Страна «гирин герен»

Праздник, который не состоялся

Деревенскому вождю, или, как его еще тут называют, чифу, Ндогу Оджимбе явно не везло. Он не единожды вознамеривался сказать речь, но его все время прерывали…

В будни Оджимбе щеголял в затертых коричневых шортах, выгоревшей рубашке и сандалетах на босу ногу, ничем не выделяясь среди соплеменников. Так, во всяком случае, выглядел он накануне, в день моего приезда в Отесегу. Сейчас, на празднике ямса, вождя было не узнать. В ослепительно белой шелковой агбаде — длинной, до пят, национальной одежде, похожей на балахон, — и без того дюжий от природы, Оджимбе казался еще выше ростом и сиял в лучах солнца, как снежный пик. Под взглядами десятков людей Оджимбе важничал: дескать, вот я какой традиционный правитель — ваш старейшина рода, судья, хранитель имущества, политический наставник…

Мы находились почти в центре афии — деревенской площади размером с футбольное поле, начинавшейся у восточной окраины Отесеги. Как и многие другие селения в южных провинциях страны, деревня была без улиц. Глинобитные хижины на четыре угла с камышовыми крышами прятались вразброс в тени пальм. Такие же пальмы окаймляли афию с северной и южной сторон. Она обрывалась у высокого берега реки, откуда веяло прохладой.

Был погожий октябрьский день, и окрестности хорошо просматривались. За рекой буйствовал тропический лес, которому, казалось, конца-краю нет. Еще недавно здесь несколько месяцев кряду почти не прекращались ливни — стояла дождливая пора. Теперь наступил сухой сезон. Напившись влаги, деревья у макушек высветлились: пустили свежие побеги.

В обычные дни афия пустовала. Лишь дважды в неделю местные жители устраивали тут рынок или созывали в случае необходимости деревенский сход.

Теперь здесь были установлены три ряда столов в виде огромной буквы «П». В середине, на деревянном помосте, музыканты еще с вечера поставили пять тамтамов — похожих на котлы барабанов.

В центре поперечного ряда лицом к реке восседал Ндогу Оджимбе. По правую руку — его жена, дородная матрона в синем платье, на коленях которой ерзал курчавый мальчуган в белом европейском костюмчике. Рядом с мамашей смиренно потупили глаза три дочери-подростка, дальше расположились родственники семьи Оджимбе.

Слева от вождя находились четыре нди экве на нди нзе — титулованные особы, попросту его советники, тоже в белых агбадах.

Сбоку от этих титулованных особ устроители праздника отвели места гостям: мне и лагосскому журналисту Эленду Околи, родом из Отесеги, который привез меня на деревенское торжество. По обе стороны продольных рядов сидели жители Отесеги — принаряженные, улыбающиеся.

Столы ломились от местных деликатесов. Горками лежали акара — бобовые лепешки. В больших кастрюлях остывала только что сваренная эгуси — овощная похлебка. Из глиняных кувшинов выбивалась белая пена игристого тумбо — терпкого пальмового напитка. Миски с фуфу — шариками теста в остром соусе дразнили запахом пряностей. Но, пожалуй, аппетитнее всего выглядели розоватые кусочки на противнях — обжаренный в пальмовом масле ямс, ради которого устраивался праздник и который, как того требовал обычай, первым из всех блюд надлежало отведать каждому из присутствующих.

По традиции, чтобы открыть праздник, вождю следовало сказать соплеменникам и гостям приятные, радостные слова: настроить людей на нужный лад. Ндогу Оджимбе привстал из-за стола со стаканом тумбо, для порядка негромко кашлянул. Люди притихли, устремив на него свои взоры.

— Чуку[1]! — пробасил Ндогу Оджимбе. — Я и мои соплеменники…

В этот момент неподалеку от нас, в левом ряду, подломилась скамейка, и человек десять завалились на землю. Сбегали в деревню за другой скамейкой, расселись.

— Благодарим тебя за то, что ты позволил…

Дикий вопль прервал речь. В правом ряду нетерпеливый юнец, не сводя восторженных глаз с вождя, хотел умыкнуть лепешку, но угодил рукой в кастрюлю с горячей эгуси. Люди минут пять неуемно хохотали, указывая на смущенного парнишку.

— Нам собраться…

Ндогу Оджимбе опять замолчал, стал глядеть под ноги: кто-то из-под стола дергал за полы его агбады. Оказалось, это был сын-непоседа, который незаметно соскользнул туда с колен матери. Шалуна усадили на скамейку.

— Снова на самое торжественное и важное событие в жизни нашей деревни — праздник ямса… — Вождь неожиданно замер. Его лицо исказил страх: брови полезли на лоб, глаза расширились, рот так и остался открытым. Издавая невнятные гортанные звуки, Оджимбе показывал в направлении берега рукой со стаканом, не замечая, что расплескивает тумбо. Мы, смотревшие все до единого на вождя, разом повернули головы в ту сторону.

— Ой! А-а! — раздались возгласы. Было от чего душе в пятки уйти.

От берега на площадь катилась лавина громадных (у страха глаза велики) существ с головы до пят в лохматых шкурах — черных, бурых, рыжих, серых, с которых стекала вода, видимо, после форсирования реки. Это была какая-то кошмарная шевелящаяся масса. Глаз не успевал выхватить отдельные экземпляры, и вся лавина казалась бредовым видением. У страшилищ не было ни копий, ни луков, ни ружей. Но их обросшие свирепые лица с выпученными глазами и звериным оскалом, обрывки размочаленных веревок серо-зеленого цвета, свисающие с плеч, не оставляли места для сомнений: сейчас эти похожие на чертей варвары повяжут сидящих за столами людей и утащат нас если не в пекло, то уж в лесные дебри непременно.

Нападающие разомкнулись и стали брать в клещи продольные ряды столов. В образовавшийся просвет было видно, как из-под берега проворно карабкались, подсаживая друг друга, все новые и новые страшилища — рослые, могучие и в то же время легкие, как пушинки.

Первым вышел из оцепенения вождь. При всей своей внушительной комплекции он, однако, оказался не из храброго десятка: забыв о сане, резво выскочил из-за стола и, подобрав длинные полы агбады, рванул что есть духу к деревне. Вслед за ним кинулись жена с детьми, и все титулованные особы. Женщины пронзительно заголосили. Люди опрокидывали скамейки и бросались наутек.

— Скорей отсюда! — крикнул мне Эленду и потащил за собой.

За ближайшей к площади хижиной мы остановились перевести дух. Я осторожно выглянул из-за угла. К счастью, за нами никто не гнался. У нападающих вроде бы и не было намерения ловить жителей деревни и заниматься каннибальством. Страшилища разбрелись вдоль столов и набросились на еду. Несколько варваров взобрались на помост и начали колотить, по тамтамам кулаками, оглушительным грохотом отмечая свою победу.

— Ну что ты застрял? Бежим! — торопил Эленду. — Кто знает, что у этих оборотней на уме.

Мы пробежали, наверное, полдеревни, пока наконец Эленду не дал знак остановиться, увидев возле одной из хижин кучку запыхавшихся односельчан. Они размахивали руками, наперебой частили:

— Ну, ты, Гвани, и драпал…

— А ты? Пятки сверкали!

— Надо же такой беде случиться…

— Откуда только свалилась на нашу голову эта лохматая саранча?

— Теперь весь ямс порушат…

А ведь мы руки в мозоли избили, чтобы его вырастить…

— Так и не попробовали. Весь праздник насмарку… Мы подошли к сельчанам.

— Что будем делать? — спросил Эленду Околи.

Посовещавшись, сельчане решили собрать разбежавшихся соплеменников, чтобы изгнать пришельцев с афии. Мне Эленду наказал ждать тут, усадив на скамейку у хижины. Я остался один.

На площади остервенело гремели тамтамы. Не выдержав томительного ожидания, я взялся за фотоаппарат, нашел просвет между хижинами и деревьями. Э-х! Афия с варварами получится слишком мелко: не фигуры, а козявки. Телеобъектив бы! Да жаль не захватил.

Мне было понятно негодование жителей Отесеги. Расстроился праздник, а ямс — священный ямс! — достался невесть откуда взявшимся дикарям.

Ямс — растение влажных тропиков. Он выбрасывает из земли травянистые побеги с крупными листьями и выглядит почти как молодая виноградная лоза. Но ценится ямс не своими «вершками», а «корешками» — длинными, с коричневой кожурой, толстыми клубнями, похожими на кабачки. В Нигерии известны пятнадцать видов ямса из тех нескольких сот, что есть на свете, но возделывают в основном только три: так называемые белый, красный и водяной. Все их варят, парят, жарят, как картошку. Готовят отдельно или вперемешку с другими овощами. Но есть у каждого из этих «корешков» и свое главное предназначение. Из белого ямса после сушки делают муку для приготовления фуфу. Красный хорош для булок. Водяной идет на оладьи. Не одинаковы у них и сроки созревания: белый убирают в середине — конце сентября, красный — в октябре, а водяной — лишь в январе.

Однако при всех различиях они схожи в одном — каждый сорт требует для выращивания немалого труда. Перед праздником жители Отесеги рассказали мне, как изнурителен и нелегок этот труд.

Ямс привередлив. Кроме тепла и обильной влаги ему подавай добрую свежую землю. На такой он прилично родит два, от силы три года. Затем, хочешь не хочешь, приходится крестьянину искать новый участок. Дело это не такое простое, как может показаться на первый взгляд. Нигерийские деревни в южных провинциях стиснуты лесами, которые, как вулканическая лава, наползают на любой свободный кусочек земли. Поэтому, прежде чем подготовить участок, надо «открыть» его — вырубить лес.

Расчистку завершает напольный огонь. Угаснут костры — опять с утра до ночи работа под палящим солнцем: надо рассеять золу, мотыгами подбить землю в кучки, которые ровными рядами разлиновывают участок от края до края. А когда упадут первые капли дождя, предвестники ливней, начинается посадка семенного ямса в эти похожие на муравейники кучки…

Тамтамы на площади неистовствовали. С появлением первых ростков приходят новые заботы. Молодые побеги, чтобы уберечь от палящего солнца, нужно обкладывать свежими широкими листьями агавы, заменяя высохшие. Потянутся от стеблей усики пора ставить подпорки. С мая по август землю терзают буйные тропические ливни, и крестьянам по некольку раз на день приходится подправлять мотыгами размытые кучки. К тому же надо еще успеть за сезон прополоть ямс раза три. Сваренные «корешки» слегка сластят, напоминая вкусом подмороженную картошку. Но если в наших местах картошка — хлебу подпора, то в южных провинциях Нигерии, где хлеб не родит, ямс по значимости приравнивается к нему. Здешний крестьянин не мыслит себе жизнь без ямса и поклоняется ему за щедрую силу с таким же глубоким уважением, с каким мы поклоняемся хлебу.

Вот почему праздник ямса — самое важное событие у нигерийцев, живущих в зоне тропического леса. Обычно он устраивается в конце сентября или начале октября — в зависимости от времени созревания «корешков».

Такой праздник и был в Отесеге. Готовиться к нему начали заранее. Женщины обмазали посеревшие за сезон дождей стены хижин красной краской, навели на них узоры в виде птиц и животных. Подростки до единой соринки подмели афию, по краям ее на деревьях нацепили ленты из бумаги и материи. Мужчины расставили на площади столы и скамейки…

Тамтамы не унимались.

Мы приехали в Отесегу затемно и ночь провели в душной хижине родственников Эленду. Спать на плетеном без матраца топчане, покрытом грубой тканью, с тряпичной подушкой в изголовье было непривычно. И все же, утомленный нелегкой дорогой, я, наверное, не встал бы до полудня, если бы меня не разбудил Эленду.

Ополоснув лица, наскоро позавтракали.

— К чифу бы заглянуть, — сказал мой гид, когда мы вышли из хижины. — Но не пустят.

— Это почему?

— Ему сейчас не до нас. У Ндогу Оджимбе в доме совершается обряд, где могут присутствовать только он и советники.

Вот что поведал Эленду об этой традиции.

Ндогу Оджимбе встал в день праздника раньше всех в деревне, облачился в лучшую агбаду и стал поджидать нди эквс на нди нзе. С восходом солнца они не замедлили предстать перед вождем. После пространных поздравлений титулованные особы преподнесли в дар Ндогу Оджимбе десять отборных клубней ямса, козленка, петуха и два кувшина тумбо.

Приняв подарки, вождь поводил несколько раз над головами советников страусовым опахалом — ритуал, которым тут желают долгой жизни, — и пригласил в дом. Затем хозяин и гости взялись чистить и варить ямс. Минут через сорок они расположились на циновках вокруг кастрюли с клубнями и «сняли пробу». Все сошлись в одном: ямс уродился отменным. Ндогу Оджимбе тут же наказал одному из советников известить об этом соплеменников, чтобы они начали готовить «корешки» нового урожая к общему празднику и накрывать на афии столы.

Перед уходом советников вождь вывел из сарая откормленного годовалого бычка — ответный дар всей деревне.

Зачин празднику был сделан.

Закончив рассказ, Эленду Околи взялся показать мне Отесегу…

Подошли Ндогу Оджимбе, Эленду Околи и с ними большая толпа мужчин с мачете, толстыми палками, мотыгами: каждый прихватил то, что попало под руку. Вождь придирчиво осмотрел свою рать. Сил явно было маловато по сравнению с ордой, что захватила площадь: соплеменники в страхе разбежались, и не всех удалось собрать. Оджимбе немного помедлил и с той же решимостью, с какой убегал с афии, повел в бой односельчан. Эленду Околи кивнул и мне: дескать, не робей, присоединяйся.

Перед площадью мы разомкнулись и, притаившись за пальмами, стали ждать сигнала вождя к атаке.

Пришельцы вели себя нагло. Многие столы в продольных рядах были опрокинуты, скамейки повалены. Несколько дикарей, видимо с музыкальными наклонностями, по-прежнему выбивали на тамтамах оглушительную дробь без всякого намека на ритм или слаженность. Под эту какофонию другие страшилища исполняли какой-то немыслимый танец: волчком крутились на месте, кувыркались через голову, скакали на четвереньках.

Бесновались, однако, не все. За неповаленными столами пировали заядлые обжоры, подъедая уцелевшие фуфу, акара, ямс. Стоило кому-либо съесть лепешку или фуфу, как тут же к нему подскакивал другой чревоугодник и бесцеремонно заглядывал в рот. Мне даже слышалось, как он спрашивал: «Что ты ел? Вкусно?» А затем безбоязненно набрасывался на это же блюдо.

Дикари пока что не добрались до того места, где недавно восседали вождь, его семейство, деревенская знать и гости. Там под столом закопошилась маленькая фигурка в белом, и на скамейку выбрался сынишка Ндогу Оджимбе с акарой в правой руке. Малыш, наверное, обронил лепешку и лазил ее доставать.

Об Оджимбе-младшем в спешке забыли. Но ему, по детской наивности, все было нипочем. Он раскачивался на скамейке и без всякой боязни смотрел на страшных пришельцев. Едва малыш поднес ко рту акару, как от ближнего стола к нему подскочил лохматый дикарь с явным намерением отнять ее. Оджимбе-младший не растерялся: мгновенно выхватил из кастрюли с эгуси поварешку и со всей силы, на какую был способен, треснул наглеца по лбу.

У вождя вырвался стон: сейчас дикарь-громила сотрет его любимое чадо в порошок. Но тот неожиданно сник и трусливо отбежал от маленького смельчака. Издав воинственный клич, Ндогу Оджимбе поднял над головой палку, как саблю, и ринулся на площадь. Соплеменники, спотыкаясь на ровном месте, бросились за ним.

Мне подумалось, что сейчас на афии начнется горячая схватка, прольется кровь. Но дикари, хотя их было намного больше, чем сельчан, не думали сопротивляться. Музыканты побросали тамтамы, плясуны прервали нелепый танец, обжоры выскочили из-за столов. Вся эта галдящая толпа начала пятиться, поспешно отступать к берегу реки. И вот что было поразительно: крестьяне не лупили, не валили на землю дикарей, которых еще недавно костерили на все лады, а лишь слегка подталкивали палками тех, кого настигали.

Да и Эленду Околи сразу переменился. Он уже не рвался впереди всех в бой, а остался возле одного из столов, поджидая меня.

— Глянь-ка!

Под столом жалобно хныкал, сжавшись в комочек, маленький лохматый дикарь. Эленду вытащил упиравшегося малыша, взял на руки. Тот доверчиво прижался к груди, зачмокал пухлыми розовыми губами.

Я по-прежнему ничего не понимал.

Эленду, поглаживая малыша по волосатой голове, зашагал к берегу. Около обрыва остановился, опустил малыша на землю, дал шлепка: догоняй, мол, взрослых. И дикарь на четвереньках резво побежал вправо вдоль берега.

Я подошел к Эленду Околи, и тут меня осенила догадка:

— Так это, выходит, были…

— Конечно, обезьяны! — засмеялся Эленду.

— Они на афии погром устроили, а вы их пальцем не посмели тронуть?

— Нельзя иначе. Обезьяны считаются у моих соплеменников священными животными. Убьешь — грех на всю жизнь. Попугали, и довольно, — Эленду Околи стал серьезным.

— Откуда они взялись?

— А ты на реку взгляни! Что она вытворяет…

Еще утром, когда мой спутник показывал свою деревню и мы побывали здесь, на берегу, река дремала, казалась тихой и безобидной. Посредине, как огромный пирог, вытянулся заросший мелким кустарником остров. Через неширокую протоку на него в нескольких местах были переброшены кладни. В дождливый сезон остров заливало, а когда вода спадала, крестьяне наведывались туда за плавником или гибкими прутьями для плетения корзин.

Сейчас река снова шалила: вышла из берегов, несла траву, обрывки серо-зеленых лиан. В том месте, где был остров, лишь сиротливо дрожали в мутном потоке зеленые лозинки. Ночью в верховьях реки, несомненно, на землю обрушился крупный дождь. Такое случается в начале сухого сезона. Вода в русле поднялась, и этот вал докатился днем до Отесеги.

— Все понятно! — комментировал Эленду Околи. — Обезьяны, их там в лесу за рекой кишмя кишит, у себя все подъели. Вожак привел огромное стадо на остров — полакомиться молодыми побегами. Тут обезьян и захватил потоп. Наверное, хотели в лес убежать, да кладни залило: с той стороны остров положе. Тогда они сюда подались.

В общем, бедняги от наводнения спасались, а мы их за оборотней приняли! — расхохотался Эленду.

Мы вернулись на афию. Сельчане, окружив вождя, курили, подшучивали друг над другом, смеялись, вспоминая свою недавнюю оплошность. Ну, а праздник? Что ж! Не повезло в этот раз, повезет в другой…