Стороны света (СИ)

3

Сейчас и один день

У Альвине Эфареля была некрасивая тайна. У всех эльфов, насколько бы хорошо они не выглядели, такое есть. Оно всегда разное, как не бывает одинаковых эльфов. Тьен Эфар боялся выглядеть некрасиво. С самого детства. Отец был маниакально пристрастен к внешней красоте и неумолимо прививал подобное мировоззрение сыну, а как всем известно, то что в вас усиленно вкладывают с самого детства, сложно преодолеть и перевоспитать будь вам тридцать, триста, или даже больше. Поэтому Альвине продолжал исправно посещать сеансы в специализированном медцентре, чтобы вернуть своему телу прежний вид. Который был дотогодня, когда дом Эфар и их исконная вотчина — Светлый лес — поглотила огненная бездна.

Все случилось ночью. Перед рассветом, когда мрак особенно густ и темен, а сон крепок. У тех, кто спит. Альвине не спал.

День, проведенный с семьей, лишил покоя. Необходимость находиться рядом с отцом сводила на нет все приятные минуты общения с сестрами и мачехой. Их он рад был видеть, с прочими ближними и дальними родственников хватило вежливости и толики приязни. Отец же опять намекал на порочащие наследника связи, настаивал прекращать уже играть с фиктивной помолвкой и совал планшет с магфото «достойных и перспективных». Всласть прошелся по недостаточно торжественному виду и тому, что Альвине явился к самому началу официальной части праздника, а не прибыл с двумя вагонами вещей как минимум за неделю.

Отец ждал, что старейшина Эркассэ, нынешний глава дома Эфар, назовет Альвине преемником при всех, законодательно и нерушимо закрепляя статус, но наследник Ветви и Копья письмом, как положено вежливому эльфу, а не по магфону, как раз за ту самую неделю до мероприятия попросил ана Эфар не делать этого. Разочарование и досада отца были не просто осязаемыми — прошлись катком. И вроде уже не дитя и давно перестал зависеть от него, однако, вместо того, чтобы видеть десятый сон, торчал на ветру на смотровой площадке самой высокой башни Эфар-мар, таращась в сторону зубчатого края ирийских гор.

Врата Ирия отсюда были похожи на ежа, запутавшегося в тумане, как в комке пряжи. Тонущая во мраке долина Тельпе с ее холмами и ложбинами, навевала мысли совсем о других холмах и ложбинах. У поцелуев, украденных в кабинете 2-го Восточного перед поездкой, имелась своя неоспоримая прелесть за одним исключением — хотелось еще. Альвине потянулся к шее, где пряталась под одеждой невидимая на коже струна с янтарной бусиной — оброненный подарок, один невероятный день вместе на набережной в Фалмари, который он обещал сохранить для своей искры. Прижал камешек пальцами, чуть поглаживая, представляя… разное. Улыбнулся сам себе и так и не выпуская янтарь из руки, грея бусину в ладони, снова посмотрел в сторону Ирия.

Случалось, хоть и очень редко, в краткий миг перед рассветом увидеть мираж — прозрачную, золотисто-розоватую в лучах новорожденного солнца башню с хрустальным колоколом на вершине, а если совсем уж повезет — услышать. Все дедушка Эльви с его страшными сказками… Альвине не слышал ни разу. Дотогодня. А когда воздух над горами заискрил от еще невидимого за пиками светила, тьену Эфар было уже не до тающего, как рисунок инея на стекле, миража и ударившего по струнам мира вибратто — в Светлый лес пришла огненная смерть. Песня рассвета превратилась в крик боли и ужаса.

Его спасло то, что он не спал, и то, что он был там, где был, в момент, когда погасший эоны лет назад и сравнявшись с поверхностью земли вулкан, в кратере которого находился Светлый лес, очнулся, будто мертвец, выдернутый из-за грани чьей-то злобной волей.

Вряд ли Альвине доведется снова увидеть что-либо настолько величественное, прекрасное и ужасающее, чем было ЭТО: столб пепла, пламени и раскаленных камней, ударивший вверх и окрасивший неуверенно розовеющее небо сначала в графитово-серый, а затем в кроваво-алый. Центральные башни Фиэлтелле брызнули слезами окон и вспыхнули подобно свечам, истаивая в потоке пламени, крайние, в том числе и та, где находился Альвине, накренились, раскрывшись, как лепестки астры, и медленно оседали, погружаясь в расплавленный хаос. Оглохший от грохота, он замер вместе с миром, а потом…

Помню, как кричал, и крик метался внутри и рвал меня на части, на куски, на ошметки…

Помню, как умолял, и слова разливались внутри меня озерами, дробились лужами, рассыпались каплями, оседали моросью…

Помню кипящий камень под лопатками, невыносимый гнет, влажное, липкое, острое, пронзающее…

Помню, как умирал, но мне не позволили.

Холодно…

Мне холодно…

Где?

— Зови, — сказал Халатир.

Призрак Фалмарэля привязался… Непонятно, когда. Просто Альвине приподнял голову, а он уже был, стоял спиной в строгом узком черном костюме, будто только с заседания в министерстве, и его долговязая фигура казалась еще тоньше и выше. Или все было потому, что Альвине лежал, а Халатир стоял, чуть мерцая в горячем воздухе? Туфли и края брюк тонули в пепле, белесом по верху и раскаленном там, в глубине. Длинный серебристый хвост водяной лентой стекал между лопаток. Торчали в стороны острые локти — Фалмари держал руки в карманах и любовался раскаленной бездной, полной лавы, будто соусник ягодным сиропом.

— Мне нечем, — Альвине лишь представлял, что говорит. Он сорвал голос. Оба голоса. Никогда не думал, что способен так кричать. Зверем выл и звал мать, которой не помнил, так было бо… стра… Так было. Теперь все.

— Этотголос нельзя сорвать. Это твоя суть. Пока ты существуешь — у тебя естьголос. Но длязвучаниянужен резонанс, а живое серебро, которого сейчас в тебе больше, чем обычной крови, и благодаря которому ты все еще относительно жив и относительно цел, этого резонанса тебя лишает. Призови по крови.

— Я не некромант.

— А это как раз не важно. Ты столько якшаешься с инквизиторами и до сих пор не понял, что свет и тьма — явления одного порядка, и все зависит лишь от угла зрения?» Цвет» силы не имеет значения, когда эта сила есть. Грань лежит между живым и не-живым, но и она достаточно проницаема. Все светлые и темные, и некромаги в том числе, оперируют видимым им спектром потока, не особенно интересуясь обратной стороной. Им даже в голову не приходит заглянуть на другую сторону зеркала или пойти по дороге в обратную сторону.

— Аха… В обратную сторону… Зовешь менятуда?

— Предлагаю пойти поперек. Твоя тьени хорошо умеет это делать.

— Она не моя. Я — ее, а она…

— Тогда зачем тебе то, что ты яро прячешь в руке, мальчишка?

Альвине посмотрел на уродливые, скрюченные, почти лишенные кожи и частично мышц пальцы: мизинец торчал в сторону, большой был согнут и прижат, под спекшейся и трескающейся коркой в центре ладони, застряв между пястных костей, краем проглядывала янтарная бусина, деформированная, вплавившаяся в плоть. Одинь день.

— Это искра моего света. Я должен ее беречь. Всех их должен был беречь, но сначала я был слишком мал, потом слишком нерешителен, потом слишком тороплив

— Последний раз как я видел вас вместе, ты довел ее до слез

— Исчезни, Халатир.

— Не хами, т’анэ, хотя бы из уважения к тому, что я лег вместо тебя на рунный круг этого оплевка хаоса. Но на сей раз он действовал масштабнее, всех Эфар одним щелчком, и, вот досада, опять промахнулся, — дрожащий в мареве призрак обернулся, улыбка была хищной, довольной, глаза, прежде прозрачно-голубые, сейчас то серебряные, как острый зеркальный срез, то черные, как его же изнанка, смеялись.

— Ты мертв. А у меня — предсмертный бред. Зачем бы тебе мне являться, раз мы не были близки при жизни, — представлял, что говорит, Альвине.

— Это было бы слишком просто, Эллевиен тен’Фири. Ты последний, в ком осталось живое серебро Изначального мира, а последний проклят помнить все и за всех. Призови по крови. И слушай. Тебязовут.

— Проваливай, ты мешаешь мне своей болтовней.

— Умирать?

— Слушать.

Альвине, кажется, моргнул, а когда открыл глаза, мертвый Фалмари, одинаково похожий и на себя, и на дедушку Эльви, и на Пастыря живущих, каким он видел его в нункорском храме Тьмы, пропал.

Помнить за всех…Все, это сколько?

Сколы, осколки…

Осколки раздробленной ключицы похрустывали, скреблись внутри. Левая рука — месиво, на чем держится, не понятно. Или на упрямстве. Как и он сам. Сам. Он сам. Сам пробил себе грудину, чтобы стравить воздух из закупоренного легкого, а потом выдирал забившие горло сгустки. Сам, одной рукой, правой, собрал голень. Корка, заменившая кожу, трескалась, сукровица и кровь текли. Пальцы соскальзывали, и он окунал их в пепел, чтобы не скользили, чтобы сохранить ногу, уложивэтомежду двух плоских оплавленных пластин. Чем они были? Оружием, украшением, безделушкой? Кем были они? Те, которых не стало? Тем же.

Призови по крови…Крови было много. Сразу. Она горела. Вокруг. На нем. Глушил боль — она мешала думать. Глушил мысли — они мешали слушать. Пока не остался только голос, что звал из темноты. Туда, куда он не мог войти. Но он пойдёт, потому что с эльфами всегда так. Они не могут закончить свой путь, когдатакзовут.

Я здесь, свет мой. Иду к тебе. Весь, сколько есть. Сколько осталось.