Часть шестая БОРЬБА ЗА БОСФОР
ГЛАВА 1
1
тром 30 октября 1832 года генерал Муравьёв ехал в громоздкой дворцовой карете по Невскому проспекту. Было сыро и туманно. Как всегда в этот час, вокруг суетился пёстрый люд. Но Николай Николаевич не обращал внимания на окружающих. Он задумался, глядя на мокрые жёлто-белые фасады одинаковых петербургских домов. Генерал ехал на встречу с царём, поручившим ему ответственнейшую миссию на Востоке.
Двадцать один год назад он, молоденький прапорщик, бегал по этим улицам, мечтая о военных подвигах и блестящей карьере. Прошли годы, и казалось, он всего достиг. Ему нет и сорока, а он уже командует дивизией и представлен к званию генерал-лейтенанта. Навоевался тоже вдосталь. В войне с Наполеоном прошёл от Москвы до Парижа. Сражался и с персами, и с турками, и очень даже успешно: получил генерал-майора в тридцать три года за блестящие действия против персов. За одну войну с Турцией был награждён Георгиевскими крестами дважды — четвёртой и третьей степени, что было большой редкостью. Воевал генерал и в Польше, где тоже отличился.
Муравьёв вздохнул, вспоминая прошедшие годы.
«Чины и награды — не самое важное в жизни, — думал он, покачиваясь в карете. — Что толку, что меня знает вся Россия по отчаянно смелой поездке к хивинскому хану или по победам над турками? Это, конечно, греет душу, но почему грусть всё время сжимает моё сердце?»
После того как Николай Николаевич похоронил молодую жену два года назад, умершую во время родов, он ни разу не улыбнулся. Ранняя седина посеребрила волосы. Глубокие складки перерезали лоб и щёки. Генерал, мрачно глядя в окно кареты, почувствовал, как мягкие, чуть тёплые осенние лучи солнца скользнули по лицу. И вдруг вспомнил тот далёкий весенний день в саду дома Ахвердовых, когда мокрый Давидчик Чавчавадзе прибежал после своего знаменитого прыжка в реку с моста. Какие они тогда были беззаботно-весёлые! Как озорно смеялись в беседке, увитой виноградными лозами, его жена, Сонюшка, уже носящая под сердцем дочку, и прелестная, как только что распустившийся цветок, Нино Чавчавадзе. Прошло всего несколько лет, и нет в живых Сони, а Нина уже стала вдовой, похоронив в верхней части Тифлиса, на горе Святого Давида, своего знаменитого мужа, Александра Сергеевича Грибоедова, растерзанного мусульманскими фанатиками в Персии в 1829 году.
«…И для чего пережила тебя любовь моя?» — вспомнились генералу слова на могильной плите драматурга и дипломата.
Глаза Николая Николаевича увлажнились, и он незаметно для себя самого улыбнулся печальной осенней улыбкой; в воспоминаниях, как и в жизни, грустное и радостное перемешивалось, наплывая одно на другое.
«Надо жить, служить Отечеству, воспитывать дочку и заниматься любимым делом», — пронеслось у него в голове. И тут понял, что, несмотря на своё недовольство петербургскими чинушами из министерства иностранных дел, рад, что ему поручили такое сложное и ответственное дело, рад, что снова окажется на любимом Востоке.
Он взглянул на кроны с полуоблетевшей листвой, мимо которых проезжала карета. Выглянувшее из-за туч солнце, словно прощаясь с очередным днём своей жизни, неярко осветило их. И вдруг среди причудливого переплетения листвы и веток Николай увидел лицо покойной жены. Она ласково и грустно улыбалась.
«Не тужи, Коленька, — услышал её тихий голос. — Будь осторожен там, в Турции, я ведь тебя знаю, отчаянная ты моя головушка, в самое пекло полезешь… — голос её затихал, словно удаляясь, — живи, Коленька, живи, милый, а какая жизнь без радости. Только нашу дочку, Наташеньку, не забывай…» — принёс ветерок еле слышимые слова.
Муравьёв очнулся от внезапно нахлынувших грёз, пристально вгляделся в кроны мелькавших за окном деревьев, но солнце уже скрылось и сырая туманная мгла заволокла всё кругом. Генерал откинулся на сиденье и задумался.
«Судьба моя, как всегда, совершенно непредсказуема!»
Ведь он только хотел забрать из Петербурга свою малолетнюю дочку, воспитывавшуюся у родственников, и отвезти на юг в Тульчин, где дислоцировалась его дивизия, но тут пришло неожиданное повеление царя: генерал Муравьёв посылается с особой военно-дипломатической миссией на Восток. Николай Николаевич встретился с министром иностранных дел, живым, маленького росточка Карлом Васильевичем Нессельроде, который, как всегда, давал уклончивые ответы на прямые вопросы генерала, только иронично улыбаясь уголками большого рта и пристально взглядывая на собеседника из-под круглых стёкол очков в серебряной оправе.
Поначалу Муравьёв был недоволен. Ему поручали поехать на Ближний Восток, где сейчас разгорелась кровопролитнейшая война между султаном Османской империи и его вероломным подданным, египетским пашой Мухаммедом-Али. Войска паши уже захватили Палестину и Сирию и теперь уже были в Анатолии, буквально в нескольких переходах от Босфора. Ему навстречу вышло довольно многочисленное войско султана, но все были убеждены, что оно не сможет противостоять отборным египетским войскам, во главе которых стоял талантливый полководец, сын мятежного владетеля Египта Ибрагим-паша. В этой катастрофической для султана ситуации Николай Первый, единственный из глав великих держав, подал руку помощи турецкому владыке. Генерал Муравьёв должен посетить султана, Мехмеда Второго, убедить его в искренности намерений русского императора оказать ему всяческую помощь вплоть до военной и побыстрее отплыть в Египет, где необходимо встретиться с Мухаммедом-Али и заставить его прекратить военные действия.
— Всего-то?! — ворчал себе под нос Николай Николаевич. — Остановить зарвавшегося египетского пашу одними словами, не имея за собой даже одного пехотного батальона? Я что, волшебник, что ли? И при этом Нессельроде ещё наставляет меня говорить с египтянином подчёркнуто миролюбиво, ни в коем случае не начиная с угроз.
Карета подъехала к одному из подъездов Зимнего дворца. Вскоре Муравьёв уже входил в просторный, памятный ему ещё по прошлой встрече с покойным ныне Александром Первым, кабинет. Новый его хозяин встретил Николая Николаевича стоя посреди просторной комнаты. Генерал с интересом взглянул на императора и доложил о своём прибытии. Царь с холодно-величественной миной на беломраморном лице с греческим профилем предложил Муравьёву присесть. Сам же стал ходить по роскошному персидскому ковру, расстеленному посреди кабинета, чётко и громко, по-военному, давая инструкции посланнику на Ближний Восток. Николай Николаевич смотрел на вышагивающего перед ним высокого и прямого, как палка, царя, одетого в простой зелёный сюртук без эполет, и слушал.
— Я хочу показать султану мою дружбу, — говорил с апломбом уже уверовавший в свою непогрешимость и высокий государственный ум царь, выкатив оловянные глаза и рубя воздух в такт словам ладонью правой руки. — Надобно защитить Константинополь от нашествия Мухаммеда-Али. Завоевание Турции этим египетским проходимцем могло бы, с возведением нового лица на престол турецкий, возродить новые возможности в сем упадающем царстве и отвлечь внимание и силы наши от дел в Европе. Потому меня особенно занимает удержание султана на колеблющемся троне его.
Царь остановился, повернулся на длинных, худых ногах к генералу и добавил, глядя прямо в глаза собеседнику:
— И помни, как можно более вселять султану доверия, а египетскому паше страха! Будь прост в обхождении и решителен, от сего зависит успех дела.
Весь разговор не занял и получаса. А через несколько дней, получив письмо государя султану, Муравьёв покинул Петербург. Он стремительно нёсся на перекладных на юг. Надо было спешить, иначе можно было не застать турецкого султана Мехмеда Второго в своей столице живым и здоровым. Нравы мятежного египетского паши были хорошо известны всему свету. Двадцать один год назад Мухаммед-Али пригласил на пир несколько сот мамелюков, прежних хозяев Египта, и приказал их вырезать всех до единого. Такая же страшная участь нависла и над родом османского султана.
2
А пока русский генерал спешил на берега Босфора, в самой столице Османской империи жизнь текла так же неспешно, как и обычно, как будто огромная египетская армия и не угрожала вот-вот вступить в её предместья. Осень в Стамбуле в 1832 году выдалась жаркой и сухой. Правда, с Чёрного моря ветер изредка приносил серые тучи и начинал накрапывать дождик, но быстро затихал. Казалось, что капли не долетали до земли, а высыхали в жарком воздухе, превращаясь в сиреневую дымку, которая обволакивала остроконечные верхушки минаретов и тёмно-зелёных траурно-величавых кипарисов, серо-белые купола мечетей. Но вскоре вновь налетал раскалённый ветер из пустынь Малой Азии, и небо над городом становилось опять белёсо-голубым, словно выцветший на солнце шёлк.
В это осеннее, по-стамбульски жаркое утро, как всегда, над городом летали чайки. Они стремительно, с громким гортанным криком проносились и над черепичными крышами домов, выстроившихся вдоль широкой улицы Пера, где расположились консульства и посольства многих стран вперемежку с европейскими гостиницами, ресторанами и модными магазинами. Здесь было шумно. И в чуть приоткрытые деревянные зелёные ставни окон номера люкс отеля «Париж» бесцеремонно доносилось громыхание колёс карет и телег о булыжную мостовую, цоканье подкованных лошадиных и ослиных копыт, пронзительные выкрики уличных торговцев.
— Чёрт побери, Натали, — прорычал по-французски остролицый мужчина с пышными рыжеватыми бакенбардами, в которых запутались белое пёрышко, кусочек табака и длинный белокурый женский волос, — чёрт побери, Натали, — повторил он хрипло, — мы вчера что, шампанское мешали с коньяком?
Обладатель столь внушительного волосяного покрова на грязно-серых щеках и крупного сизого носа с трудом оторвал тяжёлую, как пушечное ядро, голову от подушки и посмотрел мутными глазами на тонкий луч света, прорезающий насквозь обширную спальню и невыносимо ярко отражающийся в большом зеркале, висевшем напротив кровати. В тёмном зеркальном омуте мягко вырисовывались два тела, полуприкрытых измятыми простынями.
— И с коньяком тоже, — раздался в ответ густой, низкий женский голос.
Его обладательница отбросила ногой простыню, откинулась на спину и потянулась всем красивым и сильным телом так естественно и свободно, словно это была львица в покорной ей африканской саванне, а не белокурая, с нежнейшей кожей и огромными, потемневшими от вчерашней пьянки глазами примадонна итальянской оперы, Натали Васильева, превратившаяся благодаря таланту, сильному характеру и полной неразборчивости в способах достижения целей за пять лет скитания по Европе в оперную диву первой величины.
— Налей-ка мне, мой медвежоночек, коньячку, — властно проговорила она и снова потянулась, хрустнув аппетитными косточками.
«Медвежоночек» с трудом поднялся и начал, тяжело сопя, возиться около столика, на котором стояли и валялись в беспорядке бутылки, бокалы и вазы с фруктами и восточными сладостями. Его длинное, далеко не атлетического сложения тело, заросшее рыжеватыми волосами, мягко покачивалось в полумраке спальни.
— Коньяка не осталось, — прорычал он. — Хочешь «Бордо»?
— Давай, — ответила Натали, стараясь говорить короткими фразами, ибо каждое слово гулом и болью отдавалось у неё в мозгу, словно в большом треснутом колоколе.
Рыжеволосый «медвежоночек» подал женщине налитый до краёв бокал и плюхнулся в постель.
Вино явно помогло даме справиться с недомоганием — щёки зарумянились, глаза вновь обрели васильковый цвет.
В дверь номера постучали.
— Вам письмо! — прокричал за дверью мальчишеский голос.
— Просунь под дверь и пошёл вон, — ответил мужчина, морщась.
В комнате вновь наступила тишина. Тонкий солнечный луч уже подобрался к подушкам. В нём грациозно кружились пылинки, испуганно вспархивающие от малейшего дуновения. Мужчина, покряхтывая, тяжело встал с кровати и босиком направился по прохладному мраморному полу к двери. Здесь он нашёл длинный, из голубоватой бумаги конверт. На нём было написано витиеватым писарским подчерком с жеманными финтифлюшками: «Господину поверенному в делах французского королевства при дворе султана Жаку-Эдуарду Варенна». Подписано письмо было Ахмед-пашой, начальником гвардии султана. Письмо на довольно приличном французском приглашало посетить его летний дворец.
— Натали, хочешь осмотреть летний дворец Ахмед-паши?
— Не хочу, — ответила примадонна и, сверкнув красивым голым задом, отправилась в ванную комнату.
— Послушай, Натали, — проговорил Жак, входя в ванную, — тебе нужно заводить полезные связи. А начальник гвардии султана здесь очень влиятелен. Это важно для нас в тот момент, когда Ибрагим-паша со своими египтянами вот-вот подойдёт к городу. От того, на чью сторону встанет этот вельможа, зависит судьба Турецкой империи и равновесие сил в Европе.
— Я так и думала, что ты пристанешь ко мне с каким-нибудь занудством, — недовольно поморщилась певица, потягиваясь в ванне, и плеснула в вытянутую физиономию француза пригоршню воды с ароматной пеной. — Судя по тому, что он тебя приглашает, этот Ахмед-паша и так на твоей стороне, а значит, и за египтян, которых вы так нахально поддерживаете. Так чего же и мне ещё суетиться?
— Э, дорогая, — поучающим тоном заговорил французский дипломат, — с нужными людьми надо работать постоянно, а не от случая к случаю. Тем более с человеком такого уровня. Это ведь не какой-нибудь подкупленный камердинер. Здесь необходимо установить постоянную дружескую связь, которую надо поддерживать неустанно.
— И поэтому ты хочешь, чтобы я установила постоянную любовную связь с этим высокопоставленным обормотом в феске, щеголяющим, как и все эти паши, в жутких жёлтых ботинках? — брезгливо оттопырив губки, спросила примадонна, плескаясь в ванне.
— В данном случае ты ошибаешься, — улыбнулся француз. — Ахмед-паша предпочитает мальчиков. Но ему польстит знакомство с известной артисткой, тем более и у турок итальянская опера начинает входить в моду. Сам султан с удовольствием её слушает.
— Господи, в такую жару тащиться невесть куда и только для того, чтобы поддерживать равновесие в Европе, — ворчала Натали.
— А как же ты думала, дорогая? Тебе разве наше правительство платит деньги за то, чтобы ты пила литрами шампанское и ничего не делала? — Глаза поверенного угрожающе блеснули, и он смахнул с густых бакенбард ароматную пену.
— Да чего там это твоё правительство мне платит?! — презрительно махнула рукой Натали. — Всего-то пять платьев из Парижа выписала — и все денежки закончились.
— О, неблагодарная! — взвыл, как трагический актёр, французский дипломат. — А драгоценности, которыми ты увешана, как новогодняя ёлка игрушками? Они что, из твоих оперных гонораров?
— Ну до чего же вы, французы, жмоты. Никак не могут успокоиться, что расстались с этими побрякушками, — махнула рукой певица. — А то, что я выведала во время моих гастролей в Лондоне все планы этого виконта Пальмерстона о Бельгии и Турции и выложила их вам на тарелочке, это что же, не стоит тех паршивых брильянтов, которые вы мне подарили? Да без меня вы, лягушатники паршивые, никогда бы не спелись с этими любителями пива и бифштексов.
— Наше «сердечное согласие» с англичанами было установлено прежде всего усилиями такого выдающегося дипломата, как Талейран. Он блестяще выполняет миссию посла нашего королевства в Лондоне, — с придыханием проговорил Жак Варенна о своём кумире. — Ну и твоя информация о планах министра иностранных дел Англии нам, конечно, тоже помогла, но разве можно сравнить твоё подслушивание и копание в портфеле Пальмерстона с гениальными дипломатическими комбинациями Талейрана!
— Да этот ваш хромоногий сластолюбец может только взятки брать и щупать молоденьких артисток, больше он ни на что уже и не способен, — проворчала недовольно Натали. — Нет, надоели вы мне, жлобы французские. Обращусь-ка я лучше к англичанам. Они лапочки и ценят женскую красоту.
Натали вдруг встала во весь рост в ванне и запела прекрасным сопрано «Боже, храни короля» на английском языке, но через пару строк перешла на «Боже, царя храни» по-русски. Жак сначала от удивления рот разинул, а потом оглушительно заржал и полез в просторную ванну, полную воды и пены, где плескалась одна из самых обворожительных женщин Европы. Вскоре прохожие стали останавливаться у фасада солидной гостиницы, с удивлением слушая, как мощный бас и очаровательный женский голос распевают препохабнейшие куплеты на французском языке.
Пожилой европеец интеллигентного вида в строгом чёрном фраке и серых брюках в полоску, вздёрнув подбородок с седой эспаньолкой и придерживая правой рукой блестевший на солнце цилиндр, прислушался, покачал укоризненно головой и проговорил:
— Это, конечно, наши аристократы развлекаются. Больших матершинников и непотребцев днём с огнём во всей Европе не сыщешь, чем в нашем высшем свете. Аристократов — на фонарь! — выкрикнул он лозунг французской революции и, удовлетворённо помахивая тросточкой, снова зашагал по тротуару.
А Натали тем временем вылезла из ванны и, запахнувшись в роскошный белый халат, пошла в гостиную. Французский же дипломат разлёгся во весь рост в ванне и блаженно покряхтывал в тёплой воде, покуривая длинную гаванскую сигару. Он и не подозревал, что предприимчивая русская примадонна в это же время шарит в его чёрном кожаном портфеле, быстро просматривая секретную дипломатическую переписку, которую беспечный француз принёс в номер гостиницы. Хорошо намётанным глазом певица быстренько ознакомилась со свежими документами, даже кое-что выписала в маленькую записную книжечку в алом сафьяне. Вскоре парочка уже завтракала под полосатым тентом на балконе, равнодушно поглядывая на суетящуюся внизу толпу.
3
Через час русская певица и французский дипломат вышли из гостиницы и уселись в открытое чёрное ландо. Кучер в красной феске и синей куртке, расшитой золотым галуном, лихо щёлкнул кнутом, и сытые вороные кони неспешно тронулись по уже запруженной каретами, фиакрами и извозчичьими пролётками улице. То и дело прямо под лошадиными мордами пробегали торговцы, предлагая нарядным франкам, как называли здесь всех европейцев, всё, что можно было унести в руках: от цветов до местных сувениров и поддельных древностей.
Натали, царственно покачиваясь в ландо, как в широкой чёрной гондоле, смотрела, чуть прищурив голубые глаза, на суетящийся кругом люд и снисходительно улыбалась. Под кружевным зонтиком цвета морской волны, в кокетливой шляпке из флорентийской соломки, распустив картинно, широко и небрежно юбку, она походила на античную богиню, вдруг по какой-то своей причуде одевшуюся по последней парижской моде и спустившуюся с небес прямо на улицы этого огромного человеческого муравейника. Но даже если бы сама Венера появилась здесь, она не произвела бы такого ошеломляющего впечатления на окружающих. Лицо Натали при его античном совершенстве было отнюдь не ледяным. В лукавом взгляде таилось столько притягательной силы, что ошалевшие от этой ослепительной дразняще-притягивающей белокурой красоты азиатские джентльмены, сидящие на террасах многочисленных кофеен, вдруг срывались с места, выкрикивая что-то нечленораздельное, и кидались, забыв про годы и солидность, к ландо, бешено жестикулируя. К ногам белокурой бестии летели букеты цветов, драгоценности и даже пачки ассигнаций почти всех валют Европы, благо в Стамбуле не переводились богатые джентльмены греческого, армянского и, значительно меньше, турецкого происхождения.
— Натали, прекрати кокетничать, — прорычал сквозь зубы Жак, хватаясь за пистолеты, заткнутые у него за пояс под широким фраком светло-серого цвета.
— А хочешь, я им ножку покажу? — рассмеялась певица, игриво приподнимая юбки и обнажая изящные туфельки и розовые чулочки.
— Ты что, с ума сошла? — простонал француз. — Они же совсем сбесятся, разорвут нас на части в один момент! — И он ткнул тростью в спину кучера, а когда тот повернулся, кинул ему золотой и гаркнул: — Гони к набережной, и поживей!
Щёлкнул бич. Кони проснулись и рванули сначала по улице, а потом вниз по переулку чуть ли не галопом. Натали хохотала, придерживая шляпку рукой в ослепительно белой перчатке. Жак Варенна удовлетворённо покрякивал, подпрыгивая на ухабах, а последний бешеный почитатель русской красавицы уже валялся где-то далеко позади в горячей пыли. Ландо быстро проехало мимо живописного фонтана в старинном турецком вкусе с резными портиками и лепными раскрашенными арабесками, пересекло базарную площадь, распугивая многочисленных торговцев, и выехало на набережную. Оно остановилось у разукрашенного золотом по алому фону прогулочного катера, каика по-турецки, ожидающего франкских гостей главы султанской гвардии.
Слегка взвизгнув, но скорее из кокетства, а не от испуга, Натали, поддерживаемая Жаком, перешла по узким сходням на корму и расположилась на ковре под красным тентом. Гребцы в широких чёрных блузах, отделанных серебряными лентами, напрягли сильные загорелые руки. Вёсла дружно опустились в воду, и каик стремительно понёсся по серо-синим волнам Босфора. На его противоположном берегу величественно раскинулись среди зелёных холмов стамбульского района Скутари летние дворцы султана и вельмож, мечети и минареты. А у самой воды по обеим сторонам, насколько хватал глаз, тянулась сплошная линия ярко окрашенных домов с резными узорами и позолоченными решётками. Над головами плывущих проносились белые чайки и чёрные бакланы. У многих из них в клювах блестели крупные рыбины. Остро пахло морем. Здесь было прохладнее, чем на берегу.
— Эх, искупаться бы, — лениво проговорила певица. — Во дворце ты сможешь это сделать. Там есть отлично оборудованные купальни, — заметил Жак, — а я тем временем потолкую с вельможей.
Каик тем временем уже приближался к противоположному берегу, к колоннаде дворца, который целиком был выдержан в греческом стиле и окрашен белой масляной краской с позолотой на решётках. Даже выходы дымовых труб были декорированы дорическими колоннами, что придавало зданию какой-то нелепо-очаровательный вид. У причала белоснежные мраморные ступени спускались к качающимся на волнах позолоченным лодкам. Когда гости уже поднялись по лестнице, у входа во дворец их встретил хозяин, начальник гвардии султана, Ахмед-паша, смуглый моложавый мужчина в красной феске, с короткой, подстриженной, крашенной хной бородкой и в мешковатом синем мундире с брильянтовым полумесяцем на груди. Он действительно был в жёлтых, столь презираемых русской примадонной ботинках.
После церемонных восточных приветствий радушный хозяин повёл гостей по длинной анфиладе зал, довольно аляповато украшенных сусальным золотом и зеркалами. Во дворце было тихо, прохладно и немного грустно. Натали очень понравилось, как цоканье её каблучков о мраморные плиты пола с гулким эхом разносится под высокими сводами, сплошь изукрашенными золотой лепниной, драгоценной мозаикой и разноцветным геометрическим орнаментом. В многочисленных зеркалах многократно отражалась стройная фигура красавицы в шикарном парижском платье. И если бы ещё вокруг было побольше мужских восторженных глаз, то и желать большего от этой экскурсии было бы нечего. Вскоре служанки отвели Натали в купальню, а мужчины направились в сад, где в белоснежной беседке, в тени раскидистых пиний, они начали уже деловую, а не светскую беседу.
4
Им переводил худой, невысокий грек с длинным, горбатым носом и чёрными, блестящими глазками, очень близко сидящими друг от друга. Он смешно дёргал головой, когда поворачивался от собеседника к собеседнику. Синяя кисточка на его красной феске летала по воздуху с одной стороны круглого головного убора на другую. Но переводил очень быстро и без малейшей запинки. Его французский был безукоризненным.
Сначала Жак вынул из внутреннего кармана довольно объёмистую плоскую шкатулку и открыл её. Там на малиновом бархате лежала золотая луковица часов. Лучи солнца заиграли на драгоценных камнях, которыми та была сплошь усыпана. Глаза Ахмед-паши сверкнули поярче, чем рубины и алмазы. Это была его страсть — старинные часы. Он уже собрал великолепную коллекцию.
— Разрешите подарить вам эти часы, ими когда-то пользовался один из самых почитаемых монархов Европы — Людовик Четырнадцатый.
Смуглые руки начальника султанской гвардии с наслаждением погладили шедевр ювелирного искусства.
— Это, конечно, не лично мой подарок, — заметил французский дипломат, — сам наш король Луи-Филипп Орлеанский поручил мне вручить вам его в знак глубокой признательности за ваше расположение к интересам Французского королевства.
— Спасибо, — мягко ответил Ахмед-паша. — Передайте Его Величеству Луи-Филиппу, что я и впредь буду способствовать, опираясь на мои пусть и слабые силы, охране интересов Французского королевства в пределах нашей империи.
— Мы очень ценим вашу поддержку, уважаемый паша, — проговорил, льстиво улыбаясь, Жак Варенна. — Тем более, что скоро могут наступить времена испытаний, они потребуют мужественных решений для смелого обновления всей жизни Османской империи. И мы надеемся, что вы встанете на сторону нового, а не станете цепляться за уже давно отжившие предрассудки и лиц, которые себя полностью скомпрометировали.
— Я очень ценю, что ваше правительство поддерживает ветер перемен, он движется к нам под зелёным знаменем пророка, и уверен в том, что очиститься от скверны, в которой мы, к сожалению, прозябаем, нам поможет обращение к нашим здоровым корням, а не бездумные заимствования заморских, чуждых нам обычаев и порядков, — проговорил паша, и его глаза зажглись фанатичным блеском, который отнюдь не понравился собеседнику.
Но дипломат, конечно же, не подал вида и продолжил разговор. Речь зашла о позиции России. Это очень волновало французов.
— К сожалению, русский посол Бутенёв на вчерашней встрече с султаном обещал любую помощь, вплоть до вооружённой, нашему владыке против войск Ибрагим-паши. Император Николай занял жёсткую позицию и отправил к нам своего личного представителя — генерала Муравьёва. После встречи с султаном он поедет в Александрию к Мухаммеду-Али, — не спеша сообщил Ахмед-паша.
— Да что ж вы сразу же не начали с этой новости? — встрепенулся Жак Варенна, он был так взволнован, что вскочил и зашагал по беседке, — Ведь это же меняет весь расклад сил. Сколько войск выделяют русские в экспедиционный корпус? Когда он прибудет? Где место высадки? — посыпались градом вопросы француза.
— Все детали будет обговаривать с султаном генерал Муравьёв. Он, возможно, и возглавит русские силы.
Дипломат взял себя в руки и сел на подушки рядом с пашой.
— Сейчас это самое главное, — проговорил он решительно. — Нам нужно знать всё о миссии Муравьёва. В любое время суток присылайте мне нарочного с новой информацией. И вот вам чек на расходы. Если понадобятся ещё деньги, вы их получите. Но мне надо знать о каждом слове и каждом шаге этого русского генерала, — проговорил деловито французский дипломат и встал с подушек.
— Но это ещё не все плохие новости, — меланхолично проговорил Ахмед-паша.
— Ну, что ещё у вас?
— Наши шпионы подмешали опиум английскому фельдъегерю, который перевозит дипломатическую почту, и сняли копии последнего отчёта британского посланника своему министру иностранных дел.
— Отлично, дайте мне его прочитать, — потёр руки Жак Варенна.
— К сожалению, не могу. У меня его украли, — опять меланхолично, поглаживая свою бородку, произнёс турок.
— Да вы что, с ума сошли? Ведь он там должен был написать о наших общих планах по поддержке Ибрагим-паши и его папаши в Египте и о разграничении сферы влияния наших стран во всём регионе в послевоенное время!
— Да, он там как раз об этом и пишет, — кивнул паша.
— И вы об этом так спокойно говорите? Ведь попади этот документ русским, они смогут настроить против нас и султана, и Мухаммеда-Али. О Боже! Да кто же его украл у вас, беспечных восточных обормотов? — взвыл француз, воздевая руки к небу.
— Я подозреваю одного армянина, Овнаняна, моего парикмахера.
— Вы его поймали?
— Да, он не успел скрыться, но отчёта английского посланника у него не было. Не нашли его и у него дома.
— Так допросите его покрепче!
— Его уже допрашивают. Хотите посмотреть? Прелюбопытное зрелище! Пойдёмте, заодно и развлечёмся, — пригласил своего гостя турок, улыбаясь.
— Мне сейчас не до развлечений, — огрызнулся Варенна. — Надо во что бы то ни стало вернуть эту бумагу. Во что бы то ни стало!
Дипломат вскочил и уставился на турка, спокойно восседающего на подушках.
— Ну, что же вы сидите? Идемте! — выкрикнул экспансивный француз, вконец выведенный из себя флегматичным турецким сибаритом.
5
На стенах подземного коридора, по которому шли французский дипломат и турецкий паша, горели, сильно коптя, факелы. Они спустились в подвал дворца. Слуга почтительно отворил невысокую дверь, обитую ржавым железом. Наклонив голову, Жак Варенна вошёл в просторную подземную залу. Она освещалась, как и коридоры, неровным светом факелов. В углу ярко пылали поленья дров в большом камине. Рядом с ним висел на дыбе какой-то полуголый человек и жалобно стонал.
— Это мой брадобрей, армянин Овнанян, — проговорил любезным тоном, всё так же меланхолично, Ахмед-паша. — Ни в чём не признается, мерзавец.
— На кого же он работал? — спросил заинтересованно дипломат и подошёл к дыбе, внимательно всматриваясь в висевшего человека с вывернутыми назад руками.
— Не говорит, негодяй. Мы уже всё перепробовали, — ответил огромный, бритый наголо турок, одетый прямо на голое тело в распахнутую кожаную безрукавку.
Его волосатая грудь и синие просторные шаровары были забрызганы свежей кровью. Он низко склонился перед Ахмед-пашой. По его бритой голове и могучим голым рукам текли капли пота. В подземелье было душно и жарко. Отвратительно пахло палёными волосами.
— Ну и чёрт с ним, — махнул рукой паша. — Давай-ка, Рахим, покажем нашему гостю старый турецкий способ обращаться со своими врагами. Хочу его позабавить. Вели, чтобы принесли бочку.
Рахим, довольный, что гроза прошла стороной, улыбаясь крикнул в открытую дверь. Вскоре Жак почувствовал миазмы тяжёлого смрада. Он оглянулся. В залу принесли большую бочку, полную нечистот. Француз зажал нос надушенным платком. Палачи содрали с дыбы стонущего армянина и швырнули его в бочку. Из неё виднелась только его голова и поднятые руки. Несчастный умолял о пощаде. Улыбающийся Рахим вынул из ножен кривой ятаган, висевший у него на поясе, и взмахнул им. Сталь, сверкнув в пламени факелов, просвистела над бочкой. Бедный армянин, чтобы не лишиться головы, вынужден был нырнуть в нечистоты с головой. Когда он снова вынырнул, отдуваясь и отплёвываясь, кривой клинок снова провизжал над бочкой. И так продолжалось много раз. Турки во главе с Ахмед-пашой покатывались со смеху.
— Господи, вы как дети малые, — махнул рукой с платком француз, морщась. — Надо же сначала узнать, на кого он работал и где документ, а потом уж забавляться.
— Он уже ничего не скажет, — авторитетно заявил главный палач, Рахим. — Он сошёл с ума и теперь может городить только редкую чушь. Слабак, такое, к сожалению, бывает.
— А вот это мы сейчас проверим, — проговорил Жак. — А ну-ка достаньте его из бочки. Сполосните и снова подвесьте. Я хочу с ним поговорить по душам. И уберите вы эту бочку отсюда. Ведь задохнуться же можно!
Когда турки через несколько минут исполнили приказание, дипломат снял фрак, засучил рукава белоснежной рубашки и, взяв горящий факел, подошёл к висевшей на дыбе голой жертве.
— Значит, ты, парень, свихнулся? Ничего не понимаешь? Да? — спросил Жак и поднёс факел к груди Овнаняна.
Переводчик быстро перевёл на турецкий. Чёрные волосы стали потрескивать на груди армянина. Запахло палёным телом. Овнанян закричал и уставился в глаза француза с ужасом.
— Не понимаешь, значит, ничего? А может быть, вспомнишь, на кого ты работал? А? И куда ты дел документ? — вкрадчиво спрашивал Варенна.
Овнанян молчал. Тогда дипломат начал жечь факелом подмышки. Раздался крик и проклятья.
— Что-то мне сдаётся, что ты прикидываешься, — проговорил француз, улыбаясь. — Последний раз я тебя спрашиваю. На кого ты работал? Кто тебе платил? Это были русские? Австрийцы? Где документ? Отвечай, а не то я поджарю твою яичницу прямо сейчас. — И он поднёс факел к низу живота жертвы.
Даже турки скривились, некоторые из них отвернулись. И тут Овнанян вдруг осмысленно посмотрел в глаза француза и отчётливо проговорил:
— Будь ты проклят, франк, не мать тебя родила, а ехидна, — и плюнул в лицо дипломату.
Жак безжалостно исполнил свою угрозу. Раздался страшный вопль. Он волной прокатился по подземному залу, вылетел в открытую дверь в коридор и отголоском докатился до сада, по которому прогуливалась после купания довольная Натали.
— Что это такое? — спросила она у спутниц.
— Не тревожьтесь, госпожа. Это осёл ревёт, — улыбнулась беззаботно молоденькая смуглая служанка.
А в подземном зале тем временем наступила полная тишина. Потрескивали горящие факелы. Овнанян безжизненно висел под потолком.
— Отрубите ему голову и бросьте на базаре, чтобы никому не повадно было предавать своих господ, — махнул рукой паша палачам и проводил недовольно морщащегося гостя в сад.
— Что это вас так долго не было? И чего это от тебя, Жак, палёной свиньёй пахнет? — спросила Натали, наморщив носик, когда француз и Ахмед-паша подошли к беседке, где усадили гостью.
— Это не палёной свиньёй, а палёным армянином воняет, — рассмеялся турок, блеснув белыми зубами. — Хотя вы правы, прекрасная из прекрасных: разницы никакой.
— Фу, не говорите мне такие гадости. Значит, это не осёл так жалобно кричал минут десять назад?
Возбуждённые пыткой мужчины громко рассмеялись.
— Ты знаешь, Жак, — вдруг сказала Натали по-английски, чтобы не понял переводчик. — Мне порой кажется, что нашему турецкому другу не только мальчики нравятся — так он на меня горячо поглядывает, проказник.
А Ахмед-паша улыбался и хитро посматривал на своих гостей. В его руках искрились на солнце чётки из алых агатов. Бусинки, как крупные капли крови, проскальзывали между смуглыми изящными пальцами.
1
тром 30 октября 1832 года генерал Муравьёв ехал в громоздкой дворцовой карете по Невскому проспекту. Было сыро и туманно. Как всегда в этот час, вокруг суетился пёстрый люд. Но Николай Николаевич не обращал внимания на окружающих. Он задумался, глядя на мокрые жёлто-белые фасады одинаковых петербургских домов. Генерал ехал на встречу с царём, поручившим ему ответственнейшую миссию на Востоке.
Двадцать один год назад он, молоденький прапорщик, бегал по этим улицам, мечтая о военных подвигах и блестящей карьере. Прошли годы, и казалось, он всего достиг. Ему нет и сорока, а он уже командует дивизией и представлен к званию генерал-лейтенанта. Навоевался тоже вдосталь. В войне с Наполеоном прошёл от Москвы до Парижа. Сражался и с персами, и с турками, и очень даже успешно: получил генерал-майора в тридцать три года за блестящие действия против персов. За одну войну с Турцией был награждён Георгиевскими крестами дважды — четвёртой и третьей степени, что было большой редкостью. Воевал генерал и в Польше, где тоже отличился.
Муравьёв вздохнул, вспоминая прошедшие годы.
«Чины и награды — не самое важное в жизни, — думал он, покачиваясь в карете. — Что толку, что меня знает вся Россия по отчаянно смелой поездке к хивинскому хану или по победам над турками? Это, конечно, греет душу, но почему грусть всё время сжимает моё сердце?»
После того как Николай Николаевич похоронил молодую жену два года назад, умершую во время родов, он ни разу не улыбнулся. Ранняя седина посеребрила волосы. Глубокие складки перерезали лоб и щёки. Генерал, мрачно глядя в окно кареты, почувствовал, как мягкие, чуть тёплые осенние лучи солнца скользнули по лицу. И вдруг вспомнил тот далёкий весенний день в саду дома Ахвердовых, когда мокрый Давидчик Чавчавадзе прибежал после своего знаменитого прыжка в реку с моста. Какие они тогда были беззаботно-весёлые! Как озорно смеялись в беседке, увитой виноградными лозами, его жена, Сонюшка, уже носящая под сердцем дочку, и прелестная, как только что распустившийся цветок, Нино Чавчавадзе. Прошло всего несколько лет, и нет в живых Сони, а Нина уже стала вдовой, похоронив в верхней части Тифлиса, на горе Святого Давида, своего знаменитого мужа, Александра Сергеевича Грибоедова, растерзанного мусульманскими фанатиками в Персии в 1829 году.
«…И для чего пережила тебя любовь моя?» — вспомнились генералу слова на могильной плите драматурга и дипломата.
Глаза Николая Николаевича увлажнились, и он незаметно для себя самого улыбнулся печальной осенней улыбкой; в воспоминаниях, как и в жизни, грустное и радостное перемешивалось, наплывая одно на другое.
«Надо жить, служить Отечеству, воспитывать дочку и заниматься любимым делом», — пронеслось у него в голове. И тут понял, что, несмотря на своё недовольство петербургскими чинушами из министерства иностранных дел, рад, что ему поручили такое сложное и ответственное дело, рад, что снова окажется на любимом Востоке.
Он взглянул на кроны с полуоблетевшей листвой, мимо которых проезжала карета. Выглянувшее из-за туч солнце, словно прощаясь с очередным днём своей жизни, неярко осветило их. И вдруг среди причудливого переплетения листвы и веток Николай увидел лицо покойной жены. Она ласково и грустно улыбалась.
«Не тужи, Коленька, — услышал её тихий голос. — Будь осторожен там, в Турции, я ведь тебя знаю, отчаянная ты моя головушка, в самое пекло полезешь… — голос её затихал, словно удаляясь, — живи, Коленька, живи, милый, а какая жизнь без радости. Только нашу дочку, Наташеньку, не забывай…» — принёс ветерок еле слышимые слова.
Муравьёв очнулся от внезапно нахлынувших грёз, пристально вгляделся в кроны мелькавших за окном деревьев, но солнце уже скрылось и сырая туманная мгла заволокла всё кругом. Генерал откинулся на сиденье и задумался.
«Судьба моя, как всегда, совершенно непредсказуема!»
Ведь он только хотел забрать из Петербурга свою малолетнюю дочку, воспитывавшуюся у родственников, и отвезти на юг в Тульчин, где дислоцировалась его дивизия, но тут пришло неожиданное повеление царя: генерал Муравьёв посылается с особой военно-дипломатической миссией на Восток. Николай Николаевич встретился с министром иностранных дел, живым, маленького росточка Карлом Васильевичем Нессельроде, который, как всегда, давал уклончивые ответы на прямые вопросы генерала, только иронично улыбаясь уголками большого рта и пристально взглядывая на собеседника из-под круглых стёкол очков в серебряной оправе.
Поначалу Муравьёв был недоволен. Ему поручали поехать на Ближний Восток, где сейчас разгорелась кровопролитнейшая война между султаном Османской империи и его вероломным подданным, египетским пашой Мухаммедом-Али. Войска паши уже захватили Палестину и Сирию и теперь уже были в Анатолии, буквально в нескольких переходах от Босфора. Ему навстречу вышло довольно многочисленное войско султана, но все были убеждены, что оно не сможет противостоять отборным египетским войскам, во главе которых стоял талантливый полководец, сын мятежного владетеля Египта Ибрагим-паша. В этой катастрофической для султана ситуации Николай Первый, единственный из глав великих держав, подал руку помощи турецкому владыке. Генерал Муравьёв должен посетить султана, Мехмеда Второго, убедить его в искренности намерений русского императора оказать ему всяческую помощь вплоть до военной и побыстрее отплыть в Египет, где необходимо встретиться с Мухаммедом-Али и заставить его прекратить военные действия.
— Всего-то?! — ворчал себе под нос Николай Николаевич. — Остановить зарвавшегося египетского пашу одними словами, не имея за собой даже одного пехотного батальона? Я что, волшебник, что ли? И при этом Нессельроде ещё наставляет меня говорить с египтянином подчёркнуто миролюбиво, ни в коем случае не начиная с угроз.
Карета подъехала к одному из подъездов Зимнего дворца. Вскоре Муравьёв уже входил в просторный, памятный ему ещё по прошлой встрече с покойным ныне Александром Первым, кабинет. Новый его хозяин встретил Николая Николаевича стоя посреди просторной комнаты. Генерал с интересом взглянул на императора и доложил о своём прибытии. Царь с холодно-величественной миной на беломраморном лице с греческим профилем предложил Муравьёву присесть. Сам же стал ходить по роскошному персидскому ковру, расстеленному посреди кабинета, чётко и громко, по-военному, давая инструкции посланнику на Ближний Восток. Николай Николаевич смотрел на вышагивающего перед ним высокого и прямого, как палка, царя, одетого в простой зелёный сюртук без эполет, и слушал.
— Я хочу показать султану мою дружбу, — говорил с апломбом уже уверовавший в свою непогрешимость и высокий государственный ум царь, выкатив оловянные глаза и рубя воздух в такт словам ладонью правой руки. — Надобно защитить Константинополь от нашествия Мухаммеда-Али. Завоевание Турции этим египетским проходимцем могло бы, с возведением нового лица на престол турецкий, возродить новые возможности в сем упадающем царстве и отвлечь внимание и силы наши от дел в Европе. Потому меня особенно занимает удержание султана на колеблющемся троне его.
Царь остановился, повернулся на длинных, худых ногах к генералу и добавил, глядя прямо в глаза собеседнику:
— И помни, как можно более вселять султану доверия, а египетскому паше страха! Будь прост в обхождении и решителен, от сего зависит успех дела.
Весь разговор не занял и получаса. А через несколько дней, получив письмо государя султану, Муравьёв покинул Петербург. Он стремительно нёсся на перекладных на юг. Надо было спешить, иначе можно было не застать турецкого султана Мехмеда Второго в своей столице живым и здоровым. Нравы мятежного египетского паши были хорошо известны всему свету. Двадцать один год назад Мухаммед-Али пригласил на пир несколько сот мамелюков, прежних хозяев Египта, и приказал их вырезать всех до единого. Такая же страшная участь нависла и над родом османского султана.
2
А пока русский генерал спешил на берега Босфора, в самой столице Османской империи жизнь текла так же неспешно, как и обычно, как будто огромная египетская армия и не угрожала вот-вот вступить в её предместья. Осень в Стамбуле в 1832 году выдалась жаркой и сухой. Правда, с Чёрного моря ветер изредка приносил серые тучи и начинал накрапывать дождик, но быстро затихал. Казалось, что капли не долетали до земли, а высыхали в жарком воздухе, превращаясь в сиреневую дымку, которая обволакивала остроконечные верхушки минаретов и тёмно-зелёных траурно-величавых кипарисов, серо-белые купола мечетей. Но вскоре вновь налетал раскалённый ветер из пустынь Малой Азии, и небо над городом становилось опять белёсо-голубым, словно выцветший на солнце шёлк.
В это осеннее, по-стамбульски жаркое утро, как всегда, над городом летали чайки. Они стремительно, с громким гортанным криком проносились и над черепичными крышами домов, выстроившихся вдоль широкой улицы Пера, где расположились консульства и посольства многих стран вперемежку с европейскими гостиницами, ресторанами и модными магазинами. Здесь было шумно. И в чуть приоткрытые деревянные зелёные ставни окон номера люкс отеля «Париж» бесцеремонно доносилось громыхание колёс карет и телег о булыжную мостовую, цоканье подкованных лошадиных и ослиных копыт, пронзительные выкрики уличных торговцев.
— Чёрт побери, Натали, — прорычал по-французски остролицый мужчина с пышными рыжеватыми бакенбардами, в которых запутались белое пёрышко, кусочек табака и длинный белокурый женский волос, — чёрт побери, Натали, — повторил он хрипло, — мы вчера что, шампанское мешали с коньяком?
Обладатель столь внушительного волосяного покрова на грязно-серых щеках и крупного сизого носа с трудом оторвал тяжёлую, как пушечное ядро, голову от подушки и посмотрел мутными глазами на тонкий луч света, прорезающий насквозь обширную спальню и невыносимо ярко отражающийся в большом зеркале, висевшем напротив кровати. В тёмном зеркальном омуте мягко вырисовывались два тела, полуприкрытых измятыми простынями.
— И с коньяком тоже, — раздался в ответ густой, низкий женский голос.
Его обладательница отбросила ногой простыню, откинулась на спину и потянулась всем красивым и сильным телом так естественно и свободно, словно это была львица в покорной ей африканской саванне, а не белокурая, с нежнейшей кожей и огромными, потемневшими от вчерашней пьянки глазами примадонна итальянской оперы, Натали Васильева, превратившаяся благодаря таланту, сильному характеру и полной неразборчивости в способах достижения целей за пять лет скитания по Европе в оперную диву первой величины.
— Налей-ка мне, мой медвежоночек, коньячку, — властно проговорила она и снова потянулась, хрустнув аппетитными косточками.
«Медвежоночек» с трудом поднялся и начал, тяжело сопя, возиться около столика, на котором стояли и валялись в беспорядке бутылки, бокалы и вазы с фруктами и восточными сладостями. Его длинное, далеко не атлетического сложения тело, заросшее рыжеватыми волосами, мягко покачивалось в полумраке спальни.
— Коньяка не осталось, — прорычал он. — Хочешь «Бордо»?
— Давай, — ответила Натали, стараясь говорить короткими фразами, ибо каждое слово гулом и болью отдавалось у неё в мозгу, словно в большом треснутом колоколе.
Рыжеволосый «медвежоночек» подал женщине налитый до краёв бокал и плюхнулся в постель.
Вино явно помогло даме справиться с недомоганием — щёки зарумянились, глаза вновь обрели васильковый цвет.
В дверь номера постучали.
— Вам письмо! — прокричал за дверью мальчишеский голос.
— Просунь под дверь и пошёл вон, — ответил мужчина, морщась.
В комнате вновь наступила тишина. Тонкий солнечный луч уже подобрался к подушкам. В нём грациозно кружились пылинки, испуганно вспархивающие от малейшего дуновения. Мужчина, покряхтывая, тяжело встал с кровати и босиком направился по прохладному мраморному полу к двери. Здесь он нашёл длинный, из голубоватой бумаги конверт. На нём было написано витиеватым писарским подчерком с жеманными финтифлюшками: «Господину поверенному в делах французского королевства при дворе султана Жаку-Эдуарду Варенна». Подписано письмо было Ахмед-пашой, начальником гвардии султана. Письмо на довольно приличном французском приглашало посетить его летний дворец.
— Натали, хочешь осмотреть летний дворец Ахмед-паши?
— Не хочу, — ответила примадонна и, сверкнув красивым голым задом, отправилась в ванную комнату.
— Послушай, Натали, — проговорил Жак, входя в ванную, — тебе нужно заводить полезные связи. А начальник гвардии султана здесь очень влиятелен. Это важно для нас в тот момент, когда Ибрагим-паша со своими египтянами вот-вот подойдёт к городу. От того, на чью сторону встанет этот вельможа, зависит судьба Турецкой империи и равновесие сил в Европе.
— Я так и думала, что ты пристанешь ко мне с каким-нибудь занудством, — недовольно поморщилась певица, потягиваясь в ванне, и плеснула в вытянутую физиономию француза пригоршню воды с ароматной пеной. — Судя по тому, что он тебя приглашает, этот Ахмед-паша и так на твоей стороне, а значит, и за египтян, которых вы так нахально поддерживаете. Так чего же и мне ещё суетиться?
— Э, дорогая, — поучающим тоном заговорил французский дипломат, — с нужными людьми надо работать постоянно, а не от случая к случаю. Тем более с человеком такого уровня. Это ведь не какой-нибудь подкупленный камердинер. Здесь необходимо установить постоянную дружескую связь, которую надо поддерживать неустанно.
— И поэтому ты хочешь, чтобы я установила постоянную любовную связь с этим высокопоставленным обормотом в феске, щеголяющим, как и все эти паши, в жутких жёлтых ботинках? — брезгливо оттопырив губки, спросила примадонна, плескаясь в ванне.
— В данном случае ты ошибаешься, — улыбнулся француз. — Ахмед-паша предпочитает мальчиков. Но ему польстит знакомство с известной артисткой, тем более и у турок итальянская опера начинает входить в моду. Сам султан с удовольствием её слушает.
— Господи, в такую жару тащиться невесть куда и только для того, чтобы поддерживать равновесие в Европе, — ворчала Натали.
— А как же ты думала, дорогая? Тебе разве наше правительство платит деньги за то, чтобы ты пила литрами шампанское и ничего не делала? — Глаза поверенного угрожающе блеснули, и он смахнул с густых бакенбард ароматную пену.
— Да чего там это твоё правительство мне платит?! — презрительно махнула рукой Натали. — Всего-то пять платьев из Парижа выписала — и все денежки закончились.
— О, неблагодарная! — взвыл, как трагический актёр, французский дипломат. — А драгоценности, которыми ты увешана, как новогодняя ёлка игрушками? Они что, из твоих оперных гонораров?
— Ну до чего же вы, французы, жмоты. Никак не могут успокоиться, что расстались с этими побрякушками, — махнула рукой певица. — А то, что я выведала во время моих гастролей в Лондоне все планы этого виконта Пальмерстона о Бельгии и Турции и выложила их вам на тарелочке, это что же, не стоит тех паршивых брильянтов, которые вы мне подарили? Да без меня вы, лягушатники паршивые, никогда бы не спелись с этими любителями пива и бифштексов.
— Наше «сердечное согласие» с англичанами было установлено прежде всего усилиями такого выдающегося дипломата, как Талейран. Он блестяще выполняет миссию посла нашего королевства в Лондоне, — с придыханием проговорил Жак Варенна о своём кумире. — Ну и твоя информация о планах министра иностранных дел Англии нам, конечно, тоже помогла, но разве можно сравнить твоё подслушивание и копание в портфеле Пальмерстона с гениальными дипломатическими комбинациями Талейрана!
— Да этот ваш хромоногий сластолюбец может только взятки брать и щупать молоденьких артисток, больше он ни на что уже и не способен, — проворчала недовольно Натали. — Нет, надоели вы мне, жлобы французские. Обращусь-ка я лучше к англичанам. Они лапочки и ценят женскую красоту.
Натали вдруг встала во весь рост в ванне и запела прекрасным сопрано «Боже, храни короля» на английском языке, но через пару строк перешла на «Боже, царя храни» по-русски. Жак сначала от удивления рот разинул, а потом оглушительно заржал и полез в просторную ванну, полную воды и пены, где плескалась одна из самых обворожительных женщин Европы. Вскоре прохожие стали останавливаться у фасада солидной гостиницы, с удивлением слушая, как мощный бас и очаровательный женский голос распевают препохабнейшие куплеты на французском языке.
Пожилой европеец интеллигентного вида в строгом чёрном фраке и серых брюках в полоску, вздёрнув подбородок с седой эспаньолкой и придерживая правой рукой блестевший на солнце цилиндр, прислушался, покачал укоризненно головой и проговорил:
— Это, конечно, наши аристократы развлекаются. Больших матершинников и непотребцев днём с огнём во всей Европе не сыщешь, чем в нашем высшем свете. Аристократов — на фонарь! — выкрикнул он лозунг французской революции и, удовлетворённо помахивая тросточкой, снова зашагал по тротуару.
А Натали тем временем вылезла из ванны и, запахнувшись в роскошный белый халат, пошла в гостиную. Французский же дипломат разлёгся во весь рост в ванне и блаженно покряхтывал в тёплой воде, покуривая длинную гаванскую сигару. Он и не подозревал, что предприимчивая русская примадонна в это же время шарит в его чёрном кожаном портфеле, быстро просматривая секретную дипломатическую переписку, которую беспечный француз принёс в номер гостиницы. Хорошо намётанным глазом певица быстренько ознакомилась со свежими документами, даже кое-что выписала в маленькую записную книжечку в алом сафьяне. Вскоре парочка уже завтракала под полосатым тентом на балконе, равнодушно поглядывая на суетящуюся внизу толпу.
3
Через час русская певица и французский дипломат вышли из гостиницы и уселись в открытое чёрное ландо. Кучер в красной феске и синей куртке, расшитой золотым галуном, лихо щёлкнул кнутом, и сытые вороные кони неспешно тронулись по уже запруженной каретами, фиакрами и извозчичьими пролётками улице. То и дело прямо под лошадиными мордами пробегали торговцы, предлагая нарядным франкам, как называли здесь всех европейцев, всё, что можно было унести в руках: от цветов до местных сувениров и поддельных древностей.
Натали, царственно покачиваясь в ландо, как в широкой чёрной гондоле, смотрела, чуть прищурив голубые глаза, на суетящийся кругом люд и снисходительно улыбалась. Под кружевным зонтиком цвета морской волны, в кокетливой шляпке из флорентийской соломки, распустив картинно, широко и небрежно юбку, она походила на античную богиню, вдруг по какой-то своей причуде одевшуюся по последней парижской моде и спустившуюся с небес прямо на улицы этого огромного человеческого муравейника. Но даже если бы сама Венера появилась здесь, она не произвела бы такого ошеломляющего впечатления на окружающих. Лицо Натали при его античном совершенстве было отнюдь не ледяным. В лукавом взгляде таилось столько притягательной силы, что ошалевшие от этой ослепительной дразняще-притягивающей белокурой красоты азиатские джентльмены, сидящие на террасах многочисленных кофеен, вдруг срывались с места, выкрикивая что-то нечленораздельное, и кидались, забыв про годы и солидность, к ландо, бешено жестикулируя. К ногам белокурой бестии летели букеты цветов, драгоценности и даже пачки ассигнаций почти всех валют Европы, благо в Стамбуле не переводились богатые джентльмены греческого, армянского и, значительно меньше, турецкого происхождения.
— Натали, прекрати кокетничать, — прорычал сквозь зубы Жак, хватаясь за пистолеты, заткнутые у него за пояс под широким фраком светло-серого цвета.
— А хочешь, я им ножку покажу? — рассмеялась певица, игриво приподнимая юбки и обнажая изящные туфельки и розовые чулочки.
— Ты что, с ума сошла? — простонал француз. — Они же совсем сбесятся, разорвут нас на части в один момент! — И он ткнул тростью в спину кучера, а когда тот повернулся, кинул ему золотой и гаркнул: — Гони к набережной, и поживей!
Щёлкнул бич. Кони проснулись и рванули сначала по улице, а потом вниз по переулку чуть ли не галопом. Натали хохотала, придерживая шляпку рукой в ослепительно белой перчатке. Жак Варенна удовлетворённо покрякивал, подпрыгивая на ухабах, а последний бешеный почитатель русской красавицы уже валялся где-то далеко позади в горячей пыли. Ландо быстро проехало мимо живописного фонтана в старинном турецком вкусе с резными портиками и лепными раскрашенными арабесками, пересекло базарную площадь, распугивая многочисленных торговцев, и выехало на набережную. Оно остановилось у разукрашенного золотом по алому фону прогулочного катера, каика по-турецки, ожидающего франкских гостей главы султанской гвардии.
Слегка взвизгнув, но скорее из кокетства, а не от испуга, Натали, поддерживаемая Жаком, перешла по узким сходням на корму и расположилась на ковре под красным тентом. Гребцы в широких чёрных блузах, отделанных серебряными лентами, напрягли сильные загорелые руки. Вёсла дружно опустились в воду, и каик стремительно понёсся по серо-синим волнам Босфора. На его противоположном берегу величественно раскинулись среди зелёных холмов стамбульского района Скутари летние дворцы султана и вельмож, мечети и минареты. А у самой воды по обеим сторонам, насколько хватал глаз, тянулась сплошная линия ярко окрашенных домов с резными узорами и позолоченными решётками. Над головами плывущих проносились белые чайки и чёрные бакланы. У многих из них в клювах блестели крупные рыбины. Остро пахло морем. Здесь было прохладнее, чем на берегу.
— Эх, искупаться бы, — лениво проговорила певица. — Во дворце ты сможешь это сделать. Там есть отлично оборудованные купальни, — заметил Жак, — а я тем временем потолкую с вельможей.
Каик тем временем уже приближался к противоположному берегу, к колоннаде дворца, который целиком был выдержан в греческом стиле и окрашен белой масляной краской с позолотой на решётках. Даже выходы дымовых труб были декорированы дорическими колоннами, что придавало зданию какой-то нелепо-очаровательный вид. У причала белоснежные мраморные ступени спускались к качающимся на волнах позолоченным лодкам. Когда гости уже поднялись по лестнице, у входа во дворец их встретил хозяин, начальник гвардии султана, Ахмед-паша, смуглый моложавый мужчина в красной феске, с короткой, подстриженной, крашенной хной бородкой и в мешковатом синем мундире с брильянтовым полумесяцем на груди. Он действительно был в жёлтых, столь презираемых русской примадонной ботинках.
После церемонных восточных приветствий радушный хозяин повёл гостей по длинной анфиладе зал, довольно аляповато украшенных сусальным золотом и зеркалами. Во дворце было тихо, прохладно и немного грустно. Натали очень понравилось, как цоканье её каблучков о мраморные плиты пола с гулким эхом разносится под высокими сводами, сплошь изукрашенными золотой лепниной, драгоценной мозаикой и разноцветным геометрическим орнаментом. В многочисленных зеркалах многократно отражалась стройная фигура красавицы в шикарном парижском платье. И если бы ещё вокруг было побольше мужских восторженных глаз, то и желать большего от этой экскурсии было бы нечего. Вскоре служанки отвели Натали в купальню, а мужчины направились в сад, где в белоснежной беседке, в тени раскидистых пиний, они начали уже деловую, а не светскую беседу.
4
Им переводил худой, невысокий грек с длинным, горбатым носом и чёрными, блестящими глазками, очень близко сидящими друг от друга. Он смешно дёргал головой, когда поворачивался от собеседника к собеседнику. Синяя кисточка на его красной феске летала по воздуху с одной стороны круглого головного убора на другую. Но переводил очень быстро и без малейшей запинки. Его французский был безукоризненным.
Сначала Жак вынул из внутреннего кармана довольно объёмистую плоскую шкатулку и открыл её. Там на малиновом бархате лежала золотая луковица часов. Лучи солнца заиграли на драгоценных камнях, которыми та была сплошь усыпана. Глаза Ахмед-паши сверкнули поярче, чем рубины и алмазы. Это была его страсть — старинные часы. Он уже собрал великолепную коллекцию.
— Разрешите подарить вам эти часы, ими когда-то пользовался один из самых почитаемых монархов Европы — Людовик Четырнадцатый.
Смуглые руки начальника султанской гвардии с наслаждением погладили шедевр ювелирного искусства.
— Это, конечно, не лично мой подарок, — заметил французский дипломат, — сам наш король Луи-Филипп Орлеанский поручил мне вручить вам его в знак глубокой признательности за ваше расположение к интересам Французского королевства.
— Спасибо, — мягко ответил Ахмед-паша. — Передайте Его Величеству Луи-Филиппу, что я и впредь буду способствовать, опираясь на мои пусть и слабые силы, охране интересов Французского королевства в пределах нашей империи.
— Мы очень ценим вашу поддержку, уважаемый паша, — проговорил, льстиво улыбаясь, Жак Варенна. — Тем более, что скоро могут наступить времена испытаний, они потребуют мужественных решений для смелого обновления всей жизни Османской империи. И мы надеемся, что вы встанете на сторону нового, а не станете цепляться за уже давно отжившие предрассудки и лиц, которые себя полностью скомпрометировали.
— Я очень ценю, что ваше правительство поддерживает ветер перемен, он движется к нам под зелёным знаменем пророка, и уверен в том, что очиститься от скверны, в которой мы, к сожалению, прозябаем, нам поможет обращение к нашим здоровым корням, а не бездумные заимствования заморских, чуждых нам обычаев и порядков, — проговорил паша, и его глаза зажглись фанатичным блеском, который отнюдь не понравился собеседнику.
Но дипломат, конечно же, не подал вида и продолжил разговор. Речь зашла о позиции России. Это очень волновало французов.
— К сожалению, русский посол Бутенёв на вчерашней встрече с султаном обещал любую помощь, вплоть до вооружённой, нашему владыке против войск Ибрагим-паши. Император Николай занял жёсткую позицию и отправил к нам своего личного представителя — генерала Муравьёва. После встречи с султаном он поедет в Александрию к Мухаммеду-Али, — не спеша сообщил Ахмед-паша.
— Да что ж вы сразу же не начали с этой новости? — встрепенулся Жак Варенна, он был так взволнован, что вскочил и зашагал по беседке, — Ведь это же меняет весь расклад сил. Сколько войск выделяют русские в экспедиционный корпус? Когда он прибудет? Где место высадки? — посыпались градом вопросы француза.
— Все детали будет обговаривать с султаном генерал Муравьёв. Он, возможно, и возглавит русские силы.
Дипломат взял себя в руки и сел на подушки рядом с пашой.
— Сейчас это самое главное, — проговорил он решительно. — Нам нужно знать всё о миссии Муравьёва. В любое время суток присылайте мне нарочного с новой информацией. И вот вам чек на расходы. Если понадобятся ещё деньги, вы их получите. Но мне надо знать о каждом слове и каждом шаге этого русского генерала, — проговорил деловито французский дипломат и встал с подушек.
— Но это ещё не все плохие новости, — меланхолично проговорил Ахмед-паша.
— Ну, что ещё у вас?
— Наши шпионы подмешали опиум английскому фельдъегерю, который перевозит дипломатическую почту, и сняли копии последнего отчёта британского посланника своему министру иностранных дел.
— Отлично, дайте мне его прочитать, — потёр руки Жак Варенна.
— К сожалению, не могу. У меня его украли, — опять меланхолично, поглаживая свою бородку, произнёс турок.
— Да вы что, с ума сошли? Ведь он там должен был написать о наших общих планах по поддержке Ибрагим-паши и его папаши в Египте и о разграничении сферы влияния наших стран во всём регионе в послевоенное время!
— Да, он там как раз об этом и пишет, — кивнул паша.
— И вы об этом так спокойно говорите? Ведь попади этот документ русским, они смогут настроить против нас и султана, и Мухаммеда-Али. О Боже! Да кто же его украл у вас, беспечных восточных обормотов? — взвыл француз, воздевая руки к небу.
— Я подозреваю одного армянина, Овнаняна, моего парикмахера.
— Вы его поймали?
— Да, он не успел скрыться, но отчёта английского посланника у него не было. Не нашли его и у него дома.
— Так допросите его покрепче!
— Его уже допрашивают. Хотите посмотреть? Прелюбопытное зрелище! Пойдёмте, заодно и развлечёмся, — пригласил своего гостя турок, улыбаясь.
— Мне сейчас не до развлечений, — огрызнулся Варенна. — Надо во что бы то ни стало вернуть эту бумагу. Во что бы то ни стало!
Дипломат вскочил и уставился на турка, спокойно восседающего на подушках.
— Ну, что же вы сидите? Идемте! — выкрикнул экспансивный француз, вконец выведенный из себя флегматичным турецким сибаритом.
5
На стенах подземного коридора, по которому шли французский дипломат и турецкий паша, горели, сильно коптя, факелы. Они спустились в подвал дворца. Слуга почтительно отворил невысокую дверь, обитую ржавым железом. Наклонив голову, Жак Варенна вошёл в просторную подземную залу. Она освещалась, как и коридоры, неровным светом факелов. В углу ярко пылали поленья дров в большом камине. Рядом с ним висел на дыбе какой-то полуголый человек и жалобно стонал.
— Это мой брадобрей, армянин Овнанян, — проговорил любезным тоном, всё так же меланхолично, Ахмед-паша. — Ни в чём не признается, мерзавец.
— На кого же он работал? — спросил заинтересованно дипломат и подошёл к дыбе, внимательно всматриваясь в висевшего человека с вывернутыми назад руками.
— Не говорит, негодяй. Мы уже всё перепробовали, — ответил огромный, бритый наголо турок, одетый прямо на голое тело в распахнутую кожаную безрукавку.
Его волосатая грудь и синие просторные шаровары были забрызганы свежей кровью. Он низко склонился перед Ахмед-пашой. По его бритой голове и могучим голым рукам текли капли пота. В подземелье было душно и жарко. Отвратительно пахло палёными волосами.
— Ну и чёрт с ним, — махнул рукой паша. — Давай-ка, Рахим, покажем нашему гостю старый турецкий способ обращаться со своими врагами. Хочу его позабавить. Вели, чтобы принесли бочку.
Рахим, довольный, что гроза прошла стороной, улыбаясь крикнул в открытую дверь. Вскоре Жак почувствовал миазмы тяжёлого смрада. Он оглянулся. В залу принесли большую бочку, полную нечистот. Француз зажал нос надушенным платком. Палачи содрали с дыбы стонущего армянина и швырнули его в бочку. Из неё виднелась только его голова и поднятые руки. Несчастный умолял о пощаде. Улыбающийся Рахим вынул из ножен кривой ятаган, висевший у него на поясе, и взмахнул им. Сталь, сверкнув в пламени факелов, просвистела над бочкой. Бедный армянин, чтобы не лишиться головы, вынужден был нырнуть в нечистоты с головой. Когда он снова вынырнул, отдуваясь и отплёвываясь, кривой клинок снова провизжал над бочкой. И так продолжалось много раз. Турки во главе с Ахмед-пашой покатывались со смеху.
— Господи, вы как дети малые, — махнул рукой с платком француз, морщась. — Надо же сначала узнать, на кого он работал и где документ, а потом уж забавляться.
— Он уже ничего не скажет, — авторитетно заявил главный палач, Рахим. — Он сошёл с ума и теперь может городить только редкую чушь. Слабак, такое, к сожалению, бывает.
— А вот это мы сейчас проверим, — проговорил Жак. — А ну-ка достаньте его из бочки. Сполосните и снова подвесьте. Я хочу с ним поговорить по душам. И уберите вы эту бочку отсюда. Ведь задохнуться же можно!
Когда турки через несколько минут исполнили приказание, дипломат снял фрак, засучил рукава белоснежной рубашки и, взяв горящий факел, подошёл к висевшей на дыбе голой жертве.
— Значит, ты, парень, свихнулся? Ничего не понимаешь? Да? — спросил Жак и поднёс факел к груди Овнаняна.
Переводчик быстро перевёл на турецкий. Чёрные волосы стали потрескивать на груди армянина. Запахло палёным телом. Овнанян закричал и уставился в глаза француза с ужасом.
— Не понимаешь, значит, ничего? А может быть, вспомнишь, на кого ты работал? А? И куда ты дел документ? — вкрадчиво спрашивал Варенна.
Овнанян молчал. Тогда дипломат начал жечь факелом подмышки. Раздался крик и проклятья.
— Что-то мне сдаётся, что ты прикидываешься, — проговорил француз, улыбаясь. — Последний раз я тебя спрашиваю. На кого ты работал? Кто тебе платил? Это были русские? Австрийцы? Где документ? Отвечай, а не то я поджарю твою яичницу прямо сейчас. — И он поднёс факел к низу живота жертвы.
Даже турки скривились, некоторые из них отвернулись. И тут Овнанян вдруг осмысленно посмотрел в глаза француза и отчётливо проговорил:
— Будь ты проклят, франк, не мать тебя родила, а ехидна, — и плюнул в лицо дипломату.
Жак безжалостно исполнил свою угрозу. Раздался страшный вопль. Он волной прокатился по подземному залу, вылетел в открытую дверь в коридор и отголоском докатился до сада, по которому прогуливалась после купания довольная Натали.
— Что это такое? — спросила она у спутниц.
— Не тревожьтесь, госпожа. Это осёл ревёт, — улыбнулась беззаботно молоденькая смуглая служанка.
А в подземном зале тем временем наступила полная тишина. Потрескивали горящие факелы. Овнанян безжизненно висел под потолком.
— Отрубите ему голову и бросьте на базаре, чтобы никому не повадно было предавать своих господ, — махнул рукой паша палачам и проводил недовольно морщащегося гостя в сад.
— Что это вас так долго не было? И чего это от тебя, Жак, палёной свиньёй пахнет? — спросила Натали, наморщив носик, когда француз и Ахмед-паша подошли к беседке, где усадили гостью.
— Это не палёной свиньёй, а палёным армянином воняет, — рассмеялся турок, блеснув белыми зубами. — Хотя вы правы, прекрасная из прекрасных: разницы никакой.
— Фу, не говорите мне такие гадости. Значит, это не осёл так жалобно кричал минут десять назад?
Возбуждённые пыткой мужчины громко рассмеялись.
— Ты знаешь, Жак, — вдруг сказала Натали по-английски, чтобы не понял переводчик. — Мне порой кажется, что нашему турецкому другу не только мальчики нравятся — так он на меня горячо поглядывает, проказник.
А Ахмед-паша улыбался и хитро посматривал на своих гостей. В его руках искрились на солнце чётки из алых агатов. Бусинки, как крупные капли крови, проскальзывали между смуглыми изящными пальцами.
ГЛАВА 2
1
На следующий день по узким, кривым, полутёмным стамбульским улочкам, часто превращающимся в круто спускающиеся с очередного холма лестницы, шёл высокого роста мужчина в элегантном, прекрасно сшитом, тёмно-синем фраке с серебряными пуговицами и модных, цвета густых сливок, широких панталонах, прозванных парижскими остряками «pied d'elephant» — «слоновые ноги». На его голове матово поблескивал высокий цилиндр с сильно отогнутыми полями. В этом щёголе трудно было узнать графа Александра Стародубского, который пять лет назад шагал в простой солдатской шинели в колонне второго батальона 7-го карабинерного полка по пыльным дорогам Персии. Много воды утекло с тех пор. Граф заинтересовался Востоком, на который так бесцеремонно забросила его судьба, выучил турецкий, овладел знаниями, необходимыми офицеру Генерального штаба, и теперь под видом дипломата вёл разведывательную работу в самом сердце Османской империи.
В любом другом восточном городе он, конечно же, стал бы центром внимания жадной до развлечений толпы, но только не в этом, всё повидавшем на своём веку граде. Ведь по камням, по которым шагал лёгкой походкой русский дипломат, уже прошли до него и аргонавты, направлявшиеся за золотым руном, и воины железных фаланг Александра Македонского, и лукавые и коварные византийские императоры, и, наконец, жестокий и просвещённый завоеватель султан Мехмед Второй, водрузивший на купол Святой Софии полумесяц вместо креста. И с каждым завоевателем приходили его спутники, одетые совершенно по-особому, говорившие на своих языках и живущие по своим законам. И город за прожитые почти три тысячи лет устал от этой жуткой пестроты одежд, языков и обычаев. И, наверно, поэтому он и не обратил внимания, когда на его улицах всё чаще стали появляться эти франки в высоких, круглых, чёрных шляпах и в чудных кафтанах с длинными хвостами сзади.
Всё в мире повторяется, особенно на седом от прожитых тысячелетий Востоке. Когда-то давным-давно в Вавилон вошло войско персов, а город городов и не заметил, что на его улицах появились завоеватели. Продолжали торговать все базары. Вавилонцы беззаботно гуляли на свадьбах и дружеских пирушках, а вражеские воины, удивлённо озираясь, шагали и шагали по бесконечным улицам и переулкам. То же самое произошло и в Стамбуле в первую половину позапрошлого века. Стамбульцы торговали или воровали на многочисленных базарах; веселились в жаркие ночи рамадана, поглощая тонны любимого пилава, кто с бараниной, кто с курятиной, кто с фруктами, запивая его миллионами чашек кофе, чая, шербета. Время от времени они ссорились со своими султанами или их визирями, и порой отрубленные головы царедворцев выставлялись на серебряных блюдах перед Беб-аль-Али — Высокими воротами султанского дворца Топкапы, а головы же простого люда не удостаивались даже и деревянных. Их просто сваливали грудой в тёплую пыль на обочинах дорог. Так и не заметили эти ленивые жизнелюбцы, как по их узким улочкам начали уверенно, по-хозяйски расхаживать одетые как денди консулы великих европейских держав, а надменные восточные сатрапы и паши вдруг залебезили перед этими франтами в их хвостатых кафтанах. Так незаметно и началась консульская эпоха, когда слово невзрачного иностранного дипломата стало значить на берегах Босфора значительно больше, чем разодетого в пух и прах в богатейшие восточные одеяния паши, визиря и даже самого повелителя всех правоверных, опоясанного саблей великого Османа, султана, правителя огромной империи, расположившейся от границ Венгрии до Аравийских пустынь и нильских порогов в глубине Африки.
Единственно, что спасало до времени эту огромную обветшавшую державу от участи быть разорванной в клочья и полного подчинения неверным, так это то, что желающих поживиться за счёт ослабевшей восточной монархии было множество, и каждый завистливо присматривал за соперником, чтобы тот не отхватил самый лакомый кусочек. Так они и держали друг дружку за руки. Послов великих держав в Блистательной Порте было пятеро, и каждый вещал своё, как говорится, дул в свою дуду, а хитрые турки — от блистательного паши до оборванного разносчика зелени с центрального рынка Капалы Чарши — согласно кивали головой каждому франкскому консулу и подставляли руку ладошкой вверх, куда, аппетитно позвякивая, падали монеты разного достоинства, в зависимости от лица, которому предназначался этот бакшиш. Так и продолжалась эта странная эпоха в истории расползавшейся, как старое, сшитое из лоскутков одеяло, империи, когда никто из правоверных не мог точно распознать, кто же в конце концов правит на берегах Босфора: английский ли посол, спрятавшийся за широкой парадной мантией султана, а может, это уже проворный француз, выпихнувший с почётного места английского конкурента, или суровый русский, или коварный австрияк? Но на самом-то деле простому люду было всё равно, что творится в султанском дворце, лишь бы сибаритская жизнь восточного города текла неспешно и неизменно, как и при их отцах.
Но что-то, конечно, менялось в этом неподвижном, как небытие, инертном существовании огромного восточного города, но это было так, пустяки. Подумаешь, наш султан нацепил красную феску с золотой кисточкой вместо привычной всем чалмы и заставляет своих подданных сделать то же самое. Ну, поцапались в очередной раз янычары с султаном. Эка невидаль?! Правда, на этот раз не повезло янычарам. Расстреляли их из пушек на площади ат-Майдан, а потом несколько дней добивали в кривых переулках старого города. Всего тысяч тридцать порезали. Но что такое тридцать тысяч для города, где проживает целый миллион официально и ещё один миллион — так, на птичьих правах?
Значительно большее впечатление на стамбульцев произвело другое событие. Мехмед Второй воздвиг через Золотой Рог, длинный залив, разрезающий европейскую часть города на две части, понтонный мост. Вот это было чудо так чудо! Теперь можно было, не замочив жёлтых ботинок, которые носил каждый правоверный мужского пола, пройти посуху от мечети Айя-София в Галату, где проживали издавна торговцы генуэзцы и франки, и если захочешь, топай через посольский квартал, через греческие деревеньки и мусульманские кладбища аж до самого Чёрного моря.
— Да, велик и могуч наш султан, — поговаривали простые стамбульцы, — с умом распоряжается денежками, что сыплют ему в руки эти неверные в смешных кафтанишках. Только бы не забывал наш столп веры попристальней следить, что у него под носом вытворяют эти ненасытные паши и разные жулики, поднимающие несусветно цены на муку. Ведь так не только на чурек, но и на хамурсуз или дрянной лаваш денег хватать не будет. Да и к винцу бы поменьше прикладывался наш султан, а то ведь не секрет для всего Стамбула, что оплот истинной веры от шампанского, к которому он уже давно пристрастился, начал переходить к водке и даже — о ужас! — не брезгует и чистым спиртом. Ведь всем известно, что когда принимаешь цивилизацию, не надо перебирать. Всё хорошо в меру!
Александр Стародубский улыбнулся, вспомнив лукавую физиономию турка, купца средней руки, с которым он только что беседовал в сонное послеобеденное время, когда тот произнёс эту фразу про цивилизацию. Расположились они прямо у него в лавке, в просторной задней комнате, сплошь увешанной коврами. Дипломат любил неспешную беседу с Саим-беем в этот час, когда весь город мирно дремал. Дымились трубки с длинными чубуками. На низеньком столике стояла фарфоровая кофейная чашка в серебряном, сотканном из тонких узоров подстаканнике. Рядом прозрачный высокий стаканчик с холодной, только что со льда, зеленоватой нильской водой. Саим-бей лично откупорил запечатанную сургучом, запотевшую с холода, только что вынутую с ледника бутылку и налил дорогому гостю этой драгоценной влаги. Александр недаром пять лет прожил на Востоке, чтобы научиться разбираться в воде, как в самых дорогих французских винах. Он не спеша взял запотевающий прозрачный стаканчик, почувствовав приятный холод на пальцах, посмотрел его на свет, отпил глоток, посмаковал и произнёс:
— Да, Саим-бей, это не вода, а уж точно услада Востока! Да пошлёт Аллах благоденствие твоему дому.
Широкое лицо купца расплылось в улыбке. Он погладил короткую, крашенную хной бородку. Его подстриженные по султанскому указу усы, по размеру строго равные густым бровям, довольно топорщились.
— О, я знал, уважаемый Александр-эфенди, что найду в тебе истинного ценителя. — Саим-бей постучал длинным крашенным хной ногтем по бутылке. — Её запечатали в тот год, когда сардарь Бонапарт скончался на своём острове.
«Одиннадцать лет, значит, водичке! И не протухла ведь, проклятая, — подумал про себя граф и крякнул. — Господи, чего не приходится делать на государевой-то службе. Кажется, подай ему сейчас жареную собаку, так и её ел бы, причмокивал и похваливал, раз это для дела нужно».
Дипломат повернулся на другой бок. Он возлежал на украшенном шёлком и серебром паласе — килиме, спиной опершись на груду продолговатых подушек. Саим-бей был одним из лучших его агентов. Его донесения Стародубский очень ценил. И сегодня купец сообщал интересные новости:
— В городе, несмотря на внешнее спокойствие, накаляется обстановка. Недобитые янычары, бедные и фанатичные муллы, учащиеся медресе и, что хуже всего, некоторые высшие сановники ждут подхода Ибрагим-паши со своим египетским войском к Босфору, чтобы открыто выступить против нынешнего султана. Они его считают неверным, гяуром, за разгром янычарского корпуса и попытки реформ.
— Так-так, — заинтересовался дипломат. — А кто из высших сановников замечен в симпатиях к египтянину Мухаммеду-Али?
— Самый влиятельный из них — это Ахмед-паша, глава султанской гвардии. Он ненавидит сераскира Хозрев-Мехмед-пашу, который возглавляет всю армию и первенствует в Диване, поэтому и делает всё, чтобы угробить своего соперника и стать вторым лицом в империи. Думает, что если на престол взойдёт Мухаммед-Али с его помощью, то он уж точно станет сераскиром и великим визирем. Пертев-паша, министр иностранных дел, тоже враг нововведений, тесно связан с духовенством и ненавидит Россию. Стефан Вогориди, переводчик султана, подкуплен французами и тоже ждёт не дождётся, когда Ибрагим-паша объявится в Стамбуле.
— Ну, мне их позиция в общих чертах ясна, — проговорил Александр. — Какие конкретные их действия тебе известны?
— Ахмед-паша встречался вчера с французским посланником Варенна. О чём конкретно они говорили, мне не известно, но после этой беседы у начальника султанской гвардии появились дорогие часы, все в брильянтах. Он их собирает и за подобный экземпляр душу готов продать. И, как мне только что сообщили, люди Ахмед-паши стали усиленно склонять армян, греков, имеющих связи с русским посольством, и вообще прислугу русских дипломатов работать на них. Предлагают большие деньги.
— А какие сведения им нужны? Что их конкретно интересует?
— Всё о миссии генерала Муравьёва.
— Пронюхали, значит, — проговорил Стародубский, хмурясь. — Впрочем, не удивительно. О приезде генерала Муравьёва сейчас судачат все приближённые султана, и в Диване тоже. Два раза в день в наше посольство приезжают нарочные от султана, спрашивают: что слышно о Муравьёве? Хорошо, внимательно отслеживай всё, что делают противники султана и сторонники французов. Они сейчас объединились. И если кого из нашего посольства туркам или французам удастся подкупить, то сразу же мне сообщай. А что слышно об армянине Овнаняне, брадобрее Ахмед-паши? Он раньше интересные сведения передавал, а вот уже неделю о нём ни слуху ни духу.
— Он как в воду канул. Мои люди его ищут, — ответил Саим-бей, — но у меня тяжёлое предчувствие.
Дипломат протянул купцу кожаный мешочек с золотыми монетами.
— Вот тебе на расходы. Не скупись со своими людьми. Сейчас наступило самое взрывоопасное время. Поэтому глаз не спускать с заговорщиков против султана. В первую очередь внимательно следить, что предпринимает Ахмед-паша со своими гвардейцами.
Проворные руки Саим-бея надёжно упрятали деньги под широкий кушак на его круглом животе. Он проводил с поклонами уважаемого и щедрого Александра-эфенди до двери лавки, уговорив при этом принять в подарок роскошную индийскую шаль, которыми, кстати, успешно торговал лет двадцать в самом центре Стамбула.
Граф неохотно согласился.
«Ну кому я её подарю?» — про себя чертыхнулся он. Жены у него не было. Любовницы тоже. Европейских женщин в Стамбуле было мало, с местными Александр связываться не хотел. Так и жил один, как монах. Вот уж посмеялись бы над ним его бывшие дружки по гвардейскому корпусу.
— И донесение с шалью пришли, — буркнул Стародубский, выходя из лавки.
— Всё сделаем, бей-эфенди, пришлём вашу покупочку в лучшем виде, — кланялся купец вслед важному господину.
Русский дипломат уже скрылся за поворотом кривой улочки, а купец ещё стоял в дверях лавочки и, поглаживая бородку, громко благодарил Аллаха за заботу о его торговле.
— Эх, ну и хитрый прощелыга этот Саим, — покачал головой сидящий на скамеечке у своей лавки торговец пряностей. — Ведь сколько шалей приобрёл у него этот сластолюбивый франк. Ясно, что не жене он их накупает. Умеет этот Саим впиться намертво в покупателя, словно клоп в потный бок спящего в караван-сарае путешественника, и сосёт из него денежки, сосёт, паразит, — завистливо вздохнул пропахший насквозь имбирём и корицей купчишка, поглаживая крашенную хной бородёнку.
2
А Стародубский тем временем уже проходил под каменными громадами арок акведука византийского императора Валента. Старинный водопровод высился, как горная громада, над деревянными домишками стамбульцев. Дорога резко пошла вниз, и дипломат вышел на склон, с которого видна была набережная Фанара. Александр-эфенди остановился, снял цилиндр и промокнул платком лоб. Он перевёл дух. Резко пахнуло морем. Над темно-красными черепичными крышами летали белоснежные чайки. С пронзительными криками они ныряли в зеленовато-серые волны Золотого Рога и через несколько мгновений вновь взлетали. С их сильных крыльев струилась вода, переливаясь на солнце всеми цветами радуги, в красных клювах ещё ярче сверкали трепещущие головы и хвосты крупной рыбы.
Граф спустился вниз и оказался среди продавцов фруктов и сластей, торговцев шашлыками, кебабом, каурмы и пача. Греки предлагали тут же анисовую водку и розолио — ароматную настойку на лепестках роз. Здесь толпилось много матросов всех национальностей. Торговые суда, шхуны, рыбацкие шаланды, мелкие каики рядами выстроились в бухте. Из распахнутых дверей подозрительного вида таверн, кабачков и кофеен вместе с табачным чадом, острым и удушливым запахом подгорелого лука и чеснока доносилась пьяная ругань на всех языках мира.
Русский дипломат, помахивая изящной тростью с рукояткой из слоновой кости, с независимым видом шёл мимо. Ни пьяная матросня, ни торговцы и не догадывались, что стоит её хозяину повернуть рукоятку и взмахнуть рукой, как сталь пронзит любого, кто встанет у него на пути. А под изящно пошитым фраком ждут своего часа два заряженных пистолета. Стародубский строго придерживался правила, которое внушил ему ещё на заре службы генерал Муравьёв: на Востоке рот не разевай и всегда будь при оружии. В общем, на войне как на войне, а в Стамбуле как в Стамбуле!
Дипломат вышел на Балык-базар — Рыбный рынок. Здесь он не любил останавливаться. Вонь стояла жуткая! Зажав нос душистым платком, Александр ускорил шаг. Но вот он натолкнулся на большую толпу.
«Жонглёры, что ли, выступают, — подумал он, — или дрессированных медведей привели?»
Пробираясь сквозь толпу, вдруг увидел, что на земле лежит обезглавленное тело в окровавленных, обгорелых лохмотьях. Отрубленная голова была зажата между его коленями. Стародубский всмотрелся и вздрогнул. Даже его железные нервы не выдержали. Это был брадобрей, армянин Овнанян, его агент, с таким трудом внедрённый в окружение свирепого и коварного Ахмед-паши, начальника гвардии султана.
— Говорят, головы в шляпах тоже рубят. — На дипломата в упор смотрел какой-то турок в красной феске и ухмылялся.
Побледневший Александр продолжил свой путь. Это было, конечно, предупреждение ему.
«Чёрт побери этого Ахмед-пашу! — думал граф, выходя на мост. — Ведь дела шли так прекрасно, словно катишься на ландо с барышнями по мягкой просёлочной дорожке где-нибудь на природе. Казалось бы, никогда не сидели мы так плотно в Стамбуле, как сейчас, после победоносного Адрианопольского мира, когда султан всё больше превращается в нашего вассала. И на тебе! Ценнейший агент потерян именно в разгар решающих событий, когда его информация нужна до зарезу! Египетские войска вот-вот возьмут город, и тогда хана нашему влиянию на берегах Босфора на много лет. Мерзкий старикашка Мухаммед-Али, конечно же, потирает руки, развалившись на каком-нибудь тюфяке в своём дворце в Александрии; король-биржевик Луи-Филипп Орлеанский, задрав на радостях длинный нос, расхаживает по Парижу со старым зонтиком под мышкой, раскланивается с лавочниками и подсчитывает в уме, какую баснословную прибыль сулит ему захват почти всей Османской империи руками египтян, а Николай Павлович бегает по длинным анфиладам зал Зимнего дворца, продуваемым колючими сквозняками, и выискивает, на ком бы сорвать свой гнев».
От таких чёрных мыслей граф замотал головой, словно от острой зубной боли. Щегольской цилиндр покачнулся, и только ловкость рук дипломата спасла его от жалкой участи оказаться в мутных водах залива.
— На-кася выкуси! — уже вслух выругался Стародубский. — Нас так просто не слопаешь! — и показал кукиш кому-то, скрывающемуся в подернутой белёсой дымкой дали, в которой можно было различить очертания куполов и острых игл минаретов, крыши султанских дворцов, окружённых пирамидальными тополями и кипарисами.
Русский дипломат взял себя в руки и уверенным шагом пошёл дальше по слегка покачивающимся под ногами, ещё совсем новеньким, светлым, из бука и граба доскам понтонного моста. И здесь жарко кипела городская жизнь. Мимо шли десятки людей. У кого на голове фески, у кого старомодные чалмы. На всех разноцветные широкие шаровары, подпоясанные кушаками, на белых и синих рубашках выделяются ярко вышитые жилетки. У многих в руках свёртки. Редкие женщины в чаршафах — чёрных покрывалах — жмутся к перилам.
Прямо к мосту пришвартованы рыбацкие баркасы. Грудами разложена рыба. Вывернутые алые жабры у некоторых ещё содрогаются. Тут же привязаны к перилам широкие и плоские шаланды с ярко расписанными пёстрым орнаментом бортами. На них сооружены деревянные настилы, покрытые хасырами — циновками.
— Усаживайся, дорогой!
Сверху был натянут серый тент из обычной мешковины, на корме жаровня. На её решётке — сочащийся жиром, медленно поджаривающийся луфарь или скумбрия. Любая рыба проходит через Босфор в эту пору в самом пике своей зрелости, в самом соку.
— Ешь — пальчики оближешь!
В воде рядом с шаландами плавают арбузные корки, куски лепёшек, огрызки яблок. Чайки, выставив красные перепончатые лапки, с хриплым криком снижаются, выхватывают клювами что-то из-под самого моста и снова взмывают вверх. Кругом по Золотому Рогу плывут лодки, грузовые баркасы, шхуны под малыми парусами. Мост остался позади. Дипломат вступил на берег и вскоре оказался у Галатских ворот.
— Салям алейкум, — сказал он и прошёл, не останавливаясь, под высокой аркой ворот, бросив мелкую монетку бакшиша охраннику.
И под ответное приветствие:
— Алейкум ас-салям, бей-эфенди, — стал подниматься в гору по крутой улочке мимо зданий морского министерства — Топханы.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда Стародубский прошёл мимо маленькой кофейни на окраине города. Прямо на мостовой, в тенёчке, на циновках сидели, поджав ноги, несколько бородатых турок. Они потягивали табачный дым из длинных чубуков и слушали музыку. Перед ними молодой, безусый юнец в расшитой зелёным узором круглой шапочке наигрывал на сазе. Обойдя бородатых меломанов, Александр вышел на пустынное кладбище. Вдали виднелись черепичные крыши греческой деревеньки. Русский дипломат, делая вид, что рассматривает каменные надгробия, двинулся вдоль спускающейся к морю длинной аллеи, окаймлённой гигантскими кипарисами. Кладбище густо заросло кустами лавра, мирта, фисташки и олеандра.
— Да, не сладко шататься по всему Стамбулу в такую-то жарищу! — проворчал себе под нос граф.
Однако он шёл по аллее беззаботным шагом отдыхающего человека, не показывая и виду, как ему надоели все эти чёртовы стелы в виде мраморных колонн в человеческий рост с шарами вместо голов, на которых красовались раскрашенные и раззолоченные тюрбаны. Их форма указывала на ранг или древность рода покойного. На могилах женщин тоже высились колонны, но они были увенчаны розетками с лепными позолоченными цветами. Александр уже несколько лет прогуливался по городу не просто так, а всегда с определённой, скрытой, как он надеялся, от султанской контрразведки целью. Вот и сейчас, проходя мимо могилы одной высокопоставленной дамы, он внимательно взглянул, сколько и каких цветов лежало у мраморной колонны. Он хорошо заметил две жёлтых чайных розы и одну алую, причём стебелёк алого цветка был сломан посередине. Всё это означало: агент хочет встретиться с ним в этот же вечер в условленном месте. Но только дело было в том, что этим агентом был армянин Овнанян, который со вчерашнего вечера лежал на Балык-базаре с отрубленной головой.
«Кто же положил цветы?» — думал Стародубский, продолжая медленно идти по аллее, насвистывая мелодию модной арии из итальянской оперы и помахивая беззаботно тросточкой.
Однако на его лбу выступил обильный пот.
«Овнанян это сделать не мог. Цветы свежие, а вчера их здесь не было. Значит, перед тем как его схватили люди Ахмед-паши, Овнанян успел кому-то сообщить условный знак для срочного вызова Александра. Ему хотят сообщить что-то важное. А если это ловушка? Овнанян мог под пытками сознаться в связи с русским посольством, но тогда его труп не стали бы выкидывать на базар. Надо идти на встречу!» — решил граф.
Он не спеша прошёлся почти до конца аллеи и только тогда взглянул на свои часы, вынув их из кармана полосатого шёлкового жилета. Время встречи приближалось. Пожалуй, ему уже не успеть заскочить на квартиру и переодеться. Впрочем, там, где они будут встречаться, никто и не обратит внимания, что на дипломате фрак для утренних прогулок, которые на этот раз слишком затянулись. Стародубский по узкой, вьющейся между надгробий тропинке прошёл к воротам кладбища. У них, прямо на земле, сидел, поджав ноги, дервиш в пыльной белой чалме и лениво покуривал шибуку — трубку с длинным чубуком. Он даже не удостоил проходившего мимо франка взглядом. Но Александр хорошо знал, что на самом деле он мог оказаться шпионом столь ненавистного ему Ахмед-паши.
Граф вскоре вышел на лужайку, где стояла кофейня с террасой, откуда открывался вид на Босфор и был хорошо виден азиатский берег с ярко выкрашенными домами и мечетями в обрамлении густой, уже пожелтевшей во многих местах листвы многочисленных деревьев. А вдали на горизонте возвышался Олимп Вифинский с его неровной, словно обломленной вершиной, она почти сливалась с облаками. Александр не спеша расположился за столиком, на котором лежал свежий номер «Moniteur Ottoman». Дипломат заказал кофе и лимонада, положил цилиндр вверх белой шёлковой подкладкой на столик рядом с собой и развернул газету. Вскоре он уже с видимым удовольствием выпил холодного лимонада и стал не торопясь мелкими глоточками потягивать кофе. Ему, правда, пришлось поделиться мелкими кусочками сахара с ручным журавлём, который как на часах застыл перед ним, когда официант принёс заказ. Получив причитающийся ему сахар, птица величаво удалилась. А граф продолжил читать газету, с которой уже ознакомился внимательно за завтраком. Увлечённый уже не совсем свежими новостями, Александр-эфенди даже не взглянул на невысокого, полного армянина в феске и синей куртке, проскользнувшего мимо его столика и громко, по-турецки заказавшего себе мороженое и кофе. Никто и не заметил, как этот носатый, дородный купец с чёрными усищами, задорно торчащими в разные стороны, проходя мимо русского дипломата, уронил ему в лежащий на столике цилиндр какой-то комочек, завёрнутый в белый шёлк под цвет подкладки.
Стародубский допил кофе, расплатился и, надев цилиндр, солидно постукивая тростью по каменным плитам пола, вышел из кофейни. Дело, что называется, было в буквальном смысле слова в шляпе. Срочное донесение трагически и геройски погибшего агента дошло всё-таки до своего адресата — резидента русской разведки на берегах Босфора.
— Ну, слава богу! С дневными прогулками покончено, — проворчал себе под нос граф, приподнимая цилиндр и проводя по лбу платком.
Донесение было у него в руке, и он убрал его вместе с платком в карман модных широких панталон. Через пятнадцать минут он уже был у себя на квартире. Рухнув в кресло, Стародубский развернул листок бумаги, исписанный по-английски явно каллиграфическим почерком. Александр вчитался. Это было перехваченное турками донесение английского посланника министру иностранных дел Пальмерстону о секретных контактах англичан с французами и египтянами. Из него явствовало, что против султана Мехмеда Второго был организован заговор. Его хотели заменить египетским пашой Мухаммедом-Али. А страны Восточного Средиземноморья участники «сердечного согласия», вернее, франко-английского сговора делили между собой. Причём англичане явно замышляли, переведя беспокойного Мухаммеда-Али в Стамбул, захватить Египет, выпихнув оттуда своих союзников французов. Документ был бесценен!
— И это как раз перед приездом Муравьёва! — весело проговорил Александр и подошёл к распахнутому окну.
На быстро темнеющем горизонте Стамбул сверкал тысячами огней. Высоко в тёмно-фиолетовом небе загорались по-южному крупные звёзды. Ветерок принёс запах моря. Под окном на ветерке шевелились заросли тиса, и на кипарисах изредка ворковали во сне голуби. В комнату вошёл слуга графа Степан, одетый в щегольской мундир, богато обшитый серебряным галуном.
— Закрой окна, Степан, зажги свечи и вели подавать на стол. Что-то я проголодался, — распорядился Александр, возбуждённо расхаживая по роскошному персидскому ковру, расстеленному посреди комнаты.
— Давно пора, ваше сиятельство, — проворчал бывший драгунский вахмистр. — А то уж ночь на дворе, а вы только обедать садитесь. Совсем забегались. А ведь не мальчик, чай, а статский советник, почти генерал…
Стародубский улыбнулся на слова слуги. После того как вместе прошли персидскую и турецкую кампанию, они так сроднились, что граф уже никогда не обижался на ворчание Степана и даже потворствовал его маленьким слабостям: шил ему роскошные, яркие мундиры, позволял себя величать и к месту, и не к месту «вашим сиятельством» и терпеливо выслушивал воспоминания о битвах на Кавказе, в которых участвовал бравый вахмистр. Вот и сейчас только рассмеялся, когда услышал слова слуги:
— Вы бы, барин, ходили не по одному месту, — показал Степан на ковёр, склоняя крупную поседевшую голову набок. — Кругами, что ли, вышагивали бы. А то ведь десять лир, шестьдесят с лишним рублёв, за него отвалили, а он уже совсем лысый, и на самой серёдке.
— Ладно, ладно, Степан, — махнул рукой граф. — Скажи повару, чтобы подавал скорее обед. Мне уже в театр пора ехать.
Александр переоделся в домашний зелёный шёлковый халат и уселся обедать в столовой. Степан, надев белые перчатки, подавал барину блюда, покрикивая повелительно на мальчишку, носившего тарелки из кухни, и многозначительно важно молчал, только изредка солидно покашливал, стоя за спиной своего «сиятельства» в продолжение всего обеда. А граф небрежно глотал всё, что ему подавали, продолжая сосредоточенно обдумывать полученное только что донесение.
Сразу же после обеда, когда Стародубский сидел с бокалом вина в кресле и покуривал сигару, Степан доложил, что прибыл русский посол Аполлинарий Петрович Бутенёв. Он приехал из предместья Стамбула — Буюк-дере, где на берегу Босфора располагалась чудесная загородная вилла, в давние времена выигранная одним из предшественников Бутенёва в карты у английского посла. После того как здание русского посольства на улице Пера сгорело несколько лет назад, очаровательный особняк в Буюк-дере стал временно и русским посольством, и резиденцией посла. Старый дипломат быстро вошёл в кабинет графа. Он был невысокого роста, с крупной лысиной на большой круглой голове. Его маленькие живые глаза сразу же заметили то оживление, в котором пребывал Александр.
— Получили что-то очень важное, Александр Иванович? — спросил он с ходу, усаживаясь в кресле напротив графа.
— Да, Аполлинарий Петрович, вот посмотрите. — Стародубский передал послу полученный документ.
Бутенёв быстро пробежал по нему глазами.
— Это очень важная информация. Необходимо сделать переводы этого донесения на французский и турецкий. Как только прибудет генерал Муравьёв, мы сразу же вручим ему этот документ. Он может сослужить нам хорошую службу на предстоящих переговорах. — Посол посмотрел на часы. — Нам уже пора в театр.
Перед тем как идти переодеться, граф несколько смущённо попросил посла об одном одолжении:
— Вы не сходите, Аполлинарий Петрович, сегодня во время спектакля за кулисы к актрисе Васильевой? У неё есть для нас кое-какие интересные сведения, но я бы не хотел с ней встречаться.
Бутенёв быстро взглянул на графа, в уголках губ мелькнула улыбка и сразу же исчезла.
— Хорошо, Александр Иванович, я всё равно хотел вручить ей цветы и поблагодарить за то удовольствие, которым она нас одаривает. Всё-таки голос у неё бесподобный, да к тому же какая актриса! Недаром от неё без ума и Лондон, и Париж.
— Да уж, она умеет понравиться, — проворчал Александр и удалился переодеться к театру в соседнюю комнату.
Вскоре два дипломата сели в посольскую карету и поехали в театр. Он находился неподалёку на одном из холмов. Ложи были расположены по-итальянски без балконов. Почти все они занимались послами и банкирами. В партере сидели армяне, греки и приезжие европейцы, называемые здесь общим именем — франки. Турок было очень мало. Они ещё не привыкли к европейской музыке. Во время антракта посол с цветами пошёл за кулисы. Но довольно быстро вернулся.
— Примадонна требует вас, Александр Иванович, — проговорил, виновато улыбаясь, посол. — Приняла мои цветы и выставила вон со словами, что у неё есть очень важная для нас информация, но сообщит она её только вам.
— Эта стерва в своём стиле, — пробормотал зло граф. — Ну, я с ней поговорю после спектакля.
— Только помните, Александр Иванович, о благе нашей империи, — напомнил ему Бутенёв. — Нам, дипломатам, необходимо переступать через свои антипатии и руководствоваться интересами общего дела.
— Вот в интересах общего дела я и придушу собственными руками эту Наташку, — проворчал уже совсем тихо себе под нос молодой русский дипломат.
Сразу после окончания оперы Александр поднялся за кулисы к примадонне. Она сидела у большого зеркала и снимала большим куском ваты, намазанным вазелином, грим. Лицо у певицы было уставшее и грустное. Она только что заметила у себя новые морщинки на лбу и под глазами и седой волос у виска. Постоянные гастроли и беспорядочный образ жизни давали о себе знать.
Примадонна старела. Вдруг она вздрогнула: в зеркале над её головой появилось лицо Стародубского, мрачное и с большими горящими глазами, как у байроновского героя. Он был очень красив в чёрном фраке и белом галстуке, оттеняющем загоревшее на стамбульском солнце породистое аристократичное лицо.
— Ты что же делаешь, Натали? — проговорил граф тихо сквозь зубы.
Это был верный признак, что он очень зол.
— Я же тебе ясно, на русском языке объяснил, что не хочу тебя видеть. Почему ты не могла передать всё, что необходимо, Бутенёву? Тебе что, захотелось поиздеваться надо мной? — Александр схватил за плечи и так тряхнул певицу, что у неё клацнули зубы.
— Отпусти, ты делаешь мне больно, — взвизгнула Натали и, когда граф отступил на шаг и убрал от греха подальше за спину руки, которые просто чесались ухватиться за эту длинную белую нежную шею, повернулась и грустно спросила: — Почему ты меня избегаешь, Саша? Неужели ты забыл, как мы были счастливы в Петербурге всего пять лет назад?
— Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, дорогая, вспомни Гераклита. Так же нельзя пережить и чувства, которые уже давно прошли, — проговорил так, словно сам себя хотел в этом убедить, и прошёлся по комнатке, буквально заваленной корзинами с цветами.
— Но я же вижу по твоим глазам, что ты говоришь неправду. Да и плевать я хотела на твоего Гераклита! — Певица швырнула попавшуюся ей под руку расчёску в угол.
— Плевать на великого мыслителя, хотя и жившего две с половиной тысячи лет назад, недостойно даже для такого человека, как ты, а уж плевать на объективную реальность, заключающуюся в его словах, просто глупо, дорогая, — усмехнулся дипломат и повернулся к Натали. — Ну, давай выкладывай, что ты там разнюхала в постели французского посланника, и я пойду, у меня ещё дел полно, некогда мне здесь по пустякам прохлаждаться.
— Я не разнюхала, а узнала важную для нашей державы информацию, а не пустяки, как ты изволишь выражаться, философ хренов. И с этим Варенна я связалась только потому, что тебе необходимо было узнать, что замышляют французы здесь, в Константинополе. И вообще, ты неблагодарная свинья, я ведь только ради тебя приехала в эту захолустную турецкую дыру, — всхлипнула, примадонна и швырнула теперь уже прямо в дипломата зеркальце в серебряной оправе.
— Ну конечно! — прорычал Александр. — Это я тебе приказал залезть в постель к паршивому лягушатнику и пьянствовать с ним днями напролёт.
— Не ори на меня! — вскочила со стула Натали; розовый шёлковый халат на ней распахнулся, обнажив внушительного размера грудь великолепной формы и свежести. — Ты же сам сказал, что твои чувства уже давно остыли. Так чего же ты ревнуешь? Или ты как собака на сене — сам не ам и другому не дам?
— Ах ты стерва! — воскликнул Александр и залепил звонкую пощёчину примадонне.
Она отлетела в другой конец гримёрной, на пышные корзины с цветами. Натали круглыми потемневшими, васильковыми очами взглянула на графа, потрогала щёку и удивлённо и растроганно проговорила:
— Господи, Сашенька, да ведь ты меня всё ещё любишь! Поэтому ты и не хотел встречаться со мной. Тебе было очень больно. Я тебя, милый, отлично понимаю. Ну почему же ты мне это не сказал с самого начала?
Наташа вскочила и бросилась на шею Александру, который вдруг неожиданно для себя схватил в объятия плачущую красавицу, сжал её так, что у неё захрустели все косточки, и упал вместе с ней на широкую кушетку, стоявшую рядом. Им теперь было не до ценных донесений.
А рано утром с глубоким чувством вины перед собой, своей честью и вообще перед всем миром Стародубский возвращался на извозчике на свою квартиру, но, несмотря на мучившую его совесть, был счастлив. Граф глубоко и с наслаждением вдохнул ещё прохладный утренний воздух, посмотрел в голубое пространство между домами, где виднелся Босфор, и увидел небольшое военное судно, идущее по проливу под малыми парусами. На его корме развивался Андреевский флаг. Это был корвет «Штандарт», на котором в Стамбул прибыл генерал Муравьёв.
4
Этим же утром дипломаты собрались в Буюк-дере на вилле русского посла на встречу с посланником самого императора России. Общее совещание была коротким. После него Стародубский наедине доложил генералу Муравьёву обстановку в Стамбуле и в Турции по данным местной агентуры. Николай Николаевич похвалил Александра за блестяще проделанную работу.
— Донесение английского посла будет очень кстати на моих переговорах с султаном и египетским пашой. Молодец, Александр. Я ещё там, на Кавказе, понял, что из тебя выйдет толк. Ну а сейчас мы долго рассиживаться не будем, а то египтяне с помощью французов уж точно возьмут Константинополь, тем более, как сообщает Бутенёв, здесь упорно циркулируют слухи, что турки разбиты в битве у Конии. Значит, город защищать больше некому. Теперь мы одна надежда султана. Как говорит одна турецкая пословица: «Когда человек тонет, то ухватится и за змею». — Генерал рассмеялся. — Наша цель не только помочь удержаться султану на троне, но и убедить турок, что мы стали их друзьями и не таим камень за пазухой. Но сделать это, конечно, очень трудно, — покачал головой Николай Николаевич.
На следующий день, 15 декабря 1832 года, морской катер с шестнадцатью гребцами причалил к ступеням, ведущим к Босфору от загородного дворца султана Чараган на европейской части турецкой столицы. Из него вышел генерал Муравьёв в парадной форме. С ним были полковник Генерального штаба Дюгамель, представитель флота капитан-лейтенант Серебряков, адъютант поручик Харнский и переводчик Франкини. Заиграла музыка, почётный караул отдал честь. Турецкие штаб-офицеры провели русского генерала и его свиту во флигель. В просторной комнате находилась приёмная Ахмед-паши, командира гвардии султана. Здесь полчаса Муравьёва занимали неспешной беседой раис-эфенди, премьер-министр, мрачный старик, и сераскир, военный министр, живой пожилой паша, родом с Кавказа. Турки были неразговорчивы. На прямой вопрос генерала: «Что же на самом деле произошло под Конией?» — ответили уклончиво: «Вскоре генерал всё узнает». Но переводчик турецкой стороны, грек Вогориди, улучив момент, шепнул Муравьёву: «Плохо!» Стало ясно, что турки потерпели полный разгром.
Через полчаса Муравьёв входил в приёмную султана. Мехмед Второй сидел на канапе в синем, странного вида для русского глаза мундире, в накинутом на плечи синем плаще и красной феске с золотой кисточкой на голове. Лицо его было слегка опухшим. Нос, красный, с лиловатым оттенком, сразу выдавал хорошего любителя выпить. Глаза умные, но какие-то беспокойные. Султан беспрестанно переводил взгляд с предмета на предмет, словно был очень растерян. Он также частенько машинально хватал себя за коротко подстриженную и выкрашенную чёрной краской бородку.
Когда Муравьёв начал по-французски свои первые вступительные фразы, а переводчик, генуэзец Франкини, чей род уже несколько столетий проживал на берегах Босфора, бегло переводил его слова, султан замахал руками.
— Говори по-турецки. Мне хорошо известно, что ты знаешь наш язык, — проговорил султан громким, грубоватым голосом.
Николай Николаевич перешёл на турецкий.
— Его Императорское Величество поручил мне передать вам, Ваше Величество, заверения в своей искренней и бескорыстной поддержке в вашей борьбе с наглым египетским узурпатором. Российская держава не останется в стороне, и если вы, Ваше Величество, сочтёте это необходимым, то и силой своего оружия принудит непокорного пашу отступить от стен Стамбула.
Мехмед слушал генерала с огромным интересом.
— Я благодарен за предлагаемую мне помощь от нашего русского соседа. Если я попрошу вас, то за сколько дней русский флот сможет пересечь Чёрное море и бросить якоря у нас на Босфоре?
— Меньше чем за неделю, Ваше Величество, — ответил генерал. — Причём наши корабли уже прибудут с десантом, он сразу же сможет начать защищать Стамбул.
— Очень хорошо, очень… — задумчиво протянул султан. — Но я сейчас жду ответа и от англичан, которые тоже смогут мне помочь.
— Вы, к сожалению, напрасно теряете время, дожидаясь положительного ответа от англичан, — проговорил сурово Муравьёв и протянул султану бумагу с текстом, написанным арабской вязью по-турецки. — Вот донесение английского посланника, где он откровенно сообщает своему министру иностранных дел виконту Пальмерстону о своём сговоре с французами с целью поддержки Мухаммеда-Али.
Султан схватил бумагу и, оттолкнув секретаря, который кинулся принять бумагу из рук своего повелителя, стал читать, зло фыркая и бросая слова, явно выходившие за рамки дипломатического протокола.
— О, Аллах, какие же негодяи эти франки, — проговорил он и вскочил на ноги. — Так подло предают они меня, хотя ещё вчера уверяли в своей дружбе. — Султан снова уселся на канапе. — Если этот документ подлинен, то ситуация меняется кардинально, — пробормотал он растерянно.
— Я заверяю вас, Ваше Величество, что это копия подлинного документа, — заметил Муравьёв.
— А зачем вы всё-таки едете к этому мятежнику Мухаммеду-Али? — спросил султан и подозрительно взглянул на русского генерала.
— Чтобы донести до него позицию моего государя, — спокойно и терпеливо стал повторять уже ранее сказанное Николай Николаевич. — Я не уполномочен вступать с ним в какие-либо переговоры. Я просто обязан сказать, что мой государь ни за что на свете, ни при каких обстоятельствах не согласится видеть египтян на берегах Босфора и что мы не остановимся даже перед применением силы, чтобы защитить законного главу Османской империи, вас, Ваше Величество.
— Хорошо, я подумаю и передам вам или русскому послу Бутенёву, если вы уже отправитесь в Египет, свой ответ императору России: принимаю я вооружённую помощь или нет.
Аудиенция султана после представления сопровождающих генерала Муравьёва лиц закончилась. А через несколько дней турки, убедившись в искренности русских, согласились на их помощь. Генерал же Муравьёв покинул Стамбул на корвете «Штандарт». Его ждала самая трудная часть миссии: надо было убедить Мухаммеда-Али прекратить наступление на столицу Османской империи.
5
1 января 1833 года русский военный корабль уже входил в главный западный военный порт Александрии. Николай Николаевич с интересом рассматривал древний город. Хорошо видны были жёлто-песочного цвета цитадель, дворец паши и в правой стороне города знаменитый столп Септемия Севера, или, как его ещё называют, Помпеева колонна. Корвет вошёл в порт молча, без салюта-приветствия флагу египетского паши. Вскоре после прибытия на борт поднялся невысокий, плотный человек, который проворно снял перед генералом цилиндр и представился:
— Тосканский консул Розетти. Я по поручению паши прибыл узнать о цели вашего визита. И сразу вас хочу заверить, что я искренне на вашей стороне. Самая главная цель моей жизни — это представлять интересы великой Российской державы здесь, на берегах Африки, в Александрии. О, я мечтаю стать генеральным российским консулом! — выпалил с ходу экспансивный итальянец.
Он с удовольствием пообедал на корвете, пригласил Муравьёва нанести ему ответный визит и отбыл на берег в юркой, пестро раскрашенной лодке. На следующий день утром генерал направился к египетскому правителю, знаменитому Мухаммеду-Али, вот уже почти тридцать лет держащему в цепких руках эту загадочную древнюю страну, а теперь вознамерившемуся даже посягнуть и на османский трон в Константинополе.
Принял паша русского генерала в небольшом зале. Он быстро встал навстречу Муравьёву, приветствовал его и пригласил сесть вместе с ним на софу. Мухаммед-Али был малого роста, с седой бородкой и молодыми, очень живыми глазами. Одет он был пышно, по старинной восточной моде. На голове — золочёный тюрбан со страусовым пером и брильянтами. За красным кушаком торчали два кинжала, усыпанные драгоценными камнями. Сидеть на софе предпочитал по-восточному, скрестив ноги. Но во всех его повадках не было и в помине той степенной важности, которая так присуща старым туркам. Он находился в каком-то постоянном движении. Его голова, руки, глаза никогда не находились в покое. Поговаривали, что по ночам рядом с ним всегда дежурят две служанки, они укрывают его одеялом, которое он постоянно сбрасывает во сне.
После трубок и кофе паша приказал всем удалиться. Началась беседа по существу. Муравьёв твёрдо и с достоинством изложил позицию России в возникшем на Ближнем Востоке международном конфликте.
— Никогда, ни при каких условиях мой государь не согласится на отстранение от власти султана Мехмеда Второго и оккупацию вашими, паша, войсками Стамбула. Ни при каких условиях, — подчеркнул повтором свою мысль генерал. — И ежели ваш сын всё же подойдёт к Босфору, российский император не остановится даже перед посылкой своих войск и флота для защиты законного правителя. Поэтому в ваших же интересах остановить войска, идущие к Босфору.
— Да я и не собираюсь захватывать Стамбул и тем более отстранять от власти моего повелителя Мехмеда Второго, что вы! — криво улыбнулся паша и засмеялся неестественным коротким смешком. — Я понял, что хотел сказать мне российский император. Я подумаю и дам вам ответ позже. Давайте теперь поговорим о чём-нибудь другом. Кстати, вы не могли бы мне дать послание мне вашего императора в письменном виде? — Глаза старика бесхитростно уставились на собеседника. Всем своим видом он говорил, что просит о таком пустяке.
Николай Николаевич усмехнулся. Со стороны паши это был коварный ход. Получи он письменные требования Николая Первого, подписанные его представителем, то тогда он бы имел на руках прямое доказательство вмешательства русских во внутренние дела Османской империи.
— Император поручил мне довести до вас его точку зрения устно. К сожалению, не смогу удовлетворить вашу просьбу.
Глаза старика лукаво блеснули в ответ. Он внимательнее вгляделся в собеседника. Генерал явно не прямолинейный вояка, напрямую в лоб передающий требования своего повелителя, каким хотел показаться сначала.
— Это не ваш брат, Андрей Муравьёв, был у меня совсем недавно? — спросил паша, переводя разговор в другое русло. — Он, кажется, собирался написать книгу о святых местах в Палестине и о своём путешествии по нашим краям.
— Да, это был мой брат. Он уже издал книгу, в которой много пишет и о вас, сравнивая ваше высокостепенство с Филиппом Македонским, а вашего сына — с Александром Македонским.
Мухаммед-Али расплылся в довольной улыбке. Он был очень чувствителен к лести.
— Я хотел бы добавить, раз уж речь зашла об Александре Македонском, он две тысячи лет назад завоевал Египет и считал его самой большой жемчужиной в своей короне, а ведь обладал почти половиной тогда известного людям мира, — проговорил Муравьёв настойчиво. — Вот и хотел я спросить вас, ваше высокостепенство, зачем вам менять такую прекрасную страну на османский престол, который и так шатается всё последнее время от выступлений непокорных народов?
— Откуда вы взяли, что я хочу оставить Египет?
— Ну, ведь если вы захватите Стамбул и сядете на османский престол, то вам придётся оставить Египет. А на него уже нашлось много охотников. Вот, например, англичане уже рассчитывают превратить его во вторую Индию, выпихнув отсюда и ваших друзей французов.
— Откуда вы это взяли? — выпучил глаза от удивления экспансивный старик.
— Вот, прочтите, — подал паше бумагу генерал. — Это выдержки из донесения английского посланника своему шефу в Лондоне виконту Пальмерстону. Здесь он прямо говорит об английских намерениях захватить Египет, если вы, паша, обоснуетесь в Стамбуле. Вот эти строки я вам могу оставить, подумайте и над ними, перед тем как дадите мне ответ на слова моего императора.
Мухаммед-Али быстро прочитал документ и забегал по комнате.
— Но может быть, это все ваши выдумки, чтобы поссорить меня с союзниками?
— Никакие они, эти англичане и французы, не союзники вам, они уже давно вас предали тайно, а скоро предадут и на глазах всего мира, — ответил сурово Муравьёв. — А что касается этого документа, то его перехватили сами турки и сняли с сего любопытного послания копию. А вот как оно ко мне попало, я умолчу, но, клянусь моей честью, всё, что я вам дал, переведено слово в слово с английского языка.
Генерал встал, чтобы откланяться. Но болтливый паша ещё долго не отпускал приглянувшегося ему умного, прямого и не церемонящегося с ним русского военного. Уж больно он не походил на льстящих ему в каждой фразе вкрадчивых и корыстолюбивых дипломатов из Европы, во множестве увивающихся при его дворе. Муравьёв еле вырвался из дворца правителя Египта.
На следующий же день Николай Николаевич передал паше через консула Розетти, что настаивает на скором ответе. 4 января Мухаммед-Али вновь принял понравившегося ему русского генерала.
Старик опять в своей экспансивной манере принялся уверять Муравьёва, что он отнюдь не собирается свергать султана.
— Я его верный бендэ (слуга)! — восклицал паша и бегал стремительно по комнате, устланной коврами.
Полы роскошного, вышитого золотом кафтана развевались по сторонам. Широкие алые шаровары переливались в солнечных лучах, падающих сквозь резные орнаменты полуприкрытых ставень. Золочёный тюрбан съехал куда-то набок. Несмотря на зиму, было довольно жарко. Листья пальм шелестели под окнами на ветру, дувшем с моря.
— Ну так подтвердите свои слова делом! — в тон паше горячо воскликнул Николай Николаевич. — Отдайте приказ войскам в Анатолии остановиться. Зачем вам загребать горячие каштаны для каких-то проходимцев из Лондона и Парижа?
Мухаммед-Али остановился, пристально посмотрел на генерала и, схватив с низкого столика колокольчик, нетерпеливо позвонил. Вошёл молодой человек в красной феске и синем мундире с алмазным якорем на груди. Паша быстро продиктовал ему приказ своему сыну Ибрагим-паше об остановке движения армии к Стамбулу. Старик нетерпеливо подписал бумагу и приложил к ней печать, висящую у него на поясе.
— Я прошу двадцать дней, чтобы приказ мой дошёл до всех частей, только после этого срока я буду отвечать за всё, что делается в моей армии в Анатолии, — проговорил громко, почти выкрикнул паша и подал знак своему секретарю удалиться.
Молодой человек поклонился и выскользнул вместе с приказом из комнаты.
— Добрая воля, с какой вы исполнили требование моего государя, служит лучшим поручительством в успехе дела, — удовлетворённо проговорил генерал. — Я доложу государю императору, что Мухаммед-Али с покорностью принял изъявление воли Его Величества, в доказательство чего он немедленно остановил военные действия и захотел приступить без потери времени к мерам примирения, в успехе коего был совершенно уверен. Так ли, ваше высокостепенство?
— Так, точно так, — проговорил недовольно паша и, взяв под руку настырного русского генерала, стал ходить с ним по комнате и беседовать.
На следующий же день Муравьёв проверил, отправлен ли приказ в войска. Оказалось, что несколько нарочных ещё ночью умчались по дороге на Восток к Палестине, через которую вели все дороги в Анатолию. Через несколько дней удовлетворённый Муравьёв отправился в Стамбул. После отчаянного шторма у берегов Африки потрёпанный русский корабль всё же прибыл к Босфору во второй половине января. И уже в турецкой столице Николай Николаевич узнал, что Ибрагим-паша остановил свои войска в нескольких переходах от Стамбула. Но султан тем временем уже дал согласие русскому послу на присылку флота и десанта на берега Босфора. И 8 февраля только что прибывший французский посол адмирал Руссен, бодрый, рослый мужчина, чуть не упал в обморок, когда утром подошёл к окну своей резиденции, расположенной неподалёку от Буюк-дере, и увидел прямо перед собой стоящие на рейде под Андреевскими флагами и трёхцветными знамёнами четыре русских линейных корабля, три фрегата, один корвет и один бриг. Это эскадра под командованием вице-адмирала Лазарева прибыла спасать турецкого султана.
И никакая истерика французского посла не смогла заставить султана изменить свою позицию: русская эскадра и прибывающий пехотный десант останутся на берегах Босфора до того момента, как Мухаммед-Али подпишет мирное соглашение с Высокой Портой и отведёт свои войска из Анатолии за горы Тавр. А генерал-лейтенанту Муравьёву, повышенному в чине, уже приходилось день и ночь заниматься обустройством русских войск, ставших лагерем на азиатском берегу Босфора напротив дачного местечка Буюк-дере, где располагалась резиденция посла Бутенёва. Николаю Николаевичу даже пришлось поселиться с войсками в лагере у деревеньки Ункяр-Искелеси. Вскоре в Стамбул прибыл любимец Николая Первого Алексей Фёдорович Орлов. Он на последнем этапе отстранил Муравьёва от дипломатической деятельности, оставив за ним только командование сухопутными частями. Но Николай Николаевич был доволен: он уже сделал главное — остановил войну и подготовил к подписанию новый союзный договор с Турцией. Его и завизировал с большой помпой царский фаворит в Стамбуле в июне месяце. Договор так и назвали по местечку, где располагался русский военный лагерь, Ункяр-Искелесийским. Это была крупнейшая в девятнадцатом веке победа российской дипломатии в области решения в пользу Российской империи Восточного вопроса. Турция из врага России превратилась в союзника и на время войны обязывалась закрывать Босфор и Дарданеллы для прохода военных кораблей враждебных нам государств.
27 июня русская эскадра отплыла от берегов Босфора. Генерал Муравьёв возвращался в Россию со смешанным чувством. Он был рад возвращению, но одновременно с этим прежние печальные мысли овладевали им. Его ждёт впереди армейская рутина и одинокая казённая генеральская квартира, куда будет по вечерам возвращаться усталым и одиноким.
«Нет, надо обязательно поскорее забрать дочку, Наташеньку, из Петербурга… Но куда я её привезу? — сразу же задал он себе вопрос. — Ведь у меня ни кола ни двора. Надо опять дождаться очередного назначения, получить под командование дивизию или корпус и тогда уж забирать дочку».
Муравьёв стоял на капитанском мостике линейного корабля и пристально смотрел вдаль, где среди волн и туч на горизонте маячило его будущее. Каким оно будет? То, что трудным, в этом он был уверен, но ему хотелось и простого человеческого счастья. Николай Николаевич сжал губы и уверенно посмотрел вперёд — он добьётся и этого. Пока что не было цели, которой бы он не смог достичь. И генерал Муравьёв справился с этой задачей. Через год женился на Наталье Чернышевой, сестре своего друга декабриста Захара Чернышева, с которым служил на Кавказе. И через несколько лет он уже был отцом четырёх дочек. У старшей Наташеньки появились три сестрички. И, несмотря на скорую опалу царя, Муравьёв жил все эти годы счастливо, наслаждаясь семейным уютом и веря в то, что в трудный для России час о нём вспомнят. Ведь как говорил ещё его дядька, покойный премьер-майор славных екатерининских времён: «Кому же, как не нам, защищать свою Родину? Кроме нас некому!»
И вот наступил тяжёлый для России 1854 год, когда вся страна с волнением следила за судьбой осаждённого Севастополя. О старом генерале, конечно же, вспомнили и поручили ему самое трудное и опасное дело: защищать с имеющимися мизерными силами Кавказ. И Муравьёв взялся за новую сложную задачу решительно и смело, как делал это всегда. Служить, так не картавить!
1
На следующий день по узким, кривым, полутёмным стамбульским улочкам, часто превращающимся в круто спускающиеся с очередного холма лестницы, шёл высокого роста мужчина в элегантном, прекрасно сшитом, тёмно-синем фраке с серебряными пуговицами и модных, цвета густых сливок, широких панталонах, прозванных парижскими остряками «pied d'elephant» — «слоновые ноги». На его голове матово поблескивал высокий цилиндр с сильно отогнутыми полями. В этом щёголе трудно было узнать графа Александра Стародубского, который пять лет назад шагал в простой солдатской шинели в колонне второго батальона 7-го карабинерного полка по пыльным дорогам Персии. Много воды утекло с тех пор. Граф заинтересовался Востоком, на который так бесцеремонно забросила его судьба, выучил турецкий, овладел знаниями, необходимыми офицеру Генерального штаба, и теперь под видом дипломата вёл разведывательную работу в самом сердце Османской империи.
В любом другом восточном городе он, конечно же, стал бы центром внимания жадной до развлечений толпы, но только не в этом, всё повидавшем на своём веку граде. Ведь по камням, по которым шагал лёгкой походкой русский дипломат, уже прошли до него и аргонавты, направлявшиеся за золотым руном, и воины железных фаланг Александра Македонского, и лукавые и коварные византийские императоры, и, наконец, жестокий и просвещённый завоеватель султан Мехмед Второй, водрузивший на купол Святой Софии полумесяц вместо креста. И с каждым завоевателем приходили его спутники, одетые совершенно по-особому, говорившие на своих языках и живущие по своим законам. И город за прожитые почти три тысячи лет устал от этой жуткой пестроты одежд, языков и обычаев. И, наверно, поэтому он и не обратил внимания, когда на его улицах всё чаще стали появляться эти франки в высоких, круглых, чёрных шляпах и в чудных кафтанах с длинными хвостами сзади.
Всё в мире повторяется, особенно на седом от прожитых тысячелетий Востоке. Когда-то давным-давно в Вавилон вошло войско персов, а город городов и не заметил, что на его улицах появились завоеватели. Продолжали торговать все базары. Вавилонцы беззаботно гуляли на свадьбах и дружеских пирушках, а вражеские воины, удивлённо озираясь, шагали и шагали по бесконечным улицам и переулкам. То же самое произошло и в Стамбуле в первую половину позапрошлого века. Стамбульцы торговали или воровали на многочисленных базарах; веселились в жаркие ночи рамадана, поглощая тонны любимого пилава, кто с бараниной, кто с курятиной, кто с фруктами, запивая его миллионами чашек кофе, чая, шербета. Время от времени они ссорились со своими султанами или их визирями, и порой отрубленные головы царедворцев выставлялись на серебряных блюдах перед Беб-аль-Али — Высокими воротами султанского дворца Топкапы, а головы же простого люда не удостаивались даже и деревянных. Их просто сваливали грудой в тёплую пыль на обочинах дорог. Так и не заметили эти ленивые жизнелюбцы, как по их узким улочкам начали уверенно, по-хозяйски расхаживать одетые как денди консулы великих европейских держав, а надменные восточные сатрапы и паши вдруг залебезили перед этими франтами в их хвостатых кафтанах. Так незаметно и началась консульская эпоха, когда слово невзрачного иностранного дипломата стало значить на берегах Босфора значительно больше, чем разодетого в пух и прах в богатейшие восточные одеяния паши, визиря и даже самого повелителя всех правоверных, опоясанного саблей великого Османа, султана, правителя огромной империи, расположившейся от границ Венгрии до Аравийских пустынь и нильских порогов в глубине Африки.
Единственно, что спасало до времени эту огромную обветшавшую державу от участи быть разорванной в клочья и полного подчинения неверным, так это то, что желающих поживиться за счёт ослабевшей восточной монархии было множество, и каждый завистливо присматривал за соперником, чтобы тот не отхватил самый лакомый кусочек. Так они и держали друг дружку за руки. Послов великих держав в Блистательной Порте было пятеро, и каждый вещал своё, как говорится, дул в свою дуду, а хитрые турки — от блистательного паши до оборванного разносчика зелени с центрального рынка Капалы Чарши — согласно кивали головой каждому франкскому консулу и подставляли руку ладошкой вверх, куда, аппетитно позвякивая, падали монеты разного достоинства, в зависимости от лица, которому предназначался этот бакшиш. Так и продолжалась эта странная эпоха в истории расползавшейся, как старое, сшитое из лоскутков одеяло, империи, когда никто из правоверных не мог точно распознать, кто же в конце концов правит на берегах Босфора: английский ли посол, спрятавшийся за широкой парадной мантией султана, а может, это уже проворный француз, выпихнувший с почётного места английского конкурента, или суровый русский, или коварный австрияк? Но на самом-то деле простому люду было всё равно, что творится в султанском дворце, лишь бы сибаритская жизнь восточного города текла неспешно и неизменно, как и при их отцах.
Но что-то, конечно, менялось в этом неподвижном, как небытие, инертном существовании огромного восточного города, но это было так, пустяки. Подумаешь, наш султан нацепил красную феску с золотой кисточкой вместо привычной всем чалмы и заставляет своих подданных сделать то же самое. Ну, поцапались в очередной раз янычары с султаном. Эка невидаль?! Правда, на этот раз не повезло янычарам. Расстреляли их из пушек на площади ат-Майдан, а потом несколько дней добивали в кривых переулках старого города. Всего тысяч тридцать порезали. Но что такое тридцать тысяч для города, где проживает целый миллион официально и ещё один миллион — так, на птичьих правах?
Значительно большее впечатление на стамбульцев произвело другое событие. Мехмед Второй воздвиг через Золотой Рог, длинный залив, разрезающий европейскую часть города на две части, понтонный мост. Вот это было чудо так чудо! Теперь можно было, не замочив жёлтых ботинок, которые носил каждый правоверный мужского пола, пройти посуху от мечети Айя-София в Галату, где проживали издавна торговцы генуэзцы и франки, и если захочешь, топай через посольский квартал, через греческие деревеньки и мусульманские кладбища аж до самого Чёрного моря.
— Да, велик и могуч наш султан, — поговаривали простые стамбульцы, — с умом распоряжается денежками, что сыплют ему в руки эти неверные в смешных кафтанишках. Только бы не забывал наш столп веры попристальней следить, что у него под носом вытворяют эти ненасытные паши и разные жулики, поднимающие несусветно цены на муку. Ведь так не только на чурек, но и на хамурсуз или дрянной лаваш денег хватать не будет. Да и к винцу бы поменьше прикладывался наш султан, а то ведь не секрет для всего Стамбула, что оплот истинной веры от шампанского, к которому он уже давно пристрастился, начал переходить к водке и даже — о ужас! — не брезгует и чистым спиртом. Ведь всем известно, что когда принимаешь цивилизацию, не надо перебирать. Всё хорошо в меру!
Александр Стародубский улыбнулся, вспомнив лукавую физиономию турка, купца средней руки, с которым он только что беседовал в сонное послеобеденное время, когда тот произнёс эту фразу про цивилизацию. Расположились они прямо у него в лавке, в просторной задней комнате, сплошь увешанной коврами. Дипломат любил неспешную беседу с Саим-беем в этот час, когда весь город мирно дремал. Дымились трубки с длинными чубуками. На низеньком столике стояла фарфоровая кофейная чашка в серебряном, сотканном из тонких узоров подстаканнике. Рядом прозрачный высокий стаканчик с холодной, только что со льда, зеленоватой нильской водой. Саим-бей лично откупорил запечатанную сургучом, запотевшую с холода, только что вынутую с ледника бутылку и налил дорогому гостю этой драгоценной влаги. Александр недаром пять лет прожил на Востоке, чтобы научиться разбираться в воде, как в самых дорогих французских винах. Он не спеша взял запотевающий прозрачный стаканчик, почувствовав приятный холод на пальцах, посмотрел его на свет, отпил глоток, посмаковал и произнёс:
— Да, Саим-бей, это не вода, а уж точно услада Востока! Да пошлёт Аллах благоденствие твоему дому.
Широкое лицо купца расплылось в улыбке. Он погладил короткую, крашенную хной бородку. Его подстриженные по султанскому указу усы, по размеру строго равные густым бровям, довольно топорщились.
— О, я знал, уважаемый Александр-эфенди, что найду в тебе истинного ценителя. — Саим-бей постучал длинным крашенным хной ногтем по бутылке. — Её запечатали в тот год, когда сардарь Бонапарт скончался на своём острове.
«Одиннадцать лет, значит, водичке! И не протухла ведь, проклятая, — подумал про себя граф и крякнул. — Господи, чего не приходится делать на государевой-то службе. Кажется, подай ему сейчас жареную собаку, так и её ел бы, причмокивал и похваливал, раз это для дела нужно».
Дипломат повернулся на другой бок. Он возлежал на украшенном шёлком и серебром паласе — килиме, спиной опершись на груду продолговатых подушек. Саим-бей был одним из лучших его агентов. Его донесения Стародубский очень ценил. И сегодня купец сообщал интересные новости:
— В городе, несмотря на внешнее спокойствие, накаляется обстановка. Недобитые янычары, бедные и фанатичные муллы, учащиеся медресе и, что хуже всего, некоторые высшие сановники ждут подхода Ибрагим-паши со своим египетским войском к Босфору, чтобы открыто выступить против нынешнего султана. Они его считают неверным, гяуром, за разгром янычарского корпуса и попытки реформ.
— Так-так, — заинтересовался дипломат. — А кто из высших сановников замечен в симпатиях к египтянину Мухаммеду-Али?
— Самый влиятельный из них — это Ахмед-паша, глава султанской гвардии. Он ненавидит сераскира Хозрев-Мехмед-пашу, который возглавляет всю армию и первенствует в Диване, поэтому и делает всё, чтобы угробить своего соперника и стать вторым лицом в империи. Думает, что если на престол взойдёт Мухаммед-Али с его помощью, то он уж точно станет сераскиром и великим визирем. Пертев-паша, министр иностранных дел, тоже враг нововведений, тесно связан с духовенством и ненавидит Россию. Стефан Вогориди, переводчик султана, подкуплен французами и тоже ждёт не дождётся, когда Ибрагим-паша объявится в Стамбуле.
— Ну, мне их позиция в общих чертах ясна, — проговорил Александр. — Какие конкретные их действия тебе известны?
— Ахмед-паша встречался вчера с французским посланником Варенна. О чём конкретно они говорили, мне не известно, но после этой беседы у начальника султанской гвардии появились дорогие часы, все в брильянтах. Он их собирает и за подобный экземпляр душу готов продать. И, как мне только что сообщили, люди Ахмед-паши стали усиленно склонять армян, греков, имеющих связи с русским посольством, и вообще прислугу русских дипломатов работать на них. Предлагают большие деньги.
— А какие сведения им нужны? Что их конкретно интересует?
— Всё о миссии генерала Муравьёва.
— Пронюхали, значит, — проговорил Стародубский, хмурясь. — Впрочем, не удивительно. О приезде генерала Муравьёва сейчас судачат все приближённые султана, и в Диване тоже. Два раза в день в наше посольство приезжают нарочные от султана, спрашивают: что слышно о Муравьёве? Хорошо, внимательно отслеживай всё, что делают противники султана и сторонники французов. Они сейчас объединились. И если кого из нашего посольства туркам или французам удастся подкупить, то сразу же мне сообщай. А что слышно об армянине Овнаняне, брадобрее Ахмед-паши? Он раньше интересные сведения передавал, а вот уже неделю о нём ни слуху ни духу.
— Он как в воду канул. Мои люди его ищут, — ответил Саим-бей, — но у меня тяжёлое предчувствие.
Дипломат протянул купцу кожаный мешочек с золотыми монетами.
— Вот тебе на расходы. Не скупись со своими людьми. Сейчас наступило самое взрывоопасное время. Поэтому глаз не спускать с заговорщиков против султана. В первую очередь внимательно следить, что предпринимает Ахмед-паша со своими гвардейцами.
Проворные руки Саим-бея надёжно упрятали деньги под широкий кушак на его круглом животе. Он проводил с поклонами уважаемого и щедрого Александра-эфенди до двери лавки, уговорив при этом принять в подарок роскошную индийскую шаль, которыми, кстати, успешно торговал лет двадцать в самом центре Стамбула.
Граф неохотно согласился.
«Ну кому я её подарю?» — про себя чертыхнулся он. Жены у него не было. Любовницы тоже. Европейских женщин в Стамбуле было мало, с местными Александр связываться не хотел. Так и жил один, как монах. Вот уж посмеялись бы над ним его бывшие дружки по гвардейскому корпусу.
— И донесение с шалью пришли, — буркнул Стародубский, выходя из лавки.
— Всё сделаем, бей-эфенди, пришлём вашу покупочку в лучшем виде, — кланялся купец вслед важному господину.
Русский дипломат уже скрылся за поворотом кривой улочки, а купец ещё стоял в дверях лавочки и, поглаживая бородку, громко благодарил Аллаха за заботу о его торговле.
— Эх, ну и хитрый прощелыга этот Саим, — покачал головой сидящий на скамеечке у своей лавки торговец пряностей. — Ведь сколько шалей приобрёл у него этот сластолюбивый франк. Ясно, что не жене он их накупает. Умеет этот Саим впиться намертво в покупателя, словно клоп в потный бок спящего в караван-сарае путешественника, и сосёт из него денежки, сосёт, паразит, — завистливо вздохнул пропахший насквозь имбирём и корицей купчишка, поглаживая крашенную хной бородёнку.
2
А Стародубский тем временем уже проходил под каменными громадами арок акведука византийского императора Валента. Старинный водопровод высился, как горная громада, над деревянными домишками стамбульцев. Дорога резко пошла вниз, и дипломат вышел на склон, с которого видна была набережная Фанара. Александр-эфенди остановился, снял цилиндр и промокнул платком лоб. Он перевёл дух. Резко пахнуло морем. Над темно-красными черепичными крышами летали белоснежные чайки. С пронзительными криками они ныряли в зеленовато-серые волны Золотого Рога и через несколько мгновений вновь взлетали. С их сильных крыльев струилась вода, переливаясь на солнце всеми цветами радуги, в красных клювах ещё ярче сверкали трепещущие головы и хвосты крупной рыбы.
Граф спустился вниз и оказался среди продавцов фруктов и сластей, торговцев шашлыками, кебабом, каурмы и пача. Греки предлагали тут же анисовую водку и розолио — ароматную настойку на лепестках роз. Здесь толпилось много матросов всех национальностей. Торговые суда, шхуны, рыбацкие шаланды, мелкие каики рядами выстроились в бухте. Из распахнутых дверей подозрительного вида таверн, кабачков и кофеен вместе с табачным чадом, острым и удушливым запахом подгорелого лука и чеснока доносилась пьяная ругань на всех языках мира.
Русский дипломат, помахивая изящной тростью с рукояткой из слоновой кости, с независимым видом шёл мимо. Ни пьяная матросня, ни торговцы и не догадывались, что стоит её хозяину повернуть рукоятку и взмахнуть рукой, как сталь пронзит любого, кто встанет у него на пути. А под изящно пошитым фраком ждут своего часа два заряженных пистолета. Стародубский строго придерживался правила, которое внушил ему ещё на заре службы генерал Муравьёв: на Востоке рот не разевай и всегда будь при оружии. В общем, на войне как на войне, а в Стамбуле как в Стамбуле!
Дипломат вышел на Балык-базар — Рыбный рынок. Здесь он не любил останавливаться. Вонь стояла жуткая! Зажав нос душистым платком, Александр ускорил шаг. Но вот он натолкнулся на большую толпу.
«Жонглёры, что ли, выступают, — подумал он, — или дрессированных медведей привели?»
Пробираясь сквозь толпу, вдруг увидел, что на земле лежит обезглавленное тело в окровавленных, обгорелых лохмотьях. Отрубленная голова была зажата между его коленями. Стародубский всмотрелся и вздрогнул. Даже его железные нервы не выдержали. Это был брадобрей, армянин Овнанян, его агент, с таким трудом внедрённый в окружение свирепого и коварного Ахмед-паши, начальника гвардии султана.
— Говорят, головы в шляпах тоже рубят. — На дипломата в упор смотрел какой-то турок в красной феске и ухмылялся.
Побледневший Александр продолжил свой путь. Это было, конечно, предупреждение ему.
«Чёрт побери этого Ахмед-пашу! — думал граф, выходя на мост. — Ведь дела шли так прекрасно, словно катишься на ландо с барышнями по мягкой просёлочной дорожке где-нибудь на природе. Казалось бы, никогда не сидели мы так плотно в Стамбуле, как сейчас, после победоносного Адрианопольского мира, когда султан всё больше превращается в нашего вассала. И на тебе! Ценнейший агент потерян именно в разгар решающих событий, когда его информация нужна до зарезу! Египетские войска вот-вот возьмут город, и тогда хана нашему влиянию на берегах Босфора на много лет. Мерзкий старикашка Мухаммед-Али, конечно же, потирает руки, развалившись на каком-нибудь тюфяке в своём дворце в Александрии; король-биржевик Луи-Филипп Орлеанский, задрав на радостях длинный нос, расхаживает по Парижу со старым зонтиком под мышкой, раскланивается с лавочниками и подсчитывает в уме, какую баснословную прибыль сулит ему захват почти всей Османской империи руками египтян, а Николай Павлович бегает по длинным анфиладам зал Зимнего дворца, продуваемым колючими сквозняками, и выискивает, на ком бы сорвать свой гнев».
От таких чёрных мыслей граф замотал головой, словно от острой зубной боли. Щегольской цилиндр покачнулся, и только ловкость рук дипломата спасла его от жалкой участи оказаться в мутных водах залива.
— На-кася выкуси! — уже вслух выругался Стародубский. — Нас так просто не слопаешь! — и показал кукиш кому-то, скрывающемуся в подернутой белёсой дымкой дали, в которой можно было различить очертания куполов и острых игл минаретов, крыши султанских дворцов, окружённых пирамидальными тополями и кипарисами.
Русский дипломат взял себя в руки и уверенным шагом пошёл дальше по слегка покачивающимся под ногами, ещё совсем новеньким, светлым, из бука и граба доскам понтонного моста. И здесь жарко кипела городская жизнь. Мимо шли десятки людей. У кого на голове фески, у кого старомодные чалмы. На всех разноцветные широкие шаровары, подпоясанные кушаками, на белых и синих рубашках выделяются ярко вышитые жилетки. У многих в руках свёртки. Редкие женщины в чаршафах — чёрных покрывалах — жмутся к перилам.
Прямо к мосту пришвартованы рыбацкие баркасы. Грудами разложена рыба. Вывернутые алые жабры у некоторых ещё содрогаются. Тут же привязаны к перилам широкие и плоские шаланды с ярко расписанными пёстрым орнаментом бортами. На них сооружены деревянные настилы, покрытые хасырами — циновками.
— Усаживайся, дорогой!
Сверху был натянут серый тент из обычной мешковины, на корме жаровня. На её решётке — сочащийся жиром, медленно поджаривающийся луфарь или скумбрия. Любая рыба проходит через Босфор в эту пору в самом пике своей зрелости, в самом соку.
— Ешь — пальчики оближешь!
В воде рядом с шаландами плавают арбузные корки, куски лепёшек, огрызки яблок. Чайки, выставив красные перепончатые лапки, с хриплым криком снижаются, выхватывают клювами что-то из-под самого моста и снова взмывают вверх. Кругом по Золотому Рогу плывут лодки, грузовые баркасы, шхуны под малыми парусами. Мост остался позади. Дипломат вступил на берег и вскоре оказался у Галатских ворот.
— Салям алейкум, — сказал он и прошёл, не останавливаясь, под высокой аркой ворот, бросив мелкую монетку бакшиша охраннику.
И под ответное приветствие:
— Алейкум ас-салям, бей-эфенди, — стал подниматься в гору по крутой улочке мимо зданий морского министерства — Топханы.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда Стародубский прошёл мимо маленькой кофейни на окраине города. Прямо на мостовой, в тенёчке, на циновках сидели, поджав ноги, несколько бородатых турок. Они потягивали табачный дым из длинных чубуков и слушали музыку. Перед ними молодой, безусый юнец в расшитой зелёным узором круглой шапочке наигрывал на сазе. Обойдя бородатых меломанов, Александр вышел на пустынное кладбище. Вдали виднелись черепичные крыши греческой деревеньки. Русский дипломат, делая вид, что рассматривает каменные надгробия, двинулся вдоль спускающейся к морю длинной аллеи, окаймлённой гигантскими кипарисами. Кладбище густо заросло кустами лавра, мирта, фисташки и олеандра.
— Да, не сладко шататься по всему Стамбулу в такую-то жарищу! — проворчал себе под нос граф.
Однако он шёл по аллее беззаботным шагом отдыхающего человека, не показывая и виду, как ему надоели все эти чёртовы стелы в виде мраморных колонн в человеческий рост с шарами вместо голов, на которых красовались раскрашенные и раззолоченные тюрбаны. Их форма указывала на ранг или древность рода покойного. На могилах женщин тоже высились колонны, но они были увенчаны розетками с лепными позолоченными цветами. Александр уже несколько лет прогуливался по городу не просто так, а всегда с определённой, скрытой, как он надеялся, от султанской контрразведки целью. Вот и сейчас, проходя мимо могилы одной высокопоставленной дамы, он внимательно взглянул, сколько и каких цветов лежало у мраморной колонны. Он хорошо заметил две жёлтых чайных розы и одну алую, причём стебелёк алого цветка был сломан посередине. Всё это означало: агент хочет встретиться с ним в этот же вечер в условленном месте. Но только дело было в том, что этим агентом был армянин Овнанян, который со вчерашнего вечера лежал на Балык-базаре с отрубленной головой.
«Кто же положил цветы?» — думал Стародубский, продолжая медленно идти по аллее, насвистывая мелодию модной арии из итальянской оперы и помахивая беззаботно тросточкой.
Однако на его лбу выступил обильный пот.
«Овнанян это сделать не мог. Цветы свежие, а вчера их здесь не было. Значит, перед тем как его схватили люди Ахмед-паши, Овнанян успел кому-то сообщить условный знак для срочного вызова Александра. Ему хотят сообщить что-то важное. А если это ловушка? Овнанян мог под пытками сознаться в связи с русским посольством, но тогда его труп не стали бы выкидывать на базар. Надо идти на встречу!» — решил граф.
Он не спеша прошёлся почти до конца аллеи и только тогда взглянул на свои часы, вынув их из кармана полосатого шёлкового жилета. Время встречи приближалось. Пожалуй, ему уже не успеть заскочить на квартиру и переодеться. Впрочем, там, где они будут встречаться, никто и не обратит внимания, что на дипломате фрак для утренних прогулок, которые на этот раз слишком затянулись. Стародубский по узкой, вьющейся между надгробий тропинке прошёл к воротам кладбища. У них, прямо на земле, сидел, поджав ноги, дервиш в пыльной белой чалме и лениво покуривал шибуку — трубку с длинным чубуком. Он даже не удостоил проходившего мимо франка взглядом. Но Александр хорошо знал, что на самом деле он мог оказаться шпионом столь ненавистного ему Ахмед-паши.
Граф вскоре вышел на лужайку, где стояла кофейня с террасой, откуда открывался вид на Босфор и был хорошо виден азиатский берег с ярко выкрашенными домами и мечетями в обрамлении густой, уже пожелтевшей во многих местах листвы многочисленных деревьев. А вдали на горизонте возвышался Олимп Вифинский с его неровной, словно обломленной вершиной, она почти сливалась с облаками. Александр не спеша расположился за столиком, на котором лежал свежий номер «Moniteur Ottoman». Дипломат заказал кофе и лимонада, положил цилиндр вверх белой шёлковой подкладкой на столик рядом с собой и развернул газету. Вскоре он уже с видимым удовольствием выпил холодного лимонада и стал не торопясь мелкими глоточками потягивать кофе. Ему, правда, пришлось поделиться мелкими кусочками сахара с ручным журавлём, который как на часах застыл перед ним, когда официант принёс заказ. Получив причитающийся ему сахар, птица величаво удалилась. А граф продолжил читать газету, с которой уже ознакомился внимательно за завтраком. Увлечённый уже не совсем свежими новостями, Александр-эфенди даже не взглянул на невысокого, полного армянина в феске и синей куртке, проскользнувшего мимо его столика и громко, по-турецки заказавшего себе мороженое и кофе. Никто и не заметил, как этот носатый, дородный купец с чёрными усищами, задорно торчащими в разные стороны, проходя мимо русского дипломата, уронил ему в лежащий на столике цилиндр какой-то комочек, завёрнутый в белый шёлк под цвет подкладки.
Стародубский допил кофе, расплатился и, надев цилиндр, солидно постукивая тростью по каменным плитам пола, вышел из кофейни. Дело, что называется, было в буквальном смысле слова в шляпе. Срочное донесение трагически и геройски погибшего агента дошло всё-таки до своего адресата — резидента русской разведки на берегах Босфора.
— Ну, слава богу! С дневными прогулками покончено, — проворчал себе под нос граф, приподнимая цилиндр и проводя по лбу платком.
Донесение было у него в руке, и он убрал его вместе с платком в карман модных широких панталон. Через пятнадцать минут он уже был у себя на квартире. Рухнув в кресло, Стародубский развернул листок бумаги, исписанный по-английски явно каллиграфическим почерком. Александр вчитался. Это было перехваченное турками донесение английского посланника министру иностранных дел Пальмерстону о секретных контактах англичан с французами и египтянами. Из него явствовало, что против султана Мехмеда Второго был организован заговор. Его хотели заменить египетским пашой Мухаммедом-Али. А страны Восточного Средиземноморья участники «сердечного согласия», вернее, франко-английского сговора делили между собой. Причём англичане явно замышляли, переведя беспокойного Мухаммеда-Али в Стамбул, захватить Египет, выпихнув оттуда своих союзников французов. Документ был бесценен!
— И это как раз перед приездом Муравьёва! — весело проговорил Александр и подошёл к распахнутому окну.
На быстро темнеющем горизонте Стамбул сверкал тысячами огней. Высоко в тёмно-фиолетовом небе загорались по-южному крупные звёзды. Ветерок принёс запах моря. Под окном на ветерке шевелились заросли тиса, и на кипарисах изредка ворковали во сне голуби. В комнату вошёл слуга графа Степан, одетый в щегольской мундир, богато обшитый серебряным галуном.
— Закрой окна, Степан, зажги свечи и вели подавать на стол. Что-то я проголодался, — распорядился Александр, возбуждённо расхаживая по роскошному персидскому ковру, расстеленному посреди комнаты.
— Давно пора, ваше сиятельство, — проворчал бывший драгунский вахмистр. — А то уж ночь на дворе, а вы только обедать садитесь. Совсем забегались. А ведь не мальчик, чай, а статский советник, почти генерал…
Стародубский улыбнулся на слова слуги. После того как вместе прошли персидскую и турецкую кампанию, они так сроднились, что граф уже никогда не обижался на ворчание Степана и даже потворствовал его маленьким слабостям: шил ему роскошные, яркие мундиры, позволял себя величать и к месту, и не к месту «вашим сиятельством» и терпеливо выслушивал воспоминания о битвах на Кавказе, в которых участвовал бравый вахмистр. Вот и сейчас только рассмеялся, когда услышал слова слуги:
— Вы бы, барин, ходили не по одному месту, — показал Степан на ковёр, склоняя крупную поседевшую голову набок. — Кругами, что ли, вышагивали бы. А то ведь десять лир, шестьдесят с лишним рублёв, за него отвалили, а он уже совсем лысый, и на самой серёдке.
— Ладно, ладно, Степан, — махнул рукой граф. — Скажи повару, чтобы подавал скорее обед. Мне уже в театр пора ехать.
Александр переоделся в домашний зелёный шёлковый халат и уселся обедать в столовой. Степан, надев белые перчатки, подавал барину блюда, покрикивая повелительно на мальчишку, носившего тарелки из кухни, и многозначительно важно молчал, только изредка солидно покашливал, стоя за спиной своего «сиятельства» в продолжение всего обеда. А граф небрежно глотал всё, что ему подавали, продолжая сосредоточенно обдумывать полученное только что донесение.
Сразу же после обеда, когда Стародубский сидел с бокалом вина в кресле и покуривал сигару, Степан доложил, что прибыл русский посол Аполлинарий Петрович Бутенёв. Он приехал из предместья Стамбула — Буюк-дере, где на берегу Босфора располагалась чудесная загородная вилла, в давние времена выигранная одним из предшественников Бутенёва в карты у английского посла. После того как здание русского посольства на улице Пера сгорело несколько лет назад, очаровательный особняк в Буюк-дере стал временно и русским посольством, и резиденцией посла. Старый дипломат быстро вошёл в кабинет графа. Он был невысокого роста, с крупной лысиной на большой круглой голове. Его маленькие живые глаза сразу же заметили то оживление, в котором пребывал Александр.
— Получили что-то очень важное, Александр Иванович? — спросил он с ходу, усаживаясь в кресле напротив графа.
— Да, Аполлинарий Петрович, вот посмотрите. — Стародубский передал послу полученный документ.
Бутенёв быстро пробежал по нему глазами.
— Это очень важная информация. Необходимо сделать переводы этого донесения на французский и турецкий. Как только прибудет генерал Муравьёв, мы сразу же вручим ему этот документ. Он может сослужить нам хорошую службу на предстоящих переговорах. — Посол посмотрел на часы. — Нам уже пора в театр.
Перед тем как идти переодеться, граф несколько смущённо попросил посла об одном одолжении:
— Вы не сходите, Аполлинарий Петрович, сегодня во время спектакля за кулисы к актрисе Васильевой? У неё есть для нас кое-какие интересные сведения, но я бы не хотел с ней встречаться.
Бутенёв быстро взглянул на графа, в уголках губ мелькнула улыбка и сразу же исчезла.
— Хорошо, Александр Иванович, я всё равно хотел вручить ей цветы и поблагодарить за то удовольствие, которым она нас одаривает. Всё-таки голос у неё бесподобный, да к тому же какая актриса! Недаром от неё без ума и Лондон, и Париж.
— Да уж, она умеет понравиться, — проворчал Александр и удалился переодеться к театру в соседнюю комнату.
Вскоре два дипломата сели в посольскую карету и поехали в театр. Он находился неподалёку на одном из холмов. Ложи были расположены по-итальянски без балконов. Почти все они занимались послами и банкирами. В партере сидели армяне, греки и приезжие европейцы, называемые здесь общим именем — франки. Турок было очень мало. Они ещё не привыкли к европейской музыке. Во время антракта посол с цветами пошёл за кулисы. Но довольно быстро вернулся.
— Примадонна требует вас, Александр Иванович, — проговорил, виновато улыбаясь, посол. — Приняла мои цветы и выставила вон со словами, что у неё есть очень важная для нас информация, но сообщит она её только вам.
— Эта стерва в своём стиле, — пробормотал зло граф. — Ну, я с ней поговорю после спектакля.
— Только помните, Александр Иванович, о благе нашей империи, — напомнил ему Бутенёв. — Нам, дипломатам, необходимо переступать через свои антипатии и руководствоваться интересами общего дела.
— Вот в интересах общего дела я и придушу собственными руками эту Наташку, — проворчал уже совсем тихо себе под нос молодой русский дипломат.
Сразу после окончания оперы Александр поднялся за кулисы к примадонне. Она сидела у большого зеркала и снимала большим куском ваты, намазанным вазелином, грим. Лицо у певицы было уставшее и грустное. Она только что заметила у себя новые морщинки на лбу и под глазами и седой волос у виска. Постоянные гастроли и беспорядочный образ жизни давали о себе знать.
Примадонна старела. Вдруг она вздрогнула: в зеркале над её головой появилось лицо Стародубского, мрачное и с большими горящими глазами, как у байроновского героя. Он был очень красив в чёрном фраке и белом галстуке, оттеняющем загоревшее на стамбульском солнце породистое аристократичное лицо.
— Ты что же делаешь, Натали? — проговорил граф тихо сквозь зубы.
Это был верный признак, что он очень зол.
— Я же тебе ясно, на русском языке объяснил, что не хочу тебя видеть. Почему ты не могла передать всё, что необходимо, Бутенёву? Тебе что, захотелось поиздеваться надо мной? — Александр схватил за плечи и так тряхнул певицу, что у неё клацнули зубы.
— Отпусти, ты делаешь мне больно, — взвизгнула Натали и, когда граф отступил на шаг и убрал от греха подальше за спину руки, которые просто чесались ухватиться за эту длинную белую нежную шею, повернулась и грустно спросила: — Почему ты меня избегаешь, Саша? Неужели ты забыл, как мы были счастливы в Петербурге всего пять лет назад?
— Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, дорогая, вспомни Гераклита. Так же нельзя пережить и чувства, которые уже давно прошли, — проговорил так, словно сам себя хотел в этом убедить, и прошёлся по комнатке, буквально заваленной корзинами с цветами.
— Но я же вижу по твоим глазам, что ты говоришь неправду. Да и плевать я хотела на твоего Гераклита! — Певица швырнула попавшуюся ей под руку расчёску в угол.
— Плевать на великого мыслителя, хотя и жившего две с половиной тысячи лет назад, недостойно даже для такого человека, как ты, а уж плевать на объективную реальность, заключающуюся в его словах, просто глупо, дорогая, — усмехнулся дипломат и повернулся к Натали. — Ну, давай выкладывай, что ты там разнюхала в постели французского посланника, и я пойду, у меня ещё дел полно, некогда мне здесь по пустякам прохлаждаться.
— Я не разнюхала, а узнала важную для нашей державы информацию, а не пустяки, как ты изволишь выражаться, философ хренов. И с этим Варенна я связалась только потому, что тебе необходимо было узнать, что замышляют французы здесь, в Константинополе. И вообще, ты неблагодарная свинья, я ведь только ради тебя приехала в эту захолустную турецкую дыру, — всхлипнула, примадонна и швырнула теперь уже прямо в дипломата зеркальце в серебряной оправе.
— Ну конечно! — прорычал Александр. — Это я тебе приказал залезть в постель к паршивому лягушатнику и пьянствовать с ним днями напролёт.
— Не ори на меня! — вскочила со стула Натали; розовый шёлковый халат на ней распахнулся, обнажив внушительного размера грудь великолепной формы и свежести. — Ты же сам сказал, что твои чувства уже давно остыли. Так чего же ты ревнуешь? Или ты как собака на сене — сам не ам и другому не дам?
— Ах ты стерва! — воскликнул Александр и залепил звонкую пощёчину примадонне.
Она отлетела в другой конец гримёрной, на пышные корзины с цветами. Натали круглыми потемневшими, васильковыми очами взглянула на графа, потрогала щёку и удивлённо и растроганно проговорила:
— Господи, Сашенька, да ведь ты меня всё ещё любишь! Поэтому ты и не хотел встречаться со мной. Тебе было очень больно. Я тебя, милый, отлично понимаю. Ну почему же ты мне это не сказал с самого начала?
Наташа вскочила и бросилась на шею Александру, который вдруг неожиданно для себя схватил в объятия плачущую красавицу, сжал её так, что у неё захрустели все косточки, и упал вместе с ней на широкую кушетку, стоявшую рядом. Им теперь было не до ценных донесений.
А рано утром с глубоким чувством вины перед собой, своей честью и вообще перед всем миром Стародубский возвращался на извозчике на свою квартиру, но, несмотря на мучившую его совесть, был счастлив. Граф глубоко и с наслаждением вдохнул ещё прохладный утренний воздух, посмотрел в голубое пространство между домами, где виднелся Босфор, и увидел небольшое военное судно, идущее по проливу под малыми парусами. На его корме развивался Андреевский флаг. Это был корвет «Штандарт», на котором в Стамбул прибыл генерал Муравьёв.
4
Этим же утром дипломаты собрались в Буюк-дере на вилле русского посла на встречу с посланником самого императора России. Общее совещание была коротким. После него Стародубский наедине доложил генералу Муравьёву обстановку в Стамбуле и в Турции по данным местной агентуры. Николай Николаевич похвалил Александра за блестяще проделанную работу.
— Донесение английского посла будет очень кстати на моих переговорах с султаном и египетским пашой. Молодец, Александр. Я ещё там, на Кавказе, понял, что из тебя выйдет толк. Ну а сейчас мы долго рассиживаться не будем, а то египтяне с помощью французов уж точно возьмут Константинополь, тем более, как сообщает Бутенёв, здесь упорно циркулируют слухи, что турки разбиты в битве у Конии. Значит, город защищать больше некому. Теперь мы одна надежда султана. Как говорит одна турецкая пословица: «Когда человек тонет, то ухватится и за змею». — Генерал рассмеялся. — Наша цель не только помочь удержаться султану на троне, но и убедить турок, что мы стали их друзьями и не таим камень за пазухой. Но сделать это, конечно, очень трудно, — покачал головой Николай Николаевич.
На следующий день, 15 декабря 1832 года, морской катер с шестнадцатью гребцами причалил к ступеням, ведущим к Босфору от загородного дворца султана Чараган на европейской части турецкой столицы. Из него вышел генерал Муравьёв в парадной форме. С ним были полковник Генерального штаба Дюгамель, представитель флота капитан-лейтенант Серебряков, адъютант поручик Харнский и переводчик Франкини. Заиграла музыка, почётный караул отдал честь. Турецкие штаб-офицеры провели русского генерала и его свиту во флигель. В просторной комнате находилась приёмная Ахмед-паши, командира гвардии султана. Здесь полчаса Муравьёва занимали неспешной беседой раис-эфенди, премьер-министр, мрачный старик, и сераскир, военный министр, живой пожилой паша, родом с Кавказа. Турки были неразговорчивы. На прямой вопрос генерала: «Что же на самом деле произошло под Конией?» — ответили уклончиво: «Вскоре генерал всё узнает». Но переводчик турецкой стороны, грек Вогориди, улучив момент, шепнул Муравьёву: «Плохо!» Стало ясно, что турки потерпели полный разгром.
Через полчаса Муравьёв входил в приёмную султана. Мехмед Второй сидел на канапе в синем, странного вида для русского глаза мундире, в накинутом на плечи синем плаще и красной феске с золотой кисточкой на голове. Лицо его было слегка опухшим. Нос, красный, с лиловатым оттенком, сразу выдавал хорошего любителя выпить. Глаза умные, но какие-то беспокойные. Султан беспрестанно переводил взгляд с предмета на предмет, словно был очень растерян. Он также частенько машинально хватал себя за коротко подстриженную и выкрашенную чёрной краской бородку.
Когда Муравьёв начал по-французски свои первые вступительные фразы, а переводчик, генуэзец Франкини, чей род уже несколько столетий проживал на берегах Босфора, бегло переводил его слова, султан замахал руками.
— Говори по-турецки. Мне хорошо известно, что ты знаешь наш язык, — проговорил султан громким, грубоватым голосом.
Николай Николаевич перешёл на турецкий.
— Его Императорское Величество поручил мне передать вам, Ваше Величество, заверения в своей искренней и бескорыстной поддержке в вашей борьбе с наглым египетским узурпатором. Российская держава не останется в стороне, и если вы, Ваше Величество, сочтёте это необходимым, то и силой своего оружия принудит непокорного пашу отступить от стен Стамбула.
Мехмед слушал генерала с огромным интересом.
— Я благодарен за предлагаемую мне помощь от нашего русского соседа. Если я попрошу вас, то за сколько дней русский флот сможет пересечь Чёрное море и бросить якоря у нас на Босфоре?
— Меньше чем за неделю, Ваше Величество, — ответил генерал. — Причём наши корабли уже прибудут с десантом, он сразу же сможет начать защищать Стамбул.
— Очень хорошо, очень… — задумчиво протянул султан. — Но я сейчас жду ответа и от англичан, которые тоже смогут мне помочь.
— Вы, к сожалению, напрасно теряете время, дожидаясь положительного ответа от англичан, — проговорил сурово Муравьёв и протянул султану бумагу с текстом, написанным арабской вязью по-турецки. — Вот донесение английского посланника, где он откровенно сообщает своему министру иностранных дел виконту Пальмерстону о своём сговоре с французами с целью поддержки Мухаммеда-Али.
Султан схватил бумагу и, оттолкнув секретаря, который кинулся принять бумагу из рук своего повелителя, стал читать, зло фыркая и бросая слова, явно выходившие за рамки дипломатического протокола.
— О, Аллах, какие же негодяи эти франки, — проговорил он и вскочил на ноги. — Так подло предают они меня, хотя ещё вчера уверяли в своей дружбе. — Султан снова уселся на канапе. — Если этот документ подлинен, то ситуация меняется кардинально, — пробормотал он растерянно.
— Я заверяю вас, Ваше Величество, что это копия подлинного документа, — заметил Муравьёв.
— А зачем вы всё-таки едете к этому мятежнику Мухаммеду-Али? — спросил султан и подозрительно взглянул на русского генерала.
— Чтобы донести до него позицию моего государя, — спокойно и терпеливо стал повторять уже ранее сказанное Николай Николаевич. — Я не уполномочен вступать с ним в какие-либо переговоры. Я просто обязан сказать, что мой государь ни за что на свете, ни при каких обстоятельствах не согласится видеть египтян на берегах Босфора и что мы не остановимся даже перед применением силы, чтобы защитить законного главу Османской империи, вас, Ваше Величество.
— Хорошо, я подумаю и передам вам или русскому послу Бутенёву, если вы уже отправитесь в Египет, свой ответ императору России: принимаю я вооружённую помощь или нет.
Аудиенция султана после представления сопровождающих генерала Муравьёва лиц закончилась. А через несколько дней турки, убедившись в искренности русских, согласились на их помощь. Генерал же Муравьёв покинул Стамбул на корвете «Штандарт». Его ждала самая трудная часть миссии: надо было убедить Мухаммеда-Али прекратить наступление на столицу Османской империи.
5
1 января 1833 года русский военный корабль уже входил в главный западный военный порт Александрии. Николай Николаевич с интересом рассматривал древний город. Хорошо видны были жёлто-песочного цвета цитадель, дворец паши и в правой стороне города знаменитый столп Септемия Севера, или, как его ещё называют, Помпеева колонна. Корвет вошёл в порт молча, без салюта-приветствия флагу египетского паши. Вскоре после прибытия на борт поднялся невысокий, плотный человек, который проворно снял перед генералом цилиндр и представился:
— Тосканский консул Розетти. Я по поручению паши прибыл узнать о цели вашего визита. И сразу вас хочу заверить, что я искренне на вашей стороне. Самая главная цель моей жизни — это представлять интересы великой Российской державы здесь, на берегах Африки, в Александрии. О, я мечтаю стать генеральным российским консулом! — выпалил с ходу экспансивный итальянец.
Он с удовольствием пообедал на корвете, пригласил Муравьёва нанести ему ответный визит и отбыл на берег в юркой, пестро раскрашенной лодке. На следующий день утром генерал направился к египетскому правителю, знаменитому Мухаммеду-Али, вот уже почти тридцать лет держащему в цепких руках эту загадочную древнюю страну, а теперь вознамерившемуся даже посягнуть и на османский трон в Константинополе.
Принял паша русского генерала в небольшом зале. Он быстро встал навстречу Муравьёву, приветствовал его и пригласил сесть вместе с ним на софу. Мухаммед-Али был малого роста, с седой бородкой и молодыми, очень живыми глазами. Одет он был пышно, по старинной восточной моде. На голове — золочёный тюрбан со страусовым пером и брильянтами. За красным кушаком торчали два кинжала, усыпанные драгоценными камнями. Сидеть на софе предпочитал по-восточному, скрестив ноги. Но во всех его повадках не было и в помине той степенной важности, которая так присуща старым туркам. Он находился в каком-то постоянном движении. Его голова, руки, глаза никогда не находились в покое. Поговаривали, что по ночам рядом с ним всегда дежурят две служанки, они укрывают его одеялом, которое он постоянно сбрасывает во сне.
После трубок и кофе паша приказал всем удалиться. Началась беседа по существу. Муравьёв твёрдо и с достоинством изложил позицию России в возникшем на Ближнем Востоке международном конфликте.
— Никогда, ни при каких условиях мой государь не согласится на отстранение от власти султана Мехмеда Второго и оккупацию вашими, паша, войсками Стамбула. Ни при каких условиях, — подчеркнул повтором свою мысль генерал. — И ежели ваш сын всё же подойдёт к Босфору, российский император не остановится даже перед посылкой своих войск и флота для защиты законного правителя. Поэтому в ваших же интересах остановить войска, идущие к Босфору.
— Да я и не собираюсь захватывать Стамбул и тем более отстранять от власти моего повелителя Мехмеда Второго, что вы! — криво улыбнулся паша и засмеялся неестественным коротким смешком. — Я понял, что хотел сказать мне российский император. Я подумаю и дам вам ответ позже. Давайте теперь поговорим о чём-нибудь другом. Кстати, вы не могли бы мне дать послание мне вашего императора в письменном виде? — Глаза старика бесхитростно уставились на собеседника. Всем своим видом он говорил, что просит о таком пустяке.
Николай Николаевич усмехнулся. Со стороны паши это был коварный ход. Получи он письменные требования Николая Первого, подписанные его представителем, то тогда он бы имел на руках прямое доказательство вмешательства русских во внутренние дела Османской империи.
— Император поручил мне довести до вас его точку зрения устно. К сожалению, не смогу удовлетворить вашу просьбу.
Глаза старика лукаво блеснули в ответ. Он внимательнее вгляделся в собеседника. Генерал явно не прямолинейный вояка, напрямую в лоб передающий требования своего повелителя, каким хотел показаться сначала.
— Это не ваш брат, Андрей Муравьёв, был у меня совсем недавно? — спросил паша, переводя разговор в другое русло. — Он, кажется, собирался написать книгу о святых местах в Палестине и о своём путешествии по нашим краям.
— Да, это был мой брат. Он уже издал книгу, в которой много пишет и о вас, сравнивая ваше высокостепенство с Филиппом Македонским, а вашего сына — с Александром Македонским.
Мухаммед-Али расплылся в довольной улыбке. Он был очень чувствителен к лести.
— Я хотел бы добавить, раз уж речь зашла об Александре Македонском, он две тысячи лет назад завоевал Египет и считал его самой большой жемчужиной в своей короне, а ведь обладал почти половиной тогда известного людям мира, — проговорил Муравьёв настойчиво. — Вот и хотел я спросить вас, ваше высокостепенство, зачем вам менять такую прекрасную страну на османский престол, который и так шатается всё последнее время от выступлений непокорных народов?
— Откуда вы взяли, что я хочу оставить Египет?
— Ну, ведь если вы захватите Стамбул и сядете на османский престол, то вам придётся оставить Египет. А на него уже нашлось много охотников. Вот, например, англичане уже рассчитывают превратить его во вторую Индию, выпихнув отсюда и ваших друзей французов.
— Откуда вы это взяли? — выпучил глаза от удивления экспансивный старик.
— Вот, прочтите, — подал паше бумагу генерал. — Это выдержки из донесения английского посланника своему шефу в Лондоне виконту Пальмерстону. Здесь он прямо говорит об английских намерениях захватить Египет, если вы, паша, обоснуетесь в Стамбуле. Вот эти строки я вам могу оставить, подумайте и над ними, перед тем как дадите мне ответ на слова моего императора.
Мухаммед-Али быстро прочитал документ и забегал по комнате.
— Но может быть, это все ваши выдумки, чтобы поссорить меня с союзниками?
— Никакие они, эти англичане и французы, не союзники вам, они уже давно вас предали тайно, а скоро предадут и на глазах всего мира, — ответил сурово Муравьёв. — А что касается этого документа, то его перехватили сами турки и сняли с сего любопытного послания копию. А вот как оно ко мне попало, я умолчу, но, клянусь моей честью, всё, что я вам дал, переведено слово в слово с английского языка.
Генерал встал, чтобы откланяться. Но болтливый паша ещё долго не отпускал приглянувшегося ему умного, прямого и не церемонящегося с ним русского военного. Уж больно он не походил на льстящих ему в каждой фразе вкрадчивых и корыстолюбивых дипломатов из Европы, во множестве увивающихся при его дворе. Муравьёв еле вырвался из дворца правителя Египта.
На следующий же день Николай Николаевич передал паше через консула Розетти, что настаивает на скором ответе. 4 января Мухаммед-Али вновь принял понравившегося ему русского генерала.
Старик опять в своей экспансивной манере принялся уверять Муравьёва, что он отнюдь не собирается свергать султана.
— Я его верный бендэ (слуга)! — восклицал паша и бегал стремительно по комнате, устланной коврами.
Полы роскошного, вышитого золотом кафтана развевались по сторонам. Широкие алые шаровары переливались в солнечных лучах, падающих сквозь резные орнаменты полуприкрытых ставень. Золочёный тюрбан съехал куда-то набок. Несмотря на зиму, было довольно жарко. Листья пальм шелестели под окнами на ветру, дувшем с моря.
— Ну так подтвердите свои слова делом! — в тон паше горячо воскликнул Николай Николаевич. — Отдайте приказ войскам в Анатолии остановиться. Зачем вам загребать горячие каштаны для каких-то проходимцев из Лондона и Парижа?
Мухаммед-Али остановился, пристально посмотрел на генерала и, схватив с низкого столика колокольчик, нетерпеливо позвонил. Вошёл молодой человек в красной феске и синем мундире с алмазным якорем на груди. Паша быстро продиктовал ему приказ своему сыну Ибрагим-паше об остановке движения армии к Стамбулу. Старик нетерпеливо подписал бумагу и приложил к ней печать, висящую у него на поясе.
— Я прошу двадцать дней, чтобы приказ мой дошёл до всех частей, только после этого срока я буду отвечать за всё, что делается в моей армии в Анатолии, — проговорил громко, почти выкрикнул паша и подал знак своему секретарю удалиться.
Молодой человек поклонился и выскользнул вместе с приказом из комнаты.
— Добрая воля, с какой вы исполнили требование моего государя, служит лучшим поручительством в успехе дела, — удовлетворённо проговорил генерал. — Я доложу государю императору, что Мухаммед-Али с покорностью принял изъявление воли Его Величества, в доказательство чего он немедленно остановил военные действия и захотел приступить без потери времени к мерам примирения, в успехе коего был совершенно уверен. Так ли, ваше высокостепенство?
— Так, точно так, — проговорил недовольно паша и, взяв под руку настырного русского генерала, стал ходить с ним по комнате и беседовать.
На следующий же день Муравьёв проверил, отправлен ли приказ в войска. Оказалось, что несколько нарочных ещё ночью умчались по дороге на Восток к Палестине, через которую вели все дороги в Анатолию. Через несколько дней удовлетворённый Муравьёв отправился в Стамбул. После отчаянного шторма у берегов Африки потрёпанный русский корабль всё же прибыл к Босфору во второй половине января. И уже в турецкой столице Николай Николаевич узнал, что Ибрагим-паша остановил свои войска в нескольких переходах от Стамбула. Но султан тем временем уже дал согласие русскому послу на присылку флота и десанта на берега Босфора. И 8 февраля только что прибывший французский посол адмирал Руссен, бодрый, рослый мужчина, чуть не упал в обморок, когда утром подошёл к окну своей резиденции, расположенной неподалёку от Буюк-дере, и увидел прямо перед собой стоящие на рейде под Андреевскими флагами и трёхцветными знамёнами четыре русских линейных корабля, три фрегата, один корвет и один бриг. Это эскадра под командованием вице-адмирала Лазарева прибыла спасать турецкого султана.
И никакая истерика французского посла не смогла заставить султана изменить свою позицию: русская эскадра и прибывающий пехотный десант останутся на берегах Босфора до того момента, как Мухаммед-Али подпишет мирное соглашение с Высокой Портой и отведёт свои войска из Анатолии за горы Тавр. А генерал-лейтенанту Муравьёву, повышенному в чине, уже приходилось день и ночь заниматься обустройством русских войск, ставших лагерем на азиатском берегу Босфора напротив дачного местечка Буюк-дере, где располагалась резиденция посла Бутенёва. Николаю Николаевичу даже пришлось поселиться с войсками в лагере у деревеньки Ункяр-Искелеси. Вскоре в Стамбул прибыл любимец Николая Первого Алексей Фёдорович Орлов. Он на последнем этапе отстранил Муравьёва от дипломатической деятельности, оставив за ним только командование сухопутными частями. Но Николай Николаевич был доволен: он уже сделал главное — остановил войну и подготовил к подписанию новый союзный договор с Турцией. Его и завизировал с большой помпой царский фаворит в Стамбуле в июне месяце. Договор так и назвали по местечку, где располагался русский военный лагерь, Ункяр-Искелесийским. Это была крупнейшая в девятнадцатом веке победа российской дипломатии в области решения в пользу Российской империи Восточного вопроса. Турция из врага России превратилась в союзника и на время войны обязывалась закрывать Босфор и Дарданеллы для прохода военных кораблей враждебных нам государств.
27 июня русская эскадра отплыла от берегов Босфора. Генерал Муравьёв возвращался в Россию со смешанным чувством. Он был рад возвращению, но одновременно с этим прежние печальные мысли овладевали им. Его ждёт впереди армейская рутина и одинокая казённая генеральская квартира, куда будет по вечерам возвращаться усталым и одиноким.
«Нет, надо обязательно поскорее забрать дочку, Наташеньку, из Петербурга… Но куда я её привезу? — сразу же задал он себе вопрос. — Ведь у меня ни кола ни двора. Надо опять дождаться очередного назначения, получить под командование дивизию или корпус и тогда уж забирать дочку».
Муравьёв стоял на капитанском мостике линейного корабля и пристально смотрел вдаль, где среди волн и туч на горизонте маячило его будущее. Каким оно будет? То, что трудным, в этом он был уверен, но ему хотелось и простого человеческого счастья. Николай Николаевич сжал губы и уверенно посмотрел вперёд — он добьётся и этого. Пока что не было цели, которой бы он не смог достичь. И генерал Муравьёв справился с этой задачей. Через год женился на Наталье Чернышевой, сестре своего друга декабриста Захара Чернышева, с которым служил на Кавказе. И через несколько лет он уже был отцом четырёх дочек. У старшей Наташеньки появились три сестрички. И, несмотря на скорую опалу царя, Муравьёв жил все эти годы счастливо, наслаждаясь семейным уютом и веря в то, что в трудный для России час о нём вспомнят. Ведь как говорил ещё его дядька, покойный премьер-майор славных екатерининских времён: «Кому же, как не нам, защищать свою Родину? Кроме нас некому!»
И вот наступил тяжёлый для России 1854 год, когда вся страна с волнением следила за судьбой осаждённого Севастополя. О старом генерале, конечно же, вспомнили и поручили ему самое трудное и опасное дело: защищать с имеющимися мизерными силами Кавказ. И Муравьёв взялся за новую сложную задачу решительно и смело, как делал это всегда. Служить, так не картавить!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги