Стремнина

I

Небольшая самоходка поднималась по Ангаре.

Солнце взмыло уже высоко над тайгой, но блистало лишь вполсилы. Небо было чистым, но неглубоким, блеклым, будто из серенького, заношенного ситца. И погасла привычная серебристость на реке, от какой река кажется безбрежной и вольной. И даль, бесконечная речная даль исчезла — да не в привычной синей дымке, а в туманной мгле.

— Занепогодило, что ли? — спросил Родыгин.

— Тайга где-то горит, — ответил капитан самоходки.

Приближались к Буйной.

У берега, перед избушкой бакенщика, что ютилась на голом взлобке ниже шиверы, все еще стояли заночевавшие здесь суда. «В чем дело? Почему они не поднялись? — Родыгин присмотрелся к сигнальной мачте. — Да, движение закрыто…» Обернувшись к капитану самоходки, спросил:

— Что делать будем?

— Ждать, — ответил капитан меланхолично, не отрывая взгляда от реки.

— Мне в прорабство надо!

— А как идти? Запрещено.

Считая разговор исчерпанным, капитан слегка повернул штурвал, направляя самоходку к берегу, где стояли суда. Энергичное лицо Родыгина нахмурилось и потемнело. Некоторое время он сердито двигал желваками, будто с усилием прожевывая что-то невероятно жесткое, потом резко рванул дверь рубки, вышел на нос самоходки и всмотрелся в речную даль.

Он ожидал вот-вот увидеть силуэт «Отважного»: если путь закрыт, значит, готовится взрыв. Но на реке было пусто Крутолобый бык, вставший высоко над рекой, закрывал собою всю излучину, где находилось прорабство Арсения Морошки. Не видно было даже земснаряда; лишь его густой черный дым вылетал иногда хлопьями из-за мыса.

На дне реки замелькали камни, и вот уже самоходка осторожно вылезла на отмель, рядом с баржей, загруженной порохом. Увидев на барже знакомого шкипера, Родыгин спросил:

— Почему не поднялись? Что случилось?

— Камень выбросило в судовой ход, вот какие дела! — неохотно ответил шкипер, размахивая ведром на обрывке веревки, намереваясь зачерпнуть воды. — Пока не разобьют, будем стоять. Говорят, идти опасно.

— Кто говорит?

— Известно, бакенщики.

— Где они?

— А вон, за избой.

Матрос спустил трап. Раскинув руки, планируя, Родыгин сбежал на берег. Разбрасывая полы поношенной кожаной куртки, поднимался он на взлобок по-медвежьи проворно, сберегая минуты.

Два бакенщика (рабочие поста, как называют их теперь) красили белилами новый бакен, а бригадир Емельян Горяев, живущий на самой Буйной, сидел около на чурбане и дымил цигаркой. Жестом руки пригласив Родыгина на свободный чурбан, он пожаловался, но, очевидно, лишь для того, чтобы начать разговор:

— Опять сорвало.

— Где? — вынужденно поинтересовался Родыгин.

— Опять же против быка. Одно наказание… — И только после этого спросил: — Торопились, стало быть, что с ночевкой вышли?

— Из сплавконторы радировали — будут здесь утром, вот и пришлось выйти на ночь глядя, — пояснил Родыгин. — Отчего же произошла авария? Кто виноват?

— А никто, однако.

— Так не бывает.

— Всяко бывает.

— Слушай, бригадир, мне срочно подняться надо, — сказал Родыгин, хмурясь, очевидно недовольный рассуждениями речника. — Кстати, и тебе надо со мной…

— Опять следствие будет? — спросил Горяев.

— Сплавщики, возможно, уже на шивере…

— Все равно придется погодить, — сказал Горяев, вероятно втайне довольный тем, что может показать свою власть на реке. — Там сейчас не ход, а мышиная щель. На самой середке — во какой каменюка.

— Неужели не проведешь? — спросил Родыгин.

— Да я-то могу…

— Вот и проведи!

— Не имею права. Ход закрыт.

— Сам закрыл — сам и открой.

— Незаконно.

— Ну, знаешь! — воскликнул Родыгин уже с некоторым раздражением. — Тут все законы в наших руках.

— Законы как законы, — всерьез уперся Горяев. — Их соблюдать надо, особенно на такой реке. Случись беда — кто в ответе?

— Я, — сказал Родыгин твердо.

— Нет, тут я в ответе, — возразил Горяев суховато. — Вот взорвут камень — тогда и поднимемся. Они должны скоро выйти.

— Где там скоро!

— Я вам говорю, — упорствовал Горяев. — Теперь для них смастерить заряд — пустое дело.

И Горяев, открыто гордясь взрывниками, работающими на шивере, рассказал Родыгину о том, как они вчера усовершенствовали заряд. Выслушав бригадира с недоверием и отчего-то заметно бледнея, Родыгин переспросил:

— И взорвали?

— На моих глазах, — ответил Горяев.

— Когда же это было?

— А вчерась, под вечер…

Рассказ бригадира озадачил Родыгина. Без его участия нигде не проводились никакие испытания или усовершенствования. Арсений Морошка грубо нарушил заведенный порядок. «И ведь знал уже, что сегодня буду на шивере, — возмущался про себя Родыгин. — Знал, а не захотел ждать…» Это не могло быть случайностью.

— Ну, я пошел, — сказал он, поднимаясь с чурбана.

— Куда? — помаргивая, спросил Горяев. — В прорабство.

— Жизни не жалко?

— Надо.

— Оказывается, смельчак ты, инженер, — заговорил Горяев другим тоном. — Смелых мы уважаем…

— Значит, поведешь?

— Удивил ты меня…

Не знал Горяев, что своей сговорчивостью он оказывает плохую услугу Арсению Морошке…

II

Трудно подниматься по шивере, особенно если на ней извилистый судовой ход: крученая, каверзная струя так швыряет судно из стороны в сторону, что чуть оплошай — выбросит за бакены. Нельзя подниматься слишком медленно — не одолеть встречного течения, но нельзя подниматься и слишком напористо — корма осядет, и прорвешь об острые камни днище. Только опытные речники могут вести судно в порожистых местах, где простым глазом видно, как сливаются воды реки с подводной грядой, перегородившей ее русло.

Еще труднее подниматься в жизни.

Совсем недавно Родыгин с трудом выбрался из дальневосточной тайги, где проработал несколько лет, в большой сибирский город. Сбылась его давнишняя мечта. Но вот началась реконструкция Нижней Ангары, и его опять отправили в глушь: скорее всего, не понравился кому-то из начальства…

Все пришлось начинать сызнова.

Обстановка в Железнове была для Родыгина весьма благоприятной. Внедрялся новый метод рыхления речного дна, при удаче можно было даже прогреметь. Начальником строительного управления работал пожилой, опытный речник Григорий Лукьянович Завьялов, отлично знающий все шиверы, перекаты и пороги на Нижней Ангаре. Но он носился как угорелый в разных сферах высоко над конторой: то летел в Братск, финансировавший работы, то в Красноярск, где добывал суда, земснаряды, краны и взрывчатые вещества, то налаживал весьма сложные отношения с местными властями и разными организациями, в помощи которых постоянно нуждались все прорабства. Организационная суматоха отнимала у Завьялова все силы без остатка. И он поневоле передал в ведение главного инженера основное дело — скалоуборочные работы.

Получив почти полную волю, Родыгин сразу же завел строжайший порядок: все, что связано с усовершенствованием нового метода, могло производиться лишь с его согласия и при его участии. Он не стеснял инициативы, даже поощрял ее, но и не терпел самовольных действий. Никто не видел в этом ничего зазорного. Так и должно быть: главный инженер — он за все в ответе. О нем поговаривали иногда лишь как о человеке, недоверчивом от природы, каких на свете немало, но тут же находили и оправдание: дело новое, сложное, опасное — хочешь не хочешь, а будешь осторожным. Так или иначе, но за лето, как это казалось со стороны, по инициативе Родыгина и при его непосредственном участии в новый метод было внесено много интересных поправок и добавлений. Сам Родыгин не только не препятствовал, но и, кажется, без особого стеснения даже содействовал распространению такой молвы. Не мудрено, что о нем повсюду заговорили как об очень умном, думающем, талантливом инженере. А совсем недавно краевая газета, воспользовавшись чьей-то услужливой информацией, назвала его даже героем Нижней Ангары.

Это могло дать свои плоды.

И вдруг — вновь невезение. Весть о том, что заполнение Братского водохранилища начнется раньше намеченного срока, прямо-таки ошеломила Родыгина. Из шести прорабств взрывные и скалоуборочные работы заканчивало лишь одно прорабство — на шивере Мурожной. Впрочем, на четырех шиверах в низовьях реки это не грозило большой бедой для навигации будущего года: на них должны были все же сохраниться достаточные глубины. А вот извилистый судовой ход на Буйной непременно обмелеет и станет непригодным для судоходства. Ее надо заменить новой, прямой прорезью. Но как ее закончить? На обычные строительные площадки в случае крайней нужды можно нагнать побольше людей и техники, устроить штурм — и дело, глядишь, хотя и с грехом пополам, но доделано. На строительство же прорези на Буйной нельзя нагнать людей. Туда нельзя нагнать много техники. На небольшом участке, где прорезь еще не пробита, могли работать всего лишь одна бригада взрывников и один земснаряд. Выручить могло только чудо. Но какое же чудо могло произойти на Буйной?

Беда показалась неотвратимой.

Совершенно неважно, что раньше не планировалось окончание строительства прорези на Буйной нынешней осенью. Важно другое: приказ о досрочной разработке прорези уже отдан, и те, кто его отдал, в силу особого, быстродействующего автоматизма уже получили право требовать его беспрекословного выполнения и право наказывать виновников срыва пересмотренного графика работы.

Но кому же придется отвечать?

Завьялов, конечно же, отделается легко. Будет учтено, что возглавлять стройуправление его, речника, заставили в порядке партийной дисциплины и что он совершенно не знает взрывного дела. А вот ему, непосредственному руководителю взрывных работ, от ответственности не уйти. Значит, все старания — прахом, и можно загреметь еще дальше в таежные дебри. И это на сороковом-то году! Но ведь известно, что теперь он роковой скорее для мужчин, чем для женщин…

Два дня назад, едва Родыгин переступил с утра порог своего кабинета, ему позвонил Завьялов:

— Где сейчас Морошка?

— Кажется, на рации, — ответил Родыгин.

— Сейчас же вместе с ним в райком. Я уже здесь.

Нетрудно было догадаться, что местные власти очень обеспокоены досрочным перекрытием Ангары и, чего не было прежде, берут под свое наблюдение работы по реконструкции судового хода. Об этом же говорило и то обстоятельство, что райком хотел сейчас видеть и слушать не только одного Завьялова.

Еще накануне Родыгин готовился — к очному или заочному — объяснению с непосредственным начальством и даже разработал на всякий случай разные варианты доказательств нереальности нового приказа. Но он совсем не рассчитывал быть, в связи с новыми событиями на Буйной, в партийном органе, где, по его понятиям, всякий деловой разговор приобретает особые сложности. И потому, в затруднении посопев над трубкой, он спросил Завьялова:

— Какие нужны материалы?

— Захватите последний отчет и карту Буйной.

Ждать в приемной пришлось не более пяти минут. Когда Завьялов, Родыгин и Морошка вошли в кабинет, где шло немноголюдное, нешумное заседание, первый секретарь райкома Астахов, человек суховатый на вид, остроглазый, со взъерошенным мальчишеским чубом, ответил на их приветствия сдержанно и коротким взглядом усадил за стол. Для Родыгина, видевшего нового секретаря впервые, сразу стало ясно, что перед ним не очень-то развяжешь язык.

— Прошу учесть: на обсуждение вопроса отводится полчаса, — предупредил Астахов и кивнул на небольшие настольные часы, обращенные циферблатом к участникам заседания, приглашая всех следить за их ходом. — Строительство в Братске набрало сейчас большие темпы, и этому мы все, конечно, очень рады. Никаких разговоров об отсрочке заполнения водохранилища не может быть. Тем более что нас заверили: до того, как вода пойдет на убыль, все грузы для нашего района безусловно будут завезены. Будет сплавлена и вся древесина. Так что — никаких волнений. Нам остается лишь позаботиться о навигации будущего года.

Он взглянул на Завьялова и спросил:

— Кто из вас доложит?

Очевидно, он не хотел обижать подчиненных Завьялова, приглашенных вместе с ним на заседание. Но Родыгин не сомневался, что Астахов хотел, конечно же, выслушать прежде всего самого начальника стройуправления. Однако Завьялов, воспользовавшись его деликатностью, тут же учтиво предложил, как предлагают, в застолье отпробовать пирог:

— Василий Матвеевич, начните…

На глазах у всех он выставил его, Родыгина, на растерзание, а сам шмыгнул в кусты. Но Астахов почему-то промолчал, будто и не заметил его хитрой уловки.

Так он, Родыгин, оказался один на один с бедой.

Он вынужден был заговорить, даже не успев решить, какую же занять позицию для обороны. Он сообщил общий план скалоуборочных работ. В прошлом году («Должны сообразить: до появления главного инженера Родыгина!») выработка была весьма незначительной; в нынешнем году («Уже при Родыгине!») она увеличилась во много раз. Достигнуты значительные успехи. Вот цифры… Сейчас работы ведутся на протяжении четырехсот километров, начиная почти от самого устья Ангары. Одно прорабство — на шивере Мурожной — уже расширило и очистило судовой ход. Четыре прорабства в самом нижнем течении реки закончат работы лишь летом будущего года, но это не беда — там во всяком случае сохранятся достаточные глубины. А вот на Буйной…

— Скажите, почему там не расширяется судовой ход, а делается новый? — спросил Астахов, вероятно торопясь добраться до существа дела.

— Вот карта шиверы… — Родыгин развернул ее перед Астаховым. — Вот, взгляните, здесь проходит гряда, здесь…

— Все ясно, — сказал Астахов, поняв все с одного взгляда. — Расширять и углублять старый ход невыгодно. Он очень извилист.

— Совершенно верно.

— Какие там породы?

— Кварцитовидные доломиты.

— Это, кажется, девятая категория?

— Да.

— Сколько же требуется времени, чтобы доделать прорезь?

— По всем расчетам — три месяца.

— Но ведь надо успеть до осени…

— Знаю. Понимаю. Все, как есть.

— Где же выход?

Родыгин с большим усилием задвигал челюстями, будто прожевывая что-то жесткое, а его нос засверкал от капелек пота.

— Садитесь, — сжалился над ним Астахов. — А что скажет нам товарищ Морошка?

Прораб с Буйной поднялся без каких-либо признаков робости, словно ему не впервые выступать на заседаниях райкома. И Родыгин заметил, что Астахову, должно быть, понравилась та непосредственность Морошки, какая чаще всего наблюдается у рабочих людей, — секретарь смотрел на него с интересом, а возможно, и с надеждой.

— Это правда, по всем расчетам на прорезь надо еще три месяца, — начал Морошка, по всегдашней привычке не спеша и словно с уважением отдавая дань трезвому взгляду главного инженера на занимающее всех дело. — Но я тут подумал сейчас… — Здесь у него не обошлось-таки без длительной заминки от стеснительности. — А есть все же один выход! Есть! Можно попробовать, глядишь, и доделаем…

Он будто двинул кулачищем под ребра. Родыгин почувствовал, что все его лицо и шея наливаются кровью.

— Интересно, — еще более оживился Астахов. — Продолжайте.

— А тут и говорить-то нечего… — Морошка опять несколько замялся, но под ободряющим взглядом секретаря райкома довольно быстро пришел в себя и продолжал: — Сейчас мы готовим прорезь шириною в шестьдесят метров. А ведь ее можно и вдвое обузить. Сделать не шире старого хода — и ладно. А будущим летом доделаем, расширим…

Он взлетел перед райкомом как орлик…

У Родыгина в эту минуту занемели скулы. «Врет, негодяй, что только сейчас додумался! Молчал! Решил усадить в лужу! На таком заседании! — думал он с ненавистью. — И действует, безусловно, по подсказке Завьялова. Теперь-то ясно, почему Завьялов заставил меня выступить первым…» Не прося слова, он вдруг выпалил с места:

— Но ведь есть проект! Он утвержден!..

— Утверждают не боги, — ответил Морошка.

— Но кто нам позволит отступить от проекта? Надо пройти огни и воды. Дойти до Москвы…

— Можно и без позволения, раз такой случай…

— Ну, знаете ли…

— А что? — заговорил Завьялов. — Я считаю, Василий Матвеевич, что мы сами с усами. Надо отступить — отступим. И докажем, что иначе ничего нельзя было сделать…

— Если вы, Григорий Лукьянович, берете на себя такую смелость, тогда, конечно, другое дело! — вдруг извернулся Родыгин. — Разрешите? — обратился он затем к Астахову. — Я об этом ду-умал, конечно… — заговорил он, стараясь произвести впечатление и голосом, и важной осанкой. — Но я строитель, а для нас, строителей, проект — закон. Никаких отступлений! Никакой отсебятины! Кстати, на одной из шивер мы хотели было немного подправить проект — речники подняли настоящий вой. И нам пришлось отступить. Но если сейчас Григорий Лукьянович берет на себя ответственность…

— Беру, беру, — сказал Завьялов.

— Тогда совсем другое дело!

Говоря все это, Родыгин успел быстренько высчитать, что прорезь на Буйной, если ее отныне пробивать даже вдвое у́же, все равно до конца навигации не закончить. Но теперь, как понял бы и ребенок, можно было лишь всячески поддерживать вариант Морошки. Впрочем, именно этим ему и можно было отомстить.

— Остается действовать, — закончил он энергично. — Теперь все зависит от товарища Морошки. И мне думается, он должен дать слово, что к концу навигации прорезь закончит.

Предложение Родыгина пришлось по душе тем членам райкома, какие по старой привычке все еще любили, когда люди берут обязательства. Неважно, что из этого выйдет, важно, что дается слово — и всем становится приятно и покойно. И потому они начали горячо поддерживать Родыгина.

— Нет, зря слова не дам, — заявил Морошка, когда настало его время, тихо и смущенно. — Я сказал, что можно попробовать. Вот я и буду пробовать, а твердо обещать не могу, боже избави. Там все одно еще работы будет вдоволь.

— Вот тебе и на! — порадовался Родыгин.

Недолго же Морошка держал на своей лобастой голове венец славы! Минуту назад члены райкома готовы были обнимать его на радостях; теперь же, словно подчиняясь сигналу Родыгина, начали наперебой журить его, а один, директор рыбозавода, с розовой шеей, отдуваясь, прохрипел:

— Завалит! Как пить дать — завалит!

И тут Морошка совсем испортил дело.

— Громкие слова, они как мошкара, — сказал он угрюмо, глядя исподлобья. — Гудят, гудят над ухом — покоя нет. Охота отмахнуться — вот и все. А я лучше попробую так…

— Я говорю, завалит! — опять прохрипел директор рыбозавода. — Снять его, и весь разговор!

— Да, с такими настроениями… — вставил Родыгин.

— А вы ступайте на мое место — и давайте любое слово, — не задумываясь, отрезал Морошка.

— Это демагогия!

— Почему же? — неожиданно спросил Астахов. — Вполне резонно. Кто больше уверен в успехе дела, тот и должен за него взяться. Не так ли?

Но тут Родыгин будто оглох. Астахов говорил еще что-то, а он лишь видел, как шевелятся его улыбающиеся губы. Он даже решил было, что по глупости загремел на Буйную, но над самым ухом раздался голос Завьялова:

— Я возражаю. Категорически.

Почему он не согласился отправить его на Буйную, непонятно было. Скорее всего, потому, что на Морошку надеялся больше, чем на него. Впрочем, черт с ним, пускай выручает из беды хотя бы и за волосы.

Астахов задержал взгляд на Родыгине, словно решая его участь. И вдруг у него странно, будто от внутреннего толчка, колыхнулась грудь, — несомненно, он хохотнул про себя, как напроказивший мальчишка. Затем, словно ничего и не произошло, обратился к Морошке:

— Какая нужна помощь?

— Пока никакой, — пожав плечами, ответил Морошка. — Особенно словесной. А то сейчас налетят разные советчики. Для одной помехи.

Морошка опять хватил через край. Родыгин подумал, что теперь-то его болтовня, конечно, обидит Астахова. Но тот хохотнул уже в открытую, словно Морошка действительно сказал что-то смешное, и пообещал:

— Учтем.

На этом и закончилось обсуждение важного вопроса, волновавшего большой приангарский край. Ни горячих споров, ни накачки, ни угроз…

Когда все уходили из кабинета, Астахов зачем-то задержал одного Морошку. За несколько минут Родыгина извело тревожное, ревнивое любопытство. Дождавшись Морошку на крыльце, оглядев его долгим, изучающим взглядом, он хмуро свел брови, приглушенно спросил:

— Зачем он?

— Спрашивал про глухарей, — ответил Морошка, не задерживаясь на крыльце. — Хочет с ружьем побродить.

— Мальчишество! — осудил Родыгин. — Что ж вы ответили?

— Сказал, что глухари совсем вывелись. Некогда мне сейчас шататься по тайге…

Это могло быть и правдой, но Родыгину подумалось, что Морошка, скорее всего, скрытничает: секретарь райкома, должно быть, сказал ему на прощание что-то важное…

Ничего страшного на заседании не произошло. Были неприятные минуты, но они скоро забудутся, конечно. И все же Родыгин с того часа в райкоме начал испытывать особенное беспокойство. Больше всего его взволновало странное поведение Астахова. Вольность Морошки, казалось, совсем не озадачила секретаря райкома. Может быть, даже чем-то позабавила. Такое легкомыслие можно было объяснить одной лишь молодостью секретаря райкома. И то, что по годам он был ближе к Морошке, чем к нему, как раз и беспокоило Родыгина.

III

Над всей брандвахтой разносило запах тайменьей ухи. У рабочих еще не улеглось волнение, вызванное ночным событием на Буйной, и они, хитря, с наигранным интересом болтали лишь о рыбной ловле:

— А пасть у тайменя — во! Видали?

— На что же он берет? На блесны?

— Лучше всего — на мышь.

— На живую?

— На живую так и хапает!

— Тьфу, да замолчите вы!

…Оглядев застолье, Арсений спросил, как всегда, сдержанно, но басовито:

— Остальные-то где?

Володя Полетаев с неохотой оторвался от тарелки, выскочил за дверь, и тут рабочие наконец-то дали волю своему негодованию:

— Всю ночь бродили…

— Жужжали, как шершни!

— Отчего же такой шум? — спросил Морошка.

— Надоело им здесь, — ответил Сергей Кисляев. — Опасная работа. Да и мошка. А вчера этот взрыв… Нашли повод — вот и подняли гвалт.

— Затевают что-то, — добавил Гриша Чернолихов.

Возвратился Володя и, пожав плечами, доложил:

— Не идут.

— Будут ждать Родыгина, — заключил Кисляев. — Хотят разыграть трагедию.

Все за столом невесело задумались и склонились над тарелками с ухой. Воспользовавшись удобным случаем, Славка Роговцев, белобрысый и по-детски пухлогубый паренек, незамедлительно приступил к Демиду Назарычу с расспросами:

— Батя, когда же ты его поймал?

— На рассвете, — ответил Демид Назарыч. — Да, начал хватать. Стало быть, заосеняет скоро.

— И долго вываживал?

— С час…

— Ох ты-ы! — Славка позабыл и об ухе. — Батя, а таймень, он какой породы?

— Лососевой.

— Он хищник, да?

— Да, таймень, она очень хищная…

— Разве таймень женского рода?

— Не знаю, а мы так зовем…

— Поймать бы…

— Пойдешь ловить, — заговорил Вася Подлужный с наигранной серьезностью, — не забудь поцеловать спиннинг в темечко.

— Спиннинг? — встрепенулся Славка, по простоте своей еще не понимая подвоха. — А зачем?

— Попрощайся.

— Думаешь, не вытащу?

— Мне думать некогда… — Вася Подлужный первый уволок с противня большой кусище тайменьего мяса и только тогда продолжал: — Если хотите знать, самые хищники, они все женского рода. Я попадался одной в зубы. Вся голова у нее в кудряшках и а-алая пасть.

За столом раздался хохот.

— Больше, чем у тайменя? — спросил Кисляев.

— Куда больше! — ответил Подлужный.

— Неужели и тебя заглотила?

— Не заглотила, а помяла в своей пасти здорово. Все кости трещали. Едва вырвался и унес ноги. В Красноярске это случилось, нынешней зимой.

— Расскажи.

— А-а, и вспоминать-то неохота! Обычная история. Был под мухой — вот и попался ей в зубы.

— Сейчас, и верно, не поймешь, где больше хищников, — сказал Гриша Чернолихов. — Тех, кто в природе, тех всюду истребляют.

— И зря! — перебил Николай Уваров, как всегда, несколько раздраженно. — И зря называют хищниками! На самом деле все они полезные звери и птицы. Уже доказано. Настанет время, еще разводить начнем. Настоящие-то хищники — давно известно — водятся только среди людей. Их много. Самых разных пород. Куда до них вот этому тайменю. Против них и тигры — щенки.

— Все равно им скоро конец, — сказал Кисляев уверенно. — Всех изничтожим.

— Мечтатель!

— Не сразу, конечно…

— Утопист!

— Как хочешь, а им скоро конец, — ответил Кисляев. — И знаешь, почему? Сегодня нам хочется быть лучше, чем мы были вчера. А завтра — я уверен — захочется быть еще лучше. А раз так — им долго не хищничать в нашем обществе.

За столом раздались голоса:

— Лапы им рубить надо.

— Чересчур много будет калек. Не прокормить.

— Да и не все загребают лапами.

— Вот это верно, — неожиданно согласился все время молчавший в раздумье Арсений Морошка. — Есть хищники, которые стараются поживиться не народным добром, а народной славой. Ну, а с этой славой они наживут вдоволь и добра.

— Есть на примете? — спросил Уваров ехидно.

— Одного держу…

Арсений очень торопился: надо было как можно скорее открыть путь судам да еще раз — для верности — испытать новый заряд до появления Родыгина. Быстрее всех управясь со своей порцией рыбы, он поднялся из-за стола и, чего никогда не делал, поторопил рабочих:

— Поживее, братцы.

А Володю удержал за плечо:

— Останешься здесь.

— Встречать Родыгина? — догадался Володя. — Но ведь он не может подняться до взрыва?

— На всякий случай.

— А с крикунами как?

— Не зови. Надоело.

— А этого? — спросил Володя, не называя имя Белявского, но поморщась, как от оскомины. — Он даже и не встает.

— Может, простудился? — спросил Морошка.

Под хохот рабочих Володя ответил:

— Думает.

— Тогда не трогай. Обойдемся.

Заканчивали завтрак как никогда торопливо, шумно. Иные даже не успели побаловаться чайком…

IV

У брандвахты Родыгина встретили Игорь Мерцалов и его дружки. Они помогли матросу спустить трап с самоходки и попридержали его, пока главный инженер сходил на землю. Внимание рабочих растрогало Родыгина. Увидев заплатку на левой скуле Мерцалова, он заговорил участливо, хотя и в шутливом тоне:

— Что с тобой? В текущем ремонте?

Не успел Володя Полетаев, увлекшийся починкой резиновых сапог, сбежать с брандвахты, Родыгин уже знал о том, что произошло вчера при испытании заряда.

— Зря болтают или все правда? — осведомился он у подошедшего Володи, но, вероятно, лишь для порядка.

— Какое там нарушение? Какое нарушение? — загорячился Володя. — Ну, отошли немного поменьше, чем положено. Ну и что? Чего тут страшного?

— Значит, правда, — невесело заключил Родыгин.

— Им только бы придраться!

— Огорчительно, огорчительно, — произнес Родыгин, с очевидной живостью прикидывая что-то в уме. — И некстати, совсем некстати: вот-вот инспектор по взрывам нагрянет.

На его лице само собой, совсем не к случаю, отразилось какое-то едва уловимое удовольствие, когда он заговорил о приезде горного инспектора. Игорь Мерцалов обрадовался этой непроизвольной, мгновенной гримасе главного инженера и подсказал:

— Василий Матвеевич, надо акт…

— Подумаем, — слегка хмурясь, ответил Родыгин.

— Какой акт? Да вы что? — возмутился Володя Полетаев. — Никто же не погиб!

— А мы требуем! — прогремел Мерцалов.

— Требовать вы мастера.

— А это наше право!

— Но разве надо ждать, когда люди погибнут? — заговорил Родыгин, обращаясь к Володе, у которого от возбуждения огнем пылали уши. — Извините, молодой человек, я не имею морального права покрывать грубые нарушения техники безопасности. Я здесь за все в ответе.

— Да ведь и мы отвечаем, — буркнул Володя.

— Перед кем же это?

— А хотя бы перед своей совестью.

— Совесть — не инспектор, она не отдаст под суд.

— Совесть-то?..

— Ну, вот что, молодой человек, сейчас не время для болтовни! — оборвал его Родыгин, не ожидавший от студента-практиканта, находившегося в полной от него зависимости, прямо-таки безумной прыти. — Он где? Заряд готовит? Пошли за мной! — И уже со средины трапа обернулся и сказал Мерцалову: — Приступайте к работе.

Теперь, когда у него была верная защита, Игорь Мерцалов, потрясая дланью, ответил с большой готовностью:

— Порррядочек!

При случае Родыгин не стеснялся шуметь на прорабов, считая, что здесь, в тайге, это безопасно. Но с Арсением Морошкой у него сложились отношения совсем иного характера. Миролюбие, сдержанность молодого прораба странным образом раз и навсегда обезоружили его с первой же встречи. Не однажды Родыгин пытался одолеть свою непостижимо непривычную скованность перед ангарским парнем, всячески заставлял себя быть с ним развязным, грубоватым, но все равно оставался значительно сдержаннее, нежели перед другими прорабами. А от чрезмерной неестественной сдержанности у Родыгина, когда он разговаривал с Морошкой, каждый раз до предела взвинчивались нервы и разбаливалась голова.

Пока самоходка осторожно приближалась к берегу в запретной зоне, Родыгин стоял у рубки и, готовясь к разговору с Морошкой, задумчиво поглядывал на горы. Он не сошел на берег, а сказал Володе:

— Зови его сюда.

Приглашая Морошку на самоходку, Родыгин показывал тем самым, что разговор предстоит особенный, с глазу на глаз, и что молодой прораб сразу же должен понять, насколько серьезна его вина.

В трюме самоходки была оборудована каюта с железной, выступающей над палубой крышей. В каюте стояли письменный стол и койка. В жару здесь было настоящее пекло. Но Родыгин обычно весь день проводил на берегу или на палубе. Ночью же, когда железо остывало, в каюте становилось очень холодно, и Родыгин укрывался шубой. Однако в условиях тайги эта каюта считалась вполне комфортабельной плавгостиницей.

Здороваясь с Морошкой, Родыгин заговорил угрюмо и тихо, словно щадя его самолюбие:

— Опять отличились?

Лицо Родыгина было на редкость пасмурным, а рыжие с наглинкой глаза смотрели не мигая, — вероятно, они не боялись даже солнца. «Смотрит, как удав», — подумал Морошка, отчетливо понимая, что Демида Назарыча не обмануло его мрачное предчувствие.

— Беда с вами.

— Вы об аварии? — спросил Морошка.

— Об аварии потом…

— О чем же? Я вас слушаю.

— Да, именно беда! — заговорил Родыгин. — Тяжелый случай. Грубейшее нарушение техники безопасности. И где? На взрывных работах! Послушайте, товарищ Морошка, ведь вы подвергали серьезной опасности не только свою жизнь, но и жизнь многих людей. Да как вы решились на это? Что вас заставило? Какая необходимость?

— Наговор, — ответил Морошка.

— Какой же наговор?

— Да не было там опасности.

— Как же не было? Ведь во время взрыва теплоход находился гораздо ближе к заряду, чем предусмотрено правилами техники безопасности, так ведь?

— Это правда, ближе.

— Значит, опасность была!

— Да никакой, — пробасил Морошка, и в его больших влажных глазах отразилась грусть. — Заряд-то был небольшой. И потом, я два года рву и знаю, куда камни-то летят. Нагляделся…

— Но почему же в таком случае вы всех рабочих прогнали на корму? — спросил Родыгин.

— А так, с глаз долой.

Родыгин сел за стол, потер пальцами виски.

— Что же делать?

— Камень бить, — подсказал Арсений.

— Что с вами делать? С вами? — Родыгин уже начинал тяготиться своей неестественной сдержанностью перед Морошкой. — Разве рабочим заткнешь рот? Они шумят и будут шуметь. И они правы. А на днях явится инспектор. Тогда что? Вас взгреют, а меня, думаете, помилуют? Тем более был здесь. Мне голову снимут. Нет, я не имею права прикрывать этот случай. Да мне и не позволяет совесть коммуниста. Вероятно, прежде всего придется составить акт…

— А по-моему, прежде всего надо рвать камень, — сказал Морошка очень серьезно. — Суда стоят, ждут.

— Но порядок есть порядок, — стоял на своем Родыгин, хотя и понимал, что в чужой, навязчивой мысли об акте для него, как главного инженера, нет никакого смысла. — Дело, к вашему сведению, не шуточное. Если рабочие поднимут шум, оно может так взыграть, что прославимся по всей Сибири. И угораздило же вас! Да еще в такое время, когда впереди — напряженная работа.

Арсений Морошка хорошо знал: главный инженер все лето смотрел сквозь пальцы на то, что в прорабствах допускались самые различные нарушения техники безопасности. В частности, заряды, как правило, везде взрывали на более близком расстоянии от судов, чем положено, и нередко в присутствии самого Родыгина. И делалось это вовсе не из-за небрежения к правилам, а потому лишь, что опыт давно подсказал: так делать можно, неопасно. К тому же это давало большой выигрыш во времени и зачастую избавляло от обрывов магистрального провода. Теперь уже выходило, что Родыгин будто бы впервые столкнулся со случаем нарушения техники безопасности и это так встревожило его, что он сам не свой. Он все говорил и говорил о том, как может теперь взыграть дело и какие беды оно сулит прежде всего Морошке.

— А я не боюсь, — нахмурясь, сказал Морошка, когда выдался случай, и спокойно всмотрелся в немигающие глаза главного инженера.

— Я не пугаю! — воскликнул Родыгин.

— А мне показалось…

— Я только предупреждаю.

Но запал Родыгина от замечания Морошки внезапно иссяк, будто разбился об утес, как волна. И тут особенно дала себя знать та неловкость, какую испытывал Родыгин за свою сдержанность перед Морошкой, и у него на редкость быстро стали взвинчиваться нервы.

— И еще мне хочется знать, товарищ Морошка, почему вы самовольничаете? — продолжал Родыгин, но уже более напряженно. — Вы ведь знали, что я буду здесь. Почему же не обождали меня? Почему так спешили? Самовольничанье недопустимо, особенно на взрывных работах. Если каждый начнет вести испытания, какие ему вздумается, что же получится? На обычном производстве — и там не место анархии. Есть предложение — вноси, выкладывай. Его рассмотрят, обсудят, заслуживает внимания — помогут внедрить. Разве не так? Разве вам, товарищ Морошка, неизвестен этот порядок? Почему же вы занялись партизанщиной? Почему не отложили испытания до моего приезда?

Нельзя было требовать ответа более настойчиво, чем требовал Родыгин, но по выражению его лица Арсений Морошка хорошо видел, что главный инженер не нуждается в его прямом ответе. Своим же настойчивым требованием он добивается только одного: чтобы Морошка смутился и, коль скоро соберется отвечать, взял да и покривил душой.

— Настаиваете? — негромко спросил Морошка.

— Дело ваше, конечно, отвечать или нет, — поспешно сдал Родыгин. — Но судите сами, все это очень странно.

— Ничего странного… — заговорил Морошка. — Испытание предстояло очень простое, а ведь мы, Василий Матвеевич, тоже знаем взрывное дело. Никакой беды не могло произойти даже в случае неудачи. Зачем же было откладывать? Я думал, вы только порадуетесь нашей инициативе.

— Меня радует, конечно, любая инициатива, но при условии, что она не является источником беспорядка, — ответил Родыгин жестко. — Я противник анархии на производстве. Вам это известно.

И тут Арсений Морошка наконец-то решил, что настал именно тот момент, когда Родыгину должна быть сказана вся правда.

— И еще вот в чем дело… — продолжал он, стискивая в замок руки за своей спиной. — Этот заряд придумал наш батя, Демид Назарыч…

— Ну и что же? — насторожился Родыгин.

— А вы ведь знаете, он уходит на пенсию.

— Знаю. Ну и что?

— Да не хочется, чтобы его скоро позабыли, — ответил Морошка спокойно, но чувствуя, что все в нем напрягается, как перед прыжком. — Старый рабочий, коммунист, герой войны… Сколько на его счету хороших дел! А уйдет — и все скоро позабудут. Вот я и решил: не дам забыть батю! Память о нем должна сохраниться на долгие годы. Не только на Ангаре, но и на других реках должны знать заряд Волкова. Мы его так и назовем. И это ведь справедливо: кто заслужил своим трудом — тому и слава.

С каждой секундой у Родыгина, пока он слушал Морошку, все сильнее и сильнее бурело лицо и кровенели немигающие глаза. Через силу дождавшись, когда прораб выскажется до конца, он поднялся за столом и воскликнул с неприязнью:

— Похвально! Очень похвально!

— Не нуждаюсь я в похвале, — пробасил Морошка.

— Но вы понимаете, что вы сейчас сказали?

— Я сказал вам правду в глаза, — не избегая сумасшедшего взгляда Родыгина, твердо ответил Морошка. — И очень жалею, что не сделал этого раньше.

— Вы наплевали мне в глаза! — закричал Родыгин, впервые чувствуя, что наконец-то преодолел таинственный барьер в отношениях с Морошкой и теперь может быть самим собой. — Мне не нужна чужая слава! Я никого не обкрадываю! Вам померещилось черт знает что, вы и давай самовольничать, и давай рисковать жизнью многих людей? И ради чего? Оказывается, только для того, чтобы прославить Волкова! Я знаю, он для вас — святая икона. Вы молитесь на него и хотите, чтобы молились все. Но знайте: этого никогда не будет. С ним теперь разговор короткий. За грубейшее нарушение техники безопасности я у него своей властью отберу книжку взрывника — и таким образом он будет лишен права на досрочную пенсию. Ему придется зарабатывать стаж простым рабочим еще пять лет!

— Да ведь он не виноват, — сказал Морошка, бледнея от мысли, что сгоряча главный инженер может осуществить свою угрозу. — Он выполнял мой приказ.

— Никакой приказ не в силах заставить настоящего взрывника забыть о технике безопасности! А забыл — отдай книжку и иди таскай ящики!

— Не дурите, — тихо потребовал Морошка.

— Угрожаете?

— Он не заслужил…

— Он заслужил, чтобы его отдали под суд! Скажете, я не прав?

— Как всегда, вы во всем правы, — ответил Морошка, всматриваясь в лицо главного инженера. — Но у вашей правоты — тайменья пасть…

На несколько секунд Родыгин будто захлебнулся от последних слов Морошки. А тому хватило этих секунд, чтобы выйти из каюты.

Родыгин отлично знал, что в отношении Демида Назарыча Волкова следует проявлять особую осторожность: героя войны, старого коммуниста и опытного взрывника знают по всему Енисею, по всей Ангаре и ни при каких условиях не дадут в обиду, тем более что через месяц он уходит на пенсию. Но мысль, что именно он, Волков, прежде всего и есть главный виновник его волнений, ослабила тормоза. О книжке он заговорил, конечно, сгоряча, да еще в надежде, что его угроза охладит строптивого Морошку и тот откажется от своей мысли связать с именем старика новый заряд. Но этого не произошло. Оставалось унизить и ославить старого взрывника. Кто же после этого посмеет называть что-либо его именем? Ведь как иногда бывает: один раз провинился — и твое имя будут долго всячески чернить и обливать грязью.

Выйдя вслед за Морошкой из каюты и сойдя в большом возбуждении на берег, Родыгин небрежно поздоровался с бригадой, готовящей заряд, и остановил взгляд лишь на старом взрывнике, который стоял у спаровки, сурово хмурясь, определенно в ожидании расправы.

— Так вот, товарищ Волков… — Родыгин помолчал, стиснув скулы, изображая, что ему чертовски трудно говорить старику горькие слова и он лишь по долгу службы обязан вершить свой правый суд беспощадно. — Вы отстраняетесь от работы.

Такому прославленному взрывнику, как Демид Назарыч, конечно, нелегко на старости лет, да еще на людях, услышать эти слова, и Родыгин, понимая это, рассчитывал одним ударом выбить почву из-под его ног. Но Демид Назарыч, к удивлению Родыгина, даже и не дрогнул, а только, показалось, стал черней с лица да слегка, словно прицеливаясь, шевельнул левой бровью. Присутствие бригады, скорее всего, помогло его дьявольской выдержке. И когда Родыгин понял, что ошибся в расчете, в груди его потянуло сквознячком: до чего же трудно, оказывается, иметь дело с людьми, которые многие годы запросто водятся со смертью!

— А за что? — спокойно, без удивления и обиды спросил Демид Назарыч; взгляд его зорких, острых глаз говорил, что хотя он и знает, за что отстраняется от работы, но желает, ради интереса, услышать об этом от самого главного инженера.

— Вы знаете, за что… — избегая прямого ответа, проворчал Родыгин и нахмурился из-за каверзы старика.

— А все ж?

— За то, что нарушаете технику безопасности. За то, что слушаетесь дурацких приказов. Мало этого?

— И насовсем? — переспросил Демид Назарыч.

Сквознячок уже прихватывал грудь Родыгина, и он, теряясь, ответил рассеянно:

— До разбора дела.

— И дело уже заводите?

— А как же!

— Так, ясно и понятно.

Невозмутимое спокойствие и теперь, когда речь зашла о «деле», не покинуло Демида Назарыча. И такое зло вдруг взяло Родыгина оттого, что здесь, в тайге, на каждом шагу встречаются ему люди какого-то особого закала, особой выдержки, особой силы! И Родыгин, свирепея по этой причине, решил ударить старика еще раз, надеясь все же сбить его наповал…

— Обойдется без суда — останетесь взрывником, — сказал он, вцепившись взглядом в Демида Назарыча и ожидая, как дрогнет его лицо.

— Ясно и понятно, — не дрогнув, повторил старик.

— А пока работайте простым рабочим.

— Я всю жизнь простой рабочий, — с едва приметной усмешкой ответил Демид Назарыч. — Милое дело.

Родыгин знал: самое верное средство сразить старика — отобрать у него заветную красную книжку, какую он много лет бережно носил рядом с партбилетом. И зло разбирало вовсю, и нестерпимо чесались руки, и хотелось сдержать свое слово перед Морошкой, но Родыгин на какой-то последней грани опомнился, с минуту держал зубы стиснутыми, пока не занемели скулы, и затем сказал:

— Отдайте запалы Подлужному…

С напряженным вниманием и тревогой наблюдал Арсений Морошка и за Родыгиным и за Демидом Назарычем. «И откуда у него эта сила? Прожил трудную жизнь? Был на войне? Тысячу раз встречался со смертью? — гадал Морошка. — И все-таки, однако, не только это…» Он видел, как озлобился Родыгин, и ждал, что он вот-вот заговорит о книжке. Ему уже представилось, как Демид Назарыч вытаскивает из нагрудного кармана запрятанные от сырости в мешочки из полиэтиленовой пленки свои документы и перебирает их перед Родыгиным. И тут Морошку осенило: «А-а, знаю отчего!» И Морошке, у которого минуту назад на душе было так тоскливо, хоть криком кричи, сразу же полегчало, будто вышел из глухомани на перевал, откуда открылись необозримые просторы. И Морошку совсем не удивляло теперь, что Родыгин струсил перед Демидом Назарычем. Так и должно быть. Он посмотрел на батю долгим, влюбленным взглядом и сказал с хитрецой:

— Отдай, батя, — и взглядом добавил, что очень рад его победе.

Но Вася Подлужный, обидевшись за Демида Назарыча, сказал сквозь зубы:

— А я не возьму! Я не желаю!

— Возьми, Вася, — ласково, многозначительно попросил его Морошка. — Не упрямься.

Ничего не понимая, Вася Подлужный тяжело засопел, еще раз встретился с пристальным взглядом Морошки — и только тогда принял от Демида Назарыча его тяжелую сумку.

Трудно было Родыгину после схватки с Морошкой делать вид, что он прав. Очень трудно. Но надо было — хоть вытяни все жилы.

— Что ж, давайте испытаем, — глядя в землю, предложил Родыгин и стал ждать ответа.

— Вчера испытано, — буркнул Морошка.

— Я не хочу знать, что и как вы делали тут вчера, — выпрямляясь, властно сказал Родыгин. — Один взрыв еще ничего не значит. Могут быть разные случайности. И вы знаете: испытания могут производиться только под моим наблюдением. Вот мы сейчас и поглядим, что выйдет…

Желая подчеркнуть, что с этой минуты он берет на себя главную роль в проведении испытаний нового заряда, Родыгин строго окликнул Подлужного:

— Что вы задумались? Ставьте запалы.

— А сколько их ставить? — спросил Подлужный.

— По одному, конечно…

Оглядев рабочих у спаровки, Родыгин скомандовал:

— А ну, все из зоны!

V

День постепенно наполнялся дымной хмарью. В ней уже едва угадывались очертания северного берега реки. Тайга на южном берегу, по обе стороны Буйного быка, обычно синяя при солнце, с четкими очертаниями взгорий, с мягкими тенями падей, нестерпимо манящая своим океанским раздольем, стала невзрачной, серенькой, вроде вытертой оленьей шкуры. Прежде Ангара выходила из отесанных скал, как из сказочного дворца, выходила, как царица, ослепительно сверкая на весь мир. Теперь же она кралась из мглы, свесившейся над берегами, как из подземелья, и была тусклой, свинцовой, и боялась даже шевельнуть волной.

— А дымно стало, — заметил Кисляев.

— Сейчас что… — отозвался Арсений Морошка. — А то бывает — ходить по реке нельзя. Суда стоят дня по три. Это с весны, когда еще трава не пошла.

— Может, и теперь так будет?

— Нет, теперь трава густая, сдержит. Да и пожарники налетят, потушат. Ветра нет. Однако до вечера может и еще потемнеть.

— А далеко пожар?

— Да не близко.

На этот раз Арсений Морошка находился не на теплоходе, как обычно, а вместе с бригадой на спаровке. Он стоял впереди всех с наметкой в руках, иногда подавал ею знаки Терентию Игнатьевичу и задумчиво наблюдал за тем, как понтоны вспарывают носами встречный упругий поток, отбрасывая в стороны журчащие зеленые пласты. Пользуясь своей властью, Родыгин, по существу, бесцеремонно лишил его прорабских прав и взялся сам руководить испытанием заряда.

Теплоход со спаровкой подошел совсем близко к вешке у якоря, лежащего на дне реки. Арсений Морошка быстро выловил трос и с помощью Демида Назарыча нарастил к нему пеньковый канат нужной длины, а на конце его укрепил заряд. Расчет был точным. Когда канат натянулся до отказа, спаровка оказалась над камнем, — он лежал между понтонами, и Морошка нащупал его наметкой. Еще минута, теплоход осторожно подался назад, и рабочие, подхватив заряд за жерди с обеих сторон, плавно опустили его на камень.

Все вышло как нельзя лучше, но Арсений исстрадался в ожидании взрыва. Теплоход все спускался и спускался по течению, а Морошка вцепился взглядом в то место, где лежал камень, и словно ждал не обычного взрыва, а какого-то чуда. Он был твердо уверен в заряде, но ведь, как во всяком деле, могла случиться любая незадача, вроде обрыва провода в сети. И тогда, пусть и ненадолго, но Родыгин с превеликим удовольствием взберется на его загривок…

Но вот теплоход дал тревожный гудок, и над рекой наконец-то вымахнул черный фонтан, — для опытного глаза было ясно, что заряд сработал на полную мощность. Это был взрыв как взрыв: Арсений немало повидал их за два лета. Но, кажется, впервые он так долго, с волнением, наблюдал, как играет, клубится дым в поднебесье, как постепенно светлеет, оседает и стекает волной по реке. И только когда эта волна подкатила к спаровке, оглянулся назад. Он не знал, что там было в его взгляде, но Родыгин, встретив этот взгляд, почему-то заморгал, чего не случалось с ним никогда. И тут, внутренне ликуя от удачи, решив, что она дает ему право показать и свою власть, Морошка прокричал:

— Давай вперед!

Поднялись к месту взрыва. Арсений торопливо ощупал наметкой речное дно. От злополучного камня осталась лишь круговинка мелко искрошенной породы. Можно было вздохнуть всей грудью.

Стоя на носу теплохода, как на трибуне, Родыгин заговорил:

— Вот теперь другое дело.

Морошка оглянулся, как на выстрел:

— Все то же!..

— Теперь можно считать, что заряд испытан, — продолжал Родыгин, пропуская мимо ушей восклицание упрямого прораба. — Что ж, усовершенствование весьма значительное, это несомненно. Теперь взрывные работы пойдут у нас быстрыми темпами. Завтра же я сделаю техническое описание нового заряда и отошлю в трест.

— Не забудьте упомянуть о рационализаторе, — не ехидничая, а совершенно серьезно напомнил Морошка и дотронулся рукою до стоявшего впереди него Демида Назарыча. — И будет совсем неплохо, если вы предложите назвать новый заряд его именем.

— Чьим именем назовут — не наше дело, — сказал на это Родыгин. — Скорее всего, так и останется безымянным.

— Не останется, — ответил Морошка. — Мы его уже назвали зарядом Волкова. Так и будет теперь зваться, и не только на Ангаре…

— Сомневаюсь. Славить нарушителя техники безопасности? Да кто это позволит? Кто позволит?

Вгорячах Родыгин и не почувствовал, что хватил через край. И здорово хватил — задел честь рабочего люда.

Когда он разносил и отстранял Демида Назарыча от работы, все рабочие болезненно-сурово молчали: как ни толкуй, а если судить строго, главный инженер поступал законно, нарушение существующей, хотя и устаревшей инструкции было допущено. Молча вышла бригада и в реку, молча положила заряд… Но нет никого и ничего более чуткого, чем рабочий человек. Взрывники отлично чувствовали, отчего Родыгин, прикрываясь законом, обошелся с Демидом Назарычем так жестоко. И все они вспомнили то, что уже знали о главном инженере, о чем уже давненько поговаривали во всех прорабствах. И вот настала минута, когда возмущение, постепенно разгоравшееся в душах рабочих, рванулось, как пламя из горна:

— Он своим именем назовет! Оно ему больше по душе!

— Да и в газетах уже прогремело…

— Проворный! Везде хапает! Все под себя гребет!

— Такая порода…

Это был взрыв — не хуже того, какой только что прогремел над шиверой. Родыгин невольно мертвой хваткой вцепился в поручни и, совсем забываясь, прокричал:

— А ну, хватит! Хватит, а то…

Он слегка задохнулся от ненависти, а тем временем его угроза сработала, как запал, и над спаровкой загремел новый взрыв:

— А что будет? Что?

— Говори! Чего прикусил язык?

Вася Подлужный не мог в эти минуты спокойно стоять рядом с Родыгиным. У него чесались руки: хотелось ухватить горластого инженера за штаны и выбросить за борт. Боясь, что он в самом деле не сдержится, Подлужный перемахнул через поручни и оказался на площадке, на которой недавно лежал заряд. Но здесь он внезапно поскользнулся, упал на левый бок и полетел вниз по гладкому линолеуму, как по льду с горки, взмахивая правой рукой, словно навсегда прощаясь с ненавистным Родыгиным. Еще одна секунда — и он оказался бы в реке. На счастье, Арсений Морошка каким-то чудом успел схватить его за руку и сорвать с площадки. Вася Подлужный, должно быть, даже и не понял, кто спас его от верной гибели, и не придал этому никакого значения. Едва оказавшись в проходе, среди друзей, он вскочил на ноги и добавил Родыгину от себя — во все горло:

— Выжига!

Такого не случалось никогда. Родыгин промолчал, стиснув скулы. Нужно было повернуться и уйти, но это означало бы бегство…

— И верно, вот так, молчком, и послушайте нашего брата, — заговорил Кисляев, хотя и спокойно, но довольно жестко, как любят говорить в иных случаях командиры перед строем. — Рабочий человек не ищет в славе никакой выгоды. Ему приятно прославиться, это верно. Бывает, он покочевряжится потом немного, даже нос чуток поднимет. Но на том дело и кончится. Опять идет на свое рабочее место. А такие, как вы, из той же самой славы стараются себе новый мундир сшить!

— И шьют! — выкрикнул горячий Уваров.

— Не очень-то крепки пуговицы на тех мундирах, — ответил ему Кисляев. — Схвати за грудки — все отлетят… — И добавил уже для одного Родыгина: — Кто и сошьет такой мундир — не возрадуется, народ никому не позволит поживиться своей славой. Это уж точно…

VI

Все утро Геля настойчиво повторяла себе, что не боится людской молвы. Когда же настало время встретиться с людьми, от ее храбрости не осталось и следа. Едва-то едва осмелилась она появиться на брандвахте, да и то после того, как та совсем опустела.

Первой ее встретила Сысоевна.

— Видела я вас на березе-то, — заговорила она, отирая с мясистого лица ухмылку, появляющуюся обычно у жадных людей, когда им подвалит даровая снедь.

Боясь бесстыдного любопытства Сысоевны, Геля вначале растерялась, но затем ей удалось-таки показать, что осведомленность вездесущей уборщицы не озадачила ее, а всего лишь весело позабавила.

— Не спалось? — спросила она с насмешливой улыбочкой, хотя сердце ее все еще холодело. — Бессонница замучила?

— А ты язва, — подивилась Сысоевна. — Все была тихоней да молчуньей, а тут на тебе: за одну ночку зубки прорезались. Да какие востренькие, как у белочки.

— Беличьи зубки вам не страшны, — сказала Геля.

— Гляди-кось, ну и ндрав!

Но у Сысоевны скребло на душе от неудовлетворенного любопытства, и ей поневоле пришлось начать расспросы в открытую.

— Что же порешили? — спросила она, покряхтев с досады. — На березе-то?

— А у нас все уже давно решено, — ответила Геля без запинки и с веселой живостью.

— Вон какие новости!

— Недоглядели вы…

— Как же теперь? Где, допустим, проживать-то будешь?

— А там, в прорабской.

Сысоевна даже слегка взомлела оттого, с какой легкостью и смелостью говорила Геля о своих отношениях с Морошкой, и поспешила осудить ее:

— Скоро же ты решила.

— А чего тут раздумывать!

— Ну, а с бывшим как? Ты даже и не спросишь о нем?

— Надеюсь, живой?

— Страдает. Здорово страдает.

— Утешили бы…

— Тьфу, бесстыдница!

И все же Сысоевна, не показывая виду, осталась вполне довольной разговором с Гелей: как-никак, а ей удалось-таки выведать, что Геля собирается жить в прорабской. С этой новостью надо было немедленно бежать к Обманке — и вот тогда-то события наверняка забурлят с новой силой.

— Можно идти? — с издевкой спросила Геля.

— И норовиста же ты, девонька!

В своей каюте Геля, будто спасаясь от погони, торопливо закрылась на крюк и, с усилием переводя дух, прислушиваясь, надолго прижалась ухом к двери. Она едва сдерживала лихорадочный озноб. Пока Сысоевна проходила мимо, у Гели закоченели на крюке руки. Остановись Сысоевна у ее каюты — и у Гели, вероятно, разорвалось бы от страха сердце. И только когда шаги Сысоевны затихли на корме, она с облегчением вздохнула всей грудью. «Да провалиться бы тебе, бесстыжая образина! — подумалось ей. — Отсох бы у тебя язык!»

И хотя самая страшная схватка, какая могла случиться сегодня, по мысли Гели, с большим трудом, но была выиграна, Геля была недовольна собой. Ей стыдно было вспомнить, с какой наигранной развязностью она держалась перед ненавистной Сысоевной. Даже и в естественном страхе перед этой настырной бабой Геля не находила оправдания своей развязности. Ведь дело касалось ее отношений с Морошкой, и здесь, она понимала, грешно заниматься любой игрой.

Но Геля была недовольна не только тем, как держалась перед Сысоевной. Хуже того: все, что говорилось ею в состоянии крайнего возбуждения, с одним желанием отразить натиск Сысоевны, — все было гадко и пошло. А вот о том, что она собирается жить в прорабской, и совсем дурно. Гелю очень пугало, что она вгорячах так опрометчиво открылась перед Сысоевной. «Ой, дура я, дура! И зачем сказала? Вроде похвасталась! — пожурила она себя и забеспокоилась. — Надо сейчас же уходить отсюда! Пока не поздно…»

Она бросилась собирать свои вещи, но в дверь постучали. Прислушалась с широко раскрытыми глазами, а когда стук повторился, спросила чуть слышно:

— Кто?

Геля не сомневалась, что за дверью — Борис Белявский. Лицо ее сделалось бледным и строгим. Но за дверью послышался голос Обманки, и у нее отлегло от сердца.

И все же появление Обманки удивило Гелю.

Первые две недели жизни на Буйной Геля, от природы совсем не дикая, дичилась всех людей. По этой причине она и осталась в неведении относительно связи Арсения с Обманкой, о которой уже поговаривали в прорабстве, особенно женщины. Потом Обманка, поссорясь с Морошкой, уехала в свою партию, проводившую работы на шивере Глухой, и разговоры о ней утихли. Так Геля ничего и не узнала.

За те две недели Геля и Обманка ни разу не разговорились. Встретятся, обменяются взглядами да шуточками — и каждая своей дорогой. Почему-то не могли они сойтись легко, дружески, как обычно сходятся в тайге девушки. После же возвращения Обманки Геле еще и не довелось встретиться с нею с глазу на глаз. Поэтому-то Геля и удивилась, увидев Обманку на пороге своей каюты. «Зачем она? — подумалось Геле. — Может, за иголкой?» Она не допускала мысли, что Обманка позволит себе устраивать допросы, как Сысоевна, и потому была спокойна и приветлива. Более того, она ожидала, что Обманка чем-нибудь даже отвлечет ее от невеселых раздумий.

— Я не помешала? — заговорила Обманка, переступая порожек каюты, с той игривой улыбочкой, какая не сходила с ее лица в это утро.

— Ой, да что ты, входи! — встрепенулась Геля, обманутая улыбочкой неожиданной гостьи.

— Ты собираешься куда-то?

— Ой, да так я…

— Чего же застеснялась?

Она разговаривала с Гелей с тем сознанием превосходства, какое давалось ей не только преимуществом старшинства по годам, но и той манерой, какую она усвоила себе с утра, еще в разговоре с Морошкой, для демонстрации своей уверенности в победе. Даже донос Сысоевны, с которым уборщица приходила к ней несколько минут назад, не поколебал ее уверенности. Наоборот, встреча с Гелей теперь обещала быть особенно забавной, и Обманка, втайне посмеивалась над глупой девчонкой, уже наслаждалась близостью и беспощадностью своей расправы.

— Тебе что-нибудь надо, да? — поспешила спросить Геля, в замешательстве не подумав, что это обидит гостью.

— Да нет, я поболтать зашла, — ответила Обманка, присаживаясь у маленького столика перед окном. — Работы пока нет. Тоска…

Геля потупилась, теряясь в догадках и еще более удивляясь приходу гостьи.

— Да ты не бойся, я расспрашивать не буду, я не Сысоевна, — сказала Обманка, заметив, как Геля насторожилась. — Наоборот, я о себе хочу рассказать. С кем же мне еще поделиться-то здесь? Не будешь ведь открывать душу Сысоевне. Она тут же наплюет, как в помойное ведро.

— А что у тебя? — осторожно спросила Геля.

— Да то же, что и у тебя.

— Разошлись?

— Поссорилась.

— Я разошлась, — поторопилась уточнить Геля. — Я навсегда, — добавила она для полной ясности: пусть Обманка не считает, что у них — одна беда.

— Поссорилась и уехала, — пропуская мимо ушей слова Гели, продолжала Обманка. — И думала — навсегда. А вот теперь оказалось, что не могу без него, хоть ложись да помирай.

Ничего не зная о жизни Обманки, Геля решила, что та выходила замуж в своей изыскательской партии, на шивере Глухой, а когда поссорилась с мужем — уехала от него на Буйную. И здесь-то ей открылось, что она не может жить без покинутого мужа.

— И долго вы жили?

— Не дольше, чем ты.

— Из-за чего же поссорились?

— Показалось, что не сошлись во взглядах на жизнь, никак не меньше! — ответила Обманка, играючи покачивая голой ногой в туфельке и с горечью посмеиваясь над собой. — Как случилось у нас это самое — он давай звать меня в загс. Так привязался — отбою не было. На коленях ползал, умолял, а я не хотела…

У Гели остановились и расширились глаза.

— А почему?

— Да так, не хотела.

— Но ведь любила!

— Любила, да не очень, — легко призналась Обманка. — Боялась, что скоро надоест. А вот пожила без него — и влюбилась по уши, как дура. Знаешь, это часто случается, когда влюбляются как следует только в разлуке.

— И я любила, и тоже замуж не хотела, — невольно, поверив в доверительность Обманки, призналась Геля, но тут же поправилась: — Хотя что я болтаю? Мне ведь только казалось, что я люблю. Вот как у меня было!

— Почему же тебе казалось, что любишь?

— Значит, так бывает.

— Да, с нами все бывает, — согласилась Обманка. — И разлюбишь, и опять полюбишь.

— Да нет, я не разлюбила, — возразила Геля, заметив, что Обманка без конца твердит о девичьих ошибках, и желая еще раз подчеркнуть несхожесть своей судьбы с ее судьбой. — Я просто поняла, что не люблю. Поняла, да поздно. Хотя лучше поздно…

— Можно и полюбить, раз так вышло, — сказала Обманка, откровенно намекая на то, что ошибка Гели стоит ей слишком дорого.

— Да никогда! — вспыхнув, воскликнула Геля. — Никогда!

— А я вот полюбила, раз так вышло.

— Да ты с ума сошла?

— Но ведь он у меня первый, — скорбно произнесла Обманка, полуприкрывая глаза. — Этого не забыть.

Чуткое ухо Гели все же уловило фальшь ее тона, и Геля, враз теряя интерес к судьбе Обманки, спросила уже суховато, с надеждой поскорее закончить странный разговор с незваной гостьей:

— Как же теперь?

— У меня дела похуже твоих, — словоохотливо ответила Обманка. — Твой куда лучше моего. Твой вон как гонится за тобой! Значит, любит. Может, и грубо, как медведь, а любит. Это ценить надо. Сейчас не очень-то любовь в моде. А мой… Приезжаю, а он, паразит, морду от меня воротит. Обиделся, видишь ли, что уехала. У них, у парней, знаешь, какое самолюбие? Не у всех, конечно, а у многих. Обидится — и поминай как звали.

— Может, у него другая есть? — спросила Геля прямо; ее возмущало, что Обманка использует каждый случай для своих нравоучений.

— Все может быть, — ответила Обманка. — Мой не из той породы, что твой. Мой на все быстрый и сообразительный. Помню, только сошла на берег, он тут же начал увиваться. Не успел разглядеть, а уже с любовью. Ну, а зазвал к себе — и сразу же дал полную волю своим лапам. Видишь какой? На вид очень даже положительный парень, а на самом деле — обыкновенная развращенная личность. Чего от него ждать хорошего? Только отвернись — он за другой юбкой бежит. Может, и нашел уже… Только от меня он не уйдет! Я ему покажу, что делают с ветрогонами! Да и ей не поздоровится. Я ей глаза кислотой выжгу, вот и все! Только не могу я понять, кого он мог найти здесь?

— Почему здесь? — У Гели остановился взгляд. — Я думала, он где-то там, на Глухой, а ты уехала от него сюда.

— Наоборот!

— Здесь, но кто же он?

— Да Морошка, или не знаешь? Все знают, а ты нет? Вот еще новость! Да ты, милая, как слепая живешь!

Геля задохнулась и судорожно ухватилась обеими руками за край кровати. За несколько секунд ни кровинки не осталось в ее искаженном, застывшем лице, и только глаза, ставшие вдруг глазами взрослой женщины, метались от ужаса.

— Что с тобой, девочка? Что с тобой? — Обманка вскочила с места, так натурально изображая испуг, что и сама, казалось, верила в свою искренность. — Ты так побледнела. Воды, да? Что с тобой, бедняжка? Бог мой! — всплеснула она руками, словно только что осененная догадкой. — Да уж не за тобой ли он волочился тут без меня? Вот не думала-а-а! Ну, негодяй! Не успела девочка сойти на берег — давай морочить ей мозги! Ну, негодяй…

— Уйди! — крикнула Геля, вскакивая.

— Так, может, Белявский не зря ревнует тебя к Морошке? — спросила Обманка. — Может, и ты не зря ночевала в прорабской? Может, туда и собираешься? Девочка, да ты рехнулась?

— Уйди! — еще раз с ненавистью потребовала Геля.

— Вот не знала-а-а!

— Все ты знаешь! Хотя нет, не все…

— А чего я не знаю?

— Меня!

— Ха-ха! А что ты за птичка?

— Погоди, узнаешь!

— Ну, что ж, сходи, поживи, — заключая перепалку, заговорила Обманка с иронической улыбкой. — Поживи. Убежишь подальше, чем от Белявского. В тихом-то омуте самые черти и водятся! Да и я тебе такую здесь жизнь устрою, что свету белого невзвидишь! Всем будет светить солнышко, да не тебе! Всем…

— Вон! — оборвала ее Геля, задыхаясь от гнева. — Вон, а то…

Она не знала, конечно, что может сделать с издевательски посмеивающейся над ней Обманкой, но ей хотелось убить ее на месте, и она схватила со стола стеклянную банку, в которой держала букеты.

— Уйди, подлая, а то…

Видя, что обезумевшая Геля в самом деле может ударить ее банкой, Обманка ловко выскользнула из каюты. В ту же секунду дверь дрогнула от удара — и послышался звон разбитого стекла.

«Что со мной было? — очнувшись и разглядывая осколки стекла у порога, подумала Геля. — Почему я так испугалась, когда она сказала про Арсения Иваныча? Почему я хотела убить ее?»

Увидев свой чемодан на кровати, Геля вспомнила, что она с раннего утра задумала перейти в прорабскую. Это решение было принято ею с одной целью — заставить Белявского как можно скорее покинуть Буйную. «А надо ли только ради этого переходить в прорабскую? — подумала Геля. — Он и так не выдержит. И так уедет. Зачем лишние пересуды? Да и Арсению Иванычу как бы не навредить, если поселюсь в прорабской…» Удивительное дело, сколько сейчас отыскалось доводов против решения, принятого на заре! И все доводы очень серьезны. Но почему же ни один из них не пришел на ум в то время, когда она сидела с Морошкой на березе?

Она еще не отказалась окончательно от своего решения, но уже сомневалась в его разумности. Да и руки и ноги налились такой вялостью, что невозможно было тронуться с места. Все в ней ослабло и остыло.

Она не слышала, как открылась дверь…

— Это к счастью.

За порожком каюты, указывая глазами на осколки, стоял Борис Белявский. Всем своим видом он старался показать, что серьезно верит в народную примету. Он не торопился войти, словно был твердо уверен, что его не прогонят.

— Впрочем, надо подмести, — сказал он, переступая порожек, как свой человек. — Где у тебя веничек? Ах, вот он…

Он не спал всю ночь, а рано утром его навестила Обманка. Он открыл ей дверь и вновь развалился на кровати, задымив папиросой, последней из пачки, начатой на рассвете.

— У тебя тут как в душегубке, — заметила Обманка.

— Вот и хорошо, — ответил Белявский.

— Видать, ты не только растяпа, а еще и хлюпик: вон как нюни распустил! — обругала его Обманка. — Смотреть противно. Будь мужчиной! Возьми себя в руки! Не падай духом!

— Сама сказала: сегодня будет поздно. Значит, все кончено…

— Ошиблась, только и всего. У всех бывают ошибки.

— Но ведь она у него?

— В прорабской. Одна. Он всю ночь бродил как помешанный, а утром посидели на березе — вот и вся их любовь.

— А что случилось?

— Нет худа без добра, — ответила Обманка и прошлась по каюте. — Я думаю, она убедилась, что ты ее любишь, раз хотел даже насильно увезти отсюда. Пойти на такой риск — не шуточное дело. Убедилась. Точно. Вот и медлит и раздумывает…

Белявский сорвался с кровати:

— Верить ли?

— Верь, — приказала Обманка. — Разладил ты им любовь, здорово разладил, а теперь я еще один клин забью!

Но тут Белявский вспомнил о Морошке:

— Пока забиваешь — он меня выгонит.

— Сейчас ему не до тебя, у него с инженером на весь день заваруха, — пояснила Обманка. — Вот забью я еще один клин — и тогда пусть гонит. Она пойдет за тобой.

После этого разговора у Белявского немного поутихла ревность, от которой он сходил с ума всю ночь.

Несколько минут назад у него опять побывала Обманка.

— Иди действуй, — сказала она, обмахиваясь платочком. — Только спокойно, уверенно, без крика. Извинись. Я такой сейчас клин забила, что она обмерла. Деваться ей некуда. Не опростоволосишься — пойдет за тобой без поводка.

— А сама-то отчего вся горишь? — спросил Белявский.

— Клин забивала.

— Не перестаралась?

Обманка даже смутилась немного:

— Не знаю.

Пока Белявский заметал осколки, Геля следила за ним молча, удивляясь не тому, что он уверенно хозяйничает в ее каюте, будто между ними ничего не произошло, а своему молчанию и безразличию. Надо бы так крикнуть на Белявского, чтобы его ветром вынесло из каюты, а у нее точно отсох язык. И только когда Белявский поставил веничек в угол, прикрыв им осколки, она кое-как собралась с силой и спросила:

— А тебя-то кто подослал?

— Сердце, — смиренно ответил Белявский. — Только сердце.

За ночь у него еще сильнее посерели и выдались скулы, подбородок стал более колючим, а расчесы на шее и груди, искусанных мошкой, пылали, как ожоги. Но зато глаза, хотя и опухли, хотя белки их и отливали краснинкой, стали еще лучистее, будто омылись росой.

— Тебе трудно поверить, но оно у меня есть, — немного погодя добавил Белявский.

Не без страха шел Борис к Геле. Но теперь, поняв, что ей трудно прогнать его, раз не прогнала сразу, он воспрянул духом. Его радовало и начало разговора. В надежде, что так или иначе, а все в конечном счете обойдется, он даже пошутил:

— А здорово ты меня вчера!

Геля промолчала, слегка опустив глаза, и Белявский, еще более поверив в чудо, даже хохотнул, хотя и через силу:

— Ловко!

— Я думала, тебя унесло, — сказала Геля.

— Испугалась?

— Еще бы…

— Ну, так мне и надо! — воскликнул Белявский, радуясь тому, что Геля, хотя и сдержанно, а заговорила. — Болван и есть болван. Ты уж извини. С кем чего не бывает? Забыл, что на дворе двадцатый век! — Он с легкостью издевался над собой, стараясь, как бывало, развеселить Гелю. — Додумался же!

Зная, что Геля ненавидит сейчас Обманку, может быть, даже сильнее, чем его, он решил: что ни свали на нее — все сойдет.

— А все эта дрянь, Обманка, наболтала про тебя разного вздора, да еще подпоила, — пожаловался он и посмотрел на Гелю жалобно. — Лезут вот так разные подлецы в чужую жизнь.

— Да, она подлая, — согласилась Геля.

— Каких мало. Ну, мне наука.

Получалось, что между ними достигнуто некоторое единство взглядов, хотя бы в отношении Обманки, и это еще более воодушевило Белявского.

— Но главное, конечно, в другом — в воспитании, — заговорил он, начиная неожиданно распространяться, как бывало с ним всегда. — Ты знаешь, рос я среди женщин. Ну, а в воспитании мальчишек, как известно, особая роль принадлежит отцам. Кто научит мальчишку хорошему отношению к женщине, как не отец примером своих отношений с матерью? Я был лишен этого примера. Все война…

Геля слушала спокойно, не проявляя желания возражать. Это окончательно обнадежило Белявского. Очень осторожно, с опаской, но он все же приблизился к Геле, сел перед нею на табурет, пытаясь, хоть мельком поймать ее взгляд.

Она не прогнала.

— Ты говорила, что моя любовь эгоистична, — продолжал он с надеждой. — Но в любви все эгоисты, иначе и быть не может. Один больше, другой меньше. Может быть, я больше всех на свете, потому и поступил так… Но что это значит? Ты вдумайся, Геля, и пойми.

— Обожди, — остановила его Геля усталым жестом. — Я вижу, ты все еще ищешь себе оправдание?

— Боже упаси! — испугался Белявский. — Только необходимые объяснения того, что случилось. Только.

— Объяснения, которые могут оправдать?

— Не оправдать, а раскрыть причину…

— И тем смягчить вину? — Оставаясь непримиримой, Геля все же разговаривала без раздражения, даже не повышая голоса. — Тебе, кажется, очень хочется этого? С мягкой-то виной полегче, а? Хитроумен ты и пакостлив…

— Не больше других, — не стерпев, сказал Белявский.

— Не скромничай — больше, я знаю, — ответила Геля без сомнения, поняв, что он говорит о Морошке. — Я еще не встречала, чтобы кто-то свою подлость оправдывал любовью. Это кощунство.

Борис Белявский готов был взреветь от досады. Все шло так хорошо, но тут, после его неосторожного намека, в ее голосе зазвучали звенящие ноты. Очевидно, она начинала приходить в себя после разговора с Обманкой и понемногу собиралась с силами, чтобы заговорить, как того требовал случай. Надо было немедленно упредить ее бунт, и он выпалил, хватаясь за грудь:

— Прости, Геля, прости за все!

— Простить можно, — сказала она.

— Я знаю, у тебя доброе сердце!

— Но забыть никогда.

Он порывисто спрятал лицо в ладонях.

— Сними с меня это пятно, — попросил он глухо.

Слушая Белявского, Геля вяло думала: «Может, и правда он все же любит меня? По-своему, но любит?» Она удивилась, поймав себя на этой мысли, чего-то испугалась и немедленно попросила:

— Ты уйди, Борис.

Он встрепенулся и согласился без задержки:

— Хорошо.

Надо было сказать Белявскому, пока он еще не ушел, что-то очень и очень важное, но Гелю все еще одолевала странная вялость. И только когда Белявский был уже у порога, она наконец-то вспомнила, что именно надо сказать, и сказала негромко:

— Ты зря приехал, Борис.

Но вышло это без достаточной твердости, и потому Белявский, быстро приободрясь, ответил с привычной самоуверенностью:

— Я ничего не делаю зря!

— Ты не надейся…

— Без надежды не жив человек!

Он ушел, так и не коснувшись вчерашнего признания Гели, будто считая, что она оговорила себя лишь ему назло. И ни слова не сказал о Морошке.

Зачерпнув из реки полное ведро, Белявский долго с жадностью глотал холодную воду — до ломоты в зубах и в горле. Затем вновь, как и утром, развалился пластом на койке. Ему нелегко далось спокойствие, с каким он держался перед Гелей. В иные минуты разговора с нею он изрядно переволновался, все время ожидая ее бунта. Теперь он с тревогой прислушивался к тому, что творилось в его душе. Похоже было, что там, в душе, гребут и тащат волокушей камни, выворачивают со дна ее валуны.

Судя по всему, Обманка действительно расправилась с Гелей безжалостно, — потом даже самой, кажется, стало неловко. Борис Белявский впервые видел Гелю такой разбитой. И все же с трудом верилось, что теперь, по словам Обманки, она пойдет за ним без поводка. Пожалуй, и совсем не верилось. Впереди все было как а тумане. Может быть, он опростоволосился перед Гелей? Очень может быть. Зачем-то, сам того не желая, он попробовал найти себе оправдание, а ведь его, конечно, нет и не будет. И потом, он чувствовал: чего-то не хватало в его словах, хотя они и говорились от всего сердца, — не то какой-то искры, не то какой-то боли…

Но если не оставалось почти никаких надежд, не разумнее ли было распрощаться с нею навсегда? Зачем она ему теперь, без той своей сердечности и любви? Зачем? Однако, даже зная, что Геля стала совсем другой, он пока что не мог оставить ее в покое. Не мог. Все в нем протестовало против такого исхода. Даже зная, что станет посмешищем на Буйной, он не мог уехать сейчас отсюда по доброй воле.

А в душе все скребла и скребла волокуша…

VII

У Родыгина никогда не появлялось даже мысли, что кто-то и почему-то поднимет против него возмущенный голос. Казалось, все у него шло и естественно и непреложно. Тем сильнее потрясла его схватка с бригадой.

И все же гораздо больше, чем эта схватка, о которой могли распространиться неприятные слухи, Родыгина тревожили сложные и противоречивые обстоятельства, какие теперь, когда в руках Морошки оказался новый заряд, складывались в прорабстве. С новым зарядом да при благоприятных условиях можно было, пожалуй, и доделать нынче вдвое обуженную прорезь. С одной стороны, это было очень хорошо, это отвечало его личным интересам, но с другой — совершенно очевидно, что в случае успеха скорее всего не он, а именно Морошка прогремит по всей Ангаре.

Неловко и стыдновато было Родыгину встречаться с прорабом после случая на шивере. Но надо было. Не терпелось узнать, чем дышит сейчас прораб и какие мысли бродят в его лобастой голове.

Встретились они на теплоходе, после того как он поставил спаровку на место и рабочие сошли на берег. Сели за столик перед рубкой. Помолчали. Не сразу, конечно, мог завязаться между ними новый разговор…

— На заседании райкома вы отказались дать слово… — подвигав скулами, с трудом начал Родыгин. — Возможно, вы были тогда и правы… — не без умысла польстил он Морошке. — Вполне возможно. Но теперь-то, я думаю, вы могли бы дать такое слово?

— Пока нет, — ответил Морошка.

— Почему же? С таким зарядом…

— Теперь дело куда быстрее пойдет, что и говорить, — оживляясь, охотно согласился Морошка. — Думаю, взрывные работы закончим вовремя.

— Так в чем же дело?

— А вот с уборкой породы…

— У тебя ж земснаряд!

— Вернее, с зачисткой прорези, — поправился Морошка. — Много камней оставляет земснаряд. Вот карты.

Карты прорези, уже пробитой в верхней части шиверы, привезенные Обманкой, были испещрены маленькими квадратиками, означавшими неизвлеченные камни.

— Многовато, — подивился Родыгин. — Что они так работают?

— Давайте сходим, узнаем, — предложил Морошка.

…Земснаряд, построенный незадолго до войны, все еще, что стало редкостью на реках, работал на угле и дымил густо, космато. Раньше он разрабатывал песчаные перекаты на Енисее — от среднего течения до предгорий Саян. У него была очень небольшая осадка, меньше метра в загруженном виде, и потому решено было испробовать его на выемке взрыхленного скального грунта на Ангаре. Земснаряд показал неплохие результаты: две трети взрыхленной породы он выгребал из прорези, одну треть раскатывал в ямы. Однако позади него все-таки оставались отдельные камни.

«Отважный» подошел к левому борту оглушительно грохочущего, резко визжащего земснаряда. Чалки принимал сам начальник — Николай Николаевич Чудаков, невысокий, худощавый человек в форме речника, проработавший на своем судне, которое сам же прозвал «плавучим адом», двадцать навигаций, что, несомненно, лучше всего говорило о его редкостном постоянстве и недюжинном здоровье. Как у всех, помогавших ему, суховатое, выбритое лицо Чудакова было изрядно измазано угольной гарью. Гостей он встретил весело:

— Кончаем! Еще часа на два…

Родыгин молча прошел к рабочему носу земснаряда и некоторое время наблюдал за тем, как поднимаются со дна черпаки, загруженные темно-серой рваной породой, и как, пенясь, сливается с них по мере подъема на верхотурье родниковой чистоты вода.

— Завтра давайте пароход, — почти прокричал Чудаков. — Будем спускаться вниз.

На шивере земснаряд мог удержать лишь старый мощный колесный пароход; переставлять земснаряд с помощью даже двух современных трехсотсильных теплоходов, имевшихся в прорабстве, было весьма рискованно.

— Да не задерживайте, — добавил Чудаков.

Земснаряд внезапно смолк: начальник щадил гостей. С непривычки не очень-то разговоришься при адском грохоте.

— Кончать-то кончаете, а как? — заговорил теперь Родыгин, вероятно только и ожидавший, что ради него работа будет приостановлена. — Видел я карты…

Чудаков развел руками:

— Не обессудьте. Не наша вина.

— А чья же?

— Спросите сначала у прораба, — ответил Чудаков, однако без очевидного желания свалить вину на Морошку. — Почему он оставляет большие камни? Вон вчера подцепил один… Ну, думаю, сейчас полетят к черту все мои черпаки и барабаны!

— Николай Николаевич прав, — подтвердил Морошка, не дожидаясь неизбежного вопроса главного инженера. — Иногда мы и правда плохо крошим. Вся загвоздка в заряде. Он у нас жесткий, скреплен крест-накрест жердями. На большие гладкие плиты он хорошо ложится. А если попадет с шишками да выбоинами? А если круглые валуны, да еще один больше, а другой меньше? Заряд на них плотно не ляжет. И мелко искрошить не сможет.

— Как быть? — спросил Родыгин.

— Тут один выход, делать мягкий заряд, — ответил Морошка. — Скрепить его только тремя поперечными жердями — по концам да середине, вот и все. Тогда он будет выгибаться на горбинах и в яминах, плотнее прижиматься к подрезкам.

— А как сбрасывать?

— Сбросим. Ухватятся шесть человек за концы жердей и стащат.

— Почему же так не делали?

— Выходит, тугодумы. Пока не подопрет как следует — сообразить не можем. Теперь попробуем.

Родыгин немедленно воспользовался самокритичностью Морошки:

— И верно, тугодумы.

Попросив контрольные карты, Чудаков просмотрел их внимательно, неторопливо, будто вспоминая, почему остался на дне реки каждый из камней.

— Здесь не все, понятно, большие камни, — заговорил он, возвращая карты Морошке. — Некоторые из них можно бы и поднять. Да вот ведь какая незадача: подденешь камень, начнешь вытаскивать, а он сорвется с черпака — и под корпус. Вот и остается позади.

— Может, еще пройтись по прорези? — спросил Родыгин.

— Зря ходить будем, — ответил Чудаков. — Камни не подберем, а беду запросто наживем. Совсем невозможно стало работать. Очень много лесин пошло. Без конца забивает под рабочий нос, чуть прогляди — и авария. А случись сейчас большая поломка — где чиниться и когда? Всему делу конец.

— Упаси и помилуй! — сказал Морошка.

— Бережемся. Да ведь можно и недоглядеть. Лебедчик чуть разинет рот — и готово. Без шуток говорю: очень опасно стало. Хоть поворачивай черпаками по течению.

— Николай Николаевич! — воскликнул Морошка и после нескольких секунд мучительного раздумья потянулся к руке начальника земснаряда. — Николай Николаевич, а если на самом деле повернуть?

— Такого опыта еще не было, — ответил Чудаков озадаченно.

— А нам-то что? Ты вот скажи: от лесин спасемся?

— Это наверняка, — подтвердил Чудаков. — И меньше будет нагрузка, понятно. Меньше будут изнашиваться червячные шестерни, пальцы и редукторы. Только… как же тогда?

— Хуже не будет, — убежденно ответил Морошка. — Сам говоришь: сейчас сорвется камень — его уносит под днище. А ведь если идти по течению, этого не случится. Сорвется камень и откатится вперед, к породе, а его еще раз, еще раз! Или вытащишь, или упрячешь в яму. Так ведь, а?

— А говоришь, тугодум, — сказал Чудаков.

— Что же скажешь?

— Тут все ясно. Надо поворачивать. Должно бы хорошо выйти. Догадаться бы раньше! Нет, не ударило!

— А не преждевременная радость? — заговорил Родыгин, очень недовольный тем, что его обходят в решении важного вопроса. — Боюсь, не потерять бы зря время. Начнете вертеться на реке и так и сяк, а дело будет стоять. Да и гонять сюда без конца пароход — денег стоит.

— А что поделаешь? — ответил Чудаков. — Выход один.

— Что ж, давайте повернем, раз так надо… — вдруг сдался Родыгин, понимая, что в случае удачи, а она была почти несомненной, ему могут и припомнить его излишнее упорство. — Но вы уверены, что, когда повернетесь по течению, зачищать прорезь будете начисто?

— Как выйдет, — ответил Чудаков неопределенно.

— Начисто и тогда вряд ли зачистим, — пояснил Морошка. — По краям, у откосов, камни могут и остаться. Их придется рвать. Поменьше, но маета будет. Трудно со спаровки рвать небольшие камни! Зачастую заряды бросаем мимо. Камень остается целехонек, а рядом другие выворачиваем. Разве это дело? Для зачистки прорези надо бы какой-то особый снаряд…

— Уже делаю, — сказал Родыгин.

Как это вылетело — Родыгин и сам не мог понять. Багровея, он незаметно поправился:

— Готовлю чертежи…

Он уже не мог вынести того, что происходило на его глазах. Морошка только что предложил делать мягкий заряд и додумался повернуть земснаряд по течению. Теперь же, если промедлить, он мог предложить еще и проект нового снаряда специально для зачистки прорези. Это было бы слишком… «Сам сделаю, — мгновенно решил Родыгин. — И я не лыком шит». Конечно, лучше бы поступить более благоразумно: осторожно выпытать у этого лобастого дьявола, какие у него есть соображения о снаряде, и затем уже сказать, что делает чертежи. Но после схватки с бригадой Родыгин не хотел пользоваться даже малейшими подсказками Морошки. «Ничего, сам обмозгую», — успокаивал себя Родыгин. Он хотел доказать Морошке и его бешеной бригаде, что способен сделать многое и без всякой посторонней помощи.

Некоторое время Морошка стоял с опущенной головой. «Не верит», — понял Родыгин. И действительно, не сумев скрыть своего недоверия, Морошка переспросил:

— Значит, уже готовите?

— На днях доделаю.

— Учтите, снаряд должен быть…

— Знаю, знаю, — перебил его Родыгин. — Все уже обдумано. Снаряд будет маневренный, экономичный, что надо…

— И скоро?

— К началу зачистки будет здесь.

Арсений Морошка потянулся было вперед, определенно желая еще что-то сказать, и раздумал: понял, что продолжать разговор бесполезно. Но удержаться от шумного вздоха все-таки не смог…

…Река вновь ожила. Понеслись над нею строгие, зовущие, тревожные гудки. Сначала суда и караваны начали спускаться вниз по шивере.

— Отчего же случилась авария? — только теперь спросил Родыгин.

— Оттого, что киноактрис много красивых, — ответил Морошка.

— Я серьезно…

— И я серьезно, — продолжал Морошка. — Этот Васюта всю рубку завесил открытками и глазеет на них, а за рекой не смотрит. Вы же знаете: для плотов на шивере свой ход, и мы его не заваливаем. Но когда ведем взрывы — течение на шивере меняется, здесь глаз да глаз надо.

Родыгин обернулся к реке:

— Где же сплавщики?

— А их не будет, — сказал Морошка.

— Радировали — будут.

— Мало ли что…

Как ни странно, но Морошка угадал. С одного из теплоходов, проходящих мимо «Отважного», крикнули в мегафон:

— Сплавщиков не ждите!

— А в чем дело? — спросил Родыгин.

— Не знаем. Просили крикнуть.

— Все ясно, — сказал Морошка. — Он дурной парень, этот Васюта, а совесть у него есть. Вот она и заговорила.

С недовольным видом, будто несолоно хлебавши, Родыгин немедленно покинул Буйную.

VIII

Вскоре начали подниматься суда и караваны, ночевавшие ниже шиверы. Поднялась и баржа с порохом. Она встала на свое место в запретной зоне.

Баржа оказалась загруженной до отказа. Пороху на ней было чуть ли не вдвое больше, чем требовалось для окончания прорези. Это озадачило Морошку. На разгрузку будет напрасно потеряно несколько лишних дней. Их придется вычеркнуть из рабочего графика. А ведь дни августа сочтены. И потом, если порох не израсходуется полностью, что с ним делать? Но отказаться от полной разгрузки баржи рискованно. А вдруг ошибешься в расчетах? Тогда что? Нет, как ни думай, а легче будет сжечь оставшийся порох на берегу, чем положить голову под топор. Но как быть с разгрузкой? Рабочих рук мало. Очень мало…

У баржи собрались все рабочие прорабства. Подошли на лодке и свободные от вахты матросы с земснаряда. Разгрузка барж с порохом всегда считалась чрезвычайным делом, на нее бросались все силы, как на ликвидацию аварий. Впрочем, как ни трудно возиться с тяжелыми ящиками, а рабочие шли на разгрузку охотно: ввиду отсутствия механизмов за переноску крупногабаритных грузов была установлена двойная оплата.

Осматривая опорожненные утром банки из-под пороха, перекатывая их с места на место, рабочие невесело переговаривались:

— Подвалило счастье!

— Запросто надорвешь пупок!

— Таскать-то вон куда!

Для порохового склада была облюбована наиболее возвышенная гряда галечного берега: все побаивались летнего половодья, хотя оно и редко случается на Ангаре. Теперь же никакой прибыли воды нечего ждать. Наоборот, скоро начнется убыль. Стало быть, без всякого риска можно устроить склад почти у самого уреза. Это вдвое облегчит разгрузку баржи.

— А зачем таскать их туда? — заговорил Морошка с тем оживлением, какое высекается лишь неожиданной и смелой мыслью. — Давай выкладывай вот здесь, и весь разговор! — добавил он, сделав широкий жест вдоль берега. — Худо ли, у самой воды? А бояться теперь нечего…

Неожиданное предложение Морошки вызвало веселое оживление. Рабочие заговорили наперебой. Даже Мерцалов и тот похвалил прораба за находчивость, хотя и сделал это, конечно, весьма своеобразно.

— Ставлю бутыль спирта! Лично от себя! — пообещал Мерцалов и, упреждая неизбежные возражения прораба, пояснил, разводя руки: — За отличную идею. Положено. Вроде премии.

— Идея что надо, — подал со стороны голос Бабухин, но осторожно и невесело. — Только от нее ящики-то легче не стали. Их и сюда таскать — вытянешь все жилы. Тут так: если уж надрываться, то хоть знать — за что? Какая теперь плата будет, вот что надо знать?

— Известно, с расстояния, — ответил Морошка.

— Ага, выходит, плата будет меньше?

— Но ведь и таскать вдвое ближе!

— Так не выйдет, прораб, — заключил Бабухин. — Пускай и ближе стало, а ты плати, как платил раньше. Тогда и надрываться можно.

— Пррравильно! — загорелся Мерцалов.

— Вон что! Сообразили! — вознегодовал Морошка. — Но ведь это незаконно!

— А ты плюй на законы, — посоветовал Мерцалов.

— Не умею…

— Боишься, да? Тут тайга. Никто и знать не будет.

— А я? — спросил Морошка. — Ведь я буду знать.

— Чистоплюй ты, — выкрикнул Мерцалов брезгливо. — Даже смотреть противно. Только о себе и думаешь. А ты о людях думай!

— И о вас думаю, — ответил Морошка. — Хочу вам только добра.

— Хочешь — дай заработать!

— Хапнуть? — поправил Морошка.

— Пускай и так, — согласился Мерцалов. — А где и хапнуть, как не здесь? В конторе известно, сколько стоит разгрузка баржи, столько и отпустят тебе денег. А какая тебе нужда делать экономию? Дашь людям заработать — и все будет в порядке, все в ажуре.

— Здесь и так заработок двойной, — ответил Морошка. — Без обиды. А ты хочешь обокрасть государство.

Не выдержав, Мерцалов выкрикнул сквозь зубы:

— Ну, и таскай сам, заррраза!

Рядом уже стоял Лаврентий Зеленцов. Едва дождавшись своей очереди, он подскочил к Морошке и, как всегда, дергаясь, закричал:

— Брось шюточки, прораб! Брось! Выслуживаешься? Хочешь за экономию премию отхватить? Мы будем вытягивать жилы, а тебе почет и денежки? Брось шюточки! Плати! Плати, а то…

— Убери руки, — потребовал Арсений.

— Не будешь?

— Убери…

— Ну и надрывайся, черт с тобой!..

Очень чесались у Зеленцова руки. Очень хотелось ему показать свою храбрость — схватить прораба за грудки, пусть один разок, да боязно было: у баржи собралось слишком много друзей Морошки.

— Пошли! — сказал Мерцалов, с победной ухмылкой оглядывая своих приятелей. — Пускай потаскают, а мы поглядим.

— И не стыдно будет? — спросил Демид Назарыч; он будто вырос перед Мерцаловым из-под земли.

— Стой! — скомандовал Мерцалов друзьям. — Сейчас нам папаша расскажет о моральном кодексе. Очень интересно! Послушаем. Что ж, говори, папаша, перевоспитывай.

— Тебя в Москве не могли перевоспитать, — ответил Демид Назарыч. — А где уж нам! Мы не чудотворцы. Это только в книжках описывается, как быстро перевоспитывают вашего брата…

— Развивай! Развивай! — одобрил Мерцалов. — Слушаем.

— А я знаю, что вас ни один говорун не уговорит таскать ящики. Вас не пронять ни цитатами, ни поблажками.

— Правильно!

— Только одним презрением, — заключил Демид Назарыч. — И мы будем презирать вас, как тех земных гадов, которые хватают и передней и задней пастью. Есть такие в болотах.

— Ты что, старый хрыч? — Весь побагровев, Мерцалов двинулся было на Демида Назарыча, но тот стоял будто каменный, и даже не повел бровью. — Не имеешь права! — продолжал Мерцалов, но уже заметно сбавив тон. — Мы люди, а не гады. И не вам чета. Нам нечего совать в нос разные кодексы. Если разобраться, мы даже более передовые люди, чем вы…

— Теперь ты развивай, — предложил Демид Назарыч. — Очень занятно.

— И разовью! — Мерцалов храбрился, стараясь показать, что он не сдал своих позиций. — Вы очень легко, только чуть прижми вас, миритесь с разной принудиловкой, а мы ее смело отвергаем. Мы живем так: хочется — работай, не хочется — не работай. Мы уже сейчас живем той свободой, какая только будет, скажем, при коммунизме.

— Далеко вы от нас упороли, — заметил на это Демид Назарыч. — Обождали бы…

Взрыв хохота помешал Мерцалову вымолвить слово. Он быстро, посрамленно водил глазами по смеющимся лицам.

— Долго думал? — спросил его Морошка.

— Иди ты!

И только сделав несколько шагов по тропе, Мерцалов собрался с духом. Обернувшись, помахал рабочим рукой:

— Трррудитесь, идейные трррудяги!

— Катись отсюда, — ответили ему из толпы.

За Мерцаловым, опустив головы, шагали его приятели. Провожая их долгим взглядом, рабочие заговорили с ненавистью:

— Нашлись философы!

— Гнать их надо!

— Их не испугаешь, — сказал Морошка. — Они знают: завтра же найдут место, где можно хапнуть. Везде у нас нехватка людей — вот они и пользуются этой бедой. И уже привыкли жить бродяжьей свободой.

IX

Согнувшись под тяжестью ящика, Арсений осторожно ступал по гальке. Его окликнул знакомый ребячий голосок:

— Дядя Сень!

На прибрежной тропе стояли его маленькие подружки, сестрички Катя и Таня, в приглядевшихся старомодных платьицах до пят, с открытыми головами, без накомарников: у реки обдувало, здесь не было гнуса.

— Тетя Геля зовет, — сказала Катя.

Подтверждая это, Таня молча кивнула головой.

— На рацию? — спросил Арсений.

— Ыгы!

Арсений взглянул на часы, а затем и на неяркое солнце, стоявшее уже над Буйным быком. «Да, пора…» Еще утром Арсений наказал Геле позвать его сегодня в нужное время на рацию. Конечно, Геле ничего не стоило прибежать самой, что она и делала, бывало, в случае необходимости. Но она послала девочек. Это могло означать только одно: Обманка уже сделала свое дело.

Нелегко было Арсению показаться теперь на глаза Геле. Весь день, как ни отвлекали его дела, он с тревогой думал о встрече с нею. Его воображение, не скупясь, создавало самые мрачные картины встречи. И все же вышло хуже, чем ожидалось. То, что Геля послала за ним девочек, было самым дурным предзнаменованием.

— Опять вы босые? — спросил Арсений у девочек.

— Ыгы!

Морошка поднял Таню с земли и усадил к себе на плечо, а Кате подал руку, и они пошли вдоль берега. Обычно разговорчивые, девочки сейчас странно помалкивали, и это еще более встревожило Морошку. Что-то случилось, должно быть, с Гелей…

Простившись у обрыва с девочками, Арсений остановился перевести дух, и взгляд его задержался на поваленной березе, у которой он и Геля встречали сегодня солнце. «Не уйдет она теперь с брандвахты», — подумалось Морошке. Остаток пути до прорабской он шел целую вечность и так устал, что ему даже захотелось посидеть с минутку на крыльце. Тяжелее всего было сознавать, что он не может ничего сказать теперь Геле о своих отношениях с Обманкой. Ни одного слова. Поздно. Что ни услышала она от Обманки, то и будет для нее правдой. Любая ложь. Может быть, на всю жизнь.

— Арсений Иваныч.

Увидев Гелю на пороге избы, Морошка обомлел: в ней трудно было узнать ту Гелю, какую он видел на заре. Что и говорить, и тогда она была достаточно измучена, но как дерзко светились ее глаза, когда она говорила, что не боится ничего на свете. Теперь же Геля была совершенно изнуренной. Ни кровинки в лице. Взгляд далек и туманен.

— Уже вызывали, — сообщила она глуховатым, ослабевшим голосом, смотря выше Морошки, на горы. — Сейчас еще вызовут, — добавила она после паузы и, медленно повернувшись, ушла в прорабскую, оставив дверь открытой.

Рация работала. Григорий Лукьянович Завьялов разговаривал с Мурожной. Закончив разработку шиверы, прорабство в полном составе, со всем имуществом собиралось на новое место — на Каменку, что гораздо выше Буйной. На Каменке предполагалось начать взрывные работы еще зимой — со льда. Завьялов торопил прораба Григорьева. До конца навигации надо было крепко обосноваться в незнакомом месте, а это — не шуточное дело. Он требовал, чтобы караван вышел не позднее, чем через пять дней, и обещал нагнать его в пути.

Для Арсения стало ясно, что Завьялов, направляясь на Каменку, пусть и ненадолго, но остановится на Буйной. Это его порадовало. После сегодняшней встречи с Родыгиным ему особенно хотелось встретиться с Завьяловым. Но узнав о его планах, Морошка потерял всякий интерес к разговору с ним по рации. Он неохотно доложил о том, что сделано за день в прорабстве, и неохотно отвечал на все расспросы.

Выключив рацию, он сразу же засобирался в родную деревню. Там был большой лесопункт, для которого устройство судового хода на шивере Буйной — чрезвычайно близкое, жизненно важное дело. Арсений надеялся, что лесопункт поможет ему разгрузить баржу; за лето он не однажды пользовался его помощью.

— Геля, — заговорил он с робостью.

Жалобно взглянув на Морошку, она попросила его замолчать: что было, то было…

— Я бегу в деревню, с ночевкой, — досказал Арсений, спеша успокоить Гелю. — Есть дела. Да и мать попроведаю.

Должно быть, Геля сразу почувствовала, что Морошка совсем не случайно заговорил о матери, — вся замерла и склонилась над столом.

— Я скажу ей про тебя, — добавил Арсений.

— Ой, что вы! — воскликнула Геля испуганно.

— Я ей ни о ком еще не говорил…

Геля медленно подняла на Морошку затуманенные глаза. «А о ней? — спросили они с легкой укоризной. — Разве вы не говорили, Арсений Иваныч?»

Отвечая ей, Морошка легонько покачал головой и повторил:

— Ни о ком…

Еще с большим удивлением, слегка расширив глаза, она спросила: «Как же так? Ведь она была?»

Но Морошка, вздохнув, ответил:

— Да и говорить не мог.

Геля едва приметно пожала плечами, на что Арсений тут же сказал:

— А так, не мог.

— Она строгая, да? — спросила Геля.

— Ей нельзя лгать, — ответил Арсений. — И я не мог лгать.

Довольный тем, что ему удалось-таки сказать Геле самое главное, Арсений мягкой улыбкой попрощался с озадаченной, задумавшейся Гелей и не спеша вышел из прорабской.

Но он не мог уйти в деревню, не сказав каких-то слов упрека Обманке. Та долго не открывала дверь своей каюты, а когда наконец-то открыла, Арсений увидел, что глаза у нее покраснели и опухли, а подурневшее лицо густо запудрено. Очевидно, совсем недавно она плакала. Это удивило Морошку необычайно: ему казалось, что выбить слезинку из Обманки — мудреное дело. «Потеха! — подумал Морошка. — Кто же ее мог так пронять?» Смущенно отводя взгляд, он заговорил о контрольных картах:

— Когда остальные будут?

— Завтра пойду на Глухую, — ответила Обманка.

— Вернешься — надо тралить.

— Знаю.

С ней определенно творились чудеса. Ничего не осталось от той манеры, с какой она держалась и разговаривала утром, желая показать уверенность в своем успехе. Где ее беспечная веселость? Где ее безудержная насмешливость? Ненадолго же хватило ей артистического таланта! Опять Обманка была такой, какой он видел ее вчера в прорабской, в те минуты, когда она, борясь с обидой, смирно и страдающе говорила о своей тоске в разлуке. И Арсению невольно подумалось, что Рита, вероятно, всегда живет какой-то двойной жизнью. Но что заставляет ее так жить — непонятно.

— Ты что, плакала? — напрямую спросил Морошка.

— Если хочешь знать, ревела, — ответила Обманка негромко.

— А чего тебе реветь? Ты, что задумала, все исполнила. Может, даже с лихвой. Рада?

— Вот и ревела от радости!

— Опять с заумью.

Отойдя в глубь каюты, Обманка спросила:

— Видел ее? Как она?

— Заботишься?

— А вот тебе правда! — заговорила Обманка погромче и вернулась к Морошке. — Слушай, пока не передумала! Тошно мне сегодня — вот и сознаюсь. Нервы у меня, Арсений, сдавать стали. И сама не пойму, отчего.

— Видать, поистрепала, — ответил Морошка, может быть в отместку за Гелю желая сделать ей больно.

— Должно быть… — согласилась Обманка, почему-то не замечая в его словах иронии. — У меня в настроении часто случаются какие-то перепады, как в погоде зимой, скажем, в Подмосковье. То мороз, то дождь.

— Рассказывай, — осторожно поторопил ее Морошка.

— А неохота признаваться! Ой, неохота! — воскликнула Обманка искренне. — Мало приятного.

— Теперь уж говори…

— Это верно, не пощадила я ее, — продолжала Обманка очень серьезно. — Не пожалела. Думала с нею плохо будет. Не могу вспомнить ее взгляд. Обезумела.

— Небось еще и настращала?

— Все было.

— И о кислоте небось вспомнила?

— Да говори уж прямо: бабой стала! — выкрикнула Обманка в сердцах. — Не знаю, что и было со мною. Все во мне поднялось, вскипело и не осталось никакой жалости. Я радовалась, что довела ее почти до обморока! Радовалась! И даже пошла похвалиться Сысоевне… А вот когда похвалилась этой гнусной бабе, тогда только и опомнилась, тогда и поняла, кем стала и что наделала. Осенило меня, да поздно. И ведь затеяла-то все зря, все бессмысленно. Задним умом живем. Противно…

— Ладно хоть задний-то есть, — заметил Морошка.

— Похвалил!

— И то, говорю, хорошо.

— Вернулась от Сысоевны и давай метаться по каюте, — досказала Обманка. — А потом и давай реветь.

— Кого же больше пожалела?

— И себя и ее — одинаково… — ответила Обманка. — Себя за го, что одурела, сделалась бабой, а ее за то, что еще девчонка и ни в чем не виновата. Вспомнила, какой сама была в ее годы, и пожалела.

— Сходи к ней, — посоветовал Морошка.

— Не могу. Одного ее взгляда боюсь. Ничего, сама поймет, что я вгорячах…

— Зря ты так взыграла, — сказал Морошка. — Тут никто не виноват.

— Неправда! — возразила Обманка резко. — Виноватый есть. Это ты. Разве она осмелилась бы броситься тебе на шею? Все ты натворил, тебя и надо проучить. И я еще проучу тебя, так и знай! Ей я прощаю, а тебе не прощу никогда!

— Опять ты… — поморщился Морошка.

— Ничего, с тобой я могу быть и бабой. Тем более что я не верю в твою любовь. Знаю я вашего брата! Вы только и глядите…

— Опять…

— Уходи, ненавистный! С глаз долой! — закричала Обманка, грудью двигаясь на Морошку. — Видеть тебя не могу! Стоит тут, как Христос…

— Чудная ты, непонятная, — проговорил Арсений, слегка отступая. — От тебя всего жди. Ты и сама, поди, не знаешь, что через минуту сделаешь.

— Вон отсюда!

…Спустя полчаса Арсений уже шел вверх по реке. Высоко задирая нос, лодка пошлепывала днищем по воде, словно пытаясь взлететь над темной, свинцовой стремниной.

Как и в полдень, над Ангарой было сумеречно. Правый берег терялся во мгле, и река с одним берегом, да и то густо задымленным, казалась чужой и очень дикой. Судов не видно и не слышно было. Река будто вымерла. Только черные воро́ны, стая за стаей, летели над рекой на запад, к устью. Никогда еще Арсению не приходилось видеть такое множество ворон, озабоченно летящих невесть куда, словно им отказали в здешнем краю. И отчего-то тревожно было смотреть на кочующие вороньи стаи. И смутно было на душе…