Стратегия Московской Руси. Как политическая культура XIII–XV веков повлияла на будущее России

Известные нам из предыдущих глав исторические и географические обстоятельства начала формирования единого государства с центром в Москве определили его природу. Это государство стало, в первую очередь, военной организацией русского народа, возникшей в уникальных условиях, когда угроза его существованию со стороны могущественных внешних сил стала важнейшей причиной объединения. Настолько серьезной, что оказалось намного более могущественным фактором, чем изначально неблагоприятные географические обстоятельства расселения и связанная с ними склонность к локализации хозяйственного и политического взаимодействия. Так что именно в случае России идея о том, что первостепенной задачей любой государственности является обеспечение физического выживания населения перед лицом внешних угроз, приняла наиболее совершенную форму.

Как писал в первой половине XIX в. политический философ К. С. Аксаков, в новых условиях «земля Русская поручила свою защиту государству»[166]. В этой главе мы попытаемся раскрыть эту природу «вооруженной Великороссии» и понять, какие привычки и ценности эпохи продолжают и сейчас занимать центральное место в русской внешнеполитической культуре. Все они возникли не на пустом месте, а в ходе взаимодействия с сильными и опасными соседями. Эти соседи – Золотая Орда, Литва, а потом Польско-Литовское государство, ливонцы и шведы – не могли повлиять на внутреннее развитие русского государства и эволюцию его основных институтов (княжеская власть и община). Но своим присутствием они требовали выработки определенных устойчивых свойств внешнеполитического поведения. Консолидируясь вокруг Москвы, русский народ адаптировался к новым условиям, приобретал особенности, присущие нам и по прошествии многих столетий.

Война

Определение Русского государства как «вооруженной Великороссии» впервые предложил более 100 лет тому назад выдающийся русский историк второй половины XIX – начала XX в. В. О. Ключевский[167]. Как мы увидим далее, именно оно наиболее емко отражает политический смысл объединения русских земель в XIV–XV вв. Но также легко может ввести в заблуждение, которому нередко поддавались даже искушенные наблюдатели: т. е. привести к мысли о том, что всеми своими победами мы обязаны силе оружия. Это не так, ибо в России, как мало где еще, военная сила всегда была подчинена внешней политике и дипломатии, а стратегия является производной от политики. Здесь мы оказались наиболее достойными наследниками византийской традиции, отрицавшей войну ради войны, а обращавшейся к этому драматическому способу решения противоречий только в широком политическом контексте[168]. Политика и военная деятельность в русской истории всегда были взаимосвязаны, дополняли друг друга, но никогда чисто военные цели и задачи не становились доминирующими по отношению к политической целесообразности применительно к конкретному моменту. Такой была внешняя политика первых московских князей (Даниила Александровича и его потомков), такой наша внешняя политика остается сейчас.

Другими словами, в России с эпохи становления государственности в новом географическом очаге Волго-Окского междуречья война была одним из равных по своему значению другим, но неохотно применявшимся инструментом достижения целей, который всегда имел общеполитический характер. Далее мы увидим это на примере длительных усилий великих московских князей Василия II Васильевича (Темного) и Ивана III Васильевича по присоединению Новгорода: политические соглашения сменялись военными походами, на смену которым приходили новые соглашения, а вслед за ними были другие экспедиции, и так, шаг за шагом, без отчаянных сверхусилий, самый богатый русский город стал к концу XV в. частью единого государства. Наиболее решительные победы на поле боя, такие, как битва на Шелони в 1471 г., не означали прекращения попыток договориться с новгородцами, убедив их в необходимости признания власти Москвы[169]. Даже в самые напряженные периоды внешнеполитической истории, как это было в момент появления в русских пределах несметных армий Тамерлана в 1395 г., московские великие князья были готовы к вооруженной борьбе, но никогда не считали ее первым средством. Соответственно, и военное планирование, и стратегические соображения играли вспомогательную роль по отношению к более широким политическим замыслам или интуитивным оценкам своего стратегического положения.

Было бы это иначе, история российского могущества оказалась бы настолько же непродолжительной, как это произошло с Германией, Францией или Японией. Эти три выдающихся народа обязаны своими максимальными успехами на мировой арене колоссальному напряжению военных усилий, когда на карту было поставлено все, включая судьбу государства. Поэтому их поражения в столкновении с более могущественными противниками привели к перенапряжению, упадку и, в конечном итоге, утрате полноценного суверенитета в середине прошлого века. Более близким к российскому является традиционный подход Великобритании и США, которым уникальное географическое положение позволяло ставить военные усилия на службу широким дипломатическим приоритетам, а также Китая, масштабы которого всегда позволяли рассчитывать, что даже успешный противник будет просто поглощен огромной китайской цивилизацией. Однако Россия единственная привыкла подчинять войну политике, находясь, в отличие от англосаксов, в достаточно неблагоприятных геополитических условиях и располагая незначительным населением, подобно тому, как это делали византийцы, зажатые на протяжении 1000 лет между варварской Европой и могущественным Востоком. Но если Византия на протяжении почти всей своей истории постепенно сжималась, подмываемая по своим «берегам» все новыми вражескими нашествиями, то русское государство остается похожим на океан, отступающий во время отлива и вновь возвращающий себе прибрежные территории.

Для России военные успехи и поражения были всегда только частью отношений с другими народами, более длительных, чем даже самые масштабные конфликты. Военная сила с самого начала стала одним из инструментов убеждения и использовалась в строгой зависимости от того, как в Москве оценивали общую ситуацию. Легендарная умеренность Ивана III в деле обращения к силе спровоцировала некоторых авторов заподозрить его в робости, однако это было не более чем воплощением опыта, накопленного за 200 лет военной истории Великороссии до того, как ее сила стала фактом европейской международной политики. Даже Великая Северная война (1700–1721), ради которой Петру Первому пришлось «Россию поднять на дыбы», не принесла с собой смертельно опасного перенапряжения всех государственных усилий. Отчасти это связано с геополитическими причинами. Так, во время напряженной Ливонской войны во второй половине XVI в. Русское государство должно было концентрировать значительные силы на южном направлении, где постоянной была угроза из Крыма, а также способствовать продвижению в Сибири. Такие же задачи Москва решала и веком позже, когда борьба с Польшей за Левобережную Украину и Киев сопровождалась укреплением позиций на границах степной зоны от Каспия до Алтая.

Готовность к сражению в случае, если обстоятельства не позволяют его избежать, никогда не означает в России стремления лезть в драку и решать любые задачи по принципу «если у вас в руках молоток, то каждая проблема – это гвоздь». Медленная и «тягучая» русская внешняя политика, бесконечное «отрубание хвоста по частям» являются ментальными отпечатками изначальной нужды экономить свои крайне ограниченные силы (людей в распоряжении московских князей всегда было мало), и если не избегать сражения вовсе, то вести его в несколько заходов. Так Василий II Темный ходил на Новгород, сын его Иван III отвоевывал у Литвы западнорусские земли, а Василий III три раза приступал к осаде Смоленска в начале XVI в. Каждый раз военное усилие становилось частью более широкой дипломатической кампании, преисполненной стремления избежать кровопролития, но неуклонно добиться своих политических целей. Каждый раз решимость в войне сопровождалась как будто нерешительностью в ее частных проявлениях – ведь каждый поворот военных событий давал надежду на мирное решение, а человеческие и другие ресурсы России всегда были на вес золота.

Первые 200 лет развития Русской земли, когда важнейшая роль в осуществлении внешнеполитических связей все больше исполнялась правителями Москвы, представляют собой неустанную борьбу на три фронта: против Орды, Литвы и агрессивных соседей на Балтике – Ливонского ордена и королевства Швеция. В ходе этой борьбы князья «дома Ивана Калиты» – потомки Александра Невского – неуклонно расширяли пределы своей власти при поддержке крепнущей городской общины Москвы. Хотя иногда, как это было в середине правления Василия I Дмитриевича (1371–1425), их держава оказывалась на грани поглощения более успешным соперником. Несколько серьезных противников одновременно, постоянная угроза войны с каждым из них формировали стиль внешней политики, сочетающий дерзость и способность склониться в условиях, когда добиться успеха было невозможно. Однако согласие с фактом своей слабости никогда не было основанием признать торжество противника и перейти в его власть. Сила неприятеля не становилась причиной того, чтобы согласиться с легитимностью его притязаний. Это стало за первые столетия мировоззренческим фундаментом того, что у других народов называется «большой стратегией». Практическую основу его заложили больше 250 лет противостояния такому могущественному противнику, как Золотая Орда, в отношениях с которым был приобретен наиболее значительный опыт жесткого и последовательного военно-политического маневрирования.

В сущности, каждое государство ориентировано на создание и распределение общественных благ, из которых основными являются безопасность и благосостояние. Первое означает свободу граждан от внешних вызовов и угроз их физическому существованию, второе необходимо для поддержания внутренней гармонии в обществе, его развития и процветания в тех пределах, которые являются возможными. Великие цивилизации Востока – китайская и индийская – представляют собой примеры государственности, основной целью которых является благосостояние: следствием его является внутренний гражданский мир. Там государство создается и функционирует для управления огромной массой людей, распределения необходимых ресурсов и организации коллективной хозяйственной деятельности. Поэтому настолько глубокой и важной в Китае является традиция государственной администрации – чиновничества как сообщества образованных людей, отвечающих за управление именно хозяйственной деятельностью.

То же самое можно сказать об англосаксонской цивилизации, в силу географического фактора всегда находившейся (Британии или США) в положении сравнительно гарантированной безопасности. Задача их правителей состоит в защите граждан друг от друга. А поскольку своей земли у них было мало, то и в создании условий обогащения за счет других народов. Земледельческие цивилизации Среднего Востока нуждались в государстве для распределения основного ресурса – воды, без которой была невозможна базовая хозяйственная деятельность, внутренний мир и спокойствие. В континентальной Европе задачей государства было поддержание мира между подданными и реализация их экономических интересов в отношениях с соседями. В условиях ограниченной территории это всегда выливалось в необходимость агрессивных войн за территорию и ресурсы. Европейская политическая цивилизация со времен античной Греции – это цивилизация войны, и не случайно история войн стала основным предметом для первых авторов – Геродота и Фукидида.

Мы видели в предыдущей главе, что пространственное размещение русского народа само по себе никогда не создавало стимулов для сильной государственности или нужды в ней как завоевателе новых территорий для растущего населения. Здесь не нужно было распределять ценные ресурсы – вода и дерево всегда были в избытке, как и пригодная для обработки земля. Основные культуры также не требовали коллективных усилий, сравнимых с тем, что нужно для, например, рисоводства. Тем более что убожество почвы постоянно толкало русского человека на свои «географические открытия», простор для которых был не ограничен ничем, кроме угрозы со стороны иноземцев. Поэтому для формирования русской государственности основным стимулом стало именно наличие агрессивных соседей, а из двух общественных благ всегда доминировала безопасность.

Более того, именно безопасность была тем, ради чего, собственно говоря, русскому человеку государство – «пастырь добрый, который жизнь свою отдает за овец», согласно определению епископа Вассиана в его послании Ивану III на Угру (1480) – только и требовалось. Все остальное он мог, да и сейчас может, сам с опорой на семью, ближайших родственников и друзей, небольшую общину, в конце концов. Тем более что география и ландшафт, как мы видели, только способствовали обособлению. Что, собственно говоря, народ и стремился делать вплоть до того момента, когда трагические последствия продолжения этой практики стали очевидны и последовала «божья кара» в виде батыевых полчищ. Теперь выхода не оставалось: в отличие от кочевых народов Великой степи русский человек является оседлым земледельцем.

Поэтому он не мог рассчитывать на то, чтобы просто уйти от опасности на новое кочевье за тысячи километров от места своего основного первоначального поселения. Именно из необходимости, а не естественных предпосылок хозяйственного или социального характера, вырастает функция государственности в России как военной организации русского народа. Парадокс нашей истории состоит в том, что функция обороны государства от внешних угроз в России должна была защищать своего создателя, где бы он ни находился, что вело, в конечном итоге, к расширению географических пределов государства. Исторически заложенное в русском человеке стремление к освоению новых земель вело к тому, что движение в заволжские земли и далее на Северо-Восток продолжалось даже в самые сложные годы татарской угрозы.

Л. Н. Гумилев в одном из своих трудов не случайно отмечает, что «ключевым периодом для понимания отечественной исторической судьбы является трехвековой период XIII–XV веков, когда русская действительность формировалась как результат наложения двух разных процессов этногенеза. Финальная фаза этногенеза Киевской Руси сочеталась с начальным, инкубационным периодом будущей России, и это сочетание придало столь трагическую окраску временам Александра Невского, Дмитрия Донского и Василия Темного»[170]. Далее мы увидим, как внешнеполитические события со второй половины XIII и до конца XV в. определили природу русского государства как военной организации населяющего его народа.

У этой природы три составляющие. Во-первых, самоидентификация государства (и государя) как защитника своей «паствы», но никогда не ее мудрого управляющего, как это принято в азиатских цивилизациях, или Левиафана, принуждающего к исполнению правил, как это было в Европе. Во-вторых, русская стратегическая культура полного подчинения войны политическим целям и обусловленный этим «оперативный кодекс» поведения в конкретной внешнеполитической ситуации. В-третьих, специфический «московский» способ ведения войны, уж коли убедить противника иными средствами оказалось на коротком отрезке невозможно.

Эти три составляющие природы «вооруженной Великороссии» стали продуктом внешнеполитического опыта, накопленного за 200 лет одновременно со становлением единой государственности в ходе конкуренции и сотрудничества русских земель-княжений. Среди них наиболее важное значение имели Москва, Тверь, Рязань и Нижний Новгород, взаимные отношения которых «определили дальнейший ход политической жизни Великороссии»[171]. А решающим с точки зрения как внутренней, так и внешней политики событием стала, конечно, победа на Куликовом поле в 1380 г., куда «пришли владимирцы, москвичи, белозерцы, ростовчане, суздальцы… а вернулись – русские»[172]. Сложно найти более точную, чем у Л. Н. Гумилева, характеристику смысла этого сражения, а тем более – масштабов взаимной связанности в России вопросов внутренней и внешней политики.

В сражении с войском темника Мамая эти многочисленные представители самостоятельных земель-княжений и городских общин обрели наконец-то подлинный смысл своего единства как народа. И не случайно, что такой шаг к объединению был сделан в борьбе с самым грозным в военном отношении противником Русской земли на протяжении всего интересующего нас периода – Золотой Ордой, силы которой представляли постоянную угрозу существованию русского человека вплоть до «стояния на Угре», т. е. последнего прямого противостояния, в 1480 г.

При этом на определенном важном этапе достаточно серьезным и опасным соседом и конкурентом становится Литва, в течение почти 100 лет (с первой половины XIV до первой четверти XV в.) демонстрировавшая способность перехватить у Русского государства с центром в Москве его основную функцию поставщика безопасности для остальных русских земель. Историк Д. И. Иловайский пишет, что расширению пределов Литвы в середине и второй половине XIV в. «много помогало стремление русских областей избавиться от татарского ига, которому они предпочитали сравнительно более легкое литовское господство»[173]. Другими словами, к середине XIV столетия, т. е. когда уже определился, в целом, московский центр объединения «вооруженной Великороссии», появляется противник, одинаково привлекательный для части русских земель с точки зрения ордынских отношений и обладающий значительным демографическим потенциалом.

Современный историк отмечает: «Собрав под своей властью к концу XIV столетия едва ли не половину Киевской Руси, правители Литвы столь же обоснованно, как и московские Даниловичи, могли претендовать на роль „собирателей Русской земли“. На это указывало и официальное название государства – Великое княжество Литовское и Русское»[174]. Можно предположить, что такое глобальное суждение является излишне обобщающим: вряд ли литовские князья, как и их московские противники, ставили перед собой настолько стратегические задачи. И те и другие просто увеличивали размеры своего могущества, совершенно не задумываясь о настолько масштабных целях. Однако в конкретном историческом контексте их деятельность, конечно, означала движение к тому, чтобы в Восточной Европе появилось более могущественная держава. Что в этом смысле действительно было конкуренцией за будущее всей Русской земли.

Нужно учитывать одновременно, что противостояние Москвы и Литвы происходило в рамках общей этнообщественной системы, в которой отсутствовало четкое разделение культурных, политических и хозяйственных основ общества. В отличие от столкновения с татаро-монголами, где «в соприкосновение пришли не только экономические, социальные и политические системы, не только кочевнический и оседлый миры, но и мировоззренческие системы: идеологические и ментальные»[175]. Рассматривая русско-ордынское взаимодействие, мы находим большое количество «нестыковок» на базовом культурном уровне, которые нередко становились причиной конфликтов или трагедий, включая гибель в Орде представителей русских княжеских домов. Можно предположить, что здесь ситуация начинает меняться после принятия в 1313 г. ислама в качестве главенствующей религии Золотой Орды при хане Узбеке.

Новая авраамическая религия татар происходила из одного духовного источника с русским Православием, что, вероятно, сократило мировоззренческую дистанцию между двумя народами. Тогда как в случае с русско-литовскими противоречиями этих ментальных различий не было изначально, что в наибольшей степени приближало их к типично средневековым взаимодействиям между государственными образованиями. Не случайно уже поздний летописец начала XV в., ведя рассказ о причинах успеха нашествия на Русь темника Едигея в 1408 г., указывает, что причина тому – «рознь между князьями». Для него великорусский Василий Дмитриевич и великий князь литовский Витовт – государственные деятели одной политической природы. При этом военные возможности Литвы никогда, судя по всему, не были преобладающими и решительных побед над Москвой в прямом столкновении она не одерживала.

Во-многом именно поэтому условная «литовская проблема» никогда не занимала такого места в отечественной историографии, которое делало бы ее сопоставимой с «монгольским вопросом». Есть несколько причин того, почему мы не видим это направление международных отношений «вооруженной Великороссии» в период ее становления, как особо значимое для развития русской государственности (и внешнеполитической культуры). Во-первых, в момент зарождения российской исторической науки само бывшее литовское государство уже на протяжении достаточно длительного времени было сначала интегрировано в Польшу и подвергнуто значительной культурной ассимиляции, а затем стало вместе с большей частью польских земель частью Российской империи в ходе разделов 1772, 1793 и 1795 гг. Во-вторых, уже упомянутая культурная близость с Литвой не создает простора для построения схем, направленных на доказательство той или иной формы уникальности русских общественных институтов. Это, однако, не помешало тому, что дискуссия об отношениях Москвы с Литвой испытала на определенном этапе воздействие «романтических» концепций второй половины XIX в.: попыток перенести на удаленную от нас эпоху категории современности.

Крупный внешнеполитический провал Литвы посередине правления великого князя Витовта (поражение от татар на р. Ворскле в августе 1399 г.) в исполнении такой масштабной задачи не означал отказа от хищнических устремлений, хотя оставшиеся несколько десятилетий они реализовывались уже «по наклонной». Тем более в условиях нарастающего поглощения самой Литвы польским государством Ягайло и его наследниками, что привело ко все более четкому цивилизационному разграничению между Русью и Литвой. Постепенно, «благодаря католической ревности литовских государей, перешедших из православия, собственно литовское население великого княжества окончательно было закреплено католической церкви и польскому влиянию», и Литва начинает покидать русскую историческую сцену[176].

Самым слабым врагом Руси были соседи на Северо-Западе: шведские и германские агрессоры на берегах Балтийского моря. И мы увидим далее, с какой ленцой московские князья относились подчас к отражению этого вызова, даже когда он касался их исторически укорененных обязательств. Во всяком случае, после решительных побед Александра Невского в 1240–1242 гг. шведские и германские соседи уже не могли собрать силы, достаточные для того, чтобы серьезно угрожать русским землям. На всем протяжении последующих 250 лет шведское королевство только однажды – в середине XIV в. – предприняло попытку серьезно надавить на Новгород. Да и тогда, «несмотря на отсутствие помощи от великого князя и псковичей, Новгородское государство только собственными силами сумело отбить последнее в его истории крупное нашествие с Запада на русские земли»[177]. События 1348 г. оказались финалом сравнительно серьезных попыток шведской экспансии на Востоке, что, возможно, сослужило плохую службу и Великому Новгороду, впоследствии совершенно утратившему воинский дух.

Политическая целесообразность войны диктовала распределение сил, соотношение дипломатии и военных усилий. Борьба за независимость Русской земли шла на всех трех направлениях, но проявлялась везде по-разному. В отношениях с Литвой военная сила, за небольшими исключениями в эпоху родства великих князей Василия Дмитриевича и Витовта, доминировала и, как правило, давала результат. При этом, как пишет А. Е. Пресняков, «московско-литовская борьба неразрывно связана с собственной работой каждого из них над внутренним политическим строительством, что и делало эту борьбу тяжким, но неизбежным фактором их территориального и национального самоопределения»[178]. Другими словами, противостояние друг другу имело для Руси и Литвы одинаковое внутриполитическое значение, особенно в эпоху, пока литовские земли характеризовались значительным количеством православного русского населения. И едва ли кто предполагал, что именно литовский князь «Витовт окажется самым опасным соседом для Москвы, что он широко воспользуется родственными к ней отношениями в свою пользу и во вред Восточной Руси»[179].

Отношения с Ордой были всегда жестким противостоянием отличных по своей ментальности и мировоззрению общественных систем, чего не было в случае с Литвой. Но здесь преобладала дипломатия, а к военным способам решения проблемных ситуаций прибегали только в самом крайнем случае, когда все другие способы были исчерпаны. В каком-то смысле отношения с Ордой были проще – они зависели от внутреннего развития каждого из участников только в плане состояния его военных возможностей. Но здесь внешнеполитические успехи Москвы имели несколько меньшее значение для «собирания земель», т. е. внутреннего развития Руси, чем это было на литовском направлении. Другими словами, для русско-ордынских отношений война не была неизбежностью, сохраняла свой «дипломатический» характер в условиях даннической зависимости.

Последняя в силу своей природы, не предполагала вмешательства Орды во внутрирусские дела или серьезных попыток оторвать от Москвы территории для того, чтобы сделать их частью своего государства[180]. Что оказалось похожим в отношениях русских земель с обоими противниками – это довольно рано появившаяся традиция перехода на службу Москве литовских православных бояр и удельных князей, а также татарских царевичей. В первом случае это облегчалось этническим и религиозным единством, во втором – веротерпимостью русских и татар, прагматичным выбором великих московских князей, всегда ставивших реальные приобретения выше, чем религиозные или национальные предрассудки[181]. Это же отличало отношения на Балтике – там мы не знаем примеров перетекания человеческих ресурсов в обоих направлениях: религиозные противоречия оставались с самого начала важнейшим фактором, разделяющим русскую и западноевропейскую цивилизации.

На берегах Балтики соотношение силы и дипломатии было примерно равным и по своим объемам несопоставимым с первыми двумя «боевыми фронтами». Орденское государство в Ливонии было само по себе слабым в военном отношении, и для борьбы с ним, за редкими исключениями, хватало сил Новгорода и Пскова[182]. Швеция была сравнительно далеко, ее силы в соседней Финляндии и Карелии всегда оставались незначительными, а вовлеченность в европейские дела не оставляла ресурсов для серьезной экспансии на Востоке вплоть до начала XVII в[183]. В целом при общем доминировании политических способов достижения целей невозможно установить связь между природой отношений и главенствующим способом взаимодействия с Орденом и Швецией для формирующегося Русского государства. Антагонистические по своей сути отношения на Балтике допускали мирное разрешение споров, родственная близость с Литвой была важнейшей причиной жесткого противостояния, а цивилизационные различия с Ордой и борьба за избавление от даннической зависимости вполне допускали преобладание дипломатии и некоторого смирения перед татарской силой.

Итак, причиной создания единой русской государственности стала необходимость решения масштабной задачи выживания русского народа. Поэтому формирование внутреннего единства требовало повышенного внимания к достижению именно внешнеполитических целей – с помощью чего происходил в Русских землях процесс «доказательства» того, что единое государство действительно нужно. В результате, как отмечает историк, «процесс собирания власти протекал в теснейшей зависимости от внешних отношений Великороссии – под давлением потребностей ее самообороны», а «первым моментом решительного успеха в великокняжеской борьбе за усиление центральной политической власти явилось нарастание руководящей роли великих князей всея Руси в международных – боевых и мирных – отношениях Великороссии с соответственной перестройкой внутренней организации»[184].

По мере расширения пределов власти московских князей внутренняя и внешняя политика Руси переплетаются друг с другом настолько, что уже невозможно обнаружить грань между этими видами. И если в начале их диалектическое взаимодействие было обусловлено стратегической необходимостью обороны, то с середины XV в. русское государство начинает распространять свое влияние через «втягивание» в себя отдельных территорий своих прежде могущественных соседей. Пределы этого процесса определяет только столкновение с иными могущественными цивилизациями – на Западе это произошло во второй половине XVI в., на Востоке таких препятствий не находилось вплоть до появления русских на рубежах Китайской империи в конце XVII столетия.

Русские великокняжеские дома, которые могли добиваться успехов на внешнеполитическом поприще применительно к интересам не только своей земли-княжения, но и Руси в целом, достигали своей цели. Проигравшие в конкуренции постепенно вытеснялись с политической арены, их служилые люди переходили к Москве, а городские общины также делали свой прагматичный выбор. Историк отмечает, что «с участием горожан происходило присоединение Нижнего Новгорода к Москве в 1392 г. Тогда по звону колоколов „снидеся весь градъ“ и старейший боярин Василий Румянцев объявил о переходе бояр на службу московскому князю»[185]. Внутриполитическая борьба на Руси после монгольского нашествия становится менее хаотичной, чем это свойственно бесконечным раздорам XII – первой половины XIII в., но становится понятен ее фундаментальный смысл: «дело идет о том – быть государем всей Русской земли или слугой этого государя»[186].

Уже по поводу съезда князей во Владимире в 1296 г. С. М. Соловьев замечает: «Этих съездов княжеских нельзя смешивать с прежними съездами родственников: теперь князья являлись не как братья, но как отдельные независимые владельцы». Парадоксальным образом снижается ожесточенность и непримиримость конфликтов между землями-княжениями и стоящими за ними могущественными городскими общинами – того варварства, которое было им присуще до середины XIII в., практически не остается. Теперь мы редко встречаем примеры жестокого взаимного разорения крупных русских городов, как это произошло с Киевом во время княжеского конфликта в 1169 г. На этом фоне в первой четверти XIV в. окончательно определяется логика исторического процесса в русской внутриполитической жизни, когда из четырех великих княжеств – Московского, Нижегородского, Рязанского и Тверского – остаться во главе объединения всех русских земель могло только одно.

Сложное взаимодействие между ними и непростые отношения князей с городскими общинами – внутриполитическая жизнь Великороссии, организованная вокруг движения к цели ее обороны от внешних врагов и объединения[187]. Одновременно оформляется фактическое единство целей и практики внутренней и внешней политики в России, остающееся с нами и по сию пору: каждый из крупных великокняжеских домов должен был учитывать во внешних делах их влияние на свое положение во внутренней русской политике. Плохо было то, что по мере перетекания все новых жизненных сил в Москву другие крупные русские земли-княжения слабели и, оставаясь формально независимыми, все чаще обращались к иноземным соседям за гарантиями своего существования. Трагичны в этом отношении судьбы Твери и Великого Новгорода – крупных центров русской цивилизации, пришедших к середине XV в. в окончательный физический и моральный упадок[188].

Работа по строительству единой Великороссии не была произведена за короткое время. Как пишет Н. О. Ключевский, русское государство «складывалось тяжело и терпеливо. В продолжение 234 лет (1228–1462) Северная Русь вынесла 90 внутренних усобиц и до 160 внешних войн при частых поветриях, неурожаях и неисчислимых пожарах. Выросши среди внешних гроз и внутренних бед, быстро уничтожавших плоды многолетней кропотливой работы, оно чувствовало потребность в политическом сосредоточении своих неустроенных сил, в твердом государственном порядке, чтобы выйти из удельной неурядицы и татарского порабощения»[189]. Весь процесс первоначального развития Русского государства после разрушения в нем средневековых порядков, а особенно с того момента, как на сцене появляются Москва и ее княжеский дом (1272) и до завершения объединения основных русских земель при Иване III (1480-е гг.), представляет собой непрерывную и жесткую политическую борьбу, включавшую в себя внутреннее и внешнее измерения – объединение русских земель и их оборону от иноземных противников.

Отдельная важная для нашего понимания хода исторического процесса тема – это взаимодействие вопросов о возвышении Москвы и его причинах, с одной стороны, и причинах создания единого Великорусского государства, с другой. В наиболее острой форме его поставил Александр Пресняков, когда указал на «характерную для всей нашей историографии подмену вопроса об образовании Великорусского государства частным вопросом о „причинах возвышения Москвы“, с перечня которых обычно и начинается у нас история Московского государства»[190]. Автором этой «подмены» стал великий С. М. Соловьев, для которого на первом месте были не внешние связи Руси, которые он не считал до поры до времени значимым фактором, а внутренние процессы: в первую очередь конкуренция между крупными русскими землями-княжениями, как до, так и после драматических событий середины XIII в.

В таком случае, конечно, вопрос о причинах возвышения Москвы является важнейшим, для понимания сути того, как развивалась русская внутренняя политика. Однако после заочного спора С. М. Соловьева и А. Е. Преснякова оппонентами такого подхода стали те историки, кто придерживается концепции значительного внешнего влияния на развитие русской государственности, в первую очередь, конечно, монгольского. По сути, вся дискуссия о значении международных отношений русских земель на интересующем нас первоначальном этапе в судьбе единой государственности сводится к вопросу об иноземном влиянии, что, как представляется, совершенно ошибочно. Однако именно здесь и нужно избегать подмены главного менее существенным: для того чтобы понять содержание русской истории, мы должны думать не о том, кто и как повлиял на нас извне, а какие внутренние и международные отношения стали важнейшими для ее самостоятельного развития.

В дальнейшем двойственность по поводу соотношения вопросов о возвышении Москвы и объединении русских земель сохраняется во всей отечественной историографии. И обсуждение движущих сил формирования единого государства постоянно смешивается с дискуссией о причинах и факторах того, что именно Москва играла в данном процессе лидирующую роль, а ее князья смогли, в конечном итоге, стать общерусскими государями. Причины возвышения Москвы важны, поскольку они помогают нам лучше понять самостоятельную природу российской государственности, а также то, что способствует развитию в ней центростремительных процессов. Более того, повышенное внимание к ним помогает не увлекаться «обратной проекцией», при которой процессы, которые мы видим из сегодняшнего дня, представляются в качестве единственных двигателей исторического процесса в прошлом.

Однако было бы также ошибочно сводить все к обсуждению того, почему именно московская земля-княжение в результате стала объединителем Русской земли: и чтобы понять, на основе каких принципов развивалась Россия в будущем, нам важно видеть объемную картину самого важного для ее прошлого. Думается, что попытаться разрешить противоречие между одинаково значимыми вопросами – возвышением Москвы и образованием единого Русского государства – можно было бы, рассматривая нашу историю, как уже упомянутое выше диалектическое взаимодействие двух процессов: внутриполитического и внешнеполитического. И в этом смысле возвышение Москвы, как и сопровождавшая его конкурентная борьба между землями-княжениями, находились в центре внутриполитического развития, а объединение Руси в одно централизованное государство было прежде всего стержнем внешнеполитической жизни нашего народа. Строго говоря, здесь мы видим и одну из наиболее вероятных причин угасания Великого княжества Литовского и Русского – там разная этническая основа препятствовала возникновению действительно единой внутренней политики. И если поначалу это не было проблемой (этническое происхождение разных представителей военной аристократии Великого княжества Литовского и Русского не имело большого значения), то по мере становления литовского этноса отчуждение между ним и русскими подданными княжества становилось все более заметным.

Таким образом, на Русском Северо-Востоке возвышение одной из земель-княжений и формирование единого государства дополняли друг друга, стали частями одной истории, вместившей в себя одинаково значимые внешнеполитический и внутриполитический компоненты. Объяснение причины этого предлагает В. О. Ключевский, считавший, что «потребность (в единстве русских земель) и была новой, скрытой, но могущественной причиной успехов великого князя московского, присоединившейся к первоначальным и основным, какими были: экономические выгоды географического положения г. Москвы и Московского княжества, церковное значение, приобретенное Москвой при содействии того же условия, и согласованный с обстоятельствами времени образ действий московских князей, внушенный их генеалогическим положением»[191]. Москва имела свои субъективные преимущества, в том числе особенности отношений внутри княжеского дома: серьезный конфликт между его представителями возник впервые только в начале второй четверти XV в. Тогда конкурентов у нее внутри Руси уже не оставалось, поскольку Орда клонилась к упадку, а Литва утеряла после смерти Витовта энергию для восточной экспансии. Однако для того, чтобы эти преимущества «заиграли», было необходимо интегрировать московские интересы в стихийное общерусское движение к единству.

Современниками событий, за исключением таких персон, как Сергий Радонежский или митрополит Алексий [1292 (1305) – 1378], масштаб стоящих перед русским обществом задач вряд ли оценивался. И было бы непозволительной модернизацией считать, что московские или тверские князья в XIV – первой половине XV в. ставили перед собой непосредственно такие задачи. Однако даже без необходимости приписывать деятельности московских князей дома Даниловичей то, что ей не было свойственно, их борьба за власть была тактически направлена на укрепление позиций и положения московской городской общины среди русских земель, а стратегически – к достижению важнейшей внешнеполитической цели всей Руси. Мы не можем присваивать историческим деятелям идеи, которых у них, согласно источникам, не было. Однако преимущество наблюдения за фактами со столь дальней дистанции состоит в том, что понятной становится причинно-следственная связь происходивших в далекие века событий. И, как бы то ни было, важнейшим фактором развития в XIV–XV вв. русской внутренней и внешней политики стала концентрация в одних руках силы, достаточной для решения наиболее важных внешнеполитических задач – это имеет объективный характер и видно по масштабам того, как и на каких направлениях прирастала сила князей московского дома.

Собирание власти

Процесс объединения боевых возможностей Великороссии запускается в момент окончательного угасания средневековых порядков при сыновьях Александра Невского: Андрее (1264–1304), Дмитрии (1250–1294) и Данииле (1263–1303). Их достаточно ожесточенные столкновения в 1281–1293 гг. стали преддверием будущей консолидации русских сил и определили расстановку позиций каждого из наиболее важных в последующие 150 лет земель-княжений. Самым значимым результатом этого противоборства, в котором участвовали и татарские отряды, стало достаточно быстрое угасание положения Владимира в качестве центра Северо-Западных земель. Древняя столица на Клязьме уходит в прошлое вместе с той Русью, которая не могла стать центром общего сопротивления ордынскому нашествию, и порядками, ей свойственными. Энергичные молодые конкуренты, среди которых на первые роли уже скоро выходят Москва и Тверь, – это уже действующие лица новой эпохи в истории российской государственности. Их значение определяется более выгодным географическим положением, активной политикой княжеских домов, позицией и проповедью Русской церкви.

В последующие десятилетия именно Москва и Тверь становятся главными соперниками за то, чтобы возглавить объективный процесс объединения. Начинается новый – объединительный – этап развития русской государственности: «Со смертью Андрея Александровича умерла целая эпоха. По-видимому, закончилась крайняя, свинцово-мрачная безнадежность, в которой русские правители как будто утратили всякие ориентиры. Завершилась эпоха хаоса, разъединенности, раздробленности, слабосильных стремлений, военной неподготовленности и беспомощности. Слабость Руси XIII столетия была вызвана не столько внешними факторами или так называемым татарским игом, сколько преступным консерватизмом, органически присущим правившим княжеским родам, вопиющей бездарностью большинства князей, их нежеланием и неспособностью изменить устаревший, трещавший по всем швам порядок»[192].

Со стороны Москвы наиболее решительные события в деле концентрации военных и экономических возможностей Великороссии приходятся на время правления младшего сына и внуков Александра Невского [великих князей Даниила Александровича и его сыновей – Юрия и Ивана (Калиты) Даниловичей], когда, «разрушая старые традиции, эта сила пошла против преобладавшего движения северной жизни к дроблению и начала „обратное дело“ собирания частей верхневолжской Руси в новое целое»[193]. К завершению деятельности Ивана Калиты московское княжение уже уверенно стоит на ногах, и два его сына – Семен Гордый и Иван Красный – завершают подготовительную работу, прежде чем передать дело в руки прославленного победой на Куликовом поле Дмитрия Донского. Период, связанный с именем этого правителя, ознаменован в нашей истории событиями противоречивыми: одной стороны, именно тогда была одержана первая крупная победа над силами Орды, а с другой, Москва подверглась в 1382 г. разорению войском Тохтамыша, от нашествия которого сам Великий князь скрылся в Костроме, и впервые возник серьезный конфликт между митрополитом и московским княжеским домом. Тогда заканчивается первый этап развития русской государственности в новых исторических и географических условиях, вслед за которым наступает переходный период испытаний, пришедшийся на правление в Москве Великого князя Василия I Дмитриевича [1371 (правит с 1389) – 1425].

Тверская земля-княжение становится опорой близких родственников Даниловичей (потомков Ярослава Ярославича – младшего брата Александра Невского). Самый известный из них – Михаил Ярославич (1271–1318), столкнувшийся с Москвой в прямом военном противостоянии 1317 г. и вскоре после этого мученически закончивший свои дни в Орде, будучи казненным по приказу хана Узбека. На первоначальном этапе географическое положение Твери, авторитет ее князей и сила городской общины позволяют этой земле-княжению вести политику, которая по прошествии столетий рассматривается историками как конкуренция с Москвой за лидерство. Сложно сказать, какие события стали высшей точкой этой конкуренции, однако уже в 1360-е гг. тверской великий князь Михаил Александрович (1333–1399) не строит своих военных планов без опоры на силы зятя – литовского князя Ольгерда (ок. 1296–1377).

На протяжении первых десятилетий новой русской государственности завершается то, что Джон Феннел определил как «кризис средневековой Руси», и создается материальная основа для ее полноценного возрождения в новых внешнеполитических условиях и с новыми силами. Формируется окончательно главный принцип «московской» стратегии – внешнеполитические достижения должны служить внутренним задачам (единству), политические цели развития государства преобладают над конкретным военным планированием и определяют использование военной силы. Войны ведутся уже не для славы князя или процветания отдельных городских общин, хотя второй фактор и сохраняет свое значение, а в более широком контексте становления русского государства и интересов населения, все более активно стекающегося в междуречье Волги и Оки.

Современный историк пишет: «Политика Московских князей, ломая прежние удельные рамки, шла вслед за колонизационным продвижением широких масс населения, интересы которых в этом отношении совпадали с династическими устремлениями московских Даниловичей»[194]. Причины того, что именно Москва шаг за шагом вышла на первое место в русской внутренней политике, множественны. Это уже рассмотренные нами вопросы географического положения, провидческая воля высших иерархов православной церкви, особый семейный дух московского княжеского рода. Однако в совокупности все эти факторы вели к тому, что единство интересов русского народа получает свое материальное воплощение в деятельности этой ветви потомков Александра Невского.

Дополнительное свидетельство – качественный рост значения Церкви и духовной жизни, о котором мы более подробно поговорим в следующей главе. Внешнеполитические обстоятельства приводят к тому, что цели существования русской государственности впервые становятся общенародными, даже если никто их в таком качестве не формулирует. В условиях борьбы за необходимые для внешней политики ресурсы происходят важнейшие внутриполитические изменения в самой организации русского общества. И если соперничество между городскими общинами уходит своими корнями в древнерусский период нашей истории, то теперь на первый план выходит и новый тип отношений между княжескими родами. По определению С. М. Соловьева, уже в конце XIII столетия «место родовых споров между князьями заступило соперничество по праву силы» – главным вопросом было не кто прав по обычаю, а кто сильнее[195]. Первыми актами такого соперничества стали походы московского удельного князя Даниила Александровича на завоевание, успешное, Переяславля Рязанского (1302) и Коломны (1300), а его сына Юрия двумя годами позже – на другое соседнее княжество, Можайское, хотя существует убедительная версия о его присоединении еще в 1293 г.[196].

Присоединение Коломны имело большое стратегическое значение в отношениях с Ордой – теперь у «вооруженной Великороссии» появляется форпост, куда будут на протяжении следующих столетий выдвигаться силы русских земель в случае военной грозы с Востока. Можайск, в свою очередь, становится передовым пунктом на Западе. Иловайский пишет: «Можайск лежит на верховьях Москвы; следовательно, все течение этой реки находилось теперь в руках московских князей»[197], что стало значительным приращением ресурсов молодого государства. В целом, как отмечает А. Е. Пресняков, «роль, какая выпала – в дальнейшем – Можайску и Коломне, исходным пунктам московских походов (…), свидетельствует о крупной ценности этих приобретений; ими укреплялось и углублялось значение Москвы как политико-стратегического центра Великороссии»[198]. Мы видим, что уже на самом раннем этапе Москва получает в свое распоряжение два важных опорных пункта на важнейших для внешней политики направлениях – юго-восточном (Коломна) и западном (Можайск). И только через 200 лет, после присоединения Новгорода (1472) и победы над Золотой Ордой (1380) Иваном III, великие московские князья возвращаются к династическому вопросу уже в контексте возвращения территорий Киевской Руси, принадлежащих им по праву.

Первый из длинной плеяды великих московских правителей – Даниил Александрович – это «умный, деятельный князь, ребенком оставшийся после своего отца, вырос и возмужал в печальное для России время» и «всю свою энергию (он) употребил на увеличение и округление собственного московского удела, в чем имел успех при помощи оружия и ловкой политики»[199]. Необходимость постоянного взаимодействия этих инструментов – войны и дипломатии – диктовалась сложным стратегическим положением Русских земель. Хотя угроза с Запада была фактически ликвидирована уже к середине XIII в., а литовская экспансия на Восток еще не началась, русские земли-княжения только начинали оживать после монгольского нашествия, присутствие татар буквально на околице было не только постоянным, но и угрожающим.

Тогда же происходит одна из первых военных побед Москвы над ордынцами: в 1300 г. Даниил Московский выступает походом на Рязань против князя Константина, племянники которого обратились за помощью к московскому князю. Результатом этого похода стало уже упомянутое выше приобретение стратегически важной Коломны, а важнейшим событием – разгром москвичами крупного татарского отряда, отправленного из Орды на помощь узурпатору[200]. Историк отмечает важность этого события по сравнению с предыдущей военной победой русских сил над ордынцами. В 1285 г. сын Александра Невского Дмитрий разгромил татар во время междоусобного столкновения со своим братом Андреем. Но тогда он, во-первых, действовал в рамках обороны своих земель, а во-вторых, пользовался поддержкой наиболее могущественного ордынского хана Ногая[201]. В этот раз московский князь был атакующей стороной, действия которой определяли судьбу Рязанского престола, а на стороне его противника (князь Константин оказался в плену в Москве) выступали татары. Эти обстоятельства могли бы стать непреодолимым препятствием в том случае, если бы русские земли действительно находились в полном подчинении у Орды, но отношения имели исключительно даннический характер. А дерзость, свойственная в необходимые и решительные моменты московскому княжескому дому, только сделала завершенной ситуацию, когда интересы объединения Великороссии потребовали военного столкновения с татарами.

В будущем подобная дерзость проявлялась еще неоднократно. Однако ее отличительной чертой стало не опрометчивое стремление избавиться от даннической зависимости или нанести Орде серьезное военное поражение, а способность отстоять свои конкретные интересы, не ставя под угрозу безопасность московского княжения в целом. Подробный и интересный рассказ о дипломатических и военных деяниях первых московских князей мы находим в книге А. А. Горского «Москва и Орда» – единственной отечественной монографии, посвященной непосредственно этой теме[202]. Главные выводы, к которым приходит выдающийся российский историк на основе изучения летописных свидетельств, парадоксальны. Тем более на фоне оценок, устоявшихся в советской и западной историографии, привыкших интерпретировать поведение московских князей исключительно как «сотрудничество» с ордынскими властями. В частности, Горский приходит к выводу, что Юрий Данилович (1281–1325) (старший сын Даниила Московского), за которым часть дореволюционной и советской историографии закрепили клеймо союзника татарских ханов, был в действительности одним из самых решительных ослушников их воли. Включая присвоение себе великокняжеского титула без оглядки на всякие ярлыки[203].

Другой важнейший внутриполитический процесс того времени – это начало сравнительно массового перехода на службу в Москве служилых людей и бояр из других русских земель. В. О. Ключевский пишет: «В то время как все русские окраины страдали от внешних врагов, маленькое срединное Московское княжество оставалось безопасным, и со всех краев Русской земли потянулись туда бояре и простые люди. В то же время московские князьки, братья Юрий и этот самый Иван Калита, смело, без оглядки и раздумья, пуская против врагов все доступные средства, ставя в игру все, что могли поставить, вступили в борьбу со старшими и сильнейшими князьями за первенство»[204]. Это сочетание объективных факторов, вызванных внешними угрозами, и энергичной политики московского княжеского дома вело к тому, что постепенно

В первую очередь источником человеческих ресурсов для московского двора становятся земли-княжения Южной Руси – черниговские и киевские. Уже в первые годы самостоятельной деятельности Москвы начинается «мощный прилив населения с юга (…)», которому, по мнению классика, она «обязана одним из важнейших условий своих загадочных первых успехов: первые волны прилива этих народных сил – в переселенческом движении из Днепровской Руси»[206]. Бывали случаи, когда вместе с видными вельможами, например родоначальником рода Квашниных Нестором Ребцом, в Москву переселялись их дворы численностью 1700 человек[207]. Это, конечно, серьезно увеличивало военный потенциал Москвы в сравнении с ее конкурентами внутри Великороссии. Главная причина такого элитного переселения была сравнительная безопасность внутренних регионов Северо-Восточной Руси с точки зрения татарских набегов, противостоять которым отдельные боярские дворы, конечно, не могли.

В 1299 г. крупным событием стал переезд во Владимир из Киева митрополита Руси Максима. Глава русской Церкви покидает так и не восстановившуюся толком после разгрома в 1240 г. древнюю столицу. Тем более Киев в том же году был в очередной раз подвергнут такому разорению, «не терпя татарского насилия оставя митрополью и збежа ис Киева, и весь Киев разбежался; а митрополит иде к Бряньску, и оттоль иде в Суждальскую землю, и со всем своим житьем» и «с крылосом»[208]. Историки отмечают, что следующий за Максимом митрополит Петр «выбрал Москву не только из-за ее князей, но в первую очередь из-за выгодного положения»[209]. Но не только это имело значение. Мы знаем, что уже с середины XIII в. постепенно усиливается давление на южнорусские земли со стороны римской церкви, подталкивающее ее княжеские дома к тактическим союзам с европейскими соседями.

Постепенно такое положение становилось опасным для самостоятельности русской церкви, и неудивительно, что «перенос резиденции митрополита стал первым шагом к распаду единства Русской митрополии»[210]. Этот распад единства стал, таким образом, платой за самостоятельность, которую можно было сохранить только с опорой на Русский Северо-Восток. В свою очередь, значение церкви для продолжения в новом географическом очаге традиции русской государственности было обусловлено тем, что «со времени принятия христианства князем Владимиром и киевской полянской общиной русская церковь и государство находились в тесном взаимодействии, составляя органическое единство. Высшие иерархи, митрополиты и епископы, ведали не только церковными, но и государственными делами: судом, волостной казной, мерами веса и длины, межкняжескими и международными отношениями (т. е. занимались дипломатией, беря на себя одну из важнейших государственных функций). Епископы избирались на вече, становясь своего рода представителями общинно-вечевой власти. С появлением монголов единение церкви и государства должно было стать еще более прочным и целеустремленным – перед светской и церковной властями встала задача построения нового государства, соответствующего задачам времени»[211].

Уже в достаточно короткий период вокруг Москвы начинают собираться человеческие ресурсы, в которых представлены основные составляющие русского народа: приходят переселенцы из разоренных и приграничных земель, подтягиваются профессиональные воины – бояре, а следом перемещается и центр духовной жизни в лице Владимирской епископской кафедры, которую занимает митрополит Максим. Появляется монашество, и строятся новые монастыри, где происходит осмысление в библейских категориях событий и явлений политической жизни. Мы видим, что в течение пары десятилетий у московского князя и городской общины появляются новые возможности для ведения активной внешней политики, включая территориальную экспансию. Она, в свою очередь, также становилась следствием притока населения и особенно военной аристократии – для новых служилых людей требовались земли. В Москве достаточно быстро по историческим меркам формировалась основа населения нового типа: собирающегося из разных земель для реализации своих интересов и постоянно подпитываемого новыми переселенцами. Так были заложены первые камни в фундамент могущества нового центра Великороссии.

Во-многом возрастание ресурсов Москвы при Данииле Александровиче стало причиной того, что его сыновья столь решительно пошли на разрушение прежних порядков и обычаев. В уже упомянутой яркой работе «Москва и Орда» А. А. Горский отмечает в этой связи: «Его (Даниила) кончина раньше старшего брата Андрея Александровича означала, что не только не сбудутся надежды московского князя на великое княжение, но и его потомки должны будут выбыть из борьбы за него, поскольку они не имеют прав на великокняжеский престол „по отчине“, так как их отец, Даниил, не побывал на владимирском столе»[212]. Таким образом, в момент ухода в мир иной основателя династии у его потомков не было иных оснований для борьбы за лидерство на Русском Северо-Востоке, кроме как имеющиеся в их распоряжения ресурсы и связанные с этим возросшие амбиции. Сочетание этих факторов – отсутствие формальных прав на великокняжеский престол, накопленная мощь и политические амбиции – стало причиной окончательного слома старых порядков, о котором пишет С. М. Соловьев.

Другое важное исследование на эту тему – монография под руководством Ю. В. Кривошеева «Москва в эпоху Средневековья: Очерки политической истории XII–XV столетий»[213] – ставит акцент на внутренних факторах сосредоточения русских земель вокруг Москвы, оказывавших непосредственное влияние на ее внешнеполитические дела. Главный вывод, к которому приходят авторы, – непрерывность процесса эволюции русских общественных институтов и сохранение его главной политической базы – городов, интенсивный рост числа которых возобновляется с середины XIV в. и уже к его концу более чем в 2 раза превышает их количество до монгольского нашествия. В новых внешнеполитических условиях русская политическая жизнь сохраняет то, что было ей присуще ранее, и «за княжеской борьбой трудно не увидеть продолжающиеся столкновения общин городов-государств».

Весь XIV век наполнен этим острым, непрекращающимся соперничеством, осложненным привлечением, а иногда и вмешательством иноземных сил – Золотой Орды и Литвы. Наибольшую активность проявила здесь московская община, что и дало свои плоды: она смогла присоединить, в конечном итоге, все русские земли, а ее князь становится «государем всея Руси». Историческое значение этих процессов состоит в том, что развитие русской государственности на новой основе не было продуктом исключительно отношений между отдельными княжескими родами. Народ и аристократия не находились и в оппозиции друг другу, как это стремилась представить по идеологическим соображениям наша историография советского периода. Как и в любой другой стране мира, в России эволюция государственности была продуктом деятельности всего народа, включавшего в себя князей, служилое сословие, горожан, сельских жителей и представителей Церкви. Каждая из этих групп отстаивала свои интересы и ценности, но в общем историческом контексте совокупность их решений и поступков вела к появлению на Русском Северо-Востоке государственности нового типа.

Основные события и процессы нового этапа русской политической истории позволяют нам предположить, что создание единого государства с центром в Москве оказалось, с одной стороны, результатом исключительных внешнеполитических обстоятельств, а с другой – продуктом внутриполитического процесса, конкретное наполнение которого не испытывало определяющего внешнего влияния. При этом «внутри самой системы города-государства происходят достаточно существенные качественные изменения. Но в основном средневековый русский город-государство наследует основные черты древнерусского»[214]. На основании такой оценки можно предположить, что сам факт изменений на основе собственного древнерусского архетипа общественного устройства свидетельствует о продолжении политического развития Руси без серьезных искажений, связанных с внешним влиянием.

Не случайно такое большое внимание в работах историков уделяется эволюции отношений князей и городских общин, представленных вечевым институтом, – центрального элемента внутриполитической жизни Руси. Эти отношения часто были весьма противоречивыми и часто драматическими, поскольку каждая из сторон руководствовалась своими практическими интересами. Однако общим оказалось стихийное целеполагание русского этноса, в центре которого находилась борьба за независимость от могущественных и агрессивных внешних соседей. Эта борьба стала единственным объединяющим фактором русской политической жизни, и неудивительно, что связанный с ней исторический опыт оказал на нашу политическую культуру самое большое влияние. С ним были связаны самые блистательные победы, жестокие поражения и, как мы увидим далее, общие для всех русских земель удивительные повороты внешнеполитической жизни.

Орда и Литва

Взаимодействие Руси с Золотой Ордой было не линейным и, хотя в нем доминировала борьба русских земель за свою независимость, никогда не ограничивалось военно-политической стороной отношений. Но, что еще более важно, это взаимодействие было наиболее тесным, продолжительным и значимым для выживания русского народа на протяжении всей истории. А поскольку русские земли сохранили суверенитет и «военно-политическая организация монголов на Руси создана не была»[215], эти отношения оставались международными по своей природе. Сложно найти в политической истории мира примеры, когда такого рода взаимосвязи имели для их участников настолько фундаментальное значение. Взаимные отношения западноевропейских народов в период формирования их национальных государств привели к созданию единой политической цивилизации. В нашем случае продолжительное и сложное противостояние вылилось в распространение русской политической цивилизации на Восток и приобретение ею нового – многонационального и многоконфессионального – облика.

Можно предположить, что именно взаимодействие на протяжении столь долгого времени двух ментально и идеологически различных цивилизаций стало причиной появления особого феномена международной политической истории: после падения ордынских государств их территории и народы были включены в состав Русского государства, которое приобрело опыт интеграции «объединяющего другого»[216] с сохранением им основных прав и ценностей. Опыт уникальный, поскольку нигде мы не обнаруживаем ничего подобного: даже китайская цивилизация поглощала своих захватчиков (монголов и маньчжуров), но никогда не интегрировала в свой состав тех, с кем соседствовала веками. Возможно, что в этом одна из основ своеобразия российской цивилизации, эмпирической основой которой стал опыт русско-ордынских отношений: не симбиоза, но длительного многопланового и многообразного соседства.

В ходе этого соседства стороны качественно изменили свои позиции. Современный историк указывает на масштаб этой трансформации: «В конце XIII века, с одной стороны – небольшое княжество в бассейне р. Москвы, с другой – огромная держава, раскинувшаяся в степях от Дуная до Иртыша. В начале XVI столетия, с одной стороны – крупнейшее государство Европы, занявшее примерно половину территории Руси домонгольской эпохи, с другой – несколько десятков тысяч мечущихся по степи людей»[217]. А поскольку, в отличие от упоминавшейся выше Испании периода Реконкисты, Русь могла действовать независимо от ожиданий более широкой социальной общности, то и последствия этих взаимодействий для нас и народов бывшей кочевой империи монголов стали другими, нежели отношения испанских католиков и арабов-мусульман Иберийского полуострова. Возник совершенно особый для средневековой Европы феномен, когда уже в ходе борьбы русского народа против даннической зависимости от Орды «закладывались основы политики Российского государства в отношении иноэтничной и поликонфессиональной периферии»[218].

Оценивая основные факторы и события первого этапа возвышения Москвы во внутрирусской политической жизни, мы уже видели, что она сохранила основные черты, свойственные эпохе до монгольского нашествия. Но намного более важным стал «след» отношений с Ордой в русской внешнеполитической культуре. Замечательный американский международник Джордж Кеннан обращается к этому вопросу в своем важнейшем политическом сочинении «Истоки советского поведения», посвященном теме, не имеющей вроде бы никакого отношения к средневековой русской истории[219]. Он предполагает, что вне зависимости от индивидуальных взглядов и политической позиции его руководителей, «поведение» СССР на мировой арене было тесно связано с «уроками истории России, где на протяжении веков на обширных просторах неукрепленной равнины велись малоизвестные сражения между кочевыми племенами. Здесь осторожность и осмотрительность, изворотливость и обман были важными качествами; естественно, что для человека с русским или восточным складом ума качества эти имеют большую ценность»[220]. Взгляд этот, конечно, «очень варварский, но верный» в том смысле, что, несмотря на некоторую публицистичность и поверхностность изложения, интуитивно ухватывает наиболее важное переживание в истории русского народа – взаимодействие с кочевой цивилизацией Евразии, самыми могущественными представителями которой были монголы.

Мы придерживаемся точки зрения, что при всей многоплановости и неравномерности взаимодействия Руси и Орды доминирующим способом отношений была борьба русского народа за независимость. Эта борьба принимала разные формы, однако неизменным был ее стержень – противостояние русского общества «тяжкому произволу чужой и чуждой» ордынской силы[221]. Но при этом монгольский силовой фактор был даже интегрирован во внутрирусские политические отношения, поскольку участие ордынских отрядов в конфликтах между русскими землями-княжениями было продолжением уже существовавшей в домонгольский период традиции: «В Киевской Руси кочевники – в основном половцы – постоянно и активно участвовали в междоусобицах, раздиравших семейство Рюриковичей»[222].

Вмешиваясь в конфликты русских земель-княжений, монголы, как Орда сама по себе, так и отдельные ордынские представители, преследовали, безусловно, свои цели. Но конечный результат этих вмешательств – укрепление силовых возможностей Москвы – свидетельствует о том, что они оказались инструментом в руках русских, а не повелителем траектории их развития, как это произошло с христианскими народами Балкан при османском владычестве или, после ее завоевания монголами, в Центральной Азии. Инструментом могущественным и опасным, но в чем-то даже встроенным в механизмы русской внутренней политики вместо того, чтобы заменить ее своим внешним управлением. Отчасти это подтверждается мнением авторитетных авторов, которых трудно заподозрить в преувеличении степени независимости Руси от Орды, считающих, что русские князья полагались на ханов, «как своих военных союзников, подобно своим предкам, полагавшимся на половцев»[223].

Наиболее значительные эпизоды такого обращения к ордынским силовым возможностям мы находим в политике русских земель-княжений первой половины XIV в. После смерти в 1304 г. Великого князя Владимирского Андрея Александровича старейшим среди князей Северо-Восточной Руси становится тверской князь Михаил – племянник Александра Невского. В Москве за год до этого правителем становится Юрий Данилович, сменивший своего отца – основателя московского княжеского дома. Несмотря на то что согласно традиции, которую признает хан Золотой Орды Тохта (ум. 1312), именно тверской князь занимает теперь великокняжеский престол, но Москва фактически не признает этого. Начинается жесткое противостояние двух наиболее деятельных центров Великороссии, которое станет центральным в ее политической жизни на ближайшие четверть века.

В этом противостоянии будут такие драматические события, как военные стычки и конкурирующие попытки сторон установить свою власть над Великим Новгородом, безуспешный поход тверского князя на Москву и бой у стен Кремля в августе 1308 г., разгром его войском объединенных сил Москвы и Орды в сражении у села Бортенево в декабре 1317 г. Последнее событие привело к драматическим последствиями для самой Твери – через несколько месяцев в плену у победителей умерла новая жена московского князя Кончака (в православии Агафья), бывшая родной сестрой нового ордынского хана Узбека. Согласившийся на почетную капитуляцию под Бортенево татарский полководец Кавгадый сопроводил своего победителя – тверского князя Михаила – в Орду, где тот предстал перед разгневанным ханом и в ноябре 1318 г. был подвергнут мученической казни. Московский князь Юрий выступал в качестве одного из обвинителей, хотя авторитетные историки считают, что главными причинами расправы стали все-таки смерть ханской сестры в тверском плену и месть униженного поражением Кавгыдая[224].

В 1322 г. великокняжеский престол во Владимире опять переходит к тверскому князю Дмитрию – сыну погибшего Михаила Ярославича. Хан Узбек теперь не имел никаких оснований для того, чтобы поддерживать московского Юрия Даниловича, а поступки последнего создавали все больше оснований для напряжения в отношениях с Ордой. Историк отмечает, что, даже потеряв владимирское княжение, Юрий именовал себя Великим князем, когда в 1323 г. заключал со Швецией Ореховецкий мирный договор. Такая дерзость была свойственна второму московскому князю и, в конечном итоге, привела к его гибели от руки Дмитрия Михайловича Тверского во время встречи в Орде в 1325 г. К власти в Москве приходит Иван – следующий по старшинству сын Даниила Московского, известный в популярной историографии по прозвищу Калита. Самое важное событие первого периода его деятельности – это, конечно, антиордынское восстание в Твери в августе 1327 г., в ходе которого был перебит татарский отряд во главе с царевичем Щелканом (Чолханом), родственником хана Узбека. Последовавший за этим карательный поход значительного ордынского войска (Федорчукова рать 1328 г.), к которому присоединился Иван Данилович, привел к страшному разорению Твери и спровоцировал начало ее упадка в борьбе с Москвой за лидерство.

В 1339 г. Тверь станет отдельным Великим княжеством и еще долго сохранит формальную независимость, будет выступать в союзе с Литвой и окончательно окажется под управлением московских наместников только в 1485 г. Однако события 1327–1328 гг. уже не оставили для нее надежды на то, чтобы перехватить у Москвы ведущую роль в объединении Великороссии под своими знаменами. Первый решительный раунд внутриполитической борьбы на русском Северо-Востоке был выигран московскими князьями и поддерживающей их городской общиной. После фактической нейтрализации самого серьезного конкурента последующие 50 лет были посвящены накоплению ресурсов, необходимых для того, чтобы утвердить внешнеполитическую идентичность. Тверь, в свою очередь, сохраняя наряду уже с несколькими землями-княжениями титул «великого княжества», переходит к политике лавирования между Москвой и ее набирающим силы противником на Западе – Литовским государством.

Александр Пресняков указывает, что в результате деятельности Ивана Калиты «центр Великороссии сплачивается под великокняжеской властью»[225], и эта власть – именно Московского княжеского дома, оказавшегося наиболее способным к усилению своих возможностей в период самого серьезного давления на русские земли со стороны Золотой Орды. Стратегическое положение Москвы и удачная политика в отношениях с татарами определяют ее значение как центра концентрации совокупных силовых возможностей – «организации боевых сил Великороссии, которая объединит их разрозненные элементы и восстановит утраченное единство великорусской борьбы на три фронта – на восток, юг и запад»[226]. Немало этому способствует и деятельность митрополита Алексия, бывшего настолько горячим сторонником московских князей, что даже «наказывал епископов, смевших выступать против московских интересов»[227]. Теперь московские интересы распространяются уже не только на отношения с Ордой, но и в западном направлении, где уже в ближайшие годы предстоит столкнуться с новым противником.

Процесс концентрации вокруг Москвы сил Великороссии приводит к тому, что уже при сыновьях Ивана I Калиты – великих князьях Симеоне Ивановиче [1317–1353 (1340–1353)] и Иване Ивановиче [1326–1359 (1353–1359)] «уже не Тверь, а великокняжеская власть, сосредоточенная в Москве, приняла на себя дело самообороны Великороссии с Запада»[228]. Тем более что к середине века именно западное и юго-западное направления становятся все более угрожающими – там стремительно возвышается Литва. Внешнеполитический взлет этого государства оказался непродолжительным по сравнению с длительной историей русско-ордынского противоборства. Он начинается с блистательных военных успехов князя Гедемина (1275–1341), который «вывел на сцену тогдашней истории новый народ – народ, бедный и жизнью, и средствами для жизни, населявший дикие сосновые леса нынешней Белоруссии, еще носивший звериную кожу вместо одежды, еще боготворивший Перуна и поклонявшийся древнему огню в нетроганных топором рощах, плативший прежде дань русским князьям, известный под именем литовцев»[229]. В первой четверти XIV в. начинается внешнеполитический взлет нового государства, который продолжится не так уж и долго (уже в середине следующего столетия Вильно не представлял собой для Великороссии фундаментальной угрозы), но станет весьма ярким событием европейской политической истории.

В течение буквально нескольких лет новые завоеватели смогли поставить под свой контроль большинство разрозненных земель Западной Руси, а после победы Гедемина над объединенными войсками южнорусских земель на реке Ирпень (1324) установить свой контроль над древним Киевом. В 1362 г. уже во главе с князем Ольгердом литовские и южнорусские силы наносят поражение ордынским князьям в битве на Синих Водах. «Таким образом, Ольгерд соединил в своих руках большую часть Киевской Руси»[230]: западные и южные русские земли окончательно переходят во власть Литвы, а с ними и огромное количество православного русского населения, в чем-то даже счастливого по поводу того, что избавлено теперь от татарского насилия.

И одновременно с неумолимостью приближается момент прямого столкновения Москвы и Литвы, если не формально, то фактически претендующих на то, чтобы играть решающее значение в объединении русских земель-княжений. «Литва была тем сильна в подчинении себе русских земель, что вырывала их из-под татарской зависимости»[231], и это становится важнейшей проблемой. Для Москвы и всей Великороссии, укреплявшихся до этого в неспешном военно-дипломатическом противостоянии Золотой Орде, где редкие неизбежные стычки сопровождались тонкими интригами и постепенным приращением земель вместо их решительного завоевания. Проблемой, которая была в чем-то более сложной, чем отношения с татарами, которых московские князья успели прекрасно изучить за прошедшие десятилетия. Новый противник выступал перед русскими западными и южными землями на пространстве от Великого Новгорода до Поднепровья не в качестве осторожного вассала Золотой Орды, а в сиянии своих военных побед над татарскими силами.

Противопоставить этому сиянию Москва могла только свое привычное оружие – терпение, упорство в достижении целей и «игру вдолгую», когда победа достигается не решительным сражением, а множеством растянутых во времени маневров, ничейных результатов и локальных достижений. Первые две русско-литовские войны – 1368–1372 («литовщина») и 1406–1408 гг. – начинаются энергичными наступательными действиями Вильно при видимой пассивности Москвы, но заканчиваются для последней без потерь. Отметим, что все остальные прямые военные столкновения между Великороссией и Литвой во второй половине XV и начале XVI в. привели уже к нашим территориальным приобретениям.

При этом уже на первом этапе той борьбы Москва, неудачно выступившая в ходе похода Ольгерда в 1368 г., смогла к весне 1372 г. изменить соотношение сил: «Переход от пассивной обороны в первом походе к активной обороне во втором (1370) и к стратегическому наступлению (контрманевру) в третьем походе – этапы роста военного мастерства будущего победителя на Куликовском поле и вместе с тем – совершенствования военной системы княжества Московского»[232]. Заключенный по итогам нескольких военных кампаний в середине лета 1372 г. мир стал для Москвы серьезным внешнеполитическим достижением. В частности, А. А. Горский отмечает, что в Любутском мире «великое княжение (Владимирское. – Т.Б.) „очиной“ Дмитрия Ивановича. Великий князь литовский признавал права московского князя на Владимирское великое княжество, отказываясь от поддержки претензий своего шурина Михаила Тверского. Таким образом, впервые великое княжение было оценено как политическое образование, статус которого не зависит от воли хана»[233]. Тем самым в отношениях с Литвой был не только закрыт вопрос о поддержке претензий Твери на великое княжение (Ольгерд сам хотел этого, поскольку видел Тверское княжение в качестве своего протектората и будущего владения), но добыто признание прав московского дома на большую часть Северо-Восточной Руси.

Три поколения литовских князей были яркими полководцами, с которыми по степени воинской решительности мог сравниться только Дмитрий Иванович Донской (1350–1389), хотя и он очень осмотрительно прибегал к прямым сражениям. Но, несмотря на все достижения целой плеяды ярких военных вождей, была у литовского государства и своя фатальная слабость, из которой Москва скоро научилась извлекать пользу. Выдающийся российский историк И. Я. Фроянов пишет: «Главным историческим препятствием на пути развития Великого княжества Литовского была этническая неоднородность непосредственных участников его строительства – литовцев и русских, чьи „племенные интересы“ отнюдь не всегда совпадали, вызывая тем самым внутренние деструктивные процессы. В этом отношении Москва сравнительно с Литвой находилась в выигрышном положении», возводя здание «вооруженной Великороссии» «на более монолитном и прочном фундаменте славяно-русского этноса»[234].

Такая точка зрения может, конечно, рассматриваться в качестве не особенно допустимой в исторических исследованиях модернизации, т. е. переноса на события прошлого категорий современности. Однако фактом действительно остается то, что русские земли в составе Великого княжества Литовского так и не стали его органичной частью: вели самостоятельную политику и отстаивали свои собственные интересы, нарушая стратегический баланс между Литвой и Москвой[235]. По меньшей мере события последующих десятилетий показали, что именно отличие этнического фундамента обоих конкурентов и сыграло решающую роль в судьбе как противоборства Вильно и Москвы, так и самого литовского государства.

Отметим, что в отличие от отношений с Ордой, сразу захвативших внешнеполитическую жизнь Великороссии, литовские дела вплоть до середины XIV в. остаются на втором плане. Только начиная с 1340-х гг. Литва действительно начинает представлять угрозу для Москвы: «собиратель западно-русских земель Гедемин был современником Ивана Калиты, собирателя Восточной Руси. Рано или поздно литовский и московский великие князья должны были встретиться на этом пути собирания»[236]. Но в полном масштабе это столкновение произошло уже после ухода основателей конкурирующих между собой политических центров Восточной Европы. Развитие Орды при хане Джанибеке (правил в 1342–1357), прозванном в русских летописях «добрым», сопровождалось мирными отношениями с Русью и обострением конфликта с ее западными соседями, напиравшими, как мы видели, на контролируемые татарами южнорусские земли. Наступивший в Орде после его смерти период внутренней смуты, почти уже не прерывавшийся до начала ее необратимого распада в конце первой четверти XV в., способствовал усилению распространения литовских амбиций на Восток, переходу к ним в подчинение новых удельных русских княжеств.

Тем более что с 1360-х гг. к победоносной Литве начинает склоняться Тверь, уже окончательно утратившая собственные амбиции на то, чтобы играть роль центра русской жизни. Что же касается других важных русских земель, то с самого начала «в соперничестве между Москвой и Литвой, как мы видим, Новгород с самого начала клонится более на сторону московской зависимости, а Смоленск – на сторону литовской»[237]. При этом для вечевых общин Новгорода и Пскова «литовское влияние выступало, при случае, противовесом более сильному и более постоянному влиянию московскому»[238]. Таким образом Литва становится, хоть и на непродолжительное время, важным фактором русской внутренней политики. Обе русско-литовские войны интересующего нас в данный момент периода – «литовщина» и противоборство при Витовте в 1406-408 гг. – начинались либо с литовского вмешательства в конфликт Москвы с Тверью, либо после нападения Литвы на Псков, который в Москве рассматривали как часть ее зоны влияния. То же самое касается и положения Москвы в отношении попыток формирования единого литовского государства: множество его территорий на востоке и юго-востоке были готовы клониться к московской власти просто из тактических соображений. Несмотря на свои меньшие размеры, Великое княжение московское самим своим существованием выступало в качестве внутреннего дестабилизирующего фактора для многонационального государства Гедеминовичей.

Водоворот испытаний

Во второй половине XIV в. в нашей части Евразии формируется геополитической треугольник Русь – Литва – Орда, который в предстоящие несколько десятилетий становится центральным для международных отношений русских земель и, следовательно, великого княжества Московского как возвышающегося центра, вокруг которого происходит объединение сил Великороссии. Н. С. Борисов отмечает в этой связи, что постепенно «все военно-политические построения того времени вписывались в треугольник Москва – Вильно – Орда. Соотношение сил было примерно равным»[239]. С этого времени отношения между участниками «треугольника» приобретают значимость уже не только для непосредственного противника каждого из них в любой конкретной ситуации, но и для третьего участника. Показательным является изменение московской политики в первые годы правления Василия I Дмитриевича. А. А. Горский отмечает, что «Василий же и его окружение („юные“) вели себя с Ордой, возглавляемой Едигеем, по-иному – дань не выплачивалась, но поддерживался военный союз против Литвы. Это было новым явлением»[240].

Таким образом, московская внешняя политика теперь видит роль Орды не только в двустороннем контексте даннических отношений и своего стремления от них освободиться, но и более широко – как часть общего баланса сил в регионе. При этом в русско-литовских отношениях присутствует проблема постоянного изменения соотношения возможностей сторон в силу, во-первых, колебаний Твери, Новгорода, Пскова и, на коротком отрезке, даже Великого княжества Рязанского. А во-вторых, перехода между подданствами Москве и Вильно земель-княжений русско-литовского пограничья, среди которых наиболее крупными были Смоленское и Черниговское. Уже в скором будущем такое их поведение позволит Витовту поставить точку в истории смоленской самостоятельности, а Москве – провозгласить стратегию возвращения земель, временно оказавшихся на литовской стороне.

Для формирующейся великорусской государственности начинается период терпеливого дипломатического и военного маневрирования, в ходе которого ее судьба несколько раз была подвергнута суровым испытаниям. После кратковременной передышки во времена правления в Москве Ивана Калиты и его сменявших друг друга сыновей Симеона и Ивана, исторический процесс вновь ускоряется. Причем настолько, что по итогам нового раунда борьбы Москва лишается сразу двух своих основных соперников в том их качестве, какое в начале этой решительной эпохи выглядело действительно угрожающим. Основными действующими лицами второго раунда с нашей стороны становятся великий князь Дмитрий Иванович Донской (1350–1389) и его сын Василий I (1371–1425). Со стороны противников «вооруженной Великороссии» выступают такие политические деятели, как князь Витовт (1350–1430), темники Золотой Орды Мамай (1335–1380) и Едигей (1352–1419), а также, неожиданным образом, эмир Тимур (1336–1405), создавший в глубине Центральной Азии новое могущественное государство. Важнейшими событиями эпохи становятся победы Дмитрия Донского над ордынскими силами в 1371–1380 гг., разгром Золотой Орды армиями эмира Тимура в 1395 г., а также поражение Литвы в битве против татар во главе с темником Едигеем в 1399 г., которое «оставило Витовта без армии»[241] и существенно умерило его внешнеполитические амбиции.

Достаточно окрепшее при первых князьях Даниловичах московское Великое княжение неизбежно для себя оказалось в водовороте политических событий, связанных с одновременным противоборством нескольких крупных военных сил. Но произошло это именно потому, что сама «вооруженная Великороссия» во главе с Москвой уже была готова играть полностью самостоятельную роль центра силы и на равных бросать вызов все еще более многочисленным противникам. А. Е. Пресняков называет некоторые из последовавших событий «преждевременным испытанием сил Великороссии»[242], однако мы не можем сказать, состоялось бы русское государство в том случае, если бы на этом этапе не пришлось выдержать настоящую геополитическую бурю, в ходе которой московские князья смогли в очередной раз продемонстрировать свойственную им способность к решительным действиям и сдержанность в тех ситуациях, когда это было возможно и необходимо.

На внутриполитическом поле эпоха начинается шагами Дмитрия Донского по укреплению лидерства Москвы среди других русских земель-княжений при полной поддержке и покровительстве митрополита Алексия. Основным атрибутом этого лидерства стали отношения с Золотой Ордой, а инструментом – межкняжеские договоры московских князей, потомков Ивана Калиты, представлявшие собой «первый известный нам документ, юридически определяющий взаимные военно-политические обязательства своих участников. На смену прежним устным договорам домонгольских времен приходит формальный письменный акт»[243]. Основные задачи этих соглашений («докончаний») являются внешнеполитическими. А. Е. Пресняков пишет в этой связи, что «стремление великих князей устранить (путем договорных обязательств) право младших князей самим „знати Орду“ было только подтверждением давно сложившейся нормы и вытекало из признания за великокняжеской властью ее основного значения – политического представительства за „всю Русь“»[244]. Изменились и формальные процедуры отношений с самой Ордой. Ю. В. Кривошеев отмечает, что «с начала 60-х годов XIV века князья уже не ездили в Орду за ярлыками, а ярлыки привозили им монгольские послы. С чем связана такая перемена? Конечно, с ослаблением Орды. Но и с тем, что ярлыки превращаются уже, по сути дела, в формальность, внешнее прикрытие для русских князей, которые начинают сами распоряжаться судьбой своих столов, подписывая духовные грамоты»[245].

Постепенно именно Москва становится центром русской политической жизни и принимает на себя основную ответственность за всю систему внешних связей других земель-княжений, настойчиво пресекая их попытки «знати Орду», т. е. самостоятельно выстраивать отношения с иноземными соседями. С точки зрения А. Преснякова, «для князя Дмитрия сопротивление (со стороны Твери. – Т.Б.) сосредоточению „выхода“ (дани в Орду) в руках великого князя было проявлением не тверского сепаратизма, а средством борьбы за великое княжение»[246]. Здесь мы вновь видим диалектическое взаимодействие внутренней и внешней политики, когда сосредоточение в одних руках максимального количества важных контактов с «внешним контуром» русских земель-княжений является залогом лидерства на внутреннем поле.

Это лидерство требовало, в свою очередь, подтверждения в виде решительных действий в отношениях с самым главным соседом – Золотой Ордой, ослабление которой с середины века приводит в движение всю международную политику в этой части Евразии. Наступает время наступления на дипломатическом и военном фронтах. Практически с самого начала своего правления Великий князь Дмитрий, поощряемый митрополитом Алексием, использует царящий в Орде внутренний хаос для усиления возможностей своей державы. Происходит и переосмысление отношений с Ордой на теоретическом уровне: уже к моменту военного столкновения с Ордой на р. Воже (1378) и Куликовом поле «вызов, брошенный великим князем Мамаю, осмысляется московским книжником как противостояние двух равных „честью“, т. е. по статусу, правителей и двух царств – Русской земли и Орды»[247].

Москва рассматривает неповиновение ордынскому могуществу как способ консолидации власти внутри Руси и поэтому одновременно усиливает давление на другие русские земли-княжения: Тверское, Рязанское и Суздальско-Нижегородское, вызывая их стремление сохранить независимость за счет сотрудничества с иноземными соседями. Несколько в стороне стоят Новгород и Псков, и первый пытается держать дистанцию, желая сохранить свою независимость, а второй – слишком слаб для того, чтобы играть самостоятельную партию. Слабеющая Орда и вставшая на ноги «вооруженная Великороссия» создают водоворот событий, куда втягиваются все сравнительно крупные русские земли-княжения, Великое княжество Литовское, Польша и Орденское государство. При этом поначалу отсутствует грань между внутренней русской политикой, где главное – это борьба Москвы за лидерство, и отношениями с иноземными соседями, в которых важнейший вопрос связан с тем, кто окажется новой доминирующей силой на огромной территории от Балтики до Волги и от арктического Севера до причерноморских степей.

Великая «война за ордынское наследство» продолжается очень долго – с 1360-х гг. и практически до середины следующего XV столетия. Для Московского Великого княжения она не была легким восхождением безусловного фаворита к власти. Победа на Куликовом поле сменилась разорением Москвы Тохтамышем в 1382 г. и возобновлением выплаты дани Орде. Не менее сложным становится период после ухода Дмитрия Донского: начинается «время великого князя Василия Дмитриевича для Великороссии – тяжкая година неустойчивых, изнурительно-напряженных отношений, непрерывных и безысходных конфликтов»[248]. Однако возвращение ордынского могущества не состоялось, и Тохтамыш оказался последним ханом, который смог «восстановить единство и могущество Кипчакского царства и сделать его страшным для своих соседей»[249].

Его опустошительное нашествие на Москву, казалось бы, полностью перечеркнуло результаты недавней победы объединенных русских сил на Куликовом поле. Однако у Орды уже не было ресурсов, которые истончились за предыдущие полтора столетия для того, чтобы одной победой восстановить свое влияние. Даже разорив владения Дмитрия Донского в 1382 г., ордынское государство уже не способно было изменить политическую конфигурацию – она опиралась на накопленные московскими князьями за предыдущие 50 лет военно-политические возможности и авторитет. Это может подтверждать гипотеза А. А. Горского, согласно которой согласие Тохтамыша на передачу Дмитрием Донским великого княжения Владимирского своему сыну по наследству (упоминается в завещании князя) могло быть оговорено сторонами по результатам их столкновения в 1382 г. Тем самым «фактическое признание Ордой своей неспособности поколебать главенствующее положение Москвы в Северо-Восточной Руси стало результатом не Куликовской победы, а в целом неудачного для Дмитрия конфликта с Тохтамышем: законный „царь“ был вынужден сделать то, что отказывались делать как прежние легитимные правители, так и Мамай – признать закрепление великого княжества Владимирского за московскими князьями. Дмитрию удалось обернуть военное поражение крупнейшей политической победой»[250]. А способность Орды добиться военного результата уже не была гарантией политического доминирования над Русскими землями.

Тем более что через 13 лет из глубин Центральной Азии внезапно появляется новая сила – победоносные армии Тамерлана, меняющие всю расстановку сил: «удар, нанесенный Кипчакскому царству этим татарским завоевателем (Тимуром, – Т.Б.), был столь жесток и силен, что после этого оно уже не могло достаточно оправиться. В Сарае всегда проживало много русских пленников, торговцев, послов и даже князей. Они были свидетелями Тимурова погрома, и, конечно, вся Русь скоро о нем узнала»[251]. Молодой великий князь Василий I Дмитриевич в этот раз действовал решительнее, чем его отец в 1382 г., он «поспешил собрать северное ополчение и, поручив Москву своему дяде Владимиру Андреевичу Храброму, сам стал во главе ополчения и расположил его под Коломною на берегу Оки, готовясь умереть или отразить нашествие»[252]. Но сражение не состоялось. Постояв несколько недель у разоренного им Ельца, Тамерлан уходит обратно в свои оазисы и вскоре наносит столь же неожиданное поражение османам, на 50 лет продлив тем самым существование Византии.

Стремительным и опасным для Великороссии становится вторжение в борьбу Великого княжества Литовского и Русского при его самом трагическом правителе – князе Витовте, амбиции которого при видимо благоприятных обстоятельствах выросли настолько, что никак не соответствовали потенциалу его постепенно выдыхающейся державы. До начала XV в. «почти непрерывная борьба с татарами на юге и Тевтонским орденом на севере заставляла правителей Литвы избегать столкновения с восточным соседом – политической системой Великого княжества Владимирского»[253]. Поэтому на первоначальном этапе своего правления князь Витовт является союзником Москвы, а его дочка становится женой Великого князя Василия Дмитриевича. Ослабление Ордена под совместным давлением Польши и Литвы, а также разгром Орды армиями эмира Тимура провоцируют его забрать себе важнейшую часть «ордынского наследства» – политический контроль над землями Русского Северо-Востока. Отношения тестя в Вильно и зятя в Москве переходят в состояние прямой конкуренции.

Тем более что по замечанию Иловайского, «гром Куликовской битвы возбуждал его (Витовта) соревнование, и он надеялся собственною великою победою затмить славу Дмитрия Донского»[254] – своего ровесника и недостижимого конкурента в политической славе. Однако, как мы знаем, итог оказался для Литвы плачевным. Собравшиеся под предводительством темника Едигея ордынцы разбивают на Ворскле объединенное литовско-польское войско, в которое входят и полки отдельных русских земель. В Москве, конечно, смотрели на эту ожесточенную борьбу двух своих главных врагов – Орды и Литвы – не без тайного удовольствия. И поражение литовцев немедленно отразилось на судьбе Смоленского княжения, для восстановления влияния на которое Витовту пришлось через семь лет начинать войну уже против своего зятя. Война эта окончилась вничью, а Литва слабела настолько быстро, что уже в 1413 г. «съехались на берегах Западного Буга с одной стороны Ягайло и польские вельможи, с другой Витовт и литовские бояре. На этом сейме составлен был новый торжественный акт унии Литвы с Польшей»[255]. Этим заканчивается эпоха серьезной литовской угрозы, и, несмотря на все последующие военные столкновения, Вильно уже никогда не смог бросить Москве вызов в главном – положении потенциально самой мощной державы огромного региона.

Сравнительно тихо ведут себя во всеобщей сумятице орденское государство в Прибалтике и Швеция. В отличие от Литвы, соседи на Северо-Западе не представляли собой экзистенциальной угрозы. Известные нам победы Александра Невского оказались достаточно убедительными, чтобы католическая Европа оставила попытки серьезно содействовать движению германских рыцарей или шведских феодалов на Восток. Да и время их ушло – принятие Литвой христианства в конце века и усиление Польши сделали их ненужными в качестве военной силы на Востоке, количество желающих повоевать рыцарей постоянно сокращалось, а Орден постепенно становился одним из малых европейских государств, само существование которого уже не определяло соотношение сил, а полностью зависело от него. В последующие годы мы видим несколько незначительных вторжений ливонцев в псковские и новгородские земли, однако они не имеют характера организованной экспансии.

Швеция, в свою очередь, в последний раз серьезно претендовала на новгородские земли в 1348 г. Тогда король Магнус II Эрикссон (1316–1374) вместо того, чтобы воспользоваться эффектом внезапности от своего появления и совершить неожиданное нападение с моря (как это делали предводители всех предшествовавших крупных шведских походов на русские прибалтийские владения), «отправил в Новгород своих гонцов с предложением устроить религиозный диспут на тему „Чья будет вера лучъши“»[256]. Видимо, прознав об этом, московские князья Симеон и его брат Иван даже не прислали на помощь Новгороду войска, «бросив, в сущности, своих новгородских подданных на произвол судьбы, предоставив им самим выпутываться из создавшегося трагического положения»[257]. Занятые борьбой с Ордой и набирающей силу Литвой, они, наверное, посчитали, что с таким чудаковатым противником новгородцы как-нибудь смогут управиться сами. Как бы то ни было, после неудачного похода доброго короля Магнуса, который новгородцы действительно смогли отразить самостоятельно, шведы больше не появлялись на берегах нашей части Финского залива вплоть до того времени, когда при Иване III сама Москва не пришла с войной в их финляндские владения.

Войны и раздоры полыхали вокруг и внутри Великороссии на протяжении нескольких десятков лет. Однако это уже не были те «брани за временное, за минутное, брани разрушительные»[258], которые стали предтечей катастрофы середины XIII в. Наоборот, сражения и дипломатические маневры новой эпохи стали горнилом, в котором выковалась и русская государственность, и русская идентичность. В результате всей этой продолжительной сумятицы политическая конфигурация вокруг «вооруженной Великороссии» меняется. К середине XV в. ее структура становится настолько размягченной, что Василию II Темному и Ивану III достаточно нескольких решительных ходов, чтобы ликвидировать остатки автономии Твери, Рязани и Новгорода, сокрушить Золотую Орду и вернуть существенную часть территориальных приобретений, сделанных Вильно за предыдущие полтора века.

Внутренняя смута в Великом Московском княжении во второй четверти XV в. приводит к тому, что исчезают остатки классического удельно-вотчинного строя, и на его месте начинает вставать на ноги единая Русская держава. Драматические обстоятельства ее становления наполнили русскую политическую культуру опытом и переживаниями, которые стали формирующими для национального сознания в том, что касается политики как таковой и внешних отношений в особенности. Во-первых, сами нюансы процесса объединения русских земель гарантировали неизбежную связь между внутренней и внешней политикой. Смысл необходимости создания единого государства возник на основе решения чисто внешних задач, но эти же задачи стали главным мерилом его внутренней легитимности.

Во-вторых, внешнеполитическая сфера, включая военную, была с самого начала подчинена внутренним и общеполитическим соображениям. С практической точки зрения консолидация в своих руках отношений с Ордой была для московских князей способом упрочить свой авторитет среди других русских земель-княжений. Этот авторитет употреблялся по необходимости: для диалога с татарами или, как при Дмитрии Донском, объединения сил для того, чтобы нанести им решительное поражение. Однако в любом случае чем больше князья Москвы могли предложить в сфере внешних связей, тем значительнее становились их возможности внутри Руссой земли. Отметим, что аналогичным образом развивалась одно время ситуация и для Великого княжества Литовского – удельные князья Западной Руси также тянулись к нему, поскольку Вильно мог обеспечить более комфортные условия отношений с ордынцами.

В-третьих, постоянная борьба на несколько фронтов привила московской стратегии способность быть исключительно гибкой, свободно сочетать принуждение и убеждение своих противников, готовность отступить в том случае, если обстоятельства не благоприятствуют достижению цели, но всегда вернуться, когда условия становятся более выгодными. В-четвертых, уже в первые века великорусской государственности было выработано понимание того, что ни один противник и ни один союзник не являются вечными, а отношения между государствами представляют собой постоянную смену контекста, расстановки сил и никогда не являются линейными. Единственное, что неизменно в таких условиях и для сформированной под их влиянием внешнеполитической культуры, – это собственная ценность, та самая «вечная Россия», обладающая своим уникальным мировоззрением.