Стратегия Московской Руси. Как политическая культура XIII–XV веков повлияла на будущее России

В отличие от большинства государств современного мира, Россия практически никогда не терпела поражений, последствия которых могли бы угрожать ее независимому существованию. Иноземные вторжения занимают, само собой, важное место в отечественной истории и неоднократно стали поводом для доказательства беспримерного мужества и стойкости нашего народа. Однако все они неизменно заканчивались разгромом агрессоров и не влияли на развитие русской государственности настолько серьезно, как это подчас делали внутренние неурядицы. За одним исключением, масштаб которого и определяет особое место событий середины XIII в. в истории Русской земли[4]. Тогда сочетание внутренних обстоятельств и вторжений с Востока и Запада привело к возникновению внешнеполитического кризиса, сыгравшего важнейшую роль в развитии российского государства. И, одновременно, породившего переживания, которые сцементировали фундамент нашей внешней политики как культурного явления.

Борьба с могущественными внешними силами привела к формированию единства прежде разрозненных русских земель на новой основе и создала условия для раскола между Северо-Востоком и Юго-Западом Русской земли. Как отмечает выдающийся советский историк Ю. Г. Алексеев: «…Разгром Руси Батыем создал принципиально новую политическую и геостратегическую ситуацию»[5]. Драматические последствия возникшего тогда разделения мы уже несколько раз переживали за последующие столетия, переживаем и сейчас. Масштаб произошедшего в середине XIII столетия облек в красивую литературную форму Н. В. Гоголь:

В течение нескольких лет (1237–1242 гг.) Русские земли подверглись нашествию противника, представлявшегося непобедимым и не сравнимого по могуществу с кем-бы то ни было ранее, повергшего ее в состояние если не физического, то морального опустошения. Наступило «время страшного народного бедствия, неисчислимых жертв и народного горя, но одновременно и время величайшего героизма, стойкости и самопожертвования»[7]. И, словно этого было недостаточно, в те же годы Русские земли столкнулись с наиболее решительным напором со стороны своих западных соседей. Среди историков нет единого мнения по поводу того, были ли эти вторжения частью единого сговора, но вместе с монгольским нашествием Швеция, германские крестоносцы и встающая на ноги Литва усилили военное давление на восток. «Поглотив балтийских славян, немцы устремились в пределы нынешнего Прибалтийского края, откуда были готовы вторгнуться в русские области»[8]: в 1237 г., накануне нашествия Батыя, папа Римский Григорий IX провозгласил крестовый поход против язычников, в который включились Швеция и немецкие рыцарские ордена.

По своим физическим масштабам эти вторжения ненамного превосходили предыдущие войны Руси с западными соседями: поляками, венграми или самими крестоносцами в первой половине XIII в. Однако совпадение по времени наиболее решительного натиска рыцарских орденов и шведов с монгольским нашествием отпечаталось в русском историческом сознании по-особому: как вероломный удар в спину и попытка воспользоваться сложным положением Русских земель. Право факта, на неоспоримости которого настаивал наш выдающийся историк А. Е. Пресняков, состоит в том, что даже если действия соседей Руси не были согласованы, они нанесли по ней удар не просто одновременно, а последовательно: нападения шведов в 1240 г. и тевтонского ордена в 1242 г. произошли именно в то время, когда Русские земли восстанавливались после ордынского нашествия.

Современный российский историк А. А. Горский пишет: «Момент для нападения (шведов) был избран удачно: военные силы князей Северо-Восточной Руси, часто приходившие на помощь новгородцам во внешних войнах, были ослаблены в результате тяжелых потерь, понесенных во время похода Батыя 1237–1238 гг.»[9]. Собственно говоря, поскольку именно Северо-Восточная Русь стала основным объектом монгольского вторжения, то она и пострадала больше всего, а значит – объективно сократились возможности Новгорода, всегда полагавшегося на «низовые» княжеские дружины[10]. Но, как это ни парадоксально, намного большее значение в формировании русской внешнеполитической культуры имели даже не сами нападения со стороны Запада иноземных противников, а их результаты: победы над шведами и немцами смогли укрепить русских в мысли, что им можно противостоять, что врагов можно победить своими силами и поэтому они вряд ли являются перспективным союзником в борьбе с Ордой.

Переходя на язык науки о международных отношениях, можно сказать, что в середине XIII в. русские земли-княжения столкнулись с самым масштабным внешнеполитическим кризисом в истории. Они практически в одночасье испытали все последствия собственного военно-стратегического положения и были лишены возможности сосредоточить свои совокупные боевые усилия на одном из «фронтов» – это сделало необходимой задачу распределения сил в зависимости от потенциала каждого из противников. Полностью изменилась система внешнеполитических координат. Раньше русские земли-княжения были частью системы сложных отношений средневековой Восточной Европы, в которых не было постоянных противников и союзников, а на востоке привычно воевали и союзничали с половцами.

До середины XIII столетия «противостоящие друг другу группировки князей, а также городов, завязывают внешнеполитические отношения с враждующими между собой иностранными державами, в свою очередь нередко раздираемыми междоусобной борьбой князей и их вассалов»[11]. Теперь ситуация меняется – Русские земли на всех географических направлениях, кроме Северо-Востока, оказались под давлением. Нет оснований думать, что действия западных противников Руси и Орды были скоординированы между собой. В отличие от положения на западных рубежах, где за спиной агрессоров стоял глава Римской церкви Григорий IX – один из «самых выдающихся церковных деятелей, занимавших этот пост, человек с огромной энергией, одержимый идеей о всемирном господстве католической церкви»[12].

Но нас в данном случае не особенно интересует то, насколько враги Руси могли даже знать о существовании друг друга: важно то, что в итоге полностью поменялся международный контекст развития Русской земли. Теперь она, впервые в истории, сталкивалась с вопросом выживания – экстремальной ситуацией, ставшей импульсом для формирования в течение последующих столетий нового типа государства – военной организации создающего его народа.

Эта российская государственность не появилась вдруг, или в соответствии с волей одной правящей династии. У нее не было конкретного автора-демиурга, она именно что возникла в процессе множества частных усилий, вереницы сменявших друг друга побед и отступлений. Особенность русской внешнеполитической истории на первоначальном этапе состоит в том, что невозможно провести четкую разделительную линию между тем, что один из религиозных философов прошлого назвал «волей к жизни и волей к власти», – борьба за освобождение от даннической зависимости в отношениях с Золотой Ордой постепенно перетекла в наступление на своих прежних захватчиков, а отражение крестоносной агрессии на Балтике практически незаметно сменялось уже русским давлением на западных соседей. Разделить хронологически эти этапы международных отношений Русских земель практически невозможно. Но в результате к концу XV в. в северной части Евразии возникла колоссальная держава со своим уникальным взглядом на мир и себя в этом мире. Этот взгляд является воплощением нашей внешней политики как культурного явления – точно такого же, как литература, зодчество или изобразительное искусство.

Внешнеполитические маневры второй половины XIII в. формировали традицию распределения сил и способности соотносить масштаб угроз, сосредоточиваясь на достижимом и проявляя смирение там, где победа не представлялась возможной. Поэтому центральная фигура первоначального периода возникновения новой русской государственности – это небесный покровитель российской внешней политики святой Русской православной церкви Александр Невский (1220–1263). Его личность и деятельность традиционно являются предметом глубокого рассмотрения российскими и зарубежными историками[13], вызывают ожесточенные споры публицистов и авторов произведений художественной литературы. Причина в том, что Александр Невский становится первым общерусским правителем, действующим в обстоятельствах военно-политического напряжения по всем направлениям, а события, связанные с его именем, «решали вопрос, быть или не быть нашему народу и, косвенно, всему славянству»[14].

Важнейшие из этих событий – военный отпор наступлению со стороны католических соседей на Западе и установление даннической зависимости от Золотой Орды на Востоке. Они представляют собой внешнеполитические решения, противоположные по своему содержанию и последствиям, в чем-то совершенно контрастные. Это всегда ставило сложную задачу историкам и авторам произведений художественной литературы, создавая у них необходимость выбирать между апологетикой Александра Ярославича и критическим к нему отношением. Но именно такая противоречивость и нелинейность политики является признаком ее целостности и направленности на решение сразу нескольких главных задач в едином комплексе.

Эту важнейшую особенность политики Александра Невского подчеркивает академик А. В. Торкунов, когда пишет, что «в экстраординарной ситуации, возникшей на Руси в середине ХIII в., чреватой катастрофическими исходами, стойкая приверженность одному из двух вариантов (Запад или Орда, – Т.Б.) была непозволительной роскошью. Ни тот, ни другой вариант в отдельности не вяжется с образом князя Александра Ярославича как расчетливого политика. Твердо стоя обеими ногами „на земле“, он определял, где выждать, где сделать быстрый ответный выпад, а где пойти на меры упреждающего характера – ради конкретного результата. Это и обеспечивало многие частные успехи, подкреплявшие его авторитет»[15]. В последующие столетия Россия, как и сейчас, всегда будет действовать в условиях необходимости учитывать несколько геополитических контекстов.

В этой связи внешнеполитическая деятельность Александра Невского может считаться принципиально новым опытом решений правителя, основанных не на локальных интересах и предпочтениях, а на укреплении его могущества с учетом внутреннего и внешнеполитического контекстов и, как результат, на необходимости всесторонней оценки международного положения Русской земли в целом. В период его великого княжения в Киеве (1249–1263) и Владимире (1253–1263) реальностью была внутренняя консолидация основных противников Русских земель (только Литва была в еще самом начале этого процесса), что делало их способными к проведению системной политики, и, одновременно, только начали возникать условия для движения в сторону государственного единства русского народа. Первым из князей Северо-Восточной Руси Александр Невский на постоянной основе вовлекается во внешние связи Новгорода и Пскова: они занимают его с ранней молодости и не оставляют никогда, становятся частью его целостной картины окружающего мира.

Для этого князя, таким образом, не существует периферийной внешней политики – все направления являются важными. И в этом смысле Александр Ярославич Невский – это действительно первый русский правитель, заложивший основы нашей внешней политики как целостного явления, вне зависимости от того, какими соображениями он лично руководствовался – о них мы сейчас не можем знать доподлинно.

Любой выбор между Востоком и Западом, определение «принадлежности» Русской земли к одной из этих цивилизаций, стал бы в обстоятельствах эпохи губительным, что и подтвердила судьба Галицко-Волынской Руси: независимой от Орды во второй половине XIII в., но уже к середине XIV столетия поглощенной своими западными соседями. Не случайно богатая отечественная и зарубежная историография указывает на взаимную связь таких важнейших решений Александра Невского, как подчинение воле Орды и непримиримая политика в отношениях с католическим Западом. Это решение было продиктовано оценкой соотношения сил и соображениями выживания его государства. Но в более долгосрочной перспективе оно означало исторический выбор, направленный не на достижение пользы одного из двух противников, а на сохранение духовной основы русской государственности, ставшей затем одним из важных факторов ее консолидации. И, когда сейчас ведутся споры о том, является ли Россия Западом или Востоком, нельзя забывать, что выбор в пользу себя был сделан уже давно.

Этот выбор определили был продиктован, как соглашаются историки, военно-стратегические соображения, хотя в нем присутствовал и этический элемент – именно он мог, в конечном итоге, обеспечить поддержку со стороны митрополита Кирилла. После ордынского разорения Русские земли сталкивались с угрозами со стороны западных соседей, отношения с которыми были антагонистическими, но в силу соизмеримости силовых потенциалов не представляли экзистенциального вызова после событий 1240–1242 гг. Уже к правлению таких потомков Александра Невского, как Даниил Московский и его сыновья, ощутимая угроза исходила только от постоянно крепнущего литовского государства. Борьба со Швецией и орденскими государствами в Прибалтике свелась к традиционным приграничным столкновениям равных по силам соперников: «С середины XIII в. феодально-католическая экспансия против Руси явно выдохлась[16]».

«Попытки западноевропейских феодальных сил проникнуть на русские земли приобрели характер эпизодических вторжений. Папство постепенно утрачивает свое значение организующей и вдохновляющей силы феодально-католического наступления на восток»[17]. В свою очередь, военная угроза со стороны Орды была намного более могущественной и, что самое важное, непреодолимой военными средствами, которые могли быть в распоряжении правителя Русских земель. Таким образом, внешнеполитическая деятельность Александра Невского может рассматриваться как предтеча международных отношений Русского государства с центром в Москве: на этапе его формирования и после завершения этого процесса при Иване III. И в настоящее время мы смотрим на то, как Русские земли прошли свой главный внешнеполитический кризис именно через призму деятельности Александра Ярославича.

Внешнеполитическая культура народа – это почва, на которой произрастают (или увядают) способности государства реагировать на внешние угрозы и возможности, возникающие в ходе развития человеческой цивилизации. Она представляет собой комплекс верований, практик и ожиданий, формирующий способность его носителей создавать допущения о пределах возможного и на их основе совершать выбор, а также определять формы и символы, в которых выражается их поведение в отношениях с другими народами. Завершая постановку проблемы, можно сказать, что внешнеполитический кризис середины XIII в. создал условия для глубоких народных переживаний происходящего и, одновременно, первого масштабного опыта внешней политики, нуждавшейся в комплексной оценке положения зарождающегося государства сразу на нескольких географических направлениях.

Драматически завершается первоначальный «богатырский» период русской истории, а народ, складывающийся в новом географическом очаге государства, усваивает привычки, необходимые для выживания в изменившейся международной ситуации. Таким образом, рассматриваемые в данном очерке события стали отправной точкой формирования русской стратегической культуры и метода, позволивших в дальнейшем не просто выживать, но укреплять государственность в условиях враждебного внешнего окружения, а затем и последовательно расширять пределы собственного военно-политического могущества. Эта стратегия стала ответом на внешние вызовы, среди которых первостепенное место занимала угроза со стороны монголо-татарского государства Золотой Орды.

Нашествие

«Чада моя милая, разумейте, яко заиде солнце земли Суздальской» – слова, выбранные митрополитом Кириллом для того, чтобы эмоционально передать значение ухода из жизни Александра Ярославича Невского в ноябре 1263 г., полностью отвечают моральному состоянию русского народа в ту историческую эпоху – над ним действительно «зашло солнце». За четверть века до этого русские, впервые с момента возникновения своей государственности, потерпели военное поражение катастрофического масштаба и сталкивались с серьезнейшими угрозами своему существованию. И, самое важное, не могли исправить это положение на протяжении жизни нескольких последующих поколений. Жители Русских земель не находились в положении рабов или подданных ордынских ханов, но были данниками, побеждаемыми монголами на поле боя. Появление врага, оказавшегося непобедимым, стало величайшей травмой и национальным унижением, излечить которые собственной победой оказалось физически невозможно на протяжении нескольких поколений.

Не случайно великий русский историк В. О. Ключевский характеризовал нашествие как «одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвенное оцепенение»[18]. Причина этого оцепенения – не вторжение армий Батыя и последовавшие монгольские походы на Русь, как таковые, и не физический разгром монголами русских городов, поскольку нападения врагов случались и раньше, а собственная неспособность нанести решительное поражение превосходящему противнику, растянутая на полтора столетия вплоть до Куликовской битвы. Дополнительным фактором стало то, что Русские земли, за небольшими исключениями, не оказались под прямым контролем со стороны своих победителей и располагали собственной администрацией и военными силами.

Однако общее соотношение возможностей было таким, что делало заведомо губительной любую попытку системного противоборства с Ордой, в чем отдельные земли-княжения и их правители смогли убедиться в ходе городских восстаний и княжеских выступлений 1250-1260-х гг. На протяжении более чем 100 лет «ни одно русское княжество не в состоянии было выставить такого количества войск. За монголо-татарами оставалось подавляющее превосходство в военных силах»[19]. Мы увидим далее, что последующее положение людей Русской земли отличалось от других народов, подвергшихся в разные времена иноземным нашествиям непреодолимого масштаба. В отличие от балканских славян или народов иберийского полуострова Русь не была завоевана. Поэтому монгольское вторжение и последовавшая за этим данническая зависимость стали именно внешнеполитическим опытом – отношения с Ордой всегда оставались международными, но при этом были колоссальным по своему масштабу, охвату разных аспектов протекания русской жизни и продолжительности опытом.

Один из его важных результатов – наше постоянное стремление искать причину собственных бед в себе, собственных ошибках и слабостях, создавая единственно верную основу для их исправления. В силу множества факторов монголы не смогли установить в Русской земле свое прямое владычество, но своим присутствием в качестве непреодолимой силы сформировали, во многом, русскую внешнеполитическую культуру благоразумия, терпения и умеренности при достижении своих неизменных целей.

Тем более что катастрофическое поражение от монголов было интерпретировано русской религиозно-политической философией как «кара Божья», и это еще больше укрепило нас в доминировавшем к тому времени провиденциальном восприятии политических событий – мы не можем знать, каким будет окончательный результат любого внешнеполитического противостояния, но прилагаем все возможные усилия для того, чтобы самим стать лучше и отстоять свое уникальное видение справедливости на пути к всегда неизвестному будущему.

Историческая канва событий хорошо известна и не является для историков предметом крупных дискуссий. «И в те дни, – от великого Ярослава, и до Владимира, и до нынешнего Ярослава, и до брата его Юрия, князя Владимирского, – обрушилась беда на христиан»[21]: в течение 1237 г. и 1241 г. объединенные монголо-татарские армии под верховным командованием хана (улуса Джучи) Батыя несколько раз атаковали Русские земли, в результате чего все они потерпели поражение (за исключением Смоленска, Новгорода и нескольких менее значимых земель-княжений). Вторжение началось осенью 1237 г. с нападения войск Батыя на Рязанскую землю. Традиционно историография разделяет монголо-татарское нашествие на два этапа: вторжение Батыя в Северо-Восточные «залесские» земли осенью 1237 – весной 1238 гг. и его же поход на Запад в 1240–1242 гг., в ходе первого этапа которого разгрому подверглись южные и юго-западные земли-княжения, был взят и разорен 6 декабря 1240 г. Киев.

Судьба военного противостояния с монголами была решена в битве при Коломне (январь 1238 г.), где русские силы потерпели решительное поражение[22]. В 1237–1241 гг. были сожжены больше половины малых и больших русских городов, погибли 13 из 37 русских князей, упомянутых летописями в тот исторический период[23]. Героическая оборона Рязани, Владимира, Торжка, Москвы или маленького Козельска стала частью русской военной истории. В драматическом сражении на р. Сить 4 марта 1238 г. погиб и Великий князь Владимирский Юрий Всеволодович, пытавшийся собрать там войска для отпора захватчикам, что стало стратегическим поражением всей Северо-Восточной Руси. После этого трагического события великокняжеский престол перешел к его младшему брату Ярославу Всеволодовичу – отцу Александра Невского, первому признавшему поражение от монголов и отправившемуся в 1242 г. в столицу их империи г. Каракорум для выражения покорности.

Сравнительно хорошо известны основные эпизоды нашествия – штурмы и разорение городов, поражения русских армий в полевых сражениях, гибель в бою или пленение отдельных князей, как правило, сопровождавшееся их последующей мученической смертью[24]. Практически не являются предметом споров причины военных поражений от монголов, особенно в сравнении с успешными действиями против противников на западном направлении: разноголосица князей, отсутствие единого центра сопротивления нашествию и малочисленность профессиональных дружин стали непосредственными причинами катастрофы[25]. Отдельно выделяется фактор величины военных сил монголов и размеров русских земель-княжений, а также разница в общем качестве этих сил и их воинском искусстве: «завоеватели, несомненно, имели численное превосходство над своими противниками»[26].Тем более, что противостояло им русское войско, составленное, по мнению Ю. Г. Алексеева, «из плохо вооруженного земского ополчения, в основном пешего, и немногочисленной конницы в виде княжеских дружин, не могло успешно бороться со стратегической конницей татаро-монголов, великолепно организованной, вооруженной, дисциплинированной и имевшей огромный боевой опыт. Русская конница была способна только к тактическому маневру на поле боя, что с самого начала отдавало всю стратегическую инициативу в руки противника»[27].

В совокупности все эти факторы означали комплексную неспособность Русских земель к успешному сопротивлению, что было связано с существовавшей тогда моделью их государственности. Яркий британский историк Джон Феннел определяет исторический период 1200–1304 гг. как кризис Средневековой Руси, ее политического и социально-экономического устройства, исчерпавшего свои внутренние ресурсы и обреченного обрушиться: «Самым слабым местом русских была не столько их военная неподготовленность по сравнению с татарами, сколько отсутствие единства между территориями на севере, юге и юго-западе»[28]. Наиболее красочную художественную характеристику состояния русского общества на тот момент дает великий Н. В. Гоголь:

При этом историки отмечают, что такое положение дел стало естественным продуктом развития древнерусской государственности в ее основных проявлениях – значительной самостоятельности и конкуренции городских общин (городов-государств) и раздробленности военных сил в результате существовавшей системы наследования княжеских престолов[30]. Эти важнейшие признаки русских общественных институтов сохранились и после внешнеполитических потрясений середины XIII в.: поэтому формирование новой единой государственности стало исключительно медленным и нелинейным процессом. Она не опиралась на вновь изобретенное или привнесенное извне общественное устройство, нет, просто на его основе постепенно возникла новая общая организационная форма, необходимая для отражения внешних угроз.

Другими словами, русская государственность не рухнула под вторжениями иноземных противников потому, что ее жизненные ресурсы не были исчерпаны. Однако ее состояние не отвечало специфическим требованиям – концентрации усилий, необходимых для отражения настолько масштабного и хорошо организованного внешнего нападения. Это отражалось на способности к системным внешнеполитическим действиям: «С распадом Древнерусского государства исчезла и государственная стратегия. Основное внимание князей привлекало решение частных задач – борьба за первенство, за политический приоритет своих княжений. Политически раздробленная Русь не имела возможности ставить задачи, выходящие за пределы узкокняжеских интересов»[31]. При этом с крестоносной агрессией на Северо-Западе, шведскими вторжениями в земли, находившиеся под контролем Новгорода, или литовскими набегами русские земли-княжения вполне успешно справлялись. Отчасти это было связано, конечно, с малочисленностью этих противников в сравнении с монгольскими ордами: «Вторжения были несопоставимы по масштабам с монгольским нашествием: шведы и ливонские немцы не могли рассчитывать на подчинение всей Новгородской земли (не говоря уже о Руси в целом)»[32]. Отчасти – с тем, что западные соседи, как и русские, не представляли собой единую сплоченную силу и находились друг с другом часто в недружественных отношениях, нуждались в энергии папского престола для того, чтобы просто не сражаться друг с другом[33].

Военное давление на населенные язычниками прибалтийские земли со стороны католической Западной Европы нарастает со второй половины XII в. и через несколько десятилетий приводит к прямому столкновению с православными русскими землями-княжениями. Традиционно главным вопросом, к которому обращаются в данном случае историки, является следующий: были ли крестовые походы на Восток частью единого плана, направленного, в конечном итоге, против Руси, или совокупностью частных экспедиций, преследовавших разрозненные цели? Видимо, имело место сочетание попыток отдельных католических сил реализовать свои тактические возможности на Востоке, с одной стороны, и общего нарастающего противостояния между католическим Западом и православной Русью, с другой. Олицетворением этого противостояния стал римский папа Григорий IX. Современный российский историк отмечает: «Как и при вторжении в Восточную Прибалтику, за спиной Ордена стоял папский престол в Риме. Завоевание народов Прибалтики освящалось идеей обращения их в христианство (предки эстонцев и латышей были в это время еще язычниками), война с Русью оправдывалась тем, что ее жители были, с католической точки зрения, „схизматиками“ – приверженцами восточного, православного варианта христианства»[34].

Причиной воодушевления сил, являвшихся символом и основным двигателем этого противостояния со стороны Запада, был захват крестоносцами в 1204 г. Константинополя и возникновение на месте Византии недолговечной Латинской империи. Временное исчезновение с политической карты Европы центра православия создавало условия для того, чтобы решительными действиями ликвидировать основы для продолжавшегося уже более 150 лет раскола между Западной и Восточной ветвями христианства. В этом контексте может считаться вполне обоснованной точка зрения, что «организаторы и вдохновители крестоносной агрессии рассматривали Прибалтику не только как самоцель, но и как трамплин для дальнейшего продвижения на восток, против Руси, которая приобрела особое значение в связи с теми политическими изменениями, которые сложились после захвата Константинополя в 1204 году»[35].

При этом конфликт Руси и, выражаясь современным языком, «коллективного Запада» имеет с самого начала цивилизационный характер столкновения разных внешнеполитических культур, что наиболее ярко проявляется в отношениях с коренным населением Прибалтики и территории современной Финляндии. Историки отмечают, что «для шведов, как и для расширяющих „жизненное пространство“ на Востоке европейцев вообще, подчинение территорий (в частности, в Прибалтике) означало строительство сети укрепленных пунктов, опираясь на которые захватчики эксплуатировали местное население и проводили его христианизацию. Новгородцы же не стремились возводить крепостей на подчиненных землях, населенных другими народами. Они понимали свою власть, в первую очередь, как право на сбор даней, гарантировавшийся организацией периодических военных походов, которые могли иметь или характер военных экспедиций (в случае нежелания давать дань), или характер экспедиции с целью доставки полученных материальных ценностей. Находившиеся в зависимости народы при этом сохраняли и собственное традиционное управление, и свои религиозные верования, что, как мы видели, вызывало особенные нарекания у европейских крестоносцев»[36]. Таким образом, для европейских противников Руси продвижение на Восток имело изначально характер завоевания жизненного пространства, что особенно ярко проявлялось в Ливонии и финских землях. В последнем случае «шведские феодалы не ограничивались получением дани, они стремились закрепиться на новых землях, возводя там крепости, подчиняя местное население пришлой администрации, вводя шведское законодательство, идеологически подготовляя и закрепляя все это насильственным обращением тавастов в католичество»[37]. С нашей стороны, напротив, отношения с местным населением имело исключительно даннический характер, что не предполагало физического захвата земель или обращения его в христианство.

Католическое наступление развивалось на двух фронтах: со стороны Швеции, планомерно устанавливающей свой контроль над территориями финских племен, часть из которых уже входила в сферу владений Новгородской земли, а также со стороны германских крестоносцев в Прибалтике, основной базой которых была основанная в 1201 г. в устье р. Двины крепость Рига. На протяжении первой половины XIII в. столкновениям с русскими предшествовала ожесточенная борьба германских крестоносцев за подчинение языческих народов Прибалтики – современных Латвии и Эстонии, а также противоборство с усиливавшимися литовцами. Эта борьба велась с высокой степенью ожесточения и продолжала «традиции», возникшие у германского рыцарства в период покорения поморских славян и пруссов, а ранее на Ближнем Востоке. Генрих Латвийский, автор «Хроники Ливонии», пишет о деятельности меченосцев:

Захватническая деятельность шведских и немецких крестоносцев всегда встречала твердое вооруженное противодействие со стороны Новгорода и Пскова, за спиной которых стояло Великое княжество Владимирское со своими «низовыми» полками. Другим противником Ордена была Литва. Крупные поражения от войск Ярослава Всеволодовича (1234) и литовцев при Шауляе (1236) привели к истощению сил Ордена меченосцев и его слиянию с Тевтонским орденом, основной базой которого была уже покоренная Восточная Пруссия. Военной кульминацией этого этапа борьбы Русских земель и Запада оказались события, непосредственно совпавшие по времени с татаро-монгольским нашествием. В их центре находится знаменитая битва на Чудском озере в апреле 1242 г., после чего «стратегических планов завоевания Руси в Средние века уже никто больше в Западной Европе не решался всерьез ни разрабатывать, ни предлагать»[39]. Однако она была только кульминацией противоборства, которой предшествовали несколько активных столкновений на северо-западной границе новгородских земель и по поводу Пскова, и даже временный контроль тевтонскими рыцарями этих союзников новгородской земли (1240–1242). А за два года до этого дружина Александра Ярославича Невского нанесла поражение шведскому экспедиционному корпусу, высадившемуся на берегах р. Невы в июле 1240 г. Таким образом, самая решительная и организованная попытка западных соседей смять сопротивление Пскова и Новгорода, предпринятая в момент максимального ослабления Русских земель после монгольского нашествия, закончилась военным поражением.

Любые события на Северо-Западном направлении не были по своим масштабам сопоставимы с теми сражениями, которые русские вели в 1237–1240 гг. против монголов, а количество участников, как и их потери, исчислялись десятками и сотнями – в битве на Чудском озере, по оценкам историков, погибло около 26 рыцарей, что составляло примерно половину их общего состава в Ливонии. Но численность участников в действительности не имеет большого значения, поскольку последствия этих столкновений оказались историческими, и не важно, сколько человек сражалось и погибло в бою. Поэтому историки с полным правом отмечают, что «Невская битва по современным меркам не была многочисленной, и это совершенно очевидный факт. Однако значение ее все же было колоссальным: Русь смогла в наиболее тяжелое время показать свою способность защитить себя». Поэтому представляется исторически взвешенной оценка событий 1240 г. на Неве, данная известным современным специалистом по русской истории А. Я. Дегтяревым: «Истинное значение исторических событий выявляется тогда, когда мы умеем правильно поставить их в ряд длинных исторических следствий, когда удается взглянуть на итоги, к которым они привели, когда попытаемся понять и представить себе, что произошло бы при осуществлении каких-то других вариантов исторического развития. При таком взгляде Невская битва предстает перед нами как событие, несомненно великое»[40].

И не случайно, что в течение более чем 100 лет после поражения на р. Неве «шведы единственный раз появились на русской границе в 1256 г., когда, возможно, в ответ на призыв папы Александра IV к крестовому походу против „язычников“ Восточной Европы, они начали строить крепость на реке Нарова вместе с финскими союзниками (емь и сумь) и, возможно, с отрядом датчан. Новгородцы послали в Суздальскую землю просьбу прислать войско и мобилизовали свои собственные силы. Этого оказалось достаточно, чтобы шведы, „услышавше, побегоша за море“»[41]. Потерпев поражение в своих попытках подчинить северные Русские земли при помощи оружия, Римский престол переключает свое внимание на юго-восточное направление и активизирует дипломатическую деятельность, адресатами которой становятся князь Даниил Галицкий на юге – сравнительно успешно, и Александр Ярославич Невский на севере – здесь все для Рима закончилось, как мы знаем, полным провалом.

Однако то, что было достаточно на Западе, никак не могло соответствовать требованиям восточного направления. Именно политическое и моральное состояние Русских земель, если суммировать выводы историков, стало самым важным фактором успеха вражеского вторжения. И практически все исследования, посвященные событиям и последствиям нашествия Батыя, уделяют первостепенное внимание внутреннему развитию Руси накануне этих драматических событий. Политическая жизнь Владимиро-Суздальской Руси, расположенной в Междуречье Волги и Оки с момента распространения там славянского населения, в конце XI в. развивается в форме конкуренции крупных городских общин, среди которых лидерами были Ростов, Суздаль и Владимир[42]. Липицкая битва 1216 г. – одна из наиболее значительных и известных среди сражений русских междоусобиц – стала апофеозом этого противостояния, хотя не завершила его.

Кроме того, земли-княжения Русского Северо-Востока находились в постоянном конфликте с древними центрами Южной Руси – Киевом и Черниговом. К моменту единовременного напора противников извне Русские земли пришли в состояние, которое советская историография называла феодальной раздробленностью, а дореволюционная и современная российская определяет, как процесс образования самостоятельных городов-государств (земель-княжений). В 1223 г. князья этих земель выходят на совместную битву против монголов на р. Калке и терпят сокрушительное поражение, показавшее их новым противникам масштабы внутренней слабости Русской земли.

Историки отмечают, что поражение на р. Калке не стало для русских основанием для того, чтобы извлечь уроки в плане собственной способности к скоординированным действиям в военное время. Это, по всей видимости, связано с тем, что их разделенность и конкуренция имели объективные причины, вытекающие из природы русской государственности на том историческом этапе: «Узость политического кругозора привела к тому, что завоевание Чингисханом всего Кавказа и Крыма осталось русским князьям неизвестным, а появление войска Субэдэ в половецких степях, в непосредственной близости от Руси – совершенно неожиданным»[44]. Тем более, что даже такой разгром, как на Калке, мало отличался от предыдущего опыта отношений с половцами, в которых было место как поражениям, так и победам. Видимо, так же воспринимались и перспективы взаимодействия с новыми противниками, что не могло быть основанием для мобилизации всех сил и возможностей.

Возобновились междоусобные войны, в результате которых к моменту нападения татар на Русь земли-княжения «истощили свои военные ресурсы. Даже Даниил Романович, правивший в эти годы Галицкой землей и Киевским княжеством, не мог быстро восполнить потери в людях и имуществе»[45]. Таким образом, неспособность Русских земель к тому, чтобы спустя 14 лет после битвы на р. Калке дать совместный отпор монгольскому нашествию была обусловлена всем их внутренним устройством: в рамках единого лингвистического и культурного пространства происходил активный процесс разделения на конкурирующие между собой государственные образования. Данный процесс зашел уже достаточно далеко для того, чтобы стать обратимым в краткосрочной перспективе и, более того, даже не приобрел еще своей окончательной формы. Возможно, поэтому были обречены на провал попытки объединить Русские земли под своей властью, предпринимавшийся с середины XII в. владимиро-суздальскими князьями. В отличие от своих соседей на Востоке и на Западе Русские земли должны были пройти одновременно сопротивление внешним вторжениям и внутреннюю консолидацию, для которой к середине XIII в. не было предпосылок.

Этот исторический опыт закладывает устойчивую связь между вопросами выживания и единства русского народа, необходимости единоначалия и сильной центральной власти, как уникального способа обеспечить свое существование во враждебном внешнем окружении. Постепенно, год за годом противостояние противникам на Востоке и на Западе, независимость и единство стали взаимозависимыми категориями русской внешнеполитической культуры. Также можно предположить, что именно обстоятельства середины и второй половины XIII столетия заложили основу тесной связи и диалектического взаимодействия между внутренней и внешней политикой России на всех последующих этапах ее развития.

Другим последствием кризиса, протекавшего в исключительных внешнеполитических обстоятельствах, стало изменение природы отношений между представителями правящей династии, на что обращает внимание уже С. М. Соловьев. Результатом оказалось исчезновение архаичной системы межкняжеских отношений и становление более устойчивого к внешним угрозам порядка, основанного на силовом потенциале отдельных земель-княжений. Уже во второй половине XIII столетия «место родовых споров между князьями заступило соперничество по праву силы» – главным вопросом становится не кто прав по обычаю, а кто сильнее[46]. Такое изменение стало признаком нового этапа развития русской государственности, позволившим с течением времени осуществиться «естественному отбору» земель-княжений, одно из которых смогло, в конечном итоге, объединить под своей властью общерусские силовые ресурсы.

Тем более что правящая в Русских землях элита в результате монгольского нашествия не подверглась физическому истреблению. Историки отмечают, что «возвращение к структурам повседневности» происходит довольно скоро, включая и такие важные аспекты, как военное дело, о чем свидетельствует дальний поход Ярослава Всеволодовича к Смоленску, состоявшийся в 1239 г. Этот поход «решал две задачи: оборонить русскую землю от соседей-врагов литовцев и вовлечь в сферу своего влияния смоленский княжеский стол»[47], т. е. всего через год после монгольского нашествия Великий князь Владимирский обладал военными возможностями для того, чтобы не просто отразить набег Литвы, но и расширить пределы своего влияния.

Прямые результаты нашествия монголов, напротив, остаются предметом нескольких противоречивых интерпретаций того, что мы обнаруживаем в текстах летописей и свидетельствах очевидцев. Для того, чтобы оценить масштабы физического воздействия нашествия, историки, как правило, уделяют внимание нескольким аспектам. Во-первых, непосредственные масштабы разрушений и гибели населения в период активной фазы походов Батыя и его военачальников на Русь. Во-вторых, ближайшие последствия этих походов для экономики, демографии и культуры Русских земель. В-третьих, влияние военного поражения от татар на политический кругозор и самоидентификацию, природу отношений между отдельными землями-княжениями. С последним вопросом непосредственно связана, но не является для него исчерпывающей тема отношений русских земель с Ордой после возвращения Батыя из западного похода в 1242 г.

Историки спорят о том, насколько в действительности значительными были масштабы монгольского разорения для территорий Северо-Восточной Руси, в центре которых находилось Владимиро-Суздальская земля, ведь именно на них пришелся главный удар. Как мы отмечали выше, в течение нескольких месяцев была физически уничтожена почти половина крупных и средних городов, население которых подверглось частично истреблению, а частично вынужденно покинуло свои места проживания. Согласно оценкам советской историографии, «в результате многократных монголо-татарских вторжений и их последствий численность сельского населения в районах, подвергавшихся „татарским погромам“, значительно сократилась. Забрасывались пашни, превращались в пустоши деревни». Приводятся, в частности, свидетельства епископа Серапиона, писавшего: «Кровь отец и братья нашея, аки воды многа землю напои… множащася же братья и чады наша в плен ведены быша, села наши лядиною поростоша». В известном житии Михаила Черниговского так описывается состояние княжества после «Батыева погрома»: «Села отъ того нечестиваго Батыева пленениа запустеша и ныне лесомъ зарастоша, точию знамениа имень имъ памятию отъ рода в родъ предпосылаются». Автор «Повести о граде Курске» дает картину полного запустения Курской земли, которая после нашествия Батыя «разорена сущу бывшу» и «от многих лет запустения великим лесом поростоша и многим зверем обиталище бывша». Примерно так же описывается состояние русских земель на южной окраине в повести «О хождении Пименовом в Царьград» (XIV в.):

Даже в середине XV в. источники неоднократно упоминали о селах и деревнях, которые «опустели от татар», «разошлись люди от татар» и т. д.[49].

Вместе с тем, есть достаточное количество свидетельств того, что последствия походов Батыя не были тотально катастрофическими в плане продолжения социальной и хозяйственной жизни. В частности, об этом говорят приводимые историками данные – «коэффициент восстанавливаемости» поселений (по А. А. Горскому, это «количество укрепленных поселений, на которых в конце XIII – начале XIV в. возобновилась жизнь, в % к количеству прекративших существование». – Т.Б.) здесь значительно выше (125 %, выше только в Новгородской земле – 153 %, в то время как в Галицко-Волынской – 31 %, в Киевской – 22 %, в Рязанской – 57 %. – Т.Б.). По-видимому, именно во второй половине XIII – начале XIV в. начинают закладываться предпосылки относительного (в сравнении с другими землями) усиления Северо-Восточной Руси[50]. К такому же предположению приходит и Дж. Феннел, отмечающий, что «образ жизни претерпел, по-видимому, незначительные изменения. В самом деле, в период после нашествия социально-политическая структура Суздальской земли и Новгорода осталась в целом такой же, какой она была раньше, во всяком случае, в первые годы после нашествия»[51].

Для сравнения приведем данные о разгроме, учиненном монголами в Средней Азии, которые на основе анализа источников приводит американский историк Ф. Старр: «Доля умерших в Самарканде – городе, с которым обошлись относительно мягко, – составляла около трех четвертей всего населения. Несмотря на то что 30 000 ремесленников были взяты в плен, тысячи женщин порабощены, список погибших все равно составлял около 70 000 человек. Джувайни, монгольский придворный историк из Нишапура, сообщал, что группа выживших представителей знати в Мерве считала тела убитых 13 дней и ночей и насчитала около 1,3 миллиона умерших. Более осторожные современные подсчеты все же приравнивают потери в одном только этом городе, крупнейшем на земле на тот момент, к 700 000 человек. Аналогичные источники сообщают, что количество убитых в Нишапуре и Герате также составило более одного миллиона. Частичный список других разрушенных центральноазиатских городов, по которым у нас нет даже преувеличенных данных, включает Фараб (Отрар), Гургандж, Шаш (Ташкент), Баласагун, Узген, Ходжент, Бамиан, Кабул и Термез»[52].

С непосредственными потерями военного времени были связаны и ближайшие последствия этих походов для экономики, демографии и культуры русских земель. Историки обращают внимание на то, что в течение первых двух лет после нашествия Батыя процесс восстановления на Руси происходил достаточно интенсивно: «В свои сожженные столицы въезжали с дружинами и ближними боярами „избывшие нашествие князья“. Летописцы сообщают о восстановлении городов, о новом заселении сел и деревень. Князь Ярослав Всеволодович, брат убитого на реке Сить великого князя Юрия, „седе на столе в Володимире“, а его младшие братья – Святослав и Иван – в Суздале»[53]. Другими словами, можно согласиться с историком в том, что «нет необходимости преуменьшать трагедию Руси и русского народа, но нет основания преувеличивать последствия ее»[54].

Особым оказалось влияние военного поражения от татар на политический кругозор и самоидентификацию народа, а также на природу отношений между отдельными землями-княжениями. Мы уже обращали внимание на то, что по мнению авторитетных историков военные потрясения середины XIII в. и установление даннической зависимости от Орды привели к качественным изменениям в природе и содержании взаимодействия отдельных земель-княжений и их правящих домов между собой. Важнейшим изменением здесь становится завершение процесса формирования на Русском Северо-Востоке фактически самостоятельных государств, подчинение которых великому князю Владимирскому имело формальный характер. «Агония великокняжеской власти» в последней четверти XIII столетия, на которую обращают внимание практически все авторы, стала закономерным завершением этой формы внутриполитической организации русского общества и открыла дорогу возникновению новых форм, более приспособленных для решения внешнеполитических задач.

При этом политический кругозор русских правителей объективно расширился по сравнению с их предшественниками. В первую очередь, потому что они должны были действовать с позиции сравнительной слабости и в намного более комплексном, чем ранее, международном окружении. Другими словами, экзистенциальная угроза со стороны Орды и постоянное беспокойство на западном направлении создавали условия для более интенсивного процесса «взросления» русской государственности, по сравнению с предшествовавшими достаточно спокойными периодами. Теперь владимирские, тверские или московские правители и городские общины должны были учитывать в своих действиях факторы как внутреннего, так и внешнего характера.

В интенсивном взаимодействии с несколькими грозными противниками усиливается самоидентификация русского народа и его правящей элиты, чему также способствует деятельность церкви, а принимаемые политические решения приобретают новое качество. Рассуждая о последствиях правления Александра Невского, современные историки отмечают: «Александром Невским (как и митрополитом) руководили „соображения реальной политики“. Александр стремился остановить „развивающийся по нарастающей процесс образования все новых и новых суверенных и полусуверенных от центра общин“ с помощью сильной публичной власти, которая должна была выступить органом „объединенного территориально и административно союза волостей“. Т. е. речь в данном случае идет, не более и не менее, как о попытке формирования единого государственного пространства на территории Северной Руси»[56]. Таким образом, мы видим, что внешнеполитический кризис середины XIII в. создает импульс для движения общества в сторону новой формы государственности, и процессы, что в обычных условиях были борьбой за увеличение собственного могущества, оказываются помещенными в новый историко-пространственный контекст.

Иноземные нашествия, особенно монгольское, вместо того чтобы стать тормозом на пути формирования единой русской государственности, объективно способствовали созданию для нее нового фундамента. Но не сугубо материального (в форме военного могущества одной из земель-княжений), а на гораздо более прочной основе – в виде целей, намного больших, чем стремление отдельных правителей к расширению своей власти. Поэтому в последующем возникшее на основе прототипа в виде наиболее конкурентоспособного Московского княжества русское государство приобретает уже намного более целостную идентичность. Подводя итог, можно сказать, что иноземные вторжения середины XIII в. не привели к гибели русской государственности, но стали потрясением, реакция на которое привела к новому этапу развития. При этом существовавшее на Руси политическое устройство на западном направлении не оказалось препятствием для успешной борьбы с крестоносной агрессией и вторжениями шведов, а на Востоке именно оно стало причиной военного поражения и наступления продолжительного периода даннической зависимости от монголо-татарского государства Золотой Орды.

Орда

Как мы знаем, поражение, которое русские земли-княжения потерпели в ходе монгольского нашествия в 1237–1241 гг., было очень тяжелым и несопоставимым по своим последствиям с иными иноземными вторжениями. Но русская государственность не погибла, как это произошло в Китае, Средней Азии, Иране или на Кавказе. Там монгольские завоеватели установили свое прямое правление, основали династии и новые формы государственности, впоследствии эволюционировавшие под влиянием местных условий и привнесенных монголами обычаев. Фактический суверенитет русских земель со своим самоуправлением и контролем внешних дел сохранился. Даже само понятие «даннические отношения», наиболее корректное для описания формы взаимодействия Руси и Орды в последующие пару столетий, указывает на то, что прямое подчинение не возникло.

Историк отмечает: «Татары первоначально попытались ввести жесткий режим зависимости. Однако уже в начале 60-х гг. – после крупных выступлений горожан на Северо-Востоке Руси – от тотального откупничества ордынцы вынуждены были отказаться. Не имея достаточных возможностей для содержания постоянных воинских контингентов на Руси, встретившись с организованным сопротивлением, столкнувшись во многом с непривычными природными условиями (лес, болота), большими расстояниями при отсутствии дорог, татары не рискнули продолжать практику переписей и откупов»[57]. В результате между русскими землями и монголами наступила длительная эпоха гибридного взаимодействия, совершенно своеобразного на общем историческом фоне и оставившего настолько же особенный след в русской политической культуре. Сюда же можно включить и одну из главных загадок отечественной истории: причину огромной продолжительности периода даннической зависимости, продолжавшегося еще 100 лет после того, как в ходе Куликовской битвы (1380) над ордынцами была одержана масштабная победа на поле боя. Отчасти это могло быть связано с высокой степенью живучести Орды как военной организации, представлявшей опасность даже после потери значительной части своего потенциала.

Военно-политические отношения Руси и основанного потомками Чингисхана государства на Волге представляют собой часть большого «монгольского вопроса» российской истории и историографии наряду с норманнской проблемой и значением петровских преобразований первой четверти XVIII в. Самое убедительное доказательство уникального значения отношений с Ордой для нашей политической истории представляет собой историография этого вопроса – наиболее обширная и глубокая: со времен работ В. О. Татищева, Н. М. Карамзина и Н. И. Костомарова[58], через фундаментальные труды С. М. Соловьева, В. О. Ключевского и А. Е. Преснякова[59], концептуально целостные работы советского периода[60] и так вплоть до дискуссий наших дней[61]. И не удивительно, что данная тема практически никогда не была избавлена от влияния политических предпочтений, оставаясь одним из нескольких наиболее противоречивых сюжетов российской истории. Объяснение практического содержания этих отношений находится в зависимости от того, как историки в целом видят значение монгольского нашествия и даннической зависимости Руси от Орды.

По этому вопросу существуют три основные точки зрения. Первая из них была сформирована «последним русским летописцем» Н. М. Карамзиным в начале XIX в. и опиралась на его собственное восприятие летописных свидетельств, преобладавший тогда европейский взгляд на отношения Руси и монголов, а также политические задачи, которые преследовал сам выдающийся русский историк и общественный деятель. Ю. В. Кривошеев отмечает: «Карамзин, не чуждый европейскому просвещению, вполне принял новейшие западноевропейские научные разработки по древней истории Востока»[62]. Характерной чертой рассмотрения отношений с Ордой на раннем этапе развития российской историографии стала «некая заданность: заранее детерминируется установка на „господство“ монголов на Руси, хотя именно доказательство или опровержение этого и должно было стать основной задачей стимулируемых исследований»[63].

Тем более что первая половина XIX в. представляет собой период активного поиска фундамента для новой идентичности Российской империи, столкнувшейся с феноменом национального государства в Европе. В этом контексте некритическое восприятие основных тезисов европейских авторов предшествовавшего периода могло быть обусловлено тем, что их выводы позволяли наиболее ярко показать драматизм русской истории, причины уникальности России по сравнению с Европой и, наконец, подчеркнуть некие наши «особые заслуги» перед соседями на Западе. Последнее, например, просматривается в известной идее Александра Сергеевича Пушкина о том, что «Россия, ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена»[64]. России же, согласно наиболее устоявшейся на первоначальном этапе концепции, достались чудовищные страдания и погружение в «азиатчину», на которой применительно к нам традиционно настаивали европейские авторы.

Поскольку такой взгляд отражал «европеизм» русской историографии того времени, то он был, с незначительными дополнениями, воспринят советской исторической школой. В целом для характеристики этого подхода можно использовать определение «яркая драматизация исторической схемы»[65], поскольку ему были (и остаются) одинаково свойственны опора на эмоциональные оценки очевидцев событий и, одновременно, необходимость встроить их в заранее готовую концепцию «деспотической» природы русской государственности, как якобы возникшей на ордынской основе. При этом «оценка классиками марксизма-ленинизма средневековых русско-монгольских отношений оказали прямое воздействие на всю дальнейшую советскую историографию»[66], что естественно ограничивало возможные интерпретации фактов и содержания источников, заставляло ученых искусственно помещать свои, часто весьма яркие и оригинальные, построения в созданную К. Марксом и Ф. Энгельсом европейскую теоретическую схему. Парадоксальным образом именно советский период стал тем временем, когда история России в наибольшей степени писалась в рамках системы смыслов, созданной за ее пределами. Даже наиболее заслуженные авторы были вынуждены в своих оценках, например, деятельности Александра Невского опираться на цитаты из публицистических произведений К. Маркса и Ф. Энгельса, рассматривавших Россию в качестве противника Европы и не владеющих материалом, необходимым для формирования сравнительно нюансированной точки зрения.

Отметим, что в своем стремлении доказать правоту классиков марксизма-ленинизма даже авторитетные советские исследователи невольно признавали то, что Орда не оказывала на русские земли непосредственного влияния. Один из выдающихся представителей исторической науки этого периода Вадим Викторович Каргалов пишет: «Русские феодалы получили известные гарантии от повторения нашествия, сохраняли в своих руках власть над угнетенными классами. В полной неприкосновенности остались основные классовые интересы русских феодалов – возможность эксплуатировать зависимое население, сохранив господствующее положение и аппарат власти»[67].

Другой яркий пример «европеистской» трактовки значения монгольского нашествия касается значения городских общин в формировании единой государственности. В советской историографии было принято считать, что «монголо-татарское нашествие в значительной степени разрушило объективные предпосылки объединения русских земель. Монголо-татары разгромили русские города, являвшиеся потенциальными центрами объединения и опорой великокняжеской власти, нарушили те минимальные экономические связи между отдельными феодальными центрами, которые были необходимым условием для объединения». Таким образом, Русь рассматривается с точки зрения политического и общественного устройства аналогично Франции или Англии, где города действительно были опорой королевской власти в период установления абсолютизма. Однако, как мы увидим в следующей главе, посвященной историко-географическим вопросам, в нашем случае именно городские общины («города-государства») были основными двигателями территориального размежевания. И подрыв могущества городских общин может рассматриваться нами как один из факторов, способствующих объединению на новых основах.

В результате советской исторической школой, при всех ее заслугах, «были повторены положения Карамзина– Костомарова» и продолжена традиция драматизации значения отношений с Ордой для России. Причина – политическая необходимость указать на истоки «деспотической» власти русских царей и императоров, часто «доводя до абсурда мысль Н. М. Карамзина о замедлении хода исторического развития Руси вследствие монгольского ига»[68]. Хотя здесь, как отмечает автор одного из лучших обзоров нашей историографии, уже возникают нюансы: если на первом этапе советские историки обличают русских князей и церковь за сотрудничество с монголами, то уже с середины 1950-х гг. им приходится вносить значительные коррективы в свои оценки.

Особенности оценок советской исторической наукой и ее популяризаторами интересующего нас периода великолепно отражены в замечательной работе В. В. Каргалова «Древняя Русь в советской художественной литературе»[69]. Каждый из нас, кто читал в детстве и юности такие прекрасные книги, как «Ратоборцы» А. Югова или «Юность полководца» В. Яна[70] может припомнить чувство недосказанности и необъяснимого противоречия между образом Александра Невского как борца за всю Русскую землю, и постоянной необходимостью для авторов подчеркнуть классовый характер проводимой им политики. В результате «перед писателями, создававшими образ Александра Ярославича Невского, стояла сложная задача: показать его место в столкновении „противоречивых стремлений“ различных классов русского общества, связь его политики с классовыми интересами русских феодалов, с одной стороны, и с героической борьбой народных масс Руси за независимость, с другой»[71]. Это, в действительности, было совершенно избыточным занятием и не позволяло сформулировать действительно научную концепцию деятельности этого русского правителя с опорой на факты.

Фигура Александра Невского, как мы увидим далее, действительно становится наиболее сложной для интерпретации. Святой князь уже с конца 1930-х гг. одновременно занял центральное место в историческом Пантеоне нашей государственности как борец за независимость Руси, но при этом с точки зрения фактов именно он был главным автором стратегии сотрудничества с Золотой Ордой. С этими идеологическими метаниями советской науки связано и важнейшее противоречие: если князья «сотрудничали» с Ордой, то почему Русское государство возникло «вопреки воле татарского хана, вопреки его власти», как пишет один из крупнейших историков Борис Дмитриевич Греков?[72] Надо признать, что действительно четкого и убедительного ответа на этот вопрос в советский период так и не получилось найти. Для того, чтобы понять данный парадокс лучше, давайте рассмотрим две другие точки зрения на природу русско-ордынских отношений. Возможно, что сочетание всех трех перспектив, рассмотренных далее, позволит создать более нелинейное представление о роли «восточного фронта» в формировании русской государственности и внешнеполитической культуры.

Вторая точка зрения возникает под воздействием идей, изложенных великим С. М. Соловьевым в одном из томов его «Истории России с древнейших времен». Она состоит, в общих чертах, в отрицании серьезного влияния Орды и «монгольского периода» на развитие русской государственности: «У нас нет причины признавать сколько-нибудь значительное влияние (монголов) на (русскую) внутреннюю администрацию, поскольку мы не видим никаких его следов»[73]. Сейчас этого подхода, с большими или меньшими вариациями, придерживается большинство современных российских историков. Они указывают на многогранность и сложность отношений с Ордой, особенности даннической зависимости как формы отношений, при которой русские земли сохраняли суверенность в определении своей внешней политики и многое другое.

Работы таких выдающихся российских авторов, как Николай Борисов, Антон Горский, Юрий Кривошеев и других, следуют в рамках этой парадигмы и словно бы восстанавливают связь времен с русской исторической наукой периода ее наибольшего расцвета во второй половине XIX – начале XX в. Эти авторы, при имеющихся между ними расхождениях по поводу деталей, приходят к следующему: «Суть даннических отношений неминуемо влечет за собой вывод о сохранении монголами на Руси той общественной системы, которая сложилась в середине XII века и продолжала развиваться в начале XIII века»[74]. Ордынское нашествие стало, безусловно, крупнейшей трагедией и оказало наиболее серьезное внешнее воздействие на процесс формирования русской государственности. Трагедией, оказавшей при этом серьезное психологическое воздействие, поскольку «дань рассматривалась тогда в качестве позорной повинности, недостойной свободного люда», а «ощущение даннической зависимости (…), наносило общественному сознанию и народной психологии глубокую травму, вызывающую чувство пессимизма и безнадежности»[75]. Но оно повлияло именно на процесс развития, а не на природу этой государственности и общественное устройство русских земель – они шли своим, заложенным в «домонгольский» период, путем.

К приведенным выше оценкам мы, очевидно, должны добавить и то, что часто обходят в литературе, но что является важным именно в этой работе: Орда, даже в период ее самого большого могущества, никогда не вмешивалась в принятие русскими князьями решений по поводу отношений с другими противниками Руси: Литвой, Орденом или шведами. Нельзя, конечно, применять к столь далекой истории категории международного права, неизвестные нашим предкам. Но если воспользоваться современной терминологией, то отношения с Ордой никак не затрагивали важнейший атрибут суверенитета русских земель-княжений, связанный с решением внешнеполитических задач на других направлениях. Имеются свидетельства того, что в рамках самого значительного участия русских князей в военных предприятиях Золотой Орды – похода дружины великого князя владимирского Дмитрия Александровича – «русские князья (в 1277 г.) выступают по меньшей мере как равноправные союзники. Пользуясь правом победителей, они берут „корысть и полон“, а их действия одобряются командиром объединенного войска»[76].

Далее мы увидим, как формирующаяся великорусская государственность строила свои непростые отношения с Литвой, Орденом и шведским королевством. Однако в историографии и источниках нет примеров, когда ордынские ханы указывали бы русским князьям, как им выстраивать взаимодействие с этими соседями Руси. Нет также примеров того, чтобы ордынские правители приказывали русским князьям осуществить ту или иную военную экспедицию против Литвы или других народов. При этом сами русские князья активно вовлекали ордынцев в свои внутриполитические конфликты, действуя в рамках сложившейся до нашествия Батыя привычки, когда в «привлечении „поганых“ к междоусобной борьбе князей не было для того времени ничего исключительного, ничего противоречащего феодальной этике и обычной практике межкняжеских отношений»[77].

Третий подход к оценке отношений Руси и Орды является частью российского евразийства, идеи которого в историографии наиболее полно реализовали замечательные работы Г. В. Вернадского и Л. Н. Гумилева. Главная идея Гумилева – это фактический симбиоз Руси и Орды, в основе которого лежит, предельно огрубляя, общая евразийская сущность русской и ордынской политических цивилизаций[78]. Великое значение Льва Николаевича для российской исторической науки состоит в первую очередь в том, что он смог практически в одиночку разрушить монополию идеологически мотивированной интерпретации большинством советских историков событий эпохи формирования государственности вокруг Москвы. Даже учитывая несомненные смелые обобщения в работах Гумилева и свойственное ему художественное восприятие событий, его вклад в наше понимание смысла эпохи огромен – он позволяет увидеть, что за пределами так называемой «карамзинской схемы» и советского классово-формационного подхода существует еще целый спектр вероятных интерпретаций одного из важнейших в отечественной истории периода. Создавая свою собственную неидеальную «схему», Гумилев сформировал для российской исторической науки новый ориентир, с которым можно спорить, не соглашаться, но именно поэтому двигаться вперед.

Тем более это важно, что основные положения советского подхода, особенно раннего этапа, нашли свое продолжение в работах, которые уже в 1990-е гг. придерживались критического отношения к деяниям как Александра Невского, так и его потомков на московском княжеском престоле. Отметим, что такой взгляд оказался близок многим авторам на Западе и поэтому до сих пор имеет возможность занимать солидное место в богатой палитре мнений о событиях этого периода российской истории. Так и в случае с работами Гумилева мы одновременно видим и яростную и убедительную для читателя критику советских подходов к оценке русско-ордынских отношений, и отрицание «европеизации» русской истории в целом, присущее значительной части нашей традиции со времен Карамзина и Костомарова. Это позволяет теории Л. Н. Гумилева оставаться и по сию пору главной «альтернативной» интерпретацией политического значения событий русского Средневековья в целом и внешнеполитических обстоятельств объединения вокруг Москвы, в частности.

Труды Гумилева, в той их части, которая касается отношений Великороссии и Золотой Орды, так же, как и все его произведения, проникнуты живым художественным восприятием истории, что становится объектом критики со стороны более сдержанных представителей этой науки. Но при этом они помогают нам увидеть значительное количество новых фактов и посмотреть свежим взглядом на широко известные источники. А поскольку в основе его трудов лежит стремление к отрицанию «европеизации» русской истории, то они являются еще и результатом размещения исторических фактов в рамках принятой автором схемы. Уйти от схематического восприятия истории можно, как представляется, только обратившись к более сложным и внутренне противоречивым построениям, но попытаться при этом выделить главное. В нашем случае – то в отношениях с Золотой Ордой, что помогает понять, как они отразились на русской внешнеполитической культуре.

Для всех известных нам историографических традиций неизбежным остается поиск ответа на вопрос о том, как могла Орда повлиять на развитие русских общественных и государственных институтов? И здесь точки зрения, как мы видели выше, являются часто совершенно противоположными: одни ученые считают, что это влияние было важным, даже определяющим – здесь Н. М. Карамзин, советская школа и Л. Н. Гумилев парадоксальным образом похожи. Другие, а это большинство современных российских историков, полагают, что такое воздействие было незначительным, либо его вообще не было, поскольку «суть даннических отношений неминуемо влечет за собой вывод о сохранении монголами на Руси той общественной системы, которая сложилась в середине XII века и продолжала развиваться в начале XIII века»[79]. Даже авторитетное мнение о том, что в центре отношений было признание русскими землями-княжениями легитимности верховной власти хана, с чем спорят другие историки[80], не ведет нас к мысли о влиянии Орды на развитие внутренних русских порядков.

Попробуем предложить свой ответ. Суть его состоит в том, что Орда повлияла на формирующееся Русское государство, однако это воздействие наиболее полно отразилось не на русских общественных институтах, а на общей оценке природы государственности и внешнеполитической культуре[81]. Таким образом, влияние было не линейным и механистическим, а опосредованным, связанным с необходимостью взаимодействовать с таким сложным противником в гибридной системе отношений в течение длительного времени. Этот вопрос почти никогда не затрагивался серьезно в российской или зарубежной научной литературе, потому что само начало обсуждению «монгольской проблемы» было положено в рамках другого важнейшего спора о русской истории: столкновения взглядов на значение реформ Петра Первого и связанных с ними отношений России и Европы. В результате дискуссия о значении отношений с Ордой оказалась заложником тех проблем, которые волновали общество в первой половине XIX в. Тем более что именно тогда начинается подъем национального духа русского народа, спровоцированный победой над наполеоновской Францией в ходе Отечественной войны 1812 г. И в этом историческом контексте идея о «борьбе с игом» выглядела как наиболее привлекательная.

Российские мыслители и историки XIX в. оценивали состояние русского общества своего времени и, особенно, вероятность реформ, считавшихся необходимыми для того, чтобы преодолеть отставание от наших противников на Западе. Они приходили к выводу, что обозначенная В. О. Ключевским «встречная работа прошлого», т. е. заложенные в русской государственности особенности требуют более сдержанного отношения к копированию европейских практик, а часто просто делают невозможным их привнесение на русскую почву. Ответ пытались искать в «особом» характере русского государства и общества, возникших под воздействием Золотой Орды. Но мы видим, что какие-либо формальные возможности оказать такое влияние у татаро-монгол отсутствовали, а русские общественные институты шли своим путем.

Поэтому гипотеза крупного германского ученого Б. Шпулера о том, что «господство татар оказало воздействие на Россию не столько в политическом, сколько в культурном плане»[82] заслуживает внимания. В первую очередь поскольку признает практическое отсутствие ордынского влияния на эволюцию и природу наших политических институтов, но подчеркивает значение отношений с монголами для развития русской внешней политики как культурного феномена. Что стало причиной этому? В книге «Русь и монголы» Ю. В. Кривошеев дает природе русско-ордынских отношений такую характеристику: «В соприкосновение пришли не только экономические, социальные и политические системы, не только кочевнический и оседлый миры, но и мировоззренческие системы: идеологические и ментальные»[83].

Отношения русских земель и Орды были исключительно продолжительными по времени и контрастными в том, что касается идентичности народов, принимавших в них участие. При этом в отличие от испанцев периода Реконкисты русские не были частью более широкого культурного сообщества и, более того, на протяжении всей эпохи своих отношений с Ордой взаимодействовали с европейской политической цивилизацией как с противником. А попытки заключить союз с европейскими католическими государствами, предпринятые галицко-волынскими князьями во второй половине XIII в., не привели к какой-либо помощи от них против монголов. Великороссия не испытывала при накоплении нового для себя культурного опыта давления шаблонов поведения и ограничителей со стороны более широкого сообщества, каким для Испании выступала католическая Европа. В результате этот опыт оказался исключительно драматическим, но полностью самостоятельным.

Фундаментальное влияние отношений с Ордой на нашу внешнеполитическую культуру обусловлено тем, что среди всех внешних вызовов, с которыми когда-либо сталкивался русский народ, монголо-татарский стоит, конечно, на первом месте. Во-первых, разрушение Киевской («Древней») Руси под ударами монголо-татарского нашествия создало условия для окончательной консолидации великорусского этноса вокруг Москвы и, одновременно, укрепления власти ее князей[84]. Предпосылкой этих связанных между собой процессов стало уже упомянутое нами разрушение системы родовых отношений между русскими князьями, оказавшееся важным последствием ордынского нашествия: источником возрастающей власти князя, как такового, и князя московского, в особенности, стал не столько ордынский ярлык, сколько сила, ставшая залогом его получения.

Во-вторых, вплоть до конца XIV в. силы Орды представляли собой наиболее масштабную угрозу с точки зрения физического существования русского народа и его государственности, а также постоянно сказывались на динамике силовых отношений между русскими землями, в том числе по инициативе самих князей[85]. В-третьих, именно ордынское нашествие привело к разделению Северо-Восточной и Юго-Западной Руси с последующим попаданием последней под власть Литвы и Польши, что и сейчас формирует важную внешнеполитическую проблему России.

В-четвертых, поскольку угроза с этой стороны была наиболее явственной, она в наибольшей степени отразилась на том, что русское государство изначально приобрело «военный характер», основной функцией которого была защита от внешних врагов[86]. Длительная борьба с экзистенциальным внешним вызовом сделала необходимым интенсивное социальное и хозяйственное взаимодействие, для которого не было достаточных геоэкономических оснований. В этом смысле наличие такого серьезного противника и, самое важное, необходимости постоянно с ним взаимодействовать действительно уберегло Россию от поглощения более социально активными европейскими соседями. Но не «скрыв» ее от Запада (боевая работа на этом фронте никогда не прекращалась), а закалив ее народ в постоянной борьбе с превосходящим противником.

Другими словами, отношения с Ордой имеют во всей истории российской внешней политики наиболее важное значение не в силу их влияния на внутреннее устройство России, а в результате фундаментального значения вызовов, которые были связаны с этими отношениями для выживания этого государства и формирования его первоначальной международной идентичности. Эти отношения стали наиболее значимыми для внешнеполитической культуры России в критически важный для ее формирования исторический период и в значительной степени определили природу и практическое исполнение российской внешней политики в последующие эпохи. А поскольку воздействие Орды на внутреннее развитие Руси было гораздо меньшим, чем можно было бы подумать, опираясь на некоторые из обозначенных нами ранее интерпретаций, то именно здесь – в области внешнеполитической культуры – мы вправе рассчитывать обнаружить «ордынское наследие» в наиболее системной и масштабной форме. При этом оно было, конечно, переработано русскими общественными институтами, которые во всем остальном шли самостоятельным путем развития.

Развернувшаяся сразу после татарского нашествия борьба русского народа протекала, если попытаться суммировать выводы историков, в двух временных фазах: обороны (1242–1374/1380) и наступления (1380–1480). При этом каждая из значимых групп русского общества – горожане, церковь и князья – принимали участие в силовом противостоянии с татарами в тех формах, которые были для них доступны. На первом этапе основное насильственное сопротивление Орде исходило от городов, в то время как князья вступили с татарами в сложную дипломатическую игру, в центре которой были регулярные поездки русских князей в Орду, где выстраивалась тонкая система отношений, позволившая добиваться существенных внешнеполитических результатов. Первая такая поездка состоялась в 1242 г., когда в Орду отправился Великий князь Владимирский Ярослав Всеволодович со своим сыном Константином.

Как мы знаем, даже располагая ограниченными силами, русские земли-княжения весьма эффективно боролись с попытками экспансии западных противников – Литвы, Швеции и Ливонского ордена, практически неизменно одерживая над ними военные победы. Татары принимали в этих сражениях участие в качестве союзников русских, но не играли решающей роли – способность к самостоятельной борьбе с противниками на Западе стала важным фактором независимости Северо-Восточной Руси и, по прошествии времени, Москвы от Орды. Также в некоторых случаях князья принимали в Орде мученическую смерть, становясь жертвами татарских внутренних интриг и произвола, что книжниками интерпретировалось, как предвестие конца света – событие ненормальное. Историческая наука фиксирует порядка 8-10 таких случаев, что не было катастрофическим с учетом многочисленности русского княжья[87].

Русские городские общины, со своей стороны, создавали условия, сделавшие для татар сохранение суверенитета княжеской власти рациональным выбором. Первые восстания (в Новгороде, Суздале, Ростове и других городах) стали ответом на проведение переписи 1257–1259 гг. и введения системы баскачества ханом Берке (1209–1266). Несмотря на то, что сам по себе институт баскачества не означал военно-политического контроля над русскими землями, в последующие годы восстания в городах стали регулярными и были направлены уже не только против баскаков, но и против ордынских послов. Именно вооруженное сопротивление населения стало, по мнению историков, причиной отказа татар от системы откупничества «бесермен» (среднеазиатские купцы) на русском Северо-Востоке уже к середине 1260-х гг. Признание могущества Орды, таким образом, не было тождественно признанию ее власти, а сила и легитимность в русской внешнеполитической культуре не являются связанными между собой понятиями.

Отдельного внимания заслуживает вопрос о значении ордынской стратегии игры на противоречиях между русскими князьями и разжигании (между ними) конфликтов. Ордынские ханы всегда поощряли конкуренцию русских князей друг с другом и создавали для нее многочисленные внешние поводы: «Татары вели активную политику, основная линия которой выражалась в стремлении поддерживать взаимную рознь отдельных политических групп-княжеств и тем препятствовать политической концентрации на Руси»[88]. При этом нельзя сказать, что рознь между князьями, как и между и городскими общинами, была новшеством для русской истории. Она характеризовала весь период середины XI – первой половины XIII в., включая такие яркие события, как разорение северными князьями Киева в 1167 г., т. е. интриги татарских ханов ничего нового для русских не придумали.

Однако в новых условиях рознь, которую стремились поддерживать татары, не привела к фатальному взаимному ослаблению. Наоборот, ее результатом уже во второй четверти XIV в. оказалось поступательное усиление Московской земли – конкуренция земель-княжений неизбежно вела к их «естественному отбору» и, в конечном итоге, к консолидации вокруг одного центра, наиболее талантливо и удачливо совмещавшего дипломатию и военную дерзость. Русские князья одновременно боролись за ресурсы друг с другом, а также защищали и преумножали свои суверенные права в отношениях с Ордой. В результате возникли условия для сосредоточения ресурсов в руках одного из конкурирующих княжений Русского Северо-Востока – Москвы, географическое положение и таланты правителей которой оказались наиболее востребованы в изменившихся условиях[89]. Эта концентрация ресурсов – системообразующий процесс внутрирусских отношений с конца XIII в., имевший достаточно линейный характер, позволил в 1374 г. уже формально объединить силы русских земель ради конкретной цели – войны с Ордой.

Русь, по выражению Льва Гумилева, «монголами не была ни подчинена, ни покорена». Но татаро-монгольское нашествие поместило развитие Русской земли в принципиально новые условия необходимости постоянной и неуклонной борьбы за свою независимость. И постепенно «интересы обороны Руси от нашествия монголов требуют образования централизованного государства, способного противостоять нашествиям и разделаться с остатками ига татар»[90]. Тем более что уже в первой четверти XIV в. его последствием для Южной Руси стало попадание Киева и других земель под власть литовских правителей, которые через столетие принесли их в распоряжение польской короны.

Последовавшие за нашествием Батыя на Русь два с половиной столетия стали периодом непрерывного противостояния русской и ордынской этнообщественных систем, в котором было место и жестоким сражениям, и дипломатии, и данническим отношениям в те годы, когда Русь была наименее уверена в своих силах. Она принимала разные формы, однако неизменным был стержень – противостояние русского общества «тяжкому произволу чужой и чуждой» ордынской силы[91]. Отношения с таким сильным противником, как Орда, формировали традицию подчинения всех усилий одной деятельности, способы осуществления которой могли быть разными по форме, а окончательная цель оставалась неопределенной. Они соотносились не с идеальным образом будущего, а со здравой оценкой собственных сил и, одновременно, невозможностью уступок там, где это угрожало бы способности самостоятельно управлять своей судьбой. Население городов, церковь и аристократия выступали как «русский народ»[92]. И когда суждено бывает России пройти внешнеполитические испытания, на первое место выходит воспитанная в противостоянии с Ордой способность к продолжению борьбы в условиях признания и осознания сравнительной собственной слабости.

Александр

Замечательный русский историк первой половины XX в. А. Н. Насонов, обращаясь в 1942 г. к вопросу о деятельности Александра Невского, писал: «Вдалеке от старых культурных центров, в Залесском крае, русский народ совершил настоящий подвиг, проникая в глубь страны, в стороны от речных магистралей, выжигая леса и расчищая пашни, создавая мало-помалу поселения, замечательные по красоте и культурно-хозяйственному значению. Здесь, в борьбе с суровой природой, тогда уже начал складываться тип великоросса, упорного в достижении своих целей, способного в моменты опасности развить необычайную энергию и вместе с тем осторожного, готового применяться к разным условиям и положениям, по пословице „Прямо только вороны летают“. Несомненно, народный характер наложил свой отпечаток и на облик Александра Невского»[93].

Истинная причина того, почему Александр Ярославич занимает центральное место в русской истории, настолько значимое, что это подчас превращает героя в ходульный символ абстрактного патриотизма, состоит в том, что его личность в наиболее полной мере воплощает в себе русский национальный характер, а деятельность – основанную на нем внешнеполитическую культуру, включая те ее проявления, в которых мы сами не всегда готовы признаться. Именно последнее стало причиной известного тезиса о «противоречивости» образа князя – как государственного деятеля, вклад в формирование которого внесла как отечественная, так и зарубежная историография. Он, однако, может быть ошибочным, поскольку исходит из дихотомии апологетики и порицания действий Александра Ярославича в рамках собственных представлений исследователей.

Значимые исторические личности, как и события, становятся великими в силу взаимодействия с окружающим их уникальным контекстом. В этом отношении внешнеполитические и внутренние обстоятельства развития Русской земли в середине – второй половине XIII в. оказались настолько масштабными, что не только позволили раскрыться природным дарованиям сына Ярослава Всеволодовича, но и придали последствиям его решений фундаментальную значимость в контексте всей российской истории. И даже его уход в мир иной стал жертвой на алтарь борьбы русского народа за свою независимость, когда после восстания 1262 г. он направляется в Орду «и, видимо, хан Берке подозревал его в участии, поскольку „удержа и царь, не пусти его в Русь“. В какой-то степени он стал и жертвой восстания: после ордынской „зимовки“ на пути домой он умирает»[94]. Мы далеки от мысли о том, что значение личности Александра Невского определяется только контекстом его эпохи. Но то, что он стал основоположником русской внешней политики, как целостного явления, конечно, было связано с тем, в каких условиях осуществлялась его политическая деятельность.

Русская внешнеполитическая культура и стратегия вообще представляют собой не совокупность «открытий», сделанных государственными деятелями и полководцами, а продукт всего исторического опыта народа. И Александр Невский действительно «был человеком своей эпохи, действовал в соответствии с мировосприятием того времени и личным опытом; он выбирал тот путь, который казался ему выгодней для укрепления его земли и для него лично. Когда это был решительный бой, он давал бой; когда наиболее полезным казалось соглашение с одним из врагов Руси, он шел на соглашение»[95]. Однако его государственная деятельность с первых самостоятельных побед в 1240–1242 гг. и до его ухода в мир иной в 1263 г. стала первым опытом борьбы на «три боевых фронта», который предстоит в полной мере испытать Великороссии за последующие столетия. И в этом смысле фигура Александра действительно может служить примером того, как русский человек действует в меняющихся обстоятельствах, не изменяя при этом себе. Дополнительный, отнюдь не абстрактный, символизм его политическим решениям придает то, что именно прямые потомки Александра Ярославича играли центральную роль в формировании новой русской государственности вокруг Москвы и стали затем ее первыми полноправными лидерами.

Основные события жизни Александра Невского одновременно хрестоматийны и недостаточно известны нам в подробностях в силу отмечаемого историками малого количества прижизненных свидетельств его деятельности. Они стали предметом тщательного изучения целой плеяды выдающих российских авторов. Началом его самостоятельного участия в политической жизни и внешней политике становится отражение в июле 1240 г. попытки шведского десанта на р. Неве, ставшего самым крупным вторжением северных соседей в новгородские земли за несколько десятилетий. Незадолго до этого отправленный своим отцом Великим князем Владимирским Ярославом Всеволодовичем на княжение в Новгород, Александр действует тогда решительно и отражает угрозу силами только своей дружины и примкнувших новгородцев. То, как решение 20-летнего правителя выступить против превосходящего противника описывает его последующее жизнеописание, занимает впоследствии центральное место в системе символов и смыслов, присущих русской внешнеполитической культуре:

Крупный российский историк Ю. Г. Алексеев в одной из своих работ отмечает: «В своей первой кампании Александр Ярославич проявил ценнейшие качества полководца – глазомер, т. е. умение быстро и правильно оценивать обстановку, способность принимать наиболее целесообразное решение. Александр сумел учесть фактор времени и добиться тактической внезапности – важной предпосылки победы. Разгром на Неве сорвал возможное совместное выступление шведов с немецкими рыцарями из Прибалтики»[97]. Глазомер, настолько ярко проявленный Александром Ярославичем в Невской битве и сражениях с тевтонами, может считаться отличительной особенностью его политической деятельности вообще: в отношениях с Ордой, новгородской городской общиной, западными соседями русских земель. Именно эту особенность в полной мере применяет Александр Невский во внешнеполитической сфере, где она становится необходимой для комплексной оценки положения Руси во взаимодействии с иноземными соседями. В эпоху, когда Александр занимает великокняжеский престол, да и до этого, перед нами отнюдь не былинный «богатырь» – представитель традиционной русской военной аристократии, а правитель, который выстраивает внешнюю политику государства сразу на нескольких географических направлениях, учитывая одновременно все внутриполитические задачи.

В дальнейшем Александра сопровождают военные победы: изгнание тевтонских рыцарей из Водской пятины Новгородской земли и разрушение их форпоста в Копорье, победа над Тевтонским орденом в битве на Чудском озере, отражение набегов Литвы и встречные экспедиции на территории литовских племен и в контролируемые шведами земли современной Карелии и Финляндии. При этом его кампания 1241–1242 гг. против тевтонских рыцарей имеет уже иной характер, нежели стремительная победа над шведами. Тем более что к возвращению Александра в Новгород в 1241 г. орден уже успел добиться серьезных результатов: захватить Изборск, Псков и построить на земле Водской пятины крепость. Перед лицом более серьезного противника Александр действует более осмотрительно: «проводит мобилизацию местного ополчения – новгородцев и связанных с ними нерусских племен – и обращается за помощью к отцу, великому князю Владимирскому. Тот посылает на помощь свои войска под командой брата Александра – Андрея Ярославича. Таким образом, войско, оказавшееся под начальством Александра Невского, было фактически не новгородским, как обычно пишется в литературе, а общерусским – это соответствовало политическим и стратегическим задачам кампании. Крестоносная агрессия, благословляемая римским папой, угрожала не только Новгороду, но и всей православной Руси»[98].

В этой связи безукоризненно верной представляется оценка, согласно которой «военно-политическая деятельность Александра Невского – моральный перелом в истории русского военного искусства. На смену прежней узко-княжеской военной идеологии и психологии впервые пришла на той же социально-экономической базе новая общерусская военная идеология. Победы Александра Невского – итог прошлого и залог будущего развития военного искусства нашей страны»[99]. Александр Невский ведет свои военные кампании как общерусский государь, а не правитель отдельной земли-княжения, пусть даже и стремящийся к установлению контроля над остальными: «Великий жизненный подвиг Александра Ярославича состоялся благодаря органичному соединению прагматики и повседневности ратных и дипломатических трудов с духом альтруистического патриотизма, с готовностью „положить душу свою за друзей своих“»[100]. А поскольку внешняя политика той эпохи – это в первую очередь вооруженная борьба с иноземными противниками, то свойственное Александру «искусство войны» сказывается и на его поведении в мирные периоды: оно представляет собой решения общерусского князя, учитывающего особенности положения на всех направлениях международных отношений русских земель.

После смерти своего отца и дяди, а также бегства в результате неудачного антиордынского выступления в 1253 г. младшего брата Андрея, поочередно занимавших великокняжеский престол во Владимире, Александр становится полновластным правителем практически всего русского Северо-Востока, включая Новгородские земли, а также Великим князем Киевским. Это уникальное положение он занимает на протяжении 10 лет (1253–1263). При этом для своего постоянного пребывания Александр Невский выбирает Владимир. Это также становится поворотным для последующей российской истории, поскольку «предпочтение им владимирского стола киевскому было решающим событием в процессе перехода номинальной столицы Руси из Киева во Владимир (т. к. оказывалось, что именно Владимир был избран в качестве столицы князем, признанным „старейшим“ на Руси)»[101].

В качестве Великого князя он проводит энергичную политику укрепления собственной власти, выразившуюся в сложных отношениях с новгородской городской общиной в 1255–1259 гг., самым драматичным эпизодом которой стали события, связанные с инициированной ордынскими правителями переписью населения русских земель. Заставив новгородское вече принять татарских переписчиков и платить дань в Орду, Александр серьезно ограничивает свободу великого города и добивается реализации своей стратегии. В целом, постоянное личное внимание к положению дел в Новгороде всегда было отличительной чертой политики Александра Ярославича – во многом связанной с тем, что его молодость прошла на берегах Волхова. В ходе этих событий раскрывается стратегия Великого князя, основанная на подчинении преобладающей силе Золотой Орды, с одной стороны, и жестком противодействии не только вторжениям с Запада, но и дипломатическим попыткам Римского престола укрепить свое присутствие в русских землях, с другой.

При этом исключительно важную роль в определении стратегической линии Александра Невского играли отношения между государством, наиболее высоким должностным лицом которого он являлся с 1253 по 1263 г., и православной церковью в лице митрополита Кирилла и патриарха в Константинополе. Этот вопрос традиционно рассматривается в контексте вопроса о связи между верой и идентичностью, т. е. цивилизационным аспектом внешней политики. Историк отмечает, что «политическое подчинение хану при сохранении Православной Церкви было меньшим злом, чем завоевание страны немецкими феодалами и потеря православной веры – основы национальной самоидентификации»[102]. Можно, вместе с тем, предположить, что здесь был и чисто прагматический аспект – после монгольского нашествия и в условиях фактической самостоятельности отдельных земель-княжений от власти Великого князя Церковь оставалась единственным общерусским институтом, а митрополит Кирилл (ум. 1280) с 1251 г. был лично знаком с Александром Ярославичем и, видимо, поддерживал его политический курс.

В этих условиях затевать даже минимальные отношения с Римом было бы губительно с внутриполитической точки зрения. Таким образом, как это обычно и бывает с выдающимися правителями, Александр руководствовался как ценностными, так и практическими соображениями, которые взаимно дополняли друг друга. Впоследствии именно Церковь станет в целом ряде решающих эпизодов надежным союзником московских князей – потомков Александра Невского. А созданная внутри Церкви религиозно-политическая идеология будет занимать центральное место в фундаменте единой русской государственности. Гордый ответ Александра посланникам Римского папы красочно отражен в его «Житии», уже в форме манифеста самостоятельности и самоценности русского православия:

Позиция Александра Невского в вопросе отношений с Римом в наибольшей степени, наверное, иллюстрирует его желание сохранить, во-первых, наибольшую степень самостоятельности во внутренних делах Русской земли и, во-вторых, добиваться успеха там, где это представляется возможным и наиболее благоприятствующим укреплению его власти. В этом отношении Александр Ярославич – это действительно весьма яркий представитель русского национального характера, больше всего ценящего свободу определения собственного пути и готового к компромиссам там, где объективное соотношение сил не позволяет рассчитывать на победу. Другими словами, жесткая политика в отношении западных соседей и подчинение воле Орды являлась не выбором, тем более цивилизационным, а стремлением сохранить свободу выбора, не привязывая свою внешнюю и внутреннюю политику к жестким институциональным условиям. Тем более что союз с католиками действительно мог не только привести к утрате поддержки со стороны Церкви, но и стать катастрофическим в военно-стратегическом отношении – за кампании 1240–1242 гг. у Александра Невского были возможности убедиться в незначительных военных возможностях шведов и тевтонцев – каков смысл союза с теми, кого ты сам успешно побеждаешь на поле боя?

А уж что-что, но четкое осознание собственных целей и способность оценить силы противников Александру были свойственны в огромной мере, а также умение сопоставить потенциал тех, с кем приходится иметь дело с их положением в системе собственных интересов, среди которых на первом месте была консолидация своей власти Великого князя. Историк пишет: «Как князь Новгородский, а впоследствии великий князь Владимирский, он твердо и последовательно проводил политику не в интересах отдельного княжения, а всей Русской земли. Находясь в труднейших условиях – в тисках между ордынским игом и католической экспансией, Александр сумел проявить политическую дальновидность и реализм. Не ставя перед собой неразрешимых задач, он сосредоточивал свое внимание на решении конкретных, наиболее актуальных вопросов»[104]. Эта способность проводить политику в общерусских интересах и является, как нам кажется, главным признаком масштабных политических амбиций Александра Ярославича.

При этом единственной реальной угрозой для укрепления великокняжеской власти Александра могло быть давление со стороны католического Запада, что также определяло фундаментально разное восприятие природы и масштабов угрозы на основных географических направлениях. Историки считают, что «на татарское иго, как есть основания полагать, он смотрел как на временное явление»[105], и с учетом того, что данническая система отношений была, в общем, привычным для Руси способом взаимодействия в условиях, когда противник был сильнее. Тем более, что «создаваемая монголами при переписи структура преследовала прежде всего фискальные, а не военно-политические, оккупационные цели. Зависимость, в конечном итоге, свелась к выплате дани – это и становится основным элементом русско-монгольских отношений на многие последующие десятилетия. Возможно, что именно деятельность Александра Невского привела к такому исходу»[106]. Александр не мог предположить, что ордынское государство сохранит свои преобладающие военные возможности на протяжении еще более чем 100 лет, но вполне понимал, что вызов территориальной целостности русских земель со стороны западных соседей имеет более серьезное основание.

Играла свою роль и уже упомянутая оценка военных возможностей, располагаемых Ордой и Западом в отношениях с Русью. Не случайно некоторые уважаемые авторы соотносят решительный отказ Александра от продолжения дипломатических контактов с Римом с его поездкой в столицу Монгольской империи, Каракорум, в 1248–1249 гг., когда он смог лично оценить масштабы и возможности этого противника Руси. А. Насонов пишет: «Александр не сочувствовал ни проектам унии с католической церковью, ни планам союза с папой. В крестовый поход Запада против татар он, очевидно, не верил или считал такой поход нежелательным»[107].

Александр Невский прекрасно видел, что даже в случае с Даниилом Галицким, союзники которого на Западе – Польша и Венгрия – были намного сильнее Тевтонского ордена, Русские земли не получили серьезной поддержки против Орды. Даниил «дважды (во второй половине 1240-х гг. и в начале 1250-х гг.) шел на сближение с Римом, получил в 1253 г. титул „короля“, но никакой помощи против монголов с Запада не дождался»[108]. И, вполне вероятно, Александр Невский понимал, что в случае с Северо-Восточной Русью такая поддержка в принципе невозможна, но сам факт сближения с Римом приведет к необратимым политическим последствиям. Так оно для Галицкой Руси и оказалось: «Союз с Западом привел Галицию и ее народ к катастрофе. Через 80 лет, т. е. в 1339 г., польский король Казимир Великий „без единого выстрела“ присоединил Галицию к Польше»[109]. Также Александр Невской мог понимать, что земли Русского Северо-Востока и Новгородская земля по своим топографическим характеристикам совершенно не могли рассматриваться монголами как подходящие для колонизации, а вот европейскими соседями – вполне. Тем более, что такая практика уже применялась шведами и немцами в Прибалтике и Финляндии, сходных по климату и ландшафту.

И, наконец, его современник, литовский князь Миндовг (1195–1263), принимая в 1251 г. католицизм, решал непосредственные задачи обеспечения безопасности своих земель со стороны тевтонских рыцарей и Польши, а для Александра союз с Римом не решил бы ни одной проблемы (Орден он побеждал и так), но создал бы массу новых. Поэтому справедливым является замечание историка о том, что в эпоху Александра Невского «князья совершали поступки, исходя из реальных обстоятельств окружающей их действительности, соотнося свое поведение с современными им представлениями о должном и недолжном»[110]. Однако именно политика Александра Ярославича была на общем фоне наиболее целостной по своим целям и задачам: сохранению самостоятельности и государственности Русской земли. Но достижение военной победы было возможно в силу объективных условий только на одном из этих направлений – Западном.

На примере деятельности Александра Невского, мы можем предположить, что на фоне кризиса середины XIII в. начинает формироваться свойственная русской внешнеполитической культуре традиция прагматичного разделения стратегических и тактических решений. На уровне стратегии главная цель внешней политики (сохранение самостоятельности и самоуправления) предполагала единство в постановке задач на Востоке и Западе. На уровне тактических решений дело было исключительно в наличии или отсутствии военных ресурсов. Другими словами, выбор тактики определялся потенциалом противоположной стороны. Это не означало какого-либо «выбора» между Ордой и Западом: выбор был Александром сделан в пользу Русской земли как таковой и собственной максимальной свободы в качестве ее наиболее сильного и «старейшего» правителя. Но практические шаги для его реализации в возникших исторических условиях варьировались исходя из того, с кем было необходимо взаимодействовать на каждом из направлений.

Тем более что в условиях военной катастрофы 1237–1242 гг. и последующих грабительских набегов татар, русское общество нуждалось в военных победах, достижение которых было технически возможно только на западном направлении. Отраженный в историографии образ Александра Невского, как, одновременно, сторонника мирных отношений с татарами и вождя антиордынского движения, связан именно с сочетанием различных по условиям своей реализации аспектов его внешней политики. И он, видимо, не должен рассматриваться нами как попытка «совместить несовместимое», в чем его упрекала историография советского периода. Оба геополитических аспекта деятельности Александра Ярославича вполне отвечали свойственному русской внешнеполитической культуре прагматизму и рациональности. Как пишет современный историк: «Александр действовал в соответствии с объективными обстоятельствами своей эпохи, действовал расчетливо и энергично»[111].

Отказ власти Орды в легитимности, при прагматичном признании ее доминирующей силы, закладывает тогда основу такой особенности русской внешнеполитической культуры, как отсутствие связи между этими важнейшими категориями политических отношений между народами: силой и легитимностью. Думается, что способность проводить настолько комплексную внешнюю политику была присуща Александру Невскому именно в силу его уникального положения правителя, одновременно взаимодействующего с восточными и западными противниками Русской земли. В дальнейшем эту манеру и способность унаследуют правители Московского княжества – его прямые потомки. Она же становится такой чертой русской внешней политики, как способность одновременно воевать и вести переговоры с противником, объединять в рамках собственных стратегических целей такие несовместимые понятия, как мир и война. Такая уникальная черта национального характера могла возникнуть только в тех экстремальных обстоятельствах, в которых русские земли оказались в рассматриваемый нами исторический период.

Русская стратегическая культура – это продукт не выживания, как это было со множеством других народов, а физического и морального возрождения, последовавшего за кризисом середины XIII в.[112]. Тогда были сформированы условия для ее становления в качестве одной из наиболее могущественных мировых держав. Суровость условий определила «глубинный русский характер», сочетающий готовность уступить превосходящему противнику и перейти в наступление, как только для этого возникают подходящие условия. Путь этот нам предстояло пройти самостоятельно: если на протяжении всей Реконкисты – борьбы испанских и португальских христиан за освобождение Иберийского полуострова от власти арабов – им на помощь стекались рыцари со всей Европы, то балканские христиане в XIX в. были освобождены великими державами во главе с Российской империей. Русские земли, победив на Западе, оставались один на один в отношениях со своим самым могущественным противником на Востоке и должны были полагаться только на свои ограниченные силы. Из беспросветного отчаяния первых десятилетий после нашествия Батыя было суждено появиться новой русской государственности, для которой значение слов «гордыня» и «смирение» приобрели осязаемую форму. Необходимость соседствовать на протяжении почти 150 лет с противником, которого ты не можешь победить, воспитала отказ от первого и понимание истинной значимости второго.