Стратегия Московской Руси. Как политическая культура XIII–XV веков повлияла на будущее России

Заключение

Историк Эдвард Люттвак в своей книге «Стратегия Византийской империи» утверждает, что «у всех государств есть „Большая стратегия“ – тот уровень, на котором знание, искусство убеждения и сила, а также военная сила объединяются, чтобы определить собою результаты в мире других государств»[439]. При всей резонности такого суждения, думается, что если это правило и является верным, то Россия представляет собой исключение. У нее нет и не может быть «Большой стратегии» в том смысле, как это свойственно ведущим державам Запада или, например, Китаю и Индии. Возможно, поэтому российская историография не предлагает ничего похожего на произведения Сунь-Цзы, алгоритмы действий, изложенные в Рамаяне и Махабхарате, «Стратегикон» Маврикия либо труды Фукидида и Макиавелли. Уникальный пример для страны-цивилизации, за спиной которой – более 1000 лет государственности и более 500 лет непрерывной самостоятельности внешней и внутренней политики.

Причина в том, что роль «Большой стратегии» в России принадлежит национальной внешнеполитической культуре – явлению, намного более сложному и масштабному, целостному и противоречивому одновременно. Оно сформировалось в едином комплексе со всеми традициями и привычками политического и общественного развития, фундамент которых был заложен в решающий период XIII–XV вв., когда долго оставался открытым вопрос о существовании единой государственности Русских земель.

Собственно говоря, для России политика как таковая и внешняя политика неразрывно между собой связаны, являются частями единой идентичности и находятся в постоянном диалектическом взаимодействии. Любой разговор, что представляет собой Россия и каковы ее пути развития в будущем, неизбежно приводит к обсуждению места России в мире. А самые острые внешнеполитические вопросы не имеют существенного значения в отрыве от того, что их решение означает для развития российской государственности. Действуя на внешнем контуре, российское государство исполняет задачу, которая не может быть поставлена под сомнение – «защиту земли»[440], – и одновременно объединяет народ в единое целое, создавая основу его деятельности в качестве общества.

Ключ к обретению смысла российской государственности после кризиса середины XIII в. был найден в отражении внешних угроз существованию и свободному развитию ее народа. Не случайно мы видим, что тогда появляется вектор объединения Русских земель как политического процесса, до которого оставались безрезультатными попытки великих Киевских или Владимирских князей добиться единства. А монгольское нашествие, вроде бы нанесшее колоссальный урон производительным силам и государственным институтам Русских земель, оказалось, вместе с иноземными вторжениями с Запада, стимулом для начала объединительного процесса на уже твердой основе конкуренции между молодыми и энергичными землями-княжениями, в которой к середине XIV в. вырвалось в лидеры Московское княжество.

Основа неразрывной связи политического развития государства и его международных отношений заложена обстоятельствами, в которых развивалась российская государственность в самые важные – формирующие ее прототип – столетия отечественной истории, начиная с монгольского нашествия 1237–1241 гг. и до объединения Русских земель вокруг Москвы в конце XV в. Именно тогда был накоплен уникальный исторический опыт, когда борьба с иноземными вторжениями и даннической зависимостью от Золотой Орды сочеталась с собиранием в одно целое Русских земель. Оба процесса – внешнеполитический и внутриполитический – развивались под определяющим воздействием друг друга, и «первым моментом решительного успеха в великокняжеской борьбе за усиление центральной политической власти явилось нарастание руководящей роли великих князей всея Руси в международных (боевых и мирных) отношениях Великороссии»[441].

Контроль над внешними связями Русских земель стал важнейшим способом консолидации власти в руках Московских князей – начиная от простой концентрации у себя сбора дани для отправки в Золотую Орду и заканчивая преодолением попыток тверских, новгородских или рязанских правителей опереться на силу иноземных соседей. В результате «фамильный, своекорыстный интерес (московских князей. – Т. Б.) был живо поддержан всем населением Северной Руси с духовенством во главе, лишь только почувствовали здесь, что он совпадает с общим добром всего нашего православного христианства»[442]. Связь между международными отношениями Русских земель и их внутренним единством проявлялась и на западном направлении – сближение Литвы с Золотой Ордой во второй половине XIV в. становится причиной перехода под покровительство Москвы небольших западнорусских земель-княжений.

В формирующейся «системе войны и мира» Великороссии применение вооруженной силы, как таковое, стояло даже не на втором, а на третьем месте после главенствующей задачи – внутренняя консолидация власти, для которой были необходимы успехи в отношениях с иноземными соседями. Военные действия начинались тогда, когда исчерпывались все способы достигать внутри– и внешнеполитических целей мирными способами, либо противник оказывался настолько решительным, что не оставлял иного выбора. Московские князья – создатели «вооруженной Великороссии» – последовательно уклонялись от битвы, если абсолютная политическая целесообразность сражения не была им очевидна. В таких случаях они предпочитали длительные переговоры, переводили кампанию в серию изматывающих столкновений противника с отрядами своих подданных или полагались на маневр, задачей которого было избежать сражения, а не начать его в более выгодных условиях. Это часто дорого обходилось Русским землям и оставляло темные отпечатки на репутации их военных правителей, как это произошло с Дмитрием Донским, покинувшем Москву перед нашествием Тохтамыша через два года после своего подвига на Куликовом поле.

Но в тех случаях, когда решительное обращение к силе имело политический смысл как часть более широкого комплекса действий по укреплению власти, московские потомки Александра Невского могли действовать резко. Уничтожение татарского отряда Даниилом Александровичем в Рязани в 1300 г. или бросок войска Дмитрия Донского на границу степи в 1380 г. представляют собой наглядные, но не единственные иллюстрации такой рассудочной дерзости. Не менее героическим было поведение в 1395 г. всегда осторожного Великого князя Василия I Дмитриевича, приготовившегося к заведомо неравной схватке с армиями Тамерлана. Эти, по выражению Ключевского, «средние люди Древней Руси» обладали качествами национального характера, сочетавшего осторожность и способность к мобилизации в критических ситуациях.

Внутриполитические последствия в виде консолидации Русских земель вокруг Москвы в ходе противостояния с темником Мамаем в 1373–1380 гг. оказались явно более значимыми, чем влияние побед над его армиями на р. Воже и Куликовом поле на отношения с Золотой Ордой. Княжеский съезд в Переяславле-Залесском в 1374 г. стал в первую очередь шагом в укреплении единства Руси, а уже потом подготовил организационную основу для прямого столкновения с ордынской силой. То, что жители Русских земель вернулись с Куликова поля, по точному определению Льва Николаевича Гумилева, одним народом, намного, наверное, важнее одержанной там военной победы. Одно из возникших в интересующую нас эпоху правил русской внешнеполитической культуры – мир в любом случае лучше, чем война, насколько бы враждебным ни был противник, – практически никогда затем не нарушалось: исключения здесь единичны. И уже тем более навсегда укоренилось представление о том, что внешняя политика не имеет смысла без самой тесной связи с внутриполитическим развитием и жизнью общества.

Мы знаем, что эта привычка, как и многие другие, возникла не от хорошей жизни. Русские земли в период формирования единого государства на основе «вооруженной Великороссии» не были избалованы особо благоприятным геополитическим и международным положением. Им довелось выживать в условиях, когда на помощь извне рассчитывать не приходилось. Пришедшее уже в середине XIII в. понимание того, что в борьбе с самым страшным противником – монгольским государством – Запад нам не помощник, а такой же хищный враг, было основано на чувствительном опыте и не может быть перекрыто никакими новыми впечатлениями. В отличие от христианских народов Испании и Португалии, Русские земли не были частью более широкого политического и идеологического сообщества: они не получали военной поддержки извне, подобной тому, как рыцарство со всей Западной Европы устремлялось на Реконкисту.

Не было и влияния идеологии, скреплявшей широкие международные сообщества: в момент внешнеполитического кризиса середины века Константинополь – духовный центр православия был занят европейскими крестоносцами (1204–1261), а после их изгнания Византия уже никогда не смогла восстановить даже часть прежних возможностей и авторитета. Обращаясь в Константинополь за утверждением митрополита Киевского и всея Руси, Русские земли действовали по традиции, которую не решались отвергнуть вплоть до середины XV столетия. Но не были готовы получать оттуда политическую поддержку или указания, имеющие значение для международных отношений. Патриарх Константинопольский и утвержденный им митрополит Руси были, опосредованно в первом случае и прямо во втором, не внешними источниками легитимности, а участниками русского внутриполитического процесса. Это, конечно, делало русских правителей более свободными и гибкими в решениях, в т. ч. там, где это было невозможно в Западной Европе в силу именно идеологических соображений.

Уже с начала XV в. московские государи начинают привлекать на службу татарские военные отряды – практика, возникшая на самых ранних этапах взаимодействия Руси со Степью. В 1452 г. ислам не становится препятствием для расселения «служилых татар» на восточных рубежах Великого Московского княжества – решения совершенно экстраординарного по меркам средневекового религиозного сознания, но обусловленного тем, что Василий II Темный мог действовать без оглядки на мнение других христианских правителей. Отсутствие необходимости соответствовать шаблонам поведения, принятым в более широком цивилизационном сообществе в первые столетия новой русской государственности, сделало ничтожным символическое измерение внешней политики: русская внешнеполитическая культура формировалась в условиях, когда символы – важный инструмент цивилизационного единства разных народов – не имеют большого значения. Значение имеют содержание и практика, определяющаяся конкретным соотношением силовых возможностей Русской земли и ее соседей. Русская внешнеполитическая культура формировалась как прагматичная и не уделяющая внимания идеологии и символам.

Одновременно самостоятельность Русских земель по отношению к более широким международным сообществам развивала привычку опираться только на свои силы вне зависимости от того, насколько они велики или малы. Русская внешнеполитическая культура изначально содержит в себе чрезвычайно высокую степень приспособляемости к ситуации. Отсюда один из ее центральных парадоксов: способность к бесконечно длительному отступлению без признания своего поражения. В русской внешнеполитической культуре нет связи между силой противника и его авторитетом: любое преклонение колен является даже не тактической уловкой, а органичной частью взаимодействия с тем, кто сильнее сейчас, но может быть побежден завтра или послезавтра. Российской внешнеполитической культуре несвойственно четкое различение таких категорий, как оборона и наступление. На этапе формирования единого государства с центром в Москве они были всегда настолько переплетены, что обнаружить ясную концептуальную грань было так же невозможно, как и практическую. В отношениях с Ордой или Литвой, обороняясь, русская внешняя политика не ставила задач, которые могли бы ограничить возможности наступления тогда, когда для этого возникнут подходящие обстоятельства. В обоих случаях вторжения иноземных соседей постепенно, без четкой разделительной грани, совершенно несистемно сменялись уже русскими походами в их владения.

Возможно, именно поэтому Россия если и терпела поражения, никогда не признавала их политические результаты: конкретное событие всегда рассматривалось как часть более длительной истории. А поскольку в самоощущениях ее народа Русская земля вечна и представляет собой данность, и от иноземцев ожидается принятие ее в этом качестве, «а не то хуже будет». Падение Византии в 1453 г., почти совпавшее по времени с началом последнего этапа объединения Русских земель вокруг Москвы, значительно укрепило чувство собственной уникальности и вечности, а также стало поводом для выхода центральной власти на новый уровень – освобождения от опеки патриарха в деле назначения митрополитов всея Руси. Русское государство никогда не ставило свою принадлежность к православному миру во главе с Константинополем выше, чем национальную идентичность, осознание которой происходило во взаимодействии с противниками, а не союзниками. Поэтому для русской внешнеполитической культуры долг перед союзниками связан не с формальными обязательствами, а с собственными представлениями о себе и справедливости.

Уникальными были географические обстоятельства, и настолько же своеобразным оказалось их влияние на внешнеполитическую культуру. Топографические особенности Русского Северо-Востока делали его одинаково открытым и для иноземных вторжений, и для собственного неограниченного продвижения там, где для этого не было препятствий в виде непреодолимой силы противников. Поэтому уже на рассматриваемом нами этапе русская внешнеполитическая культура впитала в себя особое отношение к географии и границам как политическим, а не физическим объектам. Активное продвижение в Пермские земли и освоение новгородцами Севера происходит даже в самые сложные годы даннической зависимости от Золотой Орды и литовских походов на Москву.

В силу геополитического положения Русские земли были только отчасти связаны с другими центрами международных взаимодействий того времени – Западной Европой или Восточной Азией. Они были одинаково удалены от Рима, Багдада или столиц азиатских империй, вокруг которых вращалась политическая жизнь огромных регионов. Поэтому, а также благодаря своей стойкости «вооруженная Великороссия» не была включена в силовое пространство этих цивилизационных центров и могла выработать собственную политическую культуру без внешнего влияния. А поскольку независимость внутренних решений всегда, даже в самые суровые годы ордынской власти, не была ничем ограничена, способность сохранить ее при любых обстоятельствах также стала фундаментальным историческим опытом.

Даже потерпев самое сокрушительное военное поражение в своей истории, русские земли-княжения в течение жизни одного поколения полностью освободились от внешнего влияния на внутренние действия и никогда не испытывали его в том, что касается внешних связей[443]. Таким образом, русская внешнеполитическая культура формировалась на основе исторического опыта, в котором не было места формальным внешним ограничителям внешнеполитических решений. В отличие, например, от Западной Европы, где вплоть до XVI в. существовал универсальный авторитет Папского престола.

Самое значимое международное взаимодействие XIII–XV вв. – отношения с Золотой Ордой, которая была неспособна, несмотря на свое военное могущество, создать вокруг себя политический субрегион и в итоге сама погибла под давлением внутренних проблем и возрастающей русской силы. Русское государство, в свою очередь, приобрело уникальный по мировым меркам опыт интеграции консолидирующего другого в свой состав после того, как была одержана военно-политическая победа: самый грозный противник не был повержен и уничтожен, но стал естественной частью российской цивилизации, обогатив ее многонациональную и многоконфессиональную природу.

Именно ордынский фактор оказался самым, пожалуй, важным в ранней русской истории: 250 лет противостояния двух этнообщественных систем с разным хозяйственным укладом, мировоззрением и общественным устройством оказалось опытом, который сформировал основные черты русской внешнеполитической практики. На первом месте стоит уже упомянутая способность к продолжению борьбы при осознании своей слабости, но также готовность достаточно легко сочетать одновременные действия дипломатического и военного характера без проведения между ними четкой грани; неспособность признавать заведомую недостижимость каких-либо внешнеполитических задач на основе анализа текущего соотношения сил; незнание и неприменение во внешнеполитической практике таких категорий, как «цивилизационная граница», что стало следствием опыта полной интеграции «консолидирующего другого», а также глубоко укорененная концепция исключительности, не имеющей одновременно мессианского характера.

В этой борьбе окрепло религиозно-политическое мировоззрение Русских земель и авторитет его носителя – Православной церкви. На протяжении всего периода даннической зависимости от Золотой Орды именно внутри церковной организации шла последовательная работа по осознанию причин возникшего бедственного положения, поиску способов исправления и, наконец, утверждению в общественном сознании того, что победа над могущественным противником неизбежна. Оценивая основные события и процессы того времени, есть основания думать, что именно духовная жизнь, физическим воплощением которой стала фигура Сергия Радонежского, стала решающим фактором, благодаря которому Русские земли не были подчинены или покорены иноземцами.

Как следствие, возник взгляд на отношения с окружающим миром, в основе которого лежит представление о собственной выстраданной самоценности и Божественном покровительстве. Однако глубоко укорененная концепция Избранности Русской земли как «нового Израиля» вступала во взаимодействие с нуждами реальной политики – лучшей прививкой от мессианских устремлений и религиозного радикализма. И тогда русская внешнеполитическая культура была способна на гибкость и великодушие, совершенно не свойственные соседям по родственным авраамическим религиям. Прагматизм и адаптивность одинаково связаны как с политической необходимостью, так и с базовыми ценностными установками, требующими соответствия высокому стандарту Богоизбранности.

В свою очередь, неспособность западных соседей соответствовать моральным критериям, которые они сами провозглашали, последовательно усиливала и так существовавшую по отношению к ним отчужденность. Укорененная еще в Византии концепция предательства Римом идеалов христианства получает на протяжении первых столетий русской истории множество подтверждений уже на уровне международной политики. И единственной причиной договариваться с Западом становились прагматические соображения. Тем более что результаты этих соглашений не влияли на наши собственные представления о справедливости. Поскольку именно они, а не внешнее признание, являются важнейшим источником уже упомянутой самоценности российского государства-цивилизации.

Сочетание географического положения «вооруженной Великороссии» и ее внешнеполитических обстоятельств создало особые привычки и навыки поведения во взаимодействии с иноземными соседями, неограниченный ландшафт избавил от чувства естественности границ между народами. Тем более что само положение Москвы в районе устья множества рек освободил от восприятия их в качестве преграды. Из трех источников – политика, география и духовная жизнь – возникает в первые столетия русской государственности «московского извода» то, как Россия видит и решает внешнеполитические задачи.

Все эти особенности возникают в течение продолжительного исторического периода, за который древнерусская государственность сменяется единым, а затем и централизованным государством с институтами, сохраняющимися в том или ином виде по сей день. Они никогда не систематизировались в виде стратегических трактатов или «оперативных кодексов». Создатели новой русской государственности и не испытывали в этом нужды: все они были «больше хронологические знаки, чем исторические лица, как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван и кто Василий»[444]. Думается, эта похожесть косвенно подтверждает, что, говоря о внешнеполитическом стиле Московских князей, мы в действительности имеем дело с политической культурой всего народа.

А поскольку исторический путь российской государственности непрерывен с начала XIV в., за исключением создания прототипа все исторические факты и переживания дополняют предшествующие, но не заменяют их. Впечатления одних поколений становятся, по определению В. О. Ключевского, «верой следующих за ними». Задача, как можно предположить, просто «освоить и понять прошлое как ключ к пониманию настоящего»[445]. И для нас не имеет большого значения, какие особенности формальных российских институтов могут быть близки к европейскому, азиатскому или идеальному евразийскому образцам. Дискуссия об этом и интеллектуально насыщенна, и недостаточно значима для того, как решаются конкретные внешнеполитические задачи сейчас, в прошлом и будущем. Намного важнее, какие устоявшиеся идеи, представления, традиции и привычки определяют ежедневную деятельность их представителей – русского народа. Именно он, как указывает Георгий Вернадский, и является «творцом русской истории», один из наиболее решительных моментов которой мы сейчас переживаем.