~~~

— Ты бесподобна, дорогая.

Зора со вкусом затянулась сигаретой, придирчиво оглядывая Фио в ее новом наряде.

— Но это платье тебе как корове седло, — холодно добавила она.

Они посмотрели друг на друга и прыснули со смеху. Фио попробовала было продефилировать, изображая из себя тощую манекенщицу под метр девяносто. И полностью провалилась в этой роли, несколько раз чудом удержавшись на ногах. Фио решила отнести платье в приемный пункт вещей в пользу бедных. Зато черный повседневный наряд Зоре понравился. Фио решила его оставить и надевать по торжественным случаям.

Рождественская елка слегка наклонилась, хотя подруги с четырех сторон обложили ее ствол кирпичами. У них разгорелся спор, украшать ли елку гирляндами и разноцветными шарами. В итоге внесенное Фио предложение победило единогласно: не наряжать. Весь пол уже был устлан иголками.

Для праздничного стола они выбрали «gänsläwer-terrine» — пирог с цыплятиной и гусиной печенью в трюфелях, и еще какой-то «ganzeltopf» неизвестно из чего (хозяин кулинарии говорил с сильным швейцарским акцентом). Первый десерт подкупил их своим названием: «Маржолен моего папы». Но поскольку одного десерта всегда оказывается мало, они дополнили его горячим куличом с вишней и мороженым с корицей и вишневой наливкой. Неторопливое застолье сопровождалось: бутылкой белого эльзасского вина «Tokay Pinot Gris» позднего урожая 1992 года, бутылкой «Riesling» 1993-го и двумя «Shorts de Partagas», — в общем, это не могло считаться даже Токсичной Вечеринкой. Праздник получился чудесный и тихий; в эту ночь Зора впервые заметила, что у сигареты, которую держишь в левой руке, вкус определенно хуже, чем у той, что в правой. Фио подарила подруге мундштук, а в подарок получила солнечные очки. А потом, любуясь рассветом на крыше дома под снежным фонтаном, бьющим из пушки, они преображали мир: придумали для него новый вид птиц с крыльями в шотландскую клетку, поскольку именно таких в природе не хватало, а на Землю нахлобучили шляпу, чтоб она лучше смотрелась.

Очевидно, где-то среди рождественских подарков Шарль Фольке все-таки отыскал свои хорошие манеры. Во всяком случае, на этот раз он тактично постучался в дверь квартиры, постаравшись даже придать приятный ритм своему постукиванию пальцем по металлу.

— Раздавленные окурки, разбросанные по ступеням, просто великолепны. Нет, правда, отлично.

Некоторое время Фио молча смотрела на манерного юношу, постепенно приходя в себя. Не то чтобы она много выпила, просто сочетание снега с изысканными деликатесами подействовало оглушительно. Здесь бы пригодился аспирин.

— Веселого Рождества, — сказала Фио.

— Веселого Рождества. То есть я… в общем, держите.

Он протянул Фио букет, который прятал за спиной; несколько лепестков упали на пол. Выбирая цветы, он сознательно отказался от красных, поскольку красный — это цвет страсти, а он никак не хотел, чтобы его заподозрили в чем-то подобном. Ведь он так обаятелен и знаменит, что устоять перед ним просто невозможно. Но хотя все считали его дон жуаном, на самом деле никаким дон жуаном он не был: у него был красивый роман с подругой детства, но он предпочел бы умереть, нежели в этом признаться. Он во всем стремился к элегантности, как в одежде, так и в своих суждениях, а потому заботился, чтобы его взгляды соответствовали его прическе и гармонировали с цветом рубашки. Моногамия могла сойти за дурной вкус. Он частенько рассуждал о сексе в своих обзорах, и многие считали его специалистом по этому вопросу. Он и рад был оказаться специалистом в какой-нибудь другой области, но секс теперь в моде, и это не его вина; о наркотиках — другой пикантной теме дня — он запретил себе говорить после смерти одного из своих друзей от передозировки. Его репутацию заметно укрепили проводимые им оргии милосердия, концепцию которых он придумал сам. Прибыль, получаемая от проведения вечеринок за счет реализации презервативов, алкоголя, фаллоимитаторов и прочей утвари, шла на благотворительные цели. Последняя оргия милосердия позволила собрать средства на строительство больницы в Афганистане и отправить туда многие тонны книг и продовольствия. Благодаря нескольким децилитрам спермы и морю оргазмов бедняги из далекой страны смогут наконец нормально питаться, получать медицинскую помощь и учиться читать.

В отношении Фио Регаль он должен был выполнить миссию, возложенную на него Амброзом Аберкомбри. И если девушка вдруг влюбится в него, это лишь все усложнит. Разговаривая с ней, он не раз упоминал о своей невесте, желая избежать всяческой двусмысленности.

— Спасибо. Сожалею, но у меня нет подарка…

— Знакомство с вами самый большой для меня подарок.

На самом деле так оно и было, но Шарль Фольке вдруг заметил, что, пожалуй, ляпнул лишнее. Ведь даже если она больше, чем кто-либо заслуживает комплиментов и лестных слов, он не должен утомлять ее своими восторгами. В первую очередь, он должен думать о возложенной на него миссии. Он станет для Фио человеком, на которого она сможет положиться, который всегда будет сохранять трезвость мысли и присутствие духа. Одним словом, настоящим профессионалом. Профессионалом, на дружескую поддержку которого она всегда сможет рассчитывать. Ведь на нее будут оказывать такое давление. Он должен заслонить ее, стать для нее опорой, не позволить обстоятельствам сломить ее. Бесстрастность сблизит его с юной художницей, сделает их вроде как на равных. К тому же как душеприказчик Амброза Аберкомбри он выполняет последнюю волю умершего. А значит, выступает не просто как Шарль Фольке.

— Можно отснять и сделать выставку, — Шарль Фольке кивнул на горы окурков, — или же видеоролик… В этом что-то есть.

— Это моя соседка. Она сама ненавидит убираться, но и мысль о том, чтобы кому-то платить, ей невыносима.

— Я мог бы с ней познакомиться?

— Если хотите, но, боюсь, вас она тоже возненавидит. Не принимайте близко к сердцу — Зора ненавидит всех подряд.

— Так это ее имя я видел внизу, у входа? Зора Марпрелат, манекенщица?

— Только не говорите ей о моде. Это может плохо кончиться.

— А на каком этаже она живет?

— На всех.

Фио пригласила молодого человека войти. Шарль Фольке хотя и не подавал виду, но был потрясен. Нет, не в дневнике он напишет про Фио Регаль, он посвятит ей отдельную книгу, которую озаглавит «Жизнь Фио Регаль, написанная другим» с намеком на автобиографию Челлини[11] — одну из его любимых книг. Он уже не сомневался, что впереди его ожидают самые неожиданные сюрпризы.

Порой в тяжелые минуты, после слишком обильных возлияний, когда он оказывался один, в клубном кресле, со следами блевотины в уголках рта, самые мрачные мысли лезли в его голову, обычно столь беззаботную. В такие моменты ему казалось, что он живет лишь для того, чтобы рассказывать историю, в которой сам не участвует. Его светские хроники прославили его куда больше, чем собственные работы, которые, правда, только выигрывали от того, что он постоянно мелькал в средствах массовой информации. Его картины пользовались успехом, потому что люди видели его по телевизору, потому что он такой славный и блестящий молодой человек. Но в действительности история искусства вершилась без него. У него были свои темы, свои герои, но никто и никогда не поставит его творения в один ряд с работами Фио Регаль. Те, кто считал, что он обладает большой властью и оказывает заметное влияние на современное искусство, даже не догадывались, сколь призрачна эта власть. Его узнают в лицо, его имя упоминается по сто раз на дню, и все это не имеет никакого значения, поскольку однажды он умрет и в гробу ничем не будет отличаться от простых смертных. Он мог сколько угодно бороться и убеждать в значимости своих творений, отовсюду слышать крики «браво», но при этом ничего особенного собой не представлять. А кто-то другой, кто ничего и не требует, будет просто делать свою работу, без всякой мечты о славе в веках, и вот он-то все и получит. Это слишком несправедливо.

Со времени его последнего визита в квартире Фио порядка не прибавилось. Повсюду валялись книги; на телевизоре и книжных полках, на столе и даже на полу стояли неубранные чашки. Шарль Фольке оглядел библиотеку; из книг по искусству он обнаружил лишь «Историю искусства» Эли Фора, «Воззрения эпохи Кватроченто» Майкла Баксандалла, альбом работ Уистлера издательства «Taschen» и сборник рисунков Семпе. Неплохая подборка, но весьма скудная. От свечи, горевшей на журнальном столике, пахло медом. Фио предложила Шарлю Фольке стул, сама же уселась на диван, по-турецки поджав ноги. Цветы она положила рядом с собой; на красный плюш стекали капли с их влажных листьев. В руках у Фио в стакане воды шипел аспирин.

— А вы, оказывается, знаменитость. Я навела справки.

На самом деле она просто ввела имя Шарля Фольке в поисковую систему Зориного компьютера и с удивлением обнаружила, что молодой человек, претендовавший на роль ее личного Вергилия, был очень известен. Не то чтобы ее сильно впечатлила подобная новость, просто немного смутило, что такой известный человек уделяет ей столько внимания. Ей казалось, что он будет разочарован.

— Мне очень жаль, но я не знала.

Фио накрутила на палец рыжую прядь. Последнюю фразу она произнесла с таким грустным видом, словно узнала, что он болен раком в последней стадии. Шарль Фольке почувствовал себя неуютно. Обычно те, кто его не знал, прослышав о его славе, вели себя совершенно по-другому. Их глаза светились восхищением, особенно — с горечью подумалось Шарлю Фольке — когда они не подозревали, благодаря чему он так прославился. Поначалу эта реакция его раздражала, но поскольку в его голове мрачные мысли долго не задерживались, он быстро приучился чувствовать себя польщенным. Решительно, эта девушка непостижима. И поразительно простодушна, ведь в ее словах, которые могли бы задеть его самолюбие, будь он более тщеславен, не было ни капли издевки, лишь легкое озорство.

— Это не страшно, — скромно ответил Шарль Фольке. — Сама по себе известность ничего не значит. На свете столько известных людей…

— Вы художник. Причем авторитетный. Я могла бы как-нибудь увидеть ваши работы?

— Конечно-конечно, вы окажете мне честь.

— Не стоит преувеличивать. Вы опытнее меня.

— Но не так талантлив.

— Этого я не знаю. Думаю, вы заблуждаетесь на мой счет: я не сильно разбираюсь в живописи. Рисую для собственного удовольствия, и только. Если какие-то мои картины получились красивыми или хорошими — не знаю, как сказать, — то это совершенно случайно.

Ее слова могли бы послужить прелестным определением гениальности, подумал Шарль Фольке. Он с удовольствием обнаружил, что она скептически относится к художественной ценности своих работ. Она была скромна, но не из кокетства, не той расчетливой скромностью, которая так и напрашивается на похвалы; она выглядела растерянной. За внешней хрупкостью скрывался сильный характер, которому нелегко будет смириться с происходящим. Фио Регаль принадлежала к редкой породе странных людей, равнодушных к комплиментам.

Фио встала и предложила Шарлю Фольке чая. Он с радостью согласился — не то чтобы ему действительно хотелось чая, просто он не знал, что сказать. В ее присутствии он тщательно следил за своим поведением, хотя обычно везде и всегда чувствовал себя как рыба в воде. Он и сам не понимал, что с ним творится: он был знаменит да и старше ее, но осознавал, что она куда талантливее, и это главное, а все остальное отступает перед этой беспощадной и горькой истиной. И потому его отношение к девушке было преисполнено глубокой почтительности, которую он старался не демонстрировать, но именно ею определялись и манера его поведения, и та бережная забота, которой он пытался ее окружить. Он был ее верным рыцарем и отдал бы свою жизнь, чтобы спасти ее.

— С вами хочет встретиться один человек, его зовут Герине Эскрибан, он…

— Художник, — закончила начатую им фразу Фио, возвращаясь с двумя чашками в руках. — Это художник, менее известный, чем вы, но я читала о нем статьи, интервью. Надеюсь, вы не из тех дикарей, кто пьет чай с сахаром.


Герине Эскрибан не верил в Бога, зато всегда верил в свою судьбу выдающегося художника.

Он воплощал собой в точности все то, что было доступно любому восприятию, даже лишенному всякой наблюдательности. Он представлял собой простую картинку, примитивную как дважды два: этакий высокий, красивый пятиэтажный дом с двумя окошками под самой крышей; створки ставен хлопают на ветру. Ухоженная цинковая крыша, опрятный цоколь, красная ковровая дорожка тянется по лестницам от самого входа, фасад, когда-то выкрашенный в черный цвет, напоминает теперь об очаровании старых, выцветших вещей.

Он всегда чувствовал себя обделенным и несчастным, поскольку все имел от рождения. Своим родителям — обеспеченным служащим — он так и не смог простить своего счастливого и беззаботного детства. Несмотря на яростные усилия, ему не удалось превратиться в лодыря; перспектива блестяще закончить какую-нибудь высшую школу и занять тепленькое местечко в обществе, вызывавшем у него отвращение, ужаснула его.

Искусство оказалось единственным способом обмануть проклятие. Долгие годы ему удавалось быть известным только в самых узких кругах авангардистского искусства, но теперь столь драгоценное положение отверженного начало приносить дивиденды — нечестивая эпоха обеспечила ему процветание.

Он создал иллюзию, в первую очередь для самого себя, будто он представляет саму современность, самый продвинутый авангард; он не придумывал ничего нового, просто говорил новые слова, порождаемые его бурной мозговой деятельностью. Чаще всего его никто не понимал, но столько непризнанных художников оказались гениями после смерти, что в его случае с оценками остерегались. В общем, очень уж он походил на непонятого гения, ибо понять его было совершенно невозможно. Он не носил фирменных вещей в знак протеста против поклонения крупным компаниям, зато все его мысли и чувства носили на себе отпечаток известных брэндов: своей любимой духовной маркой он выбрал Ницше, цитируя его при каждом удобном случае.

Эта относительно новая мода стала характерной чертой эпохи: художник, переживая свое сиротство, самочинно подбирал себе в отцы какого-нибудь гения. И в этом смысле Герине Эскрибан мог считаться ловким осквернителем могил: так, он присовокупил к своему генеалогическому древу Де Кунинга, Рембо и Баскиата, без всякого согласия с их стороны.

При виде его подписи заливались румянцем щеки редакторов самых престижных журналов, таких как «Estomac» и «Absolu». Следуя их строгой логике, читатели приобщались к непознанному и неизъяснимому благодаря совершенно непонятным статьям Эскрибана.

Героический Герине Эскрибан вызывал на свою голову проклятия со стороны консервативных изданий; героический Герине Эскрибан всячески оскорблял различные ассоциации престарелых католичек. Но, к его великому сожалению, ему не было даровано судьбой ни судебных процессов, ни запретов цензуры, что, конечно же, порочило его репутацию бунтаря. Он презирал средства массовой информации, отказывался появляться на телеэкране. Хотя на самом деле в этом просто не нуждался: его влиятельные друзья, не разделявшие, разумеется, его взглядов, повсюду воспевали и защищали его гений. Несмотря на широко заявленный атеизм и резкую критику сексуального ригоризма, он придерживался чопорных, почти религиозных принципов, согласно которым созерцание произведения искусства не должно доставлять зрителю удовольствие — слишком легкое и доступное чувство, — а должно учить его высшей сложности художественной транссубстанциализации.


Когда Фио увидела Эскрибана в его маленькой квартирке, в доме 66 по улице Орто, она сразу отметила, что он относится к тому типу людей, о которых с первого взгляда понятно, что они художники. Он выглядел усталым, как человек, измученный творчеством; все его думы о мире, о людях, о мужчинах и женщинах, все вокруг преисполняло его вселенской скорбью. Нет, он не жаловался: это состояние идеально подходило его бледному виду и немало способствовало продажам его работ.

У полицейских — синяя униформа, у военных — зеленая и цвета хаки; Герине Эскрибан, как всякий уважающий себя художник, в одежде предпочитал полное отрицание цвета, одеваясь в черное. Он был не из тех, кто не понимает, почему все происходит так, а не иначе. Известный своими аналитическими способностями, он не позволял себе ни на минуту прекращать жесткий самоанализ, пытаясь понять причины каждого своего поступка, в особенности тех, что казались самыми простыми и естественными. Поначалу, не особенно вдаваясь в суть дела, он было решил, что предпочитает черные вещи прежде всего из практических соображений: таким образом он мог не мучиться более по утрам над вопросом, что надеть. Но это объяснение удовлетворило его ненадолго, поскольку каждое утро он проводил добрых полчаса перед зеркалом, продумывая свой облик и примеряя одежду разных оттенков черного. К тому же выбор черного цвета из соображений удобства — это слишком очевидный предлог, который лишь скрывает истинные причины. А для Герине Эскрибана не было такой мысли или жеста, которые не заслуживали бы глубинного анализа. Нет, решительно, функциональность выглядела жалким мотивом, лишая всякой оригинальности такой важный и глубоко личный выбор. Он легко принимал любую критику, любую правду, высказанную в глаза, даже если она принижала достоинства его работ и задевала его самолюбие, при одном условии: в ней должно было ощущаться величие. Правда не могла быть приземленной, сводя его личность к примитивности обычного индивидуума. И он нашел достойный ответ, не вызывающий сомнений: черный цвет свидетельствовал о его утратах. Художник всегда пребывает в трауре. Оплакивая тысячи людей, которых ежедневно убивают болезни, войны и нищета? О нет, художник не гуманист. На что ему сдались благородные стенания; ведь чувства добрые столь же легко губят искусство, как голодный тигр парализованного поросенка. Оплакивает ли он самого себя, ибо каждый день несет в себе частицу смерти? Какая пошлая мысль! Ну нет, причина его траура, рожденная в высших сферах его сознания, отличалась неповторимой оригинальностью. Если Герине Эскрибан одевался в черное, то он имел на это самые веские основания — художник скорбел о своем наивном отношении к миру и людям. Черный цвет символизировал вечную тьму хаоса, скрывавшую ненавистную повседневность. К тому же он считал, что это добавляет ему сексуальности: его прекрасный романтический облик дополняла особая прическа, при которой волосы выглядели растрепанными эстетствующим, шаловливым ветерком.

Информация пока держалась втайне (в курсе дела были только друзья, булочник и почти вся пресса за исключением тибетского корреспондента «Медицинского ежедневника»), но этим летом Герине Эскрибан намеревался сыграть главную роль в новом фильме одного режиссера, которому удалось добиться славы, сохранив свое инкогнито. Его сложные и жестокие фильмы несли на себе отпечаток глубоких истин и пользовались уважением среди критиков, а сам он на протяжении многих лет успешно противостоял соблазну массового кинематографа. И продолжал выдавать на-гора километры отснятой пленки, неустанно пополняя свою фильмографию коммерческими фильмами для интеллектуалов. Роль, предназначавшаяся Герине Эскрибану, являлась плодом чистого искусства: ему предстояло сыграть молодого человека в черном, с растрепанной прической, которому невыносимы ни люди, ни окружающий мир.

Бросив загадочный взгляд через плечо Фио, словно желая убедиться, что за ней нет слежки, он впустил ее в квартиру.

Обстановка напоминала, что бедность является необходимым условием творчества. Герине Эскрибан ни за что бы не потерпел в своем доме какого-нибудь телевизора, радиоприемника или тостера. Он безжалостно фильтровал цивилизацию, опираясь на жесткие нравственные принципы. У стен стояли десятки картин, некоторые выглядели незаконченными, другие имели вполне завершенный вид, однако для Герине Эскрибана ни о какой завершенности в искусстве не могло быть и речи: великое произведение всегда является неоконченным воплощением недостижимого — так называлась одна из его статей. В газетных вырезках, приклеенных прямо к стене, некоторые фразы были отчеркнуты губной помадой. Тесная, почти убогая квартирка абсолютно не отражала реальный уровень его доходов: Герине Эскрибан имел достаточно средств, чтобы быть бедным, и ни за что на свете он не согласился бы пожертвовать этой привилегией. Стараясь убедить всех в своей обездоленности, он плохо отзывался о разных там буржуа.

Пока натуралисты не признали наличия сознания у птиц, можно считать, что птицы не знают о том, что они летают. Следуя той же логике, Герине Эскрибан не ведал о своих недостатках. С похвальным усердием он старался не видеть в себе изъянов, отважно игнорируя собственные пороки, а также все наименее благородные и наиболее удручающие черты своего характера. В этом был здравый смысл, ведь птица, осознав, что летит, рискует перестать махать крыльями. Недостатки лишь подчеркивали целостность его натуры, словно окрыляя его характер; они помогали мириться со слишком многочисленными его достоинствами. Главным образом он славился страстью к вину и сигаретам без фильтра. А еще, получив по воле родителей классическое образование, Герине Эскрибан отличался предельной снисходительностью, прощая тем, кто его любил, абсолютно все. И прежде всего он прощал им их любовь.

— Мы контрабандисты смысла.

Это был его излюбленный прием, чтобы прощупать собеседника: бросить загадочную фразу и понаблюдать за реакцией. Фио посмотрела на него с удивлением, наклонив голову вправо; казалось, она его не расслышала. Он не знал, какой из этого сделать вывод, впрочем, обычно так и бывало. Жаль! Он мог бы многое сказать на эту тему, а вернее пересказать: «Мы контрабандисты смысла» — так называлась одна из его статей.

— Хочешь кофе? — спросил он более простодушно.

— Нет, спасибо, я не пью кофе. А чая у вас не найдется?

— Нет, чай любила моя мать, — ответил он, как будто это что-то объясняло.

— Я очень сожалею, но я не расслышала, что вы сказали мне в самом начале. Я смотрела на ваши картины.

— Ерунда. И что же ты думаешь о моих работах?

Фио не спеша прошлась по квартире, задержалась около некоторых полотен, но лицо ее оставалось непроницаемым. Герине тем временем принес две чашки кофе и поставил их прямо на пол, на подвернувшуюся под руку газету. На стенах привлекали внимание странные предметы — за многие из них Герине получил премии; что-то вроде инсталляции поскрипывало, свешиваясь с потолка.

— Не знаю.

— Слушай, ты можешь быть со мной откровенна.

— Хорошо, но я действительно не знаю. Они странные.

— Ты права: они нелепы.

— Я этого не говорила…

— Нет-нет, уверяю тебя, я полностью с тобой согласен. И вообще, мы сейчас похожи на мясников, обсуждающих антрекоты. Ненавижу все эти обсуждения. Иногда мне кажется, что художники только и делают, что разглядывают собственный пупок. Твой кофе остынет.

Чтобы не смущать его, Фио не стала напоминать, что не просила кофе, а, скрывая отвращение, отпила маленький глоточек. Должно быть, молодой человек употреблял наркотики, других оправданий она не видела. Эскрибан никогда не давал своим собеседникам закончить фразу, уверяя, что схватывает мысль на лету. Его приятели давно смирились с тем, что Эскрибан все равно не даст им высказаться до конца и что их мысли суждено погибнуть, чтобы стать лишь вступлением к монологу самого Эскрибана. А так как он слыл большим интеллектуалом да к тому же столь очаровательно улыбался, то собеседники обычно с удивлением обнаруживали, что полностью с ним согласны и что он, пожалуй, намного лучше их самих сформулировал то, что они имели в виду. Был ли у него этот особый талант или же это была иллюзия, уже не имело особого значения, поскольку эта иллюзия всех устраивала.

— Что для тебя значит искусство?

— Не знаю.

— Вот именно! Мы не знаем. Тогда о чем мы без умолку болтаем? Однажды, когда я принимал душ, мне открылось, что такое искусство. Но подобные озарения, раскрывающие природу вещей, не случаются где-нибудь на фуршете или во время интервью с журналистом. С тех пор я постоянно ищу то, что мне открылось тогда.

— Вам стоит еще раз попробовать.

— Да-да, конечно. Но попробовать что?

— Принять душ.

Герине раздавил в пепельнице недокуренную сигарету и тут же прикурил следующую. Забавная девушка эта Фио Регаль. И очень ловко она выкручивается: переворачивает с ног на голову любую серьезную мысль и избегает таким образом давать свою точку зрения и занимать какую-либо позицию. Наверняка читала Грасиана[12]. Но уж он-то не даст себя провести подобной стратегией отсутствия суждения. Наивность — это орудие самых ловких, а значит — самых опасных. Он решил перейти на более прозаические темы.

— А до этого ты где-то училась?

— Я учусь на юридическом факультете.

— Ты знаешь, чем бы хотела заниматься?

— Мне бы хотелось найти какую-нибудь подходящую работу.

— Подходящую для тебя?

— Нет, скорее для жизни.

— Для какой жизни?

— Не знаю.

— Ты могла бы стать или судьей, или адвокатом. Защищать или судить. Это и есть главный вопрос искусства, — сказал он и тут же добавил: — Но скоро ты бросишь свою учебу.

— Вы думаете?

В этом он был абсолютно уверен. Общество с завистью относится к искусству, считая его своим личным врагом, заявил Эскрибан, и никогда не простит ему того, что оно крадет у общества и присваивает себе лучших его представителей. Он заявил ей, что водоворот, в который она попала, заставит ее забыть о какой-либо нормальной социальной жизни. То, что с ней происходит, слишком грандиозно. Ее замучит пресса, она будет нарасхват, выставки, салоны, галереи, государственные заказы. Он не видел ее картин, но один из его итальянских друзей участвовал в организации ее миланской выставки и признался, что работы этой неизвестной художницы произвели на него сильное впечатление. О да, безусловно, весь этот шум во многом поднялся благодаря фигуре Амброза Аберкомбри, чей авторитет в мире искусства трудно переоценить, хотя и он порой ошибался.

За окном пламенело солнце, словно бы невзначай подглядывая за встречей. Герине предпочел надеть солнечные очки, нежели опустить жалюзи. Фио заметила решетки на окнах. Герине вернулся к пустым разглагольствованиям, которые порицал минут пять тому назад; упиваясь риторикой и купаясь в собственном красноречии, точно в клубах сигаретного дыма, он объяснил свое неверие в общество, а также роль искусства, которому суждено его подменить. О да, конечно, добавил он с пошлой напыщенностью, художники обладают загадочной особенностью. Он не знал, дано ли им природой нечто большее, чем простым смертным, или, напротив, им чего-то не хватает, но в любом случае они отличаются от простых смертных.

Фио чувствовала себя ребенком, которого какой-то надоедливый дед нудно учит жизни, рассказывая очень скучную историю. Ее стало поташнивать, когда молодой человек с виду столь широких взглядов заговорил о художниках как о высших существах. К ней все это не имело ни малейшего отношения, но не зная, что возразить, а также из вежливости она беспрепятственно пропускала слова Эскрибана мимо ушей.

— Я убежден, что великой миссией искусства является дальнейшая эволюция человека путем сотворения для него все новых и новых органов, ведь каждое произведение искусства — это новый орган, будь то цветок или пейзаж; это кость или плоть, которую зритель должен присовокупить себе. Своеобразная хирургия. Которая, конечно же, не обходится без боли.

Фио спросила его, что он думает о Шарле Фольке. Герине прервал свой монолог и вспомнил, что у него гостья. Шарль входил в число его друзей. Само собой разумеется, их взгляды на искусство, жизнь и лучшие парижские after-hours не совпадали, но сам Шарль был удивительным человеком. И Герине никогда не скажет о нем дурного слова, даже если его работы все же коммерческое искусство, массового спроса, а его представления о жизни просто смехотворны.

— Шарля я обожаю, — заявил он. — Однажды он украл у меня метафору.

— Он украл у вас метафору?

— На одной вечеринке я сказал, что искусство напоминает упаковку презервативов, найденную среди обломков разбившегося самолета. Но я на него не сержусь. Напротив, для меня большая честь, что мои слова понемногу входят в разговорную речь.

Фио всерьез заскучала. Ее уже перестал забавлять выпендреж этого самоуверенного молодого человека. Пелам не кормлен с самого утра, а еще немного, и она пропустит следующую серию «Супершара». К тому же она проголодалась; последний раз она ела в полдень, когда Шарль Фольке пригласил ее пообедать в «The Portait Restorant», чтобы заодно обсудить «ретроспективу» ее работ, запланированную на март. Вспомнив об этом, Фио не смогла удержаться от улыбки. Впрочем, она уже привыкла к потокам громких слов и к своеобразной дислексии, свойственной этим людям искусства, которые склонны писать с большой буквы каждое второе слово. У нее выработалась невосприимчивость к комизму всех этих претензий. Ее не прельщали внешний блеск и пышность; просто, оказавшись среди людей, которые так серьезно к себе относятся и для которых искусство — жизненно важный вопрос, она из вежливости не позволяла себе опровергать то, во что они верили. В конце концов они ведь не опасны, не подкладывают бомбы, а сколько есть всяких других сумасшедших, которые верят в инопланетян, и вообще…

Шарль Фольке, все так же избегая чересчур прямых выражений, поведал ей, что весьма важные, влиятельные и образованные люди восхваляли ее творения, эти скромные работы, которые она написала без всякой задней мысли, просто чтобы заработать на хлеб и свои нечастые вылазки в кино. Но она не могла запретить им оценивать свои работы, тем более что оценивали они их крайне высоко. Врожденная учтивость не позволяла ей развеивать надежды, которые на нее возлагали.

— Хочешь канапе с фуа-гра? Я их приволок с одного фуршета. Ненавижу фуршеты.

— Нет, спасибо.

— Знаешь, — признался Эскрибан, заглатывая разом пару канапе, — меня мучает чувство вины, когда я ем мясо.

— Но вы все равно его едите. Это не очень логично.

— Ты не понимаешь: я чувствую свою вину. Это гениально! Обожаю! В наше время, когда уже дозволено все, у нас так мало возможностей ощутить себя аморальными. Знаешь… У меня есть один потрясающий проект. Мы все должны объединиться, но не в партию, а скорее в сообщество индивидуальностей. В этакую связную и бессвязную сеть, альтернативную и бесконечную. Существование в обществе — это ловушка. Я бы сказал так: жить, а не существовать. Понимаешь, что я имею в виду? Нужно жить, а не существовать. Знаешь, я с самого начала был уверен, что мы с тобой поймем друг друга.

Фио сочла его пессимизм явно преувеличенным. Попрощалась с ним и вернулась домой. Час спустя Герине продолжил дискуссию, позабыв на какой-то миг, что коллега-собеседница ушла. Он раздавил недокуренную сигарету об одно из своих полотен и пришел к выводу, что ему нечего бояться загадочной девочки: она явно не отнимет у него статус эксперта маргинальности, он останется единственным управляющим своего маленького бизнеса по торговле радикальностью взглядов. А значит, трахать ее нет никакой необходимости. Секс и любовь являлись самыми эффективными средствами борьбы с соперницами по ремеслу, позволяя их нейтрализовать. Он даже подозревал, что влюбился в свою бывшую невесту потому, что она была художницей, способной его превзойти; а с помощью любви можно восторжествовать и над любимой, и над ее искусством. Кстати, тогда это хорошо сработало: за все время их связи она не создала ничего стоящего.

Бог знает куда запропастилась Зора, и черт ее знает за чем. Фио купила у Миши блин с начинкой и, устроившись дома на диване, принялась разгадывать его содержимое — пока она точно определила лишь грибы. В этот момент она подумала о Герине Эскрибане. Он напомнил ей человека, рожденного быть воспоминанием.

* * *

Ей было тринадцать. Этот юноша явился к ней неведомо откуда, из каких-то далеких времен. В муниципальной библиотеке Нанта она рассматривала обложки книг в надежде, что одна из них подаст ей знак. Юноша был одет так, словно сделал это случайно: из-под старого свитера торчала рубашка, ботинки он не перешнуровывал, наверное, с прошлого лета, а коричневые вельветовые брюки были ему явно велики и все в пятнах. Это случилось в субботу утром — по субботам Фио забывала дорогу в колледж, добросовестно пропуская уроки музыки одного профессора, который считал, что занимаемая должность дает ему право унижать учеников, наименее убежденных в необходимости играть на флейте Джо Дассена. Юноша извинился и мягким, нерешительным голосом спросил ее, не знает ли она какого-нибудь укромного уголка в этой библиотеке, где могли бы спрятаться поэтические сборники С. К тому моменту Фио уже знала, спинным мозгом чувствовала, что С. будет ее любимым поэтом. Встреча с ровесником, который к тому же разделял эту ее страсть, выглядела столь невероятной, что ничем не удивила Фио. Ее всегда больше изумляли совершенно банальные вещи, не вызывавшие вопросов у окружающих; ее поражали запланированные встречи, заранее известные судьбы, готовые фразы, слетавшие с красивых пухлых губ. Фио повела юношу к картотеке, где в алфавитном порядке были расставлены множество писателей, чьи достоинства зачастую ограничивались лишь этим почетным местом. Их предположения подтвердились: в огромной муниципальной библиотеке имелись книги о духовых инструментах и космических кораблях, всеми позабытые романы, очерки абсолютно обо всем… этих книг было хоть пруд пруди. Но ни одной книги С. обнаружить не удалось. Фио со своим новым другом даже не расстроились, заранее предвидя всю бесплодность своих поисков. Но ведь они познакомились благодаря С., познакомились, и Фио больше не волновало, существуют ли на самом деле его поэмы и бродил ли он когда-нибудь по берегам Женевского озера. Они поговорили несколько минут — за это время Земля несколько раз успела обернуться вокруг Солнца. Юноша записался в библиотеку, Фио услышала его имя и как бумажный цветок вплела в свою память. Он спросил, часто ли она здесь бывает, она ответила «да», он спросил, придет ли она в следующую субботу, в это же время, она ответила «да».

В следующую субботу ненавистный профессор задержал ее настолько, что успел сломать ее судьбу. Долгие часы она ждала потом своего юношу, не подавая виду да и сама того не замечая. Лишь годы спустя она поняла, что торчала там вовсе не затем, чтобы прочесть толстенную книгу про морских черепах. Может, она была слишком гордой, чтобы кого-либо ждать, а может, слишком большой индивидуалисткой, чтобы ждать хоть что-то от кого бы то ни было, или же слишком прозорливой и знала, что так вообще не бывает: не бывает счастливых свиданий у тех, кто уже не дети, но еще не взрослые. Она часто убеждалась, что жизнь всегда умеет проявить себя на высоте несбывшейся мечты. Такие моменты созданы для того, чтобы быть растоптанными реальностью, а сами действующие лица впоследствии найдут в них оправдание своей низости.

Прошли годы, и в конце концов она решила что юноша ей пригрезился и, в общем-то, все это прекрасно подходило к ее бледному лицу. В день своего восемнадцатилетия она небрежно порылась в телефонном справочнике и нашла координаты пригрезившегося ей юноши. Она отправила ему письмо, в котором описала день их знакомства. Он ответил, что отлично все помнит и был бы рад вновь ее увидеть. Они встретились в парке. Совсем незнакомые, они сразу друг друга узнали и стали общаться так, словно только вчера расстались, а все эти годы их дружба просто провела в спячке. Неряшливо одетый юноша превратился в высокого и элегантного молодого человека; его застенчивость перемололи жернова человеческих отношений, годы причесали его волосы и пригладили одежду, успех перекроил неловкость его жестов, обратив ее в грациозность манер. Он стал чем-то вроде соседа напротив, бой-френдом девочки с третьей парты, пареньком в красных шортах, забрасывающим решающий мяч на университетском баскетбольном турнире… В общем, практически кем попало.

Некоторые образы гибнут, если принуждать их к существованию в реальном мире. Порой не стоит позволять им материализоваться, даже если это и означает жить лишь ласками обжигающего воздуха. Не то чтобы Фио предпочитала грезы реальности, просто у ее грез руки были теплее и разговор интереснее. Она знала, что путать их с реальностью — большая ошибка, многие ее подружки уже горько оплакали этот мираж. А ей всегда не хватало реальности в живых людях. Обычно они казались неудачно придуманными, похожими на бледные копии вымысла. Мальчик утратил черты воспоминания. Однажды ночью после ноября настал декабрь; прозвенел будильник на полу ее комнаты и пришла зима.

Загрузка...