Страх полета

53

Отклонение стабилизатора спасло положение: верхние ветки почти неслышно хлестнули по крыльям и ушли в пространство, земля провалилась вниз; впереди была пустота!

Климов не мог пошевелить пальцем. Так близко смерти в глаза он еще не заглядывал. Он сидел неподвижно, тяжело и часто дыша, вялый как веревка. Борьба с неведомо откуда взявшимся в кабине человеком отобрала последние силы.

«Как он попал в кабину… дверь открыта… открыта и закреплена… вынужденная посадка вне аэродрома…» — Мысли вертелись в голове, никак не связанные с чем-то главным… главным и неотложным…

«Авиагоризонт… Что-то не так… режет глаз… Что не так? Авиагоризонт не так. Авиагоризонт! Голубой фон! Набор высоты!»

Медленно, очень медленно возвращалось и фокусировалось сознание.

— Скорость! Скорость! Падает! Запас по сваливанию! Один градус! Угол! Угол!

Крик второго пилота мгновенно отрезвил всех.

Внезапно и страшно приборы показали, что машина лезет вверх и скорость падает. Уже триста пятьдесят!

Продольная устойчивость самолета была нарушена. Стабилизатор был отклонен полностью на себя и продолжал задирать нос машины!

Медленно и неотвратимо лайнер приближался к сваливанию.

Капитан мигом пришел в себя. Все! Все: препятствий больше нет, впереди один лед, и до него… до него триста метров!

— Молодец, Димка! — Климов, стиснув зубы, нажал тумблер стабилизатора от себя, бросил руку вниз, в поисках рычагов газа… надо поставить взлетный… вспомнил, что взлетный режим уже стоит, снова перехватил тумблер стабилизатора… Машина все лезла вверх, потом плавно, не спеша, начала уменьшать набор высоты. Скорость остановилась на цифре 350. Климов все давил тумблер, хотя стрелка на указателе давно стояла на нуле.

— Скорость триста пятьдесят! Триста пятьдесят! — Второй пилот настойчиво долбил и долбил, думая, что до капитана не доходит. — Скорость триста пятьдесят! Триста шестьдесят! Пошла! Пошла скорость! Запас растет! Два градуса!

Скорость дрогнула и стала нарастать; казалось, секунды растянуты до бесконечности. Не спеша нос машины перевалился на снижение; Климов, уже на одних нервах, нажал на себя; машина долго не реагировала, потом качнулась в набор. Он утратил чувство времени и обратной связи, трясущейся рукой невпопад тыча тумблер туда-сюда, никак не мог поймать синусоиду. Самолет начал раскачиваться, скорость разгонялась, высота падала. Терпение кончалось.

— Господи, да что же она не слушается! — в бессильном отчаянии крикнул Климов. Он понимал, что топлива осталось на пару минут и двигатели вот-вот могут остановиться. И никак, ну, никак не поймать проклятую вертикальную скорость!

Неужели все напрасно? Столько сил истрачено, столько дела сделано — и погибнуть за две минуты до посадки!

Ужас положения вновь сковал Климова. Неужели все? Неужели зря? Что делать? Не слушается!

— Не могу! Не могу перевести на снижение! Не мо… — голос Климова сорвался.

Димка, пораженный таким проявлением капитанского бессилия, замер.

— Так мы не на берегу? — Петр Степаныч не мог поверить, что и на этот раз обошлось. И вдруг, скороговоркой, из-за спины, начал упрашивать: — Давай, Петрович, соберись. Давай, дорогой, успокойся. Получится! Коля, милый, у тебя обязательно получится! Родной ты наш… — слезы вдруг зазвенели в голосе бортинженера, — спасай!

Климова будто ударили по голове. «Да что же это я», — мелькнула мысль; он резко выдохнул воздух и после секундной паузы твердо отдал команду:

— Режим восемьдесят! Штурман, высота?

— Сдернул, восемьдесят! — дал квитанцию Степаныч.

— Высота двести! — подхватил как будто вдруг проснувшийся Витюха. — А, мать бы его… Сядем! Сядем, капитан! Сядем! Высота сто восемьдесят! Вертикальная пять! Ну, чуть-чуть! Чуточку на себя!

Штурман уже забыл, что пять секунд назад его кто-то душил; да он, глядя в глаза набегающей смерти, собственно, этого и не чувствовал, и не понимал.

Климов, подхлестнутый, опомнился и поймал раскачку. Два-три щелчка тумблером. Вертикальная три. Стоп, все. Проверь. Вроде три стоит. Три. Три метра в секунду стоит. Лучше бы два, но теперь уже поздно менять. Теперь только дежурить. Стисни зубы. Собери волю. Реагируй. Ну, минута! Минута всего!

Он задыхался, сердце молотом колотило изнутри, даже подбрасывало в кресле.

Это была бесконечная минута. Самая долгая минута жизни.

Самолет медленно приближался к поверхности небесного дна. В глубине, в свете фар, начало проявляться светлеющее пятно, оно расплывалось, растекалось — и вот, как под водой, снизу, со стороны дна, в поле зрения медленно вплыла бледная сетка.

Вот он, байкальский лед! Они таки пришли к нему!

Все яснее и четче проявлялся прихотливый узор проплывающих внизу становых трещин, уже можно было различить большие участки гладкого льда, черневшего в ярких лучах посадочных фар. Движение внизу все ускорялось, мелькание белых линий становилось чаще. Вдруг белые линии пропали, одна чернота, чернота… Снова трещины, все ближе, все чаще… снова ледяное поле…

Ледяной Байкал напряженно ожидал горячего прикосновения.

Так. Стабильное снижение. Вертикальная три. Приборная четыреста двадцать. Не трогать ничего. Самолет устойчив, крена нет. Высота… Господи! Дай еще сил! На одну минуту! И двигатели! Одну, всего одну минуту! Полминуты! Сердце разорвется!

— Сто по РВ, вертикальная три!

— Восемьдесят, вертикальная три!

— Шестьдесят, вертикальная три!

— Полста!

— Командир, давление топлива падает!

Центробежные насосы подкачки топлива начали захватывать воздух. Сделать было ничего нельзя; оставалось только терпеть и молиться.

— Высота сорок!

Секунды вязко текли. Одна. Две. Три.

— Тридцать метров!

Одна секунда. Две секунды. Три секунды.

— Двадцать метров!

Вот теперь — чуть стабилизатор на себя. Климов нажал и отпустил тумблер. Самолет не реагировал. Он нажал еще. Никакой реакции. Климов надавил изо всех сил. На боковой стенке кабины четко щелкнули два автомата защиты. Стабилизатор бездействовал. Заклинило! Отслужил свое… эх…

Он был готов к этому с самого начала, но не мог предположить, что стабилизатор подведет в самый ответственный момент. От неожиданности Климов на долю секунды замешкался. Осталось только добавить газы и ждать: может, хоть у самого льда нос чуть приподнимется, хоть на полметра уменьшится вертикальная скорость падения. Он схватил рычаги…

Вдруг машина как бы мягко натолкнулась на невидимое препятствие, и тут же прозвучал четкий доклад Степаныча:

— Первый остановился!

— Взлетный! — рявкнул Климов и толкнул рычаги вперед. Он знал, что двигатели не могут остановиться оба сразу.

Это было все, что он мог сделать для спасения полета.

Импульс тяги третьего двигателя на секунду поддержал скорость. Лайнер стало разворачивать влево.

— Пятнадцать метров! — гремел голос Витюхи. — Десять! Восемь!

И вдруг наступила неправдоподобная тишина.

— Третий сдох, — устало сообщил бортинженер.

Петр Степанович тоже сделал все.

Машина, медленно просаживаясь, продолжала лететь, белые полосы мелких торосов неслись и пропадали под носом.

— Скорость четыреста!

Одна долгая секунда. Две до-олгих секунды. Три до-о-олгих секунды. Ну-у-у!!!

Самолет летел над самым льдом, тихо заваливаясь в левый крен. Сейчас коснется крылом… Вертикальная все так же: три… будет грубая посадка…

— Держитесь!

— Скорость триста девя… А! с-с-с-с-с…

Машина плашмя грохнулась о жесткий лед. Штурман прикусил язык. Всех мотануло по кабине, но ремни натянулись и удержали. Казалось, самолет разваливается на части. Под полом завизжало: выдранные с корнем антенны отслужившего свое радиовысотомера долю секунды царапали ледяную поверхность, потом с треском улетели.

Черный лед несся навстречу неправдоподобно близко, так, что поджимались ноги.

Воздушная подушка в последнюю секунду все-таки смягчила удар!

Лайнер, дрожа и грохоча, скользил по гладкому льду; сетка мелких сухих трещин мелькала в свете фар. Обесточивать самолет не было смысла: никакие искры не смогли бы уже ничего на нем зажечь. По байкальскому льду, медленно разворачиваясь, с визгом и гулом, сияя яркими конусами лучей, неслась семидесятипятитонная масса железа, чемоданов и людей, и пока все это еще сохраняло форму большого самолета, за которым тянулся султан невидимых в ночи мелких ледяных брызг. Туполевское железо выдержало!

— Смотри!

Справа спереди проявилась белая полоса, угрожающе ощетиненная частоколом торчащих заснеженных ледяных глыб; она надвигалась, росла, охватывая все пространство. Все сжались. Ну! Господи, пронеси!

Самолет пронзил эти глыбы, как иголка масло. Трахнуло внизу, казалось, под самым сиденьем что-то взорвалось, — и снова черный лед и несущаяся под ноги сетка трещин. В момент удара правая крыльевая фара погасла вместе с фюзеляжными; осталась одна левая, она все еще сиротливо светила. Бег не спеша замедлялся, машину развернуло правым крылом вперед, она мелко вибрировала и все катилась и скользила, скользила и медленно разворачивалась, разворачивалась и бесконечно, безостановочно, скользила по гладкому льду, как будто уносясь в вечность; из-под дрожащего пола доносились шипение и скрип заусенцев металла о лед. В салонах, скорчившись, сто пятьдесят живых людей ожидали смерти. Или жизни?

Справа в форточке, тускло освещенная отраженным светом, снова смутно проявилась полоса торосов, гораздо мощнее и выше предыдущей. В животе все заледенело. Бег машины замедлялся, но льдины все надвигались, неотвратимо, с неторопливой уверенностью палача. Не было сил уже смотреть, как приближается гибельный удар.

Неужели вот это — смерть?

Климов не закрыл глаз.

Оцепенев, он своими боками почувствовал, как где-то справа сзади него крыло со скрипом, не спеша, въехало в полосу торосов, уперлось в нее, и остаточная сила инерции, коверкая дюраль и сотрясая лайнер, иссякла. С короткой дрожью и скрежетом изувеченная машина развернулась вправо и остановилась, прижавшись боком к невысокой ледяной гряде. Правого крыла больше не существовало: сыграв роль буфера, оно превратилось в ком бесформенного металла.

Левая фара погасла. Только багровые сполохи невыключенного маячка периодически выхватывали из темноты зубчатую стену торосов.

Тишина. Приехали.

Все еще вращались электродвигатели насосов, гироагрегатов и вентиляторов, но привычное ухо воспринимало их слаженный гул как мертвую тишину.

В глазах капитана все померкло, только искры и круги, бесчисленные искры и желтые круги наплывали и наплывали откуда-то слева, уходили вправо и пропадали, чтобы уступить место следующим. Его понесло влево, влево, вниз, во тьму…

— Й-есть! — Витюха, выбросив вверх сжатые кулаки, вложил в этот крик всю радость, все счастье, все надежды вернувшейся жизни. Внутри бушевало: «Деточки, деточки мои… деточки!». Не чувствуя вкуса крови во рту, он обеими руками медленно начал стаскивать наушники, да так и замер вдруг, с закрытым ладонями лицом, согнувшись и уперев локти в дрожащие колени.

— Деточки… — плечи штурмана затряслись.

Утихали гироскопы, угасали отслужившие свою верную службу приборы. Кабина экипажа, напитавшаяся за эти два часа полета духом человеческих переживаний, еще жила своей особенной, гудящей, жизнью, но жизнь эта утекала, переливаясь в салоны с замершими и еще не верящими в чудо спасения пассажирами.

Димка, ошалевший от калейдоскопа событий, в момент посадки больно ударился локтем о правый борт, и это привело его в чувство. Все? Он оторопело оглядывался через плечо на свет и шум за спиной, морщился и тер руку. Потом до него дошло. Все! Они справились! Он справился! Он победил себя! Он помог капитану в самый решающий момент!

Он вслушивался в то новое, что разрасталось у него внутри после этого страшного полета. Предстояло разобраться во многих вещах… Но это потом. А сейчас всю душу заполнило одно безудержное чувство ликования: «Живой! Я живой!»

Это бывает с каждым, кто встречается со смертью лицом к лицу в первый раз.

Для Степаныча этот раз был далеко не первый. Он выключил насосы, отстегнул ремни, встал и, споткнувшись о стонущего на полу окровавленного человека, на подгибающихся ногах вышел в вестибюль. Мокрая форменная рубаха выдернулась сзади из штанов. В уголке на стульчике рыдала Ольга. Из салона на него смотрели десятки круглых, недоверчивых, ожидающих глаз.

— Все. Прибыли… согласно купленным… — Бортинженер не замечал, что его качает, он ухватился за проем в перегородке, судорожно шаря трясущейся рукой в попытке удержать равновесие, мимоходом сорвал с карниза в проходе занавеску, потом опомнился, шагнул к входной двери и навалился на рычаг: «Проклятая работа…»

Динамик над головой пилотов взволнованным голосом спросил:

— Девятьсот одиннадцатый! Девятьсот одиннадцатый! Вы сели? Вы живы?

Салон взорвался. Общий крик, визг, смех, слезы, топот, объятия, — все слилось в буйный, торжествующий шум внезапно воскресшего, вернувшегося бытия жизни. В ладоши никто не хлопал: животный страх смерти, мгновенно перешедший у людей в животную радость продолжившегося существования, напрочь отмел цивилизованные проявления благодарности; остался только вопль души.

«Живы! Мы живы! Я живу! Я, самый лучший человек на свете, — живу! Я вас всех люблю! Слава Господу! Ура!» — такие мысли фонтаном заливали сознание спасшихся людей и криком вырывались из пересохших глоток.

Кто же в такую минуту может отдавать отчет в своих действиях.