Судьба генерала

1

мае в Тифлисе в 1827 году было уже по-летнему жарко. В полдень не продохнуть. Серо-голубое марево стояло над Курой и притихшим под палящим солнцем плоскокрышим городком. Застыла тишина и в большом доме Ахвердовых. Он стоял на пологом склоне, близ бойкой речушки Салалык, резво бегущей вниз. На её берегу раскинулся просторный сад, разбитый здесь лет пятнадцать назад, когда был ещё жив генерал Ахвердов, Фёдор Исаевич, командовавший в те годы артиллерией Отдельного Грузинского корпуса. Теперь в нём проживала семья генеральской вдовы Прасковьи Николаевны Ахвердовой. У неё снимал флигель грузинский князь Александр Герсеванович Чавчавадзе, командовавший Нижегородским драгунским полком. Но в Тифлисе он почти не бывал, проводя всё время в Караагаче, где был расквартирован его полк, и в своём знаменитом имении Цинандали. Его же супруга, княгиня Саломе, никуда не выезжала из полюбившегося ей дома Ахвердовых, сдружившись с её хозяйкой, Прасковьей Николаевной, женщиной с сильным и бодрым характером, которая ходила по дому завернув по локоть рукава платья и зычно отдавая приказания слугам. Так и жили вместе две семьи, и обе мамаши, одна блондинка, другая брюнетка, частенько не могли и разобрать, где её дети, а где чужие. Правда, чужих уже не было, все семеро стали родными. Поэтому и воспитывали, и баловали, и наказывали их всех вместе. Естественно, что главой этой большой семьи была Прасковья Николаевна. Она и за уши их драла, и французскому обучала, и рисованию с живописью, ведь мать-командирша, как её называл весь Тифлис, была к тому же ещё и известной художницей. Её изящные портреты хранились не в одной богатой усадьбе по всей России и Закавказью.

В этот жаркий полдень глава русско-грузинского семейства, позёвывая, шагала по жёлтой песчаной дорожке своего сада, испещрённой голубоватыми тенями от колеблющейся на ветру листвы толстых чинар. Она подошла тяжёлой походкой к беседке, где под листьями хмеля и винограда отдыхала в тени рыхлая и болезненная княгиня Саломе. Рядом с ней сидели её дочери: стройная, уже расцветающая четырнадцатилетняя красавица Нина и худенькая Катя, обещавшая совсем скоро вслед за старшей сестрой превратиться из гадкого утёнка в прекрасного лебедя. Здесь же играла на дорожке у беседки маленькая Дашенька, дочь Ахвердовой. Рядом с грузинками сидела и Соня, старшая дочь генерала Ахвердова и княжны Юстиниани, тоже рано умершей, как и её муж. Соня в апреле месяце вышла замуж за полковника Муравьёва, исполнявшего сейчас обязанности помощника начальника штаба Кавказского корпуса. Они все расположились вокруг небольшого круглого стола и пили шербет — смесь виноградного сока и грузинского красного вина со льдом.

— Ох и жарища сегодня, — проговорила Прасковья Николаевна, позёвывая и останавливаясь у беседки. Она почесала голову длинной тонкой стальной спицей, просунув её под белоснежный чепец с атласными оборками, возвышающийся на её голове как заснеженный Эльбрус. — Хочется, как наш Тузик, высунуть язык и завалиться куда-нибудь под куст в тенёчек, — проговорила Ахвердова и только собралась усесться на деревянную скамью беседки, как к ней подбежал оборванный, загорелый до черноты мальчишка и громко прокричал:

— Ваш Давидчик с моста в реку сиганул, а тётка Ефросиния, что бельё полоскала, выловила его из воды и выпорола мокрым полотенцем, чтобы дурья голова больше так не делала.

— О Господи Иисусе! — перекрестилась княжна Саломе и упала в обморок.

Вокруг неё засуетились дочки и Сонюшка.

— А что с ним, с Давидчиком, не расшибся он, когда прыгал-то? — спросила, хмуря брови, Прасковья Николаевна.

— Да ничего с ним не сделалось. Жив-здоров. Даже тётку Ефросинию так за руку укусил, что она кричала как оглашённая, — сиплым баском ответил мальчишка.

— Вот тебе, Серёженька, — протянула пряник Ахвердова солдатскому сыну, а заодно и дала гривенник.

В конце дорожки появился мокрый и злой чёрненький мальчишка. Он громко ругался, поворачиваясь назад, и грозил кому-то своим кулачком:

— Ты, Ефросиния, куриные мозги, ещё поплатишься за своё самоуправство! Это оскорбление всего грузинского дворянства… А ты что тут делаешь? — набросился он на Серёжку. — Уже наябедничал?

— Давидчик, живой? — кинулась к нему пришедшая в себя княжна Саломе, обнимая его и целуя. — Горе ты моё. Мокрый-то весь. Ты и вправду с моста прыгнул? Наверно, спихнули тебя с него эти базарные босяки. Я ведь сколько раз тебе твердила, не ходи ты на ту сторону, да и вообще теперь из сада чтоб ни ногой! Ведь кончится тем, что тебя или кинжалом пырнут, или в мешок засунут — и в горы! Ну почему ты такой непослушный у меня?

Она снова заплакала.

— Никто меня с моста не спихивал, — обиделся Давидчик, — я сам прыгнул на спор. До меня никто этого не делал. Там знаешь по дну какие каменья несутся, просто жуть! — гордо закончил юный герой.

— Как? Сам, говоришь?! — вскрикнула его мать в сердцах. Слёзы высохли в её больших карих глазах. — Ах ты паразит этакий! А ты обо мне, о папеньке или о сестрёнках своих подумал, перед тем как бросаться в этот водоворот? Что с нами будет, ты подумал, когда тебя мёртвого у нас на стол положат? Ах ты паразит, ирод ты мой. — Мамаша влепила ему подзатыльник. — Прасковья, выпори ты этого бесёнка, я бы хотела это сделать, да сил у меня нету.

— Опять пороть? За одно преступление дважды не наказывают, — взвыл возмущённый нарушением элементарных юридических норм Давидчик, вырвался из слабых рук матери и кинулся по дорожке в глубь сада.

— Лови его, лови! — крикнула слугам зычным голосом Прасковья Николаевна и громко захохотала.

Но то ли маленький Давид был таким юрким, то ли слуги только для вида расставляли руки, но мальчишка пронёсся как вихрь мимо них и скрылся в саду. Все сидящие в беседке рассмеялись.

— Залезет сейчас наш мокрый юный герой на голубятню и будет жаловаться своим воркующим любимцам на свою злую судьбу, — проговорил полковник Муравьёв, поднимаясь со скамейки. — Отдохнул маленько, пора и честь знать — бумаг в штабе столько накопилось, что ещё работать и работать, тем более что скоро в поход выступаем. — И он, наклонившись, поцеловал жену в щёку, поклонился всем и пошёл уверенной, упругой походкой по дорожке сада.

— Да, повезло тебе, Сонюшка, — проговорила, усаживаясь на скамью, Прасковья Николаевна своей падчерице. — Хороший тебе, дочка, муж достался: и человек серьёзный, не финтифлюшка какая-нибудь, и бравый молодец.

— «И метит в генералы», — подмигнула, звонко рассмеявшись, сидящая рядом Нина Чавчавадзе. Она знала совсем недавно написанную Грибоедовым комедию «Горе от ума» наизусть.

— И это тоже неплохо, — улыбнулась Ахвердова.

— Кстати, Александр Сергеевич Грибоедов должен скоро пожаловать, — заметила Соня, игриво поглядывая на свою подругу Нину. — Что-то ему уж больно нравится музыкой заниматься с нашей звездой Востока.

Нина вспыхнула, показала язык подруге и побежала по саду. За ней, смеясь, кинулась и Соня.

— Эх, замужняя уже женщина, а прыгает, как девчонка, — покачала головой Прасковья Николаевна, делая вид, что сердится.

— Ещё остепенится, — проговорила княжна Саломе, ласково и немного грустно улыбаясь. — Я ведь тоже, когда за Александра замуж вышла, порой тайком ещё со своими куклами играла. Пока молодые, пускай повеселятся. А вот за Давидчиком нужно получше приглядывать, а то он и себя и нас — всех в могилу сведёт. Как представлю, что он с моста в Куру прыгает, так у меня мурашки по коже и голова кружиться начинает. — Она достала дрожащими руками откуда-то нюхательную соль и открыла флакон.

А из сада раздавались звонкие крики детей и громкое весеннее пение птиц. Во всём же изнывающем от жары городке — ни движения. Только трепещут на лёгком ветерке, дующем с гор, листья высоких тополей-раин и высоко в небе над плоскими крышами кружит горный орёл, словно высматривающий чего-то. Вот он снизился и стремительно пронёсся над брустверами, высившимися у Куры. Послышался орлиный клёкот. Ему же в ответ раздавалось добродушное похрапывание часовых, прислонившихся в тенёчке к лафетам пушек и умело использующих длинные ружья для упора. Издали можно было подумать, что бравые вояки просто задумались, глядя на просторы Востока, расстилавшиеся перед ними.

2

Вечером, как всегда, в гостеприимном доме Ахвердовой было полным-полно гостей. Выделялся среди них стройный мужчина с седыми висками, одетый в синий фрак и остро взирающий на всех своими живыми умными глазами из-за стёкол очков в золотой оправе. Это был уже известный всей России Грибоедов. Однако он не поддерживал умные разговоры, которые с ним пытались заводить генералы и полковники да их солидные жёны. Александр Сергеевич как сел после обеда за рояль, так и проиграл до ночи не вставая. Сначала импровизировал весёлые детские танцы. Младшее поколение обоих семей с жаром прыгало и бегало под эти волшебные звуки. Не отрываясь, как зачарованная смотрела маленькая Дашенька на то, как быстро летают по клавишам длинные белые пальцы Александра Сергеевича. Приоткрыв рот, она вплотную подошла к нему. Грибоедов вдруг перестал играть и, схватив в охапку девочку, сверкая озорным взглядом из-под очков, подбросил её вверх. Даша хохотала и визжала от удовольствия. Вся неугомонная детская орава набросилась на великого писателя. Правда, тогда ещё почти никто и не догадывался о будущей бессмертной славе и трагической судьбе этого остроносого господина в элегантном синем фраке, белоснежном галстуке, с живыми, близоруко щурящимися глазами.

Муравьёв, в отличие от детей, поглядывал на драматурга и дипломата без особой приязни. Очень много воды утекло с того дня, когда Николай первый раз увидел этого стройного мужчину в очках, приехавшего десять лет назад на Кавказ никому не известным, скромным чиновником по дипломатическому ведомству. Сейчас же он был, можно сказать, правой рукой своего родственника, генерала Паскевича Ивана Фёдоровича, сменившего на посту главнокомандующего корпусом знаменитого и всеми любимого Алексея Петровича Ермолова. Новый наместник Кавказа люто ненавидел всё и всех, хотя бы косвенно связанных с бывшим главнокомандующим. В основе этого лежала, конечно, зависть. Паскевич, маленького роста, кудрявый, живой малоросс, никак не мог завоевать уважение у подчинённых. Они его постоянно сравнивали с Ермоловым. И сравнение это было отнюдь не в пользу нового командира корпуса. Поэтому он демонстрировал решимость полностью уничтожить все те порядки, которые царили на Кавказе при Алексее Петровиче. Это грозило большими отрицательными последствиями для боеспособности войск. Ведь шла война с персами, а новый главнокомандующий резал по живому. Иван Фёдорович не ценил и даже боялся всякой инициативы подчинённых, пользовавшихся большой свободой в принятии решений, к чему их всегда подталкивал Ермолов. Невозможно было успешно управлять таким огромным и диким краем, не доверяя своим сотрудникам и не опираясь на их разумную инициативу. И одним из первых, кто столкнулся с новым курсом Паскевича, был привыкший к совершенно другому стилю работы Муравьёв, который из-за болезни своего начальника Вельяминова фактически один руководил штабом корпуса. На него и посыпались все первые шишки.

Поэтому-то и посматривал Николай косо на родственника нового главнокомандующего, подозревая его, может быть и ошибочно, в предательстве несправедливо отставленного Ермолова. Александр Сергеевич же вёл себя с полковником Муравьёвым как и прежде — непринуждённо-дружески. Он был большого ума человек.

Вскоре Муравьёвы простились с гостями и удалились на покой. Прасковья же Николаевна засиделась за полночь, играя в карты, которые очень любила.

Стояла тёплая лунная ночь. В спальне у Муравьёвых было открыто окно. Аромат цветущей сирени накатывал волнами с потоками прохладного ночного воздуха, дующего с гор, на лежащих в кровати.

— Эх, как бы этот гномишка в генеральских эполетах не наломал дров, — проговорил негромко Николай. — Ведь Алексей Петрович целых десять лет расставлял умных, инициативных людей по всему Кавказу. Разве можно их в одночасье тасовать так небрежно, словно засаленную колоду карт? А этот дурак, как слон в посудной лавке, норовит всё смести и начать с нуля. Ну разве это возможно? Особенно когда идёт война.

— Что, твой дружок Аббас-мирза к нам в гости пожаловал? — спросила, улыбаясь и зевая, Соня.

— Ишь ты, какая отважная, — повернул к ней голову Николай. — У Аббаса сейчас неплохое и побольше нашего войско, хорошие английские советники, есть артиллерия. Так что тут его просто так шапками не закидаешь.

— А мы его из пушки прямо в лоб, — взмахнула красивой обнажённой рукой Соня. — Нечего, Коля, кручиниться. Как говорит моя матушка, бивали мы всегда этих персиян и турок и бить будем.

— Ха-ха-ха! — громко и весело рассмеялся Муравьёв. — Ты у меня настоящая жена офицера, образцовая можно сказать… — Он толкнул её локтем.

— Да тише ты, весь дом разбудишь, этакая у тебя глотка лужёная, командирская, ну прямо труба иерихонская, — тихонько засмеялась Соня, закручивая усы мужа кверху.

Полковник обнял стройную супругу за талию и начал целовать её щёки и длинную белую шею. Вскоре как-то само получилось, что опустился пониже и уже лобызал пламенно упругую грудь жёнушки.

— Да оставь, Коленька, уже утро на дворе, а мы ещё не спали, — делая вид, что отталкивает мужа, ворковала Соня. — Ой, ну ты разошёлся-то как, ведь медовый месяц-то уже закончился, — ойкала она от удовольствия.

Вскоре уже не могла сказать ни слова, слышалось только её горячее дыхание. А за шторами уже алели верхушки дальних гор. Из звёзд только одна ещё не погасла и весело поблескивала, словно заглядывала в спальню. В саду громко пели соловьи.

В это же время по другую сторону Кавказских гор над степью поднималось солнце. Густой, серый, влажный туман таял на глазах. Коляска, запряжённая резвой тройкой, неслась по вязкой чёрной дороге. Комья грязи, блестящей как антрацит, летели с колёс и копыт лошадей. Молодой офицер в зелёном, распахнутом на груди армейском пехотном сюртуке и фуражке с красным верхом, сдвинутой на самый затылок, посматривал, зевая, по сторонам. А вокруг раскинулась роскошная степь, какой она бывает только поздней весной. Все пологие холмы вокруг заросли сплошным ковром из цветущего тёмно-лилового шалфея. Только кое-где можно было разобрать белые пятна клевера и ярко-жёлтые — козлобородника. Одурманивающе пахло влажным разнотравьем. В воздухе гудели шмели, пчёлы и другие невидимые насекомые. От мокрой, поблескивающей мириадами искр, блестяще-чёрной, быстро высыхающей дороги шёл пар. Солнечные лучи начали припекать.

— Ну как, Степан, скоро этот чёртов Ставрополь появится на горизонте? — спросил, покашливая спросонья, офицер.

— Никак не раньше полудня, ваше сиятельство, подъедем, — ответил своему хозяину Александру Ивановичу Стародубскому густым, очень низким голосом, словно из глубины вместительной пустой бочки, худой верзила, сидящий рядом с ямщиком на облучке.

У него на голове красовалась сине-золотая фуражка, а шинель, накинутая на сутулые плечи, сияла на солнце серебряным галуном. Степан, казалось, был одет побогаче своего хозяина — графа Александра Ивановича Стародубского. Поэтому на постоялых дворах все принимали его за весьма важную персону.

— Хенерал не хенерал, а уж шишка, брат, пребольшущая! — качали своими подстриженными под горшок головами ямщики, поглаживая окладистые бороды. — Вон сколько галунов-то на шинелишке, лампасы-то, лампасы-то, глянь, широченные какие, нет, ты только посмотри!

Степан подтверждал всю значительность своей персоны голосищем, от которого аж лошади вздрагивали, а половые в трактирах, завидев импозантную, сияющую нашивками фигуру и крупные кулаки, кланялись как заводные, тряся кудрями и белыми, в пятнах полотенцами на прижатой к груди правой руке, повторяя сладко-испуганно:

— Чего изволите, ваше высокобродь? Чего изволите?

А дело объяснялось весьма просто с этой ослепительно яркой и значительной птицей, залетевшей на Ставропольский тракт. Степан, отставной солдат, служил у отца молодого офицера, графа Ивана Васильевича Стародубского в его просторном петербургском доме швейцаром. И когда сына старого графа отправили на Кавказ, то Степан дал согласие ехать вместе с ним и присматривать там за беспокойным отпрыском графской фамилии. Такого доверия старый солдат заслужил своим солидным и добронравным поведением, а ещё тем, что сам пятнадцать лет оттрубил в Кавказском отдельном корпусе, был ранен и демобилизован с почётом как заслуженный инвалид и доблестный защитник царя и Отечества.

— На этом Капказе меня каждая собака знает. Ещё бы, я ведь ихнюю породу капказскую во как держал, — показывал швейцар здоровенный кулачище, объясняя кухарке и горничной кое-какую специфику своей военной карьеры.

Он частенько пивал чаи на графской кухне из большого голубого блюдечка, высасывая чай со свистом и подрагивая серебристыми усищами. Любо-дорого было смотреть на его распаренную физиономию. Сахаром хрустел так громко, показывая желтоватые прокуренные зубищи, что от этих зверских звуков да и от его баса по полным спинам дебелых женщин морозные мурашки пробегали, руки и ноги слабели и становилось уж так томно, так томно…

— Да, любят бабы военного человека, ох любя-ят! — завистливо говаривал, опершись на метлу, дворник Игнат, делясь с коллегами своими впечатлениями от редких для него теперь кухонных чаепитий, после того как на небосклоне графского дома взошла военная звезда.

Степан был георгиевским кавалером. Он с гордостью носил на груди солдатские медали, заслуженные им кровью и потом, но больше всего гордился тем, что служил не в какой-то там пехтуре, а в кавалерии, в знаменитом Кюринском драгунском полку, и достиг в своей военной карьере высокого чина вахмистра. И теперь старый, но ещё полный сил вояка возвращался к местам своих былых подвигов в роскошной швейцарской форме, свидетельствующей о его новом социальном взлёте — теперь уже на гражданском поприще.

— Эх-хе-хе! Заныли мои старые косточки то ли от тумана, то ли от вида горушек родимых, — потирая раненую ногу и плечо, пробасил Степан, глядя вперёд на высящиеся на горизонте каменные громады, которые, правда, сейчас можно было принять за скопище серо-фиолетовых облаков.

Молодой граф тоже поглядывал на тёмно-серые клочья тумана, вспоминая, как совсем недавно, прошлой осенью, служил он в Гвардейском корпусе в Петербурге и даже не подозревал, что через какие-то несколько месяцев судьба забросит его к чёрту на куличики в эти безлюдные степи. А началось всё… Александр задумался. С чего же, право, всё началось? Может быть, с той сырой и холодной осенней ночи, когда он, Александр Стародубский, прапорщик первого батальона Павловского гвардейского гренадерского полка, нёс, как обычно, караульную службу во внутренних царских покоях Зимнего дворца. Расставив солдат своего взвода на посты у парадных и служебных лестниц и в гулких пустынных коридорах, Александр постоял тогда в одном из залов, прислушиваясь к затихающей жизни огромного царского дома. Он любил это сумрачно-таинственное время начинающейся во дворце ночи. Рядом тикали большие, в человеческий рост, часы, украшенные позолоченными амурами и пастушками. Откуда-то сверху, с третьего этажа, доносились приглушённые звуки шагов, иногда далёкий женский смех. Это фрейлины всё никак не угомонятся после посещения вместе с императрицей Александрой Фёдоровной итальянской оперы.

Прапорщик пересёк залу, стараясь ступать бесшумно по цветному, наборному, кое-где уже поскрипывающему паркету, приблизился вплотную к высокому незашторенному окну. От стекла повеяло приятным холодком. Перед ним простиралась Нева. Воды было не видно. Густой серо-фиолетовый туман поднимался над рекой. Выглянула луна и осветила зеленовато-белым светом Петропавловскую крепость, вернее, остроконечный собор, а бастионы уже почти потонули в лиловых волнах тумана. Александр повернул голову налево. Там тихо плыл, как огромный корабль, в зеленоватом тумане Васильевский остров. Только Ростральные колонны холодно поблескивали в лунном свете и верхняя часть широкого портика Биржи призрачно белела, напоминая чем-то старинный мавзолей. Чуть правее виднелись верхушки мачт торговых кораблей. Во всей этой картине было что-то нереально-фантастическое и одновременно такое притягательное, романтически прекрасное, что Александр тут же вспомнил театр, итальянскую оперу… Звуки музыки, как лёгкий ветерок, коснулись его лица. И конечно же, он вспомнил чудесный голос. Это пела Натали. Её белокурые кудри мягко струились по точёным обнажённым плечам, а голубые глаза сияли ярче, чем колье из фальшивых брильянтов у неё на груди. Как только закончится караул, он сразу же покатит к ней, на квартирку при театре. А там вновь эти поцелуи, её сверкающее белизной горячее тело…

Вдруг в самый сладкий момент страстных мечтаний в уши прапорщика ударил бесцеремонный шум чьих-то тяжёлых, самоуверенных шагов. Александр резко повернулся. В проёме распахнутой двери зала виден был приближающийся, колеблющийся свет.

«Кто бы это мог быть?» — подумал офицер.

В ответ на его немой вопрос в дверях появилась высокая фигура царя в накинутой на плечи шинели. Николай Павлович, в свою очередь, увидел на фоне залитого лунным светом окна чью-то неподвижную фигуру в военной форме. Сзади неё виднелся шпиль Петропавловского собора.

«Уж не привидение ли повешенного год назад в крепости декабриста пришло за мной?» — промелькнула вдруг в голове императора совсем шальная мысль.

Пепельные редкие волосы зашевелились у него на голове. Он вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

— Ты кто такой? — рявкнул царь, подрагивая кончиками топорщащихся в разные стороны усов. — Почему прячешься? А ну живо ко мне!

Александр не испугался. Во время опасности он, наоборот, свирепел. Сжав решительно губы и выпятив подбородок, офицер бодро пересёк залу и три последних шага отпечатал, как на параде, высоко поднимая ногу и лихо оттягивая носок. Приложив руку к киверу, он доложил:

— Прапорщик первого батальона Павловского гвардейского гренадерского полка граф Александр Стародубский по вашему приказанию прибыл.

— Так что же, прапорщик, ты здесь делаешь? — подозрительно уставился на него царь.

— Проверял посты, Ваше Величество, и заметил в этом зале подозрительную тень, поспешил проверить — нет ли злоумышленников.

— Ну и что, обнаружил?

— Ничего, Ваше Величество! Просто штора колыхнулась на сквозняке.

— Да, чёрт побери, — облегчённо вздохнул царь и посмотрел на лакея, стоящего рядом с горящей, зеленоватого стекла круглой лампой в руках, — и когда вы все эти щели заделаете? Сквозняки во дворце бешеные гуляют! Вечно с осени до весны у меня насморк из-за этого. Чтобы завтра в покоях ни одного сквозняка не наблюдалось! — категорически, как всегда, отдал приказание император.

Лакей преданно склонил седеющую голову в знак безоговорочного послушания. Царь тоже взглянул вниз на его короткие белые панталоны, застёгнутые с боков позолоченными пуговицами, и белоснежные шёлковые чулки, буркнул себе под нос:

— Ну, то-то же! — и поднял свои оловянные, навыкате глаза на молоденького офицера.

Лакей тут же услужливо сделал шаг вперёд и осветил прапорщика с ног до головы. Николай Павлович с видом знатока осмотрел обмундирование гренадера. На высоком офицерском кивере из чёрной кожи масляно поблескивал позолоченный двуглавый орёл, широко раскинувший свои крылья. Жёлтая золотая чешуя опускалась с висков под подбородок. Тёмно-зелёный мундир с воротником светло-синего цвета с красной выпушкой и красными широкими лацканами на груди сидел на высоком широкоплечем малом как влитой. Штаны из белого фламандского полотна с обтяжными пуговицами, заправленные в высокие, начищенные до зеркального блеска сапоги, плотно облегали стройные ноги. На боку висела шпага в чёрных лакированных ножнах, позолоченной гардой[33] и эфесом на портупее, надетой под мундир.

— Ай да молодец! — выдохнул восхищённо царь, на лице которого появилось выражение человека, выпившего рюмку водки и закусившего чем-то очень вкусным. — Не офицерик, а картинка, — почмокал Николай Павлович губами, — а ну-ка пройдись. Круго-ом! Ша-агом марш! — скомандовал он хрипловато-зычным командирским голосом.

Александр лихо повернулся через левое плечо и легко, стремительно зашагал по залитой лунным светом зале, высоко поднимая прямые ноги и до хруста в костях оттягивая носки.

— Кру-угом! — послышалась вновь команда.

Прапорщик непринуждённо, легко на всём ходу развернулся и зашагал назад.

— Стой, ать-два! — выдохнул довольный император и прослезился. — Вот это молодец, гренадер, уважил отца-командира! Как, значит, тебя зовут? Александр Стародубцев? Молодец, Саша, служи верно, а император тебя не забудет. Ну что ж, орёл, продолжай в том же духе, проверь-ка ещё раз посты, рвения по службе никогда лишнего не бывает, — похлопал по золотому, без бахромы эполету прапорщика Николай Павлович и пошёл дальше по коридору, стремительно и бесцеремонно шагая, выпятив грудь колесом.

— А, чёрт, — донеслось уже издали гнусавое царское причитание, — сквозняки проклятые! Портьеры как живые шевелятся… Проходной двор какой-то, а не дворец императора всея Руси…

В конце коридора мелькнула высокая фигура царя в шинели внакидку и вкрадчиво скользящего рядом с ним лакея в алой ливрее с зеленоватой лампой в вытянутой руке.

Гренадер усмехнулся и пошёл в кордегардию — караульное помещение во дворце.

— Николаша в своём репертуаре! — иронично пробормотал прапорщик. — Родился солдафоном, солдафоном и помрёт!

И правда, больше всего на свете царь любил мундиры и бравую выправку. Эта военная поэзия, воплощающаяся в киверах с двуглавыми орлами, золотых петлицах, красных выпушках, этишкетах из белого шнура и прочего, и прочего в том же духе, услаждала его душу больше, чем даже фрейлина, знаменитая своей античной красотой, к которой он сейчас направлялся. Впечатление, произведённое на него молоденьким, легконогим прапорщиком-гренадером, продолжало греть его солдафонскую душу и даже после того, как он опустил своё грузное тело на широкую кровать рядом с люби мой. Целуя её беломраморные плечи и даже занимаясь с ней любовью, Николай бубнил себе под нос:

— Ать-два, ать-два…

И перед его глазами молоденький офицер продолжал шагать по залитой лунным светом зале легко и бесшумно, словно милое и славное привидение.

— Ать-два, ать-два…

Вдруг прапорщик оборачивается, и опешивший Николай Павлович, незаметно сам для себя проваливающийся в сонное небытие, видит улыбающуюся курносую физиономию своего отца — Павла Первого.

— Ать-два, ать-два! Продолжай, сынок! — гаркает покойный император. — Ать-два…

И вот уже лёгкая фигурка прапорщика отрывается от земли и лихо шагает вверх по лунному лучу, пробившемуся в тёмный угол залы через неплотно задёрнутую гардину бокового окна. Полупрозрачная фигурка офицера всё шагает и шагает…

— Ать-два, ать-два…

Вот уже он под потолком. Бьют часы с амурами. Полночь. Фрейлина заботливо укрывает заснувшего рядышком императора, крестится на лампадку, алеющую под иконой Божьей Матери в уголке спальни, и сама чуть устало откидывается на подушку, тоже проваливаясь в сонную тьму. Ей снится итальянская опера, но на сцене вместо всемирно известного тенора главную партию исполняет красавец Алексей Орлов, фаворит императора, его друг и первый любовник двора Его Величества, в постель к которому мечтала забраться чуть ли не половина дам большого петербургского света. Чем они хуже императрицы Александры Фёдоровны? Ведь, как украдкой поговаривали в столице, царица цепко держала в своих руках этого бравого кавалериста. Алексей Орлов, аппетитно подрагивая ляжками, обтянутыми белыми лосинами, сияя зеркально начищенными ботфортами и музыкально позвякивая шпорами, страстно пел о любви, а фрейлина внимала этим чудным звукам в кресле бенуара. В театре было почти темно. Темно-красный бархат на креслах и портьерах мягко переливался в лучах редких горящих свечей. Фрейлина была одна в огромной зале и совсем голая… Придворным дамам тоже снились мундиры и бравые военные.

А Его Императорское Величество громко сопел рядом со своей разомлевшей в мечтаниях любовницей и изредка повторял во сне:

— Ать-два, ать-два…

За окнами клубился серо-лиловый туман, и по Дворцовой площади шагал то ли часовой, то ли покойный папаша в треуголке и развевающемся на ветру белом шарфе.

— Ать-два, ать-два… — гулко и уныло раздавалось на площади.

Шаги медленно затихали вдали.

— Ать-два, ать-два…

Граф приоткрыл глаза.

«Где это я? А, это опять кубанские степи», — подумал он.

Дорога поднялась на один из холмов и стала спускаться на плоскую, как стол, равнину. Степь здесь была совсем другой. Вокруг всё было затянуто сплошь серебристо-седой пеленой.

— Ого, красотища-то какая! — воскликнул Александр. — Это что же такое, Степан?

— Ковыль, ваше сиятельство, ковыль. Начало лета — самое его время, — улыбался бывший вахмистр, потягивая трубочку и пуская клубы дыма перед собой.

Коляска поплыла по серебристому морю. Пелена из бесчисленных перьев ковылей колыхалась под ветром. Седые волны плескались у колёс и убегали к горизонту. Прапорщик опять в полудрёме опустился в омут воспоминаний: осенняя петербургская ночь окутала его зеленовато-лиловым туманом.

В кордегардии было неуютно. Горели три свечи на заплывшем от воска старом шандале. Его придвинули к себе поближе три кавалергарда. Они дулись в карты. Свет свечей едва освещал их возбуждённые лица. Белые колеты были расстёгнуты на груди. Один из игроков мрачно постукивал изгрызенными ногтями по лакированной, потемневшей от времени столешнице — видимо, крупно проигрывал.

— А чёрт с ним, — выругался он, почёсывая в затылке, поросшем густыми чёрными и толстыми, как щетина у кабана, волосами, — была ни была! Давай ещё.

Взял карту, взглянул на неё и швырнул на груду смятых ассигнаций на столе ещё одну, видно последнюю.

— Ставлю ещё одну сотню. Бог не выдаст — свинья не съест! — И тряхнул круглой головой.

Один из кавалергардов пристально посмотрел на него, сжал в бледную ниточку губы и бросил карты перед собой.

— Я пас! — хрипло проговорил он.

— А я ставлю двести, — спокойно проговорил бледный, но решительный банкомёт.

Черноволосый уставился своими круглыми, налитыми кровью глазами на него.

— Ты меня на арапа не возьмёшь! — вспылил он. — Василия Шлапобергского хрен проведёшь!

Банкомёт, худой высокомерный блондин, спокойно произнёс:

— Ты, Васька, в бутылку-то не лезь. Ну чего тянешь? Ставь или вскрывайся!

Ротмистр Шлапобергский опять захрустел волосами на кабаньем затылке.

— На, хрен тебе в дышло! — выкрикнул громогласно и вскрыл свои карты.

— Господа, побойтесь Бога, вы ведь в карауле, а не игорном доме, — покачал головой пехотный капитан, с укором посмотрел на разбушевавшихся кавалеристов и снова задремал, откинув голову на высокую спинку кресла.

Но кирасиры в белых колетах не обратили никакого внимания на робкое замечание.

— На тебе, Васюшка, умойся! — торжественно проговорил блондин и, открыв карты, не спеша положил их на стол.

— A-а, чтоб тебя!.. — выругался от души Шлапобергский, бросил карты и схватился обеими руками за пышные бакенбарды. На всю кордегардию раздался хруст выдираемых жёстких волос.

Александр Стародубский, стоявший у стола и с улыбкой наблюдавший за драматичной карточной схваткой, рассмеялся и, сняв кивер с белым султаном, поставил его на стол. Чиркнув длинной, ярко вспыхнувшей спичкой, он зажёг свечи на втором подсвечнике, придвинул его к себе и, закуривая папироску, взял томик романа на французском, лежащий рядом, после чего удобно расположился в кресле, небрежно закинув ногу на ногу.

— Вы бы, отважные кавалергарды, отпустили солдатика из коридора, — проговорил он, склоняясь над книгой, — ведь игру вы закончили, ему же, бедолаге, отдыхать полагается, а не охранять вас от начальства.

— А ты бы, гренадер, в наши дела не лез. Мы уж сами как-нибудь разберёмся в своих эскадронных делах, без советов пехтуры разной, — окрысился на него проигравшийся в пух и прах Василий Шлапобергский.

Он повернулся к Александру и, заложив руки за спину, с вызовом уставился на прапорщика. Гренадер спокойно посмотрел на курносую физиономию с пышными бакенбардами.

— Вот что, кавалерист, — ледяным тоном произнёс Стародубский и, встав, сверху вниз посмотрел на покачивающегося на своих кривых ногах задиру. — В карты надо уметь играть. Хамством ума не заменишь, да и проигрывать надо достойно. Я повторяю: иди и отпусти солдата.

Гренадер и кавалергард пристально уставились друг на друга.

— Господа, господа офицеры, прошу вас, — вновь проговорил проснувшийся капитан. — Вы ведь на службе, какие могут быть ссоры в карауле?

Васька Шлапобергский прищурил свои и без того маленькие глазки, вдохнул со свистом воздух сквозь сжатые губы и подошёл к приоткрытой двери в коридор.

— Эй, Медведев, можешь быть свободным! — хрипло выкрикнул он.

— Так точно, ваше благородие, — раздался в ответ радостный голос солдата, и послышались поспешно удаляющиеся шаги.

— А, чёрт побери, не везёт мне сегодня что-то, — проворчал Шлапобергский, прошёлся по комнате и плюхнулся на диванчик, стоящий у стены. Старое дерево жалобно затрещало под грузным телом.

Оба только что игравшие с ним кавалергарда ехидно и чуть презрительно ухмыльнулись и принялись вполголоса обсуждать достоинства лошадей, которых они с выгодой для себя выдерживали и продавали, съезжая их парами, тройками или четвёрками.

В кордегардии наступила тишина. По стенам, оклеенным тёмными обоями, скользили блики от трещавших на сквозняке свечей, колебались тени голов, сидящих у стола. От большой печи в углу веяло уютным теплом. В окно было видно, как из-за туч выглянула луна и осветила всё сказочно-таинственным светом. Александр замер. Книга оказалась у него на коленях. Он вновь вспоминал свою Натали. Год назад гренадер остановился у афиши Большого театра.

— О, это наша будущая Мария Малибран, — говорил худой, высокий, с костлявым длинным лицом господин в потрёпанной шубе и потёртом цилиндре. Он экзальтированно тыкал обшарпанной тростью в афишу и выкрикивал с пеной у рта: — Вы не представляете, у этой Натальи Васильевой такой вокальный диапазон, что волосы дыбом встают: от соль малой октавы до ми в третьей!

— Ну, это вы, уважаемый, преувеличиваете, — проговорил остановившийся с ним рядом, только что вылезший из позолоченных саней толстый барин в распахнутой собольей шубе.

— Преувеличиваю? Да вчера она в арии «Адская месть» из «Волшебной флейты» взяла просто блистательно верхнее ми, а какие фиоритуры, рулады, форшлаги и хроматические гаммы! Это настоящее soprano sfogato — безграничное сопрано. Она всех итальянских звёзд вскоре за пояс заткнёт.

Толстяк скривился и почмокал полными губами жуира.

— Послушайте, уважаемый, вы разговариваете не с новичком. Уж в чём в чём, а в голосах я разбираюсь. Слышал я вашу Васильеву. И вот что я вам скажу: не дурна, и голос хорош, но разве вы не слышите, что у неё при таком огромном диапазоне неравномерная тембровая окраска в разных регистрах?

— А я так и знал, что вы это скажете! — Худой энтузиаст аж подпрыгнул от возмущения и, брызгая слюной, начал теснить грудью собеседника, который, однако, стоял как ни в чём не бывало, словно могучий утёс, широко расставив ноги. — Вам бы только высокие ноты слушать! — продолжал кричать худощавый. — Подавайте вам ровное тембровое звучание во всех регистрах, и всё тут. Но ведь опера — это музыкальный театр: здесь важна не просто чисто взятая нота, а вся соль в том, согласуется ли она с общим замыслом композитора. Ведь на сцене надо не горло драть, а голосом и музыкой создавать характеры, образы, играть надо, чёрт вас возьми, играть, а не голосить!

— Хороший голос опере не помеха. Как говорится, кашу маслом не испортишь, — хохотнул толстяк.

— Как раз и испортишь. Если одно масло в миске останется, так вы, что же, ложками его глотать примитесь?

— Тьфу! сплюнул полный господин. — Ну кто же масло ложками-то жрёт? Тоже мне скажете.

— Ага! Вот оно, наконец-то дошло, — схватил его за лацкан сюртука на распахнутой груди худой знаток оперного искусства. — Дошло, чёрт вас всех побери! Вот, например, тенор от фа к высокому си-бемоль ведёт, и при этом в партитуре ясно написано: pianissimo и morendo (всё тише, затихая совсем), а наш певец берёт и выстреливает это си-бемоль, как пушечное ядро. И взамен, конечно, благодарные рукоплескания таких, как вы, любителей ровных тембровых звучаний во всех регистрах. Все довольны и на сцене. И в зале — да? А в проигрыше остаются и композитор, и опера — в общем, само искусство! И это разве не кощунство? А?

Александру даже показалось, что худой сейчас врежет тростью по цилиндру толстомясому любителю высоких нот. Но полный с восхищением взглянул на худого:

— А вы, уважаемый, тоже в опере разбираетесь. С таким знатоком приятно и побеседовать. Чего мы здесь, на сугробе, языками чешем? Пойдёмте-ка в Демутов трактир, посидим, поговорим, а заодно и блинчиков с икорочкой навернём, и ушицу с расстегайчиками скушаем, да и выпьем за святое искусство.

Вскоре оба любителя оперы уже сидели в санях. Их громкие голоса быстро растворились в сиреневых зимних петербургских сумерках. Александр тут же пошёл в кассу и купил билет на первый ряд партера. Уж очень ему захотелось послушать бесподобную Наталью Васильеву с её безграничным вокальным диапазоном. И результат этого опыта превзошёл всё, на что втайне надеялся юный гренадер. Он влюбился по уши. Зима пролетела как в угаре. И сейчас, когда он вспоминал об этом, перед глазами графа мелькали звёздные ночи, бешеные скачки на рысаках, шампанское, губы Натали, уже не фальшивые, а настоящие брильянты на шее у восходящей звезды русской оперы… В результате Александр истратил столько денег, что старый граф призвал своего отпрыска к ответу. Но тут оперный сезон кончился, театр уехал на гастроли, а гренадер — в летние лагеря, откуда его командование наотрез отказалось выпускать молодого жеребца, бьющего нетерпеливо копытом в царскосельском стойле. Александр, конечно, догадывался, что это делается по наущению отца. Но вот пришла осень. Гвардия вернулась в Петербург, и театр тоже. Оперный сезон начался. Рысаки, шампанское и брильянты опять замелькали в бешеном вихре. Старый граф только охал и прикладывал холодные компрессы к лысой голове. А молодой даже в карауле не мог ни о чём думать, кроме как о своей ненаглядной Натали.

Томик романа выпал у него из рук. Александр очнулся, бросил в пепельницу погасшую папироску и встал, глядя на большие часы, стоящие у стены. Пора было сменять часовых на постах. Он надел кивер и вышел. Кавалергарды тоже собрались сменять часовых. Они лениво застёгивали белоснежные короткие, до талии, колеты. Блондин, криво усмехаясь, сказал своему товарищу:

— Его сиятельство граф Стародубский всё мечтал: смотрел в окно и улыбался. Вспоминал, конечно, свою певичку. Повезло девахе, так повезло. Он ей драгоценностей отвалил на целое состояние.

— Какой певичке? — спросил заинтересованно Шлапобергский.

— Да ты что? Разве Натали Васильеву не знаешь?

— А, это та, что в опере поёт? Хороша штучка!

— Штучка-то хороша, да не про нас. Только такой богач, как Стародубский, и может её содержать. Но даже и для него это дорогое удовольствие. Недаром старый граф, поговаривают, очень был бы рад, если бы кто-нибудь отбил ненасытную примадонну у его сыночка.

— Подожди-ка, — задумчиво проговорил Шлапобергский, — а что, если помочь папаше этого молодого наглеца? А?

— Как это?

— А вот так: давай на спор, что через недельку эта актрисулька будет моя! Что ставишь?

— Что значит твоя? — спросил блондин. — Полюбовница, что ли?

Ну конечно, метресска, не жена же! Я ведь не романтик какой-нибудь вшивый, то же мне, нашёл лорда Байрона, — ухмыльнулся Шлапобергский.

— Тысячу рублей ставлю.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся ротмистр, — тут, брат, ставки повыше идут. Тысячей ты тут не отделаешься. Ставь своего коня, того вороного, что третьего дня нам показывал.

— Гаврюшку? Да ты что, спятил? Это английский чистокровный, ему цены нет!

— А ты что думал? Дело серьёзное затевается. Здесь дуэлью пахнет. И насколько я разбираюсь в людях, этот павловец хоть и молод, но парень не трус и рука у него тяжёлая. Тут и пулю схлопотать в лоб можно. Ну что, решаешься или сразу в кусты, поручик, как жареным запахло?

Блондин закусил губу:

— А ты что ставишь против Гаврюшки?

— Тройку игреневых, что недавно выезжал. По рукам? — И протянул свою сильную и волосатую, как у обезьяны, руку.

— По рукам, — ответил с вызовом поручик, ухмыляясь, — значит, у тебя неделя, чтобы выиграть пари. И как тебе, Васька, со своей курносой рожей это может удастся, ума не приложу.

— А я время на всякое там ухаживание не трачу, — самодовольно произнёс Шлапобергский, причёсывая бакенбарды. — Бабы любят сильных мужиков. Сначала силком, а потом, глядишь, и понравится, сама бегать за мной будет.

— Господа, господа, — проговорил третий, высокий и худой, кавалергард нерешительно, — от вашего пари, как бы это выразиться, не совсем хорошее амбре исходит…

— Да ладно тебе, — хлопнул его по плечу ротмистр Шлапобергский, — не барышня, чай, чтоб из себя целку-то строить. А этому желторотому графу хвост надо прищемить, у меня руки так и чешутся. Да и актрисулек я люблю, есть такой грех, — подмигнул Васька и, гремя шпорами, вышел из кордегардии.

4

На следующий день Александр Стародубский взлетел как на крыльях на второй этаж, где жила его любимая примадонна. В руках у него был большой букет цветов. Ему открыла служанка. Как свой человек, без доклада граф быстро прошёл в малую гостиную, где обычно днём до спектакля распевалась певица и примеряла наряды и театральные костюмы. Тут он услышал громкие голоса: женский и мужской. Потом послышался звон разбиваемой вазы, и что-то тяжёлое рухнуло на пол. Александр вбежал в гостиную. На полу лежал кавалергардский ротмистр, а над ним стояла растрёпанная Натали с горящими, как у разъярённой фурии, глазами. Она громко воскликнула:

— Нет, надо же какой орангутанг попался! Вручил цветы и сразу же лапать полез!

— Доигралась, задрыга. — Волна ревности с головой накрыла графа. — Сколько можно повторять? Гнать в шею этих поклонников надо. А ты ещё их принимаешь одна. Вон вырядилась как: сиськи, можно сказать, наружу вылезают. — Он дёрнул за кружева, оторачивающие по глубокому вырезу розовое утреннее платье.

— Я не твоя крепостная актриса, чтобы ты мне указывал, как себя вести, — взвизгнула от негодования Натали, держась за правую щёку, по которой изрядно получила от ротмистра минуту назад. — Ты что мне, муж, чтобы нотации читать?

— Ах, тебе, шлюха ты эдакая, нравится, чтобы тебя, как простую коровницу, лапали и насиловали разные там поганцы? — заорал Александр и врезал пощёчину Наташе уже по левой щеке.

Она только ойкнула и опять отлетела на кушетку кувырком, только кружевной подол нижних юбок красиво распушился при падении. Тут очнулся ротмистр и попытался вскочить и кинуться на гренадера. Но это у него не получилось. Он качался, как пьяный. Из-под шапки курчавых чёрных волос по виску змеилась струйка крови.

— Вы что, гады, сговорились, что ли? — прорычал Шлапобергский, пытаясь принять гордый вид.

— Полежи пока, не до тебя, — буркнул Александр и слева двинул свои тяжёлым кулачищем по белому колету, а правой кривым хуком саданул в челюсть кавалериста. Англичанин Томпсон, учивший Сашу боксу, мог бы гордиться: грузный детина ротмистр, закатив глаза и хватая воздух окровавленными губами, вновь рухнул на пол.

— Ни черта себе! — более удивлённо, чем испуганно, проговорила молодая примадонна, вставая с кушетки. — Что же это творится-то? Насильник лупит по морде, защитник — тоже! Вы что, господа офицеры, не гвардейцы, а папуасы, что ли? Слов для вас недостаточно?

— Я с тобой потом поговорю, — пробормотал Александр отнюдь не нежно и, схватив за шиворот ротмистра, поволок к выходу.

Он вытащил его на крыльцо казённого дома артистов Большого петербургского театра и дал такой пинок под зад, что кавалергард при полном параде, расставив ноги и руки по сторонам, как белка-летяга, пересёк половину широкой улицы и спланировал в большую полузамерзшую лужу. Раздался раскатистый хохот мальчишек и торговцев с лотками, полными булок и сладостей. Они обступили ротмистра, помогая ему подняться. Его белоснежный колет и лосины были в грязи. Но тут мальчишки и торговцы врассыпную кинулись в разные стороны. Шлапобергский выхватил саблю и, дико вращая выпученными глазками, с пеной у рта кинулся на графа, ещё стоявшего на крыльце. Стародубский еле успел выхватить длинную офицерскую шпагу, висевшую у него на поясе. Сталь клинков со скрежетом скрестилась. Посыпались искры. Раздались испуганные женские крики. Граф начал теснить Шлапобергского на середину улицы. Остановились экипажи. В окно высунулась Натали и громко выкрикнула:

— Врежь ему, Саша, проткни насквозь орангутанга проклятого!

Оперная дива замахала платочком, подбадривая рыцаря своего сердца.

— Господи, что же это творится?! — запричитала громко барыня в одном из остановившихся экипажей. — Нет, ты только посмотри, — обратилась она к своему супругу, — эти гвардейцы совсем ошалели, как мартовские коты. Среди бела дня при всём честном народе режут друг друга из-за актрисок развратных, а те им ещё из окон платочками машут и натравливают друг на дружку. Ну сделай же что-нибудь. Ты же генерал!

Пехотный генерал неохотно вылез из кареты и подошёл к фехтующим.

— А ну прекратите, господа офицеры! — рявкнул он во всё генеральское горло.

Это подействовало. Кавалерист и гренадер остановились и взглянули на подошедшего.

— Живо убрать оружие! Привести себя в порядок! И как стоите перед генералом? Сми-ирно! — громовым голосом отдавал команды генерал с полиловевшим от натуги лицом.

Офицеры убрали оружие в ножны, застегнулись и стали во фронт.

— Извольте доложить мне ваши фамилии и полки, где служите. — Генерал записал в маленькую книжицу, обтянутую зелёным сафьяном, то, что пробормотали офицеры. — Как же вам не стыдно, господа?! — покачал он головой в треугольной чёрной шляпе с бело-чёрным плюмажем из петушиных перьев. — Вы же не мальчишки, чтобы выяснять отношения посреди города. Вспомните про дворянскую честь! А уж я позабочусь, чтобы вам прописало ваше начальство ижицу по первое число. И тебе тоже, красотка, — вдруг погрозил генерал пальцем, затянутым в белую лайку, Натали, с любопытством взирающей сверху, и, пряча улыбку, зашагал к карете, в которой его ждала негодующая супруга.

— Жду вашего секунданта, — кивнул Александр Шлапобергскому и исчез за обшарпанной дверью.

— Изрублю на части! — рычал кавалергард, забираясь в пролётку. — А ну пошёл на Воскресенский, живее, чего скалишься! — И Шлапобергский ткнул кулаком в толстую физиономию извозчика.

— Он тебя не ранил? — встретила Натали с распростёртыми объятиями графа.

— Да нет, моя дорогая, — ответил Александр, обнимая примадонну.

Мир был восстановлен, и любовники удалились в спальню. Вскоре Натали уже сидела у большого зеркала и примеряла большие серьги с брильянтами, только что подаренные ей графом.

— Встретимся вечерком в театре, — проговорил Стародубский, одеваясь и целуя на прощание в щёчку Натали. — Ого, какие они у тебя яркие, как маков цвет!

— Он ещё смеётся! — воскликнула примадонна. — Как я арию принцессы-то петь буду? Она ведь не доярка какая-нибудь щекастая. О, изверги вы проклятые!.. Нюрка, неси сейчас же лёд! — прокричала она, а граф уже вышел из спальни, довольно насвистывая какую-то мелодию из французской оперетки.

Однако вечером Александр в театр не попал. О происшествии на улице было доложено самому императору. Расправа была скорой. Оба драчуна были отправлены на Кавказ, певичка же, что ввела гвардейцев в грех, была выслана на гастроли в Европу, после того как Николай Павлович сам лично встретился с ней в одном из своих загородных дворцов.

— Да, такую бестию нужно держать подальше от нашей столицы, — устало и удовлетворённо вздыхая, сказал император своему дружку Алексею Орлову сразу после этого свидания. — А то, боюсь, декабрьские события могут повториться, но только теперь одна половина гвардейского корпуса будет защищать Большой театр, а другая — брать его штурмом.

5

Так и оказался посреди кубанских степей граф Александр Стародубский. Его коляска продолжала плыть по серебристым волнам ковыля. Неподалёку показался одинокий курган. На нём высилась серой громадиной каменная баба. На её большой круглой голове сидел сапсан — степной орёл — и пристально смотрел на проезжающую неподалёку коляску.

— Ишь уставился, — проворчал почему-то недовольно Степан.

Но тут вдруг до них донеслись какие-то странные звуки. Вроде бы человеческий голос, но раздавался он откуда-то из-под земли. Сапсан взмахнул сильными крыльями и улетел.

— Фу-ты, чёрт, — перекрестился Степан, — уж не покойники ли голос подают?

— Да это землекопы поют, — ухмыльнулся ямщик, пощёлкивая кнутом по круглым бокам упитанных лошадей. — Колодец роют, горное масло добыть хотят, «фитажен» называется. Пока до него докопаешься, и вправду в живого покойника можно превратиться — не работка, а жуть!

Они подъехали к грудам свежевыкопанной земли. Двое мужиков в грязных дырявых рубахах и портах качали мех, подавая в колодец воздух. Другие двое вытаскивали привязанные за верёвки ведра с землёй. Из колодца раздавался глухой то ли вой, то ли песня.

Молодой офицер выпрыгнул из коляски и заглянул в колодец.

— Кто это там? — спросил он.

— Андрюшка.

— А чего он там воет-то?

— Поёт, ваше бродь, копает и поёт, чтобы слыхать нам было, когда обомрёт.

Звуки из-под земли оборвались.

— Ну вот, так и есть, обмер паря, надо поспешать, а то и вконец окочурится, — проговорил черноволосый мужик с густой бородой, крючковатый нос и круглые красные глаза.

Он ухватился заросшими чёрной шерстью ручищами за верёвку и рванул что есть силы.

— Пособляйте, чего стали? — заорал высокий тощий, с густой, давно не чесанной чёрной бородой мужик и схватил верёвку.

Скоро на поверхность вытащили грязного посиневшего парня. Положили на землю. Закатившиеся глаза смотрели куда-то в небо, рот был открыт. Дыхания не слышно.

— Дыши, Андрюшка, дыши! — выкрикнул черноволосый и нажал на грудь лежащего несколько раз.

Землекоп задышал, хрипло и судорожно, потом ровнее.

— Оклимается, — мотнул чёрной бородой мужик и повернулся к стоящим рядом: — Ну, кто следующий? Ты, Петро? Полезай, полезай. Работы ещё непочатый край.

И высокого бледного парня стали обвязывать верёвкой. Скоро он исчез в колодце.

Степан достал из кармана фляжку и наклонился к лежащему.

— Испей, паря, испей, — проговорил вахмистр, поднося фляжку ко рту посиневшего землекопа.

Тот начал часто глотать. Кадык на его худой шее задёргался. Запахло водкой. Мужики, стоящие рядом, завистливо улыбнулись.

— И вы тоже выпейте, — сказал Степан, когда лежащий вернул фляжку. — Ну и видок у вас: краше в гроб кладут.

А молодой граф тем временем сунул в грязную руку уже поднимающегося парня пару золотых и пошёл к коляске. Когда они отъезжали, вновь раздалась глухая и протяжная песня из-под земли. Коляска медленно удалялась, словно уплывала по серебристым волнам ковыля, гуляющим по бескрайнему степному морю. Грязные и оборванные мужики смотрели ей вслед как чудесному видению, случайно посетившему их.

— Эх, хороший барин, добрый барин, — покачал лысой головой один из мужиков и по-детски улыбнулся.

— Ну, чего встали? — закричал на них чернобородый. — Кто работать-то будет?

— Работа не волк, в степь не убежит, — проворчал громадный косматый мужик и подошёл, раскачиваясь как медведь, к парню, который только что получил золотые от офицера. — А ну, давай сюды деньги, мозгляк! — прорычал он и ухватил того за густые белобрысые патлы.

— Не дам, — оскалился парень, пытаясь вывернуться из могучих лап.

— Отдашь, куда ты, паря, денешься! — самодовольно ухмыльнулся детина. — Разве что без головы захочешь остаться, так я мигом сверну, как курчонку.

Он поднял парня за волосы и, ухмыляясь, смотрел, как тот извивается от боли, пытаясь достать ногами до земли.

— Отдай, Андрюш, ему деньги. Чёрт с ними! Ведь он и вправду тебе башку отчекрыжит. Сам, что ли, не знаешь? Гаврила зверь, а не человек. — Лысый мужик жалостливо смотрел на парня. — Гаврюш, отпусти мальчонку. Отдаст он тебе денежку, отдаст. Кому же помирать хочется в расцвете-то лет?

— Правильно, Силыч, гуторишь, правильно. Послушайся его, Андрюшка, Силыч тебя плохому не научит. Он у нас добренький, — издевался громила.

— Ну хорошо, чёрт с тобой! Отдам я тебе золотые, мочи нет терпеть больше, — простонал Андрей. Из его зелёных глаз по худому лицу текли слёзы.

— Давно бы так, — довольный Гаврила отпустил парня, и тот плюхнулся на землю.

— Сговорились, и правильно. Так и надо. Ведь против силы, Андрюшенька, не попрёшь, — закивал лысой головой Силыч, подбадривая парнишку.

Андрей встал, шмыгнул носом, засунул руку глубоко за пазуху.

— На, держи, — сказал он Гавриле.

— Ну, где там они у тебя? — Косматая голова приблизилась к парню.

— Да вот же, получай! — выкрикнул Андрюшка громко и зло.

В его руках блеснуло лезвие ножа. Парень полоснул сбоку по загорелой, жилистой шее Гаврилы и отскочил проворно в сторону.

— У, гнида, убью! — зарычал детина и, растопырив громадные ручищи, кинулся вперёд.

Но Андрей проворно юркнул ему под мышку. Гаврила, ничего не понимая, остановился. Из его шеи хлестала кровь. Мужик попытался зажать рану рукой. Ничего не получалось. Сквозь пальцы бил горячий алый ключ.

— Что же это творится, Матерь Божья? — заголосил Силыч, раскачивая сокрушённо большой лысой башкой. — Ведь это ж смертоубийство!

Все мужики как зачарованные смотрели на Гаврилу. Его глаза помутнели. Он открывал широко рот, но сказать ничего не мог. Весь он уже был залит кровью. Андрей тем временем опомнился первым. С трудом оторвал он взгляд от тяжело раскачивающегося на слабеющих ногах Гаврилы, убрал нож за пазуху, подскочил к стоящему рядом лысому мужику и со словами:

— У, юродивый проклятый! — врезал с размаху по зубам Силычу и ринулся бегом в степь.

Ковыль хлестал его по ногам, цеплялся за колени. Но скоро он скрылся из глаз. Никто даже и не попытался его остановить. Тем временем Гаврила упал на землю. Мужики обступили его.

— Вишь как получилось. Он ему жилу главную перерезал, по которой вся кровушка течёт. Теперяча уж ничем не поможешь, — авторитетно заявил чернобородый. — Да-а, — протянул он, — а щенок-то с острыми зубами оказался.

— Вот изверг, — промычал, утирая рукавом разбитые губы, Силыч. — Меня-то за что? Я его пожалел, а он?

— А ты, Силыч, не встревай, куда тебя не просят, — отмахнулся чернобородый. — «…Против силы, Андрюшенька, не попрёшь», — передразнил он лысого примирителя. — Вот тебе и не попрёшь. Благодари Бога, что он и тебя ножичком не перекрестил.

А Гаврила уже умирал. Он лежал на спине, руки упали вдоль могучего туловища. Раздался хрип предсмертной агонии.

— Кончается, — скривил разбитые губы Силыч и заплакал.

Он встал на колени и начал читать молитву. Гаврила вдруг перестал хрипеть, благодарно взглянул на склонившегося над ним Силыча и сложил огромные, теперь дрожащие от слабости руки на груди. Через несколько минут он уже не дышал.

— Да, жил, как зверь, и умер, как собака, посреди голой степи, — подвёл итог чужой жизни чернобородый.

— Человек умер, — убеждённо проговорил Силыч, закрывая широко раскрытые глаза Гаврилы. — Негоже лаять покойника. Не нам судить. На небесах разберутся. — И добавил, чуть помолчав: — Его душа уже, должно быть, летит высоко-высоко.

Все мужики посмотрели в небо. Там в голубой дали парила какая-то птица.

— А кто у меня работать-то будет? — закричал вдруг чернобородый пронзительно. — Один на небо улетел, другой в степь удрал… О Господи! А про Петро-то мы забыли.

Мужики кинулись к колодцу. Оттуда не раздавалось ни звука.

— Если и Петро окочурится, то с кем я колодец-то закончу? А ведь аванс взят… — причитал чернобородый артельщик. — Да тяните вы, дьяволы, быстрее! — кричал он сорвавшимся голосом на работников.

Но Петро удалось откачать. И вскоре из-под земли вновь понёсся тоскливый напев, поскрипывали деревянные блоки, груда земли рядом с колодцем всё росла. Здесь же неподалёку лежал и завёрнутый в рогожу Гаврила. Вечером его похоронили на вершине кургана у половецкой каменной бабы. Когда уже зажглись звёзды, усталые мужики сидели около костра, черпали ложками обжигающий кулеш с салом и удручённо молчали. А вокруг под свежим ночным ветром шелестел ковыль. Его серебристые волны таинственно переливались под полной луной и сверкали угрожающе, как густая волчья шерсть.

1

На одном из холмов неподалёку от Ставрополя лежал на цветущем клевере и козлобороднике Андрей, убежавший от землекопов, и смотрел широко раскрытыми глазами на звёзды. Подумать только, всего год назад он в такую же весеннюю ночь читал свои стихи университетским товарищам, прохаживаясь по тесной комнатке в распахнутой студенческой тужурке. Андрей Полетаев был сыном богатого помещика и крепостной крестьянки. Его отец не пожалел денег на обучение своего незаконнорождённого сына, обещал и усыновить, но никак у него до этого руки не доходили. Да и откуда у него на это взялось бы время, ведь охота и попойки занимали у сельского дворянина львиную часть его беспутной жизни. Хорошо, что хоть дал вольную и матери, и сыну. Стихи Андрея были богаты как непристойными шутками, так и острыми политическими шпильками в адрес двора и даже самого царя. Они имели огромный успех у его друзей. Но, скорее всего, завёлся среди них и недруг, так как в один, увы, не прекрасный день оказался студент в полицейской карете, которая отвезла его в печально всем известное здание у Цепного моста. С раннего утра Андрея Полетаева допрашивали разные жандармские чины, а вот теперь куда-то повезли. Вскоре обитые железом колеса кареты перестали греметь по неровным булыжникам и мягко покатили по утрамбованному влажному полотну шоссе. Они выехали из города.

— Куда это меня везут? — вглядываясь в маленькое зарешеченное оконце, спросил Андрей сидящего рядом жандармского вахмистра в сильно износившемся мундире голубого цвета с бирюзовым оттенком.

— С арестованным не велено разговаривать, — буркнул себе под нос служака.

— Окстись, дядя, Андроны едут! — насмешливо проговорил студент.

Выросший при дворне и на конюшне, где главным конюхом был старший брат его матери, Андрей чувствовал себя свободно с простым людом.

— Кто тебе, дядя, сказал, что я арестованный? Ты ведь меня не в Петропавловку везёшь, а в Петергоф, я же вижу. У меня там тётка — фрейлина императрицы. Так что попью с ней кофею, пообедаю с царём — и по домам вечерком.

— Как бы тебе с палачом поужинать не пришлось, — проговорил вахмистр и раскурил маленькую трубку.

— У нас смертной казни нет, значит, и палачей тоже, — легкомысленно брякнул студент.

— И-и, парень, вот пропишут тебе тысчонки три шпицрутенов, тогда поймёшь, есть у нас смертная казнь или нет её. — Жандарм выпустил струйку дыма из-под прокуренных жёлто-песочных усов.

У Андрея мурашки пробежали по спине.

«А ведь он прав. Я ведь ещё не закончил университет, а потому мне личное дворянство не светит. Значит, со мной могут поступить как с простым мужиком или солдатом, — подумал он. — Эх, чёрт меня побери, досочинялся я стихов. Пушкиным себя вообразил, дуралей провинциальный».

Они уже почти приехали. Андрей и раньше бывал здесь. После того как его стихи стали появляться в печати и даже сделались модными в некоторых гостиных Петербурга, кое-кто из родственников его отца стал приглашать начинающего поэта. Так он оказался как-то летом в Петергофе, в маленьком салоне фрейлины императрицы Надежды Бартеневой, двоюродной сестры отца. Наденька была молода, красива и очень влюбчива. Она запросто рассказывала племяннику о своих любовных похождениях с цинизмом, равным, пожалуй, только её простодушию. Сплетничала она тоже мастерски, но сплетницей была добродушной. Гадости о ближних она говорила без капли желчи в душе, а в церкви молилась так смиренно и горячо, что её подруги шептали друг дружке, косясь на Наденьку:

— Пожалуй, эта стерва и в рай попадёт прежде всех нас.

Молодой поэт всегда мог стрельнуть у неё пару золотых. Но чаще всего денег у неё не было. Однако добродушная Наденька кормила до отвала проголодавшегося студента на своей мансарде под крышей Зимнего дворца или устраивала ему приглашения на обед к разным вельможам Петербурга, разыгрывающим из себя меценатов.

Хотя у императрицы было с десяток фрейлин, Надежда была у Её Величества самой доверенной. Она играючи выполняла самые скользкие поручения. Николай Павлович подозревал это и порой ворчал себе под нос:

— Я эту Наденьку придушил бы, суку, собственными руками.

— Если хотите, Ваше Величество, я эту бабёнку прищучу и выпотрошу из неё все тайны её госпожи, — предложил как-то раз дружок царя Алексей Орлов.

— Дурак ты, Алёшка, — пробубнил гнусаво Николай Павлович, — чего я не хочу, так это знать всё о похождениях моей дражайшей половины. Я что, похож на Отелло? Моя супруга — дочь прусского короля. Её так просто не придушишь, как Дездемону сопливую. Сослать тоже никуда не могу. Что Европа скажет?

— Да хрен с ней, с Европой-то, — вдруг наклонился к уху императора и горячо зашептал Алексей. — Мой дядюшка, Григорий Орлов, вашей бабушке услужил, а я вам! Мало ли какой несчастный случай на прогулке может приключиться-то с императрицей. Тем более когда она на яхтах по заливу катается.

У Николая Павловича глаза на лоб полезли.

— Да ты, Алёшка, в своём уме? Что ты городишь?

Царь вскочил и пробежался по просторному кабинету. Вновь посмотрел на Орлова. Тот стоял, как всегда выпятив грудь и подрагивая левой ногой, затянутой в белые лосины, и прямо, даже нагло смотрел в глаза Его Величества. В красивом рыцарском облике царского любимчика было что-то дьявольское.

«А ведь он это сделает, стоит мне слово сказать, и у него рука не дрогнет…» — пронеслось в голове у ошалевшего от дьявольского искушения Николая Павловича.

Он растерянно уставился куда-то вдаль. Вдруг перед ним показались тени его бабки и отца. Оба смотрели тревожно, предостерегающе.

— Нет, ты, Алёш, с ума сошёл, ну и шуточки у тебя, — делано засмеялся император. Он быстро подошёл, обнял друга и прошептал ему на ухо: — Не надо, но спасибо тебе. — И вслух добавил: — Можешь, когда мы одни, называть меня на «ты».

Так Николай Павлович поборол с честью самое большое искушение в своей жизни. Но теперь частенько, когда в присутствии жены к императору приближался высокий и статный красавец Орлов, государь всея Руси как-то странно, заговорщицки улыбался другу и любимчику. Приятно было всё же сознавать, что стоит тебе только глазом моргнуть — и твоей разлюбезной жёнушке хана, даже пискнуть не успеет. Это как-то успокаивало. Николай Павлович стал даже снисходительнее и мягче по отношению к своей супруге. Всё-таки душа человеческая — потёмки, и тем более государя императора. Но что бы подумал царь, если бы узнал, что его фаворит Алексей Орлов был много лет тайным любовником его супруги, которая прикрывала дымовой завесой мимолётных романчиков главную страсть своей жизни? Не задался ли бы император в этом случае роковым вопросом: «А не предлагал ли этот дьявол во плоти, Алёшка Орлов, также нагло посматривая в глаза, на этот раз царице Александре Фёдоровне, укокошить его — Николая Павловича, которого ненавидела вся Россия после резни на Сенатской? Уж не повторилась ли бы история, как в былые годы с его бабушкой и дедушкой — Екатериной и Петром Третьим, если бы императрица была более честолюбива и будь у неё потвёрже характер?»

2

Карета с молодым поэтом и жандармами подкатила к Китайскому павильону в парке Александрии в Петергофе. Лакей в алой ливрее надменно сказал вахмистру:

— Стойте здесь, у чёрного входа, и не высовывайтесь, пока вас не позовут.

«Неужели меня привезли для встречи с самим царём?» — подумал Андрей Полетаев.

И он оказался прав. Дело в том, что, как всякая взбалмошная женщина, императрица Александра Фёдоровна страшно любила разнообразие. Она терпеть не могла сидеть на одном месте. В Петергофе ей быстро наскучивала какая-нибудь голландская мельница, и она быстренько перебиралась в швейцарское шале, но и там долго не засиживалась. А так как летних павильонов было больше тридцати и один прелестнее другого, то и недостатка в целях для бесконечно разнообразных прогулок у императрицы не было. Поэтому весь двор находился в состоянии хронического напряжения. Все ждали ездовых, которые уже с утра с развевающимися по ветру чёрными плюмажами скакали во всех направлениях предупредить императора, великих князей и княгинь, дежурных статс-дам и кавалеров, что императрица «изволит кушать кофе» в «избе» на Бабьем гоне, или на «мельнице» в Озерках, или в «шале» в Островском… Когда же наконец становилось известно, где произойдёт торжественнейшая придворная церемония питья кофе или чая, все, начиная с императора и кончая молоденькой фрейлиной, судорожно смотрели на часы, и начинались ежедневные петергофские скачки с препятствиями. Так как ездовые большей частью запаздывали и привозили известие членам семьи и приглашения придворным минут за пятнадцать до срока, то весь двор кидался к уже заложенным экипажам и нёсся сломя головы по дорогам и аллеям парка со скоростью, которой бы позавидовала любая пожарная команда в столице.

Первым к назначенному месту, конечно, прибывал большой фургон с «кафешенками», огромным кипящим самоваром, с корзинами, набитыми посудой и булками. Пока слуги в красных ливреях проворно накрывали столы, нарядные, но запылённые экипажи с членами императорской фамилии прибывали к очередному греческому храму или русской избе. Так было и на этот раз. Послеобеденный чай императрице захотелось вкушать в китайской пагоде. Через двадцать минут там начал собираться двор. Императрица в сопровождении своих фрейлин любовалась золотисто-красными драконами, которыми был украшен павильон, а затем окружающими видами. Слышалась французская и немецкая речь. Из открытых окон китайского дворца раздавался звон раскладываемых по столам фарфоровых сервизов. Запахло раскалёнными углями из самовара и горячими, только что испечёнными булками.

— Какие чудесные цветы, — сказала императрица, рассматривая разбитые вокруг клумбы, — и какие прелестные зелёные лужайки! Так и хочется погулять по этой мягкой травке.

Александра Фёдоровна была в платье из шёлкового светло-зелёного фая, отделанного бархоткой цвета шанжан — бронзового жука. Рукава были оторочены серебряными кружевами очень тонкой, искусной работы. Концы шёлковых тёмно-зелёных лент, завязанных под подбородком и придерживающих кокетливую соломенную английскую шляпку с широкими полями, развевались на лёгком ветерке. Императрица хорошо знала, что она, высокая и стройная, будет чудесно смотреться в своём наряде для прогулок на фоне изумрудной травы.

— Я бы на вашем месте, Ваше Величество, поостереглась это делать, — предупредила её Наденька Бартенева ангельским голоском, — под этими на вид прелестными лужками затаилось мерзкое болото. Стоит ступить с дорожки в сторону, и тут же промочите ноги.

— Ах да, я и забыла. Здесь просто жуткая природа, — махнула Александра Фёдоровна рукой с белоснежным платком, украшенным золотой вышивкой. — Будем издали любоваться этими живописными полянами. Эх, не мог Пётр Великий прорубить своё окно в Европу где-нибудь в другом, более удобном для прогулок месте, — капризно поджав губки, проворчала царица. — По моей спальне вчера опять прыгали лягушки, — продолжила она возмущённо. — А я их ужасно боюсь. И мои горничные тоже боятся их брать в руки. Пришлось позвать лакея, чтобы он их вышвырнул в окно.

— Надо было вызвать часовых, — игриво добавила Наденька. — Они бы расстреляли этих нарушителей спокойствия Вашего Величества из большущих ружей. Тем более среди этих гренадерчиков попадаются даже очень прехорошенькие экземпляры. Ну вот хоть этот, например, — скосила живые глазки фрейлина на рослого красавца в зелёном мундире с красными лацканами на груди и в обтягивающих ноги белых лосинах.

При приближении царицы гренадер щёлкнул каблуками и взял ружьё на караул.

— Ну и болтушка ты, Надюша, — усмехнулась Александра Фёдоровна, но по тому, как она взглянула на стройного часового, ясно было, что эта тридцатилетняя женщина обладает отнюдь не ледяным темпераментом.

Разговаривая, императрица со свитой обошла павильон и за кустом цветущей сирени натолкнулась на жандармскую карету, из которой выглянул молодой поэт.

— Андрюша, что ты здесь делаешь? — вскрикнула Наденька.

— Да вот привезли под конвоем, а зачем, не знаю, — ответил уклончиво Полетаев.

— Так вот какой он, твой талантливый племянник, — проговорила императрица, останавливаясь рядом.

Андрей выскочил из кареты и, сняв фуражку, поклонился. Как из-под земли рядом вырос жандармский полковник в лазоревом мундире.

— Зачем вы привезли сюда этого мальчика? — спросила Александра Фёдоровна.

— По приказу Его Величества, — ответил полковник, подобострастно кланяясь. — На имя государя императора поступил до… пришло послание доброжелателя, в котором он указывает, что профессора университета знакомят юношей с пагубной философией нынешнего века, дают полную свободу их пылким страстям. Вследствие такой необузданности, к общему несчастию, видим мы, что сии воспитанники не уважают закона, не почитают родителей и не признают над собой никакой власти. — Полковник показал своим толстым коротким пальцем на студента. — Вот перед нами печальный плод такого воспитания. Его стишки наполнены развратными картинами и самыми пагубными для юношества мыслями.

— Что-то я не заметила того, о чём вы толкуете, когда мне читали стихи этого талантливого поэта, — проговорила императрица. Тяжёлые складки появились у неё вокруг рта, подбородок утяжелился.

Полковник весь подобрался: возражать царице было небезопасно.

— Ваше Величество, конечно же, не читали тех стихов этого молодого, но очень резвого дарования, которые ходят в списках. А государь император потребовал, чтобы стихи эти ему представили, и был до глубины души возмущён их содержанием. Поверьте мне, я как жандарм отнюдь не склонен преувеличивать вину молодого человека, я даже готов простить юности её многочисленные заблуждения, но как говорят русские пословицы: слово не воробей, вылетит — не поймаешь, и то, что написано пером, не вырубишь топором. Государь император приказал нам провести самое строгое расследование. — Полковник, льстиво улыбаясь, низко поклонился.

— Раз уж речь зашла о русских пословицах, то, я думаю, одну из них вам будет небесполезно почаще вспоминать: заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибёт! — Александра Фёдоровна резко повернулась и пошла к павильону, тяжело ступая по дорожке.

За ней устремилась и её свита в разноцветных платьях и шляпках. Полковник же вынул большой, сильно надушенный платок и, покряхтывая, вытер обильный пот со лба.

— Эх, когда паны дерутся, у холопов чубы трещат! — со вздохом сказал он. — И угораздило же меня попасть между двух огней!

3

В павильоне уже всё было готово к вечернему чаепитию. Приехал и государь император.

— Николя, — обратилась к нему Александра Фёдоровна, — мне нужно с тобой поговорить.

— Я весь в твоём распоряжении, — учтиво склонился Николай Павлович и повёл супругу в павильон.

По выражению её лица он понял, что она сильно не в духе.

«И какая муха её укусила? — беспокойно подумал император. — Может быть, ей уже донесли про эту крошку из Смольного? Но ведь дело благополучно замяли, выдали её замуж… Чего из мухи слона-то делать?»

Они зашли в просторную комнату, обставленную мягкой мебелью, обитой алым бархатом. Царь дал команду лакею пошире распахнуть шторы.

— Не надо, — простонала императрица, — у меня мигрень, и яркий солнечный свет мне просто невыносим.

Николай Павлович вздохнул.

«Ну, началось, — пронеслось в его уже плешивой голове, — если с мигрени начинает, значит, держись! И как она про эту смолянку пронюхала?»

— Николя, ты что, не понимаешь, какая сложная обстановка сейчас складывается в России и в Европе?

— А что? — насторожился император. «Эк она как издалека заходит», — подумал набедокуривший муж. — Ты что, получила письмо от сестры?

У императрицы была сестра, герцогиня Мекленбургская, которая часто писала о том, что думают и говорят при дворах в Германии и вообще в Европе о действиях нового русского царя.

— Да, получила, но не в нём сейчас дело. Ты отлично знаешь, что в связи с восточными нашими делами (началась война с Персией и назревала с Турцией) в Европе очень чутко реагируют на то, что у нас творится. Англичане и французы к нам всё более враждебны. Австрийцы тоже не в восторге от твоей политики. И вот на таком фоне ты сам им всем даёшь повод науськать на нас всю свою прессу.

— Какой повод, дорогая? — спросил, посматривая подозрительно бесцветными оловянными глазами, император. «Неужели какой-то писака за границей тиснул статейку о моих похождениях в Институте благородных девиц?» — вновь пронеслось у него в голове. Николай Павлович слегка покраснел.

Александра Фёдоровна заметила это.

— Господи, Николя, я не имею в виду твои пакости с девицами. Это мой крест, и я буду его нести до конца, хотя тебе и над этим подумать надо. Ты ведь император и вести должен себя соответственно. Но сейчас разговор о другом.

У Николая Павловича отлегло от сердца. На его лице появилась улыбка. Он склонился к жене и поцеловал её белоснежную ухоженную руку, пахнущую изысканными духами.

— Так о чём же речь-то, я никак не пойму? — весело спросил он.

— А речь о том молодом поэте, Андрее Полетаеве, который ждёт тебя в жандармской карете у чёрного входа.

— Доставили уже, — хмыкнул император. — А с какого боку тебя волнует этот виршеплёт? — Он откинулся в кресле и посмотрел на супругу подозрительным взглядом.

— Остановись, Николя! Нельзя же так начинать царствовать. Ты что же, всех, на кого донесут какие-нибудь завистники или просто негодяи, хочешь пересажать в тюрьмы, сослать на каторги и в ссылки? — спросила прямо в лоб Александра Фёдоровна.

— Не знал, что ты стала такой либералкой! — недовольно проговорил император и закинул ногу на ногу. Ярко блеснули в свете вечерней зари его начищенные сапоги.

— Да ты кого угодно либералом сделаешь! Разве можно так начинать царствовать? Подумай об общественном мнении! — вспыхнула его супруга. — За невинные стихи даёшь команду арестовать известного поэта и, я вижу по тебе, намереваешься сослать его в Сибирь.

— А что с ним прикажешь делать? Орден ему за его безнравственность дать?

— Не тебе бы печься о нравственности. Весь Петербург отлично знает о твоих гадких похождениях в театральном училище и в Смольном. Если выдал Матвееву замуж за провинциального дурака и разорившегося негодяя, даже не выдал, а всучил вместе с деньгами и поместьем, то, думаешь, всё шито-крыто? И это что, в первый раз? А с фрейлинами ты что вытворяешь? Стоит только показаться при дворе молоденькой хорошенькой девичьей мордашке, как ты сразу же тащишь её к себе в постель, а потом она идёт по рукам твоих дружков, забулдыг вроде Алексея Орлова! После всей этой грязи, содеянной тобой, ты ещё, с невинным видом закатывая глаза, печёшься о нравственности подрастающего поколения!

«Всё-таки пронюхала, стерва», — подумал Николай Павлович и защёлкал продолговатыми ухоженными ногтями по подлокотнику кресла.

— И что ты хочешь, чтобы я сделал с этим поэтишкой? — мрачно спросил он, отводя глаза в сторону.

— Я хочу, чтобы ты оставил его в покое.

— Не могу, дело уже начато.

— Так дай команду замять его. Ведь это и в твоих интересах. Николя, посмотри вокруг. Россия уже не та, что при твоей бабушке Екатерине, и декабрьские события показали это. Нельзя править сейчас только при помощи дубинки. А ты ещё считаешь себя европейцем. Вспомни, наконец, судьбу своего батюшки… С огнём играешь на пороховом погребе, Николя!

Царь вздрогнул, когда услышал от супруги намёк на судьбу своего отца, забитого в спальне пьяными офицерами.

— Ну какие же вы все неблагодарные дураки! — Николай Павлович вскочил. — Я же о вас забочусь и о своих потомках. Как же вы не видите: эта молодёжь поганая, эти молоденькие дворянчики — самая гангренозная часть империи. Нахватались, неучи, всяких идеек якобинских, и всё их к революциям тянет, недоумков. На худой конец реформы им подавай! А вот этого не хотите, сукины вы дети?! — выставил перед собой император кукиш. — Я вам покажу реформы, я вам покажу тайные общества! В порошок сотру! — орал уже совсем разъярённый император.

За окнами все притихли. Придворные уже прикидывали, а не сесть ли им в экипажи и не укатить ли подальше подобру-поздорову. Попасть под горячую руку Николаю никому не улыбалось.

— Кроме кулаков, мужчине необходима ещё голова. — Александра Фёдоровна резко выпрямилась во весь немалый рост и с презрением посмотрела на своего разошедшегося супруга. — Прав был мой папа, когда говорил, что, кроме начищенных сапог и того, что у нормального мужика между ног болтается, больше у тебя ничего нет. Ты просто тупой, злой, похотливый сатир. И попомни мои слова: умные люди загонят тебя в клетку и всенародно, на глазах всей смеющейся над тобой Европы, выпорют, попотчуют кнутом. Этим ты и закончишь.

Императрица стремительно вышла из комнаты, хлопнув оглушительно дверью.

— Прикажете разливать чай? — в соседней комнате перед ней склонилась фигура в красной ливрее.

— Разливайте, только без меня. — Она потрогала вспотевший лоб. — Я плохо себя чувствую, и вообще, что за ужасные и аляповатые эти драконы. Налепили их на всех стенах, просто смотреть противно. Я уезжаю на «ферму», и оставьте вы все меня в покое!

Александра Фёдоровна, прямая как палка, прошагала, тяжело ступая, по скрипучему песку дорожки к экипажу и вскоре укатила со своими фрейлинами прочь.

4

Николай Павлович остался один в полутёмной комнате. Его трясло. Желание ломать и крушить захлёстывало с головой. Закусив верхнюю губу, выпятив свой тяжёлый подбородок, он кинулся к окну. Ему под ноги попался малиновый пуфик. Император так пнул его длинной и сильной ногой, что он отлетел в дальний угол комнаты. Подвернулась ширмочка с драконами — врезал по ней своим крупным кулаком, пробил насквозь, а затем с наслаждением разорвал её пополам и стал топтать каблуками, громко сопя. Досталось и стоящим поблизости креслам и канапе. Было сорвано несколько портьер, разбито три или четыре вазы и сломана довольно высокая пальма. С ней Николаю Павловичу пришлось повозиться. Как истинный заговорщик-карбонарий, она долго не поддавалась. Но вот наконец под руками государя всея Руси затрещал шершавый ствол редкого растения. Император перевёл дух, вытер потный лоб прямо рукавом сюртука. Постепенно сознание возвращалось. Стало стыдно и как-то тоскливо-муторно на душе.

«Неужели эта надменная пруссачка права? — думал Николай Павлович, озираясь вокруг. — Наломает он дров и в политике, а вся Европа будет потешаться над ним?»

Посмотрел на свои испачканные землёй руки.

«Нет, я тоже не дурак. Они просто все отвыкли от сильной руки. — Император погрозил кому-то кулаком. — Мой старший брат Александр Первый слишком много либеральничал и был чересчур мягкотелым в политике, как внутри страны, так и на международной арене. А нужно действовать жёстко, стремительно и беспощадно. Вот тогда и старушка Европа заткнётся, и все подожмут хвосты».

Уверенность в своих силах вновь пришла к императору. А с ней и самообладание. Выходя из разгромленного салона, Николай Павлович бросил лакею:

— Всё убрать, привести в порядок. Мне — воды, помыть руки. Пить чай буду на веранде: накрыть на четыре прибора и распахнуть настежь окна.

Солнце уже вплотную приблизилось к горизонту и начало медленно опускаться за багрово-синюю линию. Вся просторная веранда была залита кровавым отблеском вечерней зари, когда жандармский полковник ввёл Андрея Полетаева и поставил перед светлыми очами императора. Студент опешил. Он не ожидал, что вот так сразу, поднявшись по трём деревянным ступенькам и переступив порог, окажется перед государем всея Руси. Николай Павлович мирно пил чай из большой голубой фарфоровой чашки, откусывая белыми крупными зубами большие куски от румяной, аппетитно хрустящей булки и солёного огурца. Это почему-то поразило Андрея. Его дядька со стороны матери, старший конюх в поместье отца, Евдоким, тоже любил вот так со сладким чаем съесть солёный огурец. А царь молча продолжал пить из голубой чашки, хрустеть огурцом и смотреть в упор на бледнеющего молодого человека. Насладившись этим трепетом, царь наконец-то сказал:

— Садись, студент, гостем будешь.

Он указал рукой на свободный стул. Андрею бросился в глаза прохудившийся локоть на довольно потрёпанном зелёном сюртуке императора. Рядом с сидевшим по правую руку от него нарядным Алексеем Орловым царь выглядел до нелепости бедно одетым. Но стоило взглянуть на его высокую, статную фигуру, холёное бледное лицо с греческим профилем, и сразу становилось ясно, кто же здесь командует парадом.

Благообразный лакей в алой ливрее и с седыми густыми баками ловко поставил перед студентом большую чашку горячего, крепкого чая.

— Попей чайку, Андрюша. Попей, — потчевал его Николай Павлович, как добрый дядюшка. — Чай, не удалось пообедать-то сегодня, замордовали тебя эти господа в лазоревых мундирах. — Царь кивнул на сидевшего рядом полковника.

Перед ним тоже появилась чашка, но полковник даже не делал вида, что пьёт чай. Он ел глазами императора, ловил каждое его слово. Его физиономия стала похожа на очень смышлёную лисью мордочку.

— Спасибо, Ваше Величество, за заботу о бедном студенте, — бодро проговорил Андрей.

Он из разговора императрицы с полковником и по отдельным фразам из ругани царственной четы, доносившимся до него, понял, что во вражеском стане наблюдаются противоречия, и решил, что этим надо воспользоваться. Ведь, как известно, лучшая защита — это нападение. Он протянул руку за булкой, разрезал её пополам и густо намазал маслом, налил в чай сливок, подсыпал сахарку и стал жевать за обе щеки.

— Извините, Ваше Величество, за бесцеремонность, но ведь со вчерашнего вечера у меня во рту маковой росинки не было.

— Наворачивай, наворачивай, Андрюша, — рассмеялся царь и, протянув длинную ручищу, похлопал его по плечу. — Может, огурчика солёненького отведаешь с чайком, этак по-русски?

— Спасибо, Ваше Величество, солёные огурчики я люблю. У меня вот дядька Евдоким, конюх он, так без солёных огурцов за чай не садится. И так их с хрустом наворачивает, что можно подумать, это один из наших жеребцов сено из яслей уминает, — травил ничтоже сумняшеся Андрюшка. — Я вот вас как увидел с солёным огурцом, так на меня чем-то родным повеяло, сразу дядьку моего вспомнил. Хороший он мужик, добрый мужик.

Лицо полковника пожелтело, а глаза, превратившись в две сверкающие бритвы, уставились на наглеца. Но царь благодушно захохотал. Правда, у всех, кто его неплохо знал, от этого хохота мурашки по спине забегали.

— Конюх Евдоким, говоришь? Ха-ха-ха! А вот им, — качнул государь головой в сторону генерала и полковника, — аристократишкам сытеньким, этого не понять, — продолжал император. — Так значит, орлы жандармские замучили тебя? Весь день допрашивали и даже чая не предложили?

— Не предложили, Ваше Величество, — поддакнул Андрей, глотая, почти не прожёвывая, уже третью булку с большим куском ветчины, — да что с цепных псов самодержавия и спрашивать-то, не любят они нашего брата студента, ох не любят!

Граф Алексей Орлов иронично сверху вниз посматривал на зарвавшегося студентика, словно слон на тявкающую на него моську. Лицо же жандармского полковника перекосилось, словно от острой зубной боли. Такого глумления над собой, да ещё в присутствии самого императора он никак не ожидал.

— Цепные псы самодержавия? — переспросил Николай Павлович.

Тогда это выражение было внове, особенно для самого самодержца.

Он взглянул на полковника и прыснул. Николай Павлович был большой любитель играть — надевать на себя ту или иную личину и приводить этим своё окружение в недоумение и трепет. Недаром царь так обожал бывать на маскарадах. Особенно нравилось ему внезапно сбрасывать свою маску и наблюдать, как люди чуть не падают в обморок, когда внезапно грозный государь всея Руси предстаёт у них перед глазами. Теперь он тоже устраивал своё представление, и этот смышлёный студент оказался не дураком и отнюдь не трусом. Так свободно и раскованно подыграть столь высокопоставленному актёру!

«А ведь он та ещё штучка! — подумал император и вперил холодный, оловянный взгляд в студента. — Кажется, я его недооценил. Мальчишечка из молодых, да ранний».

— Почитай-ка нам свои стихи, Андрюш, — попросил вкрадчиво Николай Павлович, опять ласково улыбаясь. — Хочу из твоих уст послушать столь популярную поэму о будочнике Палкине. Весь Петербург читает, а я вот не сподобился как-то.

Андрей побледнел. Это был удар под дых. Читать царю поэму, в которой сам же потешаешься над императорским величеством, пусть и завуалированно… Но ведь и дураку понятно, что будочник Палкин — это Николай Павлович собственной персоной, а околоток, в котором он несёт службу, это бедная, стонущая под его игом Россия. Но делать нечего, Андрей стал читать. Сначала ему сжимало горло, потом он разошёлся и даже лихо жестикулировал в самых патетичных местах. Всё происходило как в кошмарном сне. Стало уже сумрачно. Солнце скрылось за деревьями парка. Лакей внёс и поставил на стол два позолоченных канделябра с высокими белоснежными свечами. Жёлтые блики заиграли на чашках, серебряных ложках и ножах. Молодой поэт вдохновенно читал царю высмеивавшую его поэму. Полковник в наиболее скользких местах жмурился и опускал свою физиономию. А сам объект насмешки с беззаботной улыбкой играл серебряным фруктовым ножичком, гоняя по белоснежной скатерти шарики, слепленные из хлебной мякоти. Когда Андрей закончил читать, он перевёл дух и жадно допил из своей чашки остатки чая. Наступило тяжёлое молчание.

— И тебе не стыдно, Андрюша? — спросил проникновенно Николай Павлович.

— Стыдно, Ваше Величество, — ответил студент и опустил голову.

— Ну, слава богу, значит, ты не так низко пал, как могло бы сначала показаться. — Император встал и прошёлся по веранде.

Орлов и полковник мгновенно вскочили. Встал и Андрей. Николай Павлович подошёл к нему и с высоты своего роста посмотрел на студента.

— Парнишка ты, как я вижу, хороший, но непутёвый, — покачал головой царь. — Непутёвый, — повторил император. — Да и где тебе ума было набраться, ведь не в этом же интеллектуальном вертепе — университете нашем. — Он немного помолчал, пошевелил усами, словно раздумывал. — Вот что, иди-ка ты послужи в армии. Это самая лучшая школа. Послужишь несколько лет, вся эта дурь университетская из тебя выветрится, тогда уж и поговорим снова. Согласен?

— Мой долг повиноваться, — ответил Андреи.

— Ну и правильно, Андрюша, правильно. В беспрекословном повиновении начальству и родителям — высший долг и высшая доблесть молодого человека. Скоро ты это осознаешь. И помни: с этой минуты от тебя зависит твоя судьба.

Император наклонился, поцеловал студента в лоб и быстро вышел из комнаты. От его стремительного шага мимо стола заколебался огонь на канделябрах и погасло несколько свечей. Через пятнадцать минут Андрей уже трясся в жандармской карете, наблюдая в зарешеченное окошечко за медленным движением звёзд по ночному небосводу. Ему было страшно.

А в это же время Николай Павлович, покачиваясь на мягком сиденье своего экипажа, говорил сидящему рядом графу Орлову:

— Определить этого ханурика в пехотный полк на Кавказ — унтером. Иметь над ним самый строгий надзор. Ежемесячно чтоб доносили начальнику Главного штаба о его поведении. — И, помолчав, добавил: — И никакой выслуги до моего личного распоряжения. Сдаётся мне, что этот поэтишко ещё выкинет какую-нибудь штуку. А там, смотришь, и разжалуют его в рядовые, попробует и шпицрутенов. В общем, собаке — собачья жизнь!

Лицо Николая Павловича в свете луны приобрело мертвенный оттенок. Оловянные глаза смотрели безжизненно перед собой, словно на них уже положили серебряные рубли. Так и оказался Андрей Полетаев на Кавказе в егерском полку. Скоро он запил. Его разжаловали в рядовые. И он дезертировал, боясь, что его забьют насмерть шпицрутенами за оскорбление командира батальона. И вот теперь лежал ночью в степи и смотрел на небо. Вдруг начали в голову приходить стихотворные строки. Он вынул из-за пазухи обгрызенный карандаш и какую-то бумажку и начал записывать. Луна светило ярко. Андрей был счастлив: несмотря ни на что, он оставался поэтом.

5

Невольные же виновники случившейся в степи трагедии граф Александр Стародубский и его слуга Степан в этот же день въехали в Ставрополь в третьем часу пополудни. Взобравшись на горку по кривой немощёной улочке, обрамленной неказистыми беленькими хатками под соломенными крышами, коляска проехала мимо старого кладбища с покосившимися крестами, миновала площадь, заставленную со всех сторон казёнными зданиями желтовато-грязного цвета, и вскоре подъехала к почтовой станции, которая располагалась в одном здании с гостиницей предприимчивого грека.

— Да, кстати, Степан, обращайся ко мне просто «ваше благородие», как к простому прапорщику, а «ваше сиятельство» забудь. Глупо было бы в этой провинции строить из себя этакую голубую кровь и тыкать всем в нос своим высоким происхождением, — сказал Александр слуге.

— Ну вот ещё что удумали, — заворчал, отворачиваясь, Степан. — Что, я служу какому-то прапору сопливому, что ли? Слава богу, я денщик единственного сына его высокопревосходительства, генерала от инфантерии, его сиятельства графа Ивана Васильевича Стародубского.

— Я тебя, Степан, предупредил, ты меня знаешь. Повторять дважды я не буду, — бросил молодой граф недовольно.

— Вы меня, ваше сиятельство, можете хоть расстрелять, но всё равно перед этим несправедливым смертоубийством я назову вас, как и положено, — ваше сиятельство, — продолжал ворчать глухо, как со дна пустой бочки, Степан.

Так препираясь, они въехали во двор почтовой станции. Молодой граф, который решил на Кавказе стать просто «вашим благородием», поняв, что такого хранителя сословных предрассудков, как отставной вахмистр драгунского полка, переделать никак нельзя, махнул на него рукой и пошёл по скрипучим деревянным лестницам наверх, в только что снятый номер. Приведя себя в порядок после долгой дороги, прапорщик спустился вниз. Гостиница была переполнена. Везде стоял многоголосый гул. Раздавался стук бильярдных шаров. Во все стороны сновали лакеи и половые с подносами. Весной в Ставрополь съезжались офицеры со всей линии, готовясь к предстоящим экспедициям — боевым походам против горцев. Сюда же прибывали и гвардейцы, откомандированные из Петербурга на год в распоряжение командования корпуса. Настоящие «кавказцы», служившие здесь уже много лет, называли этих столичных штучек «фазанами».

Они залетали в эти края на короткий срок — ухватить награду и упорхнуть.

Загоревшие до черноты, с обветренными лицами офицеры, истинные «кавказцы», с неприязнью посматривали на бледное, холёное лицо молодого графа, непринуждённо прохаживающегося по залам гостиницы и прислушивающегося к разговорам. А говорили, конечно, о прошлых и предстоящих экспедициях. Бывалые вояки, воинственно топорща усищи, повествовали о своих и чужих подвигах, чеченских засадах в непроходимых чащах, о лихих конных стычках с кабардинцами и черкесами, о кровопролитных десантных операциях на Черноморском побережье. Вдруг Александр в клубах дыма среди этого скопища вояк увидел уже загорелую физиономию Васьки Шлапобергского, всего на пару недель раньше графа выехавшего из Петербурга и, естественно, не успевшего побывать ни в одной экспедиции. Тот уже с жаром рассказывал каким-то молоденьким поручикам, как он рубил черкесов на полном скаку «в том памятном бою». Александр Стародубский захохотал.

Шлапобергский взглянул на графа, и его круглая физиономия налилась кровью.

— Опять ты, паршивое графское отродье, у меня под ногами путаешься? — зарычал он, вскакивая с места. — Я тебя научу, щенок, уважать истинных вояк.

Но опять он не успел ничего сделать. Граф Стародубский прекратил хлынувшие на него ругательства ударом кулака. Васька вновь оказался на полу. В зале гостиницы наступила грозная тишина. Шлапобергский уже успел за две недели, проведённые в Ставрополе, обыграть в карты вчистую пятерых офицеров, а с тремя уже дрался на дуэли. Все они оказались в больнице. Поэтому за ротмистром уже закрепилась слава отчаянного дуэлянта и очень опасного человека.

— Половой, рюмку водки, — прозвучали спокойные громкие слова графа.

Все уставились на незнакомого молодого офицера с удивлением. Половой в белой рубахе от буфета, стоящего в углу, быстро поднёс на медном подносе водку. Его рука чуть подрагивала от волнения. Несколько прозрачных капель расплескались по красновато-жёлтой металлической поверхности. Лежащий на полу кавалерист зашевелился, поднял голову и выпученными мутными глазами уставился на молодого офицера.

— Ваше здоровье, ротмистр, — проговорил Александр, выпил рюмку водки и поставил её на поднос. — Вам помочь подняться?

Тишина вокруг сгустилась до предела.

— Ха-ха-ха! — вдруг раздался сочный баритон.

К графу подошёл высокий, но очень толстый офицер. Большое пузо выпирало из-под расстёгнутого сюртука.

— Нашего полку прибыло, — зычно гаркнул он и похлопал по плечу приезжего. — Вы далеко пойдёте, если, конечно, Шлапобергский не убьёт вас сегодня на дуэли… А ну прекрати, Вася, кипятиться, — фамильярно обратился он к вскочившему с пола ротмистру, с которого лакей полотенцем уже сметал прилипшие к его сюртуку окурки папирос и прочий сор.

— Да я его зарублю на месте! — опять зарычал Шлапобергский.

— Нет, ты просто нехристь какой-то, Вася, — ворчал толстый офицер, уводя из комнаты рычащего кавалериста. — Даже чеченцы и те по сравнению с тобой цивилизованные создания.

— Бога ради, ваше сиятельство, — умолял Александра прибежавший со двора Степан, — только не устраивайте дуэли опять с этим басурманом Шлапобергским. Что я скажу вашим папеньке и маменьке? Ведь я же обещал им, что с вами на Кавказе ничего не случится.

— Перестань ныть и принеси мне мою турецкую саблю, — оборвал его граф.

В комнату вошёл толстяк. Он подошёл к Александру и представился:

— Капитан седьмого карабинерного полка Григорий Христофорыч Маклаков. — Он пожал руку молодому офицеру. — Эх, не удалось этого башибузука уговорить на пистолеты. Требует сабли и драться немедленно.

— Я готов, поехали, — ответил небрежно Александр, вешая набок саблю.

— Зачем ехать, здесь пройти два шага, пойдёмте.

Вечер только начинался. Было по-летнему жарко.

Они прошли по пыльному тротуару Большой Черкасской улицы и свернули в переулок. Вскоре уже начали спускаться в глубокий овраг, весь поросший кустами орешника и боярышника. Слышалось пение птиц и журчание воды.

— Осторожнее, в ручей не свалитесь, — предупредил Григорий Христофорыч, — он тут рядышком течёт.

Они вышли на живописную поляну, сплошь заросшую клевером и стрелками медвежьего лука. Пахло нагретой на солнце мятой. По краям зелёной лужайки задумчиво застыли низкорослые пушистые дубки, грабы и груши с широко раскинувшимися кронами. Ручей, превратившийся здесь уже в небольшую, но стремительно бегущую речку, плескался под колёсами деревянной водяной мельницы, нависшей над ним.

— Ох и хорошо же здесь, — улыбнулся молодой граф, снимая сюртук.

Он кинул его вместе с саблей Степану, а сам подошёл к ручью, нагнулся и с удовольствием умылся. От воды шёл тонкий запах зрелого тмина. Видно было, как на дне колышутся корни водяной мяты и мать-и-мачехи. Рядом с ручьём виднелись большие листья лопухов. Александр залюбовался стрекозами, скользящими над водой. Но тут послышались голоса, и на лужайку по тропинке из города вышли двое. Это были Шлапобергский и его секундант. Видно было по круглой физиономии ротмистра, что он поначалу боялся, что граф под каким-нибудь предлогом уклонится от дуэли, оставив новоиспечённого драгуна несолоно хлебавши да ещё и с подбитым носом. Но теперь, когда увидел его перед собой, готового к бою, Шлапобергский превратился по всем своим повадкам в большого чёрного кота, который уже поймал мышку и теперь хочет просто насладиться — поиграть с ней вволю, а уж потом слопать. Великолепно владея саблей, в себе он был полностью уверен.

— Господа, etes vous pret? Вы готовы? — спросил Григорий Христофорыч, важно раздувая щёки.

— Pret, — одновременно ответили дуэлянты и отсалютовали оружием секундантам и друг другу.

Капитан вместе с секундантом кавалериста, высоким нескладным драгунским поручиком, отошли к краю площадки. А на лужайке уже вовсю шёл поединок. Шлапобергский явно решил растянуть удовольствие. На кривых ногах он легко и проворно двигался по траве, изредка притоптывая. В его длинных, как у орангутанга, ручищах сабля парила, словно пушинка. Александр тоже играл оружием и дистанцией легко и непринуждённо. Оба противника не спешили с атаками. Они вели разведку, пока только обозначая атакующие действия, наблюдая, как соперник строит защиту и способен ли он на быструю контратаку. Звон клинков мерно раздавался на поляне.

— Ну, так они до захода солнца пропрыгают, и всё без толку, — разочарованно протянул длинный поручик. Он явно ожидал сразу же жаркой схватки, судя по накалу страстей в гостинице.

— Будет толк, молодой человек, будет, — уверенно проговорил Григорий Христофорыч, затянулся и выпустил перед собой густое облачко дыма. — Боюсь, как бы этого толка не было слишком много. — Капитан махнул рукой с зажатой в ней короткой трубкой.

А тем временем Шлапобергский понял, что перед ним вполне опытный боец, а не желторотый птенец. Тем более что граф, стремительно маневрируя, всё больше овладевал полем боя, оттесняя своего противника к ручью. Да и атаки молодого пехотинца становились всё опаснее. Он хорошо играл дистанцией и стремительно переходил из обороны в атаку, потом вновь легко и изящно отходил назад, вынуждая ротмистра всё время удлинять атаку, сбивал ритм и темп его перемещений. Шлапобергский часто задышал, хватая воздух широким ртом. Он начал злиться.

«Оказывается, не я играю с этим щенком, а щенок забавляется со мной!» — вдруг пришла в его круглую, коротко остриженную голову оскорбительнейшая для него мысль. Плебейское лицо ротмистра налилось кровью, и он кинулся в атаку сломя голову. Но тут Шлапобергский вдруг обнаружил, что натыкается на гранитный утёс. Изящный граф внезапно проявил такую силу в атаках, что это привело в замешательство кривоногого драгуна. Ведь именно ротмистр славился ещё в кавалергардском полку коварными захватами и сильнейшими батманами, ударами по клинку противника, которыми прошибал любые защиты. А тут он сам почувствовал, как Александр железной рукой играючи провёл полукруговой захват, перевёл его саблю из верхней линии в нижнюю и стремительно полоснул клинком по руке. Шлапобергский с удивлением увидел, как у него на белом рукаве расползается кровавое пятно. Вспышка ярости охватила драгуна, он начал рубиться с диким ожесточением, оскалив свой широкий рот. От скрещённых клинков посыпались искры. Секунданты вздрогнули.

— Вот тебе и без толку, — ворчал капитан Маклаков, посасывая свою трубочку. — Господа, уже есть кровь, пора бы и остановиться! — выкрикнул он, но дуэлянты не обратили внимания на его слова.

Бой шёл не на жизнь, а на смерть. Александр выдержал эту достаточно сумбурную атаку и не только отбил её, но и несколько раз достал ротмистра. Правда, поначалу скорее обозначал удары и уколы, чем рубил со всей силы, — явно хотел проучить соперника, а не убить. Но всё переменилось, когда Шлапобергский, закрытый от секундантов телом противника, на короткой дистанции, подняв скрещённые сабли над головами, левым же коленом подло ударил исподтишка в пах Александра. Тот согнулся от сильной боли. Ротмистр рубанул сверху. Граф всё же успел за какую-то долю секунды поставить защиту, закрылся саблей и подался в сторону, но удар был так силён, что клинок противника задел его вскользь справа по голове. По лбу и виску прапорщика потекла кровь.

— Господи Иисусе, да сколько можно? Они же все в крови! — вскрикнул Степан, до тех пор молча наблюдавший за поединком.

Попытался кинуться к фехтующим, но его перехватил Маклаков.

— Стой, Степа, стой, — проговорил капитан. — Васька его только поцарапал. Цела головушка у твоего сиятельства. Не встревай, тебе говорят, сейчас всё закончится.

И оказался прав.

— Ах ты сука! — вскрикнул граф.

Хорошие манеры на время покинули его. Александр начал стремительно теснить Шлапобергского к ручью. И когда тот, задыхаясь, с пеной у рта, с трудом отбиваясь от сыпящихся на него ударов и мгновенных угроз почти по всем линиям сразу, уже ступив левой ногой в воду, кинулся на противника в лоб с каким-то нечеловеческим визгом, в этот самый момент Александр стремительно и легко шагнул в сторону, пропуская саблю соперника, и рубанул по на мгновение открывшейся, напряжённой, жилистой шее противника, ожесточённо ринувшегося вперёд в последний выпад. Дамасский клинок турецкой сабли молодого графа со свистом опустился вниз и доказал, что равных ему на Востоке нет. Чисто, с одного удара отрубленная голова Шлапобергского покатилась по песку и плюхнулась в воду. А сам он ещё сделал три шага и рухнул на середину поляны. Из его шеи бил фонтан тёмной крови. Кривые ноги несколько раз дёрнулись, и ротмистр навсегда затих, судорожно вцепившись руками в густую траву.

В это жуткое мгновение раздался вопль Григория Христофорыча:

— Лови её, лови!

Степан прыгнул в ручей около мельницы и уже у деревянного колеса поймал голову Шлапобергского, вытащил её за уши, вышел из ручья и положил рядом с телом ротмистра.

— Что-что, а головы я пришивать не научился, — вдруг раздался рядом сухой голос.

Все взглянули на маленького седого человека, поблескивающего живым взглядом из-под очков в простой железной оправе. Это был доктор, вызванный Маклаковым запиской на место дуэли.

— Давайте-ка я лучше вам голову перевяжу, пока она у вас на плечах, молодой человек, — проговорил он, подходя к Александру, и поставил на траву свой саквояж. — Лихо вы начинаете здесь службу, лихо, — добавил, сухо покашливая.

А рядом стоял капитан Маклаков, качал головой и причмокивал с удивлением своими полными губами.

— Вот это удар! Нет, какой удар! — повторял изумлённо, поглядывая на безголового ротмистра, простёршегося у его ног.

1

Вечером этого же дня ещё было светло, а уже весь город знал, что отчаянному бретёру ротмистру Шлапобергскому отрубил голову на дуэли какой-то заезжий граф. А когда крупные южные звёзды начали проступать на стремительно лиловеющем небе, капитан Маклаков, с трудом застегнувший на все пуговицы выгоревший на солнце сюртук на круглом животе, и Александр Стародубцев направились по срочному вызову в штаб командования линии. Григорий Христофорыч ворчал себе под нос:

— Это надо же, Гриша, вляпался ты опять в историю, да ещё с отрубленной головой. И это в мои-то годы! Господи, прощай мой заслуженный пенсион и домик где-нибудь на родной Волге. И никакие чеченские пули уже не помогут, — качал он сокрушённо головой.

Как объяснил Григорий Христофорыч своему молодому спутнику, у него было две заветные мечты — крупно выиграть в карты, когда на летнюю ярмарку в Ставрополь съезжаются денежные тузы из скотопромышленников, и получить чеченскую пулю в ногу, что открыло бы ему дорогу к отставке и выслуге пенсиона. Но капитану Маклакову в жизни не везло. Ни выиграть по-крупному в карты ему никак не удавалось, ни получить ранение в деле.

— И ведь чёрт знает что творится, — возмущался Григорий Христофорыч. — Если б я в тылу отсиживался, то тогда другое дело. А то ведь вместе со своими солдатушками, как молоденький прапорщик, в атаку бегу, по линии огня, как по бульвару, прохаживаюсь — и ничего. Как заговорённый. Приду после боя в лагерь, из-под платья пули выпадают, сюртук весь в дырах. То и дело денщику зашивать отдаю. А на теле — ни царапины! Вот так и маюсь на этом проклятом Кавказе уже двадцать лет. А что толку? Из чина капитана да из Станислава на шее ведь шубы не сошьёшь. А будь я ранен по-человечески, так получил бы пенсион, вышел в отставку и зажил бы паном, — объяснял старый вояка.

Александр с тоскливым ужасом подумал:

«Неужели я тоже лет через двадцать превращусь в такую же старую перечницу с большим животом и мечтой о чеченской пуле в ляжку, чтобы уйти поскорее на покой?»

Они шли не спеша по вечерним улицам Ставрополя. А из открытых, освещённых неровным светом свечей окон побелённых хаток под соломенными крышами до них доносились заманчивые звуки звенящих друг о друга рюмок, треск новых карточных колод в руках нетерпеливых банкомётов и сладкие завывания романсов под гитарный аккомпанемент.

В штабе их встретил усталый лысый полковник с запачканными чернилами пальцами.

— Ты, Маклаков, дашь свидетельские показания о дуэли и сразу же отправишься в свою роту. Будешь там сидеть тише воды, ниже травы! Чтобы я тебя год в Ставрополе не видел! Ты меня понял?

— Так точно, ваше высокоблагородие! — рявкнул капитан, довольный, что так легко отделался.

Он проворно повернулся через левое плечо и быстро исчез за дверью.

— А вот с вами, граф, нам предстоит долгая волынка, — покачал полковник своей лысой головой. — Вас направил на Кавказ сам император, — показал на какую-то бумагу у себя на столе начштаба линии, — вот он и будет решать, что с вами делать. Я же сыт по горло своими делами, мне некогда разбираться с заезжими фанфаронами, рубящими друг другу головы, как азиатские дикари. Оставайтесь, граф, в гостинице и без моего личного разрешения из города ни ногой. Вы свободны.

Александр Стародубский покинул штаб с тяжёлым сердцем. От Николаши ничего хорошего ожидать не приходилось. Через полчаса он уже лежал на кровати и под ворчание Степана пытался хоть чуть-чуть отдохнуть после этого сумасшедшего первого дня на Кавказе.

— И что же я его высокопревосходительству Ивану Васильевичу-то скажу? — сокрушался Степан, сидя у стола, где стоял прибор и несколько закрытых крышками блюд, чтобы не простыли. — Его сыночек не успел приехать на Кавказ, как сразу же отрубил голову своему же брату офицеру на дуэли. «А ты, Степан, куда смотрел, старый хрен, почему допустил это?» — спросит его сиятельство меня. И что же я отвечу?

— Хватит ныть, чёрт тебя подери, — выругался Александр и встал с кровати, на которой валялся не снимая сапог. — А ну-ка налей мне водки и давай жрать, мать твою так!

Молодой организм потребовал своего.

— Ну, слава богу, ваше сиятельство! — обрадовался Степан. — И право дело, скушайте чего-нибудь, а там видно будет, какова наша судьба-злодейка и что нас ждёт в будущем. Бог не выдаст — свинья не съест!

— Но вот государь может слопать за милую душу, — поморщившись, трогая забинтованную голову, проговорил мрачно граф, присаживаясь к столу.

Перед ним уже стояла рюмка водки и аппетитно поблескивал жирком цыплёнок.

Прошло всего три недели, и на взмыленной тройке прискакал в Ставрополь фельдъегерь из Петербурга. Царь приказал разжаловать Александра Стародубского в солдаты. Начальник штаба Северокавказской линии быстро оформил все бумаги и отправил графа, уже переодетого в форму рядового пехотинца, в Тифлис, в штаб Кавказского корпуса. Там должны были решить дальнейшую судьбу разжалованного. Вместе с графом в солдатской шинели на одной телеге выехал с «оказией» — обозом с почтой под прикрытием казаков и пехоты — Андрей Полетаев, которого поймали в Ставрополе, где он пропивал золотые, полученные от графа в степи. Александр сначала не узнал в Андрее, тоже переодетом в солдатскую шинель и фуражку без козырька, того бледного малого, вытащенного из колодца. Но когда они разговорились, граф с удивлением услышал, что с ним на телеге едет известный поэт Андрей Полетаев, стихи, которого он читал в журналах и слышал на дружеских пирушках. Среди молодёжи они были очень популярны.

— А в Петербурге ходили слухи, что вы погибли в стычке с горцами. Многие романтически настроенные девицы даже заказывали службы за упокой на ваше имя, — проговорил Стародубский.

— Да я и сам уже давно себя отпел, — махнул грязной рукой Андрей и, подняв воротник шинели, лёг на солому на дне телеги.

Но через час после того, как обоз выехал из Ставрополя, Степан договорился с солдатами, охранявшими арестованных, что граф может пересесть в свою коляску. Александр пригласил к себе и Андрея. Все десять дней, что они добирались до Тифлиса, молодые люди проговорили. У них оказалось много общего — и знакомых в Петербурге, и любимых стихов. Когда они подъезжали к одноэтажному зданию штаба Кавказского корпуса, то дали друг другу слово, что сделают всё, чтобы попасть вместе служить в одну роту какого-нибудь пехотного полка.

Первым к помощнику начальника штаба, фактически руководящему всеми делами корпуса из-за болезни генерала Вельяминова, полковнику Николаю Николаевичу Муравьёву вызвали Александра. Он был очень удивлён тем, что невысокий, коренастый полковник с решительным, волевым взглядом встал из-за стола, пожал руку разжалованному офицеру и пригласил садиться в кресло у низенького столика. Денщик принёс чай.

— Вот что, любезный Александр Иванович, — обратился Муравьёв к графу, — не буду скрывать, я навёл о вас справки. Мне так же написал мой друг из Петербурга о вашем столкновении ещё в столице с этим грязным малым, Шлапобергским. Да и в Ставрополе этот ротмистр вёл себя погано. Я хорошо понимаю, что вас просто вынудили защищать честь и жизнь. Что касается распоряжения императора о разжаловании вас в солдаты, то, на мой взгляд, это уж слишком круто. Но мы люди военные и не обсуждаем приказы вышестоящих начальников, — усмехнулся Николай Николаевич. — Я хочу отправить вас в седьмой карабинерный полк, которым я сам недавно командовал. Там люди хорошие, а я их ещё предупрежу, чтобы с вами обращались по-человечески. Скоро мы выступаем в поход против персов. Ваш полк будет непосредственно в моём подчинении. И думаю, что вы уже в этой боевой экспедиции сможете отличиться. А я уж постараюсь представить вас к награде и к возвращению вам офицерского звания. Не сомневаюсь, что вы этого заслужите.

— Николай Николаевич, я бы хотел попросить у вас, чтобы вы поспособствовали послать вместе со мной в седьмой карабинерный моего друга Андрея Полетаева. И если можно, то желательно нас обоих определить в роту капитана Григория Христофорыча Маклакова, — обратился с просьбой Стародубцев.

— А вы откуда знаете Маклакова?

— Он был секундантом у меня на дуэли.

— Узнаю Григория Христофорыча, ну и неугомонная натура! — рассмеялся Муравьёв. — Мне он напоминает Фальстафа из Шекспира. Такой же толстый дебошир, пьяница, но отличный малый, да и вояка тоже отменный. Хорошо, будете служить у него. А вот с Полетаевым дело посложнее. Его ждёт трибунал. Но я хочу представить так, что он якобы не дезертировал, а просто тяжело заболел, долго находился без сознания и не мог сообщить в часть о себе. В любом случае от шпицрутенов я его избавлю. Пока я здесь, в обиду его не дам, — сказал уверенно и жёстко полковник. — И хочу вам, кстати, посоветовать не терять зря времени, раз уж судьба забросила вас на Кавказ. Это удивительно любопытный край во всех отношениях — и в историческом, и в археологическом, и в географическом. Учите местный татарский язык. На его основе вы без труда овладеете и турецким. И если хотите, я вам, граф, пришлю книги для приобретения знаний и сдачи экзаменов на получение звания офицера по квартирмейстерской части. Поверьте, это очень интересная служба для такого образованного и развитого молодого человека, как вы. Бога ради, не превращайтесь в этакого старого «кавказца», который интересуется только картами да наливками.

Александр поблагодарил Николая Николаевича за искреннее участие. А через два дня Стародубский и Андрей Полетаев отбыли в провинциальный азербайджанский городок Гюль-Даг, где располагался 7-й карабинерный полк. Муравьёв никому, конечно, не сказал, что ему стоило вытребовать у нового наместника Кавказа Паскевича прощение Полетаева.

— Вы, как всегда, горой стоите за всех неблагонадёжных и даже за государственных преступников, — раздражённо проговорил генерал, подписывая приказ о переводе опального поэта в карабинерный полк без наказания. — Это даже как-то подозрительно выглядит.

— Я честно служу России и своему государю, ваше высокопревосходительство, — спокойно ответил Николай Николаевич. — А сочувствую я людям, а не преступлениям, которые они совершили или которые им приписывают. Сострадание к людям и борьба за справедливость — это христианские ценности, и их нам завещал Господь, несправедливо распятый на кресте. Как можно исправно посещать церковь и в то же время, подобно свирепому язычнику, мстить всем врагам своим и даже тем, кто несправедливо очернён? — добавил полковник и посмотрел на Паскевича тяжёлым серо-стальным взглядом, который могли выдержать отнюдь не многие.

Наместник передёрнул плечами, словно на него пахнуло ледяной вьюгой.

— Уж на кого, на кого, а на доброго самаритянина вы, полковник, отнюдь не похожи, — нервно бросил он и передал только что подписанную бумагу. «Как мне надоел этот тяжёлый педант, явно сочувствующий всем ссыльным! Но что-что, а дело он знает, да и с местными условиями знаком как никто. К тому же и ручища у него претяжёлая, авторитет среди военных корпуса огромен. Так что пока война не кончится, надо терпеть этого русского медведя», — подумал с тоской Паскевич.

Но когда спина полковника скрылась за дверью, генерал вдруг швырнул ручку с железным пером на пол и воскликнул:

— Кто здесь, чёрт побери, корпусом командует: полковник Муравьёв или я, генерал от инфантерии Паскевич?

2

Когда лучи солнца, выглянувшего всего одним краешком из-за гор, окрасили алым светом всю степь, поросшую волнистым седым ковылём, батальоны 7-го карабинерного полка покидали живописный городок Гюль-Даг. Он уютно примостился у бурной речки, с шумом выкатывающейся из предгорий. В необъятной степи бег воды затихал, река разливалась и не спеша текла, извиваясь среди полей, рощ и солончаков. Здесь густо пахло нагретыми на солнце полынью и лебедой.

Батальонные колонны серо-белой змейкой выползали из предместья городка. Оно было сплошь хаотично застроено саклями с плоскими крышами. Домики, громоздясь друг на дружку, взбирались на соседние холмы. Над ними в бездонной высоте голубого прозрачного летнего неба парил степной ястреб. Он равнодушно наблюдал, как внизу мерно покачивается множество белых, выгоревших на солнце солдатских фуражек. Облака пыли, лениво, словно нехотя, поднимались над ними. Птице наскучило следить за медленным, но неуклонным движением людей и повозок внизу. Взмахнув крыльями, ястреб ринулся в открытую, залитую солнцем и росой степь. Вскоре солдаты, шагавшие по дороге, увидели, как большая птица, сложив крылья, упала куда-то за холмы, но тут же взвилась ввысь. В её лапах молодой бледный солдат, шагающий в середине колонны, рассмотрел кусочек рыжего меха.

— Хана суслику, отпрыгался, бедолага! — весело выкрикнул Андрей и утёр рукавом уже запылившейся рубахи бусинки пота на высоком лбу.

Рядом с ним шёл Александр Стародубскйй с ружьём на плече. А вслед за ротной колонной ехал на барской коляске Степан. Он с некоторым кавалерийским высокомерием поглядывал с облучка на шагающую рядом пехтуру.

— Господи, я опять в службу вступил, — ворчал старый солдат.

И вправду, отставной вахмистр быстро завоевал авторитет в карабинерном полку и даже стал негласным советником по хозяйственной части капитана Маклакова, командующего первой ротой второго батальона 7-го карабинерного полка. Солдаты обращались к Степану только по отчеству — Захарович. А он иногда позволял себе покрикивать даже на молоденьких господ офицеров, командиров взводов, которые часто с ним не только советовались, но и поручали под его команду своих солдат для проведения разных хозяйственных работ. Но и не только. Степан оказался великолепным мастером подготовки личного состава к различным смотрам и парадам. Сам командир батальона просил ветерана каждый раз, перед тем как предстать перед глазами начальства, окинуть своим орлиным взором роты и проверить внешний вид и выправку солдат. От вахмистра не укрывалась ни одна мелочь. Так что кроме полковника Муравьёва и умудрённый жизнью старый солдат простёр зонтик своего покровительства над разжалованным сиятельством и его приятелем-поэтом. И друзьям жилось в полку неплохо. Их особенно не перегружали службой. Поэтому у обоих было в достатке времени, чтобы одному писать стихи, а другому учить татарский и зубрить математику с картографией. Граф решил сдать экзамен на квартирмейстера сразу же, как только представится такая возможность. А теперь они шагали рядом в ротной колонне, поглядывая с любопытством по сторонам.

Несколько взмахов крыльев — и ястреб исчез со своей добычей, словно растворился в сине-сером жарком мареве, разливающемся над степью. Солдаты не видели, как птица опустилась неподалёку за холмами на каменную стелу старинного мусульманского кладбища. Зажав железными когтями суслика, она с наслаждением расклевала крючковатым клювом ещё трепещущую сочную плоть. Струйки крови потекли по извилистым буквам арабской вязи, покрывающей жёлто-серую поверхность надгробного камня, на котором была видна полустёртая временем и непогодой арабская надпись, гласившая: «Вечная память шахиду, воину-мученику…» — имя его уже нельзя было разобрать, и дальше: «…пришли неверные, и он в сражении умер достойно». Когда это было? Дата тоже стёрлась… Насытившись свежим мясом, ястреб взлетел навстречу уже поднимающемуся над равниной солнцу. Он не мигая смотрел на оранжево-золотой диск. В лучах восходящего светила птица виделась с земли кроваво-красным призраком, парящим над головами.

— Посмотри, Пахомыч, словно в крови степной разбойник-то выкупался! — толкнул Андрей шагающего рядом с ним ветерана с седеющими усами и погасшей трубкой в зубах.

Тот поднёс к глазам от солнца мозолистую ладонь и взглянул вверх.

— Эх, как бы не наша это кровь оказалась-то, — проворчал Пахомыч и покачал большой круглой головой.

— Не каркай ты сам-то.

— Да не каркаю я, но уж больно много я насмотрелся на ихние повадки. Ещё с генералом Котлеревским бил я персов и турок. — Пахомыч поправил на плече ружьё, вынул трубку изо рта и привычным жестом отёр левой рукой усы. — Ведь азиаты, они в открытом бою слабоваты, но кровожадны до одури. Они, как эти вот ястребы из-за облаков, выскочат из засады, хвать шашкой по головушке солдатской или пульнут из ружьишка — бах-тарабах — и тикать. Только их и видели.

— Ну, мы не суслики, дядя, — звонко ответил Андрей, — мы ему в пузо, ястребу-то этому, штычок — и поминай как звали перса с его крашеной бородкой и крючковатым носом. Знай наших Карабинеров!

— Эх, Андрюша, ежли б всё так просто было. Ан нет! Вишь, опять надо против этого неугомонного Аббас-мирзы идти аж на самый Тебриз. А мы уж его били и били, — качал головой седоусый ветеран.

А тем временем хвост батальонных колонн, сплошь составленный из телег, набитых под завязку продовольствием, боеприпасами и другим военным имуществом, ещё только покидал предместье и гремел деревянными колёсами по камням. Этот грохот глухо отдавался под кирпичными, сумрачно-прохладными в этот ранний час сводами старинной башни, когда-то бывшей частью укреплений старого города. Высокие, обитые позеленевшими бронзовыми листами ворота равнодушно пропустили в боевой поход колонны славных карабинеров. Да и кто только не проходил здесь за добрую тысячу лет жизни этого городка, побелённые сакли которого также утопали в густой зелени, когда первые всадники в белых бурнусах на арабских скакунах и одногорбых верблюдах принесли сюда под зелёным знаменем пророка новую веру, и впервые окружающие степи и предгорья услышали пронзительно-тоскливый всепроницающий возглас: «Ле алла илла лах ва Мухаммед расуло лах» — «Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед — пророк его».

А солнце, как и в тот далёкий день, невозмутимо поднималось всё выше. Каменистые холмы, сплошь заросшие типчаком, лабазником, полынью и васильками вперемешку с дикими гвоздиками, как пушистые зелёные волны, плескались у подножия тёмно-фиолетовых гор, виднеющихся вдалеке. Солдаты, несмотря на жару, бодро шли по дороге, укутанной с обеих сторон сочной зеленью конских бобов с пахучими мелкими белыми и желтоватыми цветами. В воздухе раздавался тонкий и звонкий стрекот кузнечиков.

— Стёпка, запевай! — вдруг раздался оглушающий даже не крик, а рык, который издал огромный капитан Маклаков, гарцующий на вороном жеребце во главе колонны.

— А чего, ваш бродь?

— Что, сам не знаешь, что ли? — сдвинул густые чёрные брови Григорий Христофорыч.

В ответ солдаты грянули свои любимые частушки — «Армейского журавля», про свой полк и соперников по боевой славе из других полков. Пение было таким дружным и громким, что замолкли все пичуги и даже кузнечики на окружающих холмах, заросших кустами боярышника и жимолости. Слава богу, на сотни вёрст кругом не было ни одного строгого цензора Российской империи — столько в этих солёных частушках было неприличных выражений и по поводу соперников из других полков, и — о, ужас! — властей земных и небесных. И солдаты в белых картузах, тяжело топая по серо-каштановой пыли дороги, от души наяривали препохабнейшие частушки. Капитан Маклаков с удовольствием им подпевал. Но через час, когда мокрые от пота гимнастёрки на спинах покрылись белыми кристалликами соли, карабинеры перешли на лёгкий, свободный шаг, и ротный запевала затянул печально-грустную, красивую песню про солдатскую долю и девицу-красу, оставшуюся на родной стороне. Лица у всех посуровели, глаза задумчиво смотрели вдаль.

«Как, интересно, пройдёт эта кампания против персов?» — думал Александр, вытирая лицо рукавом своей рубахи.

Граф Стародубский легко шагал по горячей пыли дороги. Он отказался и на этот раз воспользоваться разрешением ротного сесть в свою коляску к Степану, а старого вахмистра доводил чуть ли не до слёз, питаясь только вместе с другими рядовыми из солдатских котлов. И во всём другом он тянул солдатскую лямку бодро, даже весело, что поражало господ офицеров, а среди солдат он заслужил прозвище «наш граф». И горе тем из соседних рот или батальонов, кто пытался его обидеть. За «нашего графа» сослуживцы первой роты второго батальона вставали горой. Александр приставил изящную, аристократичную, уже загрубевшую в мозолях ладонь ко лбу и взглянул вперёд, где на голубом чистом весеннем небе высились фиолетовые горы, за которыми скрывалась загадочная Персия.

3

Кампания против персов в 1827 году была успешной. Разгромленный в сентябре прошлого года Паскевичем и отброшенный за реку Араке Аббас-мирза вёл военные действия вяло, всячески уклоняясь от решительных столкновений с русскими войсками. К началу лета полки Кавказского корпуса заняли Эчмиадзин. Здесь Муравьёв с удовольствием встретился с армянами-монахами, которые десять лет назад энергично помогали ему собирать разведывательную информацию и даже укрывали его в стенах своего монастыря. Вскоре русские батальоны уже были у Нахичевани. Городок взяли с ходу и обложили стоящую неподалёку крепость Аббас-Абад. Именно под её стенами начали успешно взаимодействовать в бою полковник Муравьёв, его друг полковник Бурцев, отправленный на Кавказ из-за дружеских связей со многими декабристами, и рядовой Михаил Пущин, брат лицейского друга Пушкина Ивана, разжалованный из артиллерийских офицеров в солдаты за участие в событиях 14 декабря на Сенатской площади. Несмотря на сумбурные приказы и прямое противодействие ревнивого к чужим успехам Паскевича, Аббас-Абадская крепость вскоре сдалась, зажатая в жёсткие тиски осады, которой умело руководил Муравьёв. При войсках находился и Александр Сергеевич Грибоедов, уже подготавливающий текст мирного договора с персами, выгодный для нашей стороны. Блестящий дипломат и гениальный драматург служил своего рода смягчающим острые противоречия буфером между взбалмошным и даже частенько истеричным, как беременная женщина, своим родственником, наместником Кавказа, генералом от инфантерии Паскевичем и неизменно хладнокровным и незыблемым, как гранитный утёс, полковником Муравьёвым, фактически руководящим штабом корпуса. Александр Сергеевич со свойственным ему тонким юмором писал в одном из писем об этом мачехе жены Муравьёва Прасковье Николаевне Ахвердовой: «Главнокомандующий относится к нему с большим уважением и доверием, но какая-то дьявольщина мешается тут: у них часто бывают серьёзные размолвки. Один кричит, другой дуется, а я играю глупейшую роль примирителя, хотя ни тот, ни другой меня за это не благодарит… Дело в том, что генерал бывает иногда очень несговорчивым, а вашему зятю недостаёт в характере уступчивости».

Вскоре «неуступчивого» Муравьёва отправили в передовой пятитысячный отряд генерала Эрнстова, выдвинутый вперёд по Тавризской дороге. Начальником штаба корпуса был назначен генерал Сухтелен, а его заместителя Николая Николаевича удалили с глаз долой, подальше от раздражённого Паскевича с твёрдым предписанием: не инициативничать, а строго придерживаться приказов главнокомандующего. Прибыв в авангард, Муравьёв фактически взял там власть в свои руки и разработал операцию, в необходимости которой он убедил старого генерала Эрнстова, номинально возглавлявшего передовой отряд. Суть муравьевского плана заключалась в том, чтобы стремительным броском захватить Тебриз. Аббас-мирза неосторожно оставил его почти без прикрытия, уведя все свои войска к Эривани, откуда фланговым манёвром он угрожал отрезать русские войска от связи с их операционной базой — Тифлисом. Паскевич, обеспокоенный происками персов у себя в тылу, повернул основные силы корпуса навстречу незадачливому персидскому полководцу, строго-настрого приказав Муравьёву и Эрнстову сидеть тихо на Тавризской дороге и прикрывать его с тыла. Но просто сидеть тихо неугомонный полковник не мог, а главное — это означало бы упустить возможность нанести противнику сокрушительный удар. Осуществляя свои планы, Муравьёв бросил против персов передовой отряд, внезапным броском захвативший Дарадизское ущелье, а затем и селение Маранда. Ключ к Тебризу был в руках русских. Как только Паскевич, отпугнувший Аббас-мирзу от Эривани, узнал об активности Муравьёва, он с нарочным послал ему длинное письмо с категорическим приказом остановиться и ждать основных сил. Но Муравьёв прекрасно понимал, что остановиться — значит потерять инициативу. Он собрал все свои немногочисленные силы в кулак и приготовился к стремительному маршу на Тебриз. Надо было опередить Аббас-мирзу, который, узнав о смелом и решительном манёвре русских, спешил на защиту столицы своего наместничества.

Рано утром 11 октября, за два часа до рассвета, Николай Николаевич вышел из своей палатки и сел к костру. Через несколько часов он двинется в поход, от которого в значительной степени зависит исход военной кампании и вся его дальнейшая судьба. В случае неудачи — а полковник хорошо это понимал — Паскевич не упустит случая отомстить «неуступчивому» Муравьёву, но, как и тогда в своей отчаянной экспедиции в Хиву, Николай Николаевич во имя успеха порученного ему дела решительно шёл на осознанный риск — поставил свою голову на кон: или пан, или пропал! Муравьёв, никогда не садившийся за карточный стол, с судьбой играл по-крупному! Ведь тогда и теперь для него главным были интересы Отечества, исполнение своего долга перед ним.

У костра грелись несколько солдат. Среди них полковник узнал Александра Стародубского.

— Не спится, граф, перед походом? — спросил он.

— Да, вот читаю «Историю Персии» Малкольма, — ответил Александр, отрываясь от страницы. Он вплотную придвинулся к костру.

— А, отличная книга! — улыбнулся Николай Николаевич. — Десять лет назад я тоже её внимательно изучал. Бог ты мой, уже одиннадцать лет прошло, как я на Востоке, — покачал головой полковник.

— А вам, любезный Николай Николаевич, грех жаловаться на стремительно бегущее время, — проговорил громко генерал Эристов, тоже вышедший к огню. Он был в старом халате и тапочках. — Вы, полковник, за эти одиннадцать лет успели столько сделать, сколько за всю свою жизнь большинство офицеров и не мечтают совершить, — продолжил генерал, покашливая и закуривая сигару. — Вам же всего тридцать три года, а вы уже без пяти минут генерал.

— Что об этом говорить, — махнул рукой Муравьёв. — Не в чинах дело. Долг надо свой успешно выполнять. Как говорил ещё Пётр Первый: служить, а не картавить! Тебриз просто необходимо сейчас взять, а не то там засядет Аббас-мирза со своими войсками и придётся тысячи русских солдатских головушек класть под его стенами. Война затянется…

— Пускай генерал Паскевич сердится, — ухмыльнулся старый генерал и затянулся ароматным дымом сигары, — а мы в Тебриз пойдём и мошенника Аббас-мирзу за набеги на Грузию накажем.

Ещё не рассвело как следует, а отряд генерала Эрнстова уже стремительно двигался по дороге на Тебриз. Солдаты шли бодро, даже весело.

— Ну, покажем персам нашу кузькину мать, — громко говорил Андрей Полетаев. Он недавно сочинил поэму про успехи полка, его снова произвели в унтер-офицеры за храбрость, проявленную в боях, и теперь он с волнением ждал издания своего первого сборника стихов в Тифлисе.

— Ты, Андрюшка, не хорохорься уж больно, — проворчал идущий с ним рядом Пахомыч. — Когда в атаку идём, держи строй, а не лети один вперёд очертя голову. Она у тебя одна, да к тому же такая светлая!

Пахомычу очень нравилась поэма Полетаева о боевых действиях полка. Он переписал её себе в старую, замусоленную толстую тетрадку, которую с удовольствием доставал из своего рундучка на ночных привалах, и читал вслух, сидя у костра, покуривая трубочку и изредка смахивая слезу с седых усов.

— Да, персы опомнится не успеют, как мы уже в Тебризе будем, — весело сказал поэт. — Какая там атака, нас ждёт парад под седыми стенами этого великана Востока. Эге, надо записать выраженьице, может ещё понадобится, — пробормотал Андрей и достал из-за пазухи записную книжку.

И на этот раз поэт оказался прав. Русские батальоны так стремительно вышли к столице Азербайджанского наместничества Персии, что тебризцы даже не стали помышлять об обороне, а сразу же выслали делегацию горожан во главе с сыном местного губернатора. Полковник Муравьёв на азербайджанском языке вёл все переговоры о сдаче города. А вечером, когда русские войска уже удобно расположились за крепостными стенами цитадели, приказал устроить праздничный фейерверк. Над городом взвивались разноцветные ракеты, ярко горели многочисленные плошки с маслом и фитилями, расставленными на стенах города. Тебризцы высыпали на улицы. Центральная площадь была полна народу. В кахвехане и чайханах отбою не было от посетителей. Складывалось впечатление, что город взяла не армия противника, а в него вошли освободители, устроив после этого вместе с местными жителями весёлый праздник. И в этом Николай Николаевич не ошибся: хорошо зная Персию, он так и предполагал, что многие жители этой северной провинции просто изнывали под алчной и жестокой властью каджарской шахской династии. Её ослабление было им только на пользу.

Полковник Муравьёв ходил по городу и принимал поздравления. Все — и горожане, и русские солдаты, офицеры и генералы — знали, что заслуга взятия Тебриза целиком принадлежит ему. Но и для врагов Муравьёва это не было секретом. Недаром Аббас-мирза, находившийся в этот момент в двадцати вёрстах от города, разрыдался, когда увидел огни победного фейерверка, и послал русским предложение подписать мир. А на следующий день в город на взмыленной лошади прискакал нарочный от Паскевича с предписанием остановиться и ни в коем случае не штурмовать Тебриз. В суматошные, полные различных дел дни полковник Муравьёв часто появлялся на так хорошо ему знакомых улицах. Ходил он почти без охраны. И на этот раз, в полдень, он шёл в сопровождении только пятерых солдат из своего 7-го карабинерного полка. Среди них были Александр Стародубский и Андрей Полетаев. Они шли не спеша по центральной улице города в тени раскидистых чинар и ив, росших у арыка, и беседовали о персидской поэзии. Андрей, как всегда увлёкшийся, когда речь заходила о поэзии, размахивал руками и читал по памяти отрывки из французских и русских переводов персидской поэзии. Вдруг из-за толстых стволов деревьев выскочили несколько человек в барашковых кулахах на головах, в драных разноцветных архалуках, с шашками наголо. Первый из нападавших подскочил к полковнику и взмахнул шашкой. Николай Николаевич ещё только выхватывал свою саблю. В этот миг Андрей Полетаев, даже не успев сорвать ружьё со своего плеча, шагнул вперёд и закрыл собой Муравьёва. Клинок рассёк ему шею и грудь. Через долю секунды Александр Стародубский уже проткнул штыком бандита. Полковник зарубил следующего. Нападавшие, не выдержав удара четырёх штыков и одной сабли, бросились врассыпную.

— Тот алый ястреб предвещал мою смерть! — проговорил Андрей с усилием, когда Пахомыч опустился рядом с ним на пыльную горячую дорогу и положил его голову себе на колени. На губах умирающего пузырилась кровь. Через минуту Пахомыч закрыл глаза поэта и затрясся в рыдании.

Полковник и солдаты сняли головные уборы и склонились над геройски павшим в бою товарищем. Андрей Полетаев только месяц не дожил до выхода первой книги, которая произвела по всей России эффект разорвавшейся бомбы. И как власти ни пытались её запрещать и изымать из продажи, молодёжь уже знала её наизусть. А Александр Стародубский, когда войска корпуса осенью с победой вернулись домой, был вновь произведён в прапорщики. Он начал командовать взводом у того же капитана Маклакова, который и на Персидской кампании остался, к своему глубокому огорчению, без единой царапины. Но впереди уже назревала новая война с турками. Поэтому Григорий Христофорыч ещё не потерял надежды на пенсион. А «неуступчивый» полковник Муравьёв в марте 1828 был произведён в генерал-майоры и, получив под командование гренадерскую бригаду, уже через два месяца выступил в поход. Началась новая его боевая кампания, на этот раз против турок. Но перед отправкой к месту боевых действий генерал Муравьёв и прапорщик Стародубский вместе пришли на могилу поэта на тифлисском кладбище. Они постояли молча перед простым мраморным памятником, воздвигнутым на средства почитателей поэта, положили цветы и сразу же отправились в поход. Покидая город вместе с колонной войск, они не видели, как на могильную плиту поэта сел степной ястреб и долго смотрел с кладбищенского холма на долину, по которой двигалась нескончаемая змейка батальонных колонн. Война всё ещё продолжалась на древней многострадальной земле Востока, и кто будет следующей её жертвой, никому не дано было знать.

4

К концу июня русские полки переправились через пограничную с Турцией реку Арпачай и вскоре уже были под стенами Карса. Эту крепость турки построили при помощи английских военных инженеров и гордо объявили неприступной. Муравьёв с интересом рассматривал мощные укрепления города, сложенные из крупных, необработанных каменных глыб. Над стенами возвышались башни, приспособленные для размещения пушек дальнобойного обстрела. Внутри города ещё имелась цитадель с военными складами и другими постройками. А рядом с городом высилась гора Карадаг, на которой англичане построили редут, соединённый с основной крепостью.

— Да, впечатляет! — проговорил Николай Николаевич, объезжавший город в сопровождении своего друга полковника Бурцева и вновь произведённого в прапорщики Михаила Пущина, талантливого военного инженера и артиллериста. Сосланный на Кавказ рядовым солдатом, он по инициативе Муравьёва фактически руководил сапёрными и пионерными частями корпуса. Странно было видеть на многих военных совещаниях командного состава, как худой человек в солдатской шинели, а сейчас переодетый в мундир младшего офицера, спокойно и уверенно излагает планы по осаде и штурму крепостей, свободно указывая генералам и полковникам, где располагать части и когда и как начинать осаду и штурм. И все его слушались беспрекословно — таким авторитетом в своём деле он обладал. Даже ревнивый Паскевич всегда прислушивался к его советам и терпел государственного преступника в своём ближайшем окружении. Сейчас же Михаил Пущин, рассматривая карту местности на одном из больших плоских камней, показал жёлтым прокуренным указательным пальцем правой руки на белом листе карты:

— Вот здесь необходимо закладывать наши батареи. Три поставим на левом берегу реки, а на правом — главную батарею, как раз напротив предместья Ортакапи.

Генерал Муравьёв посмотрел на карту, затем в подзорную трубу осмотрел местность, где надо ставить батареи, и сказал:

— Делать это, конечно, надо будет ночью, ибо днём они нас в упор со стен пушками в щепки разнесут.

— И не откладывая в долгий ящик, — добавил Пущин.

— Сегодня же вечером мы с Бурцевым проведём отвлекающую атаку на левом фланге, а вы со своими солдатами в это время обозначите кольями всю трассировку ретраншемента[34] и направление амбразур. Вслед за этим мы подведём и расположим наши части, возведём редуты и установим на них батареи.

Так и поступили. Генерал Муравьёв взял на себя наблюдение за постройкой редута для главной батареи на правом берегу. Он хорошо понимал, что утром, как только турки увидят её, здесь будет сущий ад. И он оказался прав. Лишь только взошло солнце, с крепостных стен по главной батарее русских начали палить все орудия. Завязалась ожесточённая перестрелка. Муравьёв ни на минуту не покидал эту батарею. Рядом с ним турецкие ядра взрывали землю, рушили возведённые с таким трудом брустверы и амбразуры. Три пушки были подбиты. Их прислуга лежала здесь же в крови. Многие уже не шевелились. Но Николай Николаевич как ни в чём не бывало ходил по брустверу, переступая через искорёженные лафеты, обходя трупы солдат, и невозмутимо всматривался в подзорную трубу на стены Карса и простирающийся за ним город. Часть его строений уже горела, стены во многих местах тоже были повреждены.

— Ещё полчаса такой канонады — и от нашей батареи не останется и горстки пыли! — выкрикнул стоящий рядом прапорщик Стародубский, который со своими карабинерами прикрывал батарею. — Надо что-то делать. Может, уже штурмовать? — кивнул он в сторону пехотных частей, приготовившихся к штурму с длинными лестницами за батареей.

— Да ты что, Саша, — улыбнулся генерал. — Дело только начинается. Нам, конечно же, не помешал бы отвлекающий удар с левого берега. Тогда турки и огонь частично перенесли бы туда, да и пехоту свою рассредоточили бы по всем стенам. Ведь они сейчас почти все здесь, напротив нас собрались, ожидая главного удара.

— Ну, тогда давайте записку — я к Бурцеву нарочного отправлю.

— Зачем нарочного, Бурцев своё дело знает, да и предусмотрено это в предварительном плане операции, — опять улыбнулся генерал. — Я уверен, что он уже отдал команду своим полкам ударить вон по тому предместью, — показал он рукой вдаль на левый фланг.

Прошло полчаса, и огонь турок значительно ослаб.

— Ну, так и есть! — воскликнул довольный Муравьёв. — Что я тебе говорил! Вот посмотри, Александр.

Генерал передал подзорную трубу Стародубскому. Тот взглянул на дальнее предместье и увидел там зелёные фигурки егерей и знамя 17-го егерского полка. Русская пехота уверенно теснила турок. В дыму мелькали разноцветные чалмы, красные фески, синие куртки и коричневые и фиолетовые шаровары турецких пехотинцев, сверкали кривые клинки ятаганов, мелькали конские хвосты на деревянных шестах, бунчуки. Егеря в чёрных киверах и тёмно-зелёных мундирах, со штыками наперевес, как всё сметающая лавина, теснили восточное воинство к высоким стенам крепости. Вскоре турецкая пехота скрылась за быстро захлопнувшимися за ними воротами. И тут Александр Стародубский увидел что-то совершенно странное. В некоторых местах со стен Карса начали опускаться верёвочные лестницы и какие-то одетые по-восточному люди кричали и приглашали русских солдат лезть на стены.

— Что это такое, Николай Николаевич? — удивлённо спросил Александр, передавая генералу подзорную трубу. — Они что, заманивают наших, что ли?

Муравьёв всмотрелся.

— Да это не турки, а наши друзья армяне из города пробрались на стены, где нет турецких солдат, и спустили лестницы. Ну вот, егеря Бурцева уже ими воспользовались, сейчас и до ворот доберутся и откроют их. Нам надо поддержать своих. Усильте огонь! — приказал генерал артиллерийскому офицеру.

— А нам на штурм? — радостно воскликнул прапорщик, направляясь к своим солдатам.

— Подожди, Саша! — крикнул ему Муравьёв. — Мы будем штурмовать, но не здесь, а вон там, — указал рукой вправо на редут, высившийся на горе Карадаг. — Сейчас именно там ключ всей турецкой позиции. Надо не позволить им начать вести огонь по уже захваченным башням и частям города, поддерживая турецкую контратаку.

В этот момент к батарее Муравьёва подскакал на взмыленном коне генерал Паскевич.

— Кто отдал приказ штурмовать город без моего разрешения? Вы ответите за самоуправство! Что здесь творится, чёрт побери? Немедленно отвести войска.

— Это уже невозможно, — невозмутимо ответил Муравьёв. — Части полковника Бурцева ведут бои в городе.

— Да, мне уже доложили, что и генерал Остен-Сакен, мой начальник штаба, не согласовывая свои действия со мной, во главе карабинерного полка ворвался в предместье Орта-капи…

— Да, я вижу, — кивнул Муравьёв, осматривая поле боя в подзорную трубу. — Карабинеры тоже уже вступили в город со своего направления. А вон кто-то с гренадерами захватил угловой бастион и стреляет из турецких пушек по городу.

— Это полковник Вольховский, мне и об этом доложили, — вспыхнул опять Паскевич. — Он обер-квартирмейстер, не его это дело — штурмовать города! И всё без согласования со мной, — причитал Паскевич, качая маленькой курчавой головой.

— Разрешите же и мне, ваше высокопревосходительство, заняться своими прямыми обязанностями. Отдайте мне приказ штурмовать редут на Карадаге, уже отлично видно, что турки сосредотачиваются к контратаке именно оттуда. Если я сейчас не ударю по ним, то они могут смять наших в городе и восстановить статус-кво, тогда осада затянется и неизвестно ещё, как сложится вся наша кампания против турок.

— Да вы что, генерал, с ума сошли? — воскликнул Паскевич. — Как вы будете штурмовать эти отвесные скалы и неприступные бастионы на них? Вы угробите всю вашу бригаду. Лучше я отдам приказ протрубить сигнал к отходу нашим войскам в крепости. Пускай они выходят оттуда, и уж тогда мы начнём осаду города по всем правилам военного искусства. Не спеша, но уверенно.

Паскевич уже хотел повернуться, чтобы отдать приказание своим адъютантам, как Муравьёв громко проговорил:

— Отдать сейчас приказ об отступлении — это не только упустить верную победу, но и дать туркам просто уничтожить наши войска, ворвавшиеся в город. Все, мосты сожжены. Я иду штурмовать Карадаг. Мои разведчики обнаружили скрытые тропы в этих скалах, а местные жители из армян обещали провести нас к самому редуту. Всё для штурма уже приготовлено. Как только наш флаг взовьётся над Карадагом, так сразу же бросайте все оставшиеся батальоны на штурм города. — И Николай Николаевич спокойно пошёл к полкам своей гренадерской бригады, изготовившимся к атаке у подножия горы.

Паскевич ошеломлённо посмотрел в спину удаляющегося генерала, ещё раз взглянул на крепость, где в пороховом дыму на всё большом числе башен взвивались знамёна российских полков, и вдруг замотал головой, как при сильной зубной боли, закричав во всю глотку:

— Кто тут командует корпусом — Муравьёв или я?

Наместник Кавказа бросил в пыль свою чёрную нарядную генеральскую треугольную шляпу с бело-чёрными перьями и неистово стал топтать её ногами. Его свита молча смотрела на объятую клубами порохового дыма крепость, стараясь не замечать главнокомандующего. Ведь известно, что беда подчинённому, который бывает свидетелем промахов тщеславного начальника. А в это время генерал-майор Муравьёв во главе нескольких батальонов из Грузинского гренадерского, Эриванского карабинерного и 7-го карабинерного полков почти неприступными тропинками взошёл на скалы Карадага. Не обращая внимания на ожесточённый перекрёстный огонь с редута, его шанцев[35] и бастионов, русские пехотинцы, распределившись на несколько штурмовых колонн, по заранее заготовленным лестницам ворвались на редут и заставили его защитников в чалмах и фесках сдаться. Знамёна гренадерского и карабинерного полков взмыли над Карадагом. Штандарт своего полка укрепил на бруствере турецкой крепости поручик Александр Стародубский. И генерал от инфантерии граф Паскевич-Эриванский, скрипя зубами, отдал приказ всем войскам идти на приступ уже сдающейся крепости. Турки начали выбрасывать белые флаги. Основа победы в этой войне была заложена.

Генерал Муравьёв за свой подвиг вскоре был награждён Георгиевским крестом четвёртой степени. Однако отношения с наместником Кавказа, скоро ставшим генерал-фельдмаршалом, были у него испорчены до конца жизни. Но это особенно и не огорчало Николая Николаевича. Жалел он лишь о том, что вынужден был покинуть Кавказ, которому отдал четырнадцать лет жизни. Он возвращался в Россию в ореоле славы талантливого и решительного генерала, общественное мнение страны прочно связало его имя с удивительно быстрым и успешным взятием Карса. Муравьёв и не подозревал, что судьба через двадцать лет снова забросит его сюда же и название этой турецкой крепости навечно будет связано с его именем. Пока же генерал Муравьёв нёс службу в Западном крае, грустя о столь полюбившихся ему странах Востока. Однако прошло всего три года, и Восток вновь властно призвал его к себе. Открылась новая блестящая страница биографии полководца, дипломата и разведчика.