Стрекоза ее детства

~~~

Она сидела в классе одна. Другие дети играли во дворе. Фио попросила разрешения остаться внутри, потому что на улице не было дождя, а она забыла дома свой плащ. Учитель пропустил мимо ушей ее объяснения и разрешил, поскольку Фио была ребенком, которому не отказывают; она ничем не выделялась на фоне классных стульев, черной доски и прочих предметов интерьера. Она рано привыкла ничего не делать для подтверждения собственного существования, а потому лишь немногие о нем догадывались.

Бывает такой период в жизни, когда легче составить список того, что не любишь, чем наоборот. Фио рано определилась в своих пристрастиях: в шесть лет она точно знала номенклатуру своего сердца. Каждая буква этого перечня была запечатлена в ней навеки, будто силой землетрясения.

Она любила: родителей и снег.

Она не любила: все, что не являлось ее родителями или снегом. Она не понимала, почему все то, что можно любить, не превращается в ее родителей или в снег. А ведь между тем было из чего выбирать.

Она видела в одной книжке по естествознанию, а также в булочной, что человеческие существа очень долго стареют. Старичок с трясущимися круассанами в руках как-то раз сказал ей, что уже не помнит своей жизни, потому что у него слишком много воспоминаний. Испугавшись самой возможности забвения собственной жизни, в шесть лет она написала свою биографию: «Я гладила кошку, и шел снег». Маленькая Фио была убеждена, что столь богатая и красивая жизнь сможет многому научить мир. Но спустя некоторое время после событий, описанных в ее зеленой тетрадке в малиновую линеечку, небо над Фио изменилось в цвете.

Ее родители познакомились на пересечении револьверных стволов. Романтичное место, чтобы разбить друг другу сердце. Ее маму — которая тогда еще не была ее мамой, — звали Адель. Адель верила в Бога, но не смогла поверить в то, что ей уготована судьба конторской служащей. Школа рассталась с ней в шестнадцать; ее «профориентировали» — профессия встретила ее радушно и, как предполагалось, должна была страстно увлечь. Три года Адель честно отсидела на своем месте, а потом ей осточертели ночи любви в объятиях снотворного, дружеские встречи с бутылкой пива и одежда из разряда «чтоб выглядеть победнее». Ее патрон не был каким-то уж особенным злодеем, а именно таким, каким и должен был быть, то есть не слишком любезным; он обращался со своими подчиненными, как с подчиненными. Мать Фио объяснила ему, что он ошибается. Он усвоил урок, ибо умер с четырехцветной шариковой ручкой в голове. Адель, констатировав, что имеет явные способности к педагогической деятельности, продолжила обучать богатых тому, что бедные существуют, и в безмерной заботе о воспитании облегчила несколько банков, избавив их от золотоносного жира процедурами липосакции банкнот. Полиция выдвинула против нее обвинение в отсутствии диплома о педагогическом образовании, необходимом для работы по ее новой специальности; она выгнала полицию за невоспитанность. Тогда-то папа Фио, которого в ту пору звали Генри, и встретил Адель.

В понедельник утром Адель давала урок в банке. Служащие и клиенты, как прилежные ученики, с чрезвычайным усердием внимали ее словам. И если у них и были подняты руки, то лишь потому, что, по мнению Адель, это усиливало прилив крови к голове и позволяло лучше сосредоточиться. Это было занятие по распределению материальных ценностей, совмещенное с не слишком заумным курсом кейнсианства[5], доступным для всех. Адели удалось увлечь и покорить аудиторию, ее педагогический авторитет был бесспорен. Она не использовала в работе мел (он пачкается), предпочитая револьвер, который удобнее ложился в руку. Обычно урок не затягивался, раздавался звонок, тогда-то и начинался настоящий кавардак. В тот день молодой Генри дежурил в этом квартале. Он служил полицейским вот уже несколько недель, до этого работал плотником, а еще он обожал пить чай. Он выбрал профессию полицейского, поскольку верил, что она заключается в установлении справедливости. Правда, с удивлением обнаружил, что от него требуется лишь применять закон и директивы министерства. Но, несмотря на это, он старался выполнять свою работу как можно лучше и каждое утро, начищая ботинки, весело насвистывал модные мотивчики, настраиваясь на бодрый и радостный лад. Когда он увидел Адель с револьвером, направленным на невинных людей, он в ту же секунду знал, что должен делать: выхватив пистолет, он навел его на невинное лицо Адель. Адель повернулась к нему и ответила тем же.

Из этой ситуации существовало лишь два возможных выхода. Один состоял в том, чтобы спустить курок. Они предпочли опасность и любовь с первого взгляда.

Родители Фио были бесподобны. Ее мать носила короткую стрижку, у нее был маленький шрам под правым глазом, а руки пахли апельсинами. Отец обладал рыжей шевелюрой и удивительным голосом, которым рассказывал всякие истории.

Первую половину своего детства Фио провела с родителями, и это сказочное время сверкало волшебными звездочками, подобными тем, что украшают рождественскую елку, разве что тогда этими звездочками было усеяно все вокруг. Их дружное семейство так или иначе постоянно преследовала полиция, а они ходили в кино. Они меняли внешность, играли в прятки и устраивали пикники, поскольку малышка Фио все это обожала.

В ее детском восприятии такая жизнь представлялась приключением — как в книжках, где все страницы пронумерованы, прошиты и переплетены, все всегда кончается хорошо и все чудовища побеждены. Книга жизни Фио не пережила ареста родителей, и начиная с этого момента уже ничто и никогда больше не было похоже на сказку.

Директриса школы была недоброй женщиной, но полицию вызвала из гуманизма. С самого начала занятий эта маленькая девочка с огненными волосами казалась ей подозрительной, и она все время ждала, что ее опасения подтвердятся. Разглядывая рисунки, на которых Фио изобразила своих родителей, директриса сопоставила их с фотороботами, опубликованными в газетах. Она явилась в комиссариат полиции с рисунками, нарисованными фломастерами. Комиссар констатировал у Фио большой талант к рисованию и потому решил арестовать ее родителей. Когда, полицейские набросились на Генри и Адель, директриса сказала себе, что была права, заподозрив что-то порочное в этой девочке с рыжей головкой. Яблоко от яблони недалеко падает, твердила эта дама, а такие яблоки на рынке никому не нужны.

Тюрьмы напоминали те школы, где когда-то учились родители Фио: одни предназначались для девочек, а другие для мальчиков; тюрем для влюбленных не существовало. Ее папа сидел в Аннеси, а мама во Флери-Мерожи. Судья приговорил Адель и Генри к разлуке: оторванные друг от друга и к тому же лишенные обожаемой дочки, они были обречены. После того как родителей вывели из зала суда, судья велел Фио следовать за ним. Хотя глаза ее застили слезы, она встала, не пошатнувшись. Судейский стол был огромным, и Фио изо всех сил держалась за бретельки комбинезона, чтобы не дрожать. Судья склонил к девочке свое лицо, преисполненное ангельским терпением и сознанием собственного величия. И сказал самым что ни на есть ласковым и умильным голосом: «Ты больше никогда не увидишь своих родителей. Никогда», — и протянул ей конфетку. Фио молча отказалась, устремив на него взгляд, полный неистового желания обрушить на его голову самую сокрушительную часть Вселенной.

И начались для Фио и ее бабушки бесконечные путешествия между двумя тюрьмами в стремлении сохранить связность сторон новой геометрической конфигурации их семьи. После встречи с папой в комнате для свиданий Фио неслась к маме, преодолевая сотни километров, стараясь не дышать, не говорить, не открывать глаз, не мыться, чтобы мама смогла почувствовать присутствие своего мужчины в глазах дочери, а его дыхание на ее руках.

Двадцать третий день июня месяца одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года от Рождества Христова войдет в историю как день свадьбы ее родителей; более ничего существенного в этот день на Земле не произошло, что бы там ни писали газеты. Типиаманн был тюремным священником, он говорил со страждущими, рассказывая сказки о кудеснике, способном преумножить хлеб или излечить слепца. Он развлекал их, описывая загробный мир, где все так красиво и украшено разноцветными гирляндами. Да, заключенные охотно его слушали, и многие из них, чтобы не обижать священника, даже верили в его истории. В свою очередь Типи тоже верил в эти сказки, хотя бы из уважения к своим слушателям. Он знал, что не обладает особым красноречием да и с воображением у него плоховато, но чувствовал, что нужен этим несчастным; а главное, он любил их, поскольку, стоило ему только заговорить с человеком, как он без памяти в него влюблялся.

Типи рассказал историю родителей Фио своей жене, Маринетте, энергичной матушке, которая носила капор, чтобы походить на Фантометту, и отличалась непоколебимым здравомыслием, благоприобретенным в результате автомобильной аварии. Она сразу же приняла решение поженить влюбленных, так как администрация предусматривала свидания для заключенных, связанных священными узами брака. Любовь должна была вызвать тектонический сдвиг, который перенес бы Аннеси во Флери-Мерожи. Но у начальницы тюрьмы во Флери случилась несчастная любовь с шведским физиком, который разбил ей сердце, а потому она всем своим видом являла суровую печаль и в свадьбе отказала. Типи решил обойтись без формальностей, к тому же — сказал он малышке Фио — когда Бог был молод, никаких формальностей не существовало.

23 июня 1986 года, в 13 часов 32 минуты, в тюрьме города Аннеси отец Типи спросил отца Фио, желает ли он взять в жены мать Фио. Отец Фио ответил «да». Он стоял за решеткой, одетый в элегантный костюм, какие еще встречаются в фильмах про английские свадьбы. На нем была серая фетровая шляпа с довольно высокой тульей, обвязанной черной лентой, а в руках — роза, которую он собственноручно вот уже полгода выращивал в своей камере.

После этого Типи с малышкой Фио поспешили к машине, припаркованной на стоянке тюрьмы. Бабушка Фио и Маринетта остались с отцом Фио. За четыре с небольшим часа Типи и Фио добрались до дверей тюрьмы во Флери-Мерожи, прибыв за десять минут до ее закрытия для посещений.

23 июня 1986 года, в 17 часов 50 минут, в тюрьме города Флери-Мерожи отец Типи спросил мать Фио, желает ли она взять в мужья отца Фио. Мать Фио ответила «да». Она была одета в длинное белое платье, украшенное цветами и полосками теней от решетки.

Перед лицом Фио отец Типи объявил в телефонную трубку отца и мать Фио соединенными священными узами брака. Он просунул руку сквозь решетку и надел обручальное кольцо на безымянный палец матери Фио, в то время как в Аннеси Маринетта надевала обручальное кольцо на безымянный палец отца Фио. После этого отец Фио взял трубку и впервые услышал голос законной супруги. Молодые говорили друг другу слова любви до тех пор, пока у них не кончились монетки.

Мать Фио умерла несколько недель спустя от болезни Аддисона. На следующий день отец Фио получил три выстрела в спину от одного из своих бывших коллег за попытку отказаться от аренды камеры. В своем завещании родители Фио просили, чтобы их останки сожгли, а прах развеяли над любым океаном за исключением Индийского — где слишком много акул. Типи и Маринетта отвезли Фио и ее бабушку на скалистый берег и оттуда посыпали волны крошечными угольками, которые ранее лежали в основе архитектуры супружеских тел. Сцена была прекрасной и очень трогательной, пока из ближайшей рощицы не появились полицейские и не оштрафовали их, потому что в соответствии с законом, принятым парламентом пятьдесят лет назад, запрещалось выкидывать прах в океан. Это загрязняло «черные приливы».

Когда впоследствии Фио вспоминала все эти события, то ей казалось, что все произошло слишком быстро: арест, суд, тюрьма. А ей бы так хотелось, чтобы ее воспоминания длились столь же долго, как и породившие их события. Боль утраты родителей навсегда осталось с ней.

Ее взяла к себе бабушка. В те времена, когда мир еще не делился на страны, а языки едва различались по буквам, когда-то очень-очень давно, семья Фио была многочисленной и счастливой. Но в один печальный день на ее предков обрушилась какая-то историческая болезнь, от которой пострадали и все последующие поколения. По странной Генетической загадке ее семья состояла из одних покойников. Многие семьи передают отпрыскам свое дело, имя и дворянскую приставку к фамилии, замок и имение; Фио получила в наследство лишь агонию, ее замком и имением было убийство. Ее предки не были Герцогами, Министрами или Врачами, ее предки были Мертвыми и Убитыми. Только бабушка Мамэ выжила и дожила до возраста, когда Фио уже начала понимать, что означает выживать. Мамэ не умерла в лагере среди узников Самударипена, ее не убили солдаты айнзатсгруппен, ее тело выдержало удары камней, которыми забросали ее молодые солдаты, между прочим, имевшие винтовки, она не подохла с голода там, где еда предназначалась для сытых. Ей удалось не стать жертвой этой цивилизации, где даже варварство приняло цивилизованные формы.

Мамэ все еще оставалась живой, и в этом заключалась ее эксцентричность.

Фио была юной, Мамэ — старой, столь же старой, сколь Фио юной. Они жили на самом острие той звезды, которую город Нант, должно быть, образовывал с прилегающими территориями: они считали, что нет для жизни места лучше, чем на кончиках звезд. Домик Мамэ имел четыре колеса, чтобы путешествовать, но не имел ни мотора, ни руля, чтобы все-таки оставаться на месте. Алюминиевую дверь украшала ручка, которую Мамэ прозвала «наполеоновской», будучи уверена, что такая «красота», умещавшаяся на ладони, могла быть создана лишь в эпоху правления железного императора, окруженного золотым ореолом славы. Вагончик Мамэ находился на краю пустыря, брошенного на произвол судьбы и застройщиками, и муниципальными властями; земля под пустырем скрывала длинные и бесчисленные подземные ходы, а потому строительство зданий здесь не представлялось возможным. Время от времени в этой части нантского региона, обычно сейсмически устойчивого, подземные толчки сотрясали вагончик и землю, кролики выскакивали из норок, а трещины вскрывали поверхность, как огромные губы, с жадностью глотавшие воздух. Местами скапливалась грязь, смешанная с галькой и травой; земля была не более чем вздувшейся кожей, скрывавшей разрушительную работу катакомб, которые однажды поглотят мир, приютившийся у них на крыше.

Бабушка с внучкой мирились с превратностями, счастливые тем, что Всенижний неустанно подтверждает их существование на этой грешной Земле и что их присутствие на планете не проходит незамеченным. Вагончик казался им кораблем, затерянным в земных просторах. После каждой геологической бури, осознав, что они все еще живы, что изо рта у них выходит воздух, а капли крови питают сердце, они от всей души радовались передышке. Вагончик был огромным; однажды Фио посчитала, что он занимал аж двадцать квадратных метров: висевшие на стенах полки вмещали километры книжных страниц, а рамы — целые гектары пейзажей.

Фио и Мамэ во всем были заодно, их вкусы полностью совпадали. Они любили: прогулки в пейзажах, где представляли себя персонажами картин, снег, кошек, птиц, книги и чаепития целыми днями. В один прекрасный день, когда Фио было восемь лет, а ее бабушке чуть больше, у каждой из них выпало по зубу. Это их здорово рассмешило, теперь у них были одинаковые улыбки с дыркой посередине. Они увидели себя друг в друге. Фио знала, что маленькая мышка вернет ей зубик (таков закон), но она печалилась, что не получит подарка бабушка. Ночью, тайком, она встала и подложила бабушке под подушку маленький сюрприз.

До девяти лет Фио считала, что живет во дворце, но потом знакомство с миром и друзьями открыло ей, что замок ее называется Т, Р, У, Щ, О, Б, А, и, сама того не желая, она устыдилась своего королевства, весь свет которого был не в силах открыть глаза добрым людям. Она узнала, что все ее вещи — которые они с Мамэ так тщательно и так весело выбирали в сутолоке складов Красного Креста и гуманитарных организаций, — были отмечены печатью бесчестья, как вещи прокаженных. Однако она любила эти вещи, которые уже успели поносить незнакомые ей дети; ей казалась трогательной генеалогия брюк и пуловеров, уже повидавших мир на других телах. Она выучила обходные пути, чтобы возвращаться домой из школы: никто не должен был знать об убожестве ее хором; она научилась воровать в супермаркетах вещи, чтобы менять свою изношенную одежду. Она пережила то страшное унижение, которое заключается в том, чтобы быть не таким, как надо, носить не то, что надо, и жить не там, где надо. Ненормальным оказалось также читать, как сказки, рекламные проспекты супермаркетов, которые залетали порой в их почтовый ящик. Она долго и горько плакала, не потому, что узнала о своей бедности, а потому, что стыдилась своего стыда быть бедной.

Когда Фио исполнилось девять лет, небо над ней вновь изменилось в цвете. Вагончик сгорел, пока она была на уроке арифметики. Цифрам она этого никогда не простила. От плохо потушенной сигары загорелись старые номера журнала «Krlo е Rromenqo», которые вечно валялись в вагончике у Мамэ. Когда Фио вернулась из школы, пожарные разбирали оплавившиеся куски жести. Ее увели с места происшествия. Она проплакала целый час, сидя на старом диване английской машины, брошенной на пустыре, пока взрослые не вспомнили о ее существовании. Заплаканными словами она сказала им, что там, среди обломков пластмассы и кусков железа, уже погруженных в грузовик, была и ее бабушка. Пожарные не обнаружили следов Мамэ. Грузовик увез останки вагончика, перемешанные с неразличимым прахом Мамэ, на завод по переработке вторичного сырья, чтобы из них потом сделали другие вещи, какие угодно, но только не бабушку Мамэ. Не было никаких похорон, никакого отпевания, тридцать шесть раз не выстрелила пушка в синее небо, и ни один флаг не был приспущен в знак траура. На клочке бумаги красивыми, крупными буквами Фио написала «Мамэ», сожгла его и сложила пепел в маленькую венецианскую коробочку, принадлежавшую тому дедушке, которого она не знала. Она пропела вполголоса цыганский гимн «Gelem, gelem», который Мамэ напевала, когда хотела приободриться, и спрятала коробочку в карман на веки вечные.

Потом была приемная семья, не слишком радушная и мало походившая на семью; затем настало время приюта. Фио доверяла времени: рано или поздно его течение вынесет ее из детства, потому что годы подобны минутам, только проходят быстрее. К тому же она никогда не имела ничего против счастья и верила, что в конце концов оно даст себя приручить.

Школьные годы Фио провела в маленьком «пряничном» городке, только это были специальные пряники, от которых начинался кашель и слезились глаза. Ее отрочество прошло в маленьком городке асбестовых пряников. Это была пора, когда с кленов опадали листья, и продлилась она десять бесконечных лет. В школе она научилась читать без страха страшные слова; она научилась писать без слез слова, обитающие в пустых домах. Учителя заставляли ее доходить в счете до таких цифр, которые в жизни ей никогда не потребуются. На уроках рисования ей велели, раскрашивая, не вылезать за границы рисунка. Это было сложно, поскольку у фломастеров толстые кончики, и их красно-сине-зеленые следы пачкали цветы и кроликов, небо и дома. Позже она поняла, что многоцветье ее внутреннего мира тоже выплескивается через край.

Некоторые из ее подружек по приюту бросили школу в связи с преждевременными беременностями, ставшими следствием эякуляций того же рода, вечеринок и рискованных приключений. Фио не была настолько красива, чтобы интересовать мальчиков, поэтому с пути в школу не сбивалась. К тому же она не настолько верила в окружающее ее горе, чтобы искать забвения в этих душных объятиях.

Уроки, учителя, одноклассники — все это составляло в голове Фио однородную, компактную массу, эдакий сухой пластилин. У доски она узнала, сколько будет семью шесть, что столица Исландии — Рейкьявик, а вода — это Н₂0; на переменах — что один всегда против всех, что столица жизни — смерть, а пот является химической формулой страха.

Фио была достаточно умна, чтобы не быть слишком хорошей ученицей, и в конце концов ее среднее образование закончилось, как затянувшийся грипп. Из этого испытания она вышла живой: с ее точки зрения, это означало успешное окончание школы. Когда объявляли результаты выпускных экзаменов, она обернулась на зал и подсчитала потери: павших в сражении, переброшенных на другой фронт, дезертиров и казненных. В воздухе пахло полем битвы. Когда она получала свой сертификат о среднем образовании, ей казалось, будто ей вручали крест «За боевые заслуги». Она искала памятник жертвам Государственного образования, но не нашла.

На следующей неделе она пришла в бассейн, испытывая настоятельную потребность погрузиться в нечто нежное и синее. Вода была теплой, и в нее падали тела, но — и это ее испугало — эти тела были живыми, некоторые из них разговаривали, большинство размахивало конечностями, чтобы перемещаться. Фио наблюдала за ними некоторое время, а потом пошла ко дну. Какой-то бдительный инструктор спас ее. Он был столь высокомерен и горд собой, что Фио пожалела, что не умерла хоть чуть-чуть, чтобы пробудить в нем немного сострадания. Больше она никогда в жизни не ходила в бассейн: ей не нравились места, в которых надо постоянно барахтаться, чтобы не утонуть.

Фио казалось, что она не изменилась. Конечно, уменьшились окружающие предметы. Прилавок булочных по ходу лет опускался все ниже, пока не очутился ниже пояса, тогда как раньше приходился на уровне глаз. Многие вещи сжались в объеме: машины, собаки, скамейки в парках; а также взрослые. Они стали такими же маленькими, как дети.

Ее рыжие пряди все так же развевались на ветру и падали на лоб. А значит, мир оставался прежним. Чтобы продолжить учебу, она покинула пригород Нанта и отправилась в Париж. Она сказала себе, что подобное приближение к Северному полюсу быстрее избавит ее глаза от слез благодаря магнетической мощи земного притяжения.

Она обещала себе, что приложит все усилия, чтобы жить простой жизнью; она не хотела ничего сверхъестественного: работу, которая будет оставлять ей свободное время, красивый домик на холме, троих детей, одну кошку, один перелом ноги, один-два развода и немножко друзей, ни на кого не похожих. Лишь те, кто никогда ни в чем не нуждался, мечтают об исключительной жизни, полной приключений, в которой все будет написано с большой буквы.

Однажды весной, в среду, в парке Бют-Шомон к ней обратился Амброз Аберкомбри. В ту пору она его не знала, но несколько слов, которыми они обменялись, положили конец всякой надежде на спокойную жизнь.