Столетняя война

Глава XVI Жанна д'Арк

Жанна родилась предположительно в 1412 г. Должно быть, теперь ей было восемнадцать лет или около того. Жан д'Арк, ее отец, был земледельцем, зажиточным крестьянином. Изабель Роме, ее мать, была женщиной набожной. Оба сохранили верность королю Франции Карлу VII. В Домреми, в королевском Барруа, это считалось нормальным. Несмотря на отдельные набеги англичан и бургундцев, которые нанесли изрядный ущерб и, в частности, сожгли Домреми в 1428 г., капитан Вокулёра Робер де Бодрикур считал свою шателению зависимой от Валуа. Островок верности в числе стольких прочих — вот что такое был Домреми.

В день, когда Жанна услышала небесные голоса, советовавшие ей повиноваться Богу, она взволновалась, но не удивилась. Она умолчала об этой вести. Ей тогда было двенадцать или тринадцать лет — возраст, когда не признают ничего. Когда эти голоса — святой архангел Михаил и две святые жены, Екатерина и Маргарита — открыли ей, что она должна изгнать англичан и короновать короля, Жанна все-таки осознала пределы своих сил. Она сделала вид, что ничего не слышала.

В конце концов она все же заговорила об этом со своим дядей. Тот привел ее к Бодрикуру. Бравый солдат посмеялся, а потом отослал прочь девушку, отнимающую у него время. В Вокулёре начались толки об осаде Орлеана. Это событие было достаточно важным, чтобы забыть о девице, несомненно, возбужденной, но не опасной.

Жанна вновь пришла к Бодрикуру почти тогда же, когда граф де Клермон вбил себе в голову идею перехватить селедок Фастолфа. Но на сей раз Божью посланницу сопровождали добрые люди из Домреми. Через год девушка говорила только о своей миссии; окружающие поддерживали ее. Почему бы в том положении, до которого дошло королевство лилий, не позволить ей действовать?

Дорогу в Шинон Жанне открыло удачное стечение обстоятельств. Герцог Карл Лотарингский был болен. До него дошли слухи о некой мистичке. Он вызвал ее, чтобы она его исцелила.

Карл Лотарингский был из тех принцев, которых родственные связи со всей Европой побуждали не принимать на себя никаких решающих обязательств. Старый враг Людовика Орлеанского и все еще противник арманьяков, в свое время поссорившийся с парижской партией «мира» и ее глашатаем Жаном Жувенелем, этот сторонник бургундцев тем не менее водил дружбу с неаполитанскими Анжуйцами. Его дочь и наследница Изабелла вышла за Рене Анжуйского, сына той самой королевы Иоланды, которая держала в руках нити политики Буржского королевства.

Герцог Карл ожидал выздоровления. Он получил урок. Жанна ему посоветовала больше не обманывать жену. Тогда ему станет лучше. Ошеломленный герцог сделал незначительные подарки девушке и отослал ее. Она имела дерзость потребовать — безуспешно — от будущего короля Рене сопровождать ее в Шинон. Когда она вернулась в Вокулёр, к девице, принятой герцогом Лотарингским, начали относиться всерьез.

Бодрикур прибег к сильнодействующим средствам, чтобы узнать, с кем имеет дело: он велел кюре изгнать из нее беса. Оказалось, она не одержима дьяволом. В конце концов, разве не рассказывали, что Францию погубила женщина — очевидно, Изабелла Баварская, — а спасет дева? Разве не говорили, что Божье возмездие будет сопровождаться многими чудесами? Во Франции Карла VII, как и во Франции Генриха VI, пророчества распространялись быстро. К Жанне могло относиться либо то, либо другое из этих предсказаний.

За пятьдесят лет на пророчиц насмотрелись. Великая схизма Запада дала повод для многих прорицаний, многих высказываний о спасении мира и конце времен. Советам святых жен — ни святой Екатерины Сиенской, ни других, — которых побудила подать голос драма церкви, почти не следовали. Но мысль, что путь к выходу из общих бед христианского мира может найти женщина, не была странной для современников Карла VII. Жанна стоила многих предшественниц, и ее близкие, несомненно, гордились, что на сей раз событие произошло у них на глазах. О других только говорили. Эту они знали лично. Проводить Жанну д'Арк к королю вызвалось двое оруженосцев.

Бодрикур предоставил меч и дорожные одежды — мужские, за что никто в тот момент не подумал бы упрекнуть девушку. Жители деревни сбросились и купили коня. Жанна отправилась в Шинон. 6 марта она добралась до места.

Карл VII поначалу отнесся к ней недоверчиво. Через два дня выяснилось, что Жанна не опасна. Ее приняли. Эта милость не была чем-то из ряда вон выходящим: сама Изабелла Баварская в 1398 г. приняла провидицу Мари Робин, добрую крестьянку из Гаскони, желавшую положить конец расколу церкви.

Однако король по-прежнему был настороже. Конечно, Жанна с первого момента узнала того, кто попытался сбить ее с толку, смешавшись с толпой придворных. Но ведь немало было и ведьм. Сверхъестественное всегда впечатляло людей средневековья, но у сверхъестественного мог быть и недобрый источник. Поэтому нескольким богословам поручили допросить девушку, в то время как в Домреми для срочного расследования была направлена миссия францисканцев. Заключение гласило: Жанна вела благую жизнь и имеет чистые нравы, столь же набожна, сколь и невежественна, отличается живым умом, «благомысляща» в отношении несчастий Франции. Англичане должны уйти, бургундцы должны присоединиться к королю. Политический анализ Жанны не предполагал полумер. «Так хочет Бог» было ее девизом, объяснявшим все.

Поощряемый своим исповедником Жераром Маше, Карл VII начал воспринимать дело всерьез. Не доверила ли Жанна ему с самого начала какую-то тайну? Во время процесса реабилитации в 1456 г. августинец Жан Пакерель, бывший капеллан Девы, сообщил, что она именем Бога уверила Карла VII в его легитимности:

Невелико откровение — скажут некоторые. Если вспомнить, что в 1420 г. договор в Труа отказывал Карлу в официальном титуле «сына короля Франции», а в 1429 г. мало кто делал ставку на победу Валуа, и если заметить, что — коль скоро Жанна не пожелала открыть тайну короля никому другому — Карлу VII не было никакой выгоды задним числом придумывать беседу, где бы напоказ выставлялись его сомнения, надо думать, что подобное заявление действительно потрясло буржского короля.

Жанну послали в Пуатье. Там было множество докторов. Их поразило исключительное здравомыслие девушки. Один лимузенец, говоривший с сильным акцентом (тем самым, который высмеет Рабле) спросил, на каком языке изъясняются ее святые, Жанна откровенно ответила: «На лучшем, чем ваш!»

Богословы были также поражены одной вещью: девушка намеревалась не только молиться, она твердо решила сражаться. Это выходило за рамки знакомого типа пророчицы.

Для большей уверенности Жанну велели осмотреть повивальной бабке. Так узнали, что она не мужчина и что она девственница. Будь она ведьмой, общение с дьяволом не позволило бы ей остаться нетронутой. Итак, дело стало понятным. Жанну вернули в Шинон. Мнение докторов оказалось благоприятным.

Тогда казалось, что Орлеан потерян. Почему было не позволить Жанне д'Арк попытать счастья? Ее, так сказать, подвергли испытанию. Она получила доспехи, велела написать на знамени образ Христа меж двух ангелов; вышитый на шелке девиз «Иисус, Мария!» придавал ее походу облик крестового. Жанна увидела во сне меч; его нашли для нее, и полировщик восстановил его. Чудеса по-прежнему придавали всему делу ореол святости.

Казалось, врагам Жанны вынесен приговор Бога. Один воин, видевший ее в Шиноне в королевской передней, распространил сплетню: мол, она подарила ему ночь, и пусть посмотрят, девственница ли она. Жанна это услышала. Когда этот человек стал клясться на пари, чтобы подтвердить свою правоту, она осадила его: «Ты богохульствуешь, и твоя смерть близка…» Вскоре богохульника нашли утонувшим.

В то время как страсти накалялись, на сцену выступали воины. Свои услуги предложил герцог Алансонский. Прямой потомок Карла Валуа, а значит, короля Филиппа III, Иоанн Алансонский был принцем королевской крови. Недавно побежденный и взятый в плен при Вернёе, а потом освобожденный за выкуп в двадцать тысяч салюдоров, он должен был отомстить за себя англичанам. Союз с ним во всех отношениях укреплял положение Жанны д'Арк. Другие, менее высокородные, предлагали просто-напросто — но не задаром — свой меч и свою компанию: среди них были Потон де Сентрай, Жиль де Ре, Этьен де Виньоль по прозвищу Ла Гир, Амбруаз де Лоре, Жан де Бюэй. Все они участвовали в войне Карла VII и Анжуйцев в Мене и Анжу, в Шампани и Гатине.

Добровольцев хватало. Прибыли даже братья Жанны, Пьер и Жан. Редко когда тактика была менее скрытной, чем при последней попытке Карла VII помочь Орлеану. Вся Франция пришла в движение. В большинстве люди были настроены скептически. Многие следовали за Жанной, исходя из соображений: «Будь что будет, а попытаться надо». В том месте, где кто-то пытается…

Жанне для большей безопасности придали оруженосца, которому предстояло стать чем-то вроде учителя в военном деле: это был добрый гасконец Жан д'Олон.

Армия стояла в Блуа — во всяком случае, то, что от нее осталось после «дела селедок». Пришедшие с Жанной части влились в эту армию. Руководство операцией принял маршал де Буссак, рядом с ним должна была находиться Жанна. Войско перешло Луару и по левому берегу подошло к Орлеану. Вопреки мнению Девы, капитаны Карла VII решили обогнуть город с юга и востока и атаковать осаждающих с севера, по Парижской дороге. Там было самое слабое место в обороне англичан: они, естественно, ожидали нападения с юга, но не с севера.

Дюнуа выступил из осажденного города и присоединился к армии, отправленной ему на помощь, в Солони.

Жанна была права, возражая против стратегии, придуманной Буссаком: на Луаре начался паводок. Армия вернулась в Блуа. Тем временем в сопровождении всего нескольких спутников Жанна добралась до Орлеана на лодке; она была на месте 29 апреля.

Это была очень странная осада, при которой осажденный город голодал, но защитники входили и выходили почти беспрепятственно, в то время как осаждающие, засев в маленьких фортах, не полностью обеспечивавших блокаду, изнывали от скуки взаперти и зря тратили деньги английских податных. Толпа радостно приветствовала Жанну — возникла надежда, что ситуация изменится.

Дева совершила последний дипломатический ход. Она известила Генриха VI, Бедфорда и Талбота, что им следует вернуться на свой остров.

В тот момент такая заносчивость вызвала смех. Осаждающие передали Жанне д'Арк несколько изрядно грубых выражений. Чтобы смутить девушку, говорящую от имени Бога, этого было недостаточно: она лично отправилась потребовать от Уильяма Гласдейла эвакуировать форт Ле-Турель на левом берегу. Естественно, англичане не захотели подчиниться.

После этого, однако, события начали развиваться очень быстро. Основные силы королевской армии вернулись из Блуа с провиантским обозом. Они 4 мая подошли к Орлеану, обогнули город с севера и атаковали бастиду Сен-Лу к востоку от английского кольца укреплений. Сражение уже вовсю кипело, когда весть дошла до Жанны и ее людей; в момент, когда англичане опомнились, вылазка бойцов из города во главе с Жанной принесла французам победу. Вечером 4 мая одна из главных позиций английской осадной системы пала. Но Жанна была очень недовольна, что дело начали без ее ведома. Она сурово отчитала за это виновных.

Фактически капитаны по-прежнему не доверяли ей. 5 мая они посовещались, опять-таки без нее, и решили назавтра атаковать бастиду Лез-Огюстен на левом берегу. Дюнуа уверял ее, что будут атаковать городскую стену с северо-запада. Но Жанна была не проста и на обман не поддалась: утром 6 мая она сама бросилась на приступ Лез-Огюстен. В результате новая победа стала в глазах всех выглядеть ее победой. Недоверчивость капитанов обернулась против них.

Англичане уже впадали в панику. Первые предупреждения Жанны вызвали громкий смех. Теперь пошел слух, что накануне женщиной были разбиты превосходные солдаты. На новое письмо Девы они ответили без малейшей иронии: пусть она отправляется пасти своих коров, не то ее сожгут. Пока что они повели себя глупо, запершись в своих бастидах. Они забыли, что при осаде атаковать должен именно осаждающий.

День 7 мая стал решающим. Французы хотели немного отдохнуть, и капитан города Рауль де Гокур отказался отдавать приказ о новой вылазке. Жанна заставила их атаковать бастиду Ле-Турель, запиравшую мост с юга. Выйдя в первый ряд, она сыграла в деле решающую роль — пристыдила солдат. Увидев, что ее тяжело ранило арбалетным болтом, пробившим ей плечо, — она уже считала себя погибшей и заплакала, — и что она тем не менее сумела водрузить на земляном валу свое знамя, французы ринулись на кольцо английских укреплений. Жанна кричала: «Здесь все ваше, входите!» Так они и сделали.

Мост был отбит. Орлеан деблокирован. Продолжать сопротивление на правом берегу было бы самоубийством. 8 мая Талбот снял осаду.

Результат превзошел ожидания. Англичане недосчитались одной победы, но фронт остался в том же положении, как и полгода тому назад. Не сумев скоординировать свои действия на слишком растянутой линии осады, осаждающие потеряли свои бастиды одну за другой. Но они отступили дальше, чем продвинулись французы. В мае 1429 г. Карл VII ничуть не расширил своих владений, а Бедфорд по-прежнему управлял из Парижа доброй третью Франции. Тем не менее спасение Орлеана выглядело первым за долгое время отпором продвижению англичан. Боже, как и Ла-Гравелю, Бедфорд придал лишь второстепенное значение. Мон-Сен-Мишель нельзя было считать стратегической позицией. На Орлеан, зная, что Английское королевство устало финансировать войну, регент сделал всю ставку.

Пропаганда сторонников Карла VII организовалась сама собой. Разве Жанна не сказала богословам в Пуатье, что освободит Орлеан, чтобы дать им знак, которого они требовали, — знак божественной миссии, которая завершится чудом, едва ли не божественным? Орлеан теперь был освобожден. Знак получен.

Англичане отступили перед женщиной. Жанна ободряла солдат; она действовала, как капитан. Главное, что англичане стали выглядеть смешно. Двор и народ прежде слишком часто их боялись. Теперь до самого Дофине распевали:

С грехом пополам зарифмовав в своей старости радостное ожидание возрождения, подала голос Кристина Пизанская.

В Авиньоне клирики задавались вопросом, не была ли эта девушка орудием крестового похода. Укрывшись в Лионе после поражения партии «мира», канцлер парижской церкви, богослов Жан Жерсон внимательно изучал все, что было известно о Жанне. Она была набожной, скромной, великодушной. Судя по тому, что он знал о ней, можно было поддержать дело Девы,

Храбрый оруженосец Жан д'Олон меньше будет обременять себя казуистикой, когда заявит в 1456 г.:

В своем энтузиазме Жан д'Олон припишет воле Провидения и тот факт, что при тесноте лагерной жизни никто не испытал по отношению к Жанне ни малейшего любовного влечения.

Англичане и французы сразу же дружно признали: в войну вмешалось сверхъестественное начало. Вопрос только. Бог или дьявол. Англичане не могли забыть, как они думали, что Жанна убита их арбалетным болтом, и были поражены, услышав, что она отдает команду на приступ. Главное, не будь она ведьмой, они бы не были побеждены. Сверхъестественное вмешательство вполне объясняло их поражение. Бедфорд позже напишет в свое оправдание племяннику Генриху VI:

Французы, со своей стороны, помнили, что Дюнуа отдал приказ об отступлении за несколько минут до того, как они победили. И разве Жанна не провидица? Разве она не предсказала Карлу VII, что будет ранена под Орлеаном, прежде чем освободить город? Они слышали, как она предвестила странную смерть — «без пролития крови» — капитану Ле-Турель Гласдейлу, оскорбившему ее. И Гласдейл утонул…

В то время как под знамя с королевскими лилиями спешила новая кровь — множество молодых рыцарей и оруженосцев, — немало капитанов, которые после событий 7 мая 1429 г. ощутили себя выбитыми из колеи, испытывали к Жанне некоторую злобу. Чего стоит их военный опыт, если урок им преподает девица? К тому же, что бы Жанна ни делала, это им напоминало о их ответственности и при этом диктовало стратегию. Гильому Эмери, который в Пуатье спросил у нее, зачем Богу воины, если Он хочет освободить королевство, она метко ответила:

Помоги себе сам, и Небо тебе поможет. Это вполне выражает ее политику и ее катехизис. Такие речи звучали суровым осуждением для побежденных при Краване и Вернёе. Когда в Совете обсуждали возможное продолжение кампании, профессиональные военные проявили раздражение. Командиры армии считали, что можно распустить войска. Руководители королевской политики начали бояться за свои позиции. Ла Тремуй считал, что его вытеснили из фавора у суверена. Архиепископа Реймсского Реньо Шартрского тревожило, как это некто, не будучи ни епископом, ни доктором, говорит «от имени Бога». Блокаду Орлеана сняли — этого хватит на год. Не вмешайся Дюнуа, отныне преданный Жанне, на том поход бы и кончился. Орлеанский бастард добился другого решения.

На сей раз цель, а также состав командования уточнил Карл VII. Надо было очистить Орлеанскую область. Командование поручалось герцогу Алансонскому, который во всем и по любому поводу должен был советоваться с Девой.

Алансон напал сначала на Жаржо, где укрепился Саффолк; 12 июня городок пал. 15 июня заняли Мёнский мост, 17 июня — Божанси. Талбот успел спастись и примкнул к армии, которую уже перегруппировывал Фастолф. Французы атаковали их 18 июня при Пате, несмотря на колебания некоторых сотоварищей Жанны д'Арк, еще находившихся под впечатлением поражений, которые они потерпели в открытом поле как при Вернёе, так и при Азенкуре. Но теперь энергичность проявила другая сторона. Атака французской конницы не дала английским лучникам времени укрыться в засаде. Талбот попал в плен. Фастолф спас часть войск, велев трубить отступление.

Отныне все казалось возможным. Ги де Лавалю, пришедшему повидать Жанну, она, предложив кубок вина, пообещала напоить его лучшим в Париже. В тот же период Бедфорд перевел столицу на осадное положение. Несмотря на старания королевского окружения преуменьшить роль Девы в последних победах, уверенность Жанны теперь гораздо больше, чем все прочие политические соображения, способствовала воцарению победного духа в лагере Карла VII.

Однако король по-прежнему испытывал неуверенность. Избежать худшего ему уже казалось огромной удачей, и он опасался идти дальше. Жанна говорила о миропомазании. Многие носились с другими идеями. В частности, Алансон, желавший штурмовать Париж и освободить Нормандию, иначе говоря, вернуть свое герцогство Алансонское. Ла Тремуй знал, что Ришмон хотел присоединиться к французской армии при Пате и что Жанна убеждала короля забыть измену коннетабля. Таким образом, для фаворита Жанна теперь представляла угрозу: каждый знал, что означало бы для ла Тремуя возвращение Ришмона. Удачно вмешался Дюнуа и помог Жанне подчинить волю короля: было решено идти в Реймс.

В Париже царила паника. Уже два месяца как пламенная проповедь францисканца брата Ришара поддерживала народ в состоянии возбуждения, не имевшего никакой связи с орлеанскими событиями, но усугублявшего общую нервозность. Бедфорд мог опасаться чего угодно. Он счел ловким ходом написать Филиппу Доброму, прося его поскорее посетить его верный город. Герцог уже приезжал до падения Орлеана, и известно, что Бедфорд принял его плохо. Он вернулся, но неохотно, и пробыл всего пять дней.

Добрый народ испытывал растерянность. Заклятый враг арманьяков, «Парижский горожанин» записал отголосок — уверяя, что сам в это не верит, — легенды о Жанне д'Арк, отчасти перепутанной со святым Франциском Ассизским:

Бедфорду действительно не везло: с интервалом в неделю на улице Шанврери, близ церкви Сент-Эсташ, сначала родился теленок с двумя головами, восемью ногами и двумя хвостами, а потом двухголовый поросенок.

Все это явно предвещало великие потрясения. Удвоили караулы, на стены выставили пушки. Был проведен большой крестный ход. Окрестные деревни опустели. Население Кламара, Мёдона, Бург-ла-Рен оказалось в Париже. Горожанам, собравшимся 14 июля перед дворцом на острове Сите, в сотый раз рассказали об измене в Монтеро. Потом Филипп Добрый уехал, забрав свою сестру, герцогиню Бедфорд. Регент остался в Париже один. 4 августа он предусмотрительно поселился в Понтуазе. Парижане чувствовали себя покинутыми.

Единственное, что придумали, чтобы успокоить умы, — изгнали брата Ришара. Народ вернулся в свои таверны, к своим играм в шары и в кости. Медали, которые велел раздавать францисканец, выбрасывали. Брат Ришар нашел убежище в Труа.

Карл VII вступил в область 29 июня. Он обошел Оксер и 10 июля подошел к Труа, когда туда только что добрался брат Ришар. Тот отомстил изгнавшим его бургундцам, провозгласив в Шампенуа, что с этой Девой — Бог. В доказательство он сослался на то, что она летала над укреплениями.

Тем временем Жанна в Совете взяла верх над сторонниками выжидательной политики, среди которых, как ни странно, находился архиепископ Реймсский. Было решено штурмовать Труа. Жители вовремя предпочли меньшее зло: за амнистию и чувствительное увеличение торговых привилегий они открыли свои ворота. С этого момента Карлу VII не предстояло встретить ни малейшего сопротивления. 16 июля он был в Реймсе.

Жанна встретила там своего отца, который, конечно, забыл свое давнее обещание — самолично утопить дочь, если она когда-нибудь уйдет с солдатами. Она встретила также Рене Анжуйского, герцога Барского и будущего короля Неаполитанского; вспомним, что когда-то она тщетно просила покровительства этого принца, чтобы добраться до Шинона. После ее первых неуверенных визитов к Бодрикуру прошло всего шесть месяцев.

Карл VII предложил Жанне во время миропомазания занять место рядом с ним. Там она и стояла со знаменем, сыгравшим столь важную роль под Ле-Турель.

17 июля 1429 г. Карл VII действительно получил миропомазание. Оно совершенно ему не требовалось, чтобы быть королем Франции. Более двух веков короля создавало наследование, а не миропомазание. Сын Карла VI и Изабеллы Баварской, легитимность которого оспаривали, нуждался в этой процедуре, чтобы его признали. В королевстве Ланкастеров искренно удивлялись: Бог допустил миропомазание «того, кто именует себя королем». Храбрые и отнюдь не наивные люди иронизировали: есть истинный король — Генрих VI — и подложный, но только подложный был миропомазан.

В течение пяти-шести лет — с тех пор, как изгнанные в 1418 г. парижане начали возвращаться — заговоры в Париже возникали все реже. После миропомазания в Реймсе они участились. Видимо, скрытые сторонники Карла VII внушали все больше доверия. В тавернах обсуждали амнистию, предоставленную жителям Труа. Вера в бургундцев начала таять. Герцог Филипп несколько скомпрометировал себя во время последнего визита, и население было этим неприятно поражено. Полиция бросила в тюрьму каменщика, слишком насмешливым тоном спросившего у сторонника партии бургундцев, зачем герцог приезжал в Париж.

Активизируя военные действия, Жанна нарушала сравнительное спокойствие, которое в некоторых отношениях можно было принять за мир. Для районов, близких к Парижу, это было катастрофой. Как сельскую экономику, так и торговлю теперь ждали самые мрачные времена. Безработные ремесленники, невозделанные поля, опустевшие порты, разоренные ярмарки — вот что такое были 1430-е гг.

Но, снова ввергая Францию в войну, Жанна опровергала логику малодушных, что мир — это благополучие, а статус-кво — это мир. С тех пор как война стала приносить новые результаты, уже не считалось, что мир гарантирует только победа Ланкастера. В бедствиях своего времени Карл VII приобретал многих сторонников, готовых забыть, пока еще это возможно, о безразличии, благоприятном для частных дел.

Ведь война продолжалась. Получив миропомазание, Карл VII должен был вернуться в свою столицу. В политическом смысле это было необходимо. В стратегическом имело решающее значение. Бедфорд понял, на что делается ставка. Он добился от своего дяди Бофора отправки в качестве подкрепления отрядов, с большим трудом набранных для крестового похода в Чехию, который призывали устроить против сторонников еретического богослова Яна Гуса, погибшего на костре пятнадцать лет назад.

В то время как Бедфорд формировал свою армию, Карл VII и Жанна приближались к Парижу. Суассон, Лан, Шато-Тьерри, Провен покорились без колебаний. Компьень поторговался о своей капитуляции. Верность пикардийских городов бургундцам пошатнулась. В конце июля в Аррасе открылись франко-бургундские переговоры. Они завершились перемирием. Главным был сам факт переговоров. Все прекрасно видели, что Филипп Добрый даже не пытался помешать Карлу VII дойти до Реймса.

Ла Тремуй и сторонники примирения повысили голоса на Совете: прежде чем продолжать борьбу, нельзя ли окончательно договориться с Бургундией? Потом англичане уйдут и сами. Жанна и ее друзья — в том числе герцог Алансонский — пришли в ярость, услышав решение об отступлении королевской армии. Теперь стало свершившимся фактом: через две недели после миропомазания Дева уже не вела за собой всю Францию Карла VII — она стала знаменосцем партии арманьяков.

Бедфорд решил выиграть очко, перерезав своим врагам дорогу к Луаре. Он выступил, чтобы удержать Монтеро, и велел занять Брей-сюр-Сен. Карл VII повернул обратно. Пошли к Парижу.

Чем атаковать столицу с ходу, армия предпочла обезопасить свои позиции. Были заняты Компьень, Санлис, Бове. 26 августа Жанна была в Сен-Дени. Вместе с герцогом Алансонским она подготовила удар по Парижу. Прежде всего она дожидалась короля: вступить в Париж должен был он.

Карл VII остался в Компьене. Там он принял посланцев Филиппа Доброго. Для Жанны и ее сторонников это был жестокий удар: герцог Бургундский делал вид, что ведет переговоры, ужесточая свою позицию по мере того, как успехи Жанны в Шампани и Валуа заставляли его все больше опасаться за Пикардию и за связь между Бургундией и Нидерландами. 28 августа перемирие продлили до Рождества.

Англичане, по крайней мере пока что, не участвовали в этом перемирии, но условия соглашения были крайне неоднозначны. На города, имевшие мосты через Сену, в том числе на Париж, перемирие не распространялось, и герцог Бургундский сохранял право оборонять Париж. Зато перемирие распространялось на города Пикардии и Валуа, иначе говоря, на те города, которые готовились сдаться королю Франции. Компьеньское соглашение замораживало ситуацию там, где она развивалась в благоприятном для Карла VII направлении, и не давало ему права сражаться там, где развитие было не столь благоприятным. По-прежнему можно было брать Париж или Руан, но эти города отнюдь не были расположены открывать свои ворота. В Париже, в частности, не изгладились воспоминания об арманьякском терроре, и там опасались мести побежденных в 1418 г. Лучшее, что мог сделать король, — вернуться в Берри.

Герцог Алансонский форсировал ход событий: он отправился за Карлом VII, привел его в Сен-Дени, заставил отдать приказ штурмовать столицу. 8 сентября, чуть позже полудня, королевская армия без труда взяла первые укрепления ворот Сент-Оноре.

На стене находились парижане, бургундцы, отдельные англичане. Военное руководство находилось в руках бургундского капитана, который в 1418 г. выглядел доверенным человеком Иоанна Бесстрашного, прежде чем стать в глазах у всех приверженцем Бедфорда, — Жана де Вилье, сеньора де л'Иль-Адама. Воина, достойного репутации худших рутьеров и приобретшего себе в Париже прекрасную репутацию тем, что перерезал тьму арманьяков. Он не пренебрег возможностью обеспечить себе состояние, добавив к результатам своих грабежей подарки Бедфорда. Он первым удивился бы, если б ему сказали, что через семь лет он вступит в Париж во главе солдат Карла VII. Те, кто считал его разбойником, были бы изумлены, узнав, что его внук станет великим магистром Родосского ордена.

Штурм захлебнулся. Солдаты короля взяли глинобитный вал («boulevard») и пересекли сухой ров, но еще надо было форсировать ров с водой и высокую стену. Рассказывали, что до последнего момента Жанна не знала о существовании второго рва, а кто-то намеренно ей не сказал об этом. Однако в Париже сторонники Карла VII почти не посмели обнаружить себя. Ворота Сент-Оноре не открылись. Жанну д'Арк, раненную в бедро, унесли. Арбалетчик, который оскорбил ее, а потом выстрелил, был добрым парижанином, не оккупантом. А «Горожанин» тем же вечером записал в дневник:

Орлеанское чудо не повторилось. Знаменосец Жанны был ранен арбалетным болтом в ногу, поднял забрало, чтобы чуть лучше видеть и вытащить стрелу, и получил второй болт между глаз.

К четырем часам парижане открыли артиллерийскую стрельбу, обратившую осаждавших в бегство. Последние в отместку подожгли ригу матюренов близ ворот Монмартр. Славным делом это не было.

Популярность Жанны в королевской армии разом упала. Потери были тяжелыми. Удержать позиций в Париже не удалось. Король не согласился на новую попытку, и ему даже показалось разумным покинуть Сен-Дени. Начиналась осень — на год все затихало. Карл VII устал. Он согласился распространить перемирие на Париж. Это означало отказ от любых притязаний в тот момент.

Англичане вновь обрели уверенность в своих силах. 18 сентября в Париж вернулся Бедфорд, помолился в соборе Богоматери, демонстративно положил на алтарь золотую монету. В свою очередь 30 сентября приехал Филипп Добрый с многочисленным двором, который во время проезда по столице тянулся от ворот Сен-Мартен через Бобур до дворца Сен-Поль. Наконец, в начале октября прибыл кардинал Бофор. Все они 13 октября держали совет. Филипп Добрый был назначен наместником короля Генриха VI, Бедфорд — губернатором Нормандии. Нескольким горожанам, собравшимся в большом зале дворца, объявили о перемирии.

Власти изрядно перепугались, так что осталось лишь желание совершить Эффектный жест, не сопряженный с риском. Бедфорд велел разорить Сен-Дени. Ведь жители этого городка поторопились открыть ворота Жанне д'Арк.

Бургундская политика была столь же непоследовательной, как и политика Карла VII. Как и король — его противник, герцог был окружен советниками, тянущими его в разные стороны. В ответ на относительную победу сторонников соглашения с Карлом VII приверженцы сохранения английского альянса любой ценой дали англичанам понять, что герцог, возможно, не станет возражать против прохождения английской армии через Ниверне. Это значило предоставить в их распоряжение мост в Ла-Шарите-сюр-Луар — мост, уже шесть лет удерживаемый рутьером Перрине Грессаром, о котором было известно, что он действует самостоятельно, но всецело предан англичанам.

Бедфорд увидел возможность взять Карла VII в клещи: ударить через Ла-Шарите, а удар с тыла поручить Ришмону, который томился в Пуату и тяжело переживал свою опалу. Поскольку коннетабль по-прежнему был несколько озлоблен тем, что его сначала отстранили от власти, а потом, когда он хотел сражаться за Карла VII, не приняли, Бедфорд мог рассчитывать на его помощь.

Карл VII и его совет узнали о том, что замышляется. Лучшим средством помешать противнику было выбить Грессара из трех его крепостей — Кон, Ла-Шарите и Сен-Пьер-ле-Мутье. Эта операция обещала много выгод, кроме того, что лишила бы англичан возможности прохода через мост. Она снимала угрозу, все еще нависавшую над Буржем, обычного грабительского набега. Она давала возможность навигации по Луаре. Она предоставляла занятие Жанне д'Арк. Некоторые прежде всего видели это последнее преимущество. Их не смущало конечное поражение, главное, чтобы Жанна на несколько недель оставила их в покое. От поражений ореол Девы в принципе тускнел. Не всех при дворе Карла VII это огорчало.

В самом деле, кампания на Луаре закончилась провалом. Сен-Пьер-ле-Мутье был взят приступом, но Ла-Шарите устояла. Вылазка Перрине Грессара в декабре вызвала панику в лагере осаждающих. Королевская армия даже не успела забрать свою артиллерию. В случае успеха Шарль д'Альбре и маршал де Буссак приписали бы победу себе; вину за поражение они возложили на Жанну. Карл VII решил выйти из положения, возведя всю семью Арк во дворянство. Братья Жанны были довольны. Она не попросила ничего.

Зато Карл VII делал успехи севернее Луары. Ла Гир занял Лувье, потом Шато-Гайяр. В свою очередь в руки французов попал Лаваль. Но сезон уже кончался. На том остановились.

Зима была печальной для всех. Население более, чем когда-либо, ощущало, что идет война. Бургундцы чувствовали себя неловко как по отношению к своему английскому союзнику, так и по отношению к королю, миропомазанному в Реймсе. Карл VII был вполне готов ограничиться теми невозможными успехами, которых он добился. В Совете взяла верх партия королевы Иоланды, и там утвердилось мнение, что для разрешения всего конфликта сначала надо примириться с Бургундией. Жанне запрещали идти сражаться в Нормандию вместе с герцогом Алансонским. Многие, и в первую очередь Ла Тремуй, очень старались, чтобы Орлеанскую деву начали забывать. Дошло до того, что призвали другую провидицу, некую Катрин из Ла-Рошели, которая очень вовремя предсказала, что Бог устроит франко-бургундское примирение.

Партия войны, партия Жанны д'Арк, уже была не только партией мести, партией арманьяков, бывших сообщников Танги дю Шателя. Благодаря победам 1429 г. и несмотря на поражение под Парижем впервые перестал выглядеть разумным принцип: уступать во всем, лишь бы добиться мира. Такие люди, как герцог Иоанн Алансонский, считали, что время обороняться прошло, а Компьеньское перемирие воспринимали как обман. На пути к победе не останавливаются.

Одним зима 1429/30 г. запомнилась усталостью, другим — горечью. Доволен был только Перрине Грессар, которому Бедфорд дал кое-какие земли в Нормандии.

Тем не менее единственным, кто по-настоящему выгадал, был герцог Бургундский. Его политика «качелей», которую вдохновлял канцлер Никола Ролен, казалась непоследовательной только со стороны. Филипп Добрый делал вид, что играет важную роль в ансамбле европейских монархов, и ему не было никакой выгоды ради этого ждать победы того или иного короля Франции. Генрих VI и Карл VII в равной мере нуждались в герцоге Бургундском, и он это прекрасно понимал. Филипп изображал суверена и подчеркнуто отодвигал свою корону подальше от королевств, переживающих кризис. 10 января в Брюгге он с большой помпой женился на дочери португальского короля и английской принцессы[98]. По этому случаю он создал рыцарский орден — Золотого Руна, который должен был стать политическим символом связи, соединяющей разные части Бургундского государства, — связи, которая пока имела очень личный характер. Рыцари Золотого Руна — это была элита, всего тридцать один человек, но элита, набранная от склонов Юры до побережий Зёйдер-зее.

Тем временем Филипп Добрый умасливал Карла VII, чтобы продлить перемирие до марта. Он торговался с англичанами, требуя полновесной монеты за военную поддержку. Предлагая созвать в апреле трехстороннюю конференцию, он в то же время концентрировал на Уазе войска и готовился отбить Компьень.

Отказавшись подчиниться условиям перемирия, жители Компьеня с лета твердо демонстрировали верность Карлу VII. А ведь такая позиция Компьеня угрожала связям между Бургундией и Пикардией, равно как между Парижем и Фландрией вместе с Артуа. В окружении Карла VII не понимали, что герцог Бургундский не станет долго терпеть подобной угрозы.

Поэтому чисто по собственной инициативе — и безо всякой армии, кроме небольшого отряда сторонников, — Жанна д'Арк в конце марта покинула Сюлли-сюр-Луар, где провела часть зимы, и отправилась в парижский регион, чтобы вдохновить на сопротивление жителей городов, завоеванных восемь месяцев назад. Она действительно должна была их защищать. По счастью, на ее стороне было общественное мнение: горожане, десять-двенадцать лет терпевшие бургундское владычество и поспешившие примкнуть к Карлу VII, очень хорошо знали, что их ждет, если вернутся войска герцога Филиппа. Жители Компьеня бургундцев изгнали сами — они не питали иллюзий, и все побуждало их принять сторону Жанны.

20 мая 1430 г. бургундская армия осадила Компьень. Гарнизоном командовал Гильом де Флави. 23 мая, несмотря на блокаду, к гарнизону присоединилась Жанна д'Арк. Флави был храбрым, хорошим капитаном, но ему не нравилось, что его могут счесть неспособным руководить обороной города самостоятельно, и он был связан с ла Тремуем. Очень похоже, что Жанна несколько стесняла его действия.

Времени терять было нельзя, а Дева привыкла атаковать, а не разглагольствовать. К Суассону несколько дней назад она подъехала как раз тогда, когда капитан только что открыл ворота бургундцам. В Компьене она решила немедленно провести контратаку. К шести вечера того же 23 мая гарнизон совершил вылазку.

Какое-то время бургундцы отступали. Они ждали подкрепления, о чем Жанна не знала. Она позволила своим силам удалиться от города: во время вылазки осаждающих оттеснили, и никто не подумал охранять пути отхода. Внезапно на Жанну и ее людей напали с тыла. Началось беспорядочное бегство. Жанна, пытаясь не допустить распространения паники, бросилась в арьергард своего бегущего отряда. Вскоре она вместе с четырьмя-пятью спутниками была окружена массой бургундцев. К ней проскользнул пикардийский лучник, дернул за седло, и всадница упала. Жанну схватили. Пьер д'Арк, ее брат, и верный Жан д'Олон попали в плен вместе с ней.

Флави не принял никакого участия в деле. Он не сделал ничего, чтобы освободить девушку, которая взялась за мужское ремесло.

Лучник принадлежал к отряду Вандоннского бастарда, а тот служил Жану де Люксембургу. Несмотря на громкое имя, последний был небогатым сеньором и не мог сам вести переговоры о такой добыче. Он поспешил продать свое достояние более сильному. Кстати, обычай признавал за сувереном право первым купить любого ценного пленника — стоящего десять тысяч франков или больше, — и в первые же часы после пленения прибыл епископ Пьер Кошон с предложениями от имени регента Бедфорда. Жан де Люксембург продержал у себя Жанну несколько дней, потом счел, что она ему в тягость: разве она не пыталась бежать из замка Боревуар-ан-Камбрези? Веревка лопнула, и Деву, раненую и без сознания, нашли во рву. Если бы она умерла, за нее бы не дали ничего. Люксембург решил, что со сделкой надо поторопиться.

Проданная за десять тысяч турских ливров, Жанна оказалась пленницей англичан. Карл VII даже не попытался начать переговоры. Правда, военное право предоставляло победителю возможность предложить выбор между пленом и выкупом. Англичане, равно как и Жан де Люксембург, ничуть не были обязаны предоставлять Жанне шанс быть выкупленной. Но очень похоже, что по-настоящему никто и не пытался выкупить Деву, пока было еще не поздно — пока она была военнопленной, солдатом, которого победили, но которого можно было в установленном порядке выкупить или обменять. Англичане постараются перевести ее в другую категорию — обвиняемых.

Кроме нескольких верных сторонников, после пленения Жанны д'Арк все вздохнули с облегчением. Тем же вечером Филипп Добрый отправил первых гонцов, чтобы донести весть до подвластных ему добрых городов. Для англичан и бургундцев это было не только победой и исчезновением угрозы, это было опровержением божественной миссии Жанны. Бог с ней не был. Если бы Он был с ней, оказалось бы, что они против Бога. Солдаты с радостью узнали, что в дни сражений больше не встретят ее на своем пути. Политики — прежде всего клирики и доктора университета — больше не должны были считаться с ней, когда их вдруг охватывали угрызения совести. Филипп Добрый хотел увидеть ее собственными глазами, в заточении.

Для Карла VII и его окружения облегчение было не меньшим. Падение Жанны было концом царствования крайних радикалов. Теперь можно было попробовать заключить прочный мир. Конечно, Орлеан, Пате и Реймс еще не забыли. Но после первых побед Жанна добилась не большего, чем другие. Умеренные, наблюдая за политикой Девы, отчетливо сознавали, что ее политика чревата не чем иным, как перманентной войной.

У архиепископа Реймсского Реньо Шартрского в прошлом году идея идти в коронационный город вызвала мало энтузиазма. Он счел нужным поставить окончательную точку в легенде о Жанне, предложив прихожанам свою версию событий:

В ее несчастье виновата только она сама. Доля истины в этой точке зрения была. Но прежде всего в ней точно отражались придворные толки. Кстати, уже нашли кое-кого получше — пастуха из Жеводана по имени Гильом, который делал предсказания и возглавил отряд. Англичане схватили его и утопили в Сене без суда, сочтя последнее излишней честью. Архиепископ-канцлер придал этому большое значение:

Очевидно, архиепископ совсем забыл об освобождении Орлеана и коронации французского короля. Был ли Реньо Шартрский изменником? Конечно, нет. Это был ограниченный клирик, считавший себя искушенным политиком.

Вспомнил ли как-либо Карл VII о той, которой он был обязан именем «настоящего короля»? Утверждения венецианца, через несколько месяцев рассказывавшего о гневе короля и его желании отомстить, не находят никаких подтверждений. Жанна осталась в прошлом. Жанна была забыта. Карл VII привык, что его фавориты сменяют один другого. Помнил ли он еще, чем обязан Ришмону? О Жанне больше не говорили — ни король, ни другие. Он не скажет о ней ни слова даже через четверть века, в период реабилитации.

Тем не менее исчезновение Жанны д'Арк не вызвало резкого изменения политической и военной ситуации. Могущество ланкастерской державы на местах продолжало рушиться под ударами сторонников Карла VII, часто неорганизованных, которым все больше помогало население. Мен отныне был свободен от англичан, отступивших в Нормандию и в Шампань. В Париже, в Руане, в Кане, в Шербуре множились заговоры.

Нормандия роптала. От Штатов, созванных в Руане в августе 1430 г., Бедфорд потребовал исключительного эда в размере 120 тысяч турских ливров. Эту сумму предполагалось использовать так:

Податные обычно расплачивались за поражения — платили выкуп за побежденного короля, за захваченный город или за город, для которого возникла угроза захвата. Им не понравилось, что от них требуют платить за побежденную неприятельницу. Люди, которых меньше всего можно было заподозрить в сочувствии к Карлу VII, нашли, что в совете Бедфорда над ними издеваются.

Филипп Добрый извлекал из союза с Англией меньше преимуществ, чем англичане из союза с бургундцами. Зато он очень хорошо видел, что принес ему переход на сторону англичан, — восстание в Касселе, мятеж князя-епископа Льежского Иоанна Гейнсберга и враждебность со стороны герцога Фридриха Австрийского, будущего императора Фридриха III. Франко-австрийский договор от 22 июля 1430 г. не имел иной цели, кроме как пресечь возможность нападения бургундцев на обе договаривающиеся стороны. И в льежском движении — уже — замечали руку французского короля. Попытка бургундцев принца Оранского захватить Дофине в июне 1430 г. закончилась полным крахом при Антоне, где губернатор Рауль де Гокур — бывший защитник Орлеана — и рутьер Родриго де Вильяндрандо зажали их на лесной дороге, как в садке для птиц, и нанесли такое поражение, что рутьеры Вильяндрандо четыре года могли позволить себе роскошь безнаказанно грабить Шароле и Маконне.

Бедфорд наконец пришел к мысли, до которой ему лучше было бы додуматься четырьмя годами раньше, — миропомазать Генриха VI в короли Франции. В прошлом году молодой король принял корону Эдуарда Исповедника; ему недоставало короны Людовика Святого. Нужно еще было организовать настоящую экспедицию и, главное, признать непоправимое: дорога в Реймс закрыта. Парижские эшевены сообщили в Лондон, что в Париже порядок гарантируется. Королевский совет переоценил политический эффект миропомазания, в отношении которого, впрочем, было очевидно, что его воспримут как неполноценное: вне города святого Ремигия, без скляницы со святым миром, — короче, как миропомазание, какого не пожелал Карл VII. Валуа в свое время предпочел выжидать, чем согласиться на плохое миропомазание. Ланкастер выждал, и миропомазание его было плохим.

На самом деле англичане стремились лишь к одному: добиться, чтобы церковь дезавуировала Жанну д'Арк, и умертвить последнюю. Это было единственным средством пресечь злые чары той, которая могла быть только ведьмой, поскольку было нежелательно, чтобы она оказалась посланницей Бога. Поражения продолжались. Это значило, что Жанна по-прежнему наводит порчу из заключения, как раньше на полях сражений. То есть речь шла не о мести, а о самозащите. Колдовство Жанны было единственным оправданием поражений, и мы впали бы в серьезный анахронизм, если бы сочли логику подобного типа у средневековых людей сомнительной. Так говорил сам Бедфорд: с тех пор как появилась Жанна, все разладилось. Закованные в железо люди регента боялись ведьмы, даже когда она уже была в их власти.

Недостаточно было ее убить. Еще было нужно, чтобы она оказалась неправа. Поэтому было желательно провести церковный процесс, и обвинение было уже готово: ересь, колдовство, безнравственность. Это было менее рискованно, чем осуществлять мирской суд, который мог бы не признать единственного преступления, которое привело бы Жанну на плаху, — измены. Сослаться на ересь было проще. Что касается нравов Жанны, то надо признать, что они плохо соответствовали, судя по всему ее поведению, канонам того времени.

А ведь университет решил опередить события. Магистры были хранителями ортодоксальной веры. Они были в состоянии судить о позиции Жанны и передать обвиняемую суду инквизиции. 26 мая 1430 г., через три дня после пленения Девы, они заклеймили ее такими словами: «вызывает сильнейшие подозрения во многих преступлениях, попахивающих ересью», 21 ноября они в письме Бедфорду выразили удивление «столь затянувшимся ожиданием».

Многое стало результатом случайного стечения обстоятельств. Поскольку Жанну захватили в Компьене, в диоцезе Бове, по делам веры она была подсудна епископу Бовезийскому. А Пьер Кошон, уже десять лет занимавший должность епископа Бовезийского, вышел из рядов этих самых магистров Сорбонны — сторонников реформ по своим идеалам и бургундцев из-за своего оппортунизма. Иначе говоря, Кошон как раз подходил для данной ситуации. Добавим, что Бове отныне находилось в руках Карла VII и епископ жил в изгнании в Руане, где кафедральный капитул дал ему все необходимые полномочия для того, чтобы он вершил свой суд.

Бедфорд согласился доверить клирикам суд над Жанной, но о том, чтобы ее уступать, речи не было. Будь она виновна или невиновна, ее следовало вернуть англичанам. Если она виновна, ее казнят. Если невиновна — поищут что-нибудь другое…

Впрочем, регент принял свои меры предосторожности. Университету, который хотел проводить процесс в Париже, он категорически отказал. Город был плохо защищен от путча, вполне возможного, и Бедфорд не имел никаких гарантий, что университет не захочет продемонстрировать независимость. Если все произойдет в Руане, а судьей будет Кошон, правительство могло не волноваться.

Не будем слишком поспешно причислять епископа Бовезийского к черным злодеям нашей истории. Кошон не был ни идиотом, ни негодяем. Несомненно, он слишком дорого, на взгляд истории, заплатил за фамилию, которую легко воспринять как клеймо[99]. Но это был человек предубежденный, рассуждать которому чрезвычайно мешал один теологически безупречный силлогизм. Как образованный человек и магистр богословия он может быть неправ, только впав в грех. Если он обманулся и обманул других, то он мятежник против Бога.

В строгий ряд логических цепочек вписывалась и политическая ангажированность Кошона. Этот шестидесятилетний человек уже пережил немало сражений, не уходя далеко от своей первой функции — преподавателя университета, магистра искусств, лиценциата канонического права, доктора богословия; он прошел все ступени превосходной карьеры, став в конце 1403 г. ректором университета, в 1410 г. видамом Реймса, в 1414 г. участником Констанцского собора, в 1420 г. епископом Бовезийским.

Во времена, когда Парижский университет все новыми трактатами и поучениями форсировал церковную реформу в борьбе с правом папы раздавать церковные бенефиции и со злоупотреблениями сборщиков папских налогов, когда в отказе от повиновения Бенедикту XIII он пытался наконец найти средство покончить с Великой схизмой Запада, один человек выступил покровителем авиньонского папы, защитником его светской власти, критиком его противников. Этим человеком был герцог Людовик Орлеанский. Выход из повиновения папе в июле 1398 г. — когда французская церковь исключила папу из своей структуры — был победой парижских магистров, возврат в повиновение Бенедикту XIII в мае 1403 г. был победой Людовика Орлеанского и его сторонников — в том числе богослова Жерсона — в борьбе с большинством магистров, чьим ректором через пять месяцев станет Кошон.

В Париже тех лет быть противником герцога Орлеанского для всех означало быть сторонником герцога Бургундского. Оба герцога вели борьбу за Совет, за казну, за власть. Филипп Храбрый в Совете боролся против приверженцев Бенедикта XIII. Его сын Иоанн Бесстрашный, неудачливый герой крестового похода в Никополь, принял ту же сторону. После убийства Людовика Орлеанского он найдет себе лучших адвокатов в университете. «Апология тираноубийства», которую произнес перед двором магистр богословия Жан Пти. — образец университетской диалектики.

Провинциальные магистры были очень недовольны политической гегемонией парижан. В возврате к повиновению папе определяющую роль сыграли магистры Орлеана и прежде всего Тулузы. Кошон, как и многие другие, рассуждали и выбирали собственную позицию только исходя из отношения к великому кризису христианства, политическому кризису Французского королевства и извечному соперничеству университетов. В сложной реальности такой принцип выглядел одним из самых простых. При таком простом подходе Кошон опять-таки оказался на стороне бургундцев.

Если Иоанн Бесстрашный требовал глубокого реформирования административной системы, поскольку боролся с расточительством Изабеллы Баварской и Людовика Орлеанского, это было тем более на руку магистрам, планирующим будущую реформу церкви. Как было не встать на сторону политических реформаторов, когда в Париже мечтали реформировать институт церкви, а в Констанце сумели это сделать? Как простым клирикам было не поверить, что все дозволено, когда, порассуждав об объединении христиан, в Констанце его реализовали третейским решением отцов собора и несмотря на существование трех пап?

Конечно, реформизм скоро обернулся демагогией, надежды интеллектуалов рухнули в атмосфере бесчинств, которые творили «живодеры» из парижских мясных лавок, а союз с англичанами скомпрометировал чистоту политической линии. Но было поздно — окончательный выбор был сделан. В феврале 1409 г. Пьер Кошон вошел в состав Совета герцога Бургундского. В феврале 1413 г. его включили в комиссию, которой Штаты поручили подготовить реформаторский ордонанс. Мы встретим его и в Королевском совете Бедфорда.

Арманьякский террор — от которого Кошон едва спасся, прежде чем добраться до Констанца, — и убийство их покровителя Иоанна Бесстрашного в сентябре 1419 г. только укрепили магистров, юристов и богословов бургундской партии в глубокой ненависти ко всему, что выступало от имени дофина Карла. С точки зрения Сорбонны или епископского престола в Бове политические перемены в Буржском королевстве — власть Иоланды, Ришмона, ла Тремуя — были лишь рябью на воде. Всему этому буржскому или шпионскому миру было одно название: предатели арманьяки.

Поэтому для такого человека, как Кошон, Жанна не могла быть посланницей Бога. Разве Бог изгнал бы его, епископа, из собственного собора? Если миссия Жанны имела божественную природу, значит, Кошон тридцать лет своей жизни служил злу.

В его политическом выборе никогда не было ничего низкого, и в основе его верности бургундцам лежала не личная выгода. В процессе Жанны Кошон увидел возможность найти свое место в борьбе с теми силами, которые он считал исчадием ада. Он поведет дело со страстью, от которой его ум будет мутиться, с преданностью, походящей на сервильность, с ненавистью, ослепляющей его.

Попав под власть силлогизма своей жизни, он не желал видеть истину, потому что она означала бы для него приговор — в той мере, в какой Кошон не выходил за рамки ментальных категорий всей своей жизни. Будь война иной, он, несомненно, увидел бы в Жанне побежденную противницу. После стольких братоубийственных раздоров война уже не подчинялась военным законам. Для богослова Кошона Жанна была Злом. И потом, чем для епископа могла быть христианка, которая поучает клириков и для чьей веры больше подходит прямой диалог со святыми, чем обязательное посредничество церкви?

Чтобы искоренить Зло, хороши все средства, в том числе и самые худшие, или, во всяком случае, худшие на наш взгляд. Ведь обсуждать судебную процедуру бессмысленно. Это была процедура того времени, которую, лучше или хуже, вершили пристрастные судьи. Жанна умерла за то, что повторно впала в ересь, — как в свое время тамплиеры. Как и многие другие. И о жестокости казни рассуждать было бы бесполезно. В мирное время на глазах парижан вешали или обезглавливали, жгли или топили в воде, колесовали заживо или волочили за лошадью в среднем пятьдесят осужденных за год, многие из которых могли упрекнуть себя только в мелкой краже. За кражу бочки в монастырском погребе одну женщину живьем зарыли в землю. Другую возвели на костер за сводничество. Обезглавив человека топором, его без колебаний вешали за подмышки, а когда воры снимали повешенного, чтобы забрать его штаны, его вешали опять для пущего назидания.

Человек средневековья хорошо знал, что за одержимость ответствен только дьявол. Но он считал нормальным сожжение ведьмы. Виновный — не значит ответственный. Судья и моралист — это в XV в. были два разных ремесла.

Кошон сделался слугой англичан, потому что без них не восторжествовало бы дело герцога Бургундского. Для епископа союз с англичанами был гарантией от победы сторонников Бернара д'Арманьяка и Танги дю Шателя. Этот союз охранял также от недобросовестных чиновников, которых некогда разоблачили Генеральные штаты, и от христиан, слишком легко приспособившихся к расколу. Уж лучше попрать кое-какие правовые нормы, позволив английскому капитану Руана графу Уорику держать Жанну в кандалах в своей тюрьме, хотя она должна была бы находиться в тюрьме архиепископа Руанского. Лучше начать судебную процедуру, не дожидаясь инквизиции, иначе говоря, папского суда. Лучше сыграть на наивности Жанны и поймать ее в ловушку, которую, возможно, подстроили с мужской одеждой, и пересмотреть судебное постановление, потому что приговор не понравился английским властям… Все это лучше того, что олицетворяют Карл VII и его люди. Кошон выглядит недостойным слугой, так как считает, что служит людям, защищающим правое дело.

Жанна и этот суровый клирик совершенно не понимали друг друга. Прежде всего потому, что на той стороне, которую приняла Жанна, ее считали тем, кем она никогда не была, — арманьяком. Далее, потому что Кошон, человек неглупый, тем не менее совершенно не понимал психологии девушек — простой девушки, которой не хватало образованности, но хватало здравого смысла. Между схоластикой, основанной все-таки на логических рассуждениях, и грубым здравым смыслом, в основе которого лежат интеллектуальные параллелизмы и логические короткие замыкания, диалог невозможен.

Наконец, надо ясно сказать, что Жанна, уверенная в своем призвании, была столь же бескомпромиссна в своих убеждениях, как Кошон и его заседатели — в своих. В политической и религиозной вере Жанны не было места никаким нюансам, никаким уступкам. «Все, кто воюет со святым Французским королевством, — писала она герцогу Бургундскому после освобождения Орлеана, — воюет с царем Иисусом, царем Небес и всего мира». Как она оттолкнула от себя многих придворных Карла отказом от всякого соглашения с Бургундией — герцог Филипп должен был только покориться, — так она оскорбит в Руане самых благожелательных людей отказом признать даже добросовестность Ланкастера. Один из советников Кошона скажет ему в частной беседе:

Кошон укомплектовал свой суд, назначив полсотни заседателей — английских капелланов Генриха VI, нормандских каноников, адвокатов церковного суда, монахов-бенедиктинцев, францисканцев, кармелитов, доминиканцев. Там заседало также несколько епископов и несколько аббатов. Среди них можно отметить епископа Лизье — Дзанона де Кастильоне, миланца, недавно приехавшего во Францию вслед за своим дядей-кардиналом. Дзанон был хорошо известен в кругах парижских гуманистов. Естественно, Кошон не забыл товарищей по занятиям, бывших коллег из университета. Нескольких из них он нашел на месте. Других пригласил, и из Парижа приехала настоящая делегация от университета, чтобы участвовать в суде над Жанной, который магистры с удовольствием провели бы собственными силами. Так, здесь заседал ректор Тома де Курсель, один из великих богословов своего времени, который станет одним из главных действующих лиц будущего Базельского собора.

Первое заседание суда открылось 9 января 1431 г. В качестве обвинителя Жанны выбрали прокурора церковного суда Бове, Жана д'Эстиве. Выбор был естественным. Позже, когда пришло время публичных слушаний, Кошон пригласил представителя папской инквизиции в Руане, доминиканца Жана Леметра. Тот был не очень доволен, что его имя свяжут с подобным делом. Он не ответил на приглашение. Суд Кошона заседал на «заимствованной территории». Инквизитор Руана Леметр не имел отношения к Бове. Понадобился официальный приказ инквизитора Франции Жана Граверана, чтобы Леметр согласился с 13 марта заседать рядом с Кошоном. Начал он с организации собственного обвинения. Он также поручил его Жану д'Эстиве. Дело, по видимости, казалось ясным.

Присутствуя в Руане во время процесса, кардинал Бофор внимательно следил за ходом дела, но подчеркнуто держался в стороне. Возможно, излишнее рвение Кошона раздражало двоюродного деда Генриха VI. Это он, в согласии с Уориком, приказал, чтобы заболевшую Жанну д'Арк лечили. Правда, ее хотели осудить, а не просто-напросто уморить. Опять-таки Бофор 24 мая, в момент отречения, попытался навязать самое гуманное в отношении Жанны решение. Другие англичане в течение процесса вели себя сдержанно. Для выполнения задачи хватало и Кошона. Один из заседателей, Никола де Упвиль, ясно скажет об этом через двадцать пять лет:

Следствие заняло больше месяца. Некоторые тщетно указывали, что оно ничего не даст. Разве Жанну уже не допрашивали магистры университета Пуатье, которых руанские судьи могли считать представителями дурной партии, но в богословских и юридических познаниях которых никто не сомневался? Те и другие получили свои ученые степени на склонах горы Святой Женевьевы. Отмечали даже, что Жанну экзаменовал Реньо Шартрский, чье право занимать должность архиепископа Реймсского, а следовательно, архиепископа метрополии епископа Бовезийского, никто не оспаривал…

Следователи опросили свидетелей, знавших Жанну в детстве и во время военной карьеры. Послали в Лотарингию и Шампань, допросили семью и деревню. Задали вопросы бывшим солдатам. К несчастью для обвинения, все дружно свидетельствовали в пользу Девы. Кошон не смутился: он уничтожил рапорт следователей. Исключительный факт — большинство судей даже не знало, что следствие проводилось. Очевидность преступлений Жанны казалась епископу Бовезийскому достаточным основанием для процесса.

Уничтожение материалов следствия было не единственной подлостью: обвинитель Жан д'Эстиве воспользуется элементами этой информации, чтобы дополнить семьдесят статей своего обвинительного акта некоторыми подлинными деталями, отягчавшими положение Жанны, придавая клевете правдоподобный облик.

Наконец в среду 21 февраля обвиняемая предстала перед судом в капелле Руанского королевского замка. Кошон заранее отказал ей в праве выслушать мессу — слишком велики были преступления Жанны, а кроме того, она носила мужскую одежду. Девушку ввели, и допрос начался.

Сразу же наткнулись на главное препятствие: поклявшись, что она будет отвечать на вопросы, касающиеся ее семьи и публичной деятельности, Жанна предупредила, что скорей позволит отрубить себе голову, чем скажет, что открыла Карлу VII от имени Бога.

Последовали и другие инциденты. От Жанны потребовали прочесть «Отче наш», чтобы она доказала его знание; она отказалась, потому что Кошон не захотел выслушать на исповеди ее саму. Поклявшись в среду, что будет говорить правду, она не согласилась повторять свою клятву в четверг:

Она не скрывала намерения отвечать на некоторые вопросы и уклоняться от других. Так, когда ее спросили, ходила ли она причащаться на другие праздники, кроме Пасхи, она сказала:

Гнев судей возрастал. Эта простая и невежественная девушка противилась им, уверенная в себе, как будто спор шел на равных. Они пытались ее запутать, расставляли ей ловушки. Она расстраивала их происки. Зато она охотно провоцировала их, например, когда ее спросили, находилась ли деревня Домреми на стороне бургундцев или арманьяков:

В допросах Жанны Кошона сменил богослов Жан Бопер. Бопер был однокашником Кошона по факультету. Он занимал пост ректора университета в период наиболее сильного бургундского господства, во время движения кабошьенов. После этого он не оставил службу герцогу Бургундскому. Потеряв руку после нападения разбойников, которые, возможно, были арманьяками, Жан Бопер испыгывал к Жанне такую же враждебность, как и его друг Кошон.

Публичное слушание было внезапно объявлено закрытым 3 марта, когда перешли к допросам Жанны о поездке в Реймс. Накануне епископ Бовезийский собрал судей у себя в доме, велел перечитать протоколы и, сославшись на свои обязательства, поручил продолжать допрос без посторонних глаз юристу Жану де Лафонтену. Допрос происходил в тюрьме. Никто не заговаривал о вызове какого бы то ни было свидетеля. Лафонтен трудился две недели, менее пристрастно, чем Кошон. Епископ заметил это и обвинил своего заместителя в помощи обвиняемой.

Зато она стала жертвой довольно подлой махинации: к ней подослали каноника Никола Луазелёра, который не постеснялся при этом выдать себя за лотарингского священника. Ему удалось несколько раз исповедовать пленницу, и с тайной исповеди он не посчитался. Этот отвратительный тип умолчал в общении с Жанной, что заседает среди судей.

Последний допрос состоялся 17 марта. Речь зашла о бегстве из Боревуара, которое судьи произвольно истолковали как попытку самоубийства. Им удалось только убедить Жанну, что в данном случае она ослушалась своих голосов. Для суда, отрицавшего существование голосов, это был неудачный ход. Выпутываясь из положения, судьи задали последний вопрос, чтобы обличить в гордыне обвиняемую, самоуверенность которой выводила их из себя: почему она принесла на миропомазание свое знамя, а не знамя других капитанов? Жанна парировала:

Кошон собрал заседателей и велел перечесть протоколы. И Жан д'Эстиве взялся за работу. 27 марта перед судом, собравшимся в полном составе в большом зале замка, и в присутствии Жанны обвинитель заявил, что готов вынести обвинение. Жанна должна была ответить «да» или «нет» на семьдесят утверждений, в которых кратко подытоживалась ее жизнь, ее действия и ее вера. Эстиве хотел, чтобы она обязалась это сделать заранее и клятвенно. Некоторые судьи выразили здравое мнение, что сначала следует зачитать статьи. Было даже замечено, что обвиняемая не обязана отвечать на вопросы, связь которых с процессом не является явной: важная оговорка, поскольку Жанна отказывалась обсуждать перед судом откровения, сделанные Карлу VII. Большинство выказало умеренность: было решено, что Эстиве прочтет обвинения, а трибунал оценит, в каких случаях Жанна откажется отвечать или попросит дать время подумать.

Жан д'Эстиве дал клятву: он будет говорить без лести, без злобы, без страха и без ненависти. Суд потребовал от него переводить каждую статью на французский после зачтения ее на латыни. Кошон обратился к Жанне и, поскольку она совсем не знала законов, предложил ей выбрать советчиков. В противном случае их предоставит суд. Жанна ответила: для советов ей достаточно Бога. Этот ответ задел даже наименее предубежденных.

Чтобы рассмотреть семьдесят статей, понадобилось два дня. Потом были каникулы — страстной четверг, далее страстная пятница. Суд собрался в субботу, чтобы выслушать ответы на вопросы, в отношении которых Жанна попросила отсрочки для обдумывания.

В чистый понедельник, 2 апреля, Кошон велел свести обвинение к двенадцати основным утверждениям. Оформить их было поручено богослову Никола Миди. Потом с них сделали копии, спешно разослав их разным экспертам, в большинстве юристам и богословам. Бопер, Миди и Жак Туренский — который редактировал утверждения — сами поехали в Париж, чтобы разъяснить дело своим коллегам и получить консультации у обоих факультетов, канонического права и богословия. В свою очередь на совещание собрался кафедральный капитул Руана.

Однако Кошон, не желая больше ждать, собрал в Руане группу из двадцати двух богословов, выбранных из числа заседателей. Они высказали первое мнение относительно статей, которое было передано консультантам. Экспертов попросили высказаться, но от них требовали экспертизы. Большинство из тех, к кому обратились, заволновалось и решило, что для такой предварительной консультации удобней собраться всем. Так поступил руанский капитул.

В чем же обвиняли Жанну? Оставим в стороне семьдесят статей д'Эстиве, бессвязный перечень искаженных слухов, беспочвенных россказней и поверхностных суждений, где проглядывали обрывки результатов предварительного расследования, основную часть которых Кошон скрыл, и даже урезанные выдержки из протоколов допросов. На добрую часть этого Жанна ответила во время слушаний 27 и 28 марта. Двенадцать утверждений Никола Миди, напротив, давали возможность прояснить существо дела.

В первую очередь судьи прицепились к «голосам» Жанны. Большинство судей видело в этом доказательство одержимости бесом: голоса были реальными, но исходили они из ада. Некоторые судьи высказали мнение, что Жанна просто-напросто не в себе. Ее пытались поймать на описании святого Михаила, святого Гавриила, святой Екатерины и святой Маргариты, мест и моментов их явления, на том, что они продолжают являться и во время процесса. В действительности судьи, привыкшие для объяснения мира ссылаться на сверхъестественные силы, очень мало сомневались в видениях Жанны; значит, их верность бургундскому делу могла согласоваться лишь с одним объяснением — кознями лукавого. Тем самым ведовство становилось делом доказанным. Сам Жерсон, решительный противник бургундского фанатизма, как-то написал в одном трактате: доказательство божественного характера видения — правота его объектов. Это в принципе применение евангельской заповеди: суди дерево по плодам его. Для Кошона и его единомышленников уже то, что Жанна находилась на стороне арманьяков, было достаточным доказательством характера дьявольского.

Второе принципиальное обвинение: влияние Жанны на короля Франции. Говорили об откровении, сделанном в Шиноне, о «знаке», поданном дофину. Жанна не намеревалась это отрицать, но больше ничего узнать не удавалось. Тайна Карла VII принадлежала не ей. Шли толки о короне, принесенной ангелом. Через двадцать лет станут думать, что Жанна знала о молитве, которую одним тревожным вечером сотворил дофин, не уверенный в своей легитимности. Может быть, «знаком» Жанны была просто-напросто победа под Орлеаном и дорога к миропомазанию, открытая за несколько дней. Как бы то ни было, судьи остались при своем любопытстве и почти не смогли использовать против Девы то, что она сказала.

Третий пункт, нелепый в наших глазах, скандальный в глазах клириков XV в.: ношение мужской одежды. Было хорошо известно, что Библия запрещает это женщинам в главе 22 Второзакония, и непрерывное чередование длинной и короткой одежды у мужчин в течение средних веков достаточно отражает более или менее строгое толкование Писания в отношении публичной демонстрации принадлежности к своему полу. У женщины XV в. мораль осуждала не мужскую одежду как таковую, а неподобающий вид. Клирики из окружения Карла VII уже ставили этот вопрос по прибытии Жанны: нельзя сказать, чтобы Жанна зря носила штаны при езде верхом. В тюрьме дело было иное: Жанна воспринимала ношение своей мужской одежды как проявление верности своим голосам.

Впрочем, судьи так и понимали вопрос: они не заставляли Жанну носить платье, они ждали, когда она придет к этому сама. Это должно было стать знаком покорности. Платье становилось символом. Отказ надеть женское платье сам по себе становился неподчинением церкви. В этом смысле и надо понимать тот факт, что, когда Жанна просила допустить ее к причастию, от нее в качестве условия для этого требовали вернуться к женской одежде. На этом уровне толкования повторный отказ был воспринят как упорствование в заблуждении.

Наконец, суровым обвинением было следующее: Жанна не подчиняется законам, установленным церковью. Иерархия не любит, когда христианин обеспечивает себе спасение самостоятельно. Спасение — в церкви, в сообществе святых, этой высшей форме солидарности по отношению к Искуплению. Спасение не может быть частным делом, хоть бы и отражением прямого диалога с Богом. Самым тяжелым из преступлений Жанны было не то, что она выигрывала сражения и обеспечила на время успех партии Карла VII. В этом никто не посмел ее открыто упрекнуть: это значило бы отнестись к ней как к побежденному солдату, а значит, отказаться от всех юридических оснований процесса. Непростительное преступление, в котором ее решились обвинить, — религиозное неповиновение. К этому все сходилось и из этого все вытекало. Пусть кредо Жанны вполне соответствовало кредо церкви, но поведение ей диктовали ее голоса согласно толкованию ее совести.

Девушка знала: если она подчинится церкви, последняя для нее будет иметь лицо Кошона, а Кошон выступает против миссии, указанной ей святыми голосами. В этом состояла дилемма: Жанна не могла покориться настоящему, не отрекаясь от прошлого. В своем ответе Жану д'Эстиве от 27 марта она пытается разделить — но тщетно — сферу веры и сферу политического действия.

Ересиархов сжигали и за менее дерзкие речи. Правда, без юридического совета и без иных догматов, кроме «Отче наш» и «Верую», не имея ни малейшего представления о теологических основах церкви как института, Жанна была неспособна провести различие между церковью и теми несколькими клириками, которые были ее судьями. Впрочем, смешения непререкаемого авторитета церкви с данным судом добивался прежде всего Кошон. До предпоследнего момента Жанна неуклюже пыталась сохранить верность Богу во всем: в одной сфере — церковной иерархии, в другой — своим голосам.

Кто-нибудь может предположить, что, не желая подчиняться суду, она могла бы изъявить покорность собору, заседавшему в Базеле. Кошон постарался не услышать ее робкого согласия. Бывший сторонник выхода из повиновения папе, бывший ректор университета, боровшегося против папства и за «вольности», бывший поборник такой французской церкви, которая бы не имела иной власти, кроме власти епископов и докторов, теперь этот человек, с посохом в руке, не поступится своей властью епископа и доктора.

Более, чем на подчинение, судьи надеялись на признание. На общественное мнение — даже за пределами Франции — признание в самозванстве произвело бы большее впечатление, чем смертный приговор нераскаявшейся обвиняемой. Богослов Жан де Шатийон 2 мая попытался сделать Жанне выговор. Она дала ему привычные ответы, может быть, еще более сухие, чем обычно. Видно, что Жанна устала.

Однако она сделала одну уступку — согласилась надеть женское платье и капюшон, чтобы пойти причаститься, при условии, что после мессы ей вернут ее мужские одежды. Она сказала, что окончательно откажется от них, когда завершит свою миссию. Ее отправили обратно в камеру.

Кошон и его советники решили сломить ее сопротивление угрозами. 9 мая ее привели в толстую башню замка. Ей показали цепи и колеса, готовые к делу. Ей сказали, что ее будут пытать. Девушка сделала гениальный ход: она заранее отреклась от всех признаний, которые может дать «в мучениях».

Это был хороший ответ. На следующее утро Кошон собрал своих заседателей у себя дома, чтобы задать вопрос: что делать? Богословы Тома де Курсель и Никола Луазелёр и адвокат Обер Марсель были за пытку: тогда можно будет узнать, лжет ли она. По их мнению, «мучения» всегда были одной из форм «суда Божьего», так же как раскаленное железо и судебный поединок. Девять других заседателей, присутствовавших у Кошона, высказали мнение, что в этом нет никакой необходимости. «Пока что», — уточнили некоторые. Гильом Эрар счел пытку ненужной: «И так материала вполне достаточно». Рауль Руссель выдвинул решающий довод: дело идет хорошо и без пытки, она скорей повредит.

Инквизитор Леметр говорил последним; он высказался за еще одно увещевание. Кошон согласился: Жанну не будут пытать.

Тогда-то и пришел ответ парижских магистров на запрос о двенадцати статьях от 2 апреля. Для факультета богословия Жанна была идолопоклонницей, ведьмой, раскольницей и отступницей. Для специалистов по каноническому праву — лгуньей, ворожеей и «весьма» подозрительной в ереси. «Весьма» — это была высшая степень. На общем собрании 14 мая университет утвердил выводы обоих факультетов.

19 мая Кошон собрал своих заседателей вместе со всеми докторами и магистрами, присутствующими в городе, и сообщил им то, что выглядело приговором Парижского университета. Все его одобрили. Многие добавили, что доверяют «судьям», иначе говоря, епископу Кошону и инквизитору Леметру.

Жанну предупредили 23 мая. Процесс заканчивался, и у любого, кто знал цену ереси, приговор никаких сомнений не вызывал. Жанна ответила несколькими словами: даже когда она увидит палача, готового разжечь костер, она не скажет ничего другого, кроме того, что говорила.

На следующий день на кладбище Сент-Уэн собралась толпа, чтобы выслушать решение суда. Это место выбрали не из пристрастия к мрачному колориту, а потому, что там была обширная площадь. Тем не менее этот выбор определил всю мизансцену. Там присутствовали судьи, заседатели, но также руанские бюргеры и простонародье, давно не имевшие сведений о деле; эти честные люди стремились увидеть, хоть разок, ту самую Деву, о которой шли такие толки.

Ночью в тюрьму пришли Жан Бопер и еще несколько человек: если Жанна покорится, если она признает свои провинности, то спасет себе жизнь. С нее снимут кандалы. Она сможет прослушать мессу. Кто-то пошел и дальше, забыв о решении Бедфорда, который явно не отказался от мысли отобрать Жанну, если она избежит смертной казни: ее обещали перевести в церковную тюрьму. Жанна очень страдала от неизбежной близости стражников-англичан, по меньшей мере грубых солдат. Она не могла не прислушаться к таким обещаниям.

Председательствовал Генри Бофор. Присутствие кардинала Англии, как его называли, добавляло зрелищу торжественности. На помосте, воздвигнутом на кладбище Сент-Уэн, Кошона окружали три епископа, восемь аббатов, одиннадцать докторов. Гильом Эрар произнес проповедь, потом в последний раз обратился с увещеванием к Деве. Та ответила, что полагается на Бога и папу. Пусть материалы процесса отправят в Рим, и папа вынесет суждение.

Даже если бы не готовился собор — он откроется в Базеле 23 июля 1431 г., — Кошон и инквизитор не могли ей внять. Для чего же судьи в диоцезах, если все должно подниматься до престола преемника Петра? Впрочем, папа был далеко. Суд сделал вид, что требование Жанны обратиться к папе сделано не в правильной и должной форме. Позже отметили, что в момент этого заявления Жанна еще не была осуждена и, следовательно, не признана еретичкой; по закону обращение можно было принять. Но у инквизиции не было иного смысла существования, кроме как вершить суд на месте и в последней инстанции. Правда, Жанна напрасно отказалась от адвоката — для совета ей было достаточно Бога — и поэтому не знала юридических норм, принятых при обращении к папе.

Уже все думали о другом — о костре, неизбежном, если обвиняемая будет упорствовать и не покорится. Вопрос об этом был ей задан трижды. Впустую.

Кошон начал читать приговор. Возможно, Жанна надеялась на божественное вмешательство, которого не произошло. Возможно, она просто вспомнила, что она двадцатилетняя девушка и что ее сожгут заживо. Кошон заканчивал чтение, когда она перебила его. Она изъявляла покорность.

Епископ такого уже не ждал. Он озадаченно обернулся к кардиналу Бофору. Что делать? Бофор объявил, что следует принять отречение Жанны и назначить ей покаяние. Спешно составили краткую формулу отречения. Ее зачитали Жанне, которая громко повторяла ее слова. «Если так угодно нашему Господу», — уточнила она, подписывая импровизированный документ, — возможно, просто поставив крестик. С этого момента бедная девушка уже не понимала, где Добро и где Зло.

Суматоха на помосте дошла до своего предела. На Жанну напал нервный смех. Один английский священник заметил, что она насмехается надо всеми, и резко упрекнул Кошона, что тот позволил себя одурачить. Кардинал велел своему соотечественнику замолчать.

Епископ Бовезийский взял себя в руки. Все-таки накануне на всякий случай подготовили два приговора. Надо было перейти ко второму, избавлявшему Жанну от смертной казни. В качестве покаяния девушку приговаривали к пожизненному заключению на хлебе и воде. Смертный приговор был уже невозможен. Инквизитор Жан Леметр с этим вполне согласился: Бог желает спасения раскаявшегося грешника, а не смерти. Кстати, Леметр увидел первое проявление раскаяния Жанны: во второй половине дня она надела женское платье.

Англичане задохнулись от ярости. Ведьма их одурачила. На что же тогда были нужны эти судьи, добившиеся ее раскаяния, вместо того чтобы просто-напросто констатировать ее преступления? Если она останется жива, она по-прежнему будет наводить порчу. Когда Жан Бопер и Никола Миди явились в тюрьму, чтобы призвать Жанну к покаянию, на них свирепо накинулись солдаты. Обоих докторов угрожали бросить в Сену, и они сочли благоразумным обратиться в бегство.

Через три дня стало известно, что Жанна снова надела мужскую одежду. Ее голоса выбранили ее. В Сент-Уэне она проявила слабость. Теперь слабость была преодолена.

Был ли мужской костюм оставлен в камере в качестве ловушки? Или его демонстративно вернули Жанне? Несомненно, английские солдаты не были образцами добродетели, и в нем Жанна чувствовала себе лучше, защищенная от их бестактности. Когда-то Уорик ее спас от изнасилования, но ее не могли ежечасно охранять от обычных грубостей.

Тем не менее это второстепенные аспекты дела. Если Жанна вернулась к своим шоссам и жиппону[100], значит, она хотела выразить сожаление об измене, которой стало ее отречение. На следующий день она скажет: она готова вновь надеть свое платье, сделать все, что от нее захотят, но не отречется от своих голосов. В жизни этой простой девушки были моменты, когда все связывалось в логическую цепочку. Чтобы спасти жизнь, она предала свое призвание. Она погубила себя.

И потом, ужасы сменяли друг друга и контрастировали друг с другом. 24 мая, на помосте кладбища Сент-Уэн, Жанна испытала страх смерти. Возможно, она стала жертвой другого ужаса в одиночестве тюрьмы, которая не была церковной тюрьмой, обещанной некоторыми из судей, и которая, по их словам, должна была стать для нее пожизненной. «Она предпочитает умереть, чем жить в оковах», — записали в протоколах те, кто ее допрашивал на следующий день.

Она очень скоро поняла, что ей предстоит умереть. 28 мая, во время чисто формального допроса, она резюмировала то, в чем была уверена. 29 мая состоялось краткое судебное заседание с целью объявить, что она упорствует в своей ереси. Она повторно впала в грех. Закон предусматривал лишь одно наказание для впавших в ересь повторно, с которым познакомились катары и тамплиеры, — костер. Присутствовало двадцать семь судей; двадцать шесть подали голос за смерть. Один-единственный — юрист — заявил, что надо обратиться к богословам. Глава когорты тех, кто стоял за передачу заключенной в руки светского правосудия, аббат Фекана Жиль де Дюремор, потребовал, чтобы Жанне сначала объяснили смысл наказания. Тома де Курсель выразил пожелание, чтобы ей еще раз сделали увещевание ради спасения ее души, объяснив, что ей более не на что «надеяться для своего смертного тела».

Прежде чем передать осужденную светскому правосудию, Кошон все-таки разрешил ей исповедаться и причаститься, пусть даже не упомянув о такой непоследовательности в окончательном приговоре. Получив отпущение грехов на исповеди, Жанна должна была умереть без публичного отпущения грехов. В этом отчетливо выразится двойственность позиции судей.

30 мая на площади Старого рынка Жанна умерла, призывая своих святых. Её голоса ее не обманули. Она это сказала в свой последний момент, после последней проповеди Никола Миди.

Через восемь дней люди услышали противоположное. Кошон нашел семь судей, утверждавших, что они были свидетелями второго отречения. Мерзавец Луазелёр посмел добавить: она сожалела о том, что «убила и обратила в бегство» столько англичан. Руанские нотарии были людьми скромными, но достойными. Они отказались подписать этот документ.

Бедфорда такой пустяк не смутил: он написал всем христианским государям и всем прелатам, баронам и добрым городам королевства Франции — или того, чем во Франции правил он, — чтобы известить: Жанна умерла, признав, что ее голоса «обманули и разочаровали» ее. Парижский университет поспешил написать то же папе и в Священную коллегию.

Английское командование решило провести наступление на Эврё, где укрепился Ла Гир. Теперь, когда ведьма была мертва, ланкастерское завоевание могло возобновиться. Но по-настоящему на этот счет никто не заблуждался. «Мы сожгли святую», — сказал один англичанин, присутствовавший 30 мая 1431 г. на площади Старого рынка. Другой англичанин заметил несколькими днями раньше, во время процесса: