Стратегия Московской Руси. Как политическая культура XIII–XV веков повлияла на будущее России

Задача этой главы состоит в том, чтобы оценить значение, которое имело для нашей внешнеполитической культуры географическое положение земель русского Северо-Востока в эпоху формирования единой государственности с центром в Москве. В последующем российская государственность распространилась на колоссальные пространства от Восточной Европы до Тихого океана и от Арктики до Среднеазиатских пустынь. Однако именно географические условия ее развития в первые столетия после внешнеполитического кризиса середины XIII в. стали, как мы считаем, определяющими для основных элементов нашей внешнеполитической культуры и, отчасти, природы государственности, как таковой. В этом смысле важными представляются два аспекта: во-первых, влияние особенностей великорусской географии на формирующийся характер народа в целом, и, во-вторых, роль географических условий в становлении внешнеполитической деятельности государства с центром в Москве, ее характерных особенностей и способов достижения поставленных целей в меняющихся исторических условиях.

И если первое серьезно сказалось на том, как мы думаем о внешней политике, то второе заложило фундамент русской дипломатии со всеми ее более или менее известными особенностями. Мы исходим из того, что, наряду с историческим и духовным опытом, для каждой страны географические условия являются определяющими для развития определенного типа поведения и формируют основные черты уникальной народной цивилизации. Причина этого состоит в том, что освоение определенного географического пространства создает привычки и шаблоны поведения, имеющие значение даже через столетия после выхода государства за переделы изначального ареала расселения его основной народности. В свою очередь внешняя политика государства – это и есть освоение новых пространств, необходимых ему в качестве территориальной базы для размещения сил в условиях взаимодействия с другими народами. Тем более это важно в случае России, где сама по себе государственность является инструментом реализации стратегии населяющего ее народа, направленной на обеспечение его выживания и развития в сложном внешнем окружении.

«География – это судьба»

Вопрос о влиянии географического положения ранней Великороссии на русскую внешнеполитическую культуру относится к числу тех, которым отечественная и зарубежная историография могли бы уделить большее внимание, чем это есть на самом деле. По большому счету, популярная научная литература, как в России, так и за границей, ограничивает свое внимание только вопросами об отсутствии у российского государства естественных топографических барьеров и прямого доступа к мировому океану. Очень редко, практически никогда, мы обнаруживаем в литературе и источниках убедительные и интересные рассуждения о значении других факторов географии применительно к внешней политике России. Отчасти этот пробел могли компенсировать работы основоположников геополитической теории во второй половине XIX в., однако они в значительной мере оказались скомпрометированы последователями, которые превратили научные построения в военно-стратегическое планирование или людоедские теории «жизненного пространства». Отчасти на такие факторы географии, как наличие множества рек, обращали внимание историки.

Необходимо признать, что преобладание, если не их уникальность, этих двух сюжетов при обсуждении внешнеполитических аспектов ранней русской географии представляет собой продукт европейского влияния и традиции в русской науке. В Западной Европе, где крупные страны разделены топографическими барьерами и добились мирового господства через контроль над морями, эти два фактора считаются критически важными для безопасности и развития. Они прочно интегрированы в европейскую и американскую политическую культуры, являясь важной частью исторического опыта взаимодействия стран Запада между собой и с иными цивилизациями[114]. Соответственно, государства, которые не обладают подобными преимуществами, должны согласно такой логике либо страдать от их отсутствия, либо стремиться приобрести хотя бы одно из них.

Сложно поспорить с тем, что в результате серьезного преобладания стран Запада в военной и экономической сферах международной жизни на протяжении последних 500 лет наличие топографических барьеров и доступ к морям действительно играли наиболее важную роль в мировой геополитике. Причина состоит в том, что за время своего формирования в базовом географическом ареале европейские государства выработали привычки, обусловленные этой топографической раздельностью внутри и широким доступом к морским пространствам. И наиболее устойчивые шаблоны поведения стран Европы в международных отношениях связаны с этими привычками, если не обусловлены ими. Другими словами, для европейцев или американцев доступ к морям важен не только как объективный фактор военных или экономических отношений, но и как сформировавшаяся культура опираться в своих действиях именно на эту возможность географического положения. А внутренняя разделенность Европы внятными топографическими барьерами сформировала устойчивое представление о том, что граница представляет собой естественное явление.

Под влиянием европейской традиции в российской научной и околонаучной литературе одним из наиболее популярных клише всегда было влияние необозримых просторов Восточноевропейской равнины на наше восприятие базовых вопросов безопасности. Оно возникло не на пустом месте – противники России на Западе или Востоке действительно использовали относительную легкость преодоления равнинного пространства для своих агрессивных намерений. Приходя из степей Востока, нас «терзали половцы и печенеги», а по среднерусской равнине шли несметные армии Наполеона и танковые колонны вермахта. Хотя, как мы знаем, большинство противников России в новое и новейшее время оказались совершенно не способны соотнести масштабы бескрайних русских просторов со своими военно-логистическими возможностями. Однако, обсуждая эту объективную проблему мы традиционно забываем о том, что равнинное положение влияло и на внешнеполитическую культуру самой России. Определяло отношение к пространству и возможности его преодоления, формирование способов географического распространения своего влияния вовне, восприятие границ и топографических объектов во внешней политике.

То же самое касается известного вопроса о доступе Русских земель к важнейшим морским торговым путям, контроль над которыми всегда был преимуществом наших соседей на Западе. Да, действительно, в периоды, когда Россия сталкивалась с необходимостью преодолеть свое военно-техническое и экономическое отставание от основных противников на Западе, доступ к морским торговым путям имел первостепенное значение. Когда в 1494 г. широкая коалиция западных соседей начинает первую коллективную торговую войну против Руси – Литва вводит запрет на ввоз через свою территорию серебра во владения Ивана III, Ливония прекращает продавать нам все цветные металлы, необходимые для развития артиллерийского и ружейного дела (медь, свинец и олово), а Ганзейский союз запрещает вести торговлю через Ивангород – Российское государство не могло своими силами обеспечить торговлю с дальними соседями, в т. ч. c королевством Дания, с которым у нас тогда были союзнические отношения. В последующем отдельные противники России на Западе уже постоянно полагались на отсутствие у нас своего серьезного доступа к морям, и только Великая Северная война (1700–1721) смогла решить эту проблему в сравнительно длинной исторической перспективе.

Из этих двух клише выросли традиционные для массового сознания тезисы о присущем России чувстве постоянной небезопасности и ее стремлении любой ценой добиться выхода к морям. Как мы видели, оба они имеют под собой некоторую основу, часто даже существенную – множество войн русской истории было связано с действием этих двух факторов. И мы не должны их игнорировать, когда рассуждаем о том, что такое география в русской политической культуре. Однако сводить к ним всю отечественную геополитику было бы весьма поверхностным использованием колоссального фактического материала, который находится в нашем распоряжении. Тем более что за исключением этих двух примеров, доступная литература практически никогда не предоставляет нам возможность задуматься о том, каким образом отразились на русской внешней политике другие географические обстоятельства.

Каково культурно-историческое значение многочисленных рек русской равнины? Что в реальности значила для нашего внешнеполитического самосознания огромная удаленность от самых крупных и агрессивных держав того времени? Как, например, внутренняя топография и климат великорусского Северо-Востока влияли на присущий России «способ войны и мира»? Какие географические особенности расселения русского народа были препятствием для формирования единой государственности, а какие, наоборот, способствовали этому в условиях острого внешнеполитического кризиса? Далее мы попробуем посмотреть, как в действительности эти многочисленные факторы повлияли на русскую внешнеполитическую культуру в период становления единой государственности с центром в Москве. В конечном итоге, это поможет нам приблизиться к самому важному вопросу этой книги: чем эмпирически стала Россия в условиях, которые были для нее определены свыше?

«География – это судьба» – говорил Наполеон Бонапарт, которому представилась драматическая возможность убедиться в особенностях геополитического положения России как фактора ее военно-политических отношений с другими народами[115]. И он был совершенно прав – география не спорит, она просто есть. Положение государства на географической карте мира является его единственным по-настоящему объективным признаком – оно определяет основные угрозы и дает ресурсы, необходимые для их отражения. При этом ресурсы не только в виде полезных ископаемых или других природных богатств. С географией связана базовая хозяйственная деятельность народа, что является фундаментально важным для отсутствия или наличия у него привычки к коллективному труду, в наибольшей степени свойственному, например, так называемой «цивилизации риса». Географическое положение и климат играют важную роль при формировании политической культуры, поскольку являются определяющими для пространственного размещения населения[116].

Ресурсом для государства является само по себе его географическое положение. На это особенно обращал внимание, например, Никлас Спикмен (1893–1943), один из основоположников современной геополитики как практической науки, служащей внешнеполитическим интересам государства, – создатель американской стратегии контроля над Евразией. Он справедливо указывает, что «география страны – это, скорее, материал для ее политики, а не ее причина. И если признать, что одежда в конечном счете должна быть скроена так, чтобы соответствовать ткани, это не значит, что ткань определяет стиль одежды или ее адекватность. Однако люди, формулирующие политику, не могут игнорировать географию государства. Характер территориальной базы влиял на их формулировки в прошлом и будет влиять в будущем»[117]. Вопрос состоит в том, насколько интеллектуально способным оказывается государство для того, чтобы видеть в собственном географическом положении не столько тяжкие обязанности, сколько блестящие возможности.

Только географическое положение представляет собой наиболее устойчивый базис внешней политики, задает ей направление, изменить которое не могут никакие события, помимо гибели государства как такового. Даже расширение территории государства не меняет его базовые геополитические характеристики, поскольку метрополия всегда остается на своем месте. Мировая политическая история не знает примеров радикального смещения основной территории нахождения экономических и административных центров государства в принципиально другую географическую локацию. В этом, в частности, причина недолговечности чисто кочевых империй. А это значит, что географические условия зарождения государственности не только определяют базовые представления о пространстве и влияют на политическую культуру на этапе ее формирования, но и в наибольшей степени сохраняют свое влияние, даже когда государство выходит далеко за пределы своего изначального размещения. Это действует и в случае с державами, терявшими свой суверенитет полностью или над значительными территориями, как Индия или Китай. А тем более в случае с теми немногими странами, которые на протяжении столетий сохраняют возможность самостоятельно определять свою внешнюю и внутреннюю политику. К числу таких относится и Россия, а значит, для нас изначальное географическое положение государственного центра продолжает оставаться одним из трех важнейших объективных факторов национальной внешнеполитической культуры.

Помимо своей роли в формировании идентичности, география – это ресурс внешней политики государства, его дипломатической и военной деятельности. Как сформулировал в одном из своих трудов выдающийся систематизатор науки о международных отношениях Ханс Моргентау, «пирамида силы государства произрастает на сравнительно стабильном фундаменте его географического положения»[118]. Сравнительно изолированное положение англосаксонских государств – сперва Великобритании, а затем США, Австралии или Новой Зеландии – определяет их отношение к большинству внешнеполитических проблем. Жизнь на острове ведет к тому, что у вас возникает способность более четко разделять вызовы на представляющие угрозу выживанию и имеющие чисто дипломатическое значение. Ресурс внешней политики англосаксов – это их островное положение, что позволяет видеть абсолютное большинство конфликтов современного мира не как угрозу, а как поле для дипломатической игры. Фраза it's all just a game («все это только игра») представляет собой суть такого отношения к проблемам, которые для других цивилизаций могут быть жизненно важными.

Континентальные страны, вроде большинства наших европейских соседей, воспринимают такую категорию, как баланс сил, наиболее серьезно – от него зависит их существование на ограниченном пространстве, где физические расстояния между основными центрами разных государств всегда были крайне незначительными. Именно поэтому континентальная Европа становится очагом возникновения такого явления, как международный порядок, т. е. основанный на балансе сил комплекс правил, определяющих отношения между государствами в мирное время. Для России эта категория традиционно является менее важной, поскольку наши пространства исторически позволяли менее требовательно относиться к предсказуемости поведения соседей. Другими словами, европейская теснота одновременно провоцирует агрессивность в отношении соседей и создает условия для более активной дипломатической коммуникации.

Для Китая одинаково угрожающими являются степные просторы Евразии и морские пространства Тихого океана, и его безопасность требует постоянно с настороженностью относиться к любым серьезным изменениям на огромной части поверхности Земли. Индия имеет одновременно идеальное и ужасающее геополитическое положение: она полностью отгорожена от остальной Евразии Гималаями, горными хребтами Среднего Востока и непроходимыми джунглями Юго-Восточной Азии. Это делает ее сравнительно автономной в своем развитии и мало нуждающейся в том, чтобы развивать с другими государствами иные связи, нежели торговые. При этом географическое положение Индии всегда препятствовало развитию у ее государственности стремления к территориальной экспансии. Да и в целом, огромные пространства, разделяющие основные цивилизационные центры Азии, никогда не способствовали возникновению и развитию там такого феномена, как постоянные союзнические отношения, – дистанция настолько велика, что пока союзник будет собираться на помощь, вы уже потерпите военное поражение. Огромные азиатские пространства – это не античная Греция, где расстояние от одного полиса до другого составляло один-два дня пути.

Морские державы должны постоянно заботиться о контроле над торговыми путями и создают могучие военно-морские силы, континентальные думают о своем ближайшем окружении и уделяют основное внимание сухопутным силам и четкому определению границ. Положение Китая создает основания для постоянных страхов быть отрезанным от морской торговли, получения ресурсов и доступа на зарубежные рынки. Только в последние десятилетия у Китая появилась сравнительная уверенность в том, что дружественные отношения с Россией являются гарантией против такой изоляции со стороны морских просторов. США такого беспокойства не испытывают, поскольку отделены от остальных крупных держав океанами, к которым невозможно заблокировать доступ. Германия зависит от контроля над своими соседями и влияния на их развитие, поэтому она после Второй мировой войны была «чемпионом» сотрудничества со своими европейскими партнерами. Франция пытается одновременно контролировать Германию и вести дела на море, где и сейчас сталкивается с более искушенными здесь англосаксами. Индия полагается на освоение «своего» океана, ревниво относясь к проникновению в него других крупных держав. Турция зажата между Востоком и Западом, поэтому должна постоянно маневрировать, находясь в перманентном ужасе по поводу того, что арабский мир и Европа уничтожат ее под своим встречным давлением.

Ландшафт формирует возможности хозяйственной деятельности, оценку угроз, восприятие пространства в контексте выживания социальной общности, способность или неспособность народа контролировать свои устремления, понимание наличия естественных границ или отсутствие таковых. Оценивая структуру расселения русской народности на первоначальном этапе, основоположник нашей геополитики М. К. Любавский пишет: «Русское население как по роду своих занятий (земледелие, охота, бортничество и рыбная ловля), так и по требованиям безопасности должно было придерживаться приречных лесов. Благодаря этому русские селения в этих областях размещались известными группами»[119]. Взаимодействие с определенным ландшафтом определяет базовые черты отношений государства к географическому измерению его развития: указывает, что представляет собой угрозу, а что является возможностью для развития.

Кроме того, ландшафт является важным фактором некоторых видов хозяйственной деятельности, что затем приводит к появлению устойчивых привычек взаимодействия с пространством: «Занятие звероловством не позволяло русскому населению скучиваться в ограниченных пространствах, а влекло его к занятию возможно большего пространства. В поисках за зверьем русские люди проникали все далее и далее в лесную глушь и, найдя богатые звериные угодья и подходящее место для усадьбы или пашни по соседству с угодьями, оставались на нем на постоянное жительство»[120]. И речь здесь идет отнюдь не об эпохе «освоения» русскими бескрайних просторов Сибири. В данном случае «лесная глушь» – это все территории к востоку от Новгорода и северо-востоку от современных Курской и Белгородской областей.

Продвигаясь в земли современных Московской, Тверской, Ярославской, Владимирской, Ивановской, Костромской или Нижегородской областей, переселенцы из «изначальной Руси» предваряли то, что их потомки делали на пространствах за Волгой в XII–XIII вв., в пермских лесах в XIV–XV вв., а затем – за Уралом и на просторах Южной Сибири вплоть до Тихого океана. Доминик Ливен резонно указывает, что «для русского человека периода СССР было трудно определить, где кончается Россия и начинается империя, поскольку он продолжал вековую миграцию своих предков через степь». Добавим, что это было для него сложно в той же мере, как и для его предков на протяжении нескольких сотен лет до создания Российской империи, или для нас сейчас, когда мы пытаемся сформулировать политику в отношении стран-соседей[121]. Освоение территории, таким образом, является одной из базовых черт русской культуры.

Мы знаем, что Россия возникла как глубоко континентальная держава. Даже выход к ближайшим морям – Каспийскому, Черному и Балтийскому – не означает для нее прямой связи с Мировым океаном: все эти моря отделены от него проливами, которые могут контролировать враждебные России государства. Регионы, где Россия непосредственно выходит к Мировому океану – Арктика и Дальний Восток, – удалены от ее основных административных и промышленных центров. Поэтому отношение к морским пространствам у нас сформировано в контексте задач, которые приходилось решать в силу их удаленности, а не через понимание того, что море – это возможность. Однако со времени обретения ее основной территории Россия одновременно развернута к Азии, Европе, Среднему и Ближнему Востоку.

Такое положение позволяет ей выстраивать свою внешнюю политику на основе подлинной, а не сконструированной многовекторности, дает возможность дипломатического маневра одновременно на четырех направлениях. «Поворот к Востоку», о котором мы много читаем и слышим последние годы, – это в действительности для России явление вневременное, обусловленное уже ее первоначальным географическим положением и стремлением народа к расширению пределов своего проживания туда, где это не угрожает его безопасности. Однако оно всегда оставалось на периферии общественного сознания именно потому, что географические расстояния здесь остаются огромными и несопоставимыми с западным вектором. Русский ученый-географ В. П. Семенов-Тян-Шанский уже в начале прошлого века переживал о том, что по структуре экономики и населения Россия «имеет вид постепенно сужающегося зазубренного меча, тончающего и слабеющего на своем восточном конце»[122].

Можно согласиться с основоположником классической геополитики на Западе Фридрихом Ратцелем в том, что география имеет важное значение и для природы самого государства, создает условия, в которых определяется его смысл существования: «Чем шире и яснее географический горизонт, тем обширнее политические планы и тем больше становится мерило. А вместе с этим растут и государства, и народы. Народ, работающий на большом пространстве, выигрывает в силе, в широте взгляда и в свободе; в этом заключается награда за этот самоотверженный труд»[123]. Принято считать, что русская равнина, в отличие от изрезанных горами Европы или Азии, предполагает единство народа вне зависимости от масштабов пространства его расселения. Да, это безусловно так в том случае, когда речь идет о языке и культуре. Уникальная особенность России состоит в том, что на огромном пространстве от Балтики и Черного моря до Тихого океана русский язык не знает диалектических различий, свойственных другим народам, занимающим намного меньшие территории. Русская культура, не ограниченная топографическими барьерами, существует и развивается на этом пространстве, обеспечивая его духовное единство. Она, скорее всего, стала причиной сохранения этого единства несмотря на то, что ее носители расселились по самой обширной территории на планете.

Однако в политическом отношении обширное расселение является более требовательным. Не случайно М. К. Любавский отмечает, что природа страны с самого начала нашей истории вовсе не содействовала образованию из Руси единого и тесно сплоченного государства, а «наоборот, обрекла русское население на более или менее продолжительное время группироваться в мелких союзах, тяготеть к местным средоточиям, проникаться местными привязанностями и интересами, местными стремлениями»[124]. Такая структура расселения стала естественным следствием топографических особенностей страны и создала дополнительные условия для «братоубийственных браней» между русскими городскими общинами и землями-княжениями в десятилетия, предшествовавшие монгольскому нашествию, и, как мы знаем, ставшими одной из причин его успеха. Знание того, что изначальное расселение русского этноса не способствовало его сплочению, позволяет нам понять в полной мере, насколько важными оказались задачи внешнеполитического характера, вставшие перед Русской землей в середине XIII столетия. К этому времени на сравнительно недавно освоенных территориях к северу от р. Оки – в землях Верхнего Поволжья и Волго-Окского междуречья[125] – уже возникли несколько крупных и средних по своим размерам городских центров новых земель-княжений, формально объединенных с 1212 г. в состав Великого княжества Владимирского.

Заселение территорий русского Северо-Востока, оказавшихся со второй половины XIII – начала XIV в. очагом образования новой государственности с центром в Москве, происходило в результате массового движения славянского населения в лесистое междуречье Волги и Оки[126]. Это переселенческое движение на протяжении XI–XII столетий было одновременно крестьянским, княжеским и монастырским, что также вело к появлению общенародного восприятия пространства в развитии русской государственности[127]. Само по себе возникновение русского населения Северо-Востока в XI–XII вв. стало результатом неограниченного естественными барьерами движения со стороны Днепра. На осваиваемых землях страна, по выражению С. М. Соловьева, «была громадна, но пустынна; племена редко разбросались на огромных пространствах по рекам; новое государство, пользуясь этим удобством водяных путей во всех направлениях, быстро охватывало племена, быстро наметило громадную для себя область»[128].

При этом уже изначально будущий очаг великорусской государственности отличался внутренней физической разобщенностью, связанной с особенностями ландшафта. Любавский отмечает, что «обособленную полосами больших лесов область представляла собой и Ростово-Суздальская земля, поселки которой сосредоточивались, главным образом, в бассейне Клязьмы, по берегам Москвы-реки и Волги, от устья Тверцы до устья Оки»[129]. Такой способ размещения городских центров создавал все условиях для их политической разобщенности и, одновременно, обусловливался хозяйственной деятельностью нового населения, его соображениями безопасности и связью с речными торговыми путями. Забегая вперед скажем, что в полной мере обладала всеми этими достоинствами Москва, и поэтому «при распространении русского владычества в Залесском крае посреди финского народца мери князья не могли не оценить такого выдающегося пункта»[130].

Расселение славян в бассейне этих рек (и далее за Волгу) было непрерывным процессом и не останавливалось даже в периоды самых серьезных внешнеполитических потрясений. Освоение русскими северных и северо-восточных территорий вплоть до Урала продолжалось одновременно с напряженной борьбой за выживание на юго-восточном и западном направлениях. Новое население Северо-Востока формируется постепенно и на основе смешения выходцев из разных племенных центров Южной и Юго-Западной Руси, двигавшихся в «Залесье» не вслед за завоевательными походами князей, а через свободное переселение в поисках безопасности от степных кочевников и новых природных ресурсов для эксплуатации. Одновременно происходило обогащение этого славянского населения за счет интеграции в него местных народностей финно-угорского происхождения, когда «поступательное движение славяно-русского населения на север и северо-восток сопровождалось не только оттеснением инородческих племен в разные стороны, но и поглощением их, претворением их народности в славянскую»[131].

Закладываются основы многонационального по своему этническому происхождению русского народа, что в будущем позволит более естественно принять в состав российского государства более крупные и оформившиеся этнические группы. Авторитетные историки отмечают, что «расселение славян по Волге, Оке и их притокам не сопровождалось завоеванием местного населения, хотя имело своим следствием его ассимиляцию. Археологи до сих пор не обнаружили каких-либо признаков разрушения или уничтожения мерянских или балтских сельских поселений и городищ. Мерянские центры продолжали существовать и долгое время после появления славян. Последние первоначально селились на пустых, незанятых местах. Конечно, в скором времени славяне распространили даннические отношения на аборигенное население, причем зарождавшаяся местная знать вошла в состав пришлого господствующего класса, однако военный захват чужих племен и их территорий здесь не имел места»[132]. Особенно важно отметить формирование уже на первоначальном этапе традиции интеграции местных племенных элит на новых территориях – на протяжении последующих веков это станет одной из отличительных особенностей русской государственности. Уникальная готовность включать недавно иноземную аристократию в состав своего правящего слоя выделяет Россию среди всех других государств Запада и Востока.

Особенно активным переселенческий процесс становится с середины XI в., когда появление половцев на юго-восточных границах Киевской державы вело к превращению ее значительной части в рискованную для оседлого проживания. На новые земли вокруг Суздаля и Ростова Великого происходит «великое передвижение народов (…) и начало того великого процесса, который приводил к антропологическому перерождению славянского наружного типа, и быть может, и славянской психики в русском народе. (…) Тихо, бесшумно, совершалось и в глубине лесов Восточной Европы антропологическое смешение, образование новой народности»[133]. Славяне переселяются в новые земли не племенами, а семьями, что ведет к их смешению, возникновению общего для них языка и основы своеобразной культуры. Так в течение нескольких столетий до внешнеполитических потрясений середины XIII века на Русском Северо-Востоке происходит оформление великорусской народности: славянской по крови, связанной с древним Киевом духовной культурой и династическими отношениями князей, но в течение последующих столетий создавшей основу для новой политической организации – «вооруженной Великороссии».

Отметим общее согласие историков с тем, что почти все территориальное расширение России было процессом, когда государство следовало за населением, а не переселенцы привлекались на уже завоеванные государством земли – в этом фундаментальное отличие русского расселения от колониализма в его «классическом» европейском изводе. А поскольку с самого начала на новые земли перемещалось население разных восточнославянских племен, где оно смешивалось с местными жителями, то их расселение оказалось, в конечном итоге, причиной исчезновения племенных различий. Хотя и этот процесс нельзя считать только связанным с формированием великоросского государственного центра на Русском Северо-Востоке.

Уже в XII в., как отмечает А. А. Горский, «ко времени обретения волостями статуса „земель“ их границы были очень далеки от рубежей догосударственной эпохи»[134], т. е. племенного расселения восточных славян. Фактом является то, что племенное разделение в русских землях исчезает достаточно быстро, чего нельзя сказать о наших западных или восточных соседях. Вступали во взаимодействие факторы безопасности и географии, что привело, в конечном итоге, к возникновению новой нации и государства. И в результате последующих исторических событий, уже к середине XIII в. «сбивалось русское население в бассейне верхней Волги и левых притоков Оки и вырастала новая Русь»[135].

Одновременно возникают особые черты внутриполитической структуры русского общества. А. Е. Пресняков пишет: «Южнорусские родовые начала, перенесенные на север, попадали в условия, где им осталось только более или менее быстро погибать и разлагаться, по полному их несоответствию отношениям жизни на новине заново колонизируемого полудикого края»[136]. Вообще, и раньше важной отличительной особенностью территориального развития Руси было образование новых административных единиц не по племенному признаку, а вокруг городских центров: «Русские земли не были племенными союзами, а чисто политическими. На это указывает и то обстоятельство, что и назывались они не по именам племен, а по именам главных городов: Новгородская, Полоцкая, Смоленская, Ростово-Суздальская, Волынская, Галицкая, Киевская, Черниговская, Переяславская, Муромо-Рязанская»[137].

Это качественным образом отличает исторические принципы формирования русской государственности от известных нам примеров в Европе или Азии. На Западе ранние территориально-административные единицы были продолжением племен и народов: баваров (Бавария), бургундов (Бургундия), англов (Англия), бретонцев (Бретань), фламандцев (Фландрия), фризов (Фрисландия), саксонцев (Саксонии: Верхняя и Нижняя), моравов (Моравия), ломбардцев (Ломбардия) и т. д. В азиатском Китае множественность самостоятельных государств внутри одной нации имела династический характер, и они назывались по имени правящей там фамилии или названию географической местности – государство и династия Хань (по Ханьчжун – среднее течение реки Ханьшуй), царство Ци, царство Шу, царство Чжао, царство Янь, царство Северная Вэй и т. д[138]. В России земли формировались вокруг городских центров и совершенно без необходимости учитывать племенную специфику их населения.

Тем более что заполненный лесами и болотами новый ландшафт создавал условия, при которых «русское население должно было располагаться по стране оазисами»[139]. Таким образом, появляются предпосылки двух важнейших элементов русской политической жизни в период формирования единого государства с центром в Москве. Во-первых, борьбы между городскими общинами, во главе которых стоят княжеские дома, одинаковыми по этнической структуре своих жителей, однако преследующими самостоятельные политические цели. Во-вторых, наличия намного более сильных предпосылок объединения в силу того же этнического состава – он не был, в отличие от Европы, разделяющим фактором. Возникает основа для свойственной нашей культуре внутренней разобщенности, отсутствия серьезной роли этнического и расового фактора единства, играющего весьма значимую роль у других цивилизаций. При этом изначальная слабость этнического национализма способствует интеграции иных народов и религиозных групп в общее государство. Возникают предпосылки для формирования единой русской государственности не на этнической, а на политической основе – как функции от интересов населяющего ее народа.

Мы видим, что города-государства, они же земли-княжения, Средневековой Руси оформились в виде самостоятельных единиц под влиянием не только своеобразной системы наследования княжеских столов, но и в силу географических особенностей их размещения. Последующее возникновение на основе отдельных земель-княжений единого государства – как военной организации русского народа стало, как мы видим, ответом на внешний вызов. Сформировать единство такого разбросанного населения могли только чрезвычайные обстоятельства, важнейшим из которых стала угроза его выживанию во времена, когда соседи Руси выступили против нее в виде уже сравнительно целостных этнообщественных систем[140].

Но даже формирование общего государства не сможет окончательно преодолеть главную проблему – сложность поддержания внутреннего единства при широком расселении русского народа. То, что единое государство было в конце XV в. создано вопреки географии, не могло решить проблему, с ней объективно связанную. Оценивая значение пространственного фактора, М. К. Любавский писал в начале XX в., что природные условия важны в той мере, насколько они «способствовали развитию социальности или же послужили препятствием для развития народной цивилизации»[141]. В случае с Россией география сама по себе формированию единой цивилизации не способствовала – эту задачу за нее решила международная политика со всей суровостью, присущей этому виду взаимодействия между людьми.

Пространство Русской государственности

Географическое расселение и ландшафт имели, таким образом, большое значение для политической структуры Русской земли в период, непосредственно предшествовавший драматическим событиям середины XIII в. Однако не меньшую роль эти факторы играли в контексте объединения русских земель вокруг Москвы в XIV–XV вв. и дальнейшего развития нашей государственности. Применительно к этим двум сюжетам мы можем выделить несколько наиболее значимых последствий общего географического положения, ландшафта и климата для истории отношений России с другими народами и ее внешнеполитической культуры. Во-первых, топографические и климатические особенности Волго-Окского междуречья и находящихся сразу за его непосредственными границами территорий Великороссии повлияли на развитие внешней политики формирующегося Русского государства и его особой стратегической культуры. В этом география активно взаимодействовала с историческим процессом и вместе они повлияли на то, какие устойчивые привычки возникли под влиянием этих двух факторов. Во-вторых, важным представляется то, что уже после выхода за пределы изначальных границ «вооруженной Великороссии» российская внешняя политика продолжала развиваться в географических условиях, которые, в сущности, не особенно отличались от тех, что сопровождали ее на протяжении первых двух столетий государственности. Обширная степная зона была исключительно трудной для продвижения народа Русского государства на протяжении еще, по меньшей мере, нескольких столетий.

Кочевые народы Евразии, расселившиеся на пространстве всего степного пояса от Маньчжурии до Причерноморья, долго сохраняли способность препятствовать распространению там земледельческой культуры и сами представляли угрозу для земель, населенных русскими и другими оседлыми народами. Поэтому вплоть до середины XVIII в. освоение русскими Сибири осуществлялось с использованием северных морских и речных путей сообщения – двигаться на восток через степи было слишком опасно. И мы видим, что вплоть до расцвета своего имперского военного могущества Россия полагалась на те же навыки, что возникли и применялись в первоначальный период освоения Волго-Окского междуречья и территорий, расположенных от него к Северу и Северо-Востоку. Это, несомненно, способствовало дальнейшему закреплению в русской внешнеполитической культуре особого восприятия, например, рек, о чем мы поговорим немного ниже.

И, наконец, в-третьих, важную роль сыграло само положение Москвы на пространстве Русского Северо-Востока, где ей пришлось в течение длительного времени конкурировать с другими землями-княжениями, а также концентрировать в своих руках управление взаимоотношениями с соседями Руси[142]. Московская дипломатия и военное искусство развивались в особых географических условиях, что также выработало устойчивые привычки, присущие русской внешнеполитической культуре. Так, например, сравнительная удаленность Великого княжества Московского от границ Русских земель с иноземными соседями способствовала восприятию территорий за пределами административного ядра как пространства для маневра. Принципиальным в таких условиях становится удержание именно источника основных экономических и военных сил государства, наличие которых означает возможность вернуть утраченные в результате неудачного стечения обстоятельств пространства. Такое восприятие географии сочеталось на протяжении первых столетий после кризиса середины XIII в. с объективным увеличением значения Москвы как поставщика силовых ресурсов, необходимых для выживания всего русского народа.

Согласно определению В. П. Семенова-Тян-Шанского, «география – это наука антропоцентрическая, является „гуманитарным естествознанием“, т. е. ее основное значение определяется именно во взаимодействии с деятельностью человека на определенной территории. Это помогает нам понять связь между природной средой и возникающей в ней социальной организацией – народом и его государством, культура которых неизбежно сохраняет отпечаток физических условий в ареале своего возникновения и первоначального накопления сил, необходимых для сохранения свободы в отношениях с другими народами»[143]. И первоначальная русская география, включая климат и топографические особенности, определяет нашу внешнеполитическую культуру не меньше, чем общее геополитическое положение России. В первую очередь потому, что они влияли на хозяйственное и социальное взаимодействие и ставили, таким образом, наиболее важные задачи государства. Но также поскольку ранние топографические условия Великороссии заложили определенные привычки к использованию местности во взаимодействии с другими народами.

Базовый великорусский ландшафт – это не знающее внешних физических пределов и покрытое реками открытое пространство, в равной степени опасное с точки зрения внешних угроз и приспособленное для непрерывного территориального расширения, когда для этого есть возможности. В этих условиях, по определению историка Валентина Бочкарёва, политика государства (московских князей и русских царей) шла за «продвижением широких масс населения, интересы которого в этом отношении совпадали с династическими стремлениями»[144]. Совокупность географического контекста внешней политики определяется размерами пространства, которое государство может использовать в отношениях со своими соседями, его орографией и гидрографией. Прежде всего это имеет значение в вопросах войны и мира, поскольку «сражения, выигранные на незначительной по размеру территории, имеют больше шансов оказаться решающими, чем те же битвы, но выигранные на границе обширного театра военных действий, в пределах которого побежденные могут отступить вглубь, возвратиться на собственные земли, чтобы перегруппироваться»[145].

Стратегическая культура Европы сформировалась в условиях, когда расстояние от столицы государства до его границ было, за редкими исключениями, крайне незначительным. В России эта проблема преодолевалась по мере «собирания земель» в рамках параллельного протекания внутриполитического процесса и отношений с соседями. И уже ко второй половине XV столетия в распоряжении московских князей были достаточно большие оперативные просторы. Надо отметить, что такими же преимуществами располагали наши основные противники – Золотая Орда, Великое княжество Литовское и королевство Швеция. В уязвимом положении находился только Ливонский орден, занимавший узкую полоску современной Прибалтики между землями-княжениями Руси и Балтийским морем. Таким образом, формирующееся Русское государство и его самые опасные конкуренты находились в равных геополитических условиях в том, что касается влияния географии на результаты военных столкновений. И ни одно сражение между ними не могло привести к решительному результату, поскольку за спиной у побежденных оставались значительные территории для перегруппировки. Это также сказалось на русской стратегической культуре и оценке достижимых целей войны: они практически никогда не могут иметь ультимативного характера и заключаться в полном торжестве над противником. Сражения всегда имеют приграничный характер, но по их ходу граница сдвигается, и окончательный результат может быть достигнут только в итоге совокупности достижений, ни одно из которых не представляет собой решительной победы. То, что Россия крайне редко исходит из задачи полной и окончательной нейтрализации своего противника, также является продуктом влияния особых географических обстоятельств, в которые велась наша внешнеполитическая деятельность на этапе первоначального накопления сил.

Нельзя при этом сказать, что особенно благоприятствующими были климатические условия, в которых непрерывное территориальное продвижение русского народа набирало силу в XIV–XV столетиях. Они в действительности были одними из самых суровых среди тех, которые возможны на пространстве Евразии. Адаптация к этим условиям заложила основу того, что сейчас Россия остается государством с наиболее высокой концентрацией населения в настолько высоких широтах. После разгрома населенных восточными славянами территорий в результате татаро-монгольского нашествия в середине XIII в. новый очаг русской государственности возникает там, где, по выражению Н. В. Гоголя:

Примерно так же оценивает природу Великороссии классик российской исторической науки С. М. Соловьев:

Согласны мы или нет с такими меланхолическими оценками топографии Северо-Восточной Руси, но именно топография указывает на основную особенность жизненного пространства, где, с точки зрения Преснякова, «соотношение между количеством населения и размерами заселяемого пространства оставались неблагоприятными для интенсивной хозяйственной и социальной культуры»[148]. Другими словами, территории, занимаемые русскими людьми с целью обеспечить свои элементарные потребности, были всегда слишком велики для того, чтобы настолько незначительное население могло создать там нечто подобное по интенсивности социальной жизни тому, что было в Европе, Восточной или Южной Азии.

Демографическая проблема России не является исключительно результатом потрясений XX в., хотя они тоже внесли свой трагический вклад – население Русского Северо-Востока было традиционно незначительным, а обогнать по этому показателю, например, Францию мы смогли только в результате первого раздела Польши в конце XVIII столетия. Однако хронический недостаток людей сделал Русское государство чрезвычайно готовым к интеграции других народов, невзирая на их этнические и религиозные отличия. Другими словами, то, что для русской внешнеполитической культуры никогда не было свойственно стремление к завоеванию «жизненного пространства» в европейском смысле этого слова (через изгнание или уничтожение прежних обитателей), является продуктом сочетания идейных установок православия и прагматического стремления государства к увеличению числа подданных при невозможности этого добиться только с опорой на великорусский этнос.

Неблагоприятные с точки зрения демографии природные условия, таким образом, изначально стали предпосылкой для становления России как многонационального и многоконфессионального государства. И в последующем движение малочисленных русских переселенцев на просторы Сибири никогда не преследовало цели захвата земель коренного населения – казаки облагали аборигенов данью и шли дальше, совершенно не испытывая необходимости делать то, что творили на новых территориях европейские переселенцы в Северной Америке. Все вооруженные столкновения, известные нам, связаны с вопросом дани, а не захвата русскими территории в свое полное физическое владение. Присоединение к Русскому государству новых владений осуществлялось не через завоевание с последующим изгнанием местных жителей и правящих династий, а путем перехода их в подданство и наделения равными правами с великороссами.

Климат Великороссии совершенно не способствовал интенсивному сельскому хозяйству, но развивал у ее обитателей свой уникальный взгляд на окружающий мир. Современный историк отмечает: «Мягкой расплывчатостью отличались и древнерусские представления о времени. <…> Не будучи вполне уверенным в том, какое „лето“ нынче на дворе, наш беззаботный предок не особо интересовался и точными границами времен года. Во всяком случае, его представления на сей счет существенно отличались от наших. <…> Текучим было и время суток. Часы дня и ночи отсчитывали по солнцу: от рассвета или заката. Соответственно, такое понятие, как, например, „в третьем часу ночи“, передвигалось вместе со временем заката. За долгие века русский крестьянин научился жить в согласии с окружавшей его прихотливой природой Северо-Восточной Руси, подчинил ей весь уклад своей незатейливой жизни»[149]. И совершенно не удивительно, что в таких природных обстоятельствах «русского человека никогда не смущала некоторая неопределенность сроков, понятий и представлений. Напротив, в ней он чувствовал себя как рыба в воде. Возможно, неопределенность, открывавшая простор для интуиции и произвола, отвечала его подсознательной потребности в свободе выбора»[150]. Русская внешняя политика как культурный феномен формируется в географических и климатических условиях, где линейные и последовательные действия совершенно не отвечали окружающей среде.

Наоборот, она своей неопределенностью и расплывчатостью способствовала тому, чтобы и социальная жизнь, важной частью которой является внешняя политика, приобретала похожие черты – становилась тягучей, наполненной неопределенностью и избавленной от шаблонов поведения. Отмеченная Н. С. Борисовым в приведенной выше работе «потребность в свободе выбора» стала, со временем, одной из самых важных характеристик русского характера вообще и русской внешней политики в частности. Особенность нашей внешней политики во все времена – оставлять открытыми максимум возможностей на любом этапе взаимодействия с внешними силами. Россия почти никогда не отказывается от диалога с противником, хотя это не означает примирения с ним или отказа от конечной цели добиться своих целей. Русская стратегическая культура, как и национальный характер, – про свободу выбора для себя при любых существующих обстоятельствах. Поэтому Россия не может по природе собственной внешней политики определить свою «принадлежность» к той или иной геостратегической общности, Востоку или Западу, сохраняет уникальную идентичность, в центре которой не формальные институты и правила, а определенный изначальной географией принцип поведения.

Описанные выше топографические и климатические условия были характерны для России на протяжении 350 лет с начала борьбы московских князей за власть в пределах Великороссии и до первых шагов по возвращению Украины в середине XVII в. Это очень значительный период национальной истории, на который пришлись самые сложные этапы отношений с иноземными соседями. Но и после того, как возникло единое Русское государство, появилось мало причин, чтобы влияние географии и климата стало другим. Сибирь в отношении возможностей для «хозяйственного и социального взаимодействия» дала немного. Территории, куда пришли русские в XVI–XVIII вв., были огромны и, за редкими исключениями, также малопригодны для интенсивного сельского хозяйства.

На всем пространстве от Урала до Тихого океана только Алтай и Минусинская котловина годились для эффективного и богатого земледелия, а на всей остальной территории русские сталкивались со столь же неблагоприятными для тесного расселения природными условиями. В этих обстоятельствах и при протяженном размещении малонаселенной страны центральная власть должна была принимать на себя обязанности, которые при более компактном расселении исполняет общинное самоуправление. Государство, созданное для решения единственной задачи выживания русского народа перед внешней угрозой, должно исполнять другие функции, обеспечивающие общие блага и интересы безопасности. Распространяясь за пределы Волго-Окского междуречья и далее на Восток, Русское государство сохраняло свою базовую задачу военной организации, основные усилия которой сосредоточены на обороне внешних границ населяющего ее народа.

В данных географических обстоятельствах была заложена и приобрела окончательный вид политическая организация России как страны, где территории, как в рамках исторического ядра в междуречье Оки и Волги, так и за его пределами, – это результат собирания в одних руках сил, имеющих критическое значение для выживания государства как такового и складывания его, по определению В. В. Мавродина, «одиначества»[151]. Другими словами, то, что Доминик Ливен определяет как «управление полиэтничностью»[152], для России с самого начала было централизованным и сравнительно унифицированным управлением колоссальными территориями, необходимым для существования государства – силы, способной защитить его обитателей от восточных, южных и западных хищников. Российский «Левиафан» в силу географического расположения должен контролировать и расширять территории, чтобы выжил народ, его создавший. Хорошо знакомая нам дилемма между сравнительным процветанием и выживанием для Русского государства решается в пользу второго потому, что, собственно, это и было единственной задачей государства на раннем этапе его формирования. В свою очередь, Русское государство, в отличие от других европейских империй, решало задачу не управления множеством народов, а управления одним народом, расселенным на огромной территории, не располагающей изначально условиями для объединения по сугубо внутренним причинам.

Поэтому Россия намного раньше появления империи и свойственного для нее вызова этнического национализма, особенно ярко проявившегося в XIX в., столкнулась с задачей организации земель, населенных преимущественно русскими, но занимающих пространства, намного большие, чем самые крупные европейские державы вроде Франции. Даже сейчас актуален вопрос управления регионами, которые имеют в основном одинаковую этническую структуру, но расположены так удаленно друг от друга, что, если бы речь шла только о процветании, у них могли бы возникать разные интересы. Но уже на самом раннем этапе истории России административная целостность была практически единственным средством избежать исчезновения населяющего ее народа под давлением более консолидированных и многочисленных сообществ.

Но отметим, что топография Русского государства в период его формирования была исключительно благоприятной для формирования его силовой базы. Традиционно важнейшими геополитическими факторами считаются реки как важнейший способ коммуникации и горы как непреодолимые разделительные барьеры. В Центральной России всегда было невероятное количество рек и практически отсутствовали горы. Многочисленные реки стали центральной особенностью русской жизни и, в последующие века, источником российского территориального могущества: «Достаточно беглого взгляда на карту, чтобы понять, насколько способствовало развитию Суздальской земли положение водных путей. Большинство основных рек текло с запада на восток, а три из них, Клязьма, Москва и Ока, сливались с Волгой в начале ее великого поворота на юг к Каспийскому морю, что обеспечивало купцам удобные речные пути на рынки Востока. В то же время притоки Оки Москва и Угра вели на юго-запад, к Смоленску, и оттуда к Балтийскому и Черному морям, а Новгород, крупный западный торговый центр, был соединен с Тверью реками Мста и Тверца. Кроме того, притоки, равномерно разделяющие территорию между верхним течением Волги и Клязьмой, служили водными путями между большинством основных городов в междуречье, а также давали выход к главным рекам»[153].

Центр объединения земель под властью Москвы находился в уникальном районе истока множества рек, делавших военную экспансию, внутреннее сообщение и торговлю исключительно удобными с транспортной точки зрения. Современный историк отмечает: «В условиях Восточно-Европейской равнины решающее значение имели реки, водные пути, по которым и шло образование древнейших княжеств: „…Особые речные системы определяли вначале особые системы областей, княжеств“[154]. Природа указала и место сложения Русского государства. Это район истоков рек Волги, Днепра и Западной Двины – „Великая Россия, Московское государство, справедливо называемое страною источников: отсюда берут свое начало все те большие реки, вниз по которым распространялась государственная область“. Политический центр рассматривался как центр географический, к которому в силу естественных природных условий стягивались территории более удаленных княжеств. Рост государственной территории С. М. Соловьев трактовал как мирное заселение пустых пространств вдоль течений крупных рек: „государство при расширении своих владений занимает обширные пустынные пространства и населяет их“, а „реки много содействовали единству народному и государственному“. Применительно к Северо-Востоку увеличение государственной территории выразилось, по мнению С. М. Соловьева, в освоении земель по р. Волге и по речным путям на юг от г. Ростова»[155].

Таким образом, в отличие от большинства континентальных государств мира, Россия в период становления не была разделена реками, а связывалась ими воедино летом и, по санному пути, зимой. Противоположные примеры многочисленны. Так, Франция разделена по оси Луарой, территории южнее которой исторически были для французских королей пространством, которое было нужно завоевывать и удерживать через ликвидацию там предпосылок для складывания отдельной народности и государственности. Германия с юга на север разделена Рейном и Эльбой, территории к западу и востоку от которых рассматриваются как доступные для того, чтобы быть отторгнутыми в пользу соседей. Китай драматически разделен с запада на восток рекой Янцзы, к северу и югу от которой расположены сильно отличающиеся в культурном отношении пространства одного народа. При этом южные земли всегда становились прибежищем для населения, которое устремлялось туда от вторжений кочевых варваров евразийской степи, а китайцы на севере, наоборот, абсорбировали в себе пришлые скотоводческие племена хунну (сюнну), монголов и маньчжуров.

Россия, напротив, изначально объединялась реками в единый организм, связанный возможностями круглогодичного сообщения – на плавательных средствах или по льду в зимнее время. При этом местоположение Москвы как главного административного центра Русской земли со второй половины XIV в. отличалось умеренностью – она не стоит на большой реке, вроде Оки или Волги, а связана с ними притоком в виде Москвы-реки. Тверь, стоящая на Волге, или расположенный на этой реке Нижний Новгород располагали более яркими географическими преимуществами, однако были ближе к внешним границам Руси, доступнее для иностранных вторжений. Умеренность московского положения на карте русских земель-княжений вносила свой вклад в формирование культуры, где никакие преимущества не являются слишком очевидными. Но одновременно географическое положение способствует проявлению энергии, необходимой для извлечения из него выгод, возрастанию значения субъективного фактора, в чем Москве, как мы увидим далее, явно повезло.

В последующие столетия продвижение русских в Сибири также осуществлялось по рекам, которые становились сравнительно безопасными внутренними путями коммуникации и позволяли избегать соприкосновения с особо воинственными народами степного пояса. Вплоть до XVIII в. основное сообщение между центром Русского государства и его владениями в Сибири осуществлялось посредством речных коммуникаций, в обход пространств центральной Евразии. Основные русские города и крепости в Южной Сибири воспроизводят логику освоения Волго-Окского междуречья: с опорой на речные коммуникации и военную функцию рек, не только как барьеров, но и как транспортных путей. Поэтому ни одна из великих сибирских рек не смогла остановить движение русских на Восток до тех пор, пока они не столкнулись с «рекой Черного дракона» (Амур), за которой начиналась уже другая великая цивилизация. При этом рек в России всегда было слишком много, чтобы растущее государство могло быть локализованным вокруг лишь одной из них. В последующие столетия все военные и экономические форпосты России основывались на реках, что обеспечивало внутреннюю связанность территорий, в центре которых находится Москва.

Второй важнейший фактор географии – это горы. Россия до перехода через «Камень» (Уральские горы) не имела внутри ни одной топографической преграды, в отличие от Западной Европы, где горные цепи стали важнейшим фактором национально-государственного размежевания. Московским великим князьям топографические особенности окружения, наоборот, позволили консолидировать власть и расширить пределы могущества после того, как задачи обороны позволили преодолеть первоначальную разделенность, обусловленную расселением и хозяйственной деятельностью. Обширное расселение русского народа требовало чрезвычайных усилий для функционирования единого государства, но оно же создавало условия для его территориальной экспансии, не сталкивавшейся с непреодолимыми горами и воспринимавшей реки в качестве путей сообщения, а не потенциальных государственных границ. Сформированная на самых ранних этапах безграничность российских представлений о возможности собственного присутствия делает сложным определение политических, искусственных пределов, взаимное признание которых традиционно служит основой дипломатических отношений между равными державами. Эта безграничность была воспитана в процессе переселенческого движения народа, не встречавшего на своем пути непреодолимых преград. Одновременно открытые пространства для вторжений извне порождают двойственность восприятия географии как возможности и вызова. Затем она передалась созданному им государству и его способу «мыслить» о внешней политике.

То, что в эпоху, которая может считаться решающей для формирования политической карты, Россия не соприкасалась с непреодолимыми физическими преградами, накладывает глубокий отпечаток на наше отношение к проблеме естественных границ. В первые столетия истории России не требовалось приобретать привычку к границам в качестве естественных разделительных линий. Тем более что политические границы с основными соседями Руси – Золотой Ордой и Великим княжеством Литовским – также были размытыми. На Западе по обе стороны от них проживало родственное по своему составу население, а на востоке их вовсе не было в силу особых отношений русских земель-княжений и ордынского государства. Может быть, поэтому сейчас мы наиболее остро воспринимаем появление виртуальных преград, которые по политическим причинам являются непреодолимыми, и стремимся решить эту проблему.

Для российской внешнеполитической культуры любые границы являются, во-первых, противоестественными, во-вторых, результатом политической воли, в-третьих, преодолимыми под воздействием встречной (возможно, более сильной) политической воли. Концентрация экспертных дискуссий на проблемах границ, разделительных линий, «занавесах» и пр., безусловно, укоренена в нашей политической культуре, так как Россия на протяжении нескольких сотен лет развивалась в рамках территориального распространения, не встречавшего топографических ограничителей. В России граница – это всегда продукт политики, а не действий Высшей силы, противостоять которой невозможно. А политика, как учит нас история отношений с соседними народами, представляет собой нелинейный процесс, в ходе которого возможен пересмотр даже кажущихся наиболее незыблемыми обстоятельств.

В результате творческого использования своей географии Россия – это страна, которая расположена в центре Евразии и при этом развернута сразу к четырем его важнейшим направлениям: к Восточной Азии, к Среднему Востоку, Ближнему Востоку и Западной Европе. А через Арктику – и к Атлантическому океану. Это является фантастическим ресурсом для развития внешних связей, но одновременно и ограничителем. Поскольку, когда у вас постоянно есть выбор, вы его не делаете никогда, да и не обязаны в силу своего географического расположения. Для России ни одно из географических направлений ее внешних связей не является вопросом выживания, необходимостью, а всегда остается выбором.

Любое внешнеполитическое партнерство мы оцениваем с точки зрения того, насколько целесообразным является именно выбор, а не жизненная необходимость развития отношений с тем или иным соседом. Это отличает нас от множества малых и средних государств, для которых внешние связи являются вопросом выживания и сохранения. Самый яркий пример – небольшие страны Восточной Европы. Учитывая существование могущественного экономического, культурного и силового российского полюса, их связи с Западной Европой легко интерпретируются там как единственный способ сохранения государственности, но в случае с Россией это не работает.

Особым было положение формирующегося российского государства в «мировых» геополитических реалиях XIV–XV вв. Географически колыбель современной российской государственности – Великорусский Северо-Восток – была расположена на наибольшем удалении от основных цивилизационных центров Евразии, где – от Западной Европы, Восточной и Южной Азии – кипела междоусобная борьба народов в разных ее проявлениях. Первоначальное расширение российской территориальной базы происходило вне пространства, куда распространялись силовые возможности ведущих держав, возникших в этих центрах. На западе единственными представителями Европы, с которыми нам приходилось иметь дело, были немецкие рыцари в Прибалтике, возможности которых не шли ни в какое сравнение с феодальными королевствами Западной Европы. Благодаря географии Россия соприкоснулась с «большой» Европой только после того, как сама приобрела значительные масштабы и возможности. Однако и после того, как при Иване III Русское государство начало становиться частью европейской политики, ему еще долго не пришлось иметь дело с самыми мощными державами Запада – Англией, Францией или Испанией.

По своему географическому положению Русское государство достаточно долго не сталкивалось с «вечными» противниками: все его грозные на первых порах соседи оказались стратегически слабы, не смогли создать крепкую государственность в самый решающий период истории, и никто из них не сохранился до настоящего времени. На Западе противником была Литва, глубоко периферийная для остальной Европы, на Востоке – неуклонно слабеющая и обреченная в исторической перспективе Орда. Поэтому первые дипломатические контакты с ближайшими могущественными державами – Священной Римской империей и империей Османов – устанавливаются только при Иване III, т. е. в конце XV в., когда сама Русь вошла в завершающий этап формирования единого государства и приобрела значительные территориальные масштабы.

Так что именно с географическим положением Русского государства связано то, что его участие в европейских или азиатских делах стало продуктом самостоятельного развития, а не объективных факторов, которые могли бы сделать это необходимостью. И, другими словами, Россия вступила в отношения с Западной Европой или Турцией потому, что этого требовали ее возросшие амбиции, а не будучи к этому вынужденной их давлением. В этом отношении она оказалась в более выигрышном положении, чем Китай или Индия, которые подверглись в XVIII–XIX вв. агрессии со стороны европейцев, будучи к этому совершенно не готовыми. Отметим, впрочем, что единственным соседом русских земель в первоначальный период формирования единого государства, с которым пришлось взаимодействовать не по своей воле, была Золотая Орда. В свою очередь, интенсивные отношения с Литвой, германским орденом в Прибалтике или Швецией стали продуктом становления и территориального расширения самой России.

В этом основное отличие России от крупных государств Европы, где в силу географии формирование государств в современных пределах было органически связано с процессами в их ближайшем окружении. На ранних этапах истории Россия также испытывала влияние соседей – Золотой Орды и Русско-Литовского, а затем Польско-литовского государства. Однако еще большее значение имели отношения между самими русскими землями-княжениями, сохранившимися после ордынского нашествия. При этом и в первом, и во втором случае окружение не сохранилось в качестве постоянного фактора российской внешней политики, а было поглощено Русским государством на протяжении нескольких сот лет территориальной экспансии. Позже упадок могущественных соседей обусловил то, что Россия, начав осваивать их прежние территории, «пришла» в Азию, а затем и в Европу, полностью сформировавшись в качестве суверенного государства в пределах проживания великорусского этноса в начале XVI в. К этому моменту Россия уже заполнила собой все доступное географическое пространство и включила в свой состав почти все народы, общение с которыми формировало ее исторический опыт внешней политики.

С точки зрения опыта участия России в международных делах это значит, что в силу географии страна появляется на европейском театре силовой политики уже состоявшимся государством, для которого европейский порядок был не фактором выживания, а источником человеческих, экономических и технологических ресурсов. Приобретение их на протяжении XVII–XVIII вв. привело Россию в большую европейскую политику, но даже самый решительный шаг по преодолению географии – перенос столицы на берега Балтийского моря – не смог существенно смягчить последствия удаленного положения и производного от него восприятия интересов. Не случайно такой яркий представитель исторической науки, как Доминик Ливен, объединяет культуру и географию в единый комплекс факторов, предопределивших наши отношения с Западом, «средневековое византийское наследие и географическое положение» для того, чтобы объяснить, почему Россия «никогда не впишется полностью в европейскую схему»[156].

В силу своего географического положения Россия ощутила необходимость взаимодействия с угрозой, исходящей с Запада, практически одновременно с тем, когда столкнулась с восточными вызовами своему выживанию. Но вплоть до XVIII в. она никогда не была настолько близка к своим могущественным противникам в Западной Европе, чтобы отношения с ними стали важнейшим фактором ее развития и внешней политики. География российской государственности на самом важном – первоначальном отрезке ее истории с центром в Москве, наряду с приверженностью православию, гарантировала все наше последующее участие в международной политике с позиций самостоятельной, осознающей свою уникальность державы.

Откуда взялась сила Москвы?

Географическое положение Москвы среди других русских земель-княжений стало одновременно важным фактором ее достижений во внутриполитической борьбе за лидерство, геополитическим преимуществом в отношениях с иноземными противниками и, наконец, твердой основой национального взгляда на геополитику. Поэтому один из наиболее важных вопросов, который мы задаем, стремясь понять природу российской государственности и нашей внешнеполитической культуры: откуда взялась сила Москвы? Какие уникальные особенности размещения московского княжества на общем пространстве великорусского междуречья Волги и Оки создали условия для того, чтобы сформировать человеческий и хозяйственный потенциал, позволивший объединить все Русские земли, а затем распространиться на колоссальные пространства Евразии? Что в этих особенностях географии стало наиболее важным для восприятия московскими правителями такого понятия, как геополитика, и что легло в основу связанных с ней особенностей русской внешнеполитической культуры?

Некоторыми из этих вопросов задается в начале прошлого века выдающийся русский историк и географ М. К. Любавский в своей книге «Образование основной государственной территории Великорусской народности», которая и сейчас остается одной из немногих книг о российской истории, написанных с точки зрения историко-политической географии[157]. Суммируя свои теоретические построения в другой работе, он же отмечает: «Благодаря своему многолюдству Московское княжество сделалось самой крупной политической силой, которая понемногу и начала дело собирания северо-восточной Руси под своей властью. Так, вследствие сгущения населения в известном районе Ростово-Суздальской области, произведенного натиском татар, образовалось государственное ядро, которому суждено было вобрать в себя постепенно княжества и земли северо-восточной Руси и вырасти в обширное и могущественное Московское государство»[158].

Мы видим, таким образом, как географическое положение первоначально небольшого княжества существенным образом повлияло на приобретение им в течение достаточно короткого времени основных ресурсов, необходимых для победы во внутриполитической борьбе и консолидации русских земель в отношениях с соседями. Понятно, что только география не могла бы произвести такого эффекта: она влияла в сочетании с другими факторами, которые мы рассмотрим в следующих главах этой книги. Но именно расположение, как согласны историки, стало особенно важным фактором на первоначальном этапе, когда наиболее интенсивные потоки населения Южной и Юго-Западной Руси, а также других приграничных с Ордой земель направлялись в этот глухой угол Русского Северо-Востока, а не в даже более выгодно расположенную Тверь. Тем более что удачное военно-стратегическое положение Москвы оказалось решающим фактором именно в силу общего исторического контекста, для которого самое важное значение имел потенциал той или иной русской земли-княжения в деле консолидации военных ресурсов и объединения в своих руках внешнеполитических отношений всей Великороссии. Другими словами, география Москвы была наиболее благоприятной для решения задач будущего единого государства.

Русский историк второй половины XIX в. Д. И. Иловайский начинает свой труд о политической истории образования единого Русского государства такой характеристикой: «Почти в самой середине Восточно-Европейской равнины, в отлогой котловине, лежит город Москва, с именем которого неразрывно связано понятие о средоточии великорусского племени и русской государственности»[159]. Московское княжение находилось на стыке нескольких экономических артерий, связывавших отдельные земли русского Северо-Востока, а также лежащих на Западе Новгородской, Смоленской и Псковской земель. Иловайский пишет, в частности, что «положение на границе нескольких волоков с одним из важнейших водяных путей очень рано сделало Москву узлом перекрещивающихся торных дорог, по которым ходили и русские князья со своими дружинами, и русские торговцы со своими товарами»[160]. Мы видим, что торгово-экономические преимущества здесь достаточно рано сочетаются с общестратегическими – Москва может выступать в качестве центра накопления ресурсов, который достаточно удален от границ, обеспечен транспортными артериями и при этом не находится на отшибе по отношению к другим русским землям-княжениям. А. Е. Пресняков отмечает, что такое сочетание факторов географии определило «значение московского перекрестка – прежде всего стратегическое»[161], как естественного сердца Русской земли, через которое проходят все ее кровеносные артерии.

Скорость первоначального накопления Москвой демографических ресурсов оказалась внушительной благодаря угрозе, с которой сталкивались русские земли во второй половине XIII – начале XIV столетия. «После нашествия Батыя и под влиянием последующих походов монголо-татар начался переход населения с востока и центра Суздальщины на ее более безопасные в военном отношении западные окраины: Тверь и Москву. Тем самым вскрывалась причина быстрого усиления не только Московского, но и Тверского княжества, уже в последней трети XIII в. начавших играть крупную политическую роль на русском Северо-Востоке. Один и тот же демографический фактор привел к появлению и развитию двух новых, неизвестных в домонгольский период северо-восточных русских княжеств, образовавшихся на пограничье старой Суздальщины. География политических центров на Северо-Востоке изменилась. Это предопределило ту территориальную основу, которая в дальнейшем стала базой объединения страны»[162].

Таким образом, благоприятное положение Москвы и Твери выделило их с самого начала как главные потенциальные центры русского объединения, ставшего неосознанной необходимостью после монгольского нашествия 1237–1241 гг. Их географическое положение было наиболее благоприятным с точки зрения безопасности населения и возможностей для его хозяйственной деятельности. Сюда стекалось население с других, более опасных направлений Северо-Восточной и Южной Руси. При известной рачительности и расчетливости московских князей из рода Даниила Александровича ресурсная база их власти постоянно возрастала в наибольшей безопасности от тех соседей, которые могли бы существенно ей навредить.

Но дело было не только в силе: Тверь была не менее сильна в одно время и расположена на важнейшем торговом пути, но только этого оказалось недостаточно. Не только Москва в первые несколько десятилетий после внешнеполитического кризиса середины века получала выгоды от своего положения. Современный историк отмечает: «происходит объективный процесс изменения территориальной основы консолидации северо-восточных княжеств. Выгоды географического положения Твери, Костромы, Городца и Москвы, явившиеся результатом демографических изменений в Северо-Восточной Руси, вызванных монголо-татарским игом, несомненно, благоприятствовали тому, что именно эти города в противовес всем остальным смогли успешно претендовать на роль того центра, вокруг которого в будущем смогла бы объединиться вся Северо-Восточная Русь»[163]. Играли важную роль факторы, возникающие от сочетания объективного положения Москвы и его внешнеполитических последствий.

Регион Москвы был отделен от соседей Руси другими землями-княжениями. Вплоть до присоединения Нижнего Новгорода в 1396 г. при великом князе Василии Дмитриевиче собственные владения московских князей не соприкасались напрямую ни с одной из иных этнообщественных систем. На Юго-Востоке роль своего рода «буфера» выполняло Великое княжение Рязанское, правители которого часто занимали двойственную позицию в отношениях Руси с ордынским и литовским государствами. Однако за редкими исключениями, когда рязанские князья вступали с Ордой в прямой союз (1408), некоторая удаленность московских границ от степи давала время для сосредоточения сил или принятия необходимого дипломатического решения. На востоке Москву закрывали обширные территории Суздальско-Нижегородской земли, а к северо-западу расположилось Тверское великое княжество. Смоленская земля до своего перехода под власть Польско-Литовского государства сохраняла положение «буфера» на западе.

При этом, как отмечает А. Е. Пресняков, «повторные татарские нахождения сбивали население Суздальской земли в этом направлении в течение всей второй половины XIII века»[164], а в действительности – намного более продолжительное время. Население русских земель – ее кровь – не утекало неизвестно куда и не растворялось в чужеземной массе, как это происходило в южных и западных землях Руси. Оно скапливалось в сердце Северо-Востока для того, чтобы, собрав силы, вернуться на свои прежние территории и расширить пределы новой государственности вплоть до Тихого океана. В условиях постоянных ордынских нападений и литовской угрозы территория Великого княжения Московского в XIII–XIV вв. становится резервуаром, в котором собираются со всех сторон человеческие, духовные и материальные ресурсы. Не случайно одним из наиболее распространенных объяснений русского способа думать о внешней политике является сравнение с морским приливом, который отступает и возвращается, когда для этого накоплены силы и возникают благоприятные возможности.

Отсутствие в случае Москвы непосредственной «приграничности» – прямого соседства с государственными образованиями, не относящимися к Великороссии, имело и большое дипломатическое значение: отношения ни с одним из соседей русских земель не имели для Москвы приоритетного характера, как это было в случае с Рязанской землей (Орда), Новгородом (Ливония, Литва и шведы) или Тверью (Литва). Власть московских князей не должна была связывать свое выживание с особыми отношениями с кем-либо из внешних соседей. Другими словами, Москва могла смотреть на противников Руси с точки зрения дипломатии в гораздо большей степени, чем Тверь, оба Новгорода или Рязань. В тех ситуациях, когда другие крупные земли-княжения должны были делать выбор в пользу сравнительно более близких отношений с одной из внешних сил – Рязань и Нижний Новгород теснее общались с Ордой и больше учитывали ее интересы, Тверь достаточно скоро начала клониться к Литве, а Новгород Великий учитывал предпочтения своих ганзейских партнеров, – Москва могла вести более взвешенную внешнюю политику. Для великих Московских князей все эти направления были равнозначными в силу одинаковой географической удаленности, хотя время от времени каждое из них либо представляло наибольшую угрозу, либо открывало новые возможности.

Здесь мы переходим от того, как география способствовала успеху Москвы в решении вопросов внутренней и внешней политики русских земель, к вопросу о ее влиянии на нашу стратегическую культуру. Доминик Ливен пишет в одной из своих работ: «Российская государственность и российская политическая идентичность обязаны своим происхождением московской ветви династии Рюриковичей, созданному ими государству, аристократическим родам, господствовавшим в нем на протяжении веков, и территориям, над которыми они властвовали»[165]. В ходе последующего исторического процесса именно московский стиль внешней политики становится постепенно общерусским, а накопленный опыт размышлений о том, как строить отношения с соседями, закладывает основу нашей стратегической культуры.

И в этом смысле мы можем выделить три сюжета, где география наиболее серьезно сказалась на нашем способе думать о внешней политике. Во-первых, первоначальное отсутствие у московской дипломатии необходимости определять одно из географических направлений в качестве наиболее приоритетного сформировало фундамент для ориентации русской внешней политики сразу на несколько географических направлений. Каждое из них оценивалось не с точки зрения выживания, а исходя из того, какую пользу или вред могло принести на конкретном историческом отрезке. Предельно рациональное отношение к своим связям с иноземными государствами является важной отличительной чертой российской внешней политики, которой совершенно не свойственна восточноевропейская экзальтация по поводу «цивилизационного выбора» или азиатское восприятие географии как судьбы, суровые удары которой нужно стоически выдерживать. Для России, возникшей на открытых и хорошо приспособленных для экспансии пространствах, география – это возможность, а не предопределенность.

Во-вторых, русская стратегическая культура никогда не была направлена на сохранение или удержание территорий – она относилась к ним весьма инструментально и гибко в той степени, в какой это сохраняло условия для выживания государственности. Значительные пространства Русского Северо-Востока, достаточно скоро оказавшиеся в распоряжении «стратегического маневра» великих Московских князей, позволяли им всегда делать рациональный выбор между сражением и благоразумным отступлением. Наличие такого выбора способствовало развитию творческого отношения к решению внешнеполитических задач и вело к тому, что наиболее решительные действия, такие, как великий поход Дмитрия Донского на границу степей в 1380 г., предпринимались именно тогда, когда в них была настоящая необходимость, но не под давлением.

В-третьих, отсутствие физической необходимости во внешнем цивилизационном ориентире дополнительно усиливало самоценность российского государства – основу его моральной устойчивости в периоды кризисов и уверенности в себе, когда нам сопутствовали успехи. Сохранению непрерывности в стратегическом поведении способствовало то, что Россия и в последующие века сравнительно равномерно распространялась в трех направлениях (Северо-Восточном, Юго-Восточном и Западном), нигде не создавая условий для того, чтобы отдавать предпочтение одному из внешних партнеров. Однако до начала процесса расширения пределов российского государства в конце XV– начале XVI в. русским землям и их будущему центру в Москве еще предстояло пройти через самые суровые испытания.