Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце

ГЛАВА XV

Для массовки не хватало фигур. Для массовости. Массовитости. Слишком уж мало осталось живых следов. Сокрушающе мало. Поэтому поначалу я составил нечто вроде плана заговора, в котором должны были принять участие придуманные мной люди.

Потом раздумал и не стал вводить вымышленных фигур, по-прежнему опираясь лишь на бабушкины записи и рассказы.

«У Лизы в Тифлисе, — продолжала бабушка, смыкая наконец время своего повествования с нашим, Богдана и моим временем, оторвавшимся ненароком, как звук от реактивного самолета, а теперь соединившимся с ним, — к величайшей своей радости я застала Богдана, который приехал ненадолго по делам ЦК и вновь уезжал через несколько часов. Он был очень взволнован. Лиза была вся в слезах».

Только в одном месте записок я наткнулся на странное слово «лпзисты», непосредственно связанное с вызовом бабушки в Тифлис и со слезами жены брата.

«Разобрав так называемое дело „лизистов“, в котором был замешан и Сурен Спандарян, — пишет бабушка непримиримым тоном, который всегда сопутствовал ее суждениям об идеологических шатаниях даже близких людей, — и приняв сторону Тифлисского комитета, а не „лизистов“, Богдан настоял на немедленном отъезде Жены из Тифлиса».

Что же произошло?

За время жизни в Тифлисе Лиза организовала группу, потребовавшую от Тифлисского комитета признания ее самостоятельности. «Имеем от 8 до 10 кружков, — писала она в Женеву. — Налаживается у нас техника». Далее организатор группы «лизистов» Лиза Голикова-Кнунянц жалуется на нежелание Тифлисского комитета признать ее. «Для разбора возникшего в Тифлисском комитете конфликта ЦК большевиков направил в Тифлис Богдана», — пишет бабушка, как бы забывая, что речь идет о поездке мерка к жене, или принципиально не желая принимать, во внимание это обстоятельство. У меня складывалось впечатление, что всякое обвиняемое в политической ошибке или шатаниях лицо окружалось в бабушкиных записках ледяным холодом отчуждения, будто уже одно это служило надежным сигналом тревоги, по которому одновременно отключались все положительные эмоции рассказчика.

«Лизисты» настаивали на большем демократизме со стороны Тифлисского комитета, более широкой информации о партийных делах для широких масс населения. Продолжался извечный спор. Проблема, замкнутая в треугольник: стратегия — тактика — политическая платформа, — порождала дилемму: демократия или авторитария. Противоречия между задачей сегодняшнего дня и перспективой развития, между желаемым и возможным, необходимостью свершения и лучезарным замыслом по-прежнему не снимались с повестки дня.

«Расспросив о шушинской жизни, Богдан перед самым своим отъездом написал письмо тов. Миха (Цхакая), рекомендуя меня как опытную, бывалую партийку. Вскоре уехала в Петербург и Лиза, передав мне свои уроки у Сафаровых — владельцев магазинов готовой верхней одежды в Тифлнсс и в Баку, а также паспорт на имя Эммы Саркисян».

Вот и все. Больше нет никаких свидетельств, относящихся ко времени пребывания Богдана на Кавказе после его возвращения из Женевы. Лучше сказать: нет никаких объективных, достоверных, исторически выверенных свидетельств.

В бумагах Ивана Васильевича я обнаружил несколько склеенных и многократно сложенных из-за своей непомерной длины листов с текстами, так или иначе касающимися событий осени 1905 года. Как раз в это время на Кавказе начались армяно-татарские столкновения. В тифлисской городской думе состоялся митинг передовой общественности, посвященный предотвращению резни. Во время митинга в зал думы ворвались казаки и устроили кровавую бойню. Этот день назвали кавказским 9 Января. Зал городской думы, двор и прилегающие к ней улицы окрасились кровью жертв. Был ранен Мелик Меликян, известный под кличкой «Дедушка». Погибло более сорока человек. Около шестидесяти человек получили пулевые ранения.

Армяно-татарские столкновения были временно предотвращены с помощью боевых дружин, организованных из рабочих разных национальностей и руководимых Камо.

Раненого Мелика Меликяна прятали и лечили у себя дома Нина и Анна Ханояны — жена и мать профессионального революционера Сорго Ханояна. Квартира Ханоянов была одним из главных пунктов по снабжению социал-демократических дружин продовольствием и оружием.

Опытный конспиратор Камо мало кому доверял, но Аничка-манрик — «мамочка Анна» — пользовалась его неизменным доверием. Бежав из батумской тюрьмы, Камо скрывался на квартире Ханоянов. Здесь он заболел воспалением легких, и Ханояны представили его врачу как близкого родственника, приехавшего из Персии.

Склеенные Иваном Васильевичем листы имели довольно причудливый вид. Машинописный текст, зачастую обрезанный на половине строки, соседствовал с рукописными вставками и вклейками. Будто, начав однажды клеить, Иван Васильевич уже не мог остановиться. Пытаясь создать нечто единое, он довольно часто опускал кавычки. Цитаты, таким образом, сливались с его собственным текстом, растворялись в нем. Перепечатав как-то десяток страниц сплошь, я неожиданно обнаружил, что уже не могу отличить своих слов, мыслей, сюжетных дов, замечаний от записей автора «Хроники одной жизни». Так почти незаметно происходило слияние, взаимопроникновение, как бы замена двух авторов одним.

Пожалуй, единственное, что я так и не решился «раскавычить», — это записанные Иваном Васильевичем во время поездки в Карабах рассказы стариков, которые следует привести полностью.

«— Как не помнить! Все помним. Такое время было. Такие люди были. Как не помнить? Богдана Кнуняна помним. Степана Шаумяна помним. Всех помним. В книгах много всего пишут. Нас спроси — все как есть помним. Верные люди рассказывали. В 1917 году революция была, а? Большое волнение в народе было. На севере началось, потом в Тифлис пришло. Собраний больше, чем теперь, было. Богдан Кнунян в Метехском замке сидел. Его там убили.

— Э, слушай, в Метехи Ладо сидел.

— Ладо когда сидел? Ладо раньше сидел. Можно многое рассказать, только зачем? Все не так было, как теперь пишут. Много такого было, чему теперь не верят. Если б люди своими глазами не видели, поверить в такое нельзя. Люди исчезали, люди появлялись… Ты мне хотя бы то, что тебе сейчас расскажу, объясни. Это уж я сам видел. Мать моя перед отъездом отца в Персию потеряла кольцо. Лет восемьдесят назад это было. Ай, какое кольцо было! Бриллиант — как пуговица на твоей рубашке. Шикарное кольцо. Она весь дом перерыла — нет кольца. С нами по соседству умная женщина жила. Гадалка, да? Мать к ней пошла. „Слушай, — говорит, — Ашхен, кольцо у меня пропало“. — „Когда пропало?“ — „Месяц назад пропало“. — „Приходи, — говорит, — завтра, а сегодня ночью выйди во двор, посмотри на небо, такие-то слова скажи“. Мать сделала все, как велено, на следующий день приходит. Та ей: „Найдется твое кольцо“. Мать обрадовалась. „Оно сейчас далеко, в чистом месте лежит“. Слушай дальше. Вернулся отец из Персии. „Нашла кольцо?“ — „Не нашла. У Ашхен была. В чистом месте, сказала Ашхен, кольцо лежит. Найдется“. — „А, слушай, каким глупостям веришь“. Это отец сказал. Время прошло. Разбирала мать новые рубашки отца, ненадеванные, и видит: между ними ее кольцо лежит. Когда белье расправляла, укладывала, кольцо с пальца слезло — там и осталось. С отцом ездило — назад вернулось.

Слушай дальше. Брат на войну ушел и пропал. Год нет, два нет. К нам из Баку приехала с мужем родственница. Та говорит: пойдем к гадалке. Пойдем и пойдем. Женщина, да? Мать говорит: „Боюсь я. Вдруг что про сына нехорошее скажет. Так я хоть верю, что он вернется“. „Нет, — говорит, — пошли. Ты не хочешь, я на себя погадаю“. Пришли они к Ашхен, та зеркало поставила, свечу зажгла. „Муж у тебя моряк?“ — спрашивает. „Моряк“. „Гляди“, — говорит. Та увидела мужа в зеркале и вскрикнула. „Не пускай, — говорит Ашхен, — мужа в море. Не вернется он“. Та в слезы. Мать ее успокаивает. „Погоди, — говорит, — давай на меня погадаем“. „Смотри, — говорит Ашхен, — видишь своего сына?“ „Вижу“, — отвечает мать. „Смотри, какой он худой, оборванный. Но живой. Скоро вернется. Меньше чем через неделю известие от него получишь. Денег мне сейчас не давай. Потом сама придешь. Если неправду сказала, в лицо мне плюнешь“. Через четыре дня пришло от брата письмо. Был он ранен, в плен попал. А родственница вернулась к мужу в слезах. „Не пущу, — говорит, — тебя больше в море“. Тот посмеялся только. А через месяц пришло от нее письмо. Муж отправился в плавание, а корабль взорвался…

Хочешь верь, хочешь не верь — все чистая правда. А рассказывать нельзя. Почему? Потому что уважаемые Богдан Кнунян и Степан Шаумян революцию сделали. Науку вперед двинули. А по науке такого не может быть. Ай, какие люди были. Богдан Кнунян, Степан Шаумян, Сурен Спандарян. Все армяне. Баграмян, Хачатурян, Амбарцумян. Мюрат, наполеоновский генерал, — тоже армянин. Карабахец. Земляк нашего уважаемого Богдана Кнуняна. А Суворов? Тоже армянин.

Если рассказать, что знаем, все книги надо писать заново. Между прочим, про Богдана Кнуняна тоже много такого известно, о чем ни в каких книгах не напишут. Он в 1905 году в Тифлисе был. На севере из тюрьмы бежал — сюда приехал. Здесь его арестовали, посадили в Метехский замок, там убили. Больше его никто не видел до самого 1907 года. А в 1907 году его в Баку видели. Э-э-э, темное это дело. В Баку его снова арестовали. Говорили, он умер в тюремной больнице. Другие говорили, что его в Метехском замке убили.

Его хорошо мой дядя знал. Дядя в пятьдесят девятом году умер. Он много чего знал. Он Богдана Кнуняна в Ереване встречал. Богдан, — говорил, — всех обманул. Живой остался. Дядя сам рассказывал. У сестры дядиного брата в тот год сын родился — Левон. Левон Парсегян. Ты что, Левопа не знаешь? Известный музыкант. Э, как можно? Дядя поехал в Ереван праздновать рождение Левона. Хорошо они там кутили. Это уже после революция было. Идет дядя по улице и встречает Богдана. Он с кем-то еще шел, дядя его не остановил. Совсем, говорил, не изменился, а уж сколько лет прошло. Дядя еще кое-что рассказывал, только об этом нельзя говорить. Ладно, скажу.

Дядя перед смертью год больной лежал. Я его каждый день навещал. Дядя меня очень любил. Девяносто пять лет было, больной совсем, а голос такой крепкий. Давай, скажет, неси вино. Надоело болеть. Такой боевой был. У Богдана, говорил, жена была и сын был. Я, говорил, его как-то на улице в Тифлисе встретил. Один раз в Ереване, другой — в Тифлисе. Грустный такой был, прямо ужас. Лицо виноватое. Я ему так обрадовался, пойдем, говорю, ко мне, Богдан. А он отвечает: меня теперь Рубеном зовут. У меня вся семья погибла, я один остался. Во время резни всю семью убили. Дом сожгли. Ничего не осталось. Так чудно, рассказывал дядя, он на меия смотрел.

Потом еще в разных местах его люди видели. Дядя рассказывал: он скрывался и фамилии менял. У него были враги. Он от них прятался.

Перед смертью дядя такое мне рассказал. Он осенью умер, а в мае в дом его приходили люди. К внучке приехала подруга из Москвы, и много людей собралось. Пришли с ее дедушкой — с дядей моим — поздороваться. Дядя смотрит и видит среди гостей Богдана. Рот раскрыл — слова сказать не может. И Богдан на него смотрит. Без бороды, без усов и, что больше всего удивило дядю, молодой. Внучка увидела, что деду плохо, гостей выпроваживать стала. Дедушка, говорит, устал. И они ушли. Дядя позвал ее. Откуда, спрашивает, здесь взялся Богдан? Внучка не поняла, о чем он спрашивает, принялась его успокаивать. А он на нее кричать: „Что ты со мной так обращаешься, будто я из ума выжил?“ Тогда Лия, внучка, спрашивает: „О ком ты так беспокоишься, дедушка?“ „О том-то и о том-то“, — сказал дядя. „Так вот, его совсем не Богданом и не Рубеном зовут. Он русский“. Дядя спрашивает: „Сколько ему лет?“ Лия смеется: „Если хочешь, узнаю“. — „Почему ты решила, что он русский?“ — „Он муж моей подруги“. — „Поди узнай“. Лия пошла узнала. Сказала: „Ему двадцать семь лет“. Дядя сказал: „Когда Богдан последний раз был в Тифлисе, ему было Двадцать семь лет. А жена была года на два его моложе“.

Тут тайна есть, говорил дядя. Богдан Кнунян секретом владел, а почему он остался молодым и зачем захотел стать русским, я не знаю.

— Кнунян в Метехской тюрьме не сидел. Э, что говоришь? Авель Енукидзе сидел. Авель его товарищем был. У него не было жены. У Авеля не было жены. Он всего себя революции отдавал. Они тогда не женились. Им нельзя было жениться. Без женщин жили.

— Э-э-э…

— Слушай, правду говорят, что на земле место есть, где все пропадает? Самолеты пропадают, пароходы пропадают, люди пропадают?

— Потом их находят.

— Бывает, что находят. Пропадет самолет, а через десять лет откуда-то вылетит. Где был, никто не знает. Летчик не знает, пассажиры не знают, на аэродроме не знают.

— Вот я и говорю: о таком лучше помалкивать.

— Летом 1905 года, перед приездом уважаемого Богдана Кыуняна на Кавказ, мы хоронили нашего Сандро — Сашу Цулукидзе. В Кутаиси это было. Двадцать пять верст гроб на руках несли. Сколько венков было! Дождь шел. Гроза была. По-грузински говорили речи, по-армянски. Большая демонстрация. Миха Цхакая речь держал. Они с Сандро очень дружили. У Миха отец священником был, а мать — дочь известного бунтаря. У Сандро Цулукидзе отец был князь. Он сам книги писал. Красивый человек. Революционер. Миха, Сандро и Ладо Кедховели кружки создавали. В Тифлисе, в Кутаиси, в Баку революцию делали. Степан Шаумян и Богдан Кнунян тоже революцию делали. Сандро Цулукидзе, Ной Буачидзе, Алеша Джапаридзе свою типографию поставили. Из Баку станки взяли. В Баку Людвиг, Богдан, Тигран Кнуняны и Авель Енукидзе были. Они им станки дали. Сандро и Миха типографией руководили. Людвиг Кнунян большую забастовку в Баку делал.

Когда Миха узнал, что Сандро Цулукидзе болен, он Лениным за границей жил. Миха все бросил, в Кутаиси приехал. Сандро очень болен был. Один глаз у него уже не видел. Перед смертью сильно мучился. Миха так переживал, так переживал! В Кутаиси не мог остаться — на север уехал…»

…На север Миха Цхакая отправился в начале октября 1905 года, успев передать Фаро четыре рабочих крунша, которыми руководил только что уехавший из Тифлиса товарищ. С Богданом они встретились в Петербурге в десятых числах октября, когда был организован первый Петербургский Совет рабочих депутатов. А до того — всю первую половину осени — Богдан как руководитель агитационной коллегии Северного бюро ЦК ездил по городам России.

В письме Ленину и Крупской от 20 сентября Максим Литвинов писал из Берлина: «Знаю, что предполагалось сформировать при ЦК исполнительное бюро, в которое вошел бы из его агентов пропагандист (Инсаров — Лалаянц И. X.), агитатор (Рубен), организатор (Бур — Эссен) и секретарь (вероятно, я). Это бюро выполняло бы всю практическую работу, лежащую на ЦК».

Из письма Эсссп Ленину, 3 октября 1905 г., Петербург: «Организована агитационная группа в 10–12 человек. Каждому агитатору поручен определенный район, где он должен способствовать: 1) реорганизации комитетов или боевой агитационный лад, 2) усилению самой широкой агитации в городе и деревнях, 3) образованию для этой цели летучих отрядов агитаторов из рабочих… Во главе этой группы стоит Рубен. Он уже уехал и начал план кампании».

Людей было мало. Катастрофически не хватало профессионалов. Их не хватало год назад, не хватало теперь, хотя теперь их было значительно больше. Нужда в профессионалах возрастала быстрее, чем их абсолютная численность. Термодинамические, если можно так выразиться, условия для победы революции были самые благоприятные: поражение в русско-японской войне, растерянность властей перед волнением народа, слабость режима и готовность людей на жертвы ради существенных политических перемен в стране. Необходимая для громового удара разность потенциалов была налицо. Но кинетические условия, обеспечивающие практическую реализацию революционного процесса на каждой конкретной его стадии, еще не находились на том уровне, который позволил бы желаемому стать действительным.

Нехватка профессионалов — опытных лоцманов, способных провести множество мелких и крупных судов сквозь узкий проход в широком русле бурлящей, порожистой реки, — не искупалась избытком энтузиастов, сочувствующих смельчаков.

До определенной поры места на реке более или менее хватало всем, хотя имелись отдельные столкновения, недоразумения, споры о том, скажем, в какой последовательности надлежит двигаться столь многочисленному флоту, кто должен идти во главе, кто сзади, кто сбоку, но вот впереди послышался слабый, едва различимый шум, как бы ропот листвы на ветру. Ропот усиливался, превращался в рокот, в рев, в громовое рычание, и перед взором плывущих постепенно возникало нечто похожее на туман — сплошная, непроглядная стена брызг. Стало видно, как эта по мере продвижения набирающая силу масса гладко катящей свои воды реки наталкивается на какое-то мощное препятствие, разбивается на мельчайшие брызги, и бог знает, как преодолеть его и что там, за этой стеной.

Нужно было что-то предпринимать, как-то реагировать на меняющиеся условия. Те, кто находился ближе к порогам, понимали, что действовать следует без промедлений. Тех же, кто находился чуть дальше, все еще продолжали беспокоить старые вопросы относительно взаимного расположения судов. 4 сентября ответственный пропагандист Петербургского комитета партии Красиков жалуется в письме Ленину на то, что многие агенты мечутся по России, меняют явки, ахают, охают и мало помогают борьбе с меньшевиками. Красиков жалуется на Бура и на Рубена.

«Дожидаться полной солидарности в ЦК или в среде его агентов — утопия, — отвечал ему Ленин десятью днями позже. — „Не кружок, а партия“, милый друг!.. Допустим, у вас есть разногласия с „агентами“. Гораздо целесообразнее проводить свои взгляды в комитете, особенно если складывается дружный, принципиальный комитет, и вести в нем открытую, прямую, решительную линию, чем спорить с „агентами“… Чем недовольны Вы Рубеном? Свяжите меня непременно и с ним и с Лалаянцем непосредственно».

Тем временем подкатил октябрь. Некто Тихон в самом начале месяца сообщил из Одессы в Киев, что на днях в Николаеве видел Рубена, тогда как после кооптации в Петербургский комитет большевистской организации Кнунянц перестал быть Рубеном. Он стал Петровым. Товарищем Петровым. Это очередное перевоплощение совпало с «одним из наиболее ярких, богатых содержанием периодов его революционной деятельности». Так писал О. Г. Инджикян — автор монографии о Богдане Кнунянце. Сей обстоятельный труд обещал быть надежным компасом при поиске тех, кого я вознамерился отыскать в толще окаменевшего времени.