Стрекоза ее детства

~~~

К полудню за Фио увился Шарль Фольке. Все утро вместе с Зорой она гуляла среди прилавков эльзасской рождественской ярмарки на пересечении улиц Пирене и Белльвиль. Натянутый поперек улицы плакат красным готическим шрифтом возвещал о «Восьмой рождественской ярмарке». Снега не было. Зора, возмущенная подобной безвкусицей, прокляла Гольфстрим до седьмого колена. Однако холод приятно пощипывал кожу. Конечно же, вечером, подсвеченная разноцветными гирляндами, ярмарка будет выглядеть куда заманчивее, но ждать до вечера им не хотелось. Вот уже целые сутки Фио жила как в дурмане; но в этой пестрой толпе, среди эльзасцев и приезжих со всего света она окончательно рассталась с надеждой прийти в себя. Ей так хотелось все купить, все попробовать, и в то же время она мечтала, чтобы вся эта еда, все это буйство красок и форм провалились бы в тартарары. Ароматы жареных каштанов, елки и сладостей, перезвон колокольчиков и бубенцов создавали атмосферу сказки. С нарядных тканей на них взирали гномы из Волчьего ущелья, клубничные феи и ведьмы из Костлаха; все герои Альткиршского леса встречали девушек в своем заколдованном мире.

Подруги накупили коржиков с анисом и корицей в виде звезд и сказочных персонажей. Они устроились на лавочке и, попивая глинтвейн, наблюдали за группой мужчин и женщин в национальных эльзасских костюмах, которые очень забавно спорили о чем-то на своем малопонятном наречии, наверное, в соответствии с какими-то древними обрядами, тонкости которых подругам уловить не удалось.

До Рождества оставалось еще три дня, а девушки уже придумывали меню для своего праздничного стола. Они пытались насквозь пропитаться тем радостным настроением, что царило вокруг, словно вкусными ароматами готовящейся еды. Они встретят вместе уже четвертое Рождество. Первые два года они сопротивлялись обязательности этого праздника и вместо положенного застолья устраивали настоящие снежные побоища на крыше. Но Рождество оказалось уж слишком волнующей традицией, и в конце концов подруги поддались детскому ликованию. Третье совместное Рождество прошло весьма оживленно. Фио пригласила молоденькую преподавательницу-перуанку, которая заканчивала в Париже аспирантуру юридического факультета и ей не с кем было отпраздновать Рождество. Зора в принципе никого не приглашала, но забыла одного из своих любовников в одной из квартир шестого этажа. И когда Фио поднималась на крышу, собираясь устроиться с книжкой в шезлонге под снегопадом, то услышала безнадежный стук в дверь и освободила несчастного из его двухдневного заточения. Зора хотела, чтобы он ушел, но он упал от истощения. При падении рассек себе надбровье, а головой отколол кусочек от лестницы. И, вероятно, поддавшись рождественским настроениям, Зора сжалилась над своим подпорченным любовником. Она пошла купить вина и вернулась с бутылкой кока-колы и каким-то клошаром. Этот праздник стал для них настоящим откровением: подруги обнаружили, что 1) любовник полный идиот, 2) от клошара дурно пахнет и он отказывается принимать душ, и наконец, 3) училка-перуанка оказалась существом депрессивным, после второго же бокала начала раздеваться и не слишком оценила поступок Зоры, которая разбила о ее голову рождественское «полено», утверждая, что существует такой парижский обычай.

На этот раз рождественскую ночь, напоенную благоуханием огромной елки, подруги решили провести вдвоем.

Обойдя несколько елочных базаров, они нашли-таки ель, с которой сыпались иголки. Такие елки встречаются все реже и реже, ибо приличные клиенты предпочитают разновидности елок с неопадающими иголками. Но Зора и Фио считали, что без иголок под елкой — которые можно пригоршнями бросать в камин — праздник утратит часть своего волшебства. Нет-нет, если маленькие зеленые иголочки не будут вонзаться тебе в ноги иглоукалыванием счастья, это уже будет не Рождество. А какое охватывает волнение, когда месяцы спустя под ковром или в книжке натыкаешься на иголки рождественской елки…

Проходя мимо газетного киоска у метро Пирене, Фио отметила про себя, что «похороны» Аберкомбри занимают первую полосу большинства газет. Фотографии старичка были столь же расплывчаты, как и ее воспоминания о нем.

— Куда мы едем?

— К Оттавиани, — горделиво улыбнувшись, ответил Шарль Фольке. Но тут же спохватился, сообразив, с кем говорит, и добавил: — Кутюрье Оттавиани. Знаменитый кутюрье. Пожалуй, даже чересчур знаменитый.

— А зачем?

— Амброз хотел для вас всего самого лучшего. Оттавиани лучший.

Фио кивнула головой. Она оглядела свою одежду и согласилась, что ее манера одеваться может сойти за небрежность. Со времен своего тяжелого детства Фио относилась к моде равнодушно и даже с пренебрежением. У нее никогда не было денег, чтобы покупать себе вещи в своем стиле, и постепенно она пришла к выводу, что ее стиль как раз и заключался в полном равнодушии к одежде. На ней были старые черные джинсы, грубая хлопчатобумажная рубашка и потертые кожаные ботинки. Единственная ценная вещь, которая у нее была — зеленый твидовый пиджак, — достался ей от деда, мужа Мамэ, погибшего в концентрационном лагере. Но слишком широкий и потрепанный пиджак если и отличался в свое время красотой и элегантностью, то теперь от них не осталось и следа.

Бутик Оттавиани соседствовал с другими роскошными бутиками. Черные бархатные портьеры закрывали витрину. Оттавиани, по всей видимости, был столь известен, что не нуждался в вывеске. Шарль Фольке постучал в дверь. Открывший им мажордом изучил визитную карточку молодого человека, как при входе в частный клуб. Он пригласил их войти и попросил подождать в салоне. Внутри заведение еще меньше напоминало магазин одежды: ни вещей, болтающихся на вешалках, ни манекенщиц, демонстрирующих модели, ни продавцов. Только кожаные кресла и низкий столик, заваленный свеженькими журналами. Не прошло и двух минут, как Оттавиани устремился к ним с распростертыми объятиями.

— О, Шарль! Шарль и загадочная принцесса!

Если однажды кому-то придет в голову создать парфюм «Радушие», ему будет достаточно собрать немножко пота с мсье Оттавиани. Очаровательный, жизнерадостный, тактичный мсье. Казалось, этот невысокий мужчина весь состоит из рук. Они грациозно летали из стороны в сторону, несколько раз пожимали руки Шарля Фольке и Фио, касались их плеч, будто оценивая телосложение. Когда Оттавиани говорил, его длинные пальцы словно бы подыгрывали словам; когда он слушал, он схватывал на лету и ощупывал слова руками, точно не веря собственным ушам. С сантиметровой лентой на шее и в костюме игрока в крикет. Он был в восторге видеть их: Шарля Фольке он просто обожал и в подтверждение своих чувств повторил ему это несколько раз. С Фио повел себя так, будто они старинные друзья. Оставив Шарля Фольке в салоне, он повел Фио вглубь бутика, в просторную комнату, в центре которой с потолка свисала огромная люстра с подвесками из разноцветного хрусталя.

И понеслось. Фио мало что запомнила, у нее кружилась голова, Оттавиани мелькал перед глазами. В какой-то момент она вздрогнула, когда кутюрье мастерским движением приставил к ее горлу нож, чтобы срезать нитку. Его энергичности позавидовал бы даже амфетаминовый смерч. Очнувшись, Фио с удивлением увидела свои новые наряды на рыжеволосой девушке в зеркале. Это была не она.

— Божественно! — воскликнул Оттавиани. — Теперь вы настоящая принцесса!

— Это наряд для торжественной церемонии? — робко спросила она.

— Если вам угодно, для торжественных церемоний каждого дня. Ибо каждый день это коронация, sweetie.

— Это великолепно, но… Я же не могу в таком виде пойти за хлебом…

— О нет, за хлебом ходить вообще не стоит, от него толстеют, моя принцесса.

Великий кутюрье привык к славе и восторгам, ему и в голову не приходило, что девушка может чувствовать какую-то неловкость. Это мир должен был приспосабливаться к его, Оттавиани, творениям, а не наоборот. Если его платья не годились для поездок на метро, то следовало создать более подходящее метро — единственно разумное решение в подобной ситуации. Ему бы и в голову не пришло спрашивать у Фио ее мнение: с той же очевидностью, с какой яблоко всегда падает вниз, по всем законам физики девушка могла лишь восхищаться его творениями.

— Это самая совершенная вещь в мире, — задумчиво добавил он. — Произведение искусства, украшающее художника. Чудесно, право, чудесно.

Никто не смог бы его опровергнуть: платье, конечно же, было великолепным, но именно поэтому Фио было не по себе. Себя она великолепной не считала. Ее тело привыкло к вещам массового производства, которые то малы, то велики, к извечному несоответствию стандартам, и потому специально для нее, по ее меркам сшитое платье никак не могло оказаться ей к лицу. Она не узнавала себя в этом наряде, чувствуя себя заложницей тканей, военнопленной, которую пытаются уничтожить как личность. Словно нежная и тонкая ткань платья скрывала в себе целый мир, солидный и могущественный мир, который ополчился на нее.

Но поскольку ей всегда было крайне неловко говорить что-то неприятное кому бы то ни было, то она попробовала улыбнуться.

— Это прекрасно, — проговорила она срывающимся и не слишком уверенным голосом. — Но… не найдется ли у вас что-нибудь более практичное и неброское?

У кутюрье заблестели глаза. Уж он-то привык иметь дело со знаменитостями, уж он-то понимал, да-да, конечно, предлагая такое платье, он подумал лишь о себе, он стремился, чтобы все увидели его шедевр, но юной леди также нужно еще что-нибудь незаметное, иначе каждое ее появление будет вызывать волнения, да и папарацци тут же ее обнаружат. Он прекрасно все это знал, ну конечно, он был готов к такому вопросу, в ответ он предложил скромный черный наряд из альпаки с кашемиром, великолепного кроя, однако столь утонченного, что лишь истинный ценитель мог узнать руку мэтра. Настоящий гений должен уметь порой уходить в тень. Он предложил ей простые и вместе с тем изысканные вещи, призванные самым приятным образом охранять ее инкогнито. Из вежливости Фио не стала отказываться, но ее упорно не покидало чувство, что эти нежные, драгоценные одежды тяжелее оков и цепей, и хотя она ничего не платила, они дорогого ей стоили, словно она оставила здесь частицу себя.

Примерки продолжались до вечера. Напоследок Оттавиани угостил их чаем и пирожными с вареньем из лепестков роз. Из бутика Фио и Шарль Фольке вышли с тремя белыми матерчатыми сумками, украшенными фирменной буквой «О». Какое-то время они шли по Сэвил Роу, в угасающем зимнем небе сверкало солнце; затем они вернулись в Париж. Еще днем Фио подпрыгнула от изумления, осознав, что они едут в Англию. Шарль Фольке не удосужился предупредить ее, что они отправляются в такую даль, поскольку сам не считал поездку в Лондон дальним вояжем. Фио до сегодняшнего дня ни разу не покидала пределов Франции. Для нее это было настоящим путешествием, для Шарля Фольке — обычной прогулкой: в его мире Central Park West в любом случае оказывался на тысячи километров ближе, чем какая-нибудь деревня типа Савиньи-сюр-Орж.

— Что ж, придется попотеть.

Антуан Божарски произнес эти слова, улыбаясь, в восторге от предстоящей борьбы. Именно способность осуществлять неосуществимое позволила ему стать хозяином кабинета на набережной Де Л'Opлож. Правда, в данном случае особых сложностей не предвиделось, несмотря на временное отсутствие самих картин и невозможность увидеть даже их фотографии. Одного имени Амброза Аберкомбри достаточно, чтобы привлечь интерес, а девчонка не просто пользовалась покровительством старика, она была его последним открытием. И уже поговаривали, что самым значительным.

Гениальный пресс-атташе и консультант по связям с общественностью, своими успехами Антуан Божарски был обязан своему чутью, точнее говоря, чуткому восприятию цинизма эпохи. Итак, он понимал, что смерть Аберкомбри — это великолепное событие. Хватило бы и просто его кончины для создания предельно благоприятной обстановки, но мизансцена его похорон была настоящим шедевром. Этим спектаклем старик добился того, что событие выплеснулось за пределы интеллектуально-богемных кругов. Его похороны тут же получили право на место в теленовостях. Они привлекут всеобщее внимание, они мобилизуют как серьезную, так и бульварную прессу. Погребение Аберкомбри станет культовым; уже ходят слухи, что Голливуд планирует снять фильм о его жизни.

Божарски посмотрел на пустую раму над своим столом. Он называл ее «обрамление моего девиза». Но поскольку обстоятельства бывают слишком разные, чтобы довольствоваться какой-либо одной заповедью, то с личным девизом определиться ему так и не удалось. Не сводя глаз с пустой рамы, Божарски мысленно сформулировал девиз нынешней ситуации как «Превратим помехи в преимущества». Всегда хочется того, чего нет. Тайна завораживает. А на этот раз тайна заворожила и его самого. Эта рыжая девчонка, совершенно заурядная, так мало отвечающая привычным представлениям о художниках, к тому же столь замкнутая… Так это она — открытие! Она только выиграет, если не будет слишком часто появляться на публике и общаться с журналистами, по крайней мере поначалу. Чем меньше ее будут видеть, тем большей тайной она будет окружена, тем больше достоинств ей могут приписать. Божарски попытался разузнать, что представляют собой ее картины. Девушка ответила ему уклончиво: портреты гуляющих в парке Бют-Шомон. Это реалистическая живопись или же абстрактная? И та, и другая, ответила она, в зависимости от неба. По правде говоря, она не сильно в этом разбиралась, и похоже, это вообще ее не волновало.

Антуану очень бы хотелось действовать напрямую, без лишних обиняков: «Есть ли на полотнах изображения цветов? Если да, то можно заполучить издания типа „Дома и сады“. Если есть эротические сцены, то все модные журналы у нас в кармане. А если хорошенько постараться, то можно привлечь вдобавок консервативную прессу, которая набросится на нас с „жесткой“ критикой. У вас случайно не было тяжелого детства? Было? Так это же прекрасно! И пресса, и публика это обожают».

Так бы все и происходило, но Божарски не мог изъясняться столь откровенно. В его профессии приходилось постоянно балансировать между лицемерием и цинизмом, а зачастую пользоваться одновременно и тем, и другим, но с клиентами он сохранял видимость приличий, в особенности с людьми искусства, которые к тому же всем своим видом демонстрировали полное презрение к его методам, хотя именно они, несмотря ни на что, обеспечат им славу.

Новости были хорошие, Шарль Фольке блестяще справился с пиар-задачей: в большинстве статей о кончине Аберкомбри журналисты взахлеб писали о Фио Регаль, тем более что не располагали ни малейшей информацией о ней. Разве что слухами о ее гениальности. Чтобы ажиотаж не спал, Божарски попросил Шарля Фольке как можно скорее объявить о персональной выставке и указать дату ее открытия — первый день весны[10]. На покорение общественного сознания у них в запасе оставалось почти три месяца. А потом уже будет совершенно не важно, оправдают ли работы Фио Регаль те надежды, которые на них возлагают; в любом случае о них заговорят все, и коллекционеры, как последние старьевщики, передерутся за обладание ими. У Аберкомбри много друзей в средствах массовой информации, они вознесут Фио до небес, а его противники и враги разнесут в пух и прах, вне зависимости от достоинств картин.

Благодаря известности Аберкомбри шумиха поднимется на весь мир. Божарски задрожал от удовольствия. Он приоткрыл ящик стола и взглянул на свою карточку члена гольф-клуба «Natav». После обеда он собирался сыграть партию в гольф, которую совершенно очевидно проиграет, учитывая его нынешнее состояние. Он окончательно перевозбудился. Взяв в руки мячик для гольфа из чистой гуттаперчи — настоящий антиквариат, служивший ему талисманом, — он задумчиво повертел его в руках. Что ж, сегодня он проиграет с удовольствием.

Вот уже полчаса, как Фио Регаль и Шарль Фольке находились здесь. Когда они пришли, Божарски усадил их в неудобные кресла напротив стола. В свое время он потратил немало сил, подбирая самые глубокие и антиэргономичные кресла. Известный трюк: его собеседники должны чувствовать себя немного не в своей тарелке, тогда он легко возьмет инициативу в свои руки и будет выглядеть куда более энергичным. К тому же он заметил, что когда клиенту хочется поскорее встать и уйти, то он гораздо легче раскрывает свои истинные намерения и маленькие секреты. Находясь в стесненном положении, клиент все время на взводе — он не сможет расслабиться, убаюканный мягкостью и податливостью кожи. Девушка не проронила ни слова. Впрочем, что она могла сказать? Он оценил ее осмотрительность и скромность. Молодая художница явно не принадлежала к разряду жадных до славы и внимания; она не понимала, почему и зачем здесь находится, более того, никак не могла разгадать, какое отношение к живописи имеет пиарщик. Она наблюдала. Разглядывала роскошную обстановку его кабинета, спросила, сколько он платит за эту квартиру, услышав ответ, улыбнулась от изумления. Ее взгляд подолгу застывал на охотничьих трофеях, украшающих стены. Она смотрела на них с грустью, а не с осуждением, как другие его посетители. Божарского особенно тронул расстроенный вид девушки, когда та увидела голову носорога, которого он прошлым летом завалил в Танзании.

Вероятно, она не имела ни малейшего представления о том, что здесь сейчас происходит. В предстоящей борьбе за славу и признание успех им обеспечен, Божарски это знал, но знал и то, что, как и на любой войне, дело не обойдется без жертв. Но не так уж это страшно. Даже если искусство стало религией для массы богатых безбожников из шикарных кварталов, то все же это мирная религия, которая если и устанавливает террор, то только на бумаге. За всю историю не было случая геноцида во имя этого бога, ни пыток, ни массовых убийств, подобных ночи святого Варфоломея, ни народов, порабощенных во имя его заповедей. Всего-то и ущерба: несколько циррозов и передозировок, без счету депрессий, жизни, сломанные горькой несправедливостью, пригоршня суицидов, но в целом ничего действительно страшного. «Все это и вправду не так уж важно, мадемуазель Регаль», — подумал он. Ему было известно, что в творческих кругах многие сожалели, выбрав такой путь, ведь они мечтали, что их великие слова поразят реальность, поднимут бури. На самом же деле они скорее напоминали пену волн и легкий бриз, попавшие в торнадо.

С Шарлем Фольке Божарски встречался впервые. Вот уже пять лет, как он с восхищенным интересом следил за стремительным взлетом молодого человека в мире искусства и средствах массовой информации. Еще совсем недавно никому не известный юноша сегодня был знаменитостью, и его слава вышла за пределы парижских салонов. Его знали даже те, кто понятия не имел о том, чем он занимается. А это первый признак настоящей славы. Вот и еще один девиз в его рамочку. Что же до Шарля Фольке, то сам он был молодым художником, едва окончившим Высшую школу изобразительных искусств, который начал с ночных тусовок в модных клубах, а потом в качестве развлечения и провокации создал около двадцати художественных течений одновременно. Прессу заинтересовал сумасшедший художник, и его фотография попала в газеты. Поскольку на снимках он обычно фигурировал в обнимку со звездами кино и другими знаменитостями, многие решили, что он и сам знаменитость. Тогда ему поручили вести рубрику в авторитетном художественном журнале. А четыре года назад Амброз Аберкомбри устроил Шарлю Фольке первую персональную выставку, сделав его таким образом одним из главных современных художников нового поколения. С тех пор Шарль Фольке поднялся еще выше: он вел еженедельную телепередачу, в рамках которой увлеченно и с подобающим чувством юмора рассуждал об искусстве. Хотя он и сделал блестящую карьеру и пользовался поддержкой могучих покровителей, он ничего не рассчитывал заранее, не добивался ничьей благосклонности. Со стороны и в глазах завистников Шарль Фольке выглядел типичным карьеристом. И глубоко от этого страдал. Он никогда не искал того привилегированного положения, в котором оказался: ему все удавалось только потому, что сама жизнь распоряжалась за него. В его исключительной честности не приходилось сомневаться, но он никогда ею не кичился и никого не обижал, выступая с обличениями под предлогом того, что не умеет, мол, кривить душой. Примечательно, однако, то, что он, не стесняясь, критиковал работы друзей и восхвалял творения презиравших его. А друзей у него было огромное количество, и всех их объединяла одна общая черта — большинство из них друг друга на дух не переносили.

— Вам стоит надеть темные очки, — сказал Божарски, открывая дверь и провожая Фио на улицу.

— Чтобы быть похожей на звезду? — с усталым ехидством спросила Фио.

— Вовсе нет, вам не нужно быть похожей на звезду, вы и так звезда. Просто скоро вы почувствуете, что отныне солнце светит для вас чуть ярче.

Он закрыл за ними дверь и подошел к окну кабинета, провожая взглядом своих посетителей. Да-да, и солнце будет светить ярче, и сама она засверкает, как звезда. Ей придется защищаться от своего собственного света, отраженного в жадных глазах обожающих ее поклонников. Этот огонь погубил многих. Звезда не горит, она сгорает. Это физическая реальность, о которой все забывают. Привлекательный блеск скрывает за собой процесс плавления. Человек — существо фототропное и должен остерегаться, а то на него, как на белую простыню, которую летней ночью в деревне ярко осветили фонарем, слетятся полчища изголодавшихся кровососов.

Вот уже неделя, как похоронили Амброза, а газеты по-прежнему не теряют к нему интереса. Еще не просочились в прессу, но уже ходили некоторые слухи о его таинственной находке. Предвидя визит Фио Регаль, Божарски распустил уши, внимательно прислушиваясь к молве; он был приятно удивлен — о девушке много говорили. И слагали целые легенды. Поговаривали, что за ее именем скрывается маститый художник, который таким образом решил начать все сначала, спрятавшись за псевдонимом. Еще одна сплетня, которая была очень им на руку, гласила, что Фио Регаль — внебрачная дочь бывшего президента республики. В другом варианте этой легенды она являлась уже дочерью самого Аберкомбри. Старый тусовщик Шарль Фольке, по всей видимости, был в курсе всех этих слухов, а возможно, и автором некоторых из них. Божарски не счел нужным сообщать о них Фио. Не хотел ее волновать. Да и потом, эта грязь — всего лишь оборотная сторона любой тайны. Да, конечно, всех волнует вопрос, почему Аберкомбри скрывал ее существование на протяжении стольких лет. И причина, безусловно, была, а поскольку сам Аберкомбри был очень важной персоной, то и причина должна была быть не менее важной.

Все слухи утихнут, когда люди обнаружат, что за ними скрывается совсем простая девочка, этакий сфинкс без загадки. Хотя, конечно, они не поверят и примутся искать в ее простоте скрытый смысл и приукрашивать девушку кокетливыми финтифлюшками. Он ничего не мог с этим поделать. Так устроен мир.

Божарски взял клюшку для игры в гольф среди тех, что красовались за стеклянными дверцами в отдельном шкафу. Занял исходную позицию и ударил по воображаемому мячику. Идеальный удар. Да, мир искусства — это надежный фарватер. В зависимости от обстоятельств порой приходится менять клюшки, но как бы то ни было для крутых подъемов лучше всего подходит № 8. Он не сравнивал искусство с игрой в гольф, скорее наоборот. Дело в том, что представители артистической среды по манере поведения ничем не отличались от игроков в гольф. В свое время Божарски прочел опубликованные в «Saint Andrews Globe» результаты опроса, согласно которым восемьдесят процентов игроков признавались в том, что им случалось подталкивать мячик ногой или же «забывать» посчитать некоторые удары, в общем, мухлевать. Однако все до одного считали себя честными и с негодованием относились к жульничеству. То же самое и в мире искусства: все эти милые люди истово ненавидели кумовство, презирали подлость, отвергали всякую мысль о профессионально-кровосмесительных связях между художниками, арт-критиками и галерейщиками, а между тем преспокойно подталкивали ногой свой мячик к лунке, отпихивая мячик соперника в кусты. Да-да, бесспорно, для игры на артистическом поле наиболее подходящей являлась клюшка № 8 (с металлическим наконечником). Если не бейсбольная бита.