Судьба генерала

1

субботу 12 мая 1800 года, в тёплое весеннее утро, когда горячие солнечные лучи наконец-то начали хорошенько прогревать булыжные мостовые и гранитные набережные Петербурга, по берегам Крюкова канала, у дома графа Хвостова, что напротив колокольни Николы Морского, столпилось тьма народу. Здесь шесть дней назад умер известный всей России полководец Александр Васильевич Суворов. Ждали девяти часов, когда назначено было выносить тело. Многие из чистой публики, собравшейся на набережной, с озабоченными лицами доставали из внутренних карманов вицмундиров или сюртуков золотые, серебряные или медные брегеты[1] и смотрели на циферблаты: «Скоро ли?»

Это же в очередной раз проделал и Николай Николаевич Муравьёв, подполковник в отставке, коренастый, с добродушным широкоскулым лицом мужчина в тёмно-синем сюртуке с металлическими пуговицами и чёрной треуголке, обшитой серебряным галуном. Часы, как всегда, нежно сыграли незатейливую мелодийку, когда их хозяин открыл гравированную крышку над циферблатом. Золотой брегет был памятью об отце, рано умершем ещё в начале царствования Екатерины Великой, сенаторе, генерал-инженере Николае Ерофеевиче Муравьёве, который запечатлелся в памяти потомков не хитроумными придворными интригами и глупыми историческими анекдотами, как многие его коллеги, заседавшие в то время в Сенате, а полезным для государства Российского делом — изданием первого на русском языке учебника алгебры. Часы были, пожалуй, единственной оставшейся от покойного родителя драгоценностью, которую не успел прокутить жизнерадостный Николай Николаевич до встречи со своей будущей супругой, остановившей всё-таки беззаботного прожигателя жизни. Но, к сожалению, встреча эта состоялась слишком поздно: от довольно большого состояния екатерининского вельможи остались только рожки да ножки — каких-то девяносто душ, затерявшихся в Лужском уезде под Петербургом.

Николай Николаевич хотел убрать золотую луковицу часов в карман, когда сидящий с ним рядом на подушках открытой коляски, отделанной чёрной, отнюдь не новой, потрескавшейся от времени кожей, толстощёкий мальчуган лет шести, с большими голубовато-серыми, с зелёным отливом глазами и непокорно торчащими в разные стороны тёмно-русыми вихрами, проговорил:

— Папа, дай мне тоже посмотреть.

— Кто про что, а вшивый про баню! — хохотнул красивым низким баритоном Николай Николаевич. — Ты, Колька, готов по сто раз в день на часы пялиться да звон этот слушать.

Окружающие коляску люди осуждающе взглянули на неуместно развеселившегося господина. Отставной подполковник спохватился и сделал постную мину на своей розовой физиономии. Но по нему было видно, что даётся ему это с большущим трудом, хотя он совершенно искренно печалился о смерти полководца, под командованием которого ему довелось, пусть и недолго, служить в Малороссии, но перебороть свой беззаботный, жизнерадостный нрав ему было весьма и весьма трудно. На его широкой физиономии вновь проступила благодушная улыбка здорового и довольного жизнью человека. Сидящая рядом с ними красивая голубоглазая блондинка с румяными щеками едва удержалась, чтобы не прыснуть, глядя на своего мужа.

— Ну дай же ребёнку посмотреть часы, — проговорила Александра Михайловна, молодая пышнотелая барыня; на неё все окружающие мужчины не могли смотреть иначе, как с выражением ласкового и весёлого одобрения, даже в этот печальный час. На ней в солнечных лучах переливалось изящное шёлковое платье цвета морской волны, голову венчала шляпка, украшенная искусственными цветами и, сообразно со случаем, несколькими траурными лентами, на плечах была накинута белая кашемировая шаль с красной окантовкой.

— Да, на, на, — незлобиво проворчал Николай Николаевич, протягивая часы любопытному и настырному отпрыску, который, нагнув свою большую лобастую голову, довольно слушал уже в тысячный раз знакомую мелодию из какой-то игривой итальянской оперетки. — Вечно, Саша, ты Кольку, своего любимчика, балуешь.

— Они все мои любимчики, — потрепала она по плечу сидящего перед ней старшего сына, Александра, худенького, видно очень быстро растущего мальчика лет девяти-десяти.

Он протянул свою длинную руку и показал возбуждённо на приблизившиеся к особняку Хвостова роскошные кареты:

— Смотрите, смотрите, великие князья приехали.

— Ты что, Саша, разве можно на людей пальцем показывать, тем более на великих князей, — дёрнула за рукав зелёной курточки сына Александра Михайловна, в то же время сама с интересом всмотрелась во взрослых детей императора Павла Первого. — Господи, какие они разные.

Первым по широкому крыльцу поднимался наследник престола Александр, высокий красавец в форме полковника Семёновского полка, шефом которого он был. Даже мешковатый тёмно-зелёный мундир с синим воротником и длинными полами не мог испортить его стройной фигуры. Все женщины, стоявшие вокруг, залюбовались цесаревичем. За ним смешной, косолапой, подпрыгивающей походкой шагал в красном конногвардейском мундире широкоплечий коротышка с курносым носом, выглядевший утрированной копией своего отца, императора Павла Первого. Выпучив бледно-голубые глаза, он посматривал вокруг странным взглядом: сам не знает, что выкинет в следующее мгновение.

— А ты откуда их в лицо знаешь? — спросил удивлённо отец.

— В Летнем саду их видел да и на параде на Марсовом поле тоже, когда с дядей туда ходил.

Семья Муравьёвых хоть и обитала из-за экономии средств на постоянном месте жительства в родовой отцовской усадьбе в Лужском уезде, неподалёку от Петербурга, но подолгу гостила у многочисленных родственников в столице, особенно в гостеприимном доме брата жены, отставного премьер-майора Николая Михайловича Мордвинова. Он сидел рядом с Сашей в потёртом коричневом сюртуке и, сдвинув на затылок потёртую треуголку с потрепавшимся серебряным галуном, недовольно осматривался по сторонам.

— Ничего мы здесь, дорогая сестрёнка и разбойнички, мои племяннички, не увидим, — пробасил он сипло. — Сейчас толпу с набережной попросят в сторонку, ведь процессии здесь и не развернуться. Вон, посмотрите, катафалк один с шестёркой лошадей. Так что давай-ка, Прохор, — обратился он к кучеру, высившемуся впереди на козлах в малиновом кафтане и лихо заломленной чёрной шляпе с белым пером, — поезжай-ка в обход Николы Морского на Невский, к кондитерской Дюморье. Там на втором этаже мой хороший приятель бригадир Нечаев апартаменты снимает. У него балконище — впору роту на постой ставить — на проспект выходит, все там уместимся. Пошёл, Прошка, пошёл, — нетерпеливо ткнул в малиновую спину сильной ручищей отставной гренадер.

Вскоре вся семья Муравьёвых оказалась на балконе. Николенька стоял на невысокой табуретке и, вцепившись маленькими ручками в холодные, покрашенные чёрной, кое-где облупившейся краской прутья ограды балкона, смотрел внимательно на толпу, запрудившую Невский. Он хорошо знал, кто такой Суворов. В детской висел литографический портрет великого полководца, а рядом с ним на стене — лубочные раскрашенные картинки, где Александр Васильевич, как сказочный народный герой на белом коне, скачет во главе русского войска на бесчисленную турецкую рать, сверкающую злобно кривыми ятаганами. Так же лихо перелетает Суворов и через горы Альпы, громя французов. А по вечерам в гостиной сразу после чая отец последний год всё время шелестел большими листами газет, читая вслух победные реляции о суворовской компании в Италии. Малыш, как губка воду, впитывал названия итальянских городков, где воевали русские чудо-богатыри. Сладкой музыкой звучали для него слова: сражения при Кассано, Требии, Нови, так же как бои при Фокшанах, Рымнике, Очакове, Измаиле, о которых рассказывал уже дядя, Николай Михайлович, сам воевавший с турками под командованием Суворова.

Поэтому, когда Николай услышал звуки печального марша и увидел подходившую процессию, у него на глазах выступили слёзы. Впереди офицеры несли на алых бархатных подушках многочисленные ордена, фельдмаршальский жезл, но особенное впечатление на мальчика произвела большая, сверкающая на весеннем солнце брильянтами шпага.

— Мама, это он с нею сражался с турками и французами? — вскрикнул малыш и показал пальчиком на процессию.

— С нею, мой милый, с нею, — ответила мать и перекрестилась, глядя на огромный катафалк, на котором под высоким малиново-золотым балдахином, в чёрном гробу с большим белым крестом следовал в свой последний путь прославленный генералиссимус.

Александра Михайловна вдруг вспомнила, как полтора десятка лет назад она, совсем ещё молоденькая девчонка лет пятнадцати, сидит за обеденным столом и всё время прыскает в тарелку с супом. На неё сердито посматривает отец, артиллерийский генерал Михаил Иванович Мордвинов, а напротив сидит сухонький Генерал-поручик с седыми висками и строит ей уморительные рожицы, когда отец отворачивается. Саша была в юности очень смешлива и так хороша собой, что даже серьёзный, флегматичный отец не мог не улыбнуться, видя смеющуюся рожицу своей любимицы. Этим генерал-поручиком был Суворов, тогда ещё даже не полный генерал. Вторая турецкая война ещё впереди, как и всемирная слава. А в это время его заставили принять командование над Владимирской дивизией. Александр Васильевич даже поселился в своём поместье в селении Ундолы неподалёку от Владимира. Но долго выдержать эту деревенскую идиллию не мог.

— Одел я холщовую куртку, стал расхаживать по селу и окрестностям, даже в церкви на клиросе пел от скуки-то, — рассказывал пехотный генерал, проворно жестикулируя быстрыми руками с удивительно благородными, красивой формы маленькими аристократичными кистями.

Саше бросилось в глаза, что такой порывистый и частенько грубовато-резкий в обращении Александр Васильевич был очень изящен. В нём чувствовался тонкий аристократ с острым как бритва, насмешливым умом, прикрывающийся маской старого вояки, выпаливающего правду-матку прямо в лицо собеседнику, не считаясь ни с чинами, ни со званиями.

— Но, поверишь ли, любезный друг мой, Михаил Иванович, — продолжал Суворов, резко отодвинув от себя тарелку с недоеденным супом, — приятность праздности не долго меня утешить может.

— Да уж, наше поколение не привыкло прохлаждаться в светских гостиных Да целыми днями валяться на диванах, почитывая бесконечные враки в этих модных французских романах, — проговорил отец Александры, промокая салфеткой полные губы. — А ты, Александр Васильевич, прямо к Потёмкину не обращался?

— Да написал я ему письмецо, — махнул рукой Суворов и стал нервно отщипывать от куска белого хлеба мякоть и лепить катышки проворными пальцами, на которых не было никаких колец и перстней, даже обручального, — там я без обиняков говорю, что служу больше сорока лет и хотя мне почти шестьдесят, но одно желание у меня — кончить службу с оружием в руках. В общем, я прямо там ему заявил: исторгните меня из праздности — в роскоши жить не могу! — рубанул ладошкой перед собой генерал.

— Ну и что светлейший?

— Ни ответа, ни привета! — Суворов помолчал и добавил, вдруг вспылив: — Как с холопами, с генералами обращаются. А когда жареный петух клюнет, турок некому резать будет или крепостишку какую-нибудь взять, так тут сразу же вспомнят о Суворове. Бездари проклятые, власть с бабой приспят да и глумятся над столбовым дворянством…

Хозяин дома, Михаил Иванович, испуганно скосил глаза на дочку и быстро перевёл беседу на другой, более безопасный во всех отношениях предмет.

Прервав свои мысли о прошлом, Александра Михайловна вынула платочек и вытерла слёзы, заструившиеся по полным щекам. Катафалк с телом Суворова всё дальше и дальше удалялся по Невскому проспекту. Так же медленно, но неотвратимо уходили из жизни её родные и близкие. Несколько лет назад почти в один год похоронили отца с матерью на кладбище в Александро-Невской лавре, куда сейчас везут и Александра Васильевича.

— А ведь его мечта исполнилась: он окончил службу с оружием в руках, воевал до старости, — вдруг неожиданно для себя проговорила вслух Александра Михайловна и добавила, беря за руку Николеньку: — Пойдём, сынок, ветер прохладный, ещё простудишься, не дай бог.

— Я тоже стану генералом, буду воевать с французами и турками, расколошматю их, и меня вот так же будут везти, — выпалил вдруг младший Муравьёв.

— Господи, сынок, ну что ты говоришь? — перекрестилась мама и, наклонившись, поцеловала его в русые вихры.

— На катафалк, дурачок, не спеши. С этим, племянничек, всегда успеешь, — расхохотался сочным басом дядька. — А вот повоевать вдоволь тебе уж точно приведётся. Это наша судьба мужская такая. Кто, как не мы, и Родину, и своих близких защищать-то будет! Ведь кроме нас и некому.

Эти слова отставного премьер-майора, штурмовавшего под командованием Суворова Измаил, запомнил Николенька на всю жизнь. Кроме нас — некому!

2

Следующий день после похорон Суворова был уже почти по-летнему жарким. По улицам столицы загромыхали телеги со скарбом и мебелью. По рекам и каналам на баржах и лодках также везли домашнюю утварь. Всё более или менее состоятельные жители Петербурга выезжали на дачи, расположенные на Островах. Столь поспешное бегство из города объяснялось просто. Петербург в ту пору, по иронии судьбы, превращался летом в африканскую пустыню. Мостовые быстро высыхали и раскаливались под прямыми солнечными лучами. Мелкий песок, которым покрывали брусчатку при мощении дорог, при малейшем ветре взмывал тучами в воздух и засыпал с ног до головы недовольных прохожих. Он проникал даже в кареты, хозяева вынуждены были разъезжать в такую-то жару с поднятыми стёклами, и противно хрустел на зубах. Вот и приходилось петербуржцам, как только прекращались дожди и начиналась жара, спешно улепётывать из родного города, чтобы подышать за городскими заставами чистым воздухом и найти, как они сами тогда выражались, «отдохновение в удовольствии и прекрасной природе». Двор также намеревался в ближайшие дни выехать за город в поисках этих отдохновений.

А пока всё шло в Зимнем дворце по строго утверждённому дотошно-педантичным императором порядку. В это утро Павел Петрович, закончив в девять часов в кабинете принимать служебные рапорты и давать аудиенции, отправился верхом со старшими сыновьями Александром и Константином на прогулку по городу, а заодно он намеревался посетить кадетский корпус и затем осмотреть новый бульвар на Невском проспекте. Жёны же обоих великих князей, Елизавета Алексеевна (или Луиза Баденская, до православного крещения), и Анна Фёдоровна (или Юлиана Сакс-Кобургская), отпросились покататься на Каменный остров у императрицы Марии Фёдоровны, добровольной мученицы высокого положения, затянутой с утра пораньше в корсет и разодетой в парадное платье.

— Только смотрите не опаздывайте к обеду! — ещё раз напомнила недовольно сморщившаяся императрица вслед быстро выбегающим из залы и весело хохочущим молодым женщинам. Как только царь покидал Зимний дворец, все его обитатели радостно и облегчённо вздыхали и стремились насладиться столь редкими и потому так высоко ценимыми часами свободы.

Вскоре карета с великими княжнами стремительно катила к Исаакиевскому мосту через Неву.

— Господи, как эта Софи (близкие частенько называли императрицу Марию Фёдоровну её немецким именем) может целый день торчать в корсете? — затараторила громко Юлиана, бойкая брюнетка с сочными полными губами и живыми карими глазами. Она была одета в ярко-жёлтое платье с довольно большим вырезом.

— Я тоже всегда поражалась этому, — подхватила Луиза, жена цесаревича Александра, наследника престола, красивая блондинка с удивительно нежным овалом лица, одетая в белое шёлковое платье, напоминающее античную тунику, небрежно перехваченную голубым пояском на стройной и тонкой, как у нимфы, талии. — Наша императрица просто восьмое чудо света. Она даже во время беременности не снимает с себя парадного платья. Зайдёшь к ней между обедом и балом, когда все нормальные женщины надевают капот, и видишь, как эта чокнутая сидит, прямая как палка, в парадном платье, расфуфыренная, как на приёме, и этак величественно пишет письмо или вышивает. У меня создаётся такое впечатление, что она и спит стоя в парадном платье и с высокой причёской, как лошадь в стойле.

Луиза Баденская, или Елизавета Алексеевна, терпеть не могла официальной парадности. Живая и страстная натура, она часто и внезапно переходила от игривой весёлости к мрачному настроению. Придворная жизнь, словно старинный корсет, теснила её свободолюбивый дух и глубоко внутрь спрятанное от посторонних глаз честолюбие. Особенно же не нравилось великой княжне то подчинённое положение, с каким она вынуждена смиряться, будучи второй дамой империи. Жена наследника престола, а влачит жизнь какой-то крепостной, но только наряженной в шелка и парчу. Зачем вообще приехала в эту жуткую для её немецкого сердца страну? Только для того, чтобы стать в один прекрасный день императрицей! А вовсе не за тем, чтобы быть женой томного пройдохи, каким про себя, а последнее время и прямо в лицо называла Александра Павловича, и терпеть сумасшедшие выходки царя. Как же хорошо жили при Екатерине, было так беззаботно и весело, да к тому же все знали, что царственная бабушка желает видеть на престоле наследником внука Александра, а не полоумного сыночка. Эти мысли опять заставили загрустить Луизу.

— Ну, слава богу, выехали мы за город, теперь можно стекло опустить и вдохнуть воздуху, — проговорила Юлиана, доставая откуда-то пакетик с орехами. — Хочешь? Пощёлкай орешков и не грусти, — протянула их подруге.

Великие княжны ехали в карете одни. Сопровождающих фрейлин поместили в другой, катящийся за ними, экипаж.

— Как я любила маленькой грызть орехи! — воскликнула жена цесаревича Луиза. — А здесь, при этом сумасшедшем дворе, не дай бог, кто увидит, так сразу же донесёт нашему солдафону-императору. Как же, что за моветон!

— И он тебя посадит под арест.

— С него это станет, — проворчала Луиза.

Хотя она и была уже матерью годовалой малышки, но порывистыми манерами чем-то напоминала угловатого подростка. Однако во время торжественных приёмов умела напускать на себя такой томный, меланхолический, ну просто ангельский вид, словно принадлежит не этому свету. Сейчас же, озорно поблескивая голубыми глазами и смахивая резким движением своенравной головки пепельные пряди, падающие на высокий белый лоб, схватила пригоршню орехов и стала, как белочка, с громким хрустом грызть их острыми крепкими зубками и запросто выплёвывать скорлупу в окно кареты. С императрицей Марией Фёдоровной уж точно случился бы удар, если бы она увидела этого ангела во плоти, вытворяющего такое.

Великие княжны любили быть вместе не только потому, что они, обе немки, понимали друг друга с полуслова, но и хорошо осознавали, что прелести одной только подчёркивают красоту другой. Белокурый ангел и черноголовый чертёнок, полный огня, вместе были ещё прекраснее, чем по отдельности. Так, во всяком случае, твердили поклонники, а их было у великих княжон довольно много, несмотря на высокое положение, занимаемое ими при дворе, а может быть, как раз благодаря нему. Нравы XVIII века не отличались особой добродетельностью, тем более при таких «славно раскрепощённых» традициях, которые заложила любвеобильная Екатерина Великая. Как ни пытался император Павел бороться с наследием ненавидимой им всеми фибрами души мамаши, но здесь был бессилен.

— Ты знаешь, что учудил сегодня поутру мой осёл? — спросила Юлиана, или Анна Фёдоровна, жена великого князя Константина. Впрочем, по-русски её называли редко. Она терпеть не могла своего православного имени Анна, как и «чокнутого уродца», как величала мужа, так похожего на своего папашу безобразно курносым носом, нелепостью мышления и резкой грубостью манер.

— Что? Замучив тебя любовными ласками, зверски овладел, как простой наложницей?

— Если бы, — презрительно махнула ручкой Юлиана и сморщила довольно длинный нос. — Мне порой кажется, что весь любовный пыл мой уродец Константин истрачивает начисто во время парадов и смотров своего Конногвардейского полка, которым он с таким неистовством командует. Весь пар уходит в свисток, вернее в дурацкие команды. Мне остаётся только одна капля, не больше. Как говорила моя тётка, таким мужиком, как он, даже заправить одного салата не удастся!

Обе княжны захохотали.

— Ну вот, когда я ему сегодня поутру высказала эту мысль, он разозлился как чёрт, натянул быстро штаны и убежал. А я заснула, утро было ещё раннее. Так этот злопамятный негодяй привёл в коридор рядом со спальней целую команду трубачей из своего полка и приказал им трубить зорю. Я чуть не померла с испугу. Подумала, что я уже на том свете и это труба святого Гавриила оповещает второе пришествие Господне.

— Да уж, Костя дурак дураком, но он хоть иногда такое выкинет, что с ума со смеху сойдёшь, — рассмеялась Луиза. — А вот мой наследничек Александр такой отвратительный зануда, что со скуки челюсти у меня сворачивает, как я с ним больше пяти минут одна остаюсь.

— Ну а мужчина-то он каков? На него посмотришь — вроде ничего: высокий такой, стройный, довольно видный…

— Такой же, как и твой осёл, только хитрый, пронырливый и избалованный донельзя. Его бабка, Екатерина, так воспитала. Головку свою этак на бочок склонит и проговорит тихо и нежно: «Я что-то, Луизочка, так устал сегодня, так устал, давай предадимся Морфею»[2]. А я ему в ответ: «Так ты себе наследника никогда и не сделаешь, какой ты после этого будущий император?» Он же покривится: «Как же ты, Луизочка, прямолинейна, сказывается немецкое воспитание. У нас ещё вся жизнь впереди, к чему спешить». Махнёт ручкой, перевернётся на бочок и почивает, засранец.

Вскоре карета злоязычных княжон подъехала к Каменноостровскому дворцу, построенному ещё Екатериной для сына Павла. Но бывал он там, особенно последнее время, редко, поэтому парк вокруг дворца был запущен. Кусты сирени у парадного входа непринуждённо разрослись, и сейчас лиловые и белые грозди цветов благоухали спокойно и величественно, не остерегаясь ножниц ретивых садовников. В заброшенной глуши старинного парка раздавались соловьиные трели.

— Господи, как здесь прекрасно! — воскликнула, с наслаждением вдыхая сиреневый аромат и слушая любовные птичьи романсы, романтически настроенная Луиза. — Вот так бы осталась здесь на всю жизнь, отгородилась бы от всего мира, этого несносного двора, психопата царя, зануды мужа…

— Ну, так давай же хоть часа два поживём так, как нам хочется! — воскликнула Юлиана. — К чёрту эти перчатки, шляпки, косыночки, шали! — Все дамские аксессуары полетели в разные стороны. — Будем как благородные дикари, к чему нас призывает Руссо! — Черноволосая княжна запрыгала на дорожке, как девочка. — Пойдём Луиза, пойдём быстрей. Я бы скинула и туфли, но уж больно колко идти по песку и траве.

Луиза выскочила за подругой из кареты, потягиваясь как очаровательный, шаловливый котёнок. Подав знак своим двум верным немкам-фрейлинам, вывезенным с родины, которые дали бы себя на части раскромсать, но не выдали бы ни одной тайны обожаемых принцесс, великие княжны пошли по дорожкам живописно заросшего парка. Вскоре они оказались у полуразвалившегося от времени деревянного вокзала, где во времена их бабушек для развлечения гуляющих играл оркестр. Сейчас же под его высокими деревянными сводами стремительно пролетали ласточки. У широкого крыльца вокзала княжны увидели двух высоких молодых людей. Один из них, военный, задевая шпорами камешки на дорожке, быстро пошёл навстречу женщинам. Это был генерал-майор Фёдор Уваров, шеф только что сформированного им Кавалергардского полка — пожалуй, самой привилегированной части императорской гвардии. Всего за два года он достиг таких высот. А причина столь стремительного взлёта была очень прозаичной. Молодой лихой рубака-кавалерист, произведённый самим Суворовым в подполковники за отчаянную храбрость в боях, стал любовником Екатерины Лопухиной, мачехи царской фаворитки Анны. Вместе со всем семейством Лопухиных он был вознесён на петербургский Олимп волею взбалмошного императора. В настоящий же момент непостоянный Павел Петрович отослал отца и мачеху своей пассии обратно в Москву, а новоиспечённый царский генерал-адъютант прижился в гвардии и при дворе, обзаведясь новыми связями и, что самое главное, новыми любовницами. И судя по тому, как генерал-майор с небрежной властной ласковостью поцеловал ручку великой княжне Юлиане, брюнетка в жёлтом платье была одной из них, естественно думая, что единственная.

— Это кого ты привёл? — спросила любопытная Юлиана, вглядываясь в высокого, стройного мужчину, стоявшего в тени между стеной вокзала и кустами сирени.

— Разве ты, Юля, не узнаешь? Это же вице-канцлер Никита Панин, — ответил, улыбаясь Уваров.

И сразу же по его манере говорить и улыбаться можно было понять, что это типичный гвардейский хрипун, фанфарон, гуляка и бабник, но в то же время очень добрый малый. Хотя он и презирал всех штатских, но по тому, как заговорил о графе Панине и сделал ему знак подойти, видно было, что этого тридцатилетнего дипломата, второго лица в Коллегии иностранных дел, он уважает.

— Граф хочет поговорить с Луизой… то бишь с великой княжной Елизаветой Алексеевной, — поправился кавалерист, почтительно кланяясь не спеша подходящей жене наследника престола и, возможно, будущей императрице.

— Он что, хочет объясниться в любви моей подружке и родственнице? — спросила Юлиана, весело, с любопытством сверкая бойкими карими глазами. Когда рядом с ней был её красавец кавалерист в очаровательном красном вицмундире и белых лосинах, так соблазнительно обтягивающих стройные его ноги, все мысли великой княжны сбивались на любовный лад.

— А чёрт его знает, чего он хочет, — пробурчал Фёдор Уваров вполне искренне на ухо Юлиане, — хотя этот граф и выглядит уж очень серьёзным, но не удивлюсь, если из него получится пламенный обожатель прелестей этой голубоглазой нимфы, ведь известно, что в тихом омуте черти водятся, а твоя родственница лакомый кусочек.

— Я тебе, Федька, все твои волосы выдеру, если ты позаришься на Луизу, — рассмеявшись, вцепилась вдруг в густые курчавые каштановые волосы Юлиана, сбив треуголку с головы кавалергарда.

— Вы уже дерётесь? — спросила, подходя к ним, Луиза.

— Да, я вот только заметил, что ваше высочество удивительно похожи на гуляющую в полночь в этом старинном парке белокурую нимфу, ступающую своими невесомыми ножками по лунному лучу, а меня за это хотят лишить шевелюры, — проговорил, лукаво улыбаясь, бравый генерал-адъютант и склонился в почтительном поклоне.

— Ого, за такой чудесный комплимент можете поцеловать мне руку, — сказала довольная Луиза. — А вы, оказывается, не только саблей можете махать.

— Фёдор — очень многосторонняя натура, даже слишком, — проговорила Юлиана, пребольно ущипнув за руку и глазом не моргнувшего кавалериста, любезно прикладывающегося в этот момент к ручке её высочества. — Что-что, а салаты он может заправлять хоть круглые сутки подряд.

— О чём это ты? Какие такие салаты? — недоумённо воззрился на неё Уваров.

— Потом расскажу, — отмахнулась от него Юлиана. — Луиза, с тобой хочет побеседовать граф Панин.

Никита Петрович уже стоял рядом, галантно склонившись в поклоне.

— О чём же, граф, вы со мной хотели поговорить? — спросила великая княжна и, легко ступая, неспешно пошла по дорожке сада.

Уваров и Юлиана намеренно отстали от них, чтобы не слышать их беседы.

— До того как я увидел вас здесь, среди кустов цветущей сирени, идущей по дорожке действительно воздушной поступью, как царица эльфов, я просто был намерен попросить вас передать вашему мужу, что мне бы хотелось встретиться с ним для важного разговора, но после того как я увидел прекрасную, воистину сказочную принцессу, слова вдруг от волнения стали застывать и я могу только восхищённо молчать и любоваться вами, — вкрадчиво проговорил Никита Петрович, счастливый баловень судьбы, ставший в двадцать четыре года генералом, через год — губернатором, а сейчас, в тридцать лет, вице-канцлером в Коллегии иностранных дел и действительным тайным советником.

Луиза удивлённо посмотрела на Панина. Он слыл при дворе человеком крутым, высокомерным. Многих отталкивал его резкий, надменно-холодный взгляд. А сейчас он был так очарователен: глаза ласковы и нежны, на красивых губах играла тонкая аристократическая улыбка человека, умевшего ценить все прелести жизни, а особенно женскую красоту.

— Я приятно удивлена, граф. Комплименты сегодня сыпятся на меня как из рога изобилия: лихой кавалерист назвал меня нимфой, шагающей по лунному лучу, вы — царицей эльфов, — с увлечением закокетничала жена цесаревича. — Так кто же я, в конце концов?

— Вы царица моего сердца, — склонился в изящном поклоне дипломат, — но я бы страстно желал, чтобы вы стали законной императрицей и для всей нашей империи.

Луиза ошарашенно уставилась на Панина.

— Вот это натиск! — воскликнула она. — От вас я не ожидала столь лихого кавалеристского налёта. Не об этом ли вы хотите поговорить с моим мужем?

— Только о втором, о первом же я хочу говорить… вернее, умолять, конечно, только вас, Луиза.

Великая княжна немного растерянно и с большим любопытством вновь посмотрела на высокого, говорившего сочным басом дипломата, затем перевела взгляд своих широко раскрытых голубых глаз на куст высокой сирени и потянулась за белыми гроздьями. Граф порывисто выпрямился и, быстро сломав ветку, протянул её княжне. Руки их встретились. Собеседников словно ударило электрическим током. Панин нагнулся и поцеловал Луизу в губы. Потом они долго шли по дорожке, не произнося ни слова. Великая княжна с упоением вдыхала запах сирени, погружая улыбающееся лицо в цветочные гроздья. Соловьи выводили в лесу страстные трели.

— Вы всегда мешаете любовь с политикой? — спросила Луиза, поднимаясь по крыльцу небольшого павильона, построенного в китайском стиле.

— Только когда увидел тебя, — ответил смело граф.

Какая женщина могла устоять против этого? Только не романтичная Луиза, так страстно желавшая двух вещей: быть наконец-то любимой и стать всё-таки, несмотря ни на что, наперекор судьбе, императрицей огромной и загадочной России. И она вдруг поняла, что этот статный, с могучим торсом и недюжинным умом и волей аристократ мог дать ей всё, что жаждала её темпераментная и честолюбивая натура. Неожиданно в воспалившемся воображении всплыл образ покойной императрицы, и она поняла, что же чувствовала Екатерина, тогда ещё не Великая, встретив Григория Орлова сорок лет назад. И Луиза, то бишь Елизавета Алексеевна, сделала свой выбор.

Когда обе великие княжны встретились в карете, покинув нехотя каждая своё любовное гнёздышко в Каменноостровском лесу, они некоторое время ехали молча, находясь во власти ещё не остывших чувств.

— И о чём же с тобой толковал так долго граф Панин? — игриво улыбаясь, проворковала Юлиана, нацепившая и шляпку, и перчатки, и тонкую полупрозрачную индийскую шаль, превратившись вновь в скромную великую княжну.

— Он называл меня царицей эльфов и своего сердца, — ответила, удовлетворённо вздыхая, Луиза.

— Все они так говорят на первом-то свидании, — проворчала вдруг сварливо Юлиана, — а вот потом уж не упустят момента попросить о протекции себе или своему дружку. Хотя чего Бога гневить, и мы и они получаем в конце концов то, чего хотим. Надо быть довольным и за это.

— Ну, в данном случае просить протекции вынуждена скорее я, — загадочно проговорила Луиза с интонацией, которая не позволила любопытной Юлиане задать вопрос, вертевшийся на язычке.

Вскоре уже подъезжали к Зимнему дворцу. И Луиза, входя под его сумрачные своды, продолжала вдыхать запах сирени и целовать белые гроздья, стараясь не потерять ощущения счастья и надежды на будущее — их заронил в её уже почти отчаявшуюся душу этот сильный и бесстрашный мужчина, и она с благодарностью помнила его всю свою жизнь. А ветка белой сирени теперь всегда стояла у неё в покоях, или гроздь этих цветов была приколота к корсажу до конца её не такой уж и счастливой жизни, несмотря на всё внешнее благополучие. И только один человек в мире знал, о чём вспоминает царица, поглядывая на ослепительно белые цветы.

Вечером этого же дня, когда Луиза укладывалась в широкую семейную кровать под огромным лиловым балдахином, она, зевнув, склонилась к уху цесаревича и сказала, что Никита Панин и генерал-губернатор Петербурга фон дер Пален хотят с ним встретиться тайно завтра в расположении Семёновского полка, шефом которого наследник престола являлся.

— Ты что, Луиза, рехнулась? Если папаша узнает об этом тайном свидании, то мы с тобой живо окажемся в крепости, — горячо, испуганно зашептал Александр. — Ты помнишь, что сделал Пётр Первый со своим сыном Алексеем? И если ты думаешь, что отец пощадит тебя как женщину и великую княжну, то ты крупно ошибаешься.

— Прекрати хныкать и будь мужчиной, — прошипела разозлённая Елизавета Алексеевна. — Над нами и так висит дамоклов меч! Разве ты не видишь, как на нас поглядывает твой сумасшедший папенька? Если мы будем сидеть сложа руки, то уж точно окажемся и в крепости, и на дыбе. Иди и выслушай этих людей. Ну, а если всё-таки о твоей встрече пронюхает император, то скажешь ему смело, что хотел узнать, о чём замышляют заговорщики, и тогда уж предупредить государя.

— Господи, во что же ты меня втягиваешь?! — застонал Александр, у него от испуга руки и ноги стали ледяными.

— Дурачок, нам же дают шанс царствовать, как ты это не поймёшь? — заворковала Луиза, гладя по головке, как маленького, своего такого импозантного на людях и жалкого в супружеской постели мужа.

Тот вздохнул, долго молчал и наконец-то прошептал:

— Ну, хорошо, я встречусь с ними, только скажи точнее где, ведь расположение полка огромное.

— В бане.

— В бане? — удивлённо переспросил цесаревич.

— Ну да, ведь всем известно, что ты любишь попариться, а в Семёновском полку отменная баня. Там вас никто не подслушает, тем более эти люди уже, можно сказать, контролируют гвардию, которая ненавидит сумасшедшего царя.

— А откуда ты всё это знаешь? — вдруг взъерепенился Александр, и в его голосе зазвучали ревнивые нотки. — У тебя что, появился любовник из гвардии?

— Перестань болтать чепуху, — ответила Луиза и с женской непоследовательностью добавила: — Даже если это и так, тебя ведь это не должно волновать. У тебя, Саша, Нарышкина, у меня — свой предмет обожания. Но это не значит, что у нас нет общих интересов. И это прежде всего престол.

— Как ты прямолинейна, Луиза, — поморщился Александр.

— Да, я немка и знаю, чего хочу от жизни, — продолжала взволнованно шептать цесаревна. — Во мне нет той капли славянской крови, что делает тебя таким дряблым и нервным, подобно беременной женщине, но сейчас нужно зажать себя в кулак. Ставки в игре слишком высоки, дело идёт о наших жизнях и о самом заманчивом престоле на свете. Потом, как станешь императором, сможешь позволить себе все эти славянские штучки, а сейчас будь мужчиной! Это всё, что от тебя требуется.

На следующий день Александр Павлович проводил смотр своего Семёновского полка. Он был бледен и всякий раз вздрагивал, когда офицеры излишне громко отдавали команды. Но бравый вид солдат и та искренняя любовь, которой окружали его в полку, немного успокоили натянутые как струны нервы цесаревича. Вскоре он закончил смотр и пошёл, как это делал частенько и раньше, в баню. Когда зашёл уже завёрнутый в простынь в небольшую залу, отделанную розовым мрамором, перед ним встали, тоже в белоснежных одеяниях на манер римских патрициев, двое встречающих его людей. Это были генерал барон фон дер Пален Пётр Алексеевич, бравый, высокий мужчина пятидесяти пяти лет, с добродушным, открытым лицом и весёлыми большими серыми глазами чуть навыкате. Рядом с ним граф Никита Панин выглядел особенно сухим и высокомерным. Глядя на его умное, твёрдо очерченное лицо и высокую, молодую и статную фигуру, от которых веяло мужской силой, ледяным спокойствием и подавляющей собеседника силой воли, Александр вдруг ревниво подумал, что уж не этот ли дипломат является любовником жены. В голубых глазах цесаревича зажёгся неприязненный огонёк, но быстро погас. Он был по-женски памятлив на обиды и завистлив, но научился хорошо скрывать это.

— У меня такое ощущение, что я попал в славные времена Древнего Рима, так вы похожи на сенаторов в этих белых тогах, — пошутил цесаревич.

Они сели на мраморные скамьи у небольшого бассейна. Тёплая вода плескалась у их ног. Глядя на Александра Павловича, нельзя было помыслить, что всего полчаса назад он испуганно вздрагивал при каждом громком звуке. Сейчас цесаревич смотрел на своих собеседников спокойно, на его красивых губах играла уже ставшая знаменитой ласковая и немного загадочная улыбка, чуть прищуренные глаза смотрели прямо с подкупающей искренностью. Недаром Александра прозвали первым обольстителем своего времени — он умел очаровывать как мужчин, так и женщин.

— Вы не так уж и не правы, говоря о Древнем Риме, — начал разговор Панин. — Нас привела сюда забота о благе нашей горячо любимой Отчизны, которая, увы, стонет в лапах полусумасшедшего тирана.

Как ни хорошо владел собой цесаревич, но при этих словах слегка дёрнул головой, словно ему в лицо плеснули пригоршню холодной воды.

— Может быть, наш уважаемый вице-канцлер с места в карьер заговорил слишком резковатым языком, так не свойственным дипломатии, представителем коей он является, — улыбнулся генерал Палён, — но по сути дела он трижды прав. Империя гибнет, ваше высочество, и только вы можете её спасти.

— Господа, вы говорите с почти узником. Разве вам не известно моё положение? Как бы я ни горевал о тех испытаниях, которым подвергается моё дорогое Отечество, но, к сожалению, не в моих силах изменить это.

— Зато это в наших силах, — снова, едва умеряя свой могучий бас, заговорил с мрачным энтузиазмом Никита Панин, — число недовольных нынешним царствованием порядочных людей с каждым часом всё множится, ярость и гнев на нестерпимое и унизительное положение для всех патриотов России охватывает общество, так что есть люди, которые готовы рискнуть своими головами и отстранить тирана от власти. Но нам нужна уверенность, что тот, кто придёт ему на смену, не превратится через пару лет в такого же изверга, попирающего неотторжимые права человека.

— Вы говорите о конституции? — спросил быстро всё схватывающий цесаревич.

— Да, — коротко ответил Панин, — нужен основной закон, что регулировал бы общественные отношения в империи и подтверждал основные права граждан.

— Вы воистину древний римлянин, — улыбнулся Александр. — Если бы это зависело от меня, то я немедленно принял бы этот закон. Все цивилизованные народы Европы живут по конституции. Почему же Россия должна остаться исключением?

— О, вы посланы нам небом, вы просто должны, обязаны стать новым императором Российской империи! — горячо воскликнул Панин и сжал своими огромными сильными руками женственно изящные кисти цесаревича.

— Господа, но что будет с моим отцом? — спросил, делая строгое лицо, Александр. — Я не допущу крови. Такой ценой я ни за что не приму царский венец.

— Ваше Высочество, — иронично улыбаясь, проговорил курляндский барон, — чтобы приготовить яичницу, нужно разбить яйца. Но я вам обещаю: ничего с вашим отцом не случится, его только заставят подписать отречение и изолируют, да и то на время. Но вы прямо не сказали нам: вы с нами? Вы согласны, чтобы мы отстранили от власти вашего отца и дали вам самому стать российским императором? Да или нет? — И фон дер Пален твёрдо взглянул в глаза цесаревича.

Александр задумался. Загадочная улыбка продолжала витать на его губах.

— Я согласен, но только в том случае, если с моим отцом ничего не случится, — проговорил чуть охрипшим голосом цесаревич.

— Даю слово, что с ним ничего не случится, кроме того, что он потеряет императорскую корону, — весело проговорил Палён. — Теперь надо условиться о сроках. Я думаю, чем скорее, тем лучше. Гвардия нашего сумасшедшего императора просто ненавидит и, как стая голодных собак, готова разорвать его в клочья, только свистни.

— Ну вы же мне обещали! — воскликнул с хорошо сыгранным негодованием Александр.

— Я выражаюсь образно, — махнул рукой Палён. — Думаю, что этой осенью вы уже станете императором, в крайнем случае к началу весны.

— Отлично, — вставил слово Панин, — к этому времени я уже составлю черновой проект конституции.

— Ну, с этим уж мы всегда успеем, лишь бы захватить власть, — бесцеремонно хохотнул барон. Видно было, что бравый генерал считает все эти заботы вице-канцлера об основном законе, ограничивающем власть монарха, пустыми хлопотами.

— Ну зачем же так, — проговорил цесаревич, сладко улыбаясь, — я верен своему слову, надеюсь, как и вы, господа.

Заговорщики вскоре расстались.

3

А на следующий день после похорон Суворова семья Муравьёвых гуляла днём в Летнем саду. В этот погожий день там было многолюдно. Зеленели аккуратные газоны, постриженные деревья и кусты уже успели покрыться молодой, приятно пахнувшей весенней свежестью листвой. Вовсю заливались многочисленные птицы. Как ни осаживали мамаши, гувернантки и гувернёры своих громкоголосых чад, но то тут, то там на аллеях парка раздавался детский смех и громкие выкрики. Александра Михайловна, одетая в элегантное свободное платье из белого муслина, перетянутое зелёными лентами с бантом высоко под грудью по моде того времени, вела за руку Николеньку, которому очень хотелось побегать по дорожкам парка, посыпанным желтоватым песком. Но, отлично зная резвый нрав своего среднего сына (младший, четырёхлетний Михаил, остался дома с нянькой), мамаша крепко держала недовольного отпрыска рядом, приговаривая:

— Ну что ты, Николенька, как жеребёнок вечно рвёшься носиться сломя голову. Вот приедем домой, там во дворе и набегаешься. А здесь не место. Ведь, почитай, всё светское общество прогуливается. Подерёшься с каким-нибудь малолетним великим князем, отвечай потом за тебя, пострелёнка. Да и вообще, привыкай вести себя на людях пристойно.

Но Николенька не хотел упустить такого подвернувшегося вдруг случая, чтобы не облазить нового места вдоль и поперёк. А пока он коварно затих и перестал вырываться, чтобы ввести в заблуждение маменьку, радушно раскланивающуюся с знакомыми прохожими, кивая головой, одетой в широкую, на английский манер, соломенную шляпу, украшенную зелёными и голубыми лентами под цвет своих больших лукавых глаз. Отец, Николай Николаевич, отстал, о чём-то оживлённо беседуя с двумя гвардейскими офицерами, своими двоюродными братьями.

Один из них, высокий и стройный молодой кавалерист в красном вицмундире, белых лосинах и чёрных сапогах со шпорами, полковник Николай Саблуков, командир эскадрона Конногвардейского полка, привлекал внимание всех дам стройной фигурой и уверенной поступью богатого и знатного дворянина, добившегося в свои молодые годы — а было ему всего двадцать три — немалого. Его хорошо знали при дворе как отменно воспитанного молодого человека и одного из лучших танцоров своего времени. О, как он танцевал старинные менуэты в одеянии времён Фридриха Великого в паре с бывшей фавориткой царя Катенькой Нелидовой, услаждая взгляд Его Величества, помешанного на всём, что было связано с этим великим пруссаком. Да и сейчас, спустя три года, уже с новой любовью императора Анной Лопухиной, или княгиней Гагариной по фиктивному мужу, полковник с энтузиазмом кружился в поначалу запрещённом, а потом по настойчивой просьбе юной фаворитки разрешённом Павлом новейшем, элегантно-свободном, даже с оттенком некоторой скандальной фривольности танце, называемом вальсом. И такое сокровище в звании гвардейского полковника и с порядочным состоянием в полторы тысячи душ ходит холостым! Это был просто вызов всем маменькам, у которых были дочки на выданье. А так как почти в каждой петербургской семье можно было найти писклявое создание, упорно мучившее клавикорды и уши терпеливых гостей на всех званых вечерах, то можно себе представить, какой популярностью пользовался молодой повеса в столичном граде. Вот и теперь, поглядывая с умилением на стройную фигуру в конногвардейском мундире, с ним раскланивались ласково все прекрасные создания в шёлковых и муслиновых платьях, сладко облизываясь, как кошки, на славного, но пока ещё не пойманного воробышка, беззаботно чирикающего у них под носом. Рядом с полковником шагал полная его противоположность, коренастый, коротконогий, неуклюжий, как молодой медведь, но уверенный в себе на все сто процентов, несмотря на молодые годы, поручик Преображенского полка Александр Волков.

Братья чуть поотстали, а затем и вовсе свернули на пустующую боковую аллейку, где остановились и, внимательно поглядывая по сторонам, негромко продолжили оживлённый, но не радостный разговор.

— Ну, слава богу, здесь нет никого, можно хоть слово молвить, не опасаясь, что продажный слуга или горничная подслушают тебя под дверью, — проговорил Саблуков, нервно вертя в руках обязательную в то время для офицера трость с желтоватой костяной ручкой и металлическим наконечником.

— Это точно, — громче, чем ему хотелось, подтвердил преображенец. — Правда, и здесь боязно говорить: вдруг вон за теми кустами соглядатай Тайной канцелярии спрятался и подслушивает?

— Если ты, Сашка, не будешь орать во всю глотку, то там ничего не услышат, даже если кто-нибудь и прячется. Да что ты так трясёшься? Тоже мне бравый офицер, — махнул рукой и беззаботно хохотнул Николай Николаевич Муравьёв и, широко раздвинув губы и блестя умными, с лукавой хитринкой карими глазами, добавил: — И улыбайтесь, ребятки, улыбайтесь! А то с такими хмурыми рожами вы и вправду за заговорщиков сойдёте.

— Эх, Николай, Николай, тебе легко говорить, ты уже давно в отставке, а нам-то каково! Вчера вон сам, собственными глазами лицезрел, как столбового дворянина, штабс-капитана Кирпичникова, сквозь строй, как простого вора, прогоняли. Тысяча палок — слыхано ли дело?! И за что? Обругал по пьянке орден Святой Анны, а доносчик присовокупил отсебятину, что якобы офицер имел в виду и Анну Лопухину, фаворитку императорскую, — качал сокрушённо поручик Волков круглой головой в дурацкой большой треуголке по давно прошедшей моде, принятой при прусском дворе.

— Сегодня — тысяча палок, завтра — прольётся кровь! — мрачно заметил конногвардеец.

— Точно, — опять закивал головой преображенец. — Да и вообще тошно служить стало. Ты только, Николай, посмотри на нашу форму: смех и грех! Заменили наш прекрасный мундир мешком каким-то нескладным, — затряс длинными и широкими полами тёмно-зелёного мундира с алыми воротником и лацканами поручик, — напялили на нас эти дурацкие жёлтые штаны. А с головами что сделали — это же просто ужас! Спереди остригли под гребёнку, к вискам эти глупые букли прицепили, а сзади косу аршинную и всё мукою обсыпали. Ну кто сейчас в Европе в париках-то разгуливает? А шляпы как у пугал: такой странной формы, что голову едва прикрывает. И наконец, вместо чудной, булатной, висящей при бедре сабли воткнули в наши задницы по спице, удобной только перегонять мышей из житницы в житницу, а не защищать свою жизнь, не говоря уже о службе Отечеству! — Раскрасневшийся пехотный поручик повысил голос и, схватив за эфес шпажонку, показал её брату, покраснев от злости.

— Да не ори ты так, — одёрнул его Саблуков. — Я вот о чём с тобой посоветоваться хочу, тёзка, — обратился он к Николаю Николаевичу Муравьёву. — Хоть ты и весельчак отменный, но человек умный, осторожный и сам себе на уме. Да и постарше ты нас. Вот посоветуй ты мне и Саше. Последнее время уж очень меня обхаживают важные шишки: и генерал Талызин, командир преображенцев, и хитрый серб Депрерадович, что командует семёновцами, и братья Зубовы, особенно Платон, фаворит екатерининский последний, даже сам военный губернатор здешний, граф Палён, тоже. Все наперебой приглашают на обеды и ужины. И после этих обедов никогда не завязывается общего разговора, но всегда беседуют офицеры отдельными кружками, которые тотчас расходятся, как только к ним приближается новое лицо. Вот на днях подходит ко мне генерал Талызин с таким видом, как будто хочет сообщить мне что-то по секрету, а затем останавливается, делается задумчивым и замолкает. Видно, не решился заговорить со мной о своём деле. Но всё же за обедами этими, особенно когда подопьют, прорываются некоторые вольности: порицают императора, высмеивают его странности, осуждают его строгости. Ну, я, конечно, уже догадался, что против него замышляется заговор. И вспомнил я тут свой долг, присягу на верность императору, припомнились мне вдруг многие добрые качества Павла Петровича, и в конце концов почувствовал я себя очень несчастным. В то же время это всё догадки, нет ничего осязательного. У Саши тоже самое, — похлопал поручика по плечу Саблуков. — Посоветуй-ка, Николай, что нам всё же делать, чтобы офицерской чести своей не замарать да и не мучиться потом всю оставшуюся жизнь больной совестью.

Николай Николаевич по привычке сцепил руки за спиной и начал слегка покачиваться с носка на пятку в ярко начищенных сапогах. Полы тёмно-синего сюртука распахнулись. На белом жилете, туго обтягивающем широкую грудь и приличного размера живот, переливалась на солнце ярким масляно-жёлтым блеском цепочка часов. Отставной подполковник помолчал, подумал и ответил:

— До меня тоже, друзья мои любезные и братья, кое-что доходит, хоть и не живу я сейчас постоянно в столице. Довели людей до крайности, я вам скажу, особенно гвардейцев. У многих, судя по всему, кончается терпение. Тяжело, очень тяжело стало жить порядочному человеку. — Николай Николаевич крякнул и внимательно посмотрел сначала в лицо Саблукова, потом Волкова. — И вот что я вам, братья, посоветую, глядючи на вас, ведь я постарше вас буду, да и пережил поболее вашего. Будьте верны своему государю и действуйте твёрдо и добросовестно. Но так как вы, с одной стороны, не в силах изменить, мягко говоря, странного поведения императора, а с другой стороны — удержать намерений уважаемого дворянства и прежде всего ваших же товарищей гвардейских офицеров, каковы бы они ни были, то вам надлежит держаться в разговорах того строгого и благоразумного тона, в силу которого никто бы не осмелился подойти к вам с какими бы то ни было секретными предложениями. Вот мой вам совет. И пусть каждый идёт своим путём. Бог судья и вам, и этим горячим головам.

— Да, наверно, это действительно единственный выход из положения, — задумчиво проговорил полковник Саблуков и пожал руку двоюродному брату. — Спасибо тебе, Николай, ты мудрый человек.

— Не перехвали, а то зазнаюсь или в долг большую сумму попрошу, — громко хохотнул Николай Николаевич и, снова приняв вид беззаботного бонвивана[3], зашагал по дорожке к центральной аллее. — Пойдёмте, друзья, а то уж больно долго мы уединялись. Не дай бог, и вправду нас за заговорщиков примут, объясняй потом в Тайной канцелярии, что ты не кто-нибудь, а законно послушный подданный Его Величества.

А тем временем его жена, держа за руку Николеньку, остановилась на главной аллее неподалёку от белоснежной мраморной богини и стала с беспокойством оглядываться. Старший сын её, Саша, убежал куда-то вперёд. Муж с братьями отстал сзади — и ни слуху ни духу.

— Господи, ну куда же все подевались-то? — обеспокоенно заговорила Александра Михайловна, озираясь по сторонам.

— Две прекрасные царицы природы, красавицы Флоры, застыли рядом друг с дружкой, только одна на пьедестале, а другая стоит ножками на бренной земле в очаровательной шляпке, с не менее очаровательным дитятей, робко прижимающимся к её ногам, — кокетливо картавя а ля французский прононс, выговорил пространный, на старинный лад, комплимент невысокий, очень импозантный седовласый мужчина в чёрном сюртуке с металлическими пуговицами, бархатным воротником и большими звёздами на груди. Он непринуждённо поцеловал ручку молодой женщины. Это был дальний родственник Александры Михайловны, бывший командир Черноморского флота и портов адмирал Мордвинов. Он в конце прошлого года был уволен со службы вспыльчивым императором по доносу, как поговаривали, испанца итальянского происхождения, известного проходимца и бесстрашного вояки, адмирала Де Рибаса, основателя славного города Одессы.

— Николай Семёнович, здравствуйте, — заулыбалась польщённая Александра Михайловна, — какой же вы галантный кавалер… — начала она в свою очередь рассыпать комплименты знатному родственнику, но в это же время Николенька, улучив момент, когда цепкая маменькина ручка ослабила хватку, рванулся уж точно как жеребёнок, радостный и свободный, кинулся вперёд по аллее.

— Нет, ну что с этим пострелёнком будешь делать? — улыбнулась с плохо скрываемой досадой Муравьёва. — Теперь точно что-нибудь натворит, горе моё луковое.

И она как в воду глядела. Галантный адмирал не успел ещё сплести новую изысканную фразу в стиле двора Людовика XV, как Колька уже успел обогнать величавую барыню в парадном шёлковом чепце и дёрнуть за хвост беленькую, совершенно опешившую, как и её хозяйка, от такой бесцеремонности болонку и, громко вскрикнув от пьянящего ощущения наконец-то завоёванной свободы, ринулся дальше. Тут он налетел со всего размаху на какого-то невысокого господина средних лет, не спеша вышагивавшего по аллее в сопровождении большой свиты.

— Это что за малолетний якобинец носится тут сломя голову? — воскликнул мужчина Сиплым, каким-то странным металлическим голосом. Было непонятно, то ли он шутит, то ли серьёзно гневается. От неожиданного столкновения у него с головы слетела довольно заношенная треуголка с потёртым золотым галуном. На Николеньку смотрел человек с толстыми губами, курносым носом и низким покатым лбом, уходящим в лысину, обрамленную жидкими пепельными волосами. Услужливые руки сразу же протянули ему упавшую треуголку, а другие руки покрепче схватили за шиворот мальчугана, чтобы убрать его с дороги.

— Погодите-ка, — проговорил господин, смешно выпятив губы, выпучив глаза и театрально отставив в сторону правую руку с тростью. — Ты кто таков? Отвечай! И картуз свой снимай живо, с императором разговариваешь.

Николенька, открыв от удивления рот, с любопытством уставился на царя. Кто-то снял с него его парадную фуражечку.

— Ой, какой хорошенький мальчуган, — проговорила молодая дама в излишне ярком малиновом платье и шляпке такого же цвета, усыпанной драгоценностями и перьями диковинных тропических птиц. Она спокойно стала рядом с государем и заулыбалась, глядя на симпатичную детскую мордашку.

— Не мешай, Аня, — отмахнулся от неё Павел Петрович. — Как тебя зовут?

— Николай, — громко ответил мальчик и насупился.

— А кто твой отец?

— Подполковник Николай Николаевич Муравьёв.

— А что ж ты один-то, оглоед ты этакий, носишься по саду и чуть с ног не сшибаешь мирных прохожих? Где твой отец или мать?

— Они там, — показал рукой Николенька назад. — Идут, но медленно.

— Да уж, за тобой-то не угонишься, — проговорил император, начиная раздувать полные губы, что свидетельствовало о приближающейся вспышке гнева. — Почему твои родители или гувернёр отпускают тебя? Ведь гулять надлежит чинно, степенно, негромко разговаривая и любуясь красотами природы, а не с дикими криками и вприпрыжку, как вырвавшийся из клетки зверёныш.

— Но он же совсем маленький, — проворковала Анна Гагарина, погладила по голове мальчика и добавила, кокетливо улыбаясь: — Ну как дитя может степенно ходить и любоваться красотами природы? Мне и то хочется побегать по травке. Ты кем хочешь стать, когда вырастешь, а, малыш?

— Военным.

Император заинтересовался:

— А кем, кавалеристом или пехотинцем?

— Гренадером, — звонко ответил малыш.

— А почему именно гренадером? — спросил, уже улыбаясь, император.

— Они высокие, у них медные каски с помпончиком, и они здорово маршируют. Я видел на Марсовом поле, когда с дядей туда ходил, — выпалил звонко Николенька и добавил с достоинством: — И я тоже могу маршировать, как они.

— А ну-ка покажи, — заинтересовался Павел.

— Командуй, — запросто предложил мальчуган.

— С удовольствием, — сиплым голосом проговорил Павел Петрович и рявкнул, как на разводе дежурный офицер: — Равняйсь, смирно! Шагом марш!

И, к удивлению императора, мальчуган зашагал по дорожке лихим строевым шагом, старательно оттягивая носочки в коричневых остроносых сапожках. Песок похрустывал у него под ногами.

— Кру-угом! Ко мне! — скомандовал император.

И поразительно мальчуган выполнил команду с ходу, не останавливаясь развернулся и снова замаршировал, лихо печатая каждый шаг. Замер напротив царя и, выпятив худенькую грудь, отрапортовал:

— Сержант Муравьёв по вашему приказанию прибыл!

— Бесподобно! Потрясающе! — закричал экспансивно Павел Петрович. — Я вместе с этими олухами и лентяями, офицерами гвардии, учу, учу дураков солдат, и всё без толку, как следует пройти на параде никак не могут, а тут младенец марширует, как заправский прусский вояка. Это чудо, а не ребёнок!

Император отбросил в сторону трость, обеими руками подхватил Николеньку под мышки, поднял его и расцеловал. В этот момент к ним подбежала Александра Михайловна. Увидев царя и сына у него на руках, испугалась и, выдохнув: — Ой, батюшки мои! — склонилась в глубоком поклоне перед государем.

— Так это ты мамаша этого чудо-ребёнка? — обратился к ней Павел. — Как зовут?

— Александра Михайловна Муравьёва, жена…

— Знаю, знаю, подполковника Муравьёва, — оборвал её император. — Молодцы, хорошо сына воспитываете. Отличный военный из него получится, уже сейчас выправка замечательная, — проговорил он громко, опуская мальчика на землю к ногам матери. — А ну-ка, Кутайсов, подойди, — приказал Павел.

Невысокий, темноглазый, полный человечек со смуглым, оливкового цвета лицом приблизился к императору. Это был всесильный временщик царя, бывший поначалу камердинером наследника. Много лет назад его, маленького турчонка с живыми чёрными глазами, привезли в Петербург и преподнесли императрице Екатерине. Она в свою очередь подарила его своему сыну. Теперь же он был уже графом Российской империи, обер-шталмейстером двора и одним из самых богатых и, как поговаривали, жадных людей на новой родине.

— Ну-ка дай мне вот этот перстень с моим вензелем, — показал на его руку царь, где каждый палец был унизан кольцами и перстнями, ярко сверкавшими на весеннем солнце драгоценными камнями.

— Пожалуйста, мой государь, — проговорил с сильным акцентом Кутайсов и протянул перстень Павлу Петровичу, привычно услужливо кланяясь, но его полное, очень смуглое лицо выражало глубокую печаль, которую граф не мог или не хотел скрыть.

— Нечего кукситься, — проворчал император, — получишь ещё один, не хуже этого.

Царь повернулся и протянул перстень Александре Михайловне:

— Вот в знак моего расположения к вам и восхищения успехами вашего сына. Пусть быстрее растёт, и император его не забудет, в гвардии ему место обеспечено. — И, разглядев круглое, красивое лицо Александры Михайловны, вдруг весело добавил: — Ишь какая румяная, прямо кровь с молоком. — И Павел Петрович потрепал по щеке красавицу, а потом порывисто наклонился к ней и расцеловал в обе щеки.

— А вот это уже лишнее, — прошипела в спину стремительно удаляющемуся императору Анна Лопухина-Гагарина, кисло улыбнувшись. Она потеряла всякий интерес к очаровательному малышу.

Но император вдруг вновь стремительно обернулся и громко проговорил:

— Я разрешаю этому чудо-ребёнку бегать здесь сколько ему захочется и кричать так громко, как у него получится, а тот, кто попытается оттрепать его за это за уши, будет сразу же переправлен вон туда. — Павел Петрович показал тростью на серые стены Петропавловской крепости, и было опять совершенно непонятно, то ли государь шутит, то ли говорит всерьёз.

И на всякий случай каждый свитский генерал и придворная статс-дама, проходя мимо чудо-ребёнка и явно приглянувшейся Его Величеству голубоглазой блондинки в белом муслиновом платье, отвесили им почтительный поклон.

— Ты что, успела уже стать фавориткой государя? Тебе, я смотрю, весь двор чуть не в пояс кланяется, — удивлённо проговорил Николай Николаевич, подходя к жене и сыну и ошарашенно всматриваясь в огромный, усыпанный брильянтами перстень с вензелем императора на руке дорогой супруги. — А это откуда? Вот так и оставляй тебя одну.

— Не болтай глупостей, — отрезала решительно Александра Михайловна, — и поедем-ка побыстрее домой, а по дороге я тебе такое расскажу — глаза на лоб вылезут.

Но Николенька решительно воспротивился этому.

— Мне император разрешил бегать где захочу. Вот я и захотел, — логично закончил он и вырвался из рук мамаши. — А если вы меня силой потащите домой, то я царю пожалуюсь и он вас посадит вон туда, — показал пальчиком в сторону Петропавловских казематов.

— Да что здесь происходит? Объяснит мне кто-нибудь или нет? — воскликнул удивлённый отец семейства. — Вы что, все с ума посходили?

Семья Муравьёвых ещё целых полтора часа прогуляла в саду, пока чудо-ребёнок не удовлетворил своего любопытства, облазив сад вдоль и поперёк. Будущий путешественник уже в свои самые юные годы был неутомим и чрезвычайно любознателен. Служители парка в зелёных ливреях почтительно кланялись Николеньке, а посетители услужливо сторонились, давая пройти новой восходящей звезде двора сумасбродного властелина. Оказаться в мрачной крепости напротив через Неву не хотел никто.

Только решительная угроза отца выпороть неутомимого путешественника прямо здесь, на дорожках Летнего сада, несколько поумерила пожирающее его любопытство и дала возможность семейству Муравьёвых отправиться в потрескивающей на ходу, старой, обитой чёрной кожей коляске домой, вернее к дяде премьер-майору, в гостеприимный особняк у Смольного монастыря.

4

А пока Николенька Муравьёв бегал по Летнему саду, в нём происходили довольно важные события государственного значения. Не спеша прохаживаясь по главной аллее, император вдруг натолкнулся на высокого импозантного мужчину в тёмно-коричневом фраке, белом жилете, с искусно-небрежно повязанным белым, очень широким галстуком под самый подбородок, в палевых замшевых кюлотах, в сапогах с отворотами и — о, ужас! — в высокой шляпе с круглыми полями. И такие шляпы, и такие фраки были строжайше запрещены в Российской империи лично императором Павлом. А мужчина в этом элегантном костюме для верховой езды спокойно прогуливался по аллеям Летнего сада, словно шагал по Люксембургскому саду или Гайд-парку, под нос напевал какую-то песенку, очень смахивающую на Марсельезу, и нахально размахивал стеком[4]. Прохожие шарахались от него как от зачумлённого.

Круглое, плоское лицо императора посинело, на лбу выступил пот, глаза просто выкатились из орбит, голые веки, на которых почти не было ресниц, часто заморгали. Царь от возмущения не мог слова вымолвить, уставился налившимися кровью глазами на непринуждённо приближающегося к нему франта и беззвучно шевелил толстыми губами. Пожалуй, именно сейчас он был безобразен в наибольшей степени, как и обычно в минуты сильного гнева.

— Это что же творится такое? — наконец смог прореветь Павел Петрович, как дикий зверь, сиплым низким голосом, внезапно срывающимся на очень высокие ноты. — У нас что, произошла революция, и я уже не русский император, и французские якобинцы запросто расхаживают по улицам моей столицы в своих поганых фраках и круглых шляпах?

Но высокий мужчина, поигрывая стеком, свободно и непринуждённо подошёл к императору и, сняв шляпу, поклонился. Только тут царь узнал английского посланника Уитворта, вот уже двенадцать лет представляющего владычицу морей в Петербурге.

— Вы что же, лорд, не знаете, что в пределах моей империи эта одежда запрещена? — спросил его Павел и закусил нижнюю губу, трость в руке тряслась от припадка бешенства, с которым монарх боролся из последних сил.

— Подданному Георга Третьего никто не может запретить носить шляпу. У нас свободная страна, но, Ваше Величество, что мы будем спорить по пустякам? Давайте обсудим более важный вопрос, чем покрой одежды и форма шляп. Оставим их портным, а сами займёмся дипломатической выкройкой, что более достойно российского императора и посла, как вы утверждаете в вашей Северной Венеции, коварного Альбиона.

И тут ловкий англичанин подхватил под локоть императора и увлёк его на боковую дорожку сада, одновременно сделав стеком жест свите оставаться на месте. По всем придворным законам это была неслыханная наглость. Открыв рты, генерал-адъютанты, статс-дамы, фрейлины и камер-пажи с замиранием сердца ждали, что же сейчас последует. Но две фигуры, одна низенькая, плотная, Павла Петровича, и высокая, стройная, лорда Уитворта, медленно удалялись. Мерно рокочущий по-французски голос английского посла звучал всё глуше и глуше. И ничего не происходило.

А дело в том, что Павел Петрович был патологическим трусом и, когда его гнев натыкался на решительный отпор, поджимал хвост. Однажды во время смотра одного из гвардейских полков император разгневался по пустяку и поднял свою трость, чтобы ударить офицера. Тот громким голосом отдал команду своим солдатам: «Заряжай!»

— Извините, а почему вы отдали эту команду? — спросил вежливым голосом царь, хотя секунду назад рвал и метал.

— Разве? — невозмутимо ответил офицер. — Я, наверно, обмолвился. Отставить заряжать ружья, — добавил он.

Павел Петрович осмотрел с опаской строй солдат, автоматически исполнявших любую команду, поблагодарил офицера за верную службу престолу и быстренько удалился. Правда, вскоре разжаловал офицера и сгноил в каземате Петропавловки.

Так и сегодня, когда лорд Уитворт невозмутимо взял его под руку и повёл по аллее, непринуждённо беседуя, император просто испугался.

«Чем же вызвана подобная бесцеремонность? — спрашивал себя Павел Петрович. — Что-нибудь произошло, о чём мне не успели донести? Что-то же за этим кроется?!»

И император решил отложить гнев до более подходящей минуты. А теперь склонил голову и слушал английского дипломата, который в одном из своих перехваченных тайными агентами царя писем своему правительству называл российского императора сумасшедшим. Павел Петрович сильно гневался по этому поводу и потребовал от английского кабинета сменить посла. Но тот всё никак не покидал такой гостеприимный Петербург, а сейчас вдруг предпринял столь неслыханный в дипломатической практике демарш.

— Ваше Величество, — разглагольствовал лорд Уитворт нахально, — ваше неприятие последнее время английской политики основано на недоразумениях и на кознях ваших не в меру честолюбивых советников (это он намекал на Ростопчина, фактически возглавлявшего в тот момент Коллегию иностранных дел). Поверьте мне, у нашего кабинета нет никаких скрытных, враждебных вам планов.

— А Мальта? — хрипло спросил император.

— Послушайте, мы в интересах всех наших союзников, в том числе и России, ведём на Средиземном море ожесточённую борьбу с французской революционной заразой. Мальта нам нужна как плацдарм для действий нашего флота во всей западной части моря. Вам же Мальта понадобилась, если можно так выразиться, чисто платонически.

— Что значит платонически? — опять задыхаясь от нахлынувшей новой волны гнева, просипел Павел Петрович. — Вы что, забыли, что я Великий магистр Мальтийского ордена?

Лорд Уитворт иронично посмотрел на императора. Так обычно взирают взрослые люди на маленьких детей, забавляющихся вознёй с оловянными солдатиками.

— Господи, Ваше Величество, вам разве не надоело ещё играть в эти игры, в мальтийских рыцарей? Ну это же несерьёзно. Я с вами беседую о важнейших вопросах мировой политики. А вы… — Англичанин откровенно насмехался над царём.

Павел Петрович тяжело задышал и уже открыл рот, чтобы разразиться гневной тирадой. Но в этот момент обнаглевший лорд махнул рукой, словно затыкал глотку императору, и быстро добавил:

— Ну, если вам так нужна база в Западном Средиземноморье, то возьмите вместо Мальты Корсику. Моё правительство не возражает.

Русский царь был хоть и вспыльчивым человеком, но отнюдь не дураком. Коварное предложение англичан явно метило в тайные переговоры русских и французских дипломатов, которые велись на территории германских государств в это время. Если бы Наполеон, первый консул Французской республики, корсиканец по происхождению, узнал бы о претензиях русских на его родину, то ни о каких переговорах и речи не могло бы быть.

«Пронюхали всё-таки, — пронеслось в голове у Павла Петровича, — и теперь эти английские лавочники решили совершенно бессовестно надуть меня, своего союзника, проливавшего за них свою кровь в Голландии, Италии и на островах Средиземного моря».

— Не выйдет!!! — заорал император, наконец-то отдаваясь волне восхитительного гнева, накрывшей его с головой. — Ты что, долговязый ты фрачник, якобинский пособник, меня и вправду за дурака, за сумасшедшего принимаешь? Совершенно с наглым видом забираете у меня из-под носа то, что принадлежит мне по праву, и милостиво суете то, что вам отродясь и не принадлежало? Да как смеешь ты, галантерейщик вонючий, разрядившийся как обезьяна, скоморошничать у меня под носом, издеваться над самим царём русским? — Павел Петрович высоко взмахнул тростью, чтобы ударить дипломата.

Тот, побледневший, гордо выпрямился и посмотрел прямо в глаза императору. Трость застыла в воздухе. Дрогни лорд Уитворт, попытайся прикрыться руками от удара — и взбешённый Павел Петрович избил бы английского посла до полусмерти, однако дипломат хотя и испытывал страх, но не отводил взгляд и демонстрировал полное презрение к нависшей опасности. Царь взвыл, как сотня разгневанных гиен, и, схватив уже обеими руками тяжёлую толстую трость, переломил её о своё колено.

— Если вы сегодня же не покинете пределы моей империи, то завтра я вас посажу в крепость и велю сечь кнутом, пока вы не подохнете, как собака! — прорычал Павел Петрович, отшвыривая обломки трости и резко поворачиваясь на высоких, как и у всякого коротышки, каблуках.

Песок визгливо скрипел под ногами тяжело и быстро ступающего царя. За ним засеменили проворно генералы, фрейлины, пажи. Вокруг английского дипломата на много метров вокруг образовалось мёртвое пространство отчуждения. Парк быстро пустел. Только два тайных агента, которые следили за ним от самого его дома с сегодняшнего утра, одетые в неприметные серые кафтаны и чёрные треуголки, продолжали как ни в чём не бывало рассматривать беломраморные статуи Летнего сада. Лорд Уитворт перевёл дух. Его фрак был мокрым на спине. По впалым щекам от висков текли две струйки пота. Демарш дорого ему стоил. Вскоре и он удалился широкими шагами. Его большая карета с причудливым гербом на дверце понеслась по улицам Петербурга.

5

Вскоре посол уже поднимался по широкой беломраморной лестнице особняка своей многолетней любовницы Ольги Александровны Жеребцовой, сестры последнего фаворита Екатерины Великой Платона Зубова. Карл Уитворт уверенно шагал по роскошно убранным комнатам. Он вошёл в небольшую гостиную, обставленную белой лакированной мебелью, произведённой в знаменитых французских мастерских братьев Жакоб, украшенную по последнему слову моды того времени золотым или из чёрного дерева орнаментом, состоящим из многочисленных древнегреческих шлемов, копий, щитов, сфинксов, грифонов, лебедей и фавнов. Сама же хозяйка возлежала на великолепной бело-золотой кушетке как богиня, на время покинувшая Олимп и спустившаяся осчастливить простых смертных. Шмиз из белой полупрозрачной ткани с огромным вырезом обнажал роскошные плечи и почти всю грудь, щедро одаривающих мужчин ослепительной красотой. Тёмно-русые волосы были собраны в пучок и заколоты длинной декоративной иглой а ля грек. С удовольствием следуя прихотям «нагой» моды, мадам Жеребцова давала возможность немногочисленным посетителям её салона любоваться собой, уверенная, что ей, как и Афродите, стыдиться своей ослепительной красоты не пристало. Два молоденьких восторженных юнца сидели на пуфиках у её ног. Один из них читал французские стихи. Другой просто пожирал богиню глазами.

Смутившись при появлении англичанина, юные поклонники поэзии и русской Венеры вскоре откланялись. Когда они остались одни, Ольга Жеребцова рассмеялась.

— Ты просто испугал моих племянников.

— А не многовато ли их у тебя?

— Да нет, — снова залилась смехом Ольга, — русские семьи многочисленны, у нас очень много родственников.

— Ну, ладно. Бог с ними, с твоими родственниками, — проговорил лорд Уитворт, присаживаясь с краю на кушетку и целуя ей руку. — Я только что разговаривал с Павлушей.

— И ты предстал перед его сумасшедшими очами в таком виде? — воскликнула Ольга.

— Ага. — Весело потирая руки, лорд вскочил и прошёлся по гостиной. — Я довёл его почти до помешательства. Сегодня же мне придётся покинуть Петербург, но я своего добился. Теперь всё английское будет для нашего коронованного уродца как красная тряпка для быка. Он со своим «сумасшедшим Федькой» (так они звали вслед за Екатериной Великой Фёдора Ростопчина, ведающего у Павла внешней политикой) кинется осуществлять самые дикие планы, сближаясь с Бонапартом и угрожая нам войной.

— Зачем тебе это надо? Ведь ты посол Англии, а не Франции, ты, часом, сам не тронулся? — Ольга повертела у виска красивым пальчиком с длинным лакированным ногтем.

— Глупенькая! Политика, Оля, любит, как и военное искусство, обходные манёвры. — Уитворт снова подсел к хозяйке дома. — Для Англии, как и для России, просто необходимо убрать Павла. Нарыв должен созреть, а мы те хирурги, которые его вскроют недрогнувшей рукой. Вот для его созревания я и повысил температуру наших межгосударственных отношений. То, что он повернул к французам, очень опасно. Представь: огромное русское войско, да ещё и французский корпус, а во главе этой армии стоит гениальный полководец — Наполеон. Со времён «Великой армады» в шестнадцатом веке, когда только по милости Божьего провидения испанские корабли не достигли нашего острова, Англия не была в такой опасности, как сейчас.

— Но у вас же огромный флот. Как они до вас доберутся?

— Через Индию, дорогая. Путь к сердцу Британской империи ведёт через Индию! А как тебе известно ещё из детских уроков географии, через Россию можно посуху дотопать до алмаза в нашей колониальной короне. Если план Индийского похода осуществится, нам конец!

— А есть такой план?

— Да, у Бонапарта. А этот корсиканец с замашками Аттилы и честолюбием Александра Македонского сумел обработать в свою пользу очень многих влиятельных лиц в Петербурге через своих шпионов, вернее шпионок, отменных парижских шлюх, спрос на которых по всей Европе очень высок, как на французские вина, духи и вот эту мебель от братьев Жакоб, и особенно здесь, в России, среди бесчисленных фаворитов и нуворишей[5], расплодившихся при прежнем и при этом царствовании, как тараканы в грязной избе. Ведь известно, как падки русские баре на всё французское, тем более на самые изощрённые любовные ласки, поставляющиеся на экспорт парижскими проститутками в огромных количествах и оптом, и в розницу. Так что идея этого плана уже проникла в мозги придворного клоуна Ростопчина, который и дня не может провести без встречи со своей метрессой — красоткой Бонейль, и не сегодня-завтра ею загорится и Павел. Я имею в виду, разумеется, идею, а не шлюху. Он тоже что-то в последнее время подозрительно зачастил в дом, где проживает другая постельная дипломатка Наполеона — сладкоголосая мадам Шевалье.

— И ты решил их подтолкнуть к осуществлению этого дикого плана! Где же логика?

— А логика в том, что мосты сожжены. Теперь и наш кабинет, и твои братья, и сам наследник Александр наконец-то поймут, что ждать некогда, надо действовать.

— Нам для этого нужны деньги, и немалые. Хотя этого идиота на троне уже все ненавидят, но для успеха заговора нужны верные люди, объединённые единой целью, а для этого нужно приложить немалый труд, — твёрдым голосом проговорила госпожа Жеребцова, как-то уж очень быстро превратившись из любвеобильной Афродиты в мудрую и воинственную Афину. — Составить заговор, мой милый, дело очень хлопотное да и опасное: своими головами рискуем. Так что и мне, и братьям, и губернатору Палену нужны большие деньги, — повторила Ольга и жёстко посмотрела в глаза любовника.

— Деньги будут, — спокойно заявил Уитворт. — На защиту своей империи, над которой, как уверяют истинные британцы, никогда не заходит солнце, моё правительство их не пожалеет. В основном они пойдут через тебя. Но незадолго до решающих событий ты должна будешь покинуть на время Россию. Я не хочу рисковать тобой, моя кошечка. Думаю, это надо планировать на конец этого года, начало следующего. Скажи братьям и Палену, что дольше откладывать нельзя. Опасно для всех нас. И с каждым днём эта опасность будет только возрастать. Павел и его окружение не дураки и отнюдь не сумасшедшие. Они обязательно предпримут контрмеры. Мы должны их опередить. Вот тебе векселя и другие деловые бумаги. По ним получите деньги у купцов и банкиров.

— Надеюсь, это не английские подданные?

— Ты что, Оля, нас за идиотов принимаешь? Это в основном немцы, голландцы, шведы. Через одного из них я скоро свяжусь с тобой, так что, можно сказать, я вас не покину и буду всё время рядом до самого решительного часа.

— Однако постель наша опустеет, — рассмеялась Ольга, — как ты ни ловок и циничен, мой истинный британец, но заочно, через посредников любовью заниматься ты не согласишься.

— Господи, до чего же ты бесстыжая, Ольга. Но может быть, за это я тебя и люблю. — Уитворт страстно обнял красавицу.

— А как же твоя будущая жёнушка Арабелла?

— Ну, есть о чём беспокоиться! Это чисто формальный брак…

— …который тебе принесёт огромное богатство и ещё более высокое положение в обществе.

— Но не разобьёт нашу любовь, — добавил лорд и увлёк прекрасную Ольгу в спальню.

Но по дороге русская Афродита всё-таки надёжно спрятала бумаги, которые стоили несколько миллионов фунтов стерлингов.

6

Тем временем как лорд Уитворт плёл заговоры и предавался любви с молочнокожей северной Афродитой, граф Фёдор Васильевич Ростопчин, или «сумасшедший Федька», как его называли за глаза при дворе за его экспансивный характер, первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел, а также главный директор почтового департамента, а вернее, «чёрного кабинета», в котором совали носы в любое письмо, пересылаемое по огромным пространствам Российской империи и тем более идущее за границу, пообедав в шикарном ресторане на углу Гороховой и Адмиралтейской площади, направился в роскошном экипаже, запряжённом шестёркой гнедых коней, на Мойку, где в уютном особняке проживала его метресса, очаровательная мадемуазель Бонейль. Далёкий потомок татарских мурз, что начинали простыми истопниками у рязанских князей в пятнадцатом веке, Фёдор Васильевич переживал сейчас в самом конце славного восемнадцатого века свой звёздный час. Он держал в своих руках всю внешнюю политику огромной империи и был полон честолюбивых замыслов, которые должны были перекроить всю политическую карту Европы, да что Европы — всего мира!

Коляска с министром, покачиваясь по неровной мостовой, замощённой булыжником, быстро неслась вперёд.

— Поди! Поди! Вправо держи! — раздавался звонкий голос мальчика-форейтора, скачущего в высоком седле на одной из передних лошадей.

Как сладко звучали для ушей Фёдора Васильевича, сына небогатого орловского помещика, эти крики.

— Сторонись, народ честной! Министр едет!

Экипаж остановился у особняка на Мойке. Рослый гайдук, одетый венгерским гусаром в алом ментике[6], соскочил с запяток и, опустив подножку кареты, открыл, кланяясь, чёрную лакированную дверцу с замысловатым гербом новоиспечённого в прошлом году графа. Ростопчин, среднего роста мужчина, плотного телосложения, с быстрыми и резкими движениями, стремительно пронёсся мимо швейцара в пёстрой, расшитой золотыми галунами ливрее и Одним духом вбежал по мраморной лестнице в бельэтаж. Граф бросил в руки лакея треуголку, перчатки и трость и, поправляя густые, мелко вьющиеся тёмно-русые волосы, прошёл в небольшую уютную комнату, представляющую собой что-то среднее между кабинетом и диванной, где рядом с окном у маленького изящного секретера из красного дерева сидела красивая брюнетка в зеленоватом, полупрозрачном платье из индийского муслина, одетом без белья, прямо на голое тело. Воздушная материя ниспадала длинными и широкими складками вокруг стройной фигуры, как туника на греческой статуе. Рукава были скреплены застёжками из античных камей. На плечах и поясе также были камеи. Мадемуазель Бонейль быстро спрятала в один из секретных ящичков секретера недописанное письмо Талейрану, министру иностранных дел Франции и бывшему любовнику, и, радостно улыбаясь, обернулась, протягивая для поцелуев обе руки голубоглазому и по-французски живому и острому на язык любовнику нынешнему, тоже, возможно, по случайному совпадению исполнявшему обязанности министра иностранных дел, но только России, находившейся, кстати, в этот момент в состоянии войны с Францией. Видимо, легкомысленную красотку Бонейль министры иностранных дел преследовали везде, в какой бы стране она ни появлялась.

— Ну наконец-то, Федя, ты приехал! — воскликнула мадемуазель, делая ударение в имени графа на последнем слоге. — Как долго мы с тобой не виделись! Куда же ты запропастился, мой голубоглазый козлик? Неужели всё дела и дела? И ты не помнишь больше обо мне? — Она обидчиво надула губки.

Хотя и расстались только вчера поздно вечером, но Фёдор Васильевич был на той стадии ошалелой влюблённости, когда каждый час разлуки с очаровательной француженкой для него был равен дню и когда самая отъявленная глупость и даже откровенная ложь звучат в милых устах самой искренней и мудрой правдой.

— О, Мари, моя обожаемая Мари, — выдохнул и припал к точёным обнажённым рукам. — Я, к сожалению, был очень занят. Сегодня утром мой государь поругался с лордом Уитвортом. Поэтому мне пришлось срочно сочинять угрожающую ноту английскому кабинету, и, главное, царь наконец-то с интересом выслушал мои идеи по поводу прекращения этой дурацкой войны с твоей дорогой родиной и заключения в будущем союза с первым консулом.

— Вот это новость! — воскликнула радостно Мари.

Её карие глаза засверкали.

«Как хорошо, что я не отправила ещё письмо министру», — подумала мадемуазель Бонейль и спросила вслух:

— А как Его Величество отнёсся к твоей идее Индийского похода?

Хитрая Мари делала вид, что кое-какие мысли, подбрасываемые ею с подачи лучшего дипломата своего времени Талейрана и стоящего за его плечами Наполеона тщеславному фавориту русского императора между любовными утехами и забавными каламбурами и шуточками, на которые так был охоч «сумасшедший Федька», пришли будто бы сами собой в его мудрую, слегка плешивую голову.

— У него загорелись глаза, — самодовольно рассказывал Ростопчин. — Лавры Александра Македонского уж точно не дают ему спать. Но он предупредил меня, чтобы я сейчас попридержал лошадей. Сразу раскрывать карты мы не можем, да и надо подождать, когда англичане захватят Мальту и пошлют нас с нашими притязаниями на неё к чёрту. Вот тогда я и подлезу к рассвирепевшему государю со своим проектом полного изменения внешней политики. Он у меня уже почти готов.

— Господи, какой ты умный, Федя! — воскликнула Мари и встала со стула.

Красноватые лучи уже заходившего солнца осветили её почти не скрываемую лёгкой полупрозрачной материей великолепную фигуру.

— А ты так великолепна, прямо древнегреческая красавица, — взволнованно произнёс Ростопчин.

— Ты дашь мне почитать твой проект, мой козлёночек? — спросила француженка, ласково обнимая за шею графа, который был немного ниже её ростом. — Ты же знаешь, политика и философия — моя страсть.

— Конечно, моя гречаночка, — кивнул в ответ. — Заодно посмотришь стиль, я хочу, чтобы он был блестящим, достойным того великого предмета, о котором пишу. Да, кстати, совсем забыл, у меня тебе подарок, — и граф вынул из внутреннего кармана чёрного сюртука со звёздами на груди светло-коричневый кожаный футляр, открыл его. На малиновом бархате лежал массивный золотой с эмалью браслет в виде змеи, голова её была сделана из изумруда.

— Какая прелесть! — воскликнула Мари и, забыв о политике и философии, одела его себе на руку и залюбовалась, как переливается драгоценный камень в солнечных лучах. — Мне точно чего-то не доставало на руку к этому платью, — подошла к зеркалу и повертелась перед ним. — Шикарно! У тебя отменный вкус, Федя, — призывно улыбаясь, повернулась к любовнику.

Ростопчин кинулся к ней и страстно сжал в своих объятиях.

— Так ты не забудешь дать мне посмотреть проект? — спросила Мари, переводя дух от страстного поцелуя.

— Не забуду, не забуду, — возбуждённо выдохнул потомок татарских мурз и упал вместе с красоткой Бонейль на широкий турецкий диван, покрытый узорным китайским шёлком и многочисленными мягкими подушечками, среди которых мирно похрапывала беленькая кудрявая моська. Недовольная собачонка звонко затявкала на нарушивших её покой, но даже если сейчас начали бы палить из пушек под окнами диванной, ни Федя, ни Мари не обратили бы на них ни малейшего внимания. Моська зевнула и побежала из комнаты в приоткрытую дверь на кухню попить тёплого молочка. В будуаре же звучали лишь поскрипывание металлических пружин да страстные стоны пылких любовников. А со стены напротив с небольшого портрета в овальной рамке смотрел на извивающиеся тела на турецком диване, одобрительно и иронично усмехаясь, Шарль Морис Талейран, министр иностранных дел Франции, как всегда верный своему девизу: «Пускать вперёд женщин», которому он не изменял в продолжение всей своей долгой и блестящей карьеры дипломата.

1

Лето, как всегда, двор российского императора провёл в Павловске, Гатчине и Царском Селе. А 1 ноября Павел Петрович вернулся на зиму в Петербург. В этом году морозы ударили раньше времени. Нева встала на второй неделе последнего осеннего месяца. Вскоре уже навели по льду Исаакиевский, Васильевский и Воскресенский мосты. Но народ русский, как известно, не любит проторённых путей, поэтому большая часть горожан ходила и ездила по льду в любом приглянувшемся месте, только объезжая полыньи и проруби, отмечаемые ёлками. Приближалось Рождество.

В один из таких морозных декабрьских дней Павел Петрович стоял утром у окна и задумчиво смотрел на Неву. В морозной дымке расплывались сиреневые контуры Петропавловской крепости, домов на Васильевской стрелке, мачты торговых кораблей за ней. Громкий голос Ростопчина гулко отражался под высокими, расписанными античными орнаментами сводами рабочего кабинета императора в Зимнем дворце. Царь осмотрелся вокруг. Скоро, ох как скоро переедет он из этих ненавистных стен, где всё пропахло паскудными юбками его матери Екатерины Великой, в свой дворец, Михайловский замок, где будет жить-поживать комфортно, в абсолютной безопасности, наконец-то в полном смысле этих слов как у себя дома и начнёт всё с чистого листа: посадит в крепость неблагодарных и коварных старших сыновей, отошлёт в ссылку надоевшую жену, чтобы не вертелась под ногами, пригласит из Германии её племянника тринадцатилетнего принца Евгения Вюртембергского, поженит его на любимой дочке Катеньке и сделает их наследниками. А во внешней политике подпишет не просто мир, а союзный договор с Наполеоном, молодым, честолюбивым первым французским консулом, и прижмёт хвост наглой Англии, привыкшей загребать жар чужими руками. Павел Петрович оторвался от мыслей и приказал Ростопчину:

— Читай сначала.

Граф покорно перевернул листки исписанной красивым писарским почерком рукописи и вновь начал читать первое личное послание российского императора Наполеону.

— Господин первый консул, — выразительно декламировал по-французски Фёдор Васильевич, выкатив от удовольствия большие голубые глаза. — Те, кому Бог вручил власть управлять народами, должны думать и заботиться об их благе…

Император слушал и постукивал пальцами по холодному стеклу, снизу и по краям покрывшемуся ледяными узорами. Особенно ему понравилась фраза: «Я не говорю и не хочу пререкаться ни о правах человека, ни о принципах различных правительств, установленных в каждой стране. Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так нуждается».

«Да, вот так, решительно и ясно я отвечу на английские и австрийские происки! Так же нужно действовать и внутри империи»! — думал Павел Петрович, даже не подозревая, что этим самым подписывает себе смертный приговор.

А в то время как в Зимнем дворце обсуждали первое письмо царя французскому консулу, в Париже происходили знаменательные события, теснейшим образом связанные со всем, что происходило в России и что ещё будет происходить в ближайшие пятнадцать лет и отразится на судьбе всей страны, в том числе и Николая Муравьёва, уже выбравшего в мечтах стезю военного человека, отстаивающего достоинство и честь Родины. А повоевать ему пришлось много. Именно в эти годы, когда он только начинал жить, завязывались все те узлы мировой политики, развязывать, а порой разрубать которые предстояло и Николаю Муравьёву как военному и как дипломату в Европе и на просторах вожделенной в то время для всех великих европейских держав Азии.

Вечером 24 декабря по новому стилю, или 3 нивоза восьмого года Республики по ещё не отменённому календарю Французской революции, первый консул готовился в своей резиденции дворце Тюильри выехать в Оперу, где должна была идти премьера оратории Гайдна. Наполеон, уже давно одетый в простой генеральский мундир и белые лосины с сапогами, нервно откидывая прядь чёрных волос, падающую ему на широкий, крутой лоб, ходил по комнатам, ожидая, когда же его жёнушка, Жозефина Богарне, наконец-то закончит прихорашиваться и выйдет из своих покоев. Но та никак не могла решить сложнейшего вопроса, какую же шаль из нескольких десятков ей надлежит накинуть на красивейшие в Париже плечи. Наполеону это уже надоело, — подрагивая левой ногой, недовольно сказал стоявшему неподалёку адъютанту, чтобы тот передал первой консульше: пусть она сама добирается до Оперы. Наполеон стремительно сбежал по мраморным ступеням с крыльца и влетел в карету.

— Пошёл, и побыстрее! — крикнул первый консул кучеру. — Мы опаздываем.

Карета с грохотом понеслась по улицам Парижа. Наполеон мрачно посматривал из окна на вечерний город. По узким тротуарам ещё слонялось довольно много потрёпанных парижан. Раздавались возгласы уличных торговцев. Пахло жареными каштанами и дешёвыми лепёшками. Он видел, как над жаровнями и покупатели, и продавцы с удовольствием греют озябшие руки и о чём-то болтают.

«Наверно, сплетничают обо мне и жене», — подумал Наполеон.

Ему вспомнилось, как ещё несколько лет назад он в потрёпанной шинели, засунув руки поглубже в карманы, вот так же ходил по каменным тротуарам, голодный и худой. Первый консул улыбнулся: кое-чего он всё же в жизни добился. Правда, всё ещё впереди… впереди… Наполеон продолжал задумчиво улыбаться, когда увидел, как лошади вылетели на улицу Сан-Никез, мимо пронеслось несколько лавочек, освещённых тусклым, колеблющимся светом дешёвых свечей, бочка водовоза с впряжённой в неё старой, какой-то серо-зелёной клячей… И тут словно земля разверзлась под ногами. Раздался оглушающий взрыв, карету подбросило, первый консул упал на переднее сиденье, но быстро вскочил и высунулся, приоткрыв дверцу, чтобы, как на поле боя, оценить обстановку. Одного взгляда опытному генералу-артиллеристу было достаточно: заряд «адской машины», который находился в бочке на колёсах, взорвали чуть позднее, чем надо. Его карета неслась необычно быстро. Потому-то и спасся. На месте, где секунду назад видел эту самую бочку, была воронка. Вокруг валялись трупы людей, многие из них ещё корчились в конвульсиях, бились раненые лошади. Это всё, что осталось от его конвоя. Удушливо пахло сгоревшим порохом, как на батарее у самых орудий во время боя. Подъехала в своей карете Жозефина Богарне. Она с ужасом смотрела на трупы людей и лошадей, лужи крови и груды битого кирпича. Так как его карета была повреждена, Наполеон пересел к жене.

— Вперёд, вперёд! — рявкнул Наполеон кучеру и тем, кто остался в живых из его свиты, тем голосом, каким командовал на поле сражений, — не останавливаться, в Оперу, живей!

Когда перед поднятием занавеса первый консул с женой вошли в свою ложу, только что узнавшая о случившемся публика устроила им овацию. Наполеон сдержанно поклонился. Он слушал музыку с непроницаемым, каменным выражением надменно-холодного лица, известного уже миллионам. Но Жозефина справиться с волнением не могла, то и дело всхлипывала. Слезинки изредка скользили у неё по щекам. Тем спокойнее на её фоне выглядел первый консул.

Но когда Наполеон вернулся к себе во дворец Тюильри, то тут уж выплеснул весь свой гнев. Корсиканский темперамент дал себя знать. Министр полиции Фуше, бледный, худой, похожий на оживший труп, выслушал обрушившийся на него поток оскорблений с совершенно ледяным спокойствием. Закончив гневаться, первый консул отпустил главного полицейского восвояси, но вдруг деловым, будничным тоном бросил удаляющемуся живому покойнику:

— Начинайте расследование с того, что установите, кому принадлежала водовозная бочка, что стояла на месте взрыва, и зелёная кляча, в неё впряжённая.

— Будет исполнено, господин консул, — ответил Фуше и с восхищенным удивлением, смешанным даже с долей опаски, взглянул на молодого выскочку.

«Этот генералишка умён, хладнокровен и наблюдателен, с ним надо держать ухо востро», — подумал гений сыска и холодного предательства.

Когда он ушёл, Наполеон упал в кресло и, мрачно глядя перед собой, сказал своему министру иностранных дел, Шарлю Морису Талейрану:

— Кто бы ни устроил этот взрыв, якобинцы или роялисты, какая мне разница. Всё равно за ними, конечно, стоит Англия. Золото Питта замешано во всём. Поэтому пусть Фуше гоняется внутри страны за революционерами и шуанами[7], а мы ударим по Альбиону. Ускорьте сближение с Россией. Соглашайтесь на все условия, которые выдвигает Павел. Главное для нас — это заключить военный союз с русскими и организовать поход в Индию. Когда наш флаг будет развиваться на берегах Инда и в Бенгалии, эти надменные лорды будут униженно лизать нам сапоги. Вот тогда я им припомню этот взрыв.

Дипломат в ответ поклонился, скрывая вспыхнувшее в умных и хитрых глазах недовольство. Он считал все мечты об этом Индийском походе химерами, которые только мешают вести реальную политику. Сблизиться с Россией, чтобы заставить Англию пойти на выгодный для Франции мир, — это он понимал и одобрял, а все эти игры в походы а ля Александр Македонский Талейран считал несерьёзным, недостойным делом для зрелого политика.

«Эх, молодо-зелено! — подумал министр, поглядывая ясным, холодным взглядом на консула, он был старше на пятнадцать лет. — Хотя, может, жизнь его чему-то научит и он бросит эти дурацкие мечтания?»

Талейран выпрямился, не спеша повернулся и с высоко поднятой головой, даже чуть откидывая её назад из-за высокого воротника сюртука и туго повязанного под подбородком широкого белого галстука, пошёл к дверям с золочёным орнаментом, тяжело прихрамывая на правую ногу. На его курносом лице застыло привычное надменно-злое выражение, исчезавшее только тогда, когда он появлялся в светской гостиной, где было много молоденьких, хорошеньких женщин.

Но к удивлению прожжённого дипломата, русско-французское сближение набирало обороты, да так лихо, что первый консул и русский царь в своих посланиях уже деловито обсуждали маршрут движения войск в Индию и сроки начала похода. Наполеон чуть не прослезился, когда получил от Павла письмо, в котором он информировал своего французского союзника, что в Индию уже послан тридцатитысячный корпус донских казаков, а на Камчатку направлено указание срочно переоборудовать торговые суда в военные фрегаты, оснастить их пушками и отправить крейсировать к берегам Китая и Индии для пресечения английской торговли в этом регионе. Это уже были не мечтания! Запахло порохом. И англичане, конечно, моментально это разнюхали. В Лондоне среди акционеров Ост-Индской компании началась паника.

Лорд Уитворт, главный специалист по русским делам, был срочно отозван из отпуска. И ещё долго ворчал, что его так бесцеремонно вытащили из поместья, где он предавался наслаждениям прелестями молодой жены в их медовый месяц. Но на самом деле он сожалел не о прелестях леди Арабеллы, которые оказались, сверх всяких ожиданий, более чем сомнительными, а о том, что ещё не закончил сладостный процесс — прибирание к рукам огромного богатства жёнушки. Жаль ему было и покинуть круг своих сельских друзей, занятых шумными попойками да лисьей охотой на холмах Западного Уэллса. Но интересы Британской империи были превыше всего, и труженику дипломатии и тайных операций опять пришлось с головой окунуться в запутанные проблемы мировой политики. Лорд быстро оказался на флагмане английской эскадры, которую под предводительством верного и несгибаемого адмирала Нельсона английский кабинет бросил в мутные, холодные и бурные в это время года воды Балтики защищать интересы акционеров всемогущей Ост-Индской компании. Лорд Уитворт и адмирал Нельсон хорошо понимали, что сражение за Индию надо начинать в Петербурге. Поэтому английская эскадра, быстро уничтожив датский флот прямо на рейде перед Копенгагеном и заставив маленькое королевство выйти из антианглийского союза, направилась к берегам Финского залива. Теперь беспокоиться пришёл черёд Павлу Петровичу. Но опасность подползала к нему отнюдь не с моря. Однако об этом он узнал слишком поздно.

2

И вот наступила та ночь с 11-го на 12-е марта 1801 года, которая потом долгие десятилетия возникала в ночных кошмарах больной совести многих участников этой дворцовой «революции». Роковое событие случилось, но главные заговорщики не были свидетелями страшного момента убийства. Граф Панин попал в опалу и был выслан из столицы ещё осенью, а у барона Палена хватило ума послать вперёд простых исполнителей, а самому контролировать переворот из-за кулис, появившись на сцене, когда вся грязная работа была уже выполнена.

В эту ночь император долго не мог заснуть, ходил по спальне в Михайловском замке в халате и ночном колпаке и думал. Его неотступно глодала одна мысль: прав ли он, отстраняя сыновей от всякой возможности взойти в будущем на престол? Ведь царь задумал сделать наследником племянника императрицы Марии Фёдоровны, принца Евгения Вюртембергского, тринадцатилетнего мальчишку, женив его на дочери Екатерине. До только что прошедшего дня был уверен в этом решении. Но вот сегодня после обеда император зашёл в детскую к сыновьям, малолетним Николаю и Михаилу. Павел Петрович в хорошем расположении духа даже поиграл с ними в жмурки, а потом, переводя дыхание, плюхнулся в кресло. Четырёхлетний Николай подбежал к нему и спросил:

— Почему вас, папа, называют Павлом Первым?

— Потому, что до меня не было другого государя, носившего это имя, — ответил улыбаясь царь.

— Тогда я буду Николаем Первым?

— Да, если будешь царствовать, — произнёс Павел Петрович, и тут до него только дошло, что он всё время думал об угрозе, исходившей для него от старших детей: Александра и Константина. Но в чём провинились эти младенцы?

Император долго задумчиво смотрел на стоявшего перед ним очень высокого для своих четырёх лет сына и почему-то вспомнил того мальчугана, который так лихо маршировал по дорожке Летнего сада прошедшей весной. Его ведь тоже звали Николаем. При умелом воспитании из обоих уж точно могли получиться отличные военные. Царь знал, что его сын обожает играть, как и он сам в детстве, в солдатики и бить в барабан.

«Будущее за этими Николаями, — подумал Павел Петрович, выходя из детской. — Мой Николай будет приказывать, а тот, Муравьёв — так, кажется, его фамилия, — выполнять его приказания. Так кто же дал мне право вмешиваться в этот естественный процесс, при четырёх родных сыновьях призывать на русский престол никому не известного немецкого принца и создавать, по сути дела, новую династию?» — думал царь и нервно шагал по ковру, разложенному посередине просторной спальни.

Но так и не пришёл ни к какому новому решению. За окном в голых ветвях деревьев вдруг громко, пронзительно закаркало воронье, сбившееся в большую стаю. Царь и не подозревал, что птиц вспугнули его будущие убийцы, приближающиеся тихими шагами к Михайловскому замку. Усталый Павел Петрович лёг в постель и заснул.

Проснулся от шума множества шагов, к спальне явно кто-то приближался. И это был не караул. Царь сам сегодня снял с поста у дверей его покоев конногвардейцев, которыми командовал полковник Саблуков.

«Почему я это сделал? — вдруг спросил сам себя император и вскочил с кровати, озираясь вокруг испуганно. — Да, вспомнил: Палён мне нашептал, что конногвардейцы все сплошь якобинцы. Я и выпроводил их».

И тут перед Павлом всплыла картина того эпизода в коридоре, когда он отсылал караул.

«Что-то меня насторожило, но тогда я не придал этому значения. Что же это было? Ах да, глаза полковника Саблукова, который смотрел так странно на меня, когда получал приказание удалиться из замка, как будто прощался со мной. В его глазах был и укор, и какое-то немое предостережение, и печаль человека, который подчиняется непреодолимому року. Так что же говорили мне эти глаза? — судорожно думал император, глядя на дверь, за ней происходила какая-то возня и слышался шум голосов. — Да ведь меня пришли убить, — вдруг сразу, в один момент понял император. — И глаза Саблукова предупреждали меня об этом! Я оскорбил и отослал единственно верного мне человека! Господи, что я наделал!» — уже стонал Павел Петрович и метался по спальне.

Когда заговорщики ворвались в спальню, в кровати никого не было. На первый взгляд комната вообще казалась пустой. Идущий впереди заговорщиков высокий красавец Платон Зубов, последний фаворит Екатерины Второй, испуганно вскрикнул:

— Его здесь нет, он убежал! Господи, нам конец!

Но к кровати подошёл высокий генерал Беннигсен, ганноверский немец и друг барона Палена, потрогал подушку и простыни.

— Кровать тёплая, он только что встал, значит, он здесь, уйти из спальни можно только через эту дверь, в которую мы вошли. Ищите! — проговорил он с сильным немецким акцентом.

— Да вот он, спрятался за ширмой, — проговорил полковник Яшвиль и приволок за шиворот императора к кровати.

— Вы арестованы, — проговорил генерал, вынув из ножен шпагу и приставив её к груди Павла Петровича.

— Арестован? Что значит арестован? И… и… за что? — выкрикнул сиплым голосом царь.

— Вашему царствованию наступил конец, — холодно и размеренно, как автомат, проговорил немец, добавив: — Подпишите немедленно акт об отречении! — И обратился к стоящему рядом Платону Зубову: — Давайте быстрее вашу бумагу.

— Об отречении? Никогда! Я ничего не подпишу! — дрожащими губами вымолвил Павел.

— Да чего вы с ним церемонитесь, — прорычал подошедший к ним вплотную очень высокий офицер. Это был Николай Зубов, брат фаворита. От него сильно разило спиртным. В руках он сжимал золотую табакерку императора, которую только что машинально взял со столика у кровати. — Да он сейчас любую бумагу подпишет, а завтра нас всех на дыбу и на плаху! — закричал он, хватая за лацканы халата Павла Петровича. По иронии судьбы именно Николай Зубов четыре года назад привёз в Гатчину известие, что Екатерина находится при смерти, и, объявив трагическую и радостную для сына новость, кинулся перед ним на колени.

— Пошёл вон! — рявкнул император и попытался ударить его в лицо, но не дотянулся: Николай Зубов был высок.

— Ах ты, гад, он ещё дерётся?! — задыхаясь от злобы, просипел Зубов и ударил в висок Павла Петровича табакеркой, судорожно зажатой в руке.

Царь рухнул на кровать.

— Кончайте его, — проговорил пьяный громила в офицерской форме и отступил в сторону.

Один из офицеров снял с себя шарф, который они носили на талии, и накинул его на шею государю. Раздалось хрипение и стоны, прерываемые пронзительными криками отчаянно борющегося за жизнь человека. Павел Петрович с силой задёргал руками и ногами в предсмертной судороге. Все присутствующие сгрудились вокруг кровати, словно свора хищников, опьянённая видом предсмертных мук своей жертвы.

— О боже, как кричит этот человек! — нервно барабанил по стеклу длинными и холёными пальцами стоявший у окна, спиной к отвратительной сцене, Платон Зубов. Он весь дрожал мелкой дрожью. — Это невыносимо! — вскричал он и выбежал, зажимая уши, из спальни.

Генерал Беннигсен ничего не говорил, а просто не спеша удалился из мрачной, освещаемой только одной свечой комнаты. За его спиной хрипы и стоны становились всё глуше и глуше.

Последнее, что увидел внутренним взором умирающий император Павел Петрович, были глаза Саблукова, печально и неотрывно смотревшие на него. Затем чёрная пелена заволокла всё.

А его сын Александр Павлович сидел в это время в спальне, в кресле у кровати, где лежала, открыв глаза, его супруга Луиза. Оба напряжённо молчали, вслушиваясь с испугом и надеждой в любые звуки, доносившиеся до них. Цесаревич был без мундира, в белых штанах и жилете, перетянутом голубой лентой. Он нервно подрагивал носком правой ноги, не спуская глаз с закрытой двери, когда к ним в спальню ворвался молоденький офицер из Семёновского полка, вдрызг пьяный, и весело проорал:

— Ваше императорское величество, поздравляю с наступившим вашим царствованием и первый присягаю вам на верность!

— Что ты, что ты, Полторацкий! — испуганно замахал руками Александр, бледный как полотно, с трудом приподнимаясь из кресла.

Его жена села в кровати. Из-под упавшего одеяла стало видно, что она лежала одетая в скромное дневное платье. Луиза удивлённо-восторженно уставилась на офицера. Но тут железная рука генерала Палена схватила за шиворот не в меру ретивого подпоручика, повернула его к двери и сильно толкнула. Полторацкому даже показалось, что он получил и сильный пинок генеральского колена под зад.

— Господин офицер, извольте идти в ваш караул. Император сейчас выйдет.

Подпоручик ещё не успел закрыть за собой дверь, как услышал вскрик Александра Павловича, к уху которого наклонился Палён:

— Как вы посмели! Я этого никогда не желал и не приказывал.

И вслед за этим новоявленный император повалился без чувств на пол. Тут дверь тяжело захлопнулась перед носом любопытного подпоручика. А в спальне уже приходящего в себя Александра генерал своими стальными дланями усаживал в кресло. Под окнами раздались крики. Генерал-губернатор Палён подошёл, потом резко повернулся и подскочил к рыдающему Александру Павловичу.

— Перестаньте ребячиться, — прорычал он, тряся его за плечо, — извольте царствовать! Немедленно выйдите на балкон и приветствуйте войска. Пять минут промедления — и мы все можем лишиться голов.

— Милый, успокойся, — гладила Луиза по голове своего мужа, — будь мужчиной! Иди на балкон и скажи оттуда, что батюшка скончался и ты продолжишь царствование Екатерины, своей любимой бабушки. Иди же, чёрт тебя побери! — закричала голубоглазая нимфа и ударила со всего размаха по щеке рыдающего муженька.

И это, как ни странно, подействовало. Александр, поддерживаемый обоими генералами, встал, шмыгнул носом и, покачиваясь, пошёл из спальни. Через несколько минут он уже стоял на балконе и довольно громко проговорил оттуда столпившимся внизу солдатам и офицерам гвардии:

— Батюшка только что скончался апоплексическим ударом… Всё при мне будет, как при бабушке…

— Ура императору Александру Первому! — закричал стоящий рядом генерал-губернатор Петербурга барон фон дер Палён.

Громкие крики «ура!», раздавшиеся со всех сторон, слились в один мощный рёв. Он, как девятый вал на море, захлестнул Михайловский замок и пронёсся по ещё спящему Петербургу, возвещая начало нового, бурного девятнадцатого века. Кто-то выстрелил в воздух. Воронье с громкими криками закружилось над ними. Рядом с только что провозглашённым императором стояла и Луиза Баденская, бесповоротно превратившаяся в эту ночь в императрицу Елизавету Алексеевну. Очаровательная нимфа с голубыми глазами с восторгом и ужасом вдыхала морозный мартовский воздух и куталась в белую кашемировую шаль, а под ней на груди к корсажу была приколота измятая веточка цветущей белой сирени, заботливо выращенной в Зимнем саду дворца по приказу ещё великой княжны. Мартовский ледяной ветер играл беззаботно платиновыми кудрями императрицы, в которых появились в эту ужасную ночь первые серебряные нити седины. Никто из них, ни Александр, ни Луиза, даже не предполагал, как тяжела императорская корона, что они с такой страстью желали.

На следующий же день к флагману английской эскадры, болтавшемуся в холодных водах Балтийского моря неподалёку от Финского залива, подошла шлюпка с секретным агентом, доставившим наконец-то так долго ожидаемую лордом Уитвортом новость: император Павел Первый убит заговорщиками в Михайловском замке. Престол занял Александр Павлович, который уже выслал фельдъегерей, чтобы вернуть бедных казачков, бредущих в поход на Индию. Поворот во внешней политике огромной империи обеспечен! Теперь у Англии появился вновь могучий союзник. Лорд Уитворт сообщил радостную новость адмиралу Нельсону. Английская эскадра повернула назад, к родным берегам.

3

Во второй половине марта этого года семья Муравьёвых жила в Сырцах, родовой вотчине Николая Николаевича старшего, собираясь, правда, в ближайшее время переехать в Москву, к отчиму отца князю Урусову, в его огромный дом на Большой Дмитровке. Время это было необыкновенное. Все ждали чего-то нового и непременно хорошего от молодого царя. Возбуждение взрослых передалось и детям. Поэтому шестилетний Николушка очень внимательно вслушивался во всё, что говорили взрослые, но, конечно, многое понять не мог. И как-то раз он играл в кабинете отца с многочисленными коробками из-под английского табака. Его отец, Николай Николаевич, был заядлый курильщик. Николушка построил целую стенку под большим письменным столом на ковре и улёгся за ней уморившись, дело было после обеда. Мальчик и не заметил, как заснул. Проснулся, услышав голоса. Это говорили отец и гость, дальний родственник Иван Матвеевич Муравьёв-Апостол. Сорокалетний дипломат, вице-канцлер Коллегии иностранных дел, он был птицей высокого полёта в высших сферах тогдашней власти. И сейчас он, потягивая такую приятную послеобеденную сигару, о чём-то солидно повествовал. Иван Матвеевич любил поговорить, а уж рассказать он много чего мог жившему из-за расстройства имущественных дел в деревенской глуши, хотя и неподалёку от Петербурга, предводителю дворянства Лужского уезда, тридцатитрёхлетнему отставному гусарскому подполковнику.

— Ну и что же император? — с придыханием спрашивал Николай Николаевич.

Николушке показалось странным, что обычно такой уверенный и звонкий голос отца звучит так взволнованно-приглушённо, словно он говорит через платок, приложенный к губам. Мальчик прислушался.

— Да он спрятался за ширмой, этот ирод, перепуганный до смерти. Как издеваться над людьми безнаказанно, так герой, а как за него самого принялись, так в штаны наложил, — негромко ответил Иван Матвеевич.

«Ирод?» — удивлённо подумал Николушка.

Совсем недавно, дело было на Святках, он смотрел вертепный кукольный спектакль. К ним в усадьбу приходили комедианты с домиком, разделённым на два яруса. На верхнем, оклеенном голубой бумагой, изображалась пещера с домашними животными, яслями и младенцем, а нижний — малиновый, там представляли царя Ирода, восседающего на троне и дающего зверские приказания об убийстве младенцев. Мальчик вдруг представил этого изверга в треуголке, с курносым носом, он хорошо запомнил внешность Павла со времени встречи в Летнем саду.

— Ну так кто же его порешил-то? — хрипло спросил Николай Николаевич. Отец Николушки терпеть не мог Павла, переведшего его из Балтийского военно-морского флота в гусарский полк на юг Украины. Этим сумасбродным решением он поломал старшему Муравьёву всю так хорошо складывающуюся флотскую карьеру.

— Поговаривают, что измайловец штабс-капитан Скарятин своим шарфом придушил ирода, но это дело тёмное, на него накинулось их столько! Там были и полковник Яшвиль, и майор Татаринов, и Горданов, — в общем, крепко он насолил гвардейцам, отвели они той ночью душу. Кто-то саданул ему ещё по виску табакеркой…

— Ужас! Хотя я и не любил покойного, но, честно говоря, я ему не желал такого конца.

— Да чёрт с ним, — заключил спокойно Иван Матвеевич. — Теперь надо думать о будущем, а не о прошлом. Я ведь, как ты знаешь, с Паниным конституцию составил, Александр Павлович-то обещал её подписать, но сейчас что-то не торопится император выполнять свои обещания…

Николушка уже ничего не мог понять, о чём это толковали взрослые. Он закрыл глаза и снова представил, как Ирод в треуголке и с курносым носом отдаёт приказание избить младенцев, а потом вдруг рядом с ним появляются офицеры в красивых гвардейских мундирах и начинают его лупцевать, один из них бьёт его по виску табакеркой, а потом другой набрасывает на него шарф с серебряными нитями, что носят обмотав вокруг пояса парадных мундиров, и душит.

— Так ему и надо, так ему и надо, злодею этакому, — бормочет себе под нос мальчик, которому страшно не понравился тот дядька в Летнем саду, и снова засыпает. Когда проснулся, то никого в кабинете уже не было. Он услышал, как по комнатам ходит горничная и зовёт его чай пить. Николушка вылез из-под стола, разбросав пёстрые коробки от табака, и кинулся в столовую.

— Ты где был, родимый? — спросила его мама, сидевшая, по русскому обычаю, у самовара и разливавшая чай гостям в голубые фарфоровые чашки.

— Я спал и сон видел! — громко выкрикнул Николушка, садясь на свой высокий детский стульчик.

— О чём сон-то? — улыбаясь задал вопрос отец, принимая от жены чашку с чаем.

— О царе Ироде, о том, как его убили гвардейцы, табакеркой врезали, а потом шарфом придушили. И поделом ему, не будет, гад, младенцев убивать.

Рука отца вздрогнула, расплёскивая чай на блюдечко и на белую камчатную скатерть; он внимательно посмотрел на сына, а тот уже обращался деловито к матери:

— Мама, мне побольше клубничного варенья, оно вкусное!

Николай Николаевич переглянулся с Иван Матвеичем. Гость изумлённо и даже чуть испуганно покачал головой.

— Да, кстати, слышали новость? — громко проговорил Иван Матвеевич, переводя разговор в другое русло, — наш родственник Николай Саблуков сейчас охраняет императрицу-мать, Марию Фёдоровну, но в недавней нашей беседе признался мне, что хочет в ближайшее время оставить службу и уехать вообще из страны.

— Куда же он собрался? — спросила Александра Михайловна, ставя перед Николушкой розетку, полную его любимого варенья.

— Кажется, в Англию, — ответил небрежно дипломат. — А другой твой двоюродный брат, — обратился он к Николаю Николаевичу, — Александр Волков, поручик Преображенского полка, пошёл в гору: получил чин капитана и флигель-адъютанта. Он в ту роковую ночь был со своими солдатами во внутренних покоях императрицы Марии Фёдоровны. Она его теперь особо выделяет и покровительствует ему.

Отец Николушки улыбнулся, вспомнил свой разговор в Летнем саду с двоюродными братьями. «Слава богу, что мой совет пошёл обоим на пользу», — подумал, вдыхая тонкий аромат китайского чая, который пил из полупрозрачной фарфоровой чашки.

А на другом конце Европы в дворце Тюильри в Париже в этот же самый час первый консул обсуждал с министром иностранных дел внешнеполитическую ситуацию.

— Теперь эти подлые английские лавочники могут торжествовать, чёрт их всех побери. Они промахнулись по мне на улице Сан-Никез, но попали в Петербурге. Мерзавцы сорвали такой грандиозный план! Ведь Индия была у нас в руках.

— Лучше синица в руках, чем журавль в небе, — проговорил наставительно Талейран, поправляя густые светло-русые волосы. — Теперь нам нужно думать о скорейшем мире с этими лавочниками. Причём, как мне подсказывает чутьё, мы можем его подписать на выгодных прежде всего нам условиях. Мои агенты из Англии доносят, что новый кабинет Аддингтона желает перемирия с нами, как манны небесной. И знаете кого прочат нам в послы? Лорда Уитворта.

— Вот сволочи! — зарычал Наполеон. — Они что, хотят и мне устроить апоплексический удар? Не выйдет! Я всё-таки своего добьюсь, поставлю Европу на колени, доберусь до этой русской лисицы Александра и не мытьём, так катаньем заставлю его вступить, как его покойного отца, в союз со мной, и мы всё-таки пойдём с казаками в поход на Индию. Ради этого я готов даже сначала завоевать Петербург или Москву.

— Этого человека ничего не исправит, — пробормотал себе под нос, брезгливо морщась, Талейран. — На этой бредовой идее он и сломает себе шею.

— Чего это вы там ворчите, Талейран? — спросил министра, подозрительно прищурившись, Наполеон.

— Да так, нога что-то ноет — наверно, к непогоде, Ваше Величество, — любезно улыбаясь, ответил старая лиса.

— Ваше Величество? — удивлённо взглянул на него первый консул. — Вы что, произвели меня в императоры?

— Ну, за этим дело не станет, — ответил с поклоном коварный дипломат, — благодарное Отечество скоро само поднесёт вам этот титул. А я тем временем пойду составлять послание английскому правительству с предложением мира. Надеюсь, завтра я ещё вас застану в Тюильри, чтобы согласовать все формулировки наших предложений англичанам, вы, надеюсь, не успеете отправиться в ваш Индийский поход?

Попрощавшись, министр, хромая, заковылял к двери.

— Вот змея, — теперь уже Наполеон ворчал себе под нос, — но я и его заставлю поверить в реальность всех моих планов. Для этого я просто их осуществлю!

Великий полководец был верен себе. Миллионам и миллионам людей придётся пожертвовать своим счастьем, а многим и жизнями, добиваясь их осуществления или противоборствуя этим планам. И среди них будет и Николенька Муравьёв, который через десять лет волею судьбы окажется втянутым в эти водовороты всемирно-исторической схватки за обладание контроля над миром, длившейся весь девятнадцатый век и приведшей в конце концов к чудовищным катаклизмам уже века двадцатого.