Стремнина

I

Радиограмму о начале заполнения Братского водохранилища Арсений Морошка записывал, стиснув скулы, а перед его мысленным взором тем временем по всей Ангаре отступала от урезов вода, обсушивались галечные отмели и медленно, но неудержимо выступали со дна, особенно на порогах и шиверах, черные, покрытые липкой глянцевитой слизью камни-валуны, плиты и петушиные гребни подводных скал…

С тяжелым сердцем он вышел из прорабской.

Еще не развеялся как следует туман, а на реке появился первый плот. В последние дни они проходили очень часто. По всему чувствовалось, что сплавщики спешат закончить свое дело до спада воды.

Арсению тягостно было ожидать, когда проснется Родыгин, и он решил встретить плот и поболтать с Васютой. Свой ведь парень-то…

Увидев Морошку за рулем лодки, Васюта вышел из рубки, оставив там штурмана, и выкрикнул, высоко подняв блеснувший на солнце мегафон:

— О перекрытии знаешь?

— Только что обрадовали, — ответил Морошка. — А вы все гоните… Много ли у вас еще плотов?

— Завтра все пройдут. А у тебя как?

— Сегодня должны взорвать последние подрезки.

— А как с уборкой? Успеешь до спада?

— Боюсь загадывать…

Они грустно поболтали еще немного о том о сем, словно прощаясь до будущей навигации, и Морошка, дружески помахав Васюте рукой, отправился к берегу. Еще издали он заметил, что солдаты-однополчане уже занимаются гимнастикой на корме брандвахты, а Родыгин, будто дачник, с махровым полотенцем на плече, шествует вдоль кают…

Прочитав радиограмму, Родыгин прикрыл ее широченной ручищей в яркой рыженькой шерстке и сказал с привычной, выработанной годами важностью:

— Это то, что все мы ожидали…

— Ожидали, да ведь попозднее, — сказал Морошка. — Знают ли в Братске, как идут у нас дела?

— Запрашивают регулярно.

— Что же вы ответили в последний раз?

— Ответил, что взрывные работы заканчиваем. Разве это не так? Я основывался на ваших сводках. Надеюсь, вы не занимаетесь очковтирательством?

— Взрывные… — сумрачно повторил Арсений Морошка. — Взрывные мы должны закончить сегодня, это правда. А уборочные?..

— Только без паники, — проговорил Родыгин с укоризной. — Скоро ли на Буйной начнется спад воды? Дней через пять? А сколько потом еще можно будет работать?

— Еще с неделю, — ответил Морошка.

— Значит, вы все уберете. У вас же земснаряд!

— Но как с зачисткой?

— И зачистите! — Затягивая перед зеркалом галстук, Родыгин скосил на прораба один глаз. — Не ожидал я от вас такого переполоха. Для зачистки у вас будет мой самосброс.

— Где же он? — спросил Морошка.

— Заночевал перед шиверой, — ответил Родыгин и, взглянув на часы, сообщил: — Скоро будет здесь. Как видите, никакого повода для паники нет.

Во время завтрака начали подниматься караваны, ночевавшие перед Буйной. Сухогрузные баржи были до отказа забиты продовольствием и товарами для прибрежных селений. Несомненно, это были последние караваны, направляющиеся до ближних пристаней. Там они быстро разгрузятся и, не задерживаясь, возвратятся к устью.

Родыгин и Волохов завтракали в своей каюте. И хотя главный инженер с нетерпением ожидал свой самосброс, он ни разу не вышел из каюты, чтобы взглянуть на реку. О прибытии снаряда ему доложил Володя Полетаев, один оставшийся на брандвахте: все взрывники во главе с Морошкой уже отправились в запретную зону.

О том, что Родыгин собрался сделать снаряд для уборки камней, Арсений никому не говорил в своем прорабстве. Володю очень заинтересовала небольшая, мелкосидящая самоходка, переоборудованная для какой-то специальной цели. У нее была снята вся палуба, от носа до крохотной рубки на корме, и вместо нее устроена площадка из двух отдельных щитов, выступающих далеко за борта и, судя по всему, опрокидывающихся в воду. Володе не терпелось узнать, для какой надобности так переоборудована самоходка, но он, желая казаться взрослым мужчиной, всячески старался скрыть свое любопытство.

— Смотришь? — спросил его Родыгин, и стало ясно, что к своему творению он относится весьма ревниво. — Догадываешься?

— Не! — с озорным простодушием признался Володя. — Сети с нее забрасывать хорошо.

— Сообразил!

— А то сено сплавлять.

У Родыгина нехорошо подернулись губы. Между тем ему не терпелось поведать о своем снаряде, и минуту спустя, смягчившись, он милостиво сообщил:

— Самосброс это…

— А для чего? — спросил Володя.

— Заряды сбрасывать, для чего же еще?

— На отдельные камни?

— На камни и шишки.

— Ты гляди-ка! — воскликнул Володя и ради озорства решил слегка потрафить самолюбию главного инженера. — А любите вы изобретать!

— И умею, — добавил Родыгин, считая, что перед таким мальчишкой, как Володя, ему стесняться нечего.

— Опыт!..

— Ну как, нужен такой снаряд?

— Еще бы!

— Отличный снаряд! — заговорил Родыгин, заметно добрея от слов Володи. — Подходи бортом к камню, дергай вот за этот рычаг — и заряд на месте. Не нужно класть якорь, не нужна большая бригада. Все могут сделать двое: взрывник и рабочий. Заряд взрывается огневым способом. Огромная экономия сил, средств…

— Опять прославитесь, — сказал Володя.

Родыгин почему-то отвернулся и ответил:

— Мы не ради славы.

— Она как банные листья…

Василий Матвеевич сделал вид, что даже и не расслышал его последних слов — так заинтересовало его что-то на реке…

— Где же прораб?

— А он уже в зоне. Заряд готовит.

— Пойдем туда.

С одного взгляда Арсений понял, что родыгинский снаряд не имеет ничего общего с тем, какой нужен для зачистки прорези. «Новое чудо техники! — с презрением подумал Морошка. — А ведь заставит мучиться, как с волокушей. Еще бы!» Осматривал он самосброс, бродя по нему вслед за Родыгиным, с предчувствием надвигающейся беды.

— Снаряд, прежде всего, очень экономичен, — не стесняясь, похвалялся Родыгин, делая широкие жесты, призывающие отнестись к его детищу со вниманием. — Это имеет большое значение. Сейчас, чтобы взорвать небольшой камень, мы затрачиваем много и денег, и взрывчатых веществ. Вы не подсчитывали, во сколько обойдется уничтожить те камни, какие еще остались в прорези? А вот подсчитайте-ка… И потом, снаряд очень удобен во всех отношениях… — Он повторил все, что говорил уже Володе, но с большим вдохновением, а затем, словно прожевав что-то жесткое, добавил: — Правда, чтобы положить заряд на быстром течении, потребуется, конечно, особая сноровка и смекалка. Заряд надо класть, вероятно, с некоторым упреждением…

Выслушав похвальбу Родыгина с опущенной от стыда головой, Морошка сказал невесело:

— Поглядим, что будет…

— Опять вы морщитесь? — с обидой отметил Родыгин. — Помню, и волокушу привел — вы морщились, как от кислятины.

— И не зря, — ответил Морошка очень спокойно, не изменяя своей прямоте, но и стараясь избежать новой ссоры. — С нею только время зря тратили. Она больше выворачивает со дна, чем сгребает.

Но Родыгин не принял тона, предложенного Морошкой, и голос его задрожал от гнева:

— Она не понравилась вам еще до пробы! С первого взгляда!

— Это правда, — миролюбиво признался Морошка.

— И самосброс — с первого?

— Ну-у…

— Но вы еще не видели его в работе!

— Его и так видно.

— Все, что я ни сделаю, все плохо, да? — Взгляд Родыгина был дерзок и гневен. — Может быть, вы недовольны тем, что самосброс изобрел я, а не вы? Оттого и морщитесь?

И хотелось, очень хотелось Морошке поглядеть в глаза Родыгина, чтобы надолго запомнить их выражение и блеск в эти секунды, да так стало неловко — легче провалиться сквозь землю. Потупясь, он ответил:

— Что ж, увидим в деле…

— А вот сейчас же и увидите, — сказал Родыгин решительно, до крайности разобиженный недоверчивостью Морошки. — Давайте два мешка с порохом. На левый борт.

— Сегодня надо бы закончить взрывные работы, — сказал Морошка удрученно. — А потом бы и попробовать…

— Я тоже не люблю откладывать, — ответил Родыгин. — Испытания не займут много времени. Сделаем один или два взрыва. Вот и все.

— Надо бы доделать главное дело.

— Только без паники!

Спорить с Родыгиным было бесполезно.

II

Пока шли сборы, Родыгин, несмотря на холодный прием Морошки, в самом радужном настроении вышагивал туда-сюда перед самосбросом, с разных точек ловя его в объектив фотоаппарата. Родыгин был совершенно уверен в успехе. Пусть он будет и не таким, как мечталось, но самосброс, несомненно, должен сыграть свою роль в зачистке прорези. Его описание надо как можно быстрее представить в трест. К описанию нелишне приложить и снимки — для наглядности. Потому и приходилось без конца щелкать затвором…

По реке тянуло легким, но пронзительным ветерком, и все, кто выходил на испытание самосброса, оделись потеплее — в разные пиджаки и телогрейки. Тут-то и оказалось, что на грузного Родыгина, да еще в кожаной куртке, ни один из спасательных жилетов натянуть невозможно, а если и натянешь, он не сможет двинуть рукой.

— А, ладно! — рубанул Родыгин ладонью. — Пойду так.

— Нельзя, — напомнил Морошка. — Нарушение техники безопасности. Вон он, горный инспектор, ходит, выглядывает…

— Плевать мне на него!

— Может, привязать жилет к груди?

— Для смеха, да? — обиделся Родыгин. — Отчаливай!

На самосбросе вышли, кроме Родыгина и моториста Егозина, Арсений Морошка, Вася Подлужный и Володя Полетаев, который должен был, освоясь с новым снарядом, впоследствии работать на нем самостоятельно.

У выхода в прорезь их догнала лодка изыскателей. Когда она поравнялась с самосбросом, Морошка помахал рукой Обманке, прося ее призадержаться, и спросил:

— Далеко?

— Тралить, — ответила Обманка. — В верхней части.

— Ну, а мы пониже будем. Заодно постерегите. У нас некого ставить на пост. Выручайте.

— Ладно.

Лодка изыскателей ушла вверх по реке.

Заряд из двух мешков, связанных воедино, лежал на площадке, свисающей над левым бортом. Вася Подлужный уже хлопотал около него, готовя к отпалке.

Поглядывая то в карту, то на берег, где у него было множество примет, Арсений облюбовал крупный камень на самой границе прорези. И все же пришлось довольно долго поработать наметкой, чтобы отыскать его на дне. Нелегко было и продержать самосброс чуть повыше камня, на клокочущей стремнине, ту минуту, какая требовалась, чтобы зажечь шнуры и сбросить заряд. Самосброс швыряло. Родыгин шумел на моториста, обвиняя его в нерасторопности. Худощавый, болезненный Егозин стыдился перед незнакомыми людьми и старался что есть сил удержать самосброс на струе, но все безуспешно. Очень не хотелось бедняге, да деваться было некуда: пришлось-таки уступить штурвал Морошке. Не сразу, но тот все же сумел продержать самосброс нужное время около камня.

Как только Вася Подлужный поджег шнуры, а Родыгин, дернув за рычаг, свалил заряд в реку, Арсений передал штурвал Егозину, а сам выбежал на нос самоходки. Заряд взорвался хорошо, но камней выбросило мало. Поднялись к месту взрыва, и Морошка, ощупав дно наметкой, передал ее Родыгину:

— Целехонек…

— Что за чертовщина! — заволновался Родыгин, так и не собравшись пустить наметку в дело. — Ведь заряд сбросили точно над камнем! Точно ведь?

— Точно, — подтвердил Вася Подлужный.

— Так в чем же дело?

— А чего тут гадать: струей сбило, — ответил Морошка. — Заряд-то небольшой. Только коснется струи, его и несет. Хотя и с упреждением сбросишь — все одно пронесет мимо.

— Пошли за новым зарядом, — распорядился Родыгин.

Тут Арсений совсем помрачнел: дело-то закрутилось, и, видать, надолго, а остановить его уже невозможно…

Второй заряд сбросили еще с большим упреждением — с таким расчетом, чтобы при сносе его положило точно на камень. И правда, всем показалось, что сбросили удачно.

— Есть! — обрадовался Родыгин.

После взрыва, желая как можно скорее убедиться, что камень разлетелся вдребезги, он выхватил наметку из рук Морошки и начал сам ощупывать речное дно. Ширял он наметкой часто, стараясь охватить наибольший участок дна, и вскоре так взмок, что с его носа потекли капли пота. Но ему первому и суждено было узнать, что камень остался невредимым.

— Да он что, заколдованный? — взревел Родыгин. — Я своими глазами видел, как на него лег заряд!

— А пока шнуры горели… — заговорил Морошка.

— Тогда их укоротить!

— Нельзя, нарушение…

— Хотя бы немного!

— И мы в тот раз укоротили немного.

— Тогда заряд тяжелее сделать!

Третий заряд сделали из четырех мешков — всего лишь наполовину меньше тех, какие сбрасывали со спаровки. Родыгин заметно повеселел от своей выдумки: широкий и тяжелый заряд можно сбрасывать без упреждения, и он непременно продержится на камне до момента взрыва.

И вот Вася Подлужный сделал отпалку. Надо было без задержки сбрасывать заряд. Но тут неожиданно заело рычаг, с помощью которого опрокидывалась площадка. Мгновенно весь побурев, Родыгин начал дергать рычаг обеими руками изо всей силы, но что-то никак не давало ходу тягам, находящимся под площадкой. Свирепея, Родыгин закричал на недогадливого Егозина, и тот, сорвавшись с места, нырнул в трюм, но через какие-то секунды завопил там благим матом. Едва он начал ощупывать в полутьме тяги, ему прищемило пальцы. У Родыгина побелели и глаза и губы. Он все дергал и дергал рычаг, или надеясь на чудо, или, скорее всего, в замешательстве.

Глядя на главного инженера, растерялся и Вася Подлужный. Можно было оборвать шнуры — и вся недолга, а он закричал Володе:

— Бросаем!

Но заряд оказался не под силу двоим парням. А Родыгин, вместо того чтобы помочь им, продолжал дергать рычаг, ничуть не думая о том, что если вдруг случится чудо, он сбросит вместе с зарядом и людей.

Его силой оторвал от рычага Арсений Морошка.

Когда заряд наконец-то сбросили, моторист Егозин, орудуя одной рукой, немедленно погнал свое суденышко задним ходом вниз по реке, спасаясь от взрыва. И все равно самосброс здорово встряхнуло взрывной волной, над ним просвистели камни, а потом его заволокло дымом.

К берегу возвращались молча.

— Ну, ничего, ничего, бывает… — заговорил Родыгин успокаивающе, когда они оказались в запретной зоне. — В конечном счете все будет в порядке. Я уверен. Сейчас отрегулируем рычаги и тяги.

— И опять? — спросил Морошка.

— А что — испугались?

— Немного боязно.

— То рискуете, а то трусите?

— Да и зря все…

— Ну, это мы еще поглядим!

Мотористу Егозину трудно было работать с пораненной рукой. На помощь к нему прибежали Кисляев, Уваров и Чернолихов. Они быстро осмотрели все рычаги и тяги, зачистили и смазали солидолом все узлы. Затем подвергли конструкцию тщательной проверке — она действовала легко и надежно. Теперь никаких случайностей не могло быть, и Родыгин, шагая вдоль самосброса, не удержался, чтобы не сказать об этом Морошке.

— Но этого… — он оглянулся на Подлужного, который понуро бродил по прибрежной тропе, — ни в коем случае! Растяпа. Только орать может. Зовите Волкова.

Арсений вправе был считать, что главный инженер, после того как ему не удалось отстранить от работы Демида Назарыча, не хочет встречаться со старым взрывником, и потому ответил нерешительно:

— Я думал, вы не желаете…

— Тут не до эмоций, — ответил Родыгин, хмурясь от неприятных воспоминаний. — Да, вот еще что… Возьмем сразу два заряда. Для экономии времени. Именно с этой целью на нем и сделано две площадки.

Арсений понял, что у главного инженера, несмотря на его показное спокойствие, сильно пошатнулась вера в успех своего самосброса. Он взглянул на солнце, по которому чаще, чем по часам, определял время, и взгрустнул от мысли, что весь день, должно быть, пропадет даром. Но ему ничего не оставалось делать, как подчиниться, и он ответил невесело:

— Воля ваша.

— А то ходи туда-сюда, — добавил Родыгин.

— Только вот какая закавыка, — вдруг, будто спохватившись, заговорил Морошка. — Не годится работать с двумя зарядами. Возишься с одним, а рядом…

— Чепуха! — ответил Родыгин, считая, что занозистый прораб всячески пытается найти такой изъян в его самосбросе, который обесценил бы его почти начисто. — Вы сегодня не в духе, вас и одолевают разные страхи.

— Нарушение…

— Будет вам талдычить!

Взрывники быстро смастерили на обеих площадках заряды, каждый из трех мешков, скрепленных воедино с помощью поперечных жердей. Между зарядами остался проход шириною всего в два шага.

Вышли в прорезь. Демид Назарыч приготовил шнуры и запалы для одного заряда. Но прежде чем заняться подготовкой к отпалке, он осторожно отложил сумку с остальными запалами и детонаторами к стенке рулевой рубки и всех предупредил:

— Глядите, тут моя сумка.

Подошли к камню. По команде прораба Демид Назарыч поджег шнуры. Все, наблюдавшие за работой старого взрывника, разом отступили назад. Слегка побледневший Родыгин, стоявший у рубки, немедленно дернул рычаг, и тот на сей раз сработал безотказно: площадка опрокинулась на левый борт, и заряд погрузился в реку.

Самосброс быстро сносило по течению.

Родыгин уже собирался было поднять площадку, как над вторым зарядом, позади стоявших людей взметнулось пламя. Сильнее всех закричал Володя Полетаев, на котором мгновенно загорелась одежда. Спасаясь от огня, он спрыгнул в трюм самосброса, несколько секунд хлестал руками по тлеющей одежде, потом кинулся через борт.

Родыгин и Морошка одновременно бросились, минуя рубку, на корму самосброса, где уже метался Егозин, оставивший штурвал. Замешкался лишь Демид Назарыч. Спасаясь от огня, он заскочил в рубку, но тут ему подумалось, что горящий заряд можно ведь сбросить в реку — на том и кончится беда. Он бросился обратно из рубки, навстречу пламени, которое неистово взвивалось над палубой самосброса.

Но в тот момент, когда он ухватился за рычаг, его что-то ударило в грудь и вместе с обломками рубки сбросило в реку. Взорвались запалы в его сумке, о которой он совсем позабыл в суматохе…

Едва устояв от взрыва на ногах, Арсений понял, что огонь, того и гляди, ворвется в машинный отсек и тогда загорится мотор, взорвется бак с горючим и воспламенятся смазочные вещества, хранящиеся под самой кормой. Нельзя было терять ни одной секунды. Арсений готов был взреветь, когда ему пришлось сбросить в реку что-то кричавшего, растерявшегося Егозина с пораненной левой рукой. Но Родыгин растянулся на корме и так уцепился за кнехт, что Арсений никак не мог сорвать его с места. «Горим! Горим!» — кричал ему Морошка, дергая его за куртку, но Родыгин только дрыгал ногами. Тогда Морошка, не видя иного выхода, ударил Родыгина носком сапога в бок, и главный инженер, взвыв от боли, скатился за борт.

Не умея плавать, Родыгин немедленно пошел ко дну, но через несколько секунд, когда он успел уже попрощаться с жизнью, его вывернуло со дна клокочущей струей, как чурбан-топляк. И тут же он почувствовал, как его хватают чьи-то руки…

Увидев огонь на самосбросе, Обманка немедленно дала полный газ и бросилась к нему по течению. За огнем и дымом она не видела, как прыгали со снаряда люди, но понимала, что они в большой опасности, и спешила оказать им помощь. Естественно, она решила, что взрывники не успели сбросить загоревшийся заряд, и потому совершенно безбоязненно направила свою моторку к месту аварии — прямехонько на тот заряд, который лежал с догорающими шнурами на дне реки. И в то время когда до него оставалось рукой подать, перед моторкой ударил черный фонтан воды, раздался свист и грохот, и все вокруг заволокло теменью…

Пока Арсений ловил безмолвно захлебывающегося Родыгина, их пронесло до средней части шиверы. Поняв это, Морошка собрал все силы и начал остервенело выгребать к берегу, в направлении брандвахты. Морошка очень боялся, что и его и главного инженера, вывертывающегося из рук, как ослизлый и тяжелый лиственничный комель, выхватит на струю, делающую здесь крутой поворот к середине реки, и выбросит на камни, в самое водяное пекло.

Хотя Арсений и был в спасательном жилете, но, возясь с Родыгиным, нахлебался воды вдоволь. Перед его глазами все вертелось и мелькало — гористый берег, горячий самосброс, подбитые теменью облака. Но вот он почувствовал, как налетел грудью на трос, протянутый поперек реки. Это был папильонажный трос, идущий от земснаряда в сторону противоположного берега. Трос скрывался на четверть под водой. Случилось так, что он оказался под левой подмышкой, что и позволило Морошке укрепиться на нем вполне надежно. Правой рукой Арсений продолжал держать главного инженера за ворот его кожанки. Мышцы руки напрягались до предела: Морошке казалось, что струя в любое мгновение может вырвать Родыгина, оказавшегося за тросом, из его одеревеневшей руки.

Увидев Морошку и Родыгина, лебедчик на земснаряде немного натянул трос, чтобы вытащить тонущих из воды и тем облегчить их участь. Почувствовав, что его поднимают, Морошка оглянулся на земснаряд и увидел, что от его кормы отходит лодка. Спасение было близким, но Родыгина так заметало на струе, что у Морошки стало темнеть в глазах: ему казалось, что его рука вот-вот оторвется у плеча.

Оказавшись в лодке, Арсений Морошка посмотрел вверх по реке. За дымом, который донесло уже до земснаряда, ничего нельзя было разглядеть. Да и что там высмотришь? И Володю, и Демида Назарыча, и Егозина, вероятно, уже унесло с шиверы.

…Полумертвого, посиневшего Родыгина подняли на палубу земснаряда. Едва его откачали и привели в чувство, Арсений Морошка, стряхивая с себя воду, шатаясь от усталости, прошел к багермейстерской рубке, чтобы еще раз взглянуть туда, где произошла авария. Дым уже рассеялся над рекой. Но где лодка изыскателей? Неужели Обманка не кинулась спасти людей? Не может быть. Тут у Арсения впервые мелькнула мысль, что Обманка, бросившись к горящему самосбросу, налетела на заряд, о котором не подозревала, и как раз в тот момент, когда произошел взрыв. «Неужели еще и она и ее ребята погибли?» — подумал Морошка, весь дрожа от сознания огромного несчастья, пронесшегося над Буйной. Его качало как пьяного. Он всматривался вдаль, и даль будто отступала от него, теряясь во мгле.

— Посидел бы, — сказал лебедчик.

— Ты не видел там лодку? — спросил Морошка, указав глазами вверх по реке.

— Была, была…

— Где же она?

— А вон, у берега…

У каменной плиты, что лежала недалеко от брандвахты, толпились люди. Рядом стояла лодка изыскателей. «Уцелели», — обрадовался Морошка и понял, что изыскатели, чудом уцелев от взрыва, кого-то выловили в реке и доставили на берег. Кого же? Егозина или Демида Назарыча? Володю он считал, несомненно, погибшим…

И Морошка заторопился на берег…

Но не успел он спуститься в лодку, матросы сообщили, что от берега к земснаряду идет моторка изыскателей. У Морошки запылало в груди, пока он перебегал на другой борт земснаряда. Едва молодой изыскатель, сидевший за рулем, подвернул моторку к лесенке, свисающей до воды, Арсений выкрикнул:

— Говори!

— Батю поймали, — вздрагивая, ответил паренек.

— Жив?

— Руки повредило.

— У-у!..

— А больше никого.

— Ищут?

— Вышли на лодках. Да где тут поймать! Вон какая чертова бырь! Садись скорее…

Едва оттолкнулись от земснаряда, молодой изыскатель, выкрикивая, повел рассказ:

— Как ударит перед глазами! Как подбросит! И дымище, дымище… — Паренька здорово трясло — или оттого, что все на нем, кроме надетого уже после взрыва ватника, было мокрым, или все еще от недавно пережитого ужаса. — И сейчас не пойму, как уцелели. Только она и спасла.

Проще простого было понять, что речь идет об Обманке, но Морошке почему-то захотелось переспросить:

— Кто?

— Да техник-то наш, Зуева, — живо ответил паренек. — Как она усидела за рулем, как успела увернуться от взрыва — понять невозможно. А вот увернулась, да и лодку не опрокинула! Ловко сработала! Будто углядела, что со дна уже рвет. Всех нас облило, как из ведра, у лодки вон край борта камнем отшибло, а все-таки спаслись мы от смерти!

— Батю-то как же? — спросил Морошка.

— А так и нашли… — У паренька сильно дрожали колени, и он, вероятно, стеснялся прораба, который тоже ведь был в мокрой одежде, но владел собой. — Остались мы целы, она опять как крутанет — и прямо в дымище! А когда выскочили, где посветлее, тут его сразу и нашли. Опоздай мы немного, и утоп бы наш батя, точно говорю!

Смотря себе под ноги, паренек вдруг добавил смущенно:

— Она о вас убивается.

У Морошки защипало в горле, он покашлял, прикрывая рот ладонью, и сделал вид, что не расслышал последних слов паренька. Едва разжав скулы, опять спросил о Демиде Назарыче:

— В памяти он?

— Рассуждает…

От толпы, что окружала плиту, отделилась одна фигура в лыжном костюме и кепке. Паренек воскликнул:

— Вон она увидала!

Он открыто восхищался храброй геодезисткой.

Слезы текли по лицу Обманки. Никого не стесняясь, она бросилась к Морошке, едва тот ступил на берег, прижалась к его груди. Да и Морошка, никого не стесняясь, гладил ее плечо и не отстранял столько времени, сколько ей самой потребовалось, чтобы приутихнуть.

— Ты весь мокрый, ты простудишься, — заговорила она, услышав, что сзади подходят парни. — Сейчас же переоденься!

Она была и жалкой и счастливой. Бледное, измученное ее лицо без ярко накрашенных губ казалось совсем обычным, невыразительным, мокрые космы, выбившиеся из-под кепки, облепляли лоб и уши, поношенный зеленый лыжный костюм, вероятно взятый у кого-то из парней, делал ее неуклюжей, а уж изношенные кирзовые сапоги любому человеку могли придать самый дурной вид. Но ее чудесные зеленые глаза, залитые слезами, были, несмотря ни на что, счастливы, очень счастливы.

— Испугалась? — спросил ее Морошка.

— Очень, — ответила она тоже тихо, словно между ними шел совершенно секретный разговор. — И сейчас еще все во мне мертво.

— Как батя?

— Идем скорее, — спохватилась Обманка. — Он тебя ждет. Никак не хотел верить, что ты погиб.

Парни, стоявшие позади, молча расступились, и Морошка, оскальзываясь на гальке, быстро направился к плите.

На пути, как из-под земли, вынырнул горный инспектор Волохов. В его глазах таился ужас, — вероятно, Волохов отчетливо понимал, что после такой большой аварии, да еще случившейся в его присутствии, ему несдобровать. Волохов уцепился за руки Морошки так, как цепляются зверьки-подранки, и залопотал взахлеб:

— Неужели он погиб? Неужели?

— Да вы не волнуйтесь, — ответил Морошка, спокойно, но властно высвобождая руки. — Он на земснаряде. Обсушивается и спирт глушит.

— Глушит? Почему глушит? Ах, да… — Едва-то едва дошло до него знакомое слово, он опомнился, но, перед тем как уступить путь Морошке, проговорил нервно, захлебчиво: — Я сейчас же к нему, сейчас же! — Получилось так, будто он торопится выполнить пожелание самого Морошки. — Как это ужасно! Как ужасно! Такой случай…

— Идите, вон лодка, — указал ему Кисляев.

На плите, на ватном матрасе и нескольких подушках, с высоко приподнятой головой лицом к реке лежал Демид Назарыч. Под одеялами, натянутыми до подбородка старика в седой колючке, угадывались забинтованные руки. Голова его — будто в чалме. Рот слегка приоткрыт, губы бескровны и неподвижны, а глаза — не острые, как всегда, а мягкие, добрые, спокойные, но немного усталые, как у мудрых людей перед сном.

Хотелось Морошке, ой как хотелось броситься к бате! Но он остановился, немного не дойдя до плиты, — так, чтобы Демиду Назарычу удобно было смотреть в его лицо.

— Батя! — простонал Морошка, и у него потекли слезы. — Ах, батя, батя…

Глаза у Демида Назарыча ожили, взгляд стал острее и даже слегка построжел, — вот так он смотрел, бывало, на охоте, перед выстрелом. Арсений понял, что старик в полном сознании и что ему не нравится его слабость.

— Я заряд хотел сбросить, — заговорил Демид Назарыч, с трудом шевеля губами, вроде бы извиняясь за свою нерасторопность и одновременно стараясь уточнить причину своей беды.

— Ты, батя, себя не вини, — сказал на это Морошка. — Виноватого я знаю.

— Знамо, он, Родыга, — выговорил Демид Назарыч.

— Я и сам сейчас так думал, — признался Морошка. — А зря: виноват-то, пожалуй, только я один. Прости, батя! Откажись я возиться с его снарядом наотрез — и не быть бы этой беде. Твердости не хватило.

Демид Назарыч слегка прикрыл глаза, вслушиваясь в покаянные слова прораба, и промолчал, словно бы от слабости, но сердцу Арсения было дорого это мудрое молчание старика. Потом он открыл глаза и поглядел на Морошку долгим и добрым взглядом. Он хотел, чтобы сегодняшний случай остался для Морошки зарубкой на всю жизнь.

Арсений согласно кивнул, принимая его совет. Теперь Морошке не терпелось узнать от самого Демида Назарыча, что с его руками, но он не решался заговорить. Демид Назарыч догадался, что мучает Морошку, и сообщил спокойно, с надеждой, что и прораб встретит его сообщение достойным образом:

— Правую отрежут… — Уловив еще что-то во взгляде Морошки, добавил: — Может, и по локоть.

— Больно? — спросил Арсений.

— Не… — ответил Демид Назарыч. — Только горит все время. Вроде я ее в огонь сунул и держу…

— А голова?

— Как с медовухи.

— Потерпи, батя, сейчас отправим в Железново, — Арсений обернулся к толпе рабочих. — Где теплоход?

— Сейчас подойдет, — ответил Кисляев. — Ловит самосброс.

— Ты о себе подумай, — сказал Демид Назарыч тоном, в каком слышались отзвуки его прежней милой строгости. — Гляди, мокрый весь. Переоденься, а то остынешь. Ты этим не шути.

— Схожу, батя, — быстро согласился Арсений.

— Потом… дело есть.

— Какое тут еще дело?

— Самое главное…

Это было загадкой для Морошки. Он постоял в раздумье, но так и не разгадав ее, направился к прорабской.

Вернулся Арсений в потрепанной штормовой куртке на искусственном меху, в беличьей шапке-ушанке и в кирзовых, сильно ободранных сапогах. Увидев его в знакомой охотничьей одежде, Демид Назарыч вспомнил, как они прошлой осенью много раз бродили с ружьями по тайге.

— Да, опять осень, — проговорил Демид Назарыч заметно слабеющим голосом, но еще довольно выразительно. — Скоро таймень вовсю начнет хватать, хариус покатится по Медвежьей…

И гадать нечего: ему было больно и горько расставаться с тайгой, да еще, скорее всего, навсегда. Арсений осторожно поправил под его головой подушки и попытался как мог утешить старика:

— Скоро и мы уйдем отсюда.

— Да, скоро, — согласился Демид Назарыч и попросил: — Водицы бы…

Подошла Обманка и напоила старика с ложечки речной водой, и тут кто-то из рабочих сообщил:

— Вон и «Отважный»!

— Не позабыть бы в суматохе, — спохватился Демид Назарыч. — Где Сергей-то? У него мои документы.

Кисляев молча передал Морошке небольшой сверточек в полиэтиленовой пленке.

— Вытащи партийный билет, — сказал Демид Назарыч. — Там есть одна бумага. Успел все же написать…

Развернув перед собой желтоватый хрустящий лист бумаги, Арсений долго всматривался в строчки, выведенные на ней рукой Демида Назарыча, будто совсем разучился грамоте. Слова прыгали и неслись по бумаге, как листья в ветреный день листопада. Осторожно сложив бумагу так, как она была сложена прежде, Арсений прижал ее к груди, давая понять старику, что она ему очень дорога. Но лицо его между тем нахмурилось и построжело. Демид Назарыч поманил его взглядом к себе и, когда Морошка нагнулся над ним, заговорил тихонько, с той строгостью, какую никто не считал за строгость:

— Не раздумывай, давно пора. Рабочего люду, вот кого поболе бы в партию. А кое-кого оттуда метлой бы…

— Ну-у! — безотчетно подтвердил Морошка.

— Вторую даст Завьялов, — продолжал Демид Назарыч, вероятно с некоторым напряжением стараясь не утерять нить своей главной мысли. — Я с ним говорил… — По расчетам старика, теплоход уже приближался к стоянке, и он внутренне готовился покинуть Буйную. — Все остальное заверни и засунь в карман… да заколи булавкой.

— Пиджак в каюте? — спросил Морошка.

— Там. Все там. Соберите. А спиннинги и удочки — ребятам. У кого нет. Пускай ловят на здоровье.

Сопровождать Демида Назарыча в Железново вызвались Сергей Кисляев и еще трое однополчан.

Едва «Отважный» спустился с шиверы, Морошка решил навестить Родыгина. Тот лежал в каюте начальника земснаряда, переодетый в сухую одежду: поверх белья на нем были короткие штаны и небольшой пиджачок — ни дать ни взять персонаж из комедии. На столе, придвинутом к койке, стояла ополовиненная бутылка спирта, граненая стопка и стеклянная банка с водой. Судя по всему, Родыгин уже принял добрую порцию спирта: синева с лица схлынула, а глаза хотя и смежались от сонливости, неизбежной в таких случаях, но нет-нет да и сверкали, как угольки в золе.

— Это вы? — спросил Родыгин, борясь с сонливостью. — Садитесь, выпейте, а то простудитесь.

— Сойдет! — ответил Морошка. — Пейте сами.

— Жаль Егозина…

— А остальных?

— Всех, конечно, жалко, — поправился Родыгин, хотя и без особенной поспешности и охоты. — Но если говорить о Волкове…

— Что же можно о нем сказать?

Видно было, Родыгина так что-то и подталкивало выпалить нелестные слова о Демиде Назарыче, но, встретясь с ясным и пронзительным взглядом Морошки, он сдержался.

— Но ведь по его же вине…

— А в чем его вина? — с расстановкой спросил Морошка.

— Неосторожно зажигал шнуры. Вот искра и отлетела…

— А вы видели?

— Это и так ясно. Отчего же еще?

— Мало ли отчего!

— Пожалуй, ведь все стояли к заряду задом…

— Постыдитесь ёрничать! — одернул Морошка Родыгина с несвойственной ему резкостью. — Если даже незаметно и отлетела искра, все равно Демид Назарыч не виноват. Не будь рядом второго заряда — не быть и беде.

— Выходит, я виноват? — нахмурился Родыгин.

— И больше никто! — почти выкрикнул ему в лицо Морошка, что было для него самого, кажется, большой неожиданностью. — Дело не в какой-то случайности, а в порочности вашего замысла. Нельзя работать с двумя зарядами. Вот это уж действительно самое грубое нарушение техники безопасности. Об экономии думали, а о людях нет. Я говорил вам…

— Вот вы и накаркали!

— Вырвалось! Каркнулось! — Морошка даже покусывал губы. — Да только на ветер, вот что плохо. А надо бы, раз кольнуло в сердце, отказаться от этих испытаний. Мямлей сделался, а перед вами нельзя развешивать губы. Тут и моя вина.

— Вы спасли мне жизнь… — Рыжеватые глаза Родыгина надолго, не мигая, уставились на Морошку. — За это я вам весьма благодарен. Весьма. Но не думайте, что теперь я готов прощать вам все…

— Спасая вас, я не собирался завоевывать ваше расположение, — ответил Морошка холодно. — Но несчастье произошло только по вашей вине. Сразу же стало ясно, что снаряд непригоден для работы на нашей реке, да и опасен. Но вы отказались прекратить испытания. Да еще положили два заряда… Это вы, Родыгин, погубили людей, только вы!

— Зачем же вы спасали меня? — перебил Родыгин. — Погиб бы я — и дело с концом.

— А вы мне нравитесь больше живым, чем мертвым, — не задумываясь, словно только и ожидал такого вопроса, ответил Морошка.

— Чем же?

— А тем, что мне хочется потягаться с вами, — ответил Морошка даже без обычной заминки. — Испробовать свои силы. Ведь мне еще жить да жить. На моем пути, может быть, еще не раз повстречаются такие вот, как вы… Вот я и попробую, на что способен… Так что спасал я вас, если угодно, в своих личных интересах. А так пусть бы — несет…

Арсений определенно оговаривал себя: никаких мыслей, подобных тем, какие он высказывал сейчас Родыгину, и не мелькало в его голове в те минуты, когда он спасал главного инженера. Но Морошка был в таком возбуждении и так ненавидел сейчас Родыгина, что ему хотелось поверить в то, что он говорит о себе.

— Опять угроза? — спросил Родыгин.

Не отвечая, Арсений поднялся и вышел из каюты…

III

Из бригады взрывников на Буйной остались только Подлужный, Уваров и Славка Роговцев. Они отказались от обеда и шатались по берегу как неприкаянные, нетерпеливо поджидая возвращения бакенщиков, отправившихся на поиски погибших. Как и следовало ожидать, вернулись бакенщики ни с чем: Ангара есть Ангара. Поставив свои лодки, избегая отвечать на расспросы, бакенщики молча поднялись на обрыв, к своим избам.

Убитые горем, парни долго не находили себе места. Не зная, чем заняться, они как-то случайно начали осматривать родыгинский самосброс с разбитой рубкой и опрокинутыми, висящими у бортов площадками. Одна из них, правая, сильно обгорела.

— Как же так? — удивился Уваров, попытавшийся представить картину несчастья, происшедшего на самосбросе. — Левая площадка была опрокинута. С нее сбросили заряд. Все ясно. Ну, а на правой-то заряд горел! Она была на месте!

— Взрывом сорвало рычаг и тоже опрокинуло, — разъяснил Подлужный. — А иначе и мотор сгорел бы…

— Пусть бы весь сгорел, черт с ним!

— Рассуждаешь! А следствие будет? Следствию-то надо показать это чудо техники. Пусть поглядят, на чем заставлял работать. Для того и привели.

И вновь, не первый раз за день, взрывники горячо и гневно заговорили о Родыгине, о том, как он все время только и хлопочет о своей славе.

— Такие, как он, только и думают о своей шкуре, — начал Подлужный. — Да все глядят, как бы взлететь на народной славе, как на волне. И взлетают. Да еще как высоко!

— Гнать таких надо, гнать! — выкрикнул Славка.

— Во!

За разговором взрывники и не заметили, как от земснаряда к берегу подошла лодка. Остановилась она поблизости от самосброса. Первым выскочил из нее прыткий Волохов, а за ним выбрался Родыгин в обсохшем, но сильно помятом костюме и чужой брезентовой куртке. Главного инженера распалило от спирта, шагал он упрямо, напористо, с какой-то жестокой мыслью, — взгляд его был суров и пронзителен.

И нетрезвый вид Родыгина, и его походка, и выражение его лица задели рабочих неприличностью, кощунственностью, несовместимостью со случившейся бедой. Они молча отступили в сторону от самосброса, косясь на главного инженера осторожно и выжидательно.

— Заряд лежал вот на этой площадке, — начал разъяснять Родыгин, водя за собой Волохова. — А запалы в сумке, вот здесь, у рубки. Они и взорвались. Понятно?

Волохов вытащил записную книжку и что-то записал в ней. Вероятно, заметку для будущего акта об аварии. Совершенно очевидно было, что Волохов здесь действует по указке Родыгина. Это возмутило и взвинтило парней, и без того разгоряченных и обескураженных в этот час…

— Снюхались, да? — не вытерпев, выкрикнул Вася Подлужный. — Хотите бумажкой прикрыться? Не выйдет! Сегодня не только ваша техника, но и вы погорели! От вас так гарью и несет.

— Ты что болтаешь? — захрипел Родыгин.

— Погодите, мы еще поддадим огонька, — пообещал Подлужный. — Догорайте! Так вам и надо!

— Ты что, грозишь? — подаваясь вперед, закричал Родыгин.

— Иди, иди…

— Тебя кто науськал? Прораб? — Шагнув еще раз, Родыгин схватил Подлужного за грудки. — Говори-и, а то…

— Сейчас…

От удара Подлужного главный инженер отлетел далеко назад со вскинутыми руками, словно взывая к небу, и едва устоял на ногах, а потом, ухая, как выпь, начал ощупывать скулу.

— Что, не расслышал? — спросил, направляясь к нему, Подлужный. — Сейчас повторю.

Во хмелю да в озлоблении Родыгин, понадеясь на свои силы, бросился навстречу Подлужному, намереваясь одним ударом уложить его на землю. Но, сделав всего два шага, он словно напоролся на острый сук валежины и, обхватив живот руками, с воем отпрянул назад.

Закричав от страха, инспектор Волохов, стремглав, не оглядываясь, бросился на брандвахту и закрылся на крюк в своей каюте.

Услышав крики, долетавшие с берега, Обманка выбежала к борту брандвахты и увидела, что Подлужный, Уваров и даже Славка Роговцев со всех сторон нападают на Родыгина.

— За батю!

— За Володю!

— Мало? Еще на!

По всему выходило — недолго до другой беды. Надо было немедленно бежать в прорабскую.

Арсений лежал пластом на голом полу в прихожей. Должно быть, как вошел сюда после проводов Демида Назарыча, так и грохнулся, не дотянув до своей комнатушки.

— Арсений, ты что? Встань-ка, встань! — заговорила Обманка еще с порога. — Его бьют, ты слышишь?

— Кого? — не шелохнувшись, спросил Морошка.

— Знаешь ведь…

— Его и надо…

— Да ты с ума спятил. Я тебе без шуток, а ты… Слышишь ты или оглох?

Арсений медленно приподнялся, оглянулся через плечо.

— На самом деле бьют?

— Совсем очумел! — заговорила в голос Обманка. — Да ты беги скорей, ребят спасай. Они сейчас как шершни у разоренного гнезда!

— Ах да, это верно…

Но на берегу уже никого не было.

— Добили, — сказала Обманка, — И в реку спустили, тут и гадать нечего.

— Добьешь его, кабана…

— Неужели испугались, когда я к тебе бросилась? Сходи узнай…

Волохов и Родыгин прятались в своей каюте. Дверь открыли лишь после того, как наверняка опознали голос Морошки. Горный инспектор сидел за столом и что-то быстро писал в большом блокноте, а главный инженер мокрым полотенцем охлаждал избитое лицо.

— Я знаю, это по вашей команде, — заговорил он, время от времени так и прожигая Морошку взглядом. — Ну все, сейчас ухожу в Железново, а завтра всех вас возьмут за шкирки! Уж я позабочусь! Засадят крепко! — Увидев, что Волохов, прислушиваясь, теряет время, он попросил с подчеркнутой уважительностью: — А вы, Виталий Сергеевич, пишите, пишите. Все пишите… — И милостиво пояснил Морошке: — Он все опишет, как было. Случилось-то на его глазах.

— Всех засадите, а как же прорезь? — спросил Морошка.

— Не твоя забота. Другие доделают.

— Только бы доделали.

У порога Арсений обернулся и сказал на прощание:

— И все-таки хорошо, что я вас спас, а то и не знал бы, какие живоглоты есть на земле…

Открыв дверь каюты, в которой его, несомненно, уже поджидали, Арсений оглядел приостывших драчунов, сидевших по разным углам.

— Вот так вам и сидеть, да и мне с вами, — сказал им Морошка негромко, без сердца, может быть на самом деле считая, что их объединяет теперь одна печальная участь. — Только каюта у нас будет каменной, с решеткой на оконце.

— Отсидим! — беззаботно ответил Подлужный.

— Но он будет знать, шкура! — добавил Уваров.

— А ты зачем полез? — обратился Морошка к Славке. — И тебе в тюрьму захотелось?

— Захотелось вот! — задиристо ответил Славка.

— Дураки вы, — сказал всем троим Морошка. — Все дело испортили. Теперь с ним не совладать.

— Видел, какое у него фото? — поинтересовался Подлужный.

— Не показывает. Обложил мокрой тряпицей.

— Стало быть, передержка…

У брандвахты зарокотал мотор катера.

— Уходят, — определил Морошка.

В эту минуту для него утешительным было только одно: главный инженер, вероятно, совсем позабыл сегодня о жалобе Белявского. Впрочем, он мог решить, что теперь обойдется и без скандальной бытовщины.

IV

Геля лежала в небольшой боковушке с занавешенным марлей оконцем. Марьяниха упрятала ее вчера от посторонних глаз в детскую, а весь свой выводок держала около себя. Но утром волей-неволей, а детей пришлось допустить к Геле. Они ревели в один голос, требуя повидаться с заболевшей «няней», как они называли ее по деревенскому обычаю.

Детишки день-деньской вертелись около Гели. Катя и Таня перепели ей все песенки, какие знали, и рассказали все сказки, слышанные от матери, а Митька, толстячок, в коротенькой рубашонке, без штанишек, с истинно мужским рыцарством таскал и таскал к ней на кровать игрушки. Геля лежала среди танков, автомобилей, ружей, резиновых и тряпичных кукол, пластмассовых гусей и уток, разных свистулек и погремушек. Гелю забавляли и песни веселых сестричек, и настойчивое желание Митьки вовлечь ее в свой мир, в котором он пока что находил гораздо больше занятного, чем в окружающем мире.

Конечно, это было дело счастливого случая, что Геля после своей ужасной попытки, измученная, в смятении, оказалась в избе Марьянихи, среди ее милых детей. Но этот случай, несомненно, имел для Гели важное значение. Никто другой, а именно они, дети Марьянихи, окружив Гелю своим вниманием, заставили ее задуматься над тем, о чем она никогда еще не думала. Пока она находилась в обществе детей, в ней происходила глухая, невидимая работа, вроде той, что ведет подземная река в толщах земли. Вначале мысли Гели, как отражение этой работы, были неясны и переменчивы, но постепенно ее стала занимать всего лишь одна мысль, которая незаметно становилась ее убеждением. «Зачем я хотела сделать это? Зачем? — думала она, слушая девочек. — Гляди, какие они умницы». Очень часто она задерживала около себя Митьку. «Может, и мой будет вот таким ласковым? — думала она, держа его за ручонки. — А я вон что!..» И вышло так, что за день как-то незаметно, но решительно изменились ее взгляды на будущее. Ничего страшного, как ей казалось прежде, оно не предвещало. Наоборот, много трогательного, забавного и значительного: ведь появится новый человек на земле, вроде вот этого Митьки, и он будет не чей-нибудь, а ее, родной. «Дурочка, чистая дурочка! — под вечер уже вовсю журила себя Геля. — Бить меня надо палкой!»

И от Гели, и от детей, не выходивших из дома, Марьянихе удалось скрыть то, что произошло сегодня на шивере. Под вечер, впервые разрешив Морошке повидаться с Гелей, она и его заставила молчать о новой беде:

— Не тревожь…

Когда Арсений присел на табурет у кровати Гели, она закрыла глаза, — так ей легче было пережить первые минуты встречи. Марьяниха тут же увела из комнатушки детей. Девочки ушли молча, а Митька долго брыкался, вырываясь из рук матери, и буянил за дверью. Это вызвало улыбку на бледных губах Гели. Хотя в комнатушке и было сумеречно, ее слабенькая мимолетная улыбка не могла ускользнуть от сторожкого взгляда Арсения, и он слегка наклонясь, спросил:

— Ты чему это?

— Да вон, о Митюшке думаю, — ответила Геля.

— Силен парень!

При сумеречном свете Арсений не мог как следует разглядеть Гелю, но лицо ее, несомненно, было очень осунувшимся и бледным…

Прикрыв широкой и жилистой рукой ребячью руку Гели, лежавшую поверх одеяла, Арсений спросил с той особой нежностью в голосе, какую она услышала впервые в день памятного возвращения его из Железнова:

— Тебе лучше, а?

У Гели легонько дрогнули ресницы. Арсению показалось, что он по простоте душевной задал такой сложный вопрос, на который Геля не могла ответить, даже если она и чувствовала себя сейчас неплохо. И потому Морошка, стараясь выручить Гелю, поспешил заговорить о другом:

— Это вот тебе…

— Что такое?

— От мамы.

Только теперь Геля открыла глаза и увидела в свободной руке Арсения банку с вареньем, кажется, из черной смородины. Глаза у Гели тут же опять закрылись, а ресницы задрожали, забились, как мотыльки на освещенном стекле.

— Спасибо.

— Ешь на здоровье.

Геля вздохнула, отвернулась к стене. Спросила, мучаясь от стыда:

— Она все знает?

— Зачем ей знать? Это наше дело.

— Наше?

— Если хочешь, только мое.

— А помните, мы сидели на березе? — заговорила Геля, обернувшись к Морошке, и впервые посмотрела на него открытым и спокойным взглядом. — Помните, я хотела рассказать о себе? Вы не захотели слушать. И зря: все бы знали уже тогда.

— Узнал вот — и ладно.

— И опять не все…

Сердце Морошки отчего-то заколотилось так, словно он, не передыхая, поднялся на вершину большой горы. Боясь, что Геля услышит его удары, он слегка отстранился от нее и спросил с мягкой, чуть укоризненной улыбкой:

— Да что же я еще-то не знаю?

— А то, как я стала его женой.

— Да зачем мне это?

— Это надо знать, надо…

Что заставляло Гелю до конца, начистоту открыться перед Морошкой? Трудно сказать. Все, что угодно, но только не желание снискать какое-то оправдание своей легкомысленности. И даже не желание оправдать свою ненависть к Белявскому, и даже не желание восстановить против него Арсения Морошку…

— Пока я не расскажу все, я не буду спокойна, — продолжала она, поднимаясь на локоть. — Я должна все рассказать, хотя это и гадко.

Арсения будто ослепило вспышкой нестерпимо резкого света. Он порывисто спрятал лицо в широких, огрубелых ладонях и закричал, что есть силы, но так глухо, про себя, что его крик могла расслышать только Геля:

— Не надо!.. Не надо!..

Несомненно, он догадался, что случилось с нею до появления на Буйной. Она испугалась того, что наделала, и еще сильнее того, что должно теперь быть. И непослушными, дрожащими руками торопливо укрылась с головой одеялом…

— Ты отдохни, отдохни, — сказал ей Морошка.

Она не знала, что сделала с Арсением Морошкой, да еще в тот момент, когда душа его и без того была переполнена горем, а самообладание — на пределе.

Он долго бродил по берегу, побывал на брандвахте и других судах, — никому не говоря ни слова, все искал и искал Бориса Белявского. Но тот как в воду канул, хотя всем известно было, что он пока на Буйной. Арсений не знал, зачем ищет Белявского и что будет делать, если его найдет. Он безвольно подчинялся глубокой, но неосознанной душевной потребности, настойчивым толчкам какой-то темной, незнакомой силы.

Кажется, были уже сумерки, когда он вернулся ни с чем в прорабскую. Позабыв закрыть дверь на крюк, он лег в постель, укрылся двумя одеялами, курткой и шубой. Сильнейший озноб бил все его тело.

Потом он притих и увидел себя на знакомой тропе, проложенной вдоль берега Медвежьей. Сначала ему шагалось легко, ходко, но вскоре впереди показался лесной завал. Этот завал на Медвежьей появился несколько лет назад, после памятного свирепого урагана. Тогда в русло речушки, шумливой на перекатах, устланной чеканной галькой, просвечиваемой солнцем до дна даже в зеленоватых яминах, уложило с обоих берегов крест-накрест десятка три лиственниц, подпиравших кронами небо. Весной, в паводок, сюда нанесло множество лесин, сваленных ураганом в верховьях, и нагромоздило их высоко и причудливо.

Через несколько лет большой участок Медвежьей близ устья оказался под завалом, и не было никакой надежды, что у нее когда-либо хватит сил разгромить его и выбросить в Ангару. С годами высокая вода обломала на лесинах мелкие сучья и ошкурила их догола. Весь завал теперь можно принять за огромное кладбище слегка посеревших от времени, но не потерявших крепости костей гигантских чудовищ, обитавших на земле в давние времена. Но как же трудно пробираться сквозь его трущобы! Приходится без конца перелезать через огромные колодины, а там, где их нагромождено особенно много, искать какой-нибудь звериный лаз. Вдобавок здесь много валунов, и все они заросли мхами да плесенью, ноги с них срываются и вязнут в жидкой грязи. А тут еще густые заросли подлеска; продраться сквозь него не легче, чем сквозь многорядье колючей проволоки. Арсений уже выбивается из сил, задыхается от застойной таежной духоты. Ему кажется, что он вот-вот упадет. Но тут он видит перед собой большой куст красной смородины, сплошь увешанный длинными кистями ягод. Арсений начинает обдергивать кисти и полной горстью бросать ягоды в рот. Кислые, сочные, они быстро утоляют жажду и подкрепляют силы. Но что это? Весь воздух в таежных трущобах, все небо над ними становятся розовыми, как сок ягод смородины. Неужели зажигается вечерняя заря? А ведь не сделана еще и половина пути! Как же быть? Как быть? Ведь скоро, очень скоро все поглотит непроглядная таежная ночь! Надо идти, как ни трудно, и Морошка вновь бросается вперед — через гнилые колодины, замшелые валуны…

V

Открыв глаза, Арсений Морошка прежде всего удивился тому, что лежит на койке раздетым, хотя, судя по свету в прорабской, над Ангарой день в полном разгаре, да еще тому, что рядом сидит мать с усталым, но спокойным выражением милого старушечьего лица и протянутой над ним рукой, словно она сторожила его сон.

— Мама?! Ты здесь?!

— Не прыгай, не прыгай, — касаясь сухонькой рукой его груди, заговорила Анна Петровна. — Полежи-ка еще немного, полежи…

Но что же такое уложило его, никогда не знавшего никакой хвори, в постель, да еще в такое неурочное время? Арсений чувствовал лишь расслабленность во всем теле, от какой оно казалось свинцовым, но разве эта расслабленность и есть болезнь? Чудно! Решительно нигде никакой боли, ни в едином мускуле, а он лежит, как настоящий больной, и даже не в состоянии вспомнить, что свалило его с ног.

Прижимая руку матери к своей груди, он спросил:

— А что случилось со мною?

— Да ничего страшного, — нехотя ответила мать.

— А все же?

— Застудился, однако…

Перед мысленным взором Арсения пронеслись, словно вырвавшись из кромешной тьмы, картины несчастья на шивере. За несколько секунд он увидел все, что длилось от начала пожара на самосбросе до отправки Демида Назарыча в Железново. Правда, он не почувствовал взаимосвязи между этим несчастьем и своей болезнью, хотя и знал, что ему пришлось долго пробыть в холодной воде, но воспоминание его сильно встревожило.

Зорко наблюдая за сыном, Анна Петровна с горечью приметила, как на ее глазах изменилось бледное лицо Арсения. На нем даже появились морщинки, каких она никогда не замечала прежде. Это ее расстроило, и оттого она, должно быть, пояснила невпопад:

— Застудился — вот и горячка.

— Горячка?

— Да ты успокойся, это ведь я называю так, — спохватилась Анна Петровна. — Бывало, так и называли, когда человек весь в огне, — пояснила она с той виноватостью, с какой старые люди говорят обычно молодым о своей приверженности всяческой старине. — Твои ребята мне сказывали, всю ночь тебе тяжко было, метался, лопотал что попало. Только на зорьке затих и уснул. С утра-то уж Геля за тобой доглядывала.

И тут только память Морошки, все еще работавшая медленно и лениво, внезапно высветила из мрака Гелю на кровати, среди детских игрушек. Это воспоминание ударило болью, и Морошке невольно подумалось, что, может быть, именно этой болью и налито сейчас все его тело.

— Где же она?

— К реке ушла…

По тому, с какой ласковостью говорила мать о Геле, Арсений понял, что ей ничего неведомо о несчастной девчушке. «Как воды в рот набрали», — подумалось Морошке с благодарностью ко всем, даже длинноязыкой Сысоевне. Но сейчас же он вспомнил о Белявском: конечно же, этот способен на любую подлость. И Морошку, естественно, встревожило теперь появление матери на Буйной.

— Ты давно здесь? — спросил он осторожно.

— С утра, а теперь обед скоро, — живо ответила мать. — Еще вчерась вечером услыхала я о вашей беде. Так разве ж я усижу? Едва зорьки дождалась… — Заметив, что сын пытается заговорить, она затрясла над ним сухонькой рукой. — Ты молчи, молчи, я все знаю. Горе горькое, но ты, сынок, знай помалкивай: так любую беду легче пережить.

Он послушался и отмолчался, а потом, поборов боль, опять вернулся к своей мысли:

— Как же ты, мама, дом-то бросила?

— А чо с ним стрясется? — ответила мать. — Стоит — и пусть стоит.

— Все же…

На секунду мать замерла, но тут же природная прямота заставила ее подивиться в открытую:

— Да ты что, сынок, вроде и не рад, что я здесь?

— Я только о доме…

— Вот встанешь, тогда и уеду.

— А я хоть сейчас!

— Ишь ты, какой прыткий! — На губах матери промелькнула грустная улыбочка. — Нет уж, как хошь, а потерпи, не гони.

Стыдно, очень стыдно стало Арсению…

— Прости, мама… — повинился он, вновь прижимая ее руку к своей груди. — Только мне все одно надо бы встать. Не знаю, как там мои ребята.

Мать вздохнула:

— Молчат. Окаменели с горя-то.

— Встать бы мне, встать! — заметался Арсений, но, поднявшись рывком на кровати, понял, что его совсем не держат непривычно обессилевшие руки. — Да что это на самом деле со мною, а? И даже изба вроде плывет…

Мать обеспокоенно захлопотала около него, уложила на подушку, приободрила:

— Ничего, ничего, попаришься в баньке — и всю болесть как рукой снимет. В одночасье одолеешь…

Входная дверь тихонько открылась, и кто-то почти бесшумно вошел в прихожую прорабской. Вся просветлев, Анна Петровна дала сыну знак рукой:

— Геля…

Услышав ее голос, Геля бросилась на цыпочках к раскрытой двери комнатушки Арсения Морошки. Выглянув из-за косяка, встретясь с его осмысленным, оживленным взглядом, она едва сдержала крик радости.

— Заходи же! — поторопил ее Арсений.

Стесняясь Анны Петровны, Геля не сразу осмелилась подойти к его кровати. В замешательстве, опустив голову, словно в чем-то винясь, нагнулась и расправила на его ногах одеяло.

— Вода-то… не убывает ли? — стараясь приободрить ее, ласково заговорил Морошка.

— Вроде нет пока…

— А что передают из Богучан?

— Сегодня-то я… не слушала…

— Боялась потревожить? Жаль.

С реки донесло короткий, обрывистый гудок.

— Это кто там? — насторожился Арсений. — Не Григорий ли Лукьяныч? Вернулся? Когда?

— Только что, — ответила Геля.

— Опоздал… — Арсений медленно полуприкрыл ресницами глаза, думая, вероятно, о вчерашнем несчастье в прорабстве. — Что ж он сюда-то не идет?

— Твой катамаран осматривают.

— Привел?!

— По пути, говорят, прихватил…

— Встать бы мне! — опять заметался Арсений, но на сей раз даже и не сделал никакой попытки подняться. — Нельзя мне лежать-то сейчас, никак нельзя…

От обиды у него даже слегка задрожали губы. Он почувствовал себя совершенно несчастным и, взглянув на Гелю, неожиданно и смущенно попросил:

— Посиди со мной, а?

Вскоре появился Григорий Лукьянович Завьялов. Ни вчера, ни сегодня у него не нашлось времени побриться, он густо зарос седой щетиной и оттого выглядел старым и усталым человеком. Для него недаром прошли хлопоты на Каменке, а тут еще такая беда на Буйной… На душе у него, как говорится, кошки скребли, но заговорил он оживленно, с подковыркой:

— Ты что, притворяешься, да? Я так и знал.

— Ловко? — тоже оживляясь, спросил Арсений.

— Одно загляденье. — Он присел на табурет у кровати, ощупал лоб Морошки. — Ну, хватит, прекратить это баловство. За денек отлежишься — и вставай. Да скорей за дело.

— Придется ли? — быстро меняясь в лице, заговорил Арсений. — Вы все знаете? За погубленных людей ответ держать надо. Да вдобавок тут еще Родыгу отвалтузили. Сегодня, должно быть, милиция нагрянет. Обещался всех засудить.

— Не засудит, — ответил Завьялов. — Сегодня утром из Погорюя я разговаривал с ним. От него все и узнал. Вот послушай-ка, что он говорит… В гибели людей никто не виноват. Испытания проводились под его личным руководством и наблюдением горного инспектора. Все делалось с полным соблюдением техники безопасности. Произошло несчастье, какие, к сожалению, не исключены на взрывных работах.

— Ох, брехун! — простонал Морошка.

— Погоди, дослушай, — продолжал Завьялов. — Вот так он все и объяснил вчера в милиции. Да еще добавил, что заряд к отпалке готовил опытнейший взрывник. Отчего воспламенился второй заряд — одному богу известно. Слушай, слушай. И еще сказал, что Демид Назарыч и ты, спасая людей, проявили подлинное геройство.

Морошка даже скрипнул зубами:

— Ох, негодяй!

— В милиции, сказал он мне, вполне удовлетворены его объяснением и особой бумагой горного инспектора. Но это же чушь!

Арсений слушал и не верил своим ушам. Сколько ни напрягал мозг, ему никак не удавалось уразуметь, что же произошло с Родыгиным по возвращении в Железново? Отчего с ним стряслась такая крутая перемена? Отчего?

— Ну, небывальщина! — заговорил Морошка в полнейшей растерянности, весь взомлев от неожиданного оборота дела. — Хочет, чтобы все было шито-крыто? Люди погибли — и виновных нет? Рыло ему своротили — и хоть бы что! Ой, чудно мне…

— Так и не можешь догадаться, что случилось? — Завьялов даже улыбнулся, глядя на бледного, измученного прораба, хотя и вымученной, горькой улыбкой. — А все, Арсений, очень просто. Уходил он вчера отсюда, конечно, с определенным решением свалить всю вину за гибель людей на Демида Назарыча и тебя. Да на том и покончить с вами, раз больше не нужны, а самому и доделать прорезь. Вроде спасти дело. Но когда он явился в Железново, в конторе его ждала радиограмма. Я ее тоже получил в пути. Его отзывают, братец ты мой, в трест, на высокий пост. Уже сработала слава, какой он добился здесь за лето. Тут тоже не без автоматики…

И откуда только у Арсения взялись силы? Он разом поднялся на кровати…

— Неужто все правда, а? — выкрикнул он, хватаясь за руку Завьялова. — Ах, ловкач! Сухим из Ангары выбрался! Не видал такого…

— Мы сами помогли, — сказал Завьялов.

— Особенно я постарался…

— Ты по молодости, а вот я… — Не раз тяжко вздохнулось Завьялову, пока он собрался с духом вновь, как и при прошлой встрече, поведать о своей вине. — Все выжидал. Все боялся, что тяжба с ним помешает делу. Откладывал на потом, а вышло хуже. Таким, как Родыгин, только на руку наше примиренчество и слюнтяйство. Пока мы гадаем, они действуют. Да и автоматика на их стороне. Как видишь, она опередила. Все можно отложить, да не бой с этими семиголовыми гадами.

— Зря его не унесло! — пожалел Морошка.

— Ну, а теперь, когда он получил повышение, ему, как ты сам понимаешь, нет никакого расчета раздувать здешнюю историю, — добавил Завьялов. — Наоборот, ему хочется замять ее, следует замять, а то ведь следом может потянуться дело!

— Это матерый варнак, — сказал Морошка. — Он может далеко уйти, в большие горы. До смерти обидно! Ведь я рассказал бы следователю все, как было. Наперво — о себе: взбунтуй я, откажись от испытаний — и ничего бы не случилось. Но и Родыгину я собирался отвалить полной мерой. Как же теперь быть? Может, для верности, в райком, а?

— Астахов все уже знает, — сообщил Завьялов. — Вчера он побывал в больнице у Демида Назарыча.

— У бати? Как он там, наш горемыка?

— Сегодня ему сделают операцию.

Арсений со стоном повалился на подушку, закрыл руками лицо. Стараясь успокоить его, Григорий Лукьянович, выждав какое-то время, рассказал о своем утреннем разговоре с секретарем райкома по рации.

— Астахов сам взялся за это дело, — сообщил он и легонько подмигнул: дескать, события, как видишь, принимают совсем иной оборот. — Сегодня он вызовет к себе Родыгина. И я думаю, что тому вряд ли удастся замять дело и, несмотря на вызов, прошмыгнуть мимо райкома.

— Вот это славно! — слегка оживился Морошка.

— Так что зря не рыпайся, лежи и выздоравливай, — приказал Завьялов. — Настанет время — тебя вызовут. Тогда и отвалишь ему какой надо мерой. А теперь тебе совет… — Он постучал кулаком в свою грудь. — Хорошенько береги то, что сейчас полыхает тут синим огнем. Всю жизнь береги. С этим огнем ты уже сейчас поднялся на несколько ступеней выше, чем был, с ним и шагай дальше. Ты еще не одного такого, как Родыгин, встретишь на своем пути. Мамонты вымерли, зубры вымирают, а эти — особой породы, для них пока что и волюшки и еды на земле хватает. Вот тогда уж не зевай.

Поднялся он неожиданно:

— Меня ребята ждут.

— Я и про катамаран еще не узнал, — заговорил Морошка.

— Встанешь и узнаешь. Сегодня опробуем. Кажись, снаряд хорош.

Чтобы не беспокоить больного, Геля ушла со своей машинкой к Марьянихе, а мать все что-то возилась в прихожей. До вечера у Морошки оказалось так много свободного времени, что он успел вспомнить всю свою жизнь и все, что случилось за лето на Буйной, и вволю подумать о работе и еще о многом, что, может быть, и не касалось его лично, но было важным вообще в человеческой жизни.

VI

На следующее утро, в привычный час, несмотря на уговоры матери, Арсений поднялся с постели. Когда пришла Геля, он прошлепал к рации и прослушал сводку из Богучан, с водомерного поста. Судя по тому, как снижался уровень реки в Богучанах, в ближайшие дни и на Буйной должен был начаться спад воды. Затем Морошка, едва скрывая свое волнение, долго стоял у окна и смотрел на реку. Над нею белой пряжей тянулись ленты угасающего тумана.

До полудня Арсений еще раза три подходил к окну. С тем особым чувством, какое известно только людям, живущим у реки, провожал он уходящие вниз, заканчивающие навигацию суда, со щемящим сердцем слушал их прощальные гудки. Смотрел на густо дымящий земснаряд, от которого доносило железный визг и грохот. Но чаще всего не мог оторвать глаз от теплохода, маячившего в верхней части прорези, и очень сожалел, что ему не видно, как идет работа на катамаране, и очень радовался, когда оттуда доплескивало удар взрывной волны.

Но как ни тревожил Морошку приближающийся спад воды, как ни томила тоска о работе, его никогда не покидали заботы о Геле. И еще он побаивался, что ее история как-нибудь откроется перед матерью, пока она живет на Буйной. Он догадывался, что матери, хотя она и сама хлопотала о его женитьбе, все-таки больно видеть кого-либо на месте, какое должна была занять ее несчастная дочь. Но куда больнее будет, если она узнает историю Гели. Это могло произойти не только случайно. Узнать ее мать могла прежде всего от самого Белявского, который все еще зачем-то околачивался в прорабстве.

Арсений не мог понять, что происходило с ним, когда он вспоминал о Белявском. Ему казалось, что он перестает быть прежним Морошкой, а становится совсем другим человеком. Он может думать о том, о чем раньше не мог думать по своей природе. Он мог сделать то, чего раньше ни за что бы не сделал. Кажется, он мог даже убить Белявского, и мысль о том, что он способен поднять на него руку, не казалась ему страшной.

VII

После внезапного отъезда Родыгина, который в суматохе, вероятно, совсем позабыл о нем, Борис Белявский понял, что ему уже никто на Буйной не поможет. Одна была надежда — и та исчезла. Значит, только сам он мог постоять за себя, только сам…

Все рабочие сторонились теперь Белявского. На счастье, из тайги вышли двое каких-то парней и поселились в охотничьем зимовье у Медвежьей. Они говорили, что работали в геологической партии, в районе будущей железной дороги, какую собираются проложить от Тайшета до Богучан, но работа кончилась, надо было возвращаться в Красноярск, а они решили выйти к Ангаре и зазимовать в хорошем месте. Парни были в изрядно поношенной одежде, обычной для проработавших лето в тайге, и походили на бродяг. Они явно не годились в приятели. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба.

Новым знакомым хотелось сменить потрепанную одежду и, как они говорили, появиться среди людей людьми. Белявский согласился выручить выходцев из тайги. Стараясь избежать лишних разговоров, он не захотел заниматься перепродажей, а решил загнать только свои вещи, тем более что у него давно опустел кошелек.

Перекладывая вещи из чемодана в рюкзак, чтобы незаметнее унести их с брандвахты, Белявский, себе на удивление, думал не о том унизительном положении, в каком оказался на Буйной, а только о Морошке, об одном Морошке. И странное дело, впервые думалось о нем не только с ненавистью, но и с завистью.

Перед тем как отправиться на Медвежью, он вышел оглядеться и увидел на шивере моторную лодку, да не какую-нибудь, а именно ту, на какой бежала таежная вольница. Он узнал лодку и по окраске, и по тому, как она задирала нос над волной. «Все! Поймали!» — бледнея, воскликнул про себя Белявский. Но его сердце дрогнуло еще сильнее, когда он разглядел, что в приближающейся лодке сидит, оглядывая берег из-под руки, повариха Варенька.

Немалых усилий стоило Белявскому спуститься на берег неторопливым шагом равнодушно гуляющего человека. Все в нем трепетало от беспокойства, как в только что выхваченной из воды рыбине. Едва-то сумел он изобразить на лице веселое изумление:

— О, беглянка явилась!

— Явилась вот, — сердито ответила Варенька, вылезая из лодки и не глядя на Белявского.

— Поймали вас, что ли?

— А то не поймают! — ответила Варенька, с явным восхищением отдавая должное тем, кто изловил беглецов. — Милиция, она тоже не лыком шита. Всех варнаков выловит да упрятает за решетку! — Тут она скосила один глаз на Белявского. — Погоди, и до тебя доберутся. И тебя засудят.

— Что ты болта-аешь, а? — отозвался Белявский, весь леденея, но со смешком. — А меня-то за что?

— За дело, — ответила Варенька резко.

— Вот дуреха! За какое такое?

— А то не знаешь?

Белявскому все труднее и труднее становилось сдерживать подергивание губ, быть смиренным, незлобивым да разговаривать в шутейном тоне:

— Ничего я, Варенька, не знаю и не ведаю. Не только про твоих ухажеров, но и про себя.

Вероятно, Вареньку обидело напоминание про ухажеров, и она наконец-то повернулась к обидчику всей грудью:

— Это тебе-то про себя ничего не известно, да? И не стыдно ухмыляться и пялить на меня зенки? — заговорила она с несвойственной ей крикливостью. — Хватит врать! Весь изоврался! Не только самому — людям про тебя все известно!

— От кого? Ты что-нибудь наболтала? — нахмурясь, спросил Белявский.

— Я? Я за тебя в милиции по дурости горой стояла, если хочешь знать! — ответила Варенька. — Я одно твердила: «Не причастен Белявский, и все! Никаких свечек не давал!» А они сами тебя выдали.

— Кто? — теряя голос, в замешательстве переспросил Белявский.

— Твои закадычные! — съязвила Варенька и неласково оповестила на прощание: — Ну, мне некогда.

Она направилась было в прорабскую, но спохватилась, вернулась и попросила моториста, выгружавшего какие-то узлы на берег:

— Вытащи эти… свечи-то… и дай сюда, а этого… — кивнула на Белявского, — и к лодке не подпускай.

— Вот дура, — отступая, проворчал Белявский.

— Не дурнее тебя! — отрезала Варенька. — Да и почище! — И тут она, разойдясь от обиды, закончила перепалку как есть по-бабьи: — Меня укоряешь, а сам-то какой? Хорошенький? Баский? — И для крепости даже припугнула обидчика: — Погоди, вот потянут в милицию, будешь знать! Там все раскопают! Все твои проделки, все грехи!

Варенька и не подозревала, какое впечатление произведут на Белявского ее последние слова. Мнительному Белявскому в них почудился намек на то, что каким-то образом стало известно о его надругательстве над Гелей, и все в нем мгновенно обмерло…

Согнувшись, словно навстречу ветру, и упружисто перебирая ногами в грубых ботинках, Варенька без передышки поднялась на крутой обрыв. У нее перехватило дыхание, когда она приблизилась к прорабской. Никого не замечая в прихожей, она направилась к открытой двери комнатушки Арсения Морошки. За столом прораба сидел Завьялов с утомленным лицом, но с веселой, дрожащей золотинкой в карих глазах, — вероятно, только что говорили о чем-то забавном. Арсений Морошка сидел на своей кровати.

— Это я… — заговорила Варенька дрогнувшим, почти плачущим голосом, увидев, как и Завьялов и Морошка взглянули на нее со строгим удивлением. — Знамо, дура, как есть дура… — продолжала она, подозревая, что именно так и называют ее сейчас про себя мужчины, и покорно соглашаясь с такой совершенно справедливой оценкой своей личности. — Вот они, свечки… — не дождавшись какого-либо привета, добавила она и положила на кровать, рядом с прорабом, свечи с лодочного мотора.

Но и Завьялов и Морошка продолжали молча разглядывать Вареньку. Она была во всем темном, строгая, как монахиня, и за несколько дней скитаний совсем отцвела — совсем и навсегда.

— Чо уж смотреть-то? — застеснялась Варенька, понимая, как она удивила мужчин своей некрасивостью, и попросила жалобно, слезно, прислоняясь виском к косяку двери: — Простите уж вы меня, дуру, ради бога. Простите, товарищ начальник.

— Ты с прорабом, с прорабом говори, — сказал ей Завьялов, бесцельно вертя в руках свою форменную фуражку. — Тут он голова.

— Простите, Арсений Иваныч…

— Да ты садись, садись. — Морошка указал Вареньке на табурет у кровати, избегая, однако, встречаться с нею взглядами. — Где вас поймали-то?

— А мы уж в Енисей вышли, в Енисей, Арсений Иваныч! — заговорила Варенька с неожиданной живостью, не то стараясь угодить прорабу своей готовностью к откровенности, не то по наивности тут же забываясь и становясь прежней Варенькой. — Они ить чо удумали? Шел караван в Енисей, они и попросились на пустой паузок: деньги всё делают! А лодку бросили пониже Рыбного, чтобы след запутать. Спрятались, значитца, в том паузке, да и давай глотать: у водолива-то и спиртишко нашелся. Где их, окаянных, скоро поймаешь на такой-то реке? А уж когда вышли в Енисей — тут и настигли.

— Им что: глотай да глотай, — сказал Морошка. — Закуски вволю было.

— Вволю! Хоть обожрись! — охотно подхватила Варенька, но, почувствовав, хотя и с запозданием, укор в словах прораба, сникла и пробормотала смущенно: — Никто и не подавился, а надо бы…

— Зачем кинулась-то с ними?

Вареньке сделалось очень стыдно. Опустив голову, ответила едва слышно:

— Улестили.

— И сразу кинулась?

— Да сдуру-то чего не сделаешь? — вспомнив о самом расхожем в народе оправдании на всякий худой случай, ответила Варенька. — Все ведь надеишьси. Все слову веришь. Тошно ведь, Арсений Иваныч, жить-то мне одной! Разве не примечаешь? А вот поверила — и столько мучений приняла.

— Обижали?

Внезапно всхлипнув, Варенька прошептала:

— Охальничали.

Раскаиваясь в том, что вроде бы учиняет несчастной Вареньке допрос, Морошка заключил хмуро:

— Наперед знай. Помни.

— На всю жизнь запамятую, Арсений Иваныч! — клятвенно, как перед иконой, воскликнула Варенька. — Ведь я, Арсений Иваныч, целую ночь в настоящей тюрьме сидела! Глаз не сомкнула. Весь пол слезами залила. А утром-то, как повели на допрос, у меня и ноги не идут, хоть на землю садись, а земля-то как в пропасть летит. Солнце светит, а мне — темная ночь. Так страшно было, Арсений Иваныч, и сейчас сердце заходится, как со стужи.

— Передохни, — посоветовал Морошка.

— Не помню, как и довели меня в милицию, — в самом деле передохнув немного, продолжала Варенька. — А там мне водицы дали попить, я и оклемалась немного… — Она еще разок передохнула и помахала себе платочком в лицо. — Стали меня спрашивать, а мне и сказать-то нечего. Зачем побегла — и сама не знаю. Наваждение какое-то нашло, чо ли…

— Где они свечи-то взяли?

— А у Белявского, у него. Как взяли, не знаю, а потом сами же и выдали его с головой. — Но Вареньке не терпелось узнать о своей судьбе, и она спросила: — Как же мне теперь-то?

— Устала небось? Может, отдохнешь?

— Какой мне отдых! Без работы я совсем затоскую.

— Тогда иди, готовь ужин, — разрешил Морошка.

— Ой, да я сейчас же! — вскакивая, заторопилась Варенька. — Жрали они — страсть глядеть, а все-таки не успели все сожрать, не успели. Я и упросила милицию отдать все остатки, и все их привезла. Да у меня еще с собой деньжонки были. Припрятала на всякий случай. Вот и прикупила на них кое-чего в Железнове: мяса там, муки, масла… Ты не сумлевайся, Арсений Иваныч, я весь долг покрою, все отработаю. Ты только не гневись больно-то на меня, не серчай.

— Иди, — отворачиваясь, сказал Морошка.

Вареньке хотелось поблагодарить Морошку, но увидев, как он сгорбился на краю кровати, она попятилась и удалилась молча. В прихожей она впервые увидела Анну Петровну и Гелю. Понимая, что и женщины невольно слушали ее горький рассказ, она быстро, стыдливо прошла до входной двери и там, вдруг навалясь плечом на косяк, горько зарыдала.

VIII

Борису Белявскому не давала покоя угроза Вареньки, хотя он всячески и убеждал себя считать ее не иначе как пустой бабьей болтовней. Какие его проделки и грехи известны милиции? Неужели ей известно не только то, что он помог Мерцалову и его дружкам бежать с Буйной, но и то, что случилось в поселке у порога? «Чепуха! — спорил он с собой. — Геля сбежала, не сказав никому ни слова!» Все так, но ведь даже без участия Гели могли возникнуть подозрения о том, почему она сбежала накануне свадьбы. Народ сейчас дотошный. И потом, сосед по дому слышал шум за стенкой и, кажется, делал после какие-то намеки. От него и мог закуриться дымок. И вполне возможно, что железновская милиция уже поджидает его на пристани. «Нет! — прокричал он, стиснув зубы. — Я не дамся в медвежьи лапы!» Теперь он боялся разоблачения как никогда. И свое спасение он видел только в том, чтобы избежать заслуженной расплаты. Им владел только страх, один страх…

Мимо каюты прошла, опустив голову, Обманка. Приоткрыв немного дверь, Белявский зазвал ее к себе, спросил обидчиво:

— Что проходишь мимо?

— Да так, все думаю.

Рита очень изменилась за последние дни: бродила в изношенной штормовке поверх шерстяной кофты, в резиновых сапожках, а свои модные космы теперь тщательно прятала под спортивной шапочкой. От прежней Обманки остались только яркие губы, под цвет таежной малины.

— А подурнела ты, — оглядев Риту, безжалостно заметил Белявский.

— А ты? — равнодушно, без обиды ответила Обманка. — У тебя-то какой вид? Опять небрит, опять… Хочешь поглядеться в зеркало?

Она обшарила все свои карманы, но зеркальца не нашла. Спросила равнодушно:

— А чего ты торчишь здесь?

— Где-нибудь торчать-то надо…

— На привязи ты здесь, что ли?

— На железной цепи.

Теперь Белявский был, пожалуй, еще более странным, чем в те дни, когда появился на Буйной и бродил по ночам вокруг прорабской. Опять на его похудевшем лице, обрастающем густой, как отава, колючкой, лихорадочным блеском сверкали черные, иконописные глаза. Опять все его жесты стали быстрыми и нервными, а голос был напряжен так, что в любую секунду мог сорваться на визг.

— Уходил бы ты поскорее отсюда, — посоветовала ему Обманка.

— И ты гонишь? — спросил Белявский, со злобным прищуром приглядываясь к Обманке. — А давно ли сама не советовала уезжать? Давно ли сама натравливала добиваться своего?

Вздохнув, Обманка созналась чистосердечно:

— Все от зависти.

— Прозрела?

— А ты не шути, — ответила Обманка все так же равнодушно, устало. — Нас все учит жить. Вот я расквасила себе нос о камни — и поумнела.

— Афоризмы?

— А тебя и любовь ничему не научила? — спросила Обманка. — Значит, у тебя не любовь. От твоей любви, и верно, один шаг до ненависти.

— А у тебя что? Любовь? Ха-ха!

— Корявая, да любовь, — ответила Обманка и, берясь за ручку двери, сказала: — Прощай.

— Валяй на все четыре!

Надо было побыстрее убраться в зимовье на Медвежьей. Конечно, там поселились не бог весть какие хорошие парни. У Белявского не раз появлялась мысль, что они, вполне возможно, что-нибудь натворили в той геологической партии, в какой работали, и скрылись, а теперь осматриваются и соображают, как уйти с Ангары. Может быть, это просто-напросто таежные бродяги или беглые… Но что до этого Белявскому? По крайней мере, с ними можно было выпить спирта и на время забыться, отдохнуть от тех мыслей, что не давали покоя. «Да, выпить бы… — подумал Белявский. — Только надо уйти сейчас же…» Схватив туго набитый рюкзак, он кошачьим шагом, никем не замеченный сошел с брандвахты.

Новые знакомые, один приземистый, чернобородый, с маленькими глазами, а другой тонкокостный, сильно исхудавший в таежном походе, стояли на перекате, пониже зимовья, с длинными удилищами из неошкуренного тальника. Завидев Белявского, коренастый, называвший себя Петрухой, взмахнул удилищем, не дождавшись, когда леска вытянется на течении в струнку, и вышел из воды. Его товарищ, назвавшийся Гошей, прошел с удочкой до конца переката и, дав попрыгать обманке на гребнистой струе, выхватил в воздух серебристого хариуса.

— Здорово! — встречая Белявского, как старого знакомого, заговорил Петруха. — Клев нынче, знаешь ли, хорош. Погляди, сколько я надергал! Во будет уха! — И он подал команду Гоше: — Кончай!

Он снял с загорбка Белявского рюкзак, ощупал его со всех сторон, вполне доверяя, вероятно, чуткости своих пальцев, уверенно одобрил:

— Дело. Ну, пошли.

Перед ухой хватили по доброй порции спирта, и тогда Петруха, как обычно, принялся за расспросы:

— Ты эта… чего такой сумной?

— Признаться? — спросил Белявский.

— Валяй в открытую!

— Посадить меня могут.

— За что?

— За дурость.

Быстро хмелея, Белявский рассказал бородачам историю бегства Мерцалова и его приятелей с Буйной. Он и не заметил, как в густой бородище Петрухи блеснула улыбка. Петруха понял, что ничего страшного в истории Белявского нет, но, выслушав его, покачал кудлатой головой:

— Да, брат, влип ты…

— Посадят?

— Три года.

— Конечно, за соучастие, я понимаю…

Петруха налил Белявскому сверх принятой меры и, когда тот, запив спирт водой, едва отдышался, сказал:

— Теперь говори все.

— Все уж сказано.

— Врешь. По глазам вижу.

— Верно, есть еще дело, — размягчаясь со спирта, сознался Белявский. — Плохое дело. Обидел одну девчонку. И жениться хотел, а обидел. Так вышло. Побоялся упустить. Сгоряча.

— Десять лет, — заключил Петруха тоном человека, в точности знающего все законы. — За это, брат, сгноят.

— Что же делать?

— Драпай, пока не поздно.

— Да куда? — расслабленно взмолился Белявский. — Вон ребята побежали, а что толку? Куда отсюда сбежишь?

— Чудак, а? — подмигнув Гоше, спросил Петруха.

— Чудило, — подтвердил Гоша. — Гороховое…

— Ты эта… — Петруха вновь заговорил с Белявским, но с некоторой осторожностью. — Ты географию хорошо знаешь?

— А что? — удивился Белявский.

— Да тут эта… такое дело… — Петруха помялся, раздумывая и что-то соображая. — Тут, сказывают, где-то золотишко добывают, а?

— Есть тут прииски. Знаю, где…

— Молодца! — похвалил Петруха. — С твоей-то головой да самому лезть в петлю? Жить надо! Чудак! Ты драпай!

— Но куда же? Куда?

— А вот с нами, на эти прииски, — ответил Петруха и задержал взгляд на лице Белявского, словно стараясь запомнить его на всю жизнь. — Мы как раз туда и держим путь. Проводишь, а там мы тебя устроим. Даю слово, будешь жить, а не гнить.

Спьяну Борис Белявский не успел и разобраться, о чем идет речь, а Петруха уже командовал над ним:

— Значит, так: остаешься с нами. Переночуем, а утром все и сообразим. Только гляди не дури, а то не сносить тебе такой умной головы!

— Да, да, я понимаю, — ответил Белявский, ничего не поняв из слов Петрухи, и стиснул голову над столом в ладонях.

Заночевал он в зимовье, на прелой траве.

IX

Еще вечером Арсений порывался сходить к реке. Мать и Геля не пустили. Но утром, после нормального и глубокого сна, Морошка почувствовал себя окрепшим настолько, что его уже не могли остановить ничьи уговоры. Услышав, что он одевается, мать подала голос:

— Страсть какой туманище.

— А-а, пускай!

— Одевайся-то хоть потеплее.

Арсений не стал перечить, оделся во все охотничье, в чем бродил по тайге поздней осенью. Стараясь успокоить мать, на минутку легонько, ласково прижал ее к себе за плечо. Потом вышел на крыльцо. В самом деле, все было укрыто густым туманом — и река и горы. «Осень», — зябко вздрагивая, сказал себе Морошка и, покрепче нахлобучив шапку, спустился на берег. «Так и есть!» — воскликнул он с огорчением, взглянув на знакомые камни: и на Буйной началась убыль воды.

Все еще зоревали, лишь Варенька гремела посудой у камбуза. Морошке не терпелось, хотелось обойти все каюты и разбудить рабочих, но он вовремя устыдился и вернулся в свою избу. И долго еще пришлось ему помучиться от нетерпения в это утро. И позавтракали, и стали готовиться к выходу в прорезь, а туман все еще держался над рекой. Морошка несколько раз выходил к обрыву и едва не скрипел зубами от досады, наблюдая за тем, как он медленно слабеет и расползается по падям.

Наконец можно было идти к реке, и тогда мать, взглянув на Гелю, сказала озабоченно:

— Иди-ка с ним, доченька, постереги его. Разогреется, разденется и опять застудится.

Арсений, должно быть, того и ждал. Очень охотно позвал Гелю:

— И верно, пойдем-ка…

Уходя из избы, он посоветовал матери:

— А ты гляди тут, мама… — Он как-то странно смутился. — Закройся — и никого. Тут разный народ бродит, а у меня вон несгораемый шкаф. Подумают еще, что с деньгами.

Спускаясь к реке, Морошка спросил у Гели:

— Она никуда здесь не ходила?

— От тебя ни на шаг.

У брандвахты они повстречались с Сысоевной.

— Где же Белявский? — спросил ее Морошка.

— Сгинул где-то, — ответила Сысоевна. — Надо быть, у тех парней, какие на зимовье. Он все туда ходит.

— Что за люди?

— Геологи, кто же больше?

В начале лета отряды геологов, один за другим, уходили вверх по Медвежьей и там разбредались в разные стороны. Сейчас же как раз наступил срок, когда геологи возвращались к Ангаре, и потому у Арсения не возникло никаких подозрений.

Катамаран уже был закреплен перед носом «Отважного». Вокруг него носились взрывники: засыпали порох в небольшие мешки для дробления отдельных камней, перетаскивали их на катамаран, проверяли ручную лебедку, с помощью которой поднимался и опускался скребок, возились около крана и у водолазной станции. Взрывники не успели отгоревать после недавнего несчастья на реке, но считали, что Арсений Морошка переживает его еще сильнее, и потому им хотелось найти для него сейчас какие-нибудь ободряющие слова. А Сергей Кисляев, на правах наиболее близкого друга, даже толкнул его легонько в бок:

— Ожил?

— Ну как? — кивая на катамаран, спросил Морошка.

— Не снаряд, а чудо! — загорелся Кисляев. — Сами ищем камни, сами убираем.

Вышли на реку, когда даль еще была затянута дымкой тумана. Арсению казалось, что он не был на реке целую вечность — так соскучились и его душа, и его глаза по зеленой, в сплошных завитках и воронках, вечно кипящей изнутри стремнине. Ненавидеть бы ее Морошке, люто ненавидеть, ведь было за что, а он вот, даже после небольшой разлуки, не мог оторвать от нее взгляда. Туман теперь рассеивался быстро, открылись все прибрежные горы, и вспыхивали на солнце, как зеркала, огромные плиты на утесах. Перед шиверой показался первый караван, спускающийся вниз; над рекой пронесся тревожный, протяжный гудок.

Рабочие разговорились по этому случаю:

— Гляди, уже бегут!

— Охота ли сидеть на камнях?

— А вот погоди, что днем будет!

Караван, спустившись до прорези, закрытой бакеном, свернул в реку, в излучину извечного судового хода и тогда Арсений обратился к Завьялову:

— Может, пройдемся по всей прорези? Поглядеть охота, какая она после зачистки.

Поднялись до начала прорези, и Сергей Кисляев скомандовал бригаде:

— А ну, покажем работу! Даем скребок!

Двое рабочих, медленно разматывая трос с барабана, опустили скребок в реку, перекрыв путь струе. Перед носом катамарана струя забурлила, запенилась, начала облизывать внешние борта понтонов, а между ними вода стала спокойной, прозрачной — очень хорошо просматривалось дно. Скребок был закреплен на проектной отметке, и теплоход начал медленно спускаться задним ходом по прорези. Скребок шел ровно, не вздрагивая, не задевая за камни, что означало: будущий судовой ход ровен и чист. На всей верхней части прорези скребок не подцепил ни одного камешка.

— Ну, как? — подмигивая, спросил Кисляев.

Арсений впервые за утро улыбнулся, похвалил друзей:

— Чистая работа!

— Этот участок полностью готов, — сказал Завьялов. — Сегодня же скажу Горяеву: пусть принимает.

Миновали вешки, откуда велись взрывные работы в последние дни штурма, уже с помощью заряда Волкова. И здесь скребок несколько минут не задевал за дно.

— А тут много было? — спросил Морошка.

— Нет, очень мало, — ответил Завьялов.

— Значит, не зря повернули земснаряд.

Но вот скребок загремел, заскрежетал, подцепил первую порцию мелко взрыхленной породы, но еще не так много, чтобы была нужда сбрасывать ее за пределами прорези. А вскоре скребок зацепился и за камень, и зацепился крепко, но Кисляев, ощупав его наметкой, доложил:

— Небольшой! Вытащим!

Вася Подлужный уже сидел на ящике из-под пороха в желтом скафандре. Вокруг него хлопотали взрывники: подпоясывали, вешали на грудь и спину грузы. Перед тем как спрятать голову под шлем, Вася, ухмыляясь, попросил друзей:

— Осторожнее. Прическу не попортите.

Все работали дружно, с огоньком, стараясь порадовать прораба своей работой.

— Качай! — скомандовал Кисляев рабочим, стоявшим у помпы, и крикнул водолазу в телефонную трубку: — Ну, как, все в порядке? Двигай!

Глубина была небольшой, но ведь надо было ползать по дну, чтобы застропить камень. Ощупав его, Вася попросил трос.

— Будь вода немного потеплее, мы его и без скафандра бы застропили, — сказал Уваров. — Нырнул разок-другой — и готово!

Ползая по дну, прося иногда добавить воздуха, Вася Подлужный гораздо быстрее, чем думалось Морошке, обмотал камень тросом, а через несколько минут взрывники подняли его краном и уложили на понтоне.

Медленно спускаясь, подняли еще три камня. Все они, как заметил Морошка, лежали по краям прорези, у основания откосов, где их трудно было подцепить черпаками земснарядов. Наконец, попался большой, непосильный для крана каменюка. Он тоже лежал у самого края прорези.

Прежде, когда рвали со спаровки, на такой камень бросали заряд из нескольких длинных мешков да и то зачастую мимо. Теперь же Сергей Кисляев, ощупав камень, сказал Морошке:

— Одного мешка хватит.

— Не взорвет, однако… — усомнился Морошка.

— Взорвет! Ты знаешь, как мы делаем? А вот погляди-ка!

Вася Подлужный поволок мешок с порохом в воду и, к удивлению Морошки, уложил его не на камень, как делалось раньше, а так, чтобы он облегал нижнюю часть камня с одной стороны, в виде подковы, как бы прижимая его к откосу прорези.

— Чудеса, — заметил Морошка.

— А ты гляди, гляди!

Сделали отпалку, и теплоход с катамараном, у которого скребок был поднят, спустился вниз по прорези. Арсений Морошка очень внимательно следил за тем, как произойдет взрыв. Он ударил не вверх, как бывало, а косо, и все камни полетели в одну сторону, за край прорези.

— Славно, — похвалил Морошка.

Вернулись к месту взрыва и опустили скребок. На него подчерпнули лишь с ведро взрыхленной породы.

— Ну, и славно! — совсем ожил Морошка. — Все остальное улетело…

— Соображают, — кивая на парней, сказал Завьялов. — Головы! Все сами делают.

— А смешно, когда говорят, что те волосатые оболтусы, какие копаются в своих душонках, как в мусорных ямах, и есть истинно мыслящие люди, — заговорил Морошка. — Кто работает с умом, кто додумывается, как лучше сработать, тот и есть, прежде всего, мыслящий человек. Тот и не копается в своей душе, а заглядывает в нее, когда надо, как в колодец.

— Теперь ступай на берег, — сказал ему Завьялов. — Поглядел — и хватит, а то весь взмок, еще продует.

— А вы здесь, да? — обиделся Морошка. — Да и мне здесь делать нечего.

— Идемте, Арсений Иваныч, — позвала и Геля.

Морошке пришлось согласиться: он в самом деле быстро ослаб. Обращаясь к Кисляеву, который, по сути дела, уже замещал погибшего мастера, сказал:

— Ты тут командуй…

— Он и так командует — терпения нету, — заметил Вася Подлужный. — Григорий Лукьянович поглядывает себе спокойно, а он то и знай орет во все горло… — Подлужный, вероятно, одним из первых пришел в себя после аварии, и у него уже чесался язык. — Самозванно стал тут за старшого.

— Какой я тебе самозванец? — возразил Кисляев почти сердито. — В бою выходит из строя командир, и любой может принять на себя командование. И никто не назовет его самозванцем. Ну, и у нас боевое дело. Так что я буду командовать, а ты подчиняйся и терпи.

— Дожили, — проворчал Вася Подлужный.

Над шиверой, заглушая голоса парней, пронесся гудок теплохода. Мимо проходил, прощаясь до будущего лета, еще один караван. Арсений вспомнил о Белявском и заторопился на берег.

Узнав от Сысоевны, что Белявский так и не появлялся на брандвахте, Арсений Морошка, хотя и не совсем еще окреп, скорым шагом поднялся на обрыв. Мать выглядывала в окно прорабской.

— Тревожится, — сказал Морошка Геле.

Мать встретила его на крыльце и кинулась к нему, как бывало после долгой разлуки:

— Ну, как ты, сынок, устал, чать?

— Что ты, мама? — заговорил Арсений, очень удивленный ее чрезмерным беспокойством. — Зачем ты так волнуешься?

Вошли в избу. Арсений на все лады успокаивал мать, говоря, что с ним и не могло случиться на реке ничего худого, а между тем все с большей остротой чувствовал, что в тревоге матери не только боязнь за его здоровье, но и какой-то еще испуг, который она прячет за своей боязнью.

— Зря ты, мама, зря тревожишься… — твердил Арсений, обнимая мать за плечи. — Да я, если хочешь знать, совсем уже здоров.

— Храбришься небось? — спросила мать.

— Истинная правда.

— Коли так, тогда я, пожалуй, и домой отправлюсь, — сказала мать очень тихо, вероятно, из боязни обидеть сына внезапным решением.

Но и от тихо произнесенных слов Арсений весь содрогнулся, как случается иногда на охоте: идешь, задумавшись, а рядом вдруг раздается треск сухой валежинки, и он пронзает до пят. Арсения поразило, что мать заговорила о возвращении домой так внезапно.

— Да ты что, мама? — спросил он с тревогой. — Что ты заторопилась так? Отчего?

— Так уж надо, — ответила мать еще тише. — Дом-то, и правда, брошен.

— Чудно, — раздумывая, произнес Морошка.

— Отошли уж ты меня, сынок.

Ее жалостливый тон еще более растревожил Морошку. Уже понимая, что мать приняла твердое решение, он все же не мог удержаться от уговоров:

— Хоть пообедала бы…

— Я уж дома, родимый, дома.

От Морошки не ускользнуло, что мать, разговаривая с ним, как бы случайно не оделила Гелю и единым взглядом, будто ее и не было в избе. Тем самым мать, конечно же, хотела показать, что пока никто, кроме нее и сына, не может участвовать в обсуждении их семейных дел. Никто. Даже Геля. И тут Морошка, у которого все пылало внутри, понял, что произошло самое страшное, чего он боялся в последние дни.

Ему захотелось немедленно заговорить с матерью начистоту, со всей присущей ему прямотой. Но тут же он понял: не время и не место для такого разговора, да и не всесильна, однако, его прямота. Пусть мать успокоится, что произойдет, несомненно, очень скоро, и сама все обдумает — ей не впервые решать трудные дела.

…Прощаясь на берегу, Анна Петровна на минуту прижалась к Арсению, ухватившись за его руку, словно не она уезжала, а он, Арсений, и ласково наказала:

— Не хворай смотри…

И только теперь она впервые, возможно чувствуя некрасивость своего поведения, взглянула на Гелю. В ее взгляде, одновременно с негасимой материнской добротой и ласковостью, сегодня была и незамечаемая прежде печаль. И только здесь она сказала Геле:

— Побереги его…

Минуту назад Геле вспомнилось, как Анна Петровна при первом знакомстве считала необходимым обращаться не только к сыну, но и к ней, его невесте. Вспомнилось, как они, ухаживая за больным Арсением, подружились и сроднились. Теперь же Анна Петровна, может быть и не желая этого, всячески отделяла ее от своего сына. Но Геля не испытывала к ней никакой обиды. Так и должно быть. А вот ее наказ беречь Арсения хотя и немножко, но все же порадовал и обнадежил Гелю…

Когда катер с Анной Петровной отошел от Буйной, Геля сказала спокойно и твердо:

— Я все поняла.

Морошка с трудом разжал губы:

— Уверена?

— Да.

Они молча поднялись на обрыв.

— Мне мешки шить надо, — проговорила Геля, сворачивая на тропку к избушке бакенщика.

— Обожди, — попытался задержать ее Арсений. — Не огорчайся, слышишь? Разве ты не поняла, как она напоследок заговорила с тобой? Как прежде. И даже наказ дала. Отойдет у нее сердце, я знаю…

— Я иду…

После всего, что произошло, ей, вероятно, хотелось побыть одной. Арсений не стал ее задерживать — и с ней не время разговаривать, и ей надо поостыть…

…Арсений долго сидел за столом в прорабской, стиснув голову руками, закрыв глаза, в странном, тягостном бездумье. Тем более непонятно было, что его внезапно бросило к охотничьему зимовью у Медвежьей.

Но избушка уже опустела. Перед нею лежала куча остывшей золы. Рядом тихонько журчала речка, в гущине ельничка посвистывали рябчики, где-то вдали дрались кедровки…

X

Вечером Арсений не зажег огня в своей избе. Сумерки сгущались быстро, как всегда осенью. Ему подумалось, что таких сумерек, как сегодня, он никогда прежде не замечал в родном краю. Обычно их приносила река, они были полны движения и скоротечны, а сегодня они спустились с небосвода громадной, неподвижной тучей.

Еще более необычной показалась Арсению наступившая ночь — застойной, бездыханной, без всяких признаков жизни: кажется, вымерла даже мошка. И тут Морошке отчего-то подумалось, что он остался один не только в своей избе, не только на всей Буйной, но и во всем Приангарье.

Засыпал он медленно и тягостно. Проснулся, как всегда, рано, но с поразительным равнодушием к тому, что делается за стенами его избы. Ему вспомнилось, с каким волнением вскочил он с кровати вчера и ходил к реке. Сейчас же его ничто не волновало. Может, река за ночь сильно обмелела? Да леший-то с нею, пусть мелеет! Ему долго не хотелось вставать.

Прежде Арсений успевал до завтрака обойти весь берег Буйной, все осмотреть, всех увидеть. Теперь же ему не хотелось и шагу ступить за порог. Он все сидел и сидел за столом с зажатой в ладонях большелобой головой. Он все ждал и ждал Гелю. Его все-таки серьезно тревожил вчерашний разлад Гели с матерью. Но Геля не шла. Появилась она лишь за минуту до того, когда надо было включать рацию, вместе с Завьяловым, и появилась опять, как недавно, бледной, тихой, задумчивой. И Арсению сделалось того тошнее: значит, так и не снесла, гордая, обиды…

— Что не спрашиваешь, какая на реке убыль? — заговорил Завьялов.

— Все одно, леший с нею…

— Не нравишься ты мне сегодня. Что за вид? Как с похмелья.

К рации в Железнове явился Родыгин. Унылым, безучастным голосом он передал строжайший приказ, полученный из Красноярска: в связи с быстрой убылью воды в Ангаре немедленно сдать все арендованные суда — теплоходы, земснаряд, брандвахту и паузок, где хранились взрывчатые вещества. Геля записывала приказ, а Завьялов и Морошка сидели у рации, странно переглядываясь, словно не узнавая друг друга. Они не ожидали, да и не могли ожидать, что конец работе на Буйной — по не зависящей от них причине — наступит так скоро и неожиданно.

— Что они там делают? — закричал Завьялов, когда наступил его черед. — С ума посходили? Работать можно еще целую неделю, а за неделю здесь все будет доделано. Надо немедленно связаться с Астаховым…

— Приказ поступил еще вчера, — доложил Родыгин. — Астахов уже разговаривал с Красноярском и высказал свои соображения, но приказ подтвердили. Там боятся, что суда не успеют уйти и застрянут где-нибудь на камнях. Обычная перестраховка.

— И Астахов смирился?

— Пришлось. Вдруг действительно застрянут? Он думает, вероятно, что в Красноярске лучше знают, как вода будет убывать.

— Тогда дрянь дело… — Завьялов долго молчал, заставляя себя произнести решающие слова. — Тогда и мне деваться некуда. Что ж, начнем эвакуацию. Сегодня же я буду в Железнове. — После небольшой паузы, хитровато подмигнув Морошке, он спросил другим тоном: — А вы, кажется, нездоровы, Василий Матвеевич? У вас какой-то нехороший голос…

— И у меня мало приятного, — ответил Родыгин. — Сначала вы на денек задержали, а теперь задерживает Астахов. Какие-то кляузы…

— От кляуз, я думаю, вы не захвораете, — сказал Завьялов, шутейно придавая своим словам значение некоторой похвалы выдержке главного инженера. — Для этого должны быть более серьезные причины.

— Тогда разрешите думать, что они вам лучше известны, чем мне, — с едва сдерживаемым раздражением ответил Родыгин. — Я знал, да позабыл: бойся зависти.

— Я завидую только тем, кто летает и будет летать во Вселенной, — очень серьезно ответил Завьялов. — И никому больше! Кончаю. Сегодня встретимся — и наговоримся вволю.

Отойдя от рации, Завьялов начал ходить туда-сюда по избе, а Морошка даже и не поднялся с места и не проронил ни слова.

— Слушай-ка, Арсений, а если нам помолчать о приказе? — останавливаясь перед прорабом, спросил Завьялов. — Поработаем еще денек, а?

— Не выйдет, — ответил Арсений. — Капитаны судов и без нас о приказе узнают. А им за ослушание, сами знаете, надают по шее.

В прорабскую неожиданно ворвался начальник земснаряда Чудаков, озабоченный, встревоженный, запорошенный угольной пылью.

— Во, легок на помине! — сказал Морошка.

Не здороваясь, Чудаков раскинул руки и сообщил, как о большом личном несчастье:

— Все кончено. Пришел пароход.

— За вами? — спросил Завьялов.

— Оказывается, есть приказ…

— Ну и торопятся! — завздыхал Завьялов и легонько дотронулся до плеча Чудакова. — Слушай-ка, Николай Николаевич, дорогой, а если тебе задержаться на денек? Опасности никакой, а за день ты, может быть, и закончишь…

— Да я рискнул бы, разве я не понимаю? — воскликнул Чудаков, страдая оттого, что приходится оставлять работу незаконченной. — Но у меня беда: весь уголь вышел. Всю пыль собрали.

— А где же углярка?

— Я ее уже три дня жду: ни слуху ни духу, — ответил Чудаков. — Навигация кончается, вот и не хотят гнать ее сюда. Опасаются. Да и надеются, что как-нибудь дотянем.

— Значит, все? До будущей навигации?

— Да, не поминайте лихом, — сказал Чудаков. — Сердце обрывается, а что я сделаю без угля? И раздобыть негде. Одни мы работаем на угле. Я говорил, надо переходить на жидкое топливо.

Проводив начальника земснаряда, Завьялов присел около Морошки, сказал:

— Ты иди-ка, полежи. Делами я сам займусь. Пароход снимет земснаряд, а мы спустим с шиверы на стоянку сначала брандвахту, потом паузок.

— Но там запалы и детонаторы, — напомнил Морошка.

— А мы их в ящики выгрузим.

— Ладно, — одобрил Морошка.

— С тобой останется вся бригада, — продолжал Завьялов. — Места вам в избе хватит. Уничтожите взрывчатые вещества, а потом погрузите все имущество, какое останется, на катамаран и поведете его катером.

— Ладно.

— Заладил! Ты скажи хоть слово-то!

— Все и так ясно.

— И ведь совсем немного не доделали! — сокрушенно воскликнул Завьялов и махнул рукой. — Не похвалит нас за это народ, не похвалит!

И тут Арсению Морошке внезапно вспомнилась одна погорюйская старушечка, повстречавшая его однажды на улице родного села. «Чо там, Арсений Иваныч, как у тя на Буйной-от? — допытывалась она очень настойчиво. — Успеешь ли уладить ее ко времю? А то ить беда, сам знашь». И так отчетливо прозвучали над ухом тревожные слова той старушечки, и так задели они Арсения за живое, что наконец-то, будто очнувшись, и он поднялся с места и подтвердил с горечью:

— Да, не похвалит…

XI

К полудню опустел берег Буйной. Здесь осталось лишь то, что принадлежало стройуправлению: самоходка Завьялова, быстроходный катер Морошки, спаровка, катамаран, моторная лодка и злополучный родыгинский самосброс. Рабочие уже переселились в прорабскую, перетащив туда свои постели и вещи. Заодно переселили и Вареньку с ее кухней. На новом месте она готовила прощальный обед.

Арсений сидел у обрыва, на поваленной березе, с тоскою поглядывал на опустевший берег, на толпу рабочих, поджидавших теплоход, который должен был последним рейсом забрать и увести с шиверы самосброс, а точнее, самоходку, изувеченную по воле Родыгина да пострадавшую от огня и взрыва. И странно, ему опять и опять вспоминалась погорюйская старушечка, горячо хлопотавшая перед ним о делах на Буйной.

И вдруг Арсений поднялся с березы и быстро сошел на берег. Ему почему-то вздумалось осмотреть остатки неубранной земснарядом породы. Зачем? Морошка и сам этого не понимал, но что-то заставило его немедленно сесть в катер и отправиться в конец прорези. Сознание Морошки было расстроено, взвихрено, но все же он чувствовал, что вышел сюда не зря, а подчиняясь какой-то еще не осознанной, но дающей уже толчки мысли. Ощупывая дно наметкой, он обнаружил небольшую канаву в издробленной взрывчаткой породе, и тогда совершенно отчетливая мысль заставила его замереть…

— Нашел чего-нибудь? — спросил его Саша Дервоед.

— Держи вот так.

С минуту Арсений еще ширял наметкой, ощупывая порушенное зарядами дно реки, потом опустился на сиденье рядом с Дервоедом и обнял его за плечи:

— Сейчас, Саша, пробуем…

Арсений вернулся на берег и стал поджидать показавшийся на шивере теплоход, на котором Завьялов возвращался со стоянки судов у нижнего поста. Приняв с теплохода трап, Арсений поднялся к Завьялову и сказал:

— Обед еще не готов: Варенька не управилась. А без обеда я вас не отпущу.

— Обождем, — согласился Завьялов. — А зачем ты в прорезь-то выходил? Поглядеть? Ну, и как, много ли там осталось?

— За день убрал бы…

— Вот досада!

— Надо сходить туда с катамараном.

— Что задумал-то?

— Да вон, ребята надоумили…

На катамаране собрались все рабочие, какие оставались с Морошкой на Буйной. Захватили несколько ящиков пороха, мешки и вышли в реку. Прошли по прорези до неубранной породы, опустили скребок, и теплоход, дрогнув, будто встал намертво на якорь.

Не надевая шлема, Вася Подлужный слез в воду между понтонами. Здесь, на взрыхленной, сильно поднявшейся породе, ему было всего лишь по грудь. Он быстро нащупал ногой канаву, обнаруженную Морошкой.

— Вот она. Зарядом выбило.

— То-то! — загадочно улыбаясь, произнес Морошка. — Ну, а теперь пробуем, авось и выйдет.

Взрывники сделали заряд из двух мешков, скрепив их поперек палками, а Вася Подлужный поставил запалы и приготовил шнуры. Затем он, по указанию Морошки, положил снаряд не на дно канавы, а на один из ее откосов, с таким расчетом, чтобы удар был направлен в сторону противоположного берега реки.

— Вон что! — сразу же догадался Кисляев. — А ведь может получиться!

Много пришлось Морошке взрывать зарядов за два года. Но с наибольшим волнением — запомнилось накрепко — он ожидал взрыва первого заряда Волкова. А вот теперь он волновался, кажется, еще сильней, чем в тот памятный вечер.

Черный дым вымахнуло над рекой под острым углом — и каменный град ударил далеко за черту прорези. По лицу Морошки потекли струйки пота.

— Кажись, вышло.

На сей раз Вася Подлужный скрылся со шлемом под водой: канава стала и глубже и шире, а главное — образовался хороший пологий откос.

— Давайте еще заряд, — сказал Морошка.

Вася Подлужный уложил заряд у самого основания откоса, и камни вновь выхватило и отбросило сплошной волной. Теперь канава стала совсем широкой, а дно ее очистилось до тверди. Откос передвинулся почти на два метра, а гряда отброшенной породы чуть не выглядывала из воды.

Рабочие зашумели от радости:

— Вот ловко придумано!

— Теперь гони да гони!

— Ну, братцы, еще погремим! Еще погрохочем!

— На счастье, и пороху много…

Морошке было приятно видеть, как его выдумка взволновала рабочих, и он поглядывал на них счастливо, лучисто.

— Да, теперь разбросаем! — подтвердил он басовито, с улыбкой. — Сначала в одну сторону погоним, потом в другую, и прорезь все-таки будет! Пороху хватит. Время есть. Тут еще недели две, а то и больше можно работать, до самой шуги.

— Обожди, но чем же катамаран таскать? — спросил Кисляев.

— А вон у нас обгорелая самоходка…

— Поведет?

— Еще как! Мотор у нее сильный, осадка небольшая — обмеление ей не страшно.

— Пригодилась все же…

— Слушай, Арсений. — Завьялов, ошарашенный поспешным приказом сдать суда, теперь ожил, расчувствовался и, не стесняясь рабочих, схватил прораба за руки. — Камень ты снял с моей шеи, честное слово! Что же мне с тобой делать? Расцеловать при всех, а?

— Не надо, — отказался Морошка. — Терпеть не могу, когда мужики целуются. Смотреть противно.

— Ну, ладно, ладно, так поздравляю. — Завьялов, кажется, остался даже недоволен отказом прораба. — Да, что и говорить, здорово придумано!

— Вон они надоумили, — смущенно оглядываясь на рабочих, сказал Морошка.

— Они надоумили, а ты обмозговал, — ответил Завьялов. — Только не забывай, кто надоумил, и все будет хорошо. — Тут ему вспомнилось о невзорванной гряде. — Сначала взрывать будешь, а потом разбрасывать?

— Поглядим, — все более оживляясь от удачи и загоревшейся надежды, ответил Морошка. — Может, обойдемся без двойной работы. Я думаю, будем рвать и отбрасывать.

— Заодно?

— Ну-у…

— Совсем хорошо бы…

— Так дело показывает.

— Вот что, Арсений, — оглянувшись на берег, заговорил Завьялов. — Варенька машет. Зовет. Есть у меня одна бутылка спирту, сберегал на всякий случай. Ну, а лучшего, чем сейчас, не будет. Пошли.

Выдумка Арсения Морошки, дающая возможность не только закончить прорезь до ледостава, но и открывающая новые, многообещающие перемены во взрывном деле на реках, радостно взбудоражила всех, кто еще оставался в прорабстве, и все впервые будто очнулись после недавней трагедии. И сразу же было покончено с унынием и растерянностью, царившими с утра, когда стало известно об эвакуации с Буйной.

Оживление рабочих коснулось даже Вареньки. Все-таки она умела переживать свои несчастья. Она весело, молодо, как бывало прежде, захлопотала у плиты.

И только Геля, помогавшая ей готовить прощальный обед, осталась во всем сдержанной и задумчивой. Глядела она на всех ровно и спокойно, но любой сказал бы, что она никого не видит перед собой, — ее взгляд блуждал где-то далеко. Всеобщее оживление в прорабской помогало ей молчать, думать о чем-то своем и оставаться незамеченной.

— Никак не опомнюсь, — чистосердечно признался Завьялов, сам разводя спирт. — Все случилось, как в сказке. А ведь быль…

— Давай, Саша, за дело, — Арсений похлопал Дервоеда по спине. — Ты у нас все лето, как агент по снабжению. Хватит носиться по реке. Сегодня же осмотри мотор самоходки.

— Я уже глядел его, — ответил Саша Дервоед. — Он в полном порядке. Можно заводить.

— Заведи, опробуй, — посоветовал Морошка. — А мы сообща приделаем на корме катамарана лесину с вырезом, для носа самоходки, для упора, приладим тяги, починим рубку да сменим обгорелые доски. И послезавтра — за дело.

— Ну, на радостях, — сказал Завьялов, разливая разведенный спирт в чайные чашки. — На законном, так сказать, основании.

— Вот я как начну с этого гужевать, — сказал Вася Подлужный, широко раздувая ноздри над пахучим зельем. — На радостях.

— Я тебе погужую!

Выпили со смехом, с прибаутками, а потом дружно навалились на тарелки с малосольным хариусом, от которого пахло чесноком да листом смородины.

— Где раздобыла? — спросил кто-то у поварихи.

— Раздобыла вот, — ответила Варенька со счастливой гордостью.

— Нет, из ума не выходят эти твои взрывы, Арсений, — опять начал Григорий Лукьянович. — Ведь это же направленные взрывы под водой! Совсем новый метод! Ты вот что: внимательно наблюдай и все записывай. И делай разные пробы.

— Да, тут все надо испробовать, — согласился Морошка. — Вот я думаю сейчас… Вот отбросим породу метров на десять — и гряда покажется из воды. И тогда, шут ее знает, справимся ли с нею? Ну, ничего, если не осилим, сделаем так: у подошвы откоса положим заряд с детонаторами замедленного действия, а немного выше — с детонаторами мгновенного действия. И знаете, что выйдет? Мгновенный ударит, создастся газовая камера, а потом ударит замедленный. И вся гряда, ручаюсь, будет отброшена!

— Ты только все записывай, — уже потребовал Завьялов. — Закончишь прорезь — отправим тебя со всеми материалами в Новосибирск, к ученым. Пусть скажут свое слово. Я думаю, ты затеял большое дело. Будущим летом мы применим новый метод на разных шиверах.

— Будь у нас порох, мы еще и зимой бы здесь рвали, со льда, — сказал Морошка. — Надо попробовать массовые выбросы. Одним зарядом — кубометров сто.

— И далеко отбросит?

— Думаю, метра на четыре.

— Мне один наш разговор вспомнился, — подал голос Кисляев. — Ходили мы однажды в Погорюй, а был у нас один чудак. Теперь его нет.

— Здесь я, — признался Уваров.

— А-а, ты здесь? Тем лучше! — продолжал Кисляев. — Вот наш Коля-Николай и давай ныть: дело наше временное, невидное, никто о нем и знать-то не будет. Так говорилось, да? А что вышло, слыхал? Открыт новый метод. Может, о нем заговорят на всех реках. Невидное дело, оно как зернышко в земле.

— Ну, хорошо, — согласился Уваров. — Вот поедет наш прораб к ученым, сделает научный доклад. И сам станет, может быть, ученым. А мы? Как таскали ящики, так и таскать? Да я профессию потеряю!

— Одну потеряешь, другую найдешь, — вмешался в спор друзей Завьялов. — Вот закончите прорезь, отдохнете — и на курсы. К весне будете подводниками-взрывниками. Теперь их потребуется нам много.

— Ну, какая это профессия! — возразил Уваров. — Поработаешь годок-другой — и опять меняй.

— Зачем?

— Работы не будет.

— Работы на Ангаре — непочатый край. Разработаете шиверы — порты надо делать на морях.

— Есть у меня одна мечта, — заговорил Арсений, улыбаясь мягко, как улыбаются во сне. — Сразиться с Ангарой на Мурском пороге. — Он обернулся к Завьялову. — Как он там?

— Шумит и клокочет.

— Там в самом русле — большие камни, — пояснил Морошка, обращаясь к друзьям. — Особенно один, громадный валунище. Огибаешь его — и сердце холодеет. Зажмуриться охота.

Кисляев положил перед ним блокнот:

— Нарисуй-ка…

— Вот так камень лежит, вот так струя его омывает… — Арсений быстро набросал карту порога. — Подступиться к нему невозможно. Он почти выглядывает из воды. Со спаровки заряд нельзя положить. Как его разбить, не придумаю.

— А если плавучий заряд пустить? — спросил Кисляев. — Вроде нашего?

— Струей сбивать будет.

— Сообразить, чтобы не сбивало!

— Уже загорелся! — воскликнул Уваров.

— Как хотите, ребятушки, а меня что-то манит на Мурский, — сказал Кисляев, переглядываясь с однополчанами. — Доделаем прорезь на Буйной — и я туда. Очень заманчиво.

— Так, нас уже двое, — отметил Арсений.

— Чего там, считай уж всех! — воскликнул Уваров.

— Меня не считай, — сказал Славка.

— К маме?

— Не к маме, а домой, — поправил Славка. — Мне в армию пора. Отслужу, а там видно будет.

— Наливаю еще, подставляй, — объявил Завьялов и, когда чашки были наполнены, неожиданно поднялся с места. — Что ж, выходит, за будущее сражение с Ангарой на Мурском пороге? Так, а?

Все разом поднялись, зашумели, собираясь выпить, но тут перед столом появилась Варенька со своей чашкой.

— Налейте уж и мне-ка, — сказала она смущенно. — И мне-ка побывать там охота.

И только Геля стояла молча у окна…

Прорабская быстро опустела. Все повалили на берег. Приблизясь к двери комнатушки Арсения, Геля произнесла тихонько:

— Пора и мне…

Геле показалось, что Морошка не очень-то удивился ее словам, но все же лицо его дрогнуло, а лоб, как всегда в тяжелые для него минуты, заблестел от пота. И вдруг в больших глазах Морошки отразилось такое страдание, будто его ударили ножом под самое сердце.

— Присядьте, — попросила его Геля. — Вы еще больны.

Ему было так тяжко, что он сразу же послушался и сел за свой стол.

— Как все хорошо вышло, — продолжала Геля. — Теперь я спокойна. Могу ехать, а то и не знала, что делать. Стыдно было оставлять вас в беде.

Арсений хмурился, стиснув зубы и свесив над столом взлохмаченный чуб. Он с недоумением вслушивался в ее слова, — они казались непонятными и совсем ненужными не только сейчас, но и никогда. Потом он запоздало вздрогнул, как от неожиданного гудка на реке, и вскинул на Гелю растерянный взгляд.

— Да неужто мать так напугала? — заговорил он возбужденно и напористо, как случалось с ним лишь в особые, тревожные минуты. — Я еще раз говорю: сгоряча она уехала, сгоряча, а теперь — я знаю — уже не находит себе места! Глядишь, вот-вот и прибежит… — Он внезапно притих и попросил: — Не вини мать. Ее понять надо.

— А я и не виню ее, и понимаю, — ответила Геля, с горечью видя, как страдает Морошка. — Ей и больно и досадно. Не меня она ждала. Только ведь, Арсений Иванович, я еще до ее приезда надумала.

— Когда же? — так и выпалил Морошка.

— А сначала-то еще в Железново…

— Да с чего?

— Ну, тогда-то мне показалось — все кончено…

Арсений опять хотел что-то выпалить во весь голос, но сдержался и, поднявшись у стола, некоторое время всматривался в лицо Гели с обидой и укоризной.

— Глупая ты девчонка, — заговорил он затем, но уже тихо, сдержанно, с печалью. — Как ты могла так думать? Кому же не верила? Себе? Или мне?

— И себе и вам верила, — призналась Геля.

— Однако плохо верила!

— Может быть…

— А теперь и совсем разуверилась? — спросил Арсений, стараясь по выражению ее лица и взгляда догадаться, что таится у нее на уме. — Так ведь понимать надо?

— И совсем не так, — возразила Геля. — Теперь я еще больше и себе и вам верю. И ничто меня не пугает. Вот пришли вы ко мне, когда я лежала у Марьянихи, и все мои сомнения исчезли. Навсегда.

— И все-таки опять надумала? Чудно!

— Да, опять, — ответила Геля мягко и спокойно, осторожно призывая к спокойствию и Морошку. — Так само собой выходит. Сейчас мне надо побыть одной. Совсем одной. Сейчас мне только о нем и думается. Какой он будет? Каким вырастет? — она улыбнулась, вероятно довольная своей смелостью. — Вот стану я матерью…

— Молчи, теперь я все понимаю, — досадуя на себя, хмурясь, прервал ее Морошка. — Что ж, тогда в добрый час!

— Да, мне пора, — спохватилась Геля и, глянув на черный камень в золотистых крапинках, неожиданно спросила: — Неужели все дно Ангары вот такое, а?

— На Буйной — все.

— Как звездная ночь в августе, — подивилась Геля задумчиво. — Отдайте мне, Арсений Иваныч, этот камень, а?

— Возьми, но ведь тяжесть…

— Довезу!

И когда Геля коснулась камня, Арсений на прощание прикрыл ее маленькую руку своей большой, грубой ладонью.

…Провожать Гелю вышли все, кто еще оставался на Буйной. Внезапный ее отъезд для всех был таинственным, необъяснимым событием, тем более что ничто не говорило о каком-нибудь разладе с Морошкой. Нет, все видели: они, как и прежде, любят друг друга, и разлука для них очень тягостна. И оттого, что поступок Гели был совершенно непонятен, все были подавлены и угрюмо молчаливы. И только девочки-сестрички, не отходившие от Гели ни на шаг, со слезами на глазах уговаривали ее не уезжать. Она наклонялась к ним и успокаивала их шепотом. Девочки кивали головами, соглашаясь, а через минуту опять начинали дергать за полы куртки.

Арсений поддерживал Гелю за руку, когда она поднималась по трапу на самоходку Завьялова, и забрел в реку выше колен. С борта самоходки Геля нагнулась к нему и что-то сказала, может быть, всего лишь одно слово…

Геля долго не уходила с кормы самоходки. Арсений поднял плачущих сестричек с земли, и они невесело махали ей платочками. Вскоре все провожающие разбрелись с берега, а он все стоял и стоял на одном месте, держа на руках чужих детей и задумчиво всматриваясь в речную даль…

Нижняя Ангара — Москва

1961—1969