Судьба генерала

1

прельским утром 1817 года в Тифлисе было уже по-летнему жарко. Штабс-капитан Гвардейского генерального штаба Николай Муравьёв бодро шагал по кривым и узким улочкам между глинобитными старыми домами. За пять лет после кампании 1812 года он значительно повзрослел. Это был уже не наивный прапорщик, а опытный воин, прошедший с боями всю Европу, а вот теперь перипетии воинской службы и невзгоды личной жизни забросили его на Восток. Сквозь довольно тонкие подошвы кавказских сапог без каблуков он остро чувствовал жар накалившихся на солнце камней под ногами. По обеим сторонам улицы располагались лавочки. Чем только здесь не торговали: и перцем, и миндалём, и рассыпанным в огромные кучи турецким табаком, и кинжалами, и пёстрыми заморскими тканями. Муравьёв зорко поглядывал вокруг серыми, стального цвета глазами, в которых ясно виделись командирская властность, быстрый сметливый ум и, чего не было раньше, какая-то отчаянная смелость человека, готового запросто поставить свою жизнь на карту.

— Хабарда! Хабарда! Берегись! — услышал Николай и едва успел отступить в сторону, как мимо него проскакал на низкорослом, косматом, полудиком коне абхазец в чёрной чалме и такого же цвета черкеске.

— А, чёрт тебя подери! Носится как угорелый. Ты не у себя в диких горах, головорез проклятый! — прокричал ему вслед весёлый и громкоголосый возница-кахетинец с красными, крашенными хной усами, управляющий большой скрипучей арбой, полной бурдюков с вином.

Идущий рядом со своей повозкой крестьянин, добродушно обругав всадника, улыбнулся, показав белые, сверкающие на солнце зубы, и длинной хворостиной продолжил подгонять чёрных буйволов, которые, что-то не спеша пережёвывая, мерно покачивая внушительными рогами, шли себе, ни на кого не обращая внимания, по пыльной каменистой, запруженной прохожими улочке, как по пустынной деревенской дороге, и, казалось, о чём-то сосредоточенно думали.

Рядом с Муравьёвым вдруг показались смышлёные мордочки с длинными ушами и красивыми чёрными задумчивыми глазами. Это были ослики, идущие друг за другом стройной колонной. На их спинах были приторочены большие корзины с углём.

— Хабарда! Берегись, батоно, а то запачкаешься! — крикнул ему пронзительно полунагой, в живописных лохмотьях мальчишка, восседающий на одном из ослов.

Николай, улыбаясь, опять посторонился. Ему нравился Тифлис с его бурно кипящей, казалось, такой беззаботной восточной жизнью. Он всего полгода на Кавказе, а уже немного понимает по-татарски, этой латыни Востока. Штабс-капитан никуда не спешит, как истинный тифлисец. Правда, окружающие и не догадываются, что этот одетый в чёрную черкеску и светло-серую папаху горожанин — русский офицер. И слава богу! Потому что штабс-капитан квартирмейстерской части, переодетый в наряд обычного тифлисского обывателя, выполнял секретное задание, которое поручил ему лично наместник Кавказа генерал-лейтенант Ермолов. Николай наблюдал, как проходит слежка за одним подозреваемом в измене чиновником канцелярии наместника. Муравьёв был новой фигурой в Тифлисе. По прибытии сюда его сразу же отправили на персидскую границу для составления подробной карты этого края, а также для секретной работы с конфидентами — агентами из местных жителей, многие из которых проживали в Персии. Николаю даже пришлось, переодевшись в цивильный наряд и получив подложные документы, съездить в армянский монастырь в Эчмиадзине, где он имел много встреч как с конфидентами, состоящими на жалованье российского правительства, так и с агентами добровольцами-армянами, искренне ненавидящими персидский гнёт и во всём помогающими русским военным. Поездка прошла успешно, и поэтому штабс-капитану, хорошо показавшему себя на нелегальной работе с агентурой, поручили и в Тифлисе, благо его ещё здесь не знали в лицо, участвовать в секретной операции.

И вот теперь он не спеша гулял по городу, а перед ним в сотне шагов впереди шествовал незаметный русский чиновник в зелёном потрёпанном форменном гражданском мундире и чёрной фетровой треугольной шляпе. Вернее, Николай следует за оборванным нищим с большим деревянным посохом, а тот уж, в свою очередь, ведёт этого злополучного чиновника. Вот они уже на базаре, здесь, как нигде, чувствуется азиатский колорит Тифлиса. Муравьёв беззаботной походкой праздношатающегося подошёл к одной из лавок, доставая из кармана коротенькую пузатую трубку. Здесь на низеньких подмостках в остроконечной меховой шапке сидел портной и проворно обшивал обшлага черкески серебряным галуном. Приветливо улыбаясь, он прямо рукой достал из медного большого утюга, стоящего рядом, уголёк и протянул его прохожему. Тот закурил трубку и уселся, по-азиатски поджав ноги, рядом с портным. Белозубый парень, польщённый таким вниманием чисто одетого господина, стал весело болтать на ломаном русском языке, пересыпая свою речь множеством грузинских и татарских словечек. Николай с удовольствием слушал базарные новости и одновременно краем глаза с интересом наблюдал за нищим, который не спеша следовал за чиновником.

Неподалёку от портного работал брадобрей. Прямо у дверей его цирюльни на мостовой, поджав босые ноги, сидел татарин. Рослый парикмахер в засаленном полосатом халате и с волосатыми жилистыми руками проворно водил по его большой, круглой, в мыле голове опасно сверкающей бритвой. Вскоре уже иссиня-выбритая голова клиента мокро заблестела на солнце. Брадобрей невозмутимо вытер её какой-то тряпицей, звонко шлёпнул татарина по его голой, ещё мокрой голове, что-то весело громко проговорил и небрежно повесил грязноватый клочок материи на окошко сушиться. Усмехнувшись, Николай встал и направился к духану, в который только что вошёл чиновник, а нищий остановился у дверей грузинского трактира и, сняв рваную шапку, лениво-гнусавым голосом стал просить милостыню у прохожих. Шагая к духану, штабс-капитан прошёл мимо увешанного пёстрыми пыльными коврами входа в караван-сарай. Навстречу ему попался крепкий муша, носильщик, на широченной спине его преспокойно уместился шкаф, перекрещённый ремнями. По загорелому лицу муши текли струйки пота. Он исподлобья посмотрел на Николая и отступил в сторону, давая дорогу господину. Беспечно попыхивая трубкой, Николай, подходя к духану[18], услышал истошный крик муэдзина с находящегося неподалёку минарета. Правоверных мусульман сзывали на молитву.

Муравьёв с удовольствием уселся на скрипящий старый стул у маленького круглого столика, вытянув усталые пыльные ноги, и стал пить мелкими глотками ароматный кофе, запивая его по восточному обычаю ледяной водой из высокого запотевшего стакана. В противоположном углу дарбази, просторного зала духана, на застеленном коврами невысоком помосте сидели двое купцов-персов и, поглаживая крашенные хной бороды, играли в нарды, изредка с любопытством посматривая на посетителей. Один из купцов был одноглазым, сухоньким человечком со злым выражением на худом бледном лице. Чиновник сидел за столиком у окна. Он мирно пил чай с сахаром вприкуску и не спеша жевал кусочки лаваша, намазывая их сливочным маслом. Делал он это так мирно и незамысловато, с таким простодушным видом поглядывая по сторонам, что Муравьёву даже не верилось в его виновность.

«Может, начальство что-то напутало? — подумал Николай, искоса поглядывая на сутулую спину пожилого человека и его блестевшую от пота лысину. — Разве может этот божий одуванчик являться агентом одной из соседних восточных держав и продавать ей секретные документы прямо из канцелярии кавказского наместника? Ведь вторые сутки наблюдаем за ним, и всё без толку! Да подсядет к нему кто-нибудь или нет в этом духане? Может, один из этих персидских купцов? Вон у одноглазого рожа какая подозрительная!» — размышлял ещё не очень опытный в таких делах Муравьёв.

Но персияне лениво играли в нарды, потягивали кофе, одновременно раскуривая кальяны и булькая в них водой. На чиновника они не обращали никакого внимания. Штабс-капитану уже надоело безрезультатно шататься по Тифлису. Начальник штаба Грузинского отдельного корпуса полковник Вельяминов в присутствии Ермолова предупредил Николая, что они ожидают вражеского агента, который должен явиться на связь с изменником. И как только появится тот, кому чиновник передаст пакет с бумагами, то их обоих нужно арестовать на месте преступления с поличным. Но время шло, а к этой овце в чиновничьем мундире никто не подходил.

Вскоре в духан ввалилась весёлая и громогласная компания мастеровых. Она расположилась на низких скамейках и, громко, гортанно переговариваясь, стала обедать. Среди молодых черноглазых усатых мужчин Муравьёв узнал нескольких переодетых линейных терских казаков, которых было просто не отличить от местных жителей. Это были те, кому он должен отдать приказ на захват вражеского агента. Николай внутренне подобрался. Он почувствовал, как сгущается атмосфера. Но пока, несмотря на внутреннее напряжение, всё было на удивление спокойно в просторном дарбази духана. Неподалёку от него на очаге кипели котлы, на столиках стояли большие гоби — круглые деревянные блюда, на них ещё дымились высыпанные масленые беляши, рядом высились пузатые глиняные кувшины с вином и горка ароматных горячих лепёшек. Муравьёв подозвал бичо, мальчика в драной рубашонке, который только что переменил чашки с кофе персидским купцам, и послал его к духанщику сказать, чтобы ему принесли так соблазнительно пахнувшую лепёшку и порцию шашлыка. В этот момент из угла дарбази встал высокий горец в драной черкеске и косматой чёрной папахе, надвинутой на глаза, и, чуть покачиваясь, как хорошо нагрузившийся вином человек, подошёл к пьющему чай чиновнику.

— Послушай, батоно, купи кинжал, — громко проговорил он и плюхнулся на стул рядом.

— Что, на вино деньги кончились, генацвали? — спросил чиновник, улыбнувшись. — Ну ладно, давай показывай, что у тебя за товар.

Горец вынул из-за кушака кинжал грубой местной работы. Лысая голова канцеляриста склонилась над ним. Николай замер, пристально наблюдая за обоими. Вот он заметил, как божий одуванчик, с наивным видом рассматривающий орнамент на ножнах кинжала, тихонько передаёт горцу под столом небольшой светло-коричневый бумажный пакет.

«Вот сука, ведь чуть не облапошил меня!» — подумал Николай и подал условленный знак переодетым казакам: он уронил на земляной пол свою серую папаху И; ещё добавил команду:

— Вперёд!

Казаки бросились на сидящих у окна. Но горец проявил невиданную прыть. Он успел буквально за несколько мгновений перерезать острым как бритва кинжалом горло чиновнику, ударить в грудь подскочившего казака и выпрыгнул в окно. Там на него набросился нищий, прикрывающий выход из духана. Два тела, извиваясь, покатились по пыльной улице. Но вскоре нищий остался неподвижно лежать в пыли, широко разбросав руки, а горец вскочил, подхватил упавшую папаху и бросился в сторону к узкому переулку. В этот момент рядом с ним оказался Николай. Он одной рукой схватил за плечо убегающего, а другую занёс для удара кинжалом. Но горец, извиваясь как гибкая змея, шарахнулся в сторону. Старая ткань черкески затрещала на его плече. В левой руке Муравьёва оказался кусок ветхой ткани, но правая всё же достала отпрыгивающего джигита. Длинное лезвие кинжала штабс-капитана скользнуло по правой щеке агента и вошло в мякоть предплечья. Однако тот повернул оскалившееся, как морда волка, залитое кровью лицо к Николаю и неожиданно пнул его в пах. У Муравьёва подкосились ноги, и он рухнул на дорогу, хватая ртом воздух. Горец взмахнул кинжалом, чтобы добить Николая, но был вынужден ударить им подбежавшего казака. Затем джигит, явно недовольный, что ему не удалось пырнуть кинжалом обидчика, корчившегося у ног в пыли, свирепо блеснув белыми зубами, увернулся от двух подбежавших преследователей и бросился в узкие переулки Армянского базара. Как ни пытались его догнать оставшиеся в живых казаки, но того и след простыл.

Когда Николай пришёл в себя, он приковылял обратно в духан и с тоской осмотрел мёртвое тело злополучного чиновника, распростёртое у окна. На простой круглой физиономии застыло выражение крайнего удивления и ужаса. Это всё, что у Муравьёва осталось.

— Полный провал! — пробормотал штабс-капитан.

Он приказал казакам убрать трупы из духана и с улицы. Чертыхаясь про себя, Николай стоял в душном дарбази и долго ждал, пока по улице к распахнутой двери не подъехала скрипучая арба, запряжённая медлительными волами. Казаки, спокойно переговариваясь, вынесли из духана, взяв за руки и за ноги, трупы чиновника и погибшего товарища и бесцеремонно забросили их на высокую повозку рядом с невозмутимым возницей, потом присоединили к ним убитого нищего, и арба, поскрипывая огромными колёсами, покатилась по кривой улочке. Хозяин духана, толстый грузин в ярко-красном архалуке[19], перевязанном по большому животу поясом с серебряными накладками, засыпал лужи крови на полу опилками и, что-то недовольно ворча себе под нос, удалился в задние комнаты. Николай поднял с земляного пола свою папаху, отряхнул её от пыли, надел и хотел уже выйти, как к нему подбежал мальчик с подносом.

— Шашлык будете, батоно? — спросил он громко.

— А чтоб тебя, бичо, шайтан съел, дурака, — выругался Муравьёв и пошёл, тяжело шагая, к выходу.

— Ну вы же заказывали, уважаемый, как же так? — выкрикнул мальчишка громко ему вслед, одновременно щёлкая пальцами правой руки, чтобы отвести от себя проклятие незнакомца.

Штабс-капитан рассмеялся и на ходу швырнул серебряный рубль пацану.

— Съешь его за меня, — сказал странный русский и вышел из духана.

Николай, виновато опустив голову, направился к резиденции наместника докладывать начальству о секретной операции, над плачевными результатами которой уже подсмеивался почти весь Тифлис. На восточном базаре новости распространяются мгновенно.

2

Муравьёв не спеша плёлся к центру города. С ним рядом шёл загорелый до черноты хорунжий, который командовал отрядом переодетых казаков. Оба офицера мрачно молчали. Они приостановились, чтобы пропустить ногайцев в бараньих шапках и пёстрых халатах, ведущих мимо по пыльной дороге двух верблюдов; между горбов сидели молодые девицы в зелёных рубахах и алых халатах, перехваченных в талии широкими поясами. Из-под них виднелись ноги в пёстрых шароварах и ярко-красных сафьяновых сапожках. На скуластых лицах восточных модниц под меховыми шапочками блестели раскосые девичьи глазки, кокетливо поглядывающие на окружающих мужчин. Николай, увидев их, не мог, пусть и печально, не улыбнуться.

— Чтоб вас шайтан задрал! — выругался стоящий рядом хорунжий.

— За что ты их так? — удивлённо посмотрел на него штабс-капитан.

— Да не их я, а вот этих деревенских дураков, — ответил казак, показывая плетью на трёх крестьян в драных серых пыльных черкесках, загоняющих в какой-то дворик пару десятков овец.

Слышны были громкие гортанные выкрики на грузинском языке и непрекращающееся ни на мгновение истошное блеяние. Корабли пустыни невозмутимо прошли сквозь маленькую отару грязно-серых, вконец ошалевших от испуга овец, разгоняя их в стороны. Пастухи начали драться с ногайцами, одновременно пиная ногами и беспощадно молотя деревянными посохами разбегающихся животных. Над полем сражения поднялось густое облако пыли. Сбежавшиеся мальчишки, охочие до всяких беспорядков, неистово свистели и кидались камнями. Пара нищих попыталась в этой сумятице увести в ближайший переулок довольно упитанного барана. Пастухи с ногайцев переключились на воров. Гвалт поднялся неимоверный.

Николай вместе с хорунжим кулаками проложил себе дорогу. Отряхиваясь и отдуваясь, они вышли на одну из центральных улиц. Она была чуть пошире базарных переулков. О фонарях и мощёных тротуарах в столице Закавказья тех лет и не догадывались.

— Господи, в каком жутком виде здесь офицеры ходят, — проворчал Николай, качая головой.

— Ну, это же Тифлис, ваше благородие, а не Невский проспект, — улыбнулся насмешливо пожилой казак. — Привыкайте.

Мимо них по пыльной дороге шли по делу или просто слонялись десятки офицеров, одетых кто во что горазд. Они фланировали по городу в каких-то странного вида папахах или мятых холщовых фуражках. Их сюртуки без эполет выгорели на солнце и были измяты и даже — о, ужас! — заштопаны кое-где неумелыми руками денщиков. Многие щеголяли в черкесских костюмах с газырями — шестнадцатью посеребрёнными ружейными патронами на груди. Все были увешаны аляповато, по-восточному орнаментированными шашками и кинжалами.

— Каждый из них уверяет, что приобрёл их в бою — снял самолично с убитого им джигита, — подмигнул хорунжий Николаю, — на самом же деле большинство купили их здесь, на Армянском базаре, по дешёвке. Но только, бога ради, ваше благородие, не ляпните это кому-либо прямо в лицо. А то придётся драться на дуэли.

Вскоре они вышли на площадь, по краям которой высились желтовато-грязные казённые здания. Мимо семенили с озабоченными минами на чиновничьих физиономиях служащие присутственных мест. Штабные офицеры шагали, полные до краёв чувством собственного достоинства. У тех и других лица были какого-то неестественного синевато-розового, геморроидального цвета, его можно было приобрести только находясь круглые сутки в закупоренных наглухо помещениях. От них резко отличались загорелые до черноты, хотя ещё была только весна, солдаты и приехавшие с Северокавказской линии или из провинциальных гарнизонов строевики-офицеры. Они с нескрываемым презрением поглядывали на штабных. Так же на них взирал и Муравьёв, который с октября прошлого года, как он прибыл на Кавказ, не вылезал из седла, успев излазить половину края.

Вскоре уже Николай входил в кабинет командующего корпусом. Он доложил о проведённой секретной операции. Алексей Петрович Ермолов, молча выслушав штабс-капитана, встал из-за большого, покрытого зелёным сукном стола, на нём лежало множество рапортов, донесений и прочих документов, и зашагал по комнате. Под тяжёлым телом жалобно поскрипывал старый, рассохшийся, плохо начищенный паркет. Ермолов повернулся к офицеру. В суровом и в то же время благородном львином облике, чеканном профиле было что-то от знаменитых древнеримских полководцев, заставляющее подчинённых любить его как человека и одновременно трепетать перед ним как перед своим командующим. Недаром его уже прозвали проконсулом Кавказа:

— Ладно, Николай, не тушуйся, и на старуху бывает проруха, — хлопнул по плечу офицера генерал. — Мы только начинаем на Кавказе нашу службу. Край новый, плохо нам знакомый. Да и позиции секретной агентуры и у персов, и у турок здесь, конечно, пока очень сильные. Ведь и двух десятков лет не будет, как мы только-только перевалили через хребет Кавказский и вмешались в запутаннейшие международные и внутренние отношения в этой части Востока. А они здесь хозяйничали веками.

— Да жалко, Алексей Петрович, что документы джигит этот успел забрать у предателя, — сказал, сокрушённо мотая головой, Муравьёв.

— А вы, штабс-капитан, не особо огорчайтесь по этому поводу, — небрежно сквозь зубы проговорил начальник штаба корпуса Алексей Александрович Вельяминов, старый приятель Ермолова, который очень дорожил им как великолепным штабным работником.

Он сидел, закинув ногу на ногу, в кресле и с небрежным видом поглаживал холёные продолговатые ногти, явно любуясь, как в них отражались солнечные лучики.

— Как это так, ваше высокоблагородие? — обратился с недоумением к нему Николай.

— А мы подсунули этому подлецу липовые документы. Пусть теперь считают, что у нас войск в два раза больше, чем на самом деле. Это только полезно будет для дезинформации противника, авось хвосты подожмут, когда узнают из первых рук, какая военная армада ждёт их здесь, — небрежно объяснил любитель Вольтера полковник Вельяминов.

Ермолов рассмеялся.

— Не зря я тебя, Алексей Александрович, заманил с собой на Кавказ, так держать — и скоро будешь генералом. И ты, Николай, носа не вешай. Служи так, как ты прежде служил, и поверь мне: у меня глаз на это дело намётанный, и ты лет через десять тоже будешь носить генеральские эполеты. А там, глядишь, и наместником Кавказа станешь, чем чёрт не шутит…

— …когда царь спит, — пошутил язвительно начальник штаба.

— Смотри, Алексей Александрович, не особо распускай свой язычок, а то ведь после таких шуточек и без головы можно остаться, — улыбаясь, пожурил Ермолов своего начштаба.

— Ну, без оной-то в генералы пробиться, я думаю, легче будет, — добавил опять с невинным видом ехидный полковник.

— Всё, всё, Алексей Александрович, старый ты вольтерьянец, топай к себе работать и не смущай тут молодёжь, яко змий, — смеясь, замахал руками Ермолов.

Когда невысокий, изящный и злоязыкий полковник лёгкой щеголеватой походкой покинул кабинет командующего корпусом, генерал показал рукой на стул Муравьёву.

— Садись, Николай, нужно поговорить, — начал Алексей Петрович. — Ты хорошо знаешь, что через пару недель мы двинемся в Персию с посольством. Тебе как квартирмейстеру предстоит нелёгкая работа. А чтобы ты её успешно выполнил, тебе не помешает получше знать как общую обстановку в этом регионе, так и более конкретно цели нашей миссии. Многие поручения я буду давать тебе напрямую, через голову твоего непосредственного начальника полковника Иванова. И соответственно докладывать об их выполнении будешь лично мне, и никому больше.

Генерал развернул на столе большую карту Персии.

— Вот смотри, — положил руку на лист Ермолов. Плотная бумага, исчерченная разноцветной тушью, рассыпчато захрустела. — Это северные провинции Азербайджана, по договору 1813 года перешедшие от Персии к нам. Персы, естественно, не хотят с этим мириться, ведь до нас они здесь хозяйничали несколько веков. Они сделают всё, чтобы попытаться выпихнуть нас из региона. Нам же надо не просто удержаться на завоёванных позициях, но продвинуться ещё на юг, хотя бы до реки Араке, по которой у нас проходила бы удобная, хорошо охраняемая граница. Для этого нам необходимо присоединить Ереванское, Нахичеванское и юг Карабахского ханств. Это наши ближайшие цели. Чтобы их достичь, мы обязаны подготовиться к предстоящим военным действиям в этих районах: составить подробнейшие карты будущих театров военных действий, развернуть там разветвлённую сеть нашей секретной агентуры, всячески поддерживать близкое к нам по вере армянское населений…

— Собственно, всем этим я и занимался последние полгода, — заметил Муравьёв.

— И успешно занимался, — похвалил его генерал и продолжил: — Ну, с выходом на Араке мы повременим до следующей войны, которую обязательно развяжут сами персы. Ведь, по моим сведениям, наследнику престола Аббас-мирзе — он управляет огромной северо-западной пограничной с нами провинцией — просто неймётся поквитаться за свои прошлые поражения. К этому его особенно подзуживают англичане, которые сейчас ускоренно создают царскому сыну, шахзаде — по-персидски, регулярную, устроенную по европейскому образцу армию. Вот тебе и две наши ближайшие цели в будущем посольстве: первое — это узнать побольше о планах Аббас-мирзы и дать ему отчётливо понять, что мы его не только не боимся, но и готовы снова его вздуть. Это, надеюсь, отрезвит его и поумерит воинственный пыл. А мы выиграем время для усиления войск корпуса и укрепления на вновь занятых позициях, так как здесь, на Кавказе, мы встречаем повсюду ожесточённое сопротивление и азербайджанских ханов, и грузинских князьков, и горских узденей[20], привыкших к своеволию и беспорядкам. А во-вторых, нашей целью будет прощупать позиции англичан в Персии и наметить направления борьбы с их влиянием, которое уже становится просто угрожающим интересам российским во всём регионе. Ведь они во чтобы то ни стало стремятся выпихнуть нас из Закавказья, всячески ограничить наше влияние в Черноморье и даже пролезть со своим флотом на Каспийское море. Недаром они добиваются от шаха разрешения строить свои корабли на южном побережье Каспия. Поэтому одной из главных твоих задач в предстоящем посольстве будет установление контактов с англичанами, сбор о них любых сведений и прощупывание возможности приобретения агентуры среди них или среди близких им людей, чтобы мы знали наперёд их планы, замыслы в Персии и близких от неё странах. Ну как, смекаешь, Николай?

— Думаю, я смогу на этом направлении кое-что сделать, ведь я знаю английский язык, — сказал Муравьёв.

— Ну, дружок, тебе и карты в руки. Получишь от меня специальные деньги на эти цели, будешь вести себя как завзятый англофил, который обожает всё английское, любит покутить в кругу своих английских друзей… Мы ещё поговорим об этом. Так вот, наша генеральная задача, кроме упрочения мирных отношений с шахским двором — он у себя в Тегеране настроен не так воинственно, как наследник престола со всей своей сворой советников в Тебризе — будет состоять в сборе как можно более широкого спектра сведений о стране, особенно о силах, которые нам враждебны. Но нужно быть осторожным, помни, Николай, это. Ты имеешь дело с азиатами. Они способны на всё. Вплоть до того, чтобы яда в плов подсыпать. Особенно опасны люди из приближённых Аббас-мирзы и подзуживающие их к войне с нами англичане. Нужно быть всегда настороже, но и самому не плошать. С азиатцами необходимо жёстко вести свою линию, чуть дрогнул — и они это сразу же почувствуют и тебе же на шею заберутся. Но в то же время всегда помни: на Востоке принято общаться в напыщенно-витиеватом стиле. Прямой грубости, жёсткого напора они терпеть не могут. Восточный человек может тебе в кофе яд подсыпать и в то же время будет долго сладкие речи говорить.

— Меня эта манера злит страшно, — заметил Муравьёв.

— Меня это тоже раздражает, но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Тем более, что на ближайшие полгода мы превращаемся в дипломатов, поэтому и вести себя должны соответственно. Ну как, намотал на ус, Николай?

— В общих чертах ясно, ваше превосходительство, — ответил Муравьёв. — Жизнь становится всё интересней и интересней, не то что в этом прокисшем от скуки Петербурге с его дурацкими парадами и не менее дурацкими светскими гостиными.

— Ну, наконец-то я слышу слова не мальчика, но мужа! А ты хотел променять мужскую свободу и полную приключений жизнь, как у байроновского гяура, которую ты ведёшь и которой тебе ещё предстоит нахлебаться вдосталь, на заплесневелый семейный уют под крылышком этого вельможного политэконома?

Николай вспыхнул. Ермолов намекал на неудавшееся сватовство Муравьёва. Он просил год назад руки дочери адмирала Мордвинова, одного из крупнейших царских сановников. Неимущему офицеру и дальнему родственнику было отказано, и оскорблённый Николай уехал на Кавказ. Он думал, что навсегда разучится улыбаться, как герой поэзии Байрона, которым Николай очень увлекался в это время, отвергнутый светом и считавший, что счастье уже никогда невозможно. Но, окунувшись в кипучую, полную опасностей и захватывающих переживаний жизнь разведчика, почувствовав пряные ароматы Востока, Муравьёв вдруг ощутил, что нашёл то, к чему всё время, даже, может, и не осознавая ясно этого, стремился с детских лет, читая взахлёб книжки об отважных путешественниках, бесстрашных военных и хладнокровных учёных, проникающих в самые дикие дебри неисследованных континентов. Теперь и в его жизни началось самое главное — такая же полная захватывающих приключений, научных открытий и жарких схваток жизнь, как у героев его детства и юности! И он её уже больше не променяет ни на что другое. В этом Николай Муравьёв был уверен.

Вскоре повеселевший штабс-капитан бодро шагал по улицам Тифлиса и с задором смотрел в лицо своей судьбе.

3

Рано утром по одной из четырёх центральных улиц Тебриза, идущих под прямыми углами от центральной цитадели в разные стороны к окраинам города, ехал на ослике пожилой мужчина. Это был богатый тебризский купец Зейтун, который неделю тому назад сидел на коврах в тифлисском духане рядом с караван-сараем и с ужасом, выпучив свой единственный глаз, наблюдал за кровавой сценой у окна дарбази. Слава богу, что никто из русских не пронюхал, что убежавший из духана, переодетый горцем персидский агент — Сулейман-хан, которого купец отлично знал, и что тот передал ему через посредника злополучный пакет с документами, полученный от русского чиновника. Этот пакет, запачканный каплями крови русского, зашитый в полу покрытого густым слоем дорожной пыли тёмно-коричневого кафтана, в который был он одет, как огнём жёг трусливого купца. Было видно, что Зейтун проделал к этому утреннему часу, когда только-только позевывающие спросонья стражники открыли городские ворота, немалый путь, что было удивительно, ведь в те далёкие времена по персидским дорогам редко кто рисковал ездить по ночам. По городу-то было опасно передвигаться после захода солнца: того и гляди, нарвёшься на разбойников, а они выпотрошат тебя не хуже проворного повара, готовящего дичь. Недаром по утрам в арыках, прорытых вдоль центральных улиц и обсаженных раскидистыми чинарами, высокими и стройными, как свечки, тополями и задумчивыми ивами, частенько находили неосторожных ночных прохожих с перерезанными глотками. Сейчас же по дну широкой канавы, весело журча, полился довольно мутный поток воды, после того как были открыты шлюзы на плотинах у прудов на городских окраинах, закрывающиеся наглухо по ночам, как и обитые позеленевшими от времени бронзовыми листами городские ворота.

На берегах арыка толкалось множество горожан. Одни пили воду, другие умывались. Служанки, крупные деревенские девки-азербайджанки в цветных рубахах и пышных юбках, повязав на головы выцветшие головные платки-чаргаты, начали стирать бельё большими красными, открытыми по локоть руками, громко переругиваться с соседками, рассказывать друг другу городские сплетни и хохотать пронзительными голосами над скабрёзными подробностями городской хроники тебризцев. Рядом с ними купались голые мальчишки, визжа громко и пронзительно от радости.

Несмотря на ранний час, по пыльной, не замощённой улице между нагруженных ослов и верблюдов сновало множество народу. В основном все шли к центру — на базар, к этому сердцу и душе Тебриза, как и любого восточного города. Прямо по краям дороги уже разложили скудный товар мелкие торговцы. Их громкие выкрики бесцеремонно врывались в уши прохожих. Аромат только что испечённых лепёшек, смешанный с запахом свежемолотого кофе и горьковатым дымком от быстро сгорающих в домашних очагах охапок сухих веток акации и астрагала, доносился до прохожих. Но купец Зейтун, мрачно восседавший на ослике, поглядывал с отвращением одним глазом на столь знакомые сцены на улицах родного города и морщился, вдыхая утренние, знакомые ему с детства запахи, словно у него невыносимо болели зубы. Под белой чалмой, которая свидетельствовала, что он был ходжи, посетивший священный для всех мусульман город Мекку, лицо купца было жёлтым и сморщенным, как пересушенный на солнце урюк. Какая-то скрытая мука, как болотная лихорадка, перекорёжила всё его и так кривое, худое тело и лицо.

— Уважаемый Зейтун-баба, как, вы уже вернулись из Тифлиса? А где же ваш караван? Уж не ограбили ли вас? — широко разведя руки, воскликнул высокий полный купец в тёмно-синей чалме и такого же цвета кафтане, перевязанном по его толстому животу ярко-красным кушаком. Его румяное лицо с густой, длинной, выкрашенной хной бородой выражало неподдельное удивление.

— Да нет, уважаемый Мехрак, — ответил, почему-то смущаясь, Зейтун, опустив единственный глаз долу, — с товаром у меня всё в порядке, караван просто отстал… Тороплюсь, знаете ли, вернуться домой, слишком уж долго я просидел в этом чёртовом Тифлисе.

— Нашему молодожёну уж больно не терпится приголубить свою ненаглядную жёнушку, на чужбине он весь высох от страсти, в святые мощи превратился, бедняжечка! — вдруг громко прокричала одна из служанок у арыка и, вытирая полной загорелой рукой пот со лба, подняла круглое лицо и чёрными лукавыми глазищами уставилась, бесстыдница, на Зейтуна.

Несчастного купца всего аж перекосило, когда он услышал многоголосый смех, взвившийся, как стая испуганных уток, над арыком.

— Только вот молоденькие-то жёнушки уж больно не любят пересохших мумий, им подавай кого посочней и послаще! — прокричала другая девка-шахсевенка, азербайджанка из кочевого племени, звякая медными монетками, прикреплёнными у неё на платке на лбу.

— От сухого поста дети не родятся! — кричала третья, толстуха с заметно пробивающимися чёрными усиками на верхней губе.

Теперь даже мальчишки покатывались со смеху, показывая пальцами на известного всему городу своей скупостью и жадностью купца. Зейтун аж посинел от злости и, закусив до крови нижнюю губу, ударил пятками по бокам осла и с места в карьер понёсся в один из кривых переулков, который извилистым ручейком ответвлялся от широкого, полнолюдного канала главной улицы. За ним вприпрыжку кинулся высокий слуга в драном кафтане. Купец проклинал тот день, когда взял в жёны молоденькую девицу Шахрасуб. Она была из бедной, но уважаемой семьи местного богослова, муджтахида Ходжи-бабы, известного всей Персии законоведа и почти святого. Поэтому дочка учёного мужа вела себя гордо и независимо. А служанки молодой госпожи поговаривали, что порой с бродячими собаками на базаре ласковее обращаются, чем Шахрасуб со своим кривым муженьком. Но только так и можно было держать в узде этого злого и жадного купца, который до могилы довёл свою первую добрую и слезливую супругу. Прошло целых три года после новой женитьбы купца, а Аллах никак не давал ему детей. Правда, любой, кто хоть мельком взглянул на старого, кривоглазого Зейтуна, понимал, что Аллах тут ни при чём. Да и купец догадывался об этом. Поэтому-то и снедала его жуткая ревность, жгла его изнутри не переставая, особенно когда он уезжал за товарами в другие города. Вот и теперь нёсся сломя голову домой, оставив свой караван далеко позади, и не только потому, что хотел побыстрее избавиться от секретного пакета, передав его в руки своего покровителя, управляющего делами Аббас-мирзы каймакама Безюрга, но и потому, что вот уже два месяца не видел молоденькой жены. Ему, убелённому сединой старцу, было стыдно в этом признаться, но дело обстояло именно так. Зейтун весь переполнился желчью после сцены у арыка: кому хочется быть посмешищем всего города?

«Не может такая красавица, спелая, как розовый персик, которая просто жаждет любви, не украсить голову старого мужа-недотёпы ветвистыми рогами», — сокрушённо думал купец, приближаясь к своему дому.

Но одновременно с яростной злобой ревнивца в его душе всё больше, наперекор всему, разливалось чувство радостного нетерпения. Перед глазами расцветал образ его красавицы: луноликой, с замечательно нежной белой кожей, лукавыми огромными очами и полными гранатовыми губами. А как сладко пахнут её волосы, подкрашенные хной! Сердце Зейтуна уже билось, как у молоденького любовника перед первым свиданием. Он нетерпеливо бил ослика в бока каблуками кожаных туфель, заставляя его всё быстрее и быстрее перебирать точёными крепкими ножками. Чёрные копытца, как железные стаканчики, позвякивали на попадавшихся на дороге мелких камешках.

А тем временем в этот ранний утренний час в доме купца, скрытом от любопытных взглядов прохожих высоким глинобитным дувалом и густо разросшимся обширным садом, где цвели бело-розовым цветом груши, алыча, персики, вишня и абрикосовые деревья, было тихо. Изнеженные горожане ещё спали. На втором этаже у приоткрытого окна, наполовину скрытого ярко-зелёными листьями винограда, на мягких перинах, разложенных на полу, и многочисленных подушках и подушечках возлежала в одежде Евы молодая жена Зейтуна, прекрасная Шахрасуб. Даже солнце, заглянувшее поутру в комнату, застыло в восторженном удивлении, глядя на неё с восхищением, лаская своими жёлтыми медовыми лучами белоснежные возвышенности, шёлковые долины и очаровательные впадинки на великолепном теле молодой красавицы. Рядом с ней также непринуждённо раскинулся во весь немалый рост рыжеволосый молодой человек. Видно, утомившись слушать всю ночь пение соловьёв в ветвях цветущих под окнами деревьев, парочка забылась под утро в крепком сне.

Лимонно-жёлтая бабочка влетела в окно и, бесшумно покружившись над мирно почивавшими любителями соловьиных трелей, села на большой гранатовый сосок белоснежной груди Шахрасуб, видно перепутав его с цветком. Красавица открыла огромные карие глаза и зевнула. Бабочка взмыла вверх и вновь закружилась по комнате. И тут раздались громкие удары молоточка в калитку, спрятавшуюся в глубокой нише глинобитной стены, окружавшей сад.

«Кто бы это мог быть так рано?» — подумала Шахрасуб, лениво наблюдая ещё не проснувшимися глазами за полётом бабочки в тонком луче солнца, пробившемся сквозь неплотно прикрытые ставни.

— Батюшки, да ведь это же муженёк, кривой чёрт, заявился! — вскрикнула вдруг красавица и, откинув с живота обнимающую её мужскую руку, села на перинах. — Экбал, Экбал, — затрясла она спящего.

— Перестань, киска, я спать хочу, — проворчал молодой человек и перевернулся на другой бок.

— Да вставай же, телёнок ты глупый, муж прикатил, в калитку стучится! — опять затрясла его за голое плечо Шахрасуб.

На мгновение в комнате вновь застыла тишина.

Бум! Бум! Бум! — раздавались зловеще удары молотка у калитки, словно это стучала сама судьба, и пронзительный возглас Зейтуна долетел до спальни:

— Вы что там все, перемёрли, что ли? Открывайте сейчас же!

— Иду, хозяин, лечу, как на крыльях, — раздался хриплый со сна возглас служанки, которая не спешила подбежать к калитке, а медленно шла по дорожке, оглядываясь с испугом на дом и ворча себе под нос: — Ну, господи, всемогущий Аллах, неужели эти молодые охламоны ничего не слышат? Ведь хозяин, если их застанет на месте преступления, с жёнушки кожу живьём сдерёт, а меня просто зашьют в мешок и кинут в арык.

О Аллах, смилостивься ты надо мной! — причитала служанка, подходя к калитке.

— Зейнаб, старая ты дура! — кричал Зейтун, весь похолодевший от ревнивых подозрительных мыслей. — Ты почему не открываешь? Ты что, кого-то прячешь?

— Да вы что, хозяин, как вы можете такое говорить, просто засов заело, никак не отворяется. Вы с той стороны не напирайте, а то вот заклинило — ни туда, ни сюда! — громко оправдывалась служанка, оглядываясь на дом у себя за спиной.

Когда до разнеженного любовника дошло, что это муж стучится у калитки, то тут уж он не вскочил, а просто взлетел в воздух.

— Да штаны-то не забудь надеть, — прыснула Шахрасуб, глядя, как Экбал, поспешно нацепив рубашку и жилетку, натягивает на голые ноги красные, из тонкого сафьяна, щегольские сапожки.

— Чтоб шайтан тебя слопал, она ещё смеётся! — проворчал Экбал, путаясь в штанах и прыгая на одной ноге к окну.

Наконец, справившись со штанинами широких шаровар и схватив в зубы алый кушак, Экбал легко и бесшумно, как молодой леопард, выпрыгнул в окно. Он мягко приземлился на обе ноги и уже сделал два прыжка по направлению к густым зарослям цветущей алычи, как услышал тихий свист за спиной. Он обернулся.

— Папаху забыл, герой. — Шахрасуб, улыбаясь, швырнула её ему вслед.

Заметив промелькнувшую в саду, быстро удаляющуюся фигуру, служанка облегчённо вздохнула и начала не спеша открывать калитку. И уже через несколько мгновений Зейтун, бесцеремонно стуча кожаными туфлями, взбежал по деревянной лестнице наверх в эндерун — внутренние женские покои. Громко, разгневанно сопя, влетел в комнату, где Шахрасуб, делая вид, что только проснулась, смотрела на него недоумённым взором.

— Здесь кто-то был? И почему ставни открыты? — выпалил муж, пробегая к окну и выглядывая в сад.

Но там было тихо и спокойно.

— О Аллах, опять это начинается! — проворчала Шахрасуб, потягиваясь. Она уже успела надеть тонкую рубашку, вышитую по краям алыми маками. — Ты что, совсем умом там, в своём Тифлисе, тронулся? Врываешься как сумасшедший, да и сними ты этот противный кафтан, припёрся к жене, как пыльный и грязный верблюд, прямо с дороги и ещё устраивает сразу же сцены, ненормальный. Иди умойся, приведи себя в порядок, тогда и приходи. — Красавица обидчиво выпятила губки и показала длинным пальцем с крашенным хной ногтем на дверь.

Зейтун уже поджал хвост и засуетился.

— Ухожу, ухожу, моя ненаглядная, дай только поцеловать тебя, моя курочка, я два месяца об этом мечтал. И не вставай, не вставай, о, Луна Рая, о, несравненная Подательница Наслаждений… Я сейчас быстренько помоюсь и приду к тебе.

— Да ты что удумал? Я разве одалиска какая-нибудь из шахского гарема, чтобы целый день валяться в постели?! Я честная женщина, у меня вон домашних работ целый ворох — и за весь день не переделаешь. Уже солнце почти в зените, а ему наслаждения мерещатся. Нет, ты совсем тронулся, там в Тифлисе. Наверно, со шлюхами целыми сутками веселился, вот у тебя и мысли о наслаждениях и день и ночь напролёт из головы не выходят, — сварливо ворчала жена.

Шахрасуб отлично знала, как истинная женщина, что лучшая защита — это нападение. Зейтун уже хотел на цыпочках выйти из спальни, как вдруг его единственный глаз заметил рядом с ложем что-то блестящее. Он наклонился. Это были стальные часы на серебряной цепочке.

— О, женщина, откуда эта вещь оказалась в твоей постели? Отвечай, несчастная!? — В одной руке купец держал злополучные часы, которые забыл сластолюбивый и забывчивый Экбал, а другой сжимал рукоятку кинжала, засунутого за кушак.

Внутри у жены всё похолодело, но она смело посмотрела на перекосившееся от злой ревности лицо мужа и спокойно ответила:

— Это подарок тебе. Я позавчера была на базаре, мы со служанками покупали там продукты, и я зашла в ряды ювелирных лавок, увидела эти роскошные часы и решила сделать тебе вот такой подарок.

— Но у меня же есть часы, ты разве не знаешь об этом? — подозрительно уставился на жену своим единственным глазом Зейтун.

— Это особенные часы, они играют франкскую музыку, когда смотришь, который час. — Шахрасуб открыла крышку над циферблатом. В комнате раздалась негромкая изящная мелодия из какой-то французской оперетки. — Ну, если тебе не надо этого подарка, то я его отдам назад, — проговорила обиженная красавица, пряча часы под подушку.

— Ну что ты, моя курочка, Око Красоты, — заюлил Зейтун, — я, конечно, рад такому роскошному знаку твоего внимания и любви ко мне. Давай, давай его сюда.

Кривые пальцы купца, как клещи, вцепились в часы, недаром весь Тебриз знал, что если уж что-нибудь попадёт в руки Зейтуна, то никому не удастся вырвать этого у него назад.

— И я тебе тоже приготовил подарок, и даже не один. Подожди меня, о Сладость Вселенной, и я принесу их тебе прямо в постельку. — Купец повернулся и быстрыми шажками засеменил к двери.

А Шахрасуб тяжело вздохнула, вытерла пот со лба рукавом белоснежной рубашки и стала убирать постель, спешно обыскивая всю комнату:

— Не забыл ли этот рыжий шалопай ещё чего-нибудь?

4

А Экбал в этот момент быстро вышел из переулка на главную улицу и широкими шагами, весело и беззаботно посвистывая на ходу и затягивая сильный и гибкий стан кушаком, направился к центру города. Проходя мимо базара, громко и бесцеремонно переговаривался на ходу с лавочниками, уже начавшими торговлишку и раскладывающими перед любопытствующими многочисленные товары. Вот Экбал прошагал по разостланным прямо на дороге у одной из лавок коврам для того, чтобы прохожие разминали своими ногами ворс, делая его мягким, поздоровался с грузным ковровщиком, курившим кальян на пороге, и зашёл в кахвехане. Здесь было людно в этот утренний час. Многие торговцы пили кофе или чай и уже занимались делами: обсуждали выгодные сделки.

— Вот приедет Зейтун из Тифлиса, привезёт грузинскую и дагестанскую шерсть и кожи, тогда и надо будет сбить цены на овечью шерсть у хорасанцев, а то уж больно они упрямы, ни одного тумана[21] не хотят сбросить с изначальной цены, — послышались слова одного из купцов.

Экбал посмотрел на сидящих неподалёку на подушках вокруг низкого столика торговцев и улыбнулся. Он-то отлично знал, что Зейтун уже в городе, но по понятным причинам не стал об этом распространяться. Однако из другого угла раздался громкий голос Мехрака:

— Да Зейтун приехал уже. Правда, караван его не пришёл ещё.

— Где это ты его встретил в такой ранний час? — спросил один меднолицый купец с весёлыми и хитрыми, узкими как щёлочки глазами. — Уж не в спальне ли его красавицы жёнушки?

Все в кахвехане захохотали. Зейтуна не любили за злобный и сквалыжный нрав, и его мучения с молодой женой всем хорошо были известны и воспринимались как возмездие, которое послал Аллах этому вредоносному одноглазому сухому стручку. Так же неприязненно относились и к святоше Мехраку, он и молился в мечети, и торговался на базаре с покупателями одинаково неистово за каждый грош или просьбу к Аллаху.

— Чтоб ишак написал тебе на язык, Мехмед! Разве можно говорить такое, да ещё мне, уважаемому отцу семейства, я ни один намаз не пропускаю, чтобы не помолиться в нашей мечети, в отличие от тебя, Мехмед, да и большинства присутствующих здесь, которые в святом месте неделями не показываются, — проговорил сварливо Мехрак, всему городу надоевший ханжеством и занудным нравом.

— Да ведь всем известно, Мехрак, что ты в мечеть-то ходишь с постной рожей совсем не для молитвы! — громко и весело выкрикнул Экбал. — Про таких, как ты, ещё Омар Хайям сказал:

Теперь уж в кахвехане смеялись не только посетители, но и слуги. В Персии очень любят стихи своих поэтов-классиков, и ввернуть в речь поэтическую строчку считается высшим шиком.

— Какой-то жалкий раб меня оскорбляет прилюдно! Да я тебе голову сверну, молокосос паршивый, пьяница и распутник! Думаешь, мы не знаем, что за шербет ты пьёшь по утрам? Там же не сок, а вино со льдом, нечестивец! Гореть тебе в аду вместе с твоим Омаром Хайямом, который был таким же дебоширом, язычником и пьяницей, как и ты, свинячий сын. И уж там тебя не защитит твой господин, да пошлёт Аллах наследнику престола Аббас-мирзе долгие годы жизни, да и сопутствует ему всегда счастье, — с этими словами благоразумный Мехрак сел на своё место, откуда он вскочил в порыве негодования и на великого поэта, и на его рыжеволосого последователя.

Все опять рассмеялись. Дело в том, что Мехрак невольно сказал каламбур, ведь по-персидски «счастье» звучит как «экбал», так и звали молодого повара наследника престола, шахского сына Аббас-мирзы, который был правителем Азербайджана, самой богатой области Персии, и постоянно проживал в Тебризе. Хотя Экбал и происходил из рабов (его в детстве привезли купцы с Кавказа и продали на невольничьем рынке в Тебризе), но задевать любимого повара свирепого Аббас-мирзы было небезопасно. Тем более что Экбал пользовался большой популярностью среди тебризцев. Весёлый повеса, он гулял напропалую. А о его любовных похождениях складывались легенды. Поэтому все святоши преклонного возраста — в гаремах их были молоденькие и резвые жёнушки — люто ненавидели Экбала и всячески пытались его очернить. Но пока рыжеволосый красавец был незаменим на кухне наследника престола — а он готовил удивительные соусы и приправы, секреты приготовления которых были известны только ему одному, — чудо-повар и первый гуляка в Тебризе был неприкосновенен. Правда, если бы его поймали с чужой женой, да ещё бы при свидетелях, то тогда уж и сам Аббас-мирза не смог бы его спасти, но сделать это пока что никому не удавалось. Ну, а сознание того, что он ходит по лезвию бритвы, залезая ночью в очередное окно, придавала получаемым удовольствиям в глазах любителя острых ощущений особую, ни с чем не сравнимую прелесть.

Тем временем Экбал поднял чашу со своим шербетом, принесённым проворным слугой, и произнёс:

И Экбал осушил чашу до дна. Все захлопали, и что тут началось в кахвехане — невозможно описать! Пожилые купцы, как молодые юнцы, стали наперебой заказывать шербет Экбала, забурлили кальяны, к табаку которых была примешана конопляная травка, посетители запели песни, начали хохотать до упаду. В облаках дыма покрасневшие потные физиономии блестели, как лики шайтанов и грешников в аду.

— Это просто Иблис какой-то, проклятый рыжий джинн, посланный нам в наказание за наши грехи, — ворчал Мехрак, выбегая как ошпаренный из вертепа, в который мгновенно превратилось солидное кахвехане. — Стольких почтенных и уважаемых купцов сбил спонталыку этот смазливый мальчишка и его грешный учитель Омар Хайям, чтоб перевернулся он в своей могиле! — плюнул себе под ноги Мехрак и поспешил на базар в свою лавку.

Само же рыжеволосое дитя порока проворно выскользнуло из кахвехане и быстро пошло к цитадели в центре города, туда, где возвышался дворец Аббас-мирзы, окружённый удивительными садами. Экбал спешил: пришло время готовить соусы своему повелителю.

5

Шахзаде, сын персидского шаха и наследник престола, Аббас-мирза гулял этим днём в своём саду в прескверном расположении духа. Время подходило к обеду.

«Опять русские что-то затевают», — думал правитель Азербайджана.

Ему только что доложил секретарь, пронырливый Мирза-Дашур, что генерал Ермолов, новый главнокомандующий Кавказским корпусом, или как его называли сами персы сардарь Кавказа, приказал своим подчинённым составить подробную карту земель на границе с Ираном. Во всех персидских областях, примыкающих к русской границе, оживились противники шаха и его наследника.

«И русский генерал ещё к тому же сам возглавляет посольство, которое вот-вот отправится к нам. Чего ему у нас нужно? Это уже похоже на демонстрацию силы. Ведь одно дело, если переговоры ведёт какой-нибудь рядовой чиновник, с ним, собственно, можно и не особенно считаться, а совсем другое дело, если дипломатией занимается человек, который управляет краем, сравнимым по размерам с самой Персией, и которому стоит только глазом моргнуть, как целый армейский корпус переступит границу и устремится к Тебризу», — думал Аббас-мирза, прохаживаясь под могучими вековыми чинарами.

Деревья, сплетаясь ветвями в вышине, надёжно защищали аллеи от уже жаркого, несмотря на весну, солнца. Здесь, в этих зелёных галереях, было прохладно, легко дышалось. Приятно пахли растущие рядом с чинарами высоченные косматые сосны. Шахзаде не спеша зашагал по дорожке. Под остроносыми сапожками из красного сафьяна чуть похрустывал белоснежный песок. Наследник персидского престола был невысокого роста. На стройной фигуре изящно сидел долгополый голубой кафтан из тончайшего, отличной выделки сукна. Алый кушак туго обтягивал тонкую талию. Во всех движениях шахского сына сквозила какая-то почти женская грация. На бело-розовом лице блестели, как большие мокрые сливы, чуть продолговатые карие глаза под чёрной высокой смушковой остроконечной шапкой. Аббас-мирза раздумывал и по привычке поглаживал аккуратно подстриженную бородку, окрашенную хной. На длинных нежных пальцах горел ярким огнём огромный брильянт в золотом массивном перстне.

— Надо дать этому прыткому русскому генералишке почувствовать, что наследник престола — можно сказать, без пяти минут шах, ведь отец болен и стар, — настроен очень решительно, даже беспощадно. Он во что бы то ни стало вернёт захваченные русскими в прошлую войну персидские земли Закавказья. — Аббас-мирза сжал пальцами бороду и больно дёрнул. — Запомни, ты должен быть суров и непоколебим! — сказал сам себе.

Глаза шахзаде засветились злобным блеском. Несмотря на женственность, а может, как раз благодаря ей он был очень, даже более того — патологически жесток и памятлив на любые обиды. А военный разгром, который ему устроил русский генерал Котляревский, буквально разогнавший огромное персидское войско, навсегда остался самой чёрной страницей в жизни наследника. К тому же шахскому сыну пришлось удирать, как зайцу, от казаков, чуть не захвативших его в плен. И — о, позор на его голову! — именно он, правитель Азербайджана, сам был вынужден отдать русским четыре года назад, в 1813 году, по Гюлистанскому договору северные области своей провинции. Теперь Аббас-мирза спал и видел только одно: огнём и мечом пройтись по всему Закавказью, вышвырнуть русских за Кавказский хребет и калёным железом выжечь даже само воспоминание о присутствии неверных в персидских владениях. Для этого он и пошёл на сближение с англичанами, которые за приличные деньги создавали ему новое регулярное войско и, что было главным, хорошую, современную мощную артиллерию, без неё, как убедился на своём печальном опыте шахзаде, успешно воевать с русскими невозможно.

Аббас-мирза прошёл мимо густых цветущих кустов сирени, но не заметил сильного аромата цветов. Не до этого ему было. Правитель Азербайджана подошёл к двум большим прудам, разделённым невысокой ступенью журчащего водопада, остановился, задумчиво глядя на бегущий, сверкающий на солнце поток. Сзади раздалось мягкое шуршание песка под чьими-то осторожными шагами. Шахзаде обернулся. Перед ним почтительно склонился Мирза-Безюрг, каймакам, пользовавшийся наибольшим доверием Аббас-мирзы, так как когда-то был его воспитателем.

— Да сияет вечно красотой, здоровьем и мудростью будущий наш шах, — проговорил Безюрг и выпрямился.

Это был высокий, худощавый старик с неприятным, изборождённым глубокими морщинами длинным лицом, с подбородка которого свисала жидкая бородёнка. Но глаза каймакама были необыкновенно живыми и порой кололи собеседника пронзительным взглядом, как шилом. Сейчас же он скромно смотрел себе под ноги и только изредка и вскользь обращал взор на собеседника.

— Ну что, придумал, дедушка, что-нибудь особенное для встречи этих русских? — спросил Аббас-мирза, всегда так величавший ближайшего советника и правую руку в делах управления провинцией. Да к тому же один из сыновей Безюрга был женат на сестре шахзаде, дочери шаха. Так что они были ещё и свояками.

— Уже сейчас мои люди в Тифлисе и по всему краю, захваченному у нас неверными, внимательно следят, что делает сам сардарь Кавказа и чем занимаются его помощники. Вот я принёс тебе, о мой господин, список состава русского посольства. Его только что привёз мне мой верный человек, купец Зейтун, приехавший с караваном из Дагестана, он заходил и в Тифлис. Среди них я выделил красным значком тех, кто нам особенно опасен и за кем нужен глаз да глаз. Это из дипломатов — действительный статский советник Негри, а среди военных, которые служат в штабе и являются глазами и ушами самого сардаря, — барон Рененкампф, штабс-капитан Коцебу и штабс-капитан Муравьёв. И здесь необходимо отметить, что среди военных существует вражда: русские по происхождению офицеры не любят немцев.

— Вот на этом и нужно сыграть, — проговорил Аббас-мирза. — Ведь у них, я вижу, как у нас: одно племя не любит другое и борется с ним — азербайджанцы с персами, курды с бахтиярами и лурами. Англичане хорошо говорят по этому поводу: «Разделяй и властвуй».

— Англичане умные люди и всегда себе на уме. Этому у них можно поучиться. — Безюрг искоса взглянул в лицо шахзаде. — Русские с немцами — это, конечно, не курды с лурами, они глотки друг другу не режут, но при случае подножку друг дружке уж точно с удовольствием подставят. Хе-хе-хе… — рассмеялся хриплым смешком старик. — И как мне доложили, немцы, они больше в штабе с бумагами возятся, чертят большой чертёж нашей земли, пишут целую книжку, в которой записывают, где у нас кто живёт, чем занимается, кого какое племя любит и кого ненавидит… А вот русские штабные — те поживее, попроворнее и посмелее. Они и сами на встречи со своими секретными людьми ходят, да и к нам даже за границу пробираются. Особенно среди них выделяется своей прытью штабс-капитан Муравьёв. Он прошедшей зимой, сняв мундир и переодевшись в наше платье, проник в армянский монастырь Эчмиадзин и там, а также и в его окрестностях встречался со многими людьми, недовольными правлением нашего великого шаха. Кое-кого мы выловили, но эти злодеи разбежались, как тараканы, и попрятались в разные щели, так что их оттуда и шилом не выковырнешь.

— А надо выковыривать! — бросил на ходу Аббас-мирза недовольно. — Нельзя давать русским иметь у нас свои глаза и уши, ведь если они все будут знать, что у нас творится, то зачем я столько денег на организацию нового войска трачу и позволяю этим неверным — англичанам — залезть к нам в таком количестве? Но без них я не смогу победить северных дьяволов. А почему вы самого этого Муравьёва упустили? Почему дали русскому офицеру свободно разъезжать по нашей стране и творить тёмные дела?

— К сожалению, мы слишком поздно узнали о его поездке. Уж больно армяне хорошо ему помогали, ведь ненавидят они нас лютой ненавистью.

— Как только я выгоню русских из наших северных земель, я перевешаю этих неверных собак-армян на чинарах и других деревьях по всему нашему краю в назидание врагам шаха и Аллаха. — Глаза Аббас-мирзы зажглись кровожадным огнём.

— Правильно, мой повелитель, с неверными только так и нужно поступать. Я вот что удумал: а не заслать ли нам в русское посольство верного нашего человека? — потирая свои сухие руки, тоненьким, дребезжащим голоском продолжил Безюрг. Когда он готовил кому-нибудь большую пакость, он переходил на елейный тон.

— А есть у тебя такой?

— Это ваш бывший раб, которого вы сами сделали свободным человеком.

— Ты меня заинтриговал. Кто же это?

— Да ваш повар, что готовит вам соусы и другие приправы.

— Экбал? Да ты что, дедушка, как он сможет проникнуть в русское посольство, этот-то гуляка? Вот в окно залезть к какой-нибудь красотке — тут он мастак. Удивительно, как он ещё живой ходит, стольким он тебризцам рога понаставил! — удивлённо и весело воскликнул шахзаде. — Вот уж кто меньше всего подходит к роли нашего лазутчика, так это он.

— А я думаю наоборот. Он сумеет втереться в доверие к русским, ведь он сам по происхождению русский и не забыл языка своей матери.

— Разве Экбал русский? — Брови Аббас-мирзы поползли вверх.

— Как я выяснил, он был похищен с Кавказа лет пятнадцать назад и не забыл языка своих предков. Мои люди несколько раз видели его разговаривающим по-русски с солдатами русского батальона, что служит вашей милости. Поэтому, если широко разнесётся весть, что вы выгнали его, он будет принят посольскими с распростёртыми объятиями. Ведь он знает всех во дворце вашей милости, да и не только в Тебризе он популярен. Ведь Экбал сможет в будущем устроиться поваром и в Тегеран. Его с удовольствием возьмёт кто-нибудь из приближённых шаха. Да я уверен, что иметь лазутчика с такими возможностями русским и не мечталось. Если я к тому же подкину через него кое-какие интересные для них сведения, то шансы, что на него клюнут неверные северные собаки, возрастут до небес. — Мирза-Безюрг зыркнул на своего повелителя коварным, пронизывающим взглядом.

— Ох и лиса ты, дедушка, ох лиса! Тебя сам шайтан не перехитрит.

— Я ведь ещё почему хочу именно Экбала к ним подослать, — продолжил Мирза-Безюрг, скромно опустив очи долу. — Он повар, и очень хороший. Угостит своими кушаньями русских, им понравится. Будет им частенько готовить, а генерал Ермолов любит сытно покушать, я это выяснил, да и кто среди нас, грешных, не любит? Вот в нужный для нас час Экбал и сможет кое-что подмешать в блюдо сардарю. Помрёт он, а с нас взятки гладки: незачем принимать на услужение врагов шахского дома, ведь все будут знать, что вы выгнали своего повара с позором.

— А как эта неверная собака сдохнет, я смогу неожиданно напасть на русских и выгоню их с наших земель! — воскликнул Аббас-мирза, потирая холёные руки. Брильянт ярко сверкнул на пальце.

— Ну, может быть, и не стоит сейчас нападать на нашего северного соседа, — осторожно начал Мирза-Безюрг.

— Почему не стоит? Армия наша в отличном состоянии, артиллерия под руководством англичан стреляет очень хорошо, я вчера сам видел на учениях. Да и по мирному договору с ними — а мы его подписали всего три года назад — красномундирники обязались нам помогать, если мы начнём войну с русскими. Чего нам ждать? — Аббас-мирза нервно забегал по дорожке на берегу пруда. Его зеркальное отражение бесшумно двигалось по поверхности воды.

— Так-то оно так, — заканючил старый плут, пронзительными глазами искоса поглядывая на воспитанника. — Но я вам скажу честно и откровенно: война больно дело серьёзное. Здесь нужно двадцать раз всё обдумать перед тем, как нападать на русских. У них армия уж больно сильная. Мне вот сегодня купец Зейтун доставил документы, похищенные из самой канцелярии Ермолова, и в них новые сведения о численности войск Грузинского отдельного корпуса русских. Буквально за последние месяцы они прислали на Кавказ несколько новых полков. Сардарь Ермолов привёл с собой ещё много солдат с отличными пушками. Я думаю, что нам пока рановато с ними воевать. Тем более, что пять лет назад они разгромили самого Наполеона, показали, что у них лучшая армия в Европе. А на англичан надеяться, что они нас поддержат во время войны, это всё равно что ждать дождь летом в пустыне Деште-Кевир. Поэтому с этим нужно быть очень осторожным. Ведь сами понимаете, что если вы, да не допустит этого Аллах, проиграете ещё одну войну русским, все ваши противники подымут головы и ваш коварный и неблагодарный брат, сын презренной христианки, подлый Мамед-Али-мирза постарается всё сделать, чтобы отпихнуть вас от трона, который вам и вашим детям принадлежит по праву.

Как только шахзаде услышал о своём старшем брате, отстранённого отцом Фатх-Али-шахом от наследования престола только потому, что его мать была неверной — христианкой, и объединяющего всех врагов правителя Азербайджана и наследника престола, лицо Аббас-мирзы искривилось, словно он куснул очищенный от шкурки лимон.

— Надо во что бы то ни стало заставить русских признать меня законным и единственным наследником престола, а если сардарь Ермолов откажется это сделать, то тогда пускай пеняет на себя, — проговорил шахский сын с угрозой в голосе. — В общем, мне понравились твои планы, дедушка. Сегодня же во время обеда я прикажу, чтобы ко мне привели Экбала, лично отругаю его за плохой соус и велю дать ему плетей.

— Только не забейте его до смерти, — заметил Безюрг, хорошо знающий свирепый и садистский нрав своего воспитанника.

— Хорошо, хорошо, — кивнул Аббас-мирза, удаляясь, — но всыпать ему надо прилично, иначе никто не поверит, что я так просто выгнал живым и здоровым повара, который приготовил мне плохое блюдо. А ты уж, дедушка, когда он оклемается после плетей, поговоришь с ним о нашем задании, надо, чтобы он и все окружающие были уверены в моём гневе, а то Экбал будет неискренне себя вести, а наши враги заподозрят что-нибудь. Этого мы допустить не можем. — И наследник престола удалился решительной походкой.

1

Рано утром 19 мая 1817 года весь Тебриз собрался на окраине встречать русское посольство. Море любопытных горожан толкалось за шеренгами персидских пехотных солдат — сарбазов. Раздались пушечные выстрелы. Посольская кавалькада приблизилась к стенам города. Впереди шли русские музыканты, они играли торжественный марш. Персияне с интересом слушали незнакомую им музыку, вглядываясь со жгучим любопытством в сардаря Кавказа генерала Ермолова, не спеша двигающегося на высоком вороном коне впереди всей своей свиты. На его чёрной треугольной шляпе мерно покачивались чёрные, оранжевые и белые петушиные перья пышного плюмажа, видные всей толпе. За ним шагом ехали всадники. Парадные эполеты сверкали на их плечах золотом и серебром. Среди русских офицеров, следующих за наместником Кавказа, был и штабс-капитан Муравьёв. Он с интересом смотрел на плохо одетых сарбазов с фитильными ружьями в руках, на персидских музыкантов в жёлтых куртках, нестройно заигравших в трубы, флейты и барабаны. И особенно внимательно Николай вглядывался в англичан в красных мундирах, которых уже по донесениям секретных конфидентов знал всех по именам и званиям и даже был в курсе, какие алкогольные напитки они предпочитают.

Вот высокий майор Лендсей командует персидскими артиллеристами. Те довольно проворно вновь заряжают орудия, и снова раздаётся залп. Клубы порохового дыма застилают городские стены и верхушки башен. А вот капитан Гарт скачет перед нестройном фронтом пехотных персидских полков и тузит кулаками по физиономиям батальонных командиров, добиваясь чёткой ровности строя. Это просто вызвало презрительный смех среди русских военных.

— Ну что, спрашивается, может получиться из этой плохо одетой орды сарбазов, когда даже их старшие, штаб-офицеры, не имеют понятия о чести и дают англичанам мутузить себя кулаками и даже получают палки за плохую службу?

А тем временем, как генерал Ермолов проезжал персидские войска, отдававшие ему воинские почести, позади фронта сарбазов сквозь густую толпу любопытных тебризцев пробирался на великолепном белоснежном арабском скакуне скромно одетый всадник, закрывавший лицо полой чёрного широкого дорожного плаща. Он внимательно всматривался в русского генерала. У городских ворот он скрылся. Это был Аббас-мирза, собственной персоной, не удержавшись, чтобы не посмотреть ещё до официального приёма на будущего соперника, с которым, как был наследный персидский принц уверен, судьба сведёт его на поле боя в ближайшее время.

Был среди тебризцев ещё один человек — он смотрел на русское посольство так, словно искал знакомого. Одетый, как простой зажиточный горожанин, в светло-коричневый кафтан, остроконечную чёрную баранью шапку, с бородкой, окрашенной хной, он не выделялся из толпы, но то, с каким властно-небрежным выражением посматривал на окружающих, говорило любому умудрённому жизнью горожанину, что это отнюдь не купец. Незнакомец пристально всматривался в свиту русского посла. И вот нашёл наконец того, кого с таким нетерпением искал. Глаза его загорелись мрачным огнём. Муравьёв, гарцевавший на коне неподалёку от генерала, почувствовал на себе этот жгучий взгляд. Штабс-капитан вгляделся в толпу и вдруг увидел между двух хилых сарбазов высокого мужчину, смотревшего на него с такой ненавистью, что казалось, он сейчас кинется кромсать кинжалом, заткнутым за малиновый кушак, русских дипломатов. На его правой щеке алел свежий шрам, спускающийся от скулы до самого подбородка. Это был тот самый «горец», которого упустил Николай в духане в Тифлисе месяца полтора назад и пометил ударом кинжала. «Горец» провёл угрожающе рукой по горлу и скрылся в толпе.

— Кажется, персияне неплохо подготовились к нашей встрече, — пробормотал себе под нос, усмехаясь, Николай и, подбоченясь, с ещё более бравым и беззаботным видом загарцевал на породистой каурой лошадке.

Вскоре русское посольство вступило в город. Цоканье копыт по замощённым камнем тесным улочкам и непривычные персиянам звуки русских маршей, отражаясь многократно звучным эхом, полетели между высокими и узко смыкающимися глинобитными домами и дувалами. Скоро русские дипломаты уже прибыли в просторный дом Мирзы-Безюрга, состоявший из девятнадцати дворов, на которых умещались маленькие водоёмы и садики, куда выходили все окна комнат. Снаружи дом казался глинобитно-кирпичной крепостью. Как только русское посольство въехало в многочисленные дворики этого скорее жилого комплекса, занимающего целый городской квартал, чем дворца, вокруг него сомкнулась сплошная цепь сарбазов и фаррашей — местных полицейских. Они никого не подпускали близко. Даже русскую прислугу, одетую по-восточному, приняв за персов, гнали прочь. Пришлось вмешаться самому Ермолову, заявившему вскоре прибывшему с визитом каймакаму Безюргу, что если эта бессовестно-злобная блокада русского посольства продолжится, то оно тотчас же вернётся восвояси. При этом Алексей Петрович грозно выпучил глаза и затопал неистово ногами. Это произвело на персов сильное впечатление. Сарбазы были отведены подальше от здания, но вскоре и бедным пехотинцам, и полицейским-фаррашам просто надоело жариться на солнце у дверей и ворот охраняемого ими дома, и всё это персидское воинство разбрелось по городу, возвращаясь на свои посты только затем, чтобы получить несколько серебряных монеток за мелкие услуги от господ русских офицеров и дипломатов, приобретающих тем большее уважение у местного населения, чем больше они разбрасывали вокруг мелочи.

На следующий день Мирза-Безюрг вновь беседовал с Ермоловым. Тот угощал шахского сатрапа розовым ликёром, который несколько смягчил сердце ожесточённого ненавистника русского оружия и усладил горечь от слов самоуверенного русского генерала, что он ни за что не наденет красных чулок, чтобы предстать в них по персидским обычаям перед шахзаде Аббас-мирзой завтра. Но даже пуншевое мороженое и новая большая доза ликёра не смогли погасить ужас, охвативший каймакама, когда он услышал от русского святотатца, что тот и перед самим шахом предстанет в сапогах, правда хорошо начищенных. На аргумент же перса, что все европейцы беспрекословно доныне надевали красные чулки, чтобы в них предстать ко двору, Ермолов громогласно заявил:

— Мы прибыли сюда не как французские шпионы из миссии генерала Гардана при Наполеоне, чтобы втереться любыми способами в доверие к шаху, не с прибыточными расчётами купечествующей нации, как это делают подданные английского короля, за пару процентов лишней прибыли готовые перед кем угодно хоть на коленях ползать, а как представители русского императора, который желает, чтобы между нашими странами установились равноправные, дружественные отношения, и для этого нам нет резона следовать унижающему наше достоинство старинному, не учитывающему современных реалий придворному этикету.

После таких слов Мирза-Безюрг подавился одной из конфет, поданных на подносе с мороженым, попытавшись проглотить её вместе с обёрткой, и теперь уж навсегда и бесповоротно возненавидел самоуверенных русских неверных собак. У него просто руки чесались подсыпать этому медведю в зелёном генеральском мундире из своего большого перстня с изумрудом, сияющим на его левой руке, хорошенькую порцию яда в кофе, поданный после мороженого. Но долг есть долг, и сначала покрасневший, а потом и посиневший от злости каймакам продолжил дипломатический разговор, расцвечивая его пёстрым узором восточных любезностей и судорожно поглаживая жиденькую бородёнку.

В этот день озабоченные персидские чиновники непрерывно сновали между дворцом Аббас-мирзы и домом, где располагалось русское посольство, утрясая все детали приёма наследником престола генерала Ермолова. А утром следующего дня русское посольство направилось во дворец к персидскому принцу. Аудиенция была назначена ровно в полдень. Русских дипломатов заранее оповестили, что Аббас-мирза примет сардаря Кавказа, не желающего снимать сапоги перед входом в парадную залу, во внутреннем дворе своего дворца. Когда Ермолова со всей свитой провели в третий двор, где неподалёку от овального водоёма с цветущими лилиями, у самого окна, под портретом своего родителя шахиншаха Ирана Фатх-Али-шаха русского посла уже ждал наследник персидского престола, Алексей Петрович, очень недовольный, что его принимают во дворе, остановился в шести шагах от Аббас-мирзы, не снимая шляпы, и громогласно спросил переводчика:

— А где же его высочество, шахзаде?

Сжимаясь в комочек от страха, персидский придворный с трудом вымолвил, что русский посол уже стоит перед наследным принцем. Только тогда Ермолов снял шляпу и раскланялся. Его свита сделала то же самое. Аббас-мирза вздрогнул, и его женоподобное лицо покрылось красными пятнами гнева. Русский же генерал после обычного приветствия невозмутимо передал высочайшую грамоту сделавшему три шага вперёд его высочеству. Персидский принц взял грамоту, поднёс её с почтением ко лбу и положил на пристенок залы, у которой стоял.

Он зло посмотрел снизу вверх на огромного сардаря Кавказа и рассыпался в изысканных восточных любезностях. Ермолов стал представлять ему свиту, прибывшую с ним. Аббас-мирза уже давно внимательно изучил список членов посольства с их характеристиками, собранными его секретными агентами. Поэтому, когда ему представили штабс-капитана Муравьёва, о котором он был наслышан и от своего визиря Мирзы-Безюрга, то улыбнулся и обратился к нему с ехидным вопросом:

— Русский офицер хотя и недавно приехал в наши края, но, как я уже был оповещён, посетил почти все закоулки на нашей границе. Особенно же приглянулись ему, как поговаривают, армянские монастыри. Уж не армянин ли он по происхождению?

— Нет, ваше высочество, я коренной русский, но природное любопытство влечёт меня полюбоваться всеми уголками Великой персидской державы и прилегающими к ней странами, а не только армянскими монастырями, — ответил не моргнув глазом Николай и предерзко взглянул на шахзаде.

— Такое стремление к знаниям и красоте похвально у столь молодого человека, — проговорил Аббас-мирза, снова покрываясь красными пятнами гнева, — но путешествия по разным отдалённым краям бывают порой опасными, будьте осторожны, офицер, излишнее любопытство иногда приводит к печальным последствиям.

— Я благодарен его высочеству за проявленное ко мне внимание и беспокойство о моей безопасности, но я всегда полагался на острую саблю и верную руку, которые никогда меня не подводили даже в самых опасных передрягах.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, раз ваша отчаянная голова в целости и сохранности предстала передо мной, но судьба очень изменчива и непредсказуема, и только Аллах ведает, что с нами случится завтра, да защитит он нас и наших близких от всяких бед. — И наследник престола обратил надменное лицо к следующему русскому офицеру.

А штабс-капитану стало немного не по себе — столько злой ненависти он прочитал во взгляде шахского сына.

— Чувствуется, что насолил ты уже персам, ох, насолил! — прошептал стоящий рядом Ермолов и стал дальше представлять своих приближённых правителю Азербайджана.

После знакомства с русскими Аббас-мирза продолжил колкий разговор с русским послом?

— Вам, как бывшему артиллерийскому офицеру, господин генерал, будет, наверно, интересно посмотреть на то, как стреляют мои новые батареи, сформированные нашими друзьями англичанами. Приглашаю вас на завтрашние учения моего нового регулярного войска. Вы самолично сможете убедиться в мощи моей армии, а заодно сэкономите и время ваших шпионов-квартирмейстеров, и деньги на оплату услуг секретных конфидентов.

— Премного благодарен вашему высочеству за такую заботу о нашем времени, средствах и безопасности нашей империи. — Ермолов поклонился. — Может быть, чтобы вы тоже не теряли зря времени и средств, мы подпишем сразу новый мирный договор о передаче русскому государству Ереванского и Нахичеванского ханств и закрепим нашу границу по Араксу? Ведь тогда вам просто не надо будет тратиться ни на новую армию, ни на ненасытных до денег советников-англичан, ведь всё равно мы к этому-то в конечном счёте и придём. — Русский генерал откровенно насмехался над воинственным наследником персидского престола, прозрачно намекая на то, что, если Аббас-мирза снова развяжет войну против русских, они его разобьют и навяжут свои условия нового мирного договора.

Наследный принц кусал от гнева губы. Ему не удалось показать себя неустрашимым и беспощадным, он только вызвал насмешку в свой адрес.

«Нельзя допускать этого самоуверенного русского генерала к отцу, — думал Аббас-мирза, как всегда выбирая самые радикальные меры в своей политической игре. — Мой старый папаша, как обычно это у него водится, уступит этим северным медведям и не только не заставит вернуть русских ну хотя бы Карабахское ханство из всех захваченных у нас земель, но и даст этим неверным собакам закрепиться на Кавказе. Если же этот ехидный пёс, генерал, сдохнет по дороге в Тегеран, то решит тем самым все наши проблемы: я начну войну, и пока русские опомнятся — а без сильного главнокомандующего они не способны будут противостоять моим воинам, — я превращу все Закавказские земли в пустыню, выжгу их дотла, а оставшихся в живых правоверных мусульман переселю во внутренние области страны… И даже если эти неугомонные русские смогут снова отвоевать у меня Грузию и Северный Азербайджан, всё равно им достанется одна мёртвая, безлюдная и бесплодная земля».

Аббас-мирза порозовел, довольный и разгорячённый своими геростратовскими мыслями.

«Да, решено, сегодня же прикажу Безюргу отравить этого северного медведя, как только он выедет из Тебриза», — решил про себя наследный принц и взглянул на Ермолова, сладко улыбаясь.

Алексею Петровичу очень не понравилась змеиная улыбка, появившаяся на тонких губах Аббас-мирзы.

— Не был ли генерал ранен в прошедшие войны и не беспокойно ли ему стоять так долго? — участливо спросил императорского посла правитель Азербайджана.

Русские откланялись. Первая аудиенция была завершена. Генерал познакомился со своим уже не просто противником, но личным врагом. Это хорошо понял Ермолов. На душе у него было неспокойно. Не нравилась ему эта восточная дипломатия!

2

Вечером следующего дня Николай Муравьёв возвращался пешком по широкой центральной улице Тебриза в сопровождении только одного слуги после обеда у английских офицеров, подаривших ему «Историю Персии» Малькольма. Автором этой книги был старый вояка, всю жизнь прослуживший в Индии, бомбейский генерал-губернатор, который десять лет назад несколько раз посещал эту страну, где боролся с агентурой Наполеона, обуреваемого в те годы честолюбивыми планами похода в Индию. К солидному фолианту была приложена и карта Персии. Штабс-капитану так не терпелось поскорее взглянуть и на эту книгу, и особенно на карту, что, несмотря на жару, он быстро шагал по пыльной улице, стремясь побыстрее оказаться у себя в прохладной комнатке с побелёнными стенами и зарослями алычи и абрикос под окном, увитым плющом и диким виноградом. Малиновый шар солнца уже спустился к плоским крышам тебризских домов. У арыка, журчащего рядом, правоверные мусульмане совершали омовения перед вечерним намазом. С многочисленных минаретов слышались призывы муэдзинов к молитве.

Вдруг от корявого ствола одной из старых ив, склонённых над арыком, отделилась высокая фигура в малиновом архалуке и чёрной высокой папахе. Николай решительным жестом положил руку на эфес сабли, висящей у него на боку.

— Не беспокойтесь, я друг, — сказал поспешно по-русски неизвестный.

Муравьёв остановился и с интересом поглядел на молодого мужчину.

— Зовут меня Экбал. Я был поваром Аббас-мирзы, который приказал избить меня как собаку и выгнать, после того как ему не понравился один из моих соусов. Моё русское имя Сергей. Я сын офицера Петра Васильева, погибшего в последнем походе Цицианова на Баку. Моя мать, возможно, ещё живёт в Тифлисе, в маленьком домике у Куры, откуда я вышел в тот злополучный день, когда побежал со своими приятелями прогуляться в горы, и где меня похитили горцы и переправили тайком сюда, в Персию. Её зовут Елена Михайловна…

— Пойдёмте ко мне и там спокойно поговорим, — ответил штабс-капитан, увлекая под руку собеседника, так как вокруг уже стали собираться любопытные тебризцы. — Когда будем проходить мимо сарбазов у входа, скажете, что вы наш русский повар.

Когда они пили вечерний чай, Муравьёв с интересом рассмотрел Экбала-Сергея. Ему понравился высокий рыжеволосый красавец с печальными глазами. Его история была вполне правдива, а когда Экбал снял архалук и показал свою исполосованную спину, Николай и вовсе проникся к нему доверием. Каково же было его удивление, когда они вышли на воздух в небольшой сад под окнами и у самого бассейна в центре дворика Экбал прошептал ему на ухо:

— Осторожно говорите в комнате, там нас подслушивают, как и во всех других помещениях, люди Аббас-мирзы. Я подослан к вам Мирзой-Безюргом, правой рукой шахзаде, чтобы наблюдать за всем, что делается в посольстве, но мне кажется, не только для этого. Мне приказано во что бы то ни стало сделаться поваром посольства. Уверен, что вам и сардарю Кавказа угрожает большая опасность. Я подозреваю, что генерала хотят отравить. После посла мне приказано особое внимание обратить на вас. Доложите обо всём Ермолову. Я хочу вам помочь и затем вернуться на родину. Повторяю, не верьте ни Аббас-мирзе, ни Безюргу. Это негодяи, которые не остановятся ни перед чем.

— Хорошо, Экбал или Сергей? Даже и не знаю, как мне вас называть, — проговорил штабс-капитан громко. — Нам нужен толковый повар, умеющий искусно готовить восточные блюда, к тому же вы неплохо говорите по-русски. Я устрою вас ночевать в соседней комнате, тем более она пустует. А завтра я поговорю с генералом. Думаю, что он согласится нанять вас. Об оплате договоримся позже.

Он подозвал своего денщика и поручил ему устроить Экбала, сам же сделал вид, что гуляет по саду и дышит ночным, прохладным воздухом. Вскоре Муравьёв уже был у Ермолова. Они перекинулись ничего не значащими фразами и вышли во двор. У водоёма, рядом с высокой раскидистой шелковицей, Николай доложил генералу об Экбале и его предложении.

— Так-так, — проговорил Алексей Петрович едва слышно. — У меня уже вчера после моей беседы с этим наследничком сложилось твёрдое убеждение, что он что-то замышляет. Но чтобы вот так запросто отравить российского посла, и дело с концом — как-то даже и не верится. Ну азиаты, дьяволово отродье, с вами не соскучишься!

— Мне кажется, Экбалу можно доверять. Во всяком случае, верный Безюргу агент не стал бы себя разоблачать при первом же разговоре, — сказал штабс-капитан.

— Доверять в таких делах полностью никому нельзя, Николай, — наставительно проговорил Ермолов, который, возглавляя штаб у Кутузова во время войны с Наполеоном, много и плодотворно занимался организацией и руководством разведывательной деятельностью. — Но сейчас мы просто обязаны использовать этого Экбала-Сергея в наших интересах как двойного агента. Это нам подфартило, что наш противник допустил такую грубую ошибку — выбрал для столь ответственного задания своего скрытого врага. Правда, не верится как-то, чтобы эти хитрые азиаты, не одну собаку съевшие на подобных интригах и заговорах, понадеялись только на единственного шпиона. Им хорошо известно мудрое правило — никогда не складывать все яйца в одну корзину.

— Вы полагаете, что у них в нашем посольстве должен быть ещё один агент с таким же изуверским заданием?

— Вполне возможно, Николай, даже, скорее всего, так оно и есть, — проговорил, задумчиво качая головой, генерал. — Будем бдительны, чтобы не пропустить подлый удар в спину, и одновременно разыграем нашу комбинацию с Экбалом. Передашь новоиспечённому повару, чтобы он спокойно приступал к работе в посольстве. С ним вскоре встретится связной и передаст приказ Безюрга: где и как меня отравить, ну, и, конечно, яд.

Муравьёву стало как-то не по себе от спокойного тона Алексея Петровича, так буднично рассуждавшего о покушении на его жизнь. Молодой офицер восхищённо посмотрел на прославленного генерала.

— Скажешь Экбалу, чтобы как можно больше выяснил о тех, кто будет им руководить, кто передаст яд и приказ действовать, — продолжил говорить Ермолов. — А мы, в свою очередь, предпримем контрманёвр, от которого заговорщикам, я думаю, не поздоровится.

В чём он заключался, Алексей Петрович не рассказал своему подчинённому. Они вскоре расстались. Николай пришёл к себе в комнату и, забыв о подарке англичан, ещё долго не мог заснуть, глядя на крупные, яркие звёзды на южном небе и полную луну, словно прекрасный, но одновременно и коварный лик восточной красавицы, сулящей чужаку обещания райских блаженств, а на самом-то деле завлекающей на скользкую тропу, возможно, ведущую к гибели.

3

И в этот поздний ночной час, когда отважный, но ещё немного наивный штабс-капитан любовался персидским небом, под его великолепным черно-фиолетовым пологом, роскошно расцвеченным яркими звёздами и полной луной, столь много навевающей ассоциаций восторженному любителю байроновской поэзии, продолжали творится чёрные дела. Мирза-Безюрг, получив от своего коварного повелителя приказ, начал разматывать нить подлости и предательства, которая должна была привести по замыслу восточного Макиавелли к гибели одного из лучших военачальников Российской империи. Но прежде чем отдать прямой приказ беспощадным исполнителям, каймакам решил посоветоваться со своими тайными друзьями и могущественными покровителями — англичанами.

Безюрг уселся на подушки в одной из комнат своего дворца, перед маленьким фонтанчиком, навевающим прохладу, и стал неспешно курить кальян, слушать тихое журчание воды и ждать, когда под покровом ночи к нему прибудет представитель его коварных, как и он сам, истинное дитя многоликого Востока, друзей. Вскоре он услышал шаги в соседней комнате. Так громко, неуклюже и бесцеремонно мог шагать только франк в своих чёрных сапогах на высоких, таких неудобных каблуках. Но вот звук шагов прекратился. Чёрный невольник, проворно упав на колени, помог снять с гостя обувь и отворил резную дверь. По коврам в кожаных тапочках с загнутыми носками навстречу вставшему с подушек хозяину подошёл уже другой, мягкой и вкрадчивой походкой Генри Уиллок, поверенный в делах Англии в Персии, в настоящее время временно возглавляющий британскую миссию. Он много лет был секретарём при трёх английских посланниках, неплохо выучил персидский язык и так проникся духом Востока, что сами азиаты с удивлением и завистью наблюдали его умение вести самые головоломные и бессовестные интриги. Он был невысоким, хиленьким человечком с лысым, яйцеобразным черепом, живыми, хитрыми глазками и пухлыми, сластолюбивыми губами. Его длинные белые пальцы извивались, словно давно утратили кости, как восковые бело-розовые черви. Наклонив голову набок, он высокопарно, в восточном стиле, приветствовал каймакама и уселся непринуждённо рядом с ним на подушки. Молчаливый слуга в красной феске принёс ему кальян, и выпятив лоснящиеся красные губы, довольно причмокивая, Генри Уиллок начал потягивать ароматный дымок и посматривать на Мирзу-Безюрга маленькими, хитрыми глазками, на мгновения скрывающимися в складках желтоватой кожи: ни бровей, ни ресниц у него почти не было.

— Мой повелитель, да продлит его дни Аллах, очень недоволен этим русским медведем, он припёрся к нам со своим посольством, больше напоминающим военный отряд, — начал каймакам, опустив глаза на ковёр, словно любуясь сложным многоцветным орнаментом. Его сухие руки поглаживали не спеша длинную тощую бороду. Старик замер, словно забыл, о чём начал говорить.

— Я повесил своё ухо на гвоздь внимания — проговорил английский дипломат, склоняя свою голову к другому плечу и выпуская перед собой лёгкое облачко дыма.

Безюрг скривил в усмешке высохшие серые губы, — ему всегда было весело слышать, когда франк вдруг самоуверенно приплетал к своей речи какой-нибудь сугубо восточный оборот, который в его устах, как правило, выглядел довольно нелепым.

— Так вот, недовольство наследника престола достигло своих пределов! — Каймакам поднял свой длинный палец с покрашенным хной ногтем. — И я хотел бы знать, как отнесутся наши друзья к тому, что эти невежи, наглые собаки русские, вынудят нас принять самые жёсткие меры?

— То, что русские не приняли нашего предложения стать посредниками в их переговорах с вами, была самая большая ошибка сардаря Кавказа, — сказал с подчёркнутой значительностью Уиллок, слегка кашлянув, чтобы оттенить всю весомость своих слов. — А за ошибки надо расплачиваться. Эти глупые медведи, совершенно не понимающие той сложной, я бы сказал, специфической обстановки, сложившейся во владениях шахиншаха, да здравствует он много лет, попали в полную изоляцию. Ну как и с кем они будут здесь вести переговоры, когда их в стране на дух не переносят?

— Но они могут попытаться связаться с теми вкравшимися в доверие нашего великого шаха, кто пойдёт на противоестественный союз с северными врагами нашей веры, и всё для того, чтобы навредить нашему господину, наследнику престола, — вкрадчиво проговорил каймакам и добавил, неожиданно по-молодому остро взглянув на дипломата: — Кстати, эти враги правителя Азербайджана спят и видят, как бы выгнать из страны всех подданных английского короля, да продлит Аллах его дни.

Мирза-Безюрг вполне прозрачно намекал на партию противников наследника престола Аббас-мирзы, которую возглавлял его старший брат Мамед-Али-хан. Его поддерживали многие видные сановники Персидского государства, хорошо зная, что, как только любимый сыночек шаха, вынужденный сейчас проживать в провинциальном Тебризе, дорвётся до власти в Тегеране, он наверняка разгонит всех, кто окружал его отца, и на освободившиеся места посадит своих приспешников. Среди этих обеспокоенных своей судьбой, несмотря на солидный возраст, был и визирь шаха, моатемид эд-дауле, Мирза-Шефи.

Генри Уиллок отлично знал внутренний расклад сил в Персидской державе. Хитрый и коварный англичанин всё поставил на воинственного наследника престола Аббас-мирзу и, так же как он, с нетерпением ждал, когда правящий сейчас шах отойдёт в мир иной. Всё это было известно каймакаму Безюргу, поэтому-то он вкрадчиво, но настойчиво подводил английского дипломата к пониманию и поддержке тех подлых и безжалостных мер, которые задумал Аббас-мирза против русских.

Английский поверенный в делах вздохнул — он не любил высказываться определённо, но сейчас был как раз такой случай, когда сами обстоятельства вынуждали его изменить своим правилам.

— Я вполне согласен с вашим повелителем, что русским нельзя позволять раскачивать лодку персидской государственности, обостряя внутриполитическую обстановку, и натравливать на законного наследника престола силы зла и неверия. Чтобы помешать этому, конечно, просто необходимо принять самые решительные меры, но… — Генри Уиллок открыл широко маленькие глазки, спрятанные в складках жёлтой кожи, и выразительно взглянул на каймакама, — мне совершенно не обязательно знать все подробности того, что вы будете предпринимать. Я вполне полагаюсь на вашу опытность и вместе с тем осторожность.

— О, конечно, конечно, мы будем предельно сдержаны, — загнусавил себе под нос Безюрг, слегка раскачиваясь и со змеиной усмешечкой поглядывая на англичанина, — но ведь всё в руках Аллаха, милостивого и милосердного. Если русский генерал вдруг помрёт по дороге в Тегеран, то мы-то здесь при чём? Нужно было быть самому осторожным, а не нанимать разных проходимцев себе в услужение.

— О, да-да, — поддакнул англичанин, — пути Господни неисповедимы. Ведь может приключиться и так, что на посольство нападёт отряд местных злобных и беспощадных разбойников и вырежет половину нерасторопных русских. Сейчас так неспокойно на дорогах. А мы их предупреждали, что не нужно соваться сюда с неуклюжими дипломатическими миссиями. Через нас они могли бы уладить все свои дела, и всё было бы проделано быстро, эффективно и что, самое главное, безопасно!

— Разбойники, говорите? — взглянул на англичанина каймакам с интересом. — А мне как-то не приходила в голову такая мысль. Ведь правда, там же их кишмя кишит!

— Вот и отлично, — потёр свои гибкие, словно две змеи, руки Генри Уиллок, — мы обсудили все наши дела. Пора и отдаться объятиям Морфея.

Англичанин вначале недоумённо встретил вопросительный взгляд перса, а затем, смеясь, пояснил:

— Это отнюдь не какой-то там смазливый мой слуга, это божество сна. Отдаться объятиям Морфея — это значит заснуть.

— Понял, понял, — закивал головой, завёрнутой в зелёную чалму, Мирза-Безюрг, скабрёзно хихикая, — а я вам, мой друг, хотел уже подарить одного из моих красивейших невольников.

— О, что вы, что вы, любезный, я отнюдь не по этой части, — замахал руками Генри. — Мне вполне достаточно последнего вашего подарка. Они из меня все соки высосали, я превратился в выжатый лимон, — меланхолично склонил лысую голову на плечо английский поверенный. Каймакам недавно подарил ему двух молоденьких эфиопок.

— Ну что такое две негритянки да парочка турчанок? Разве это гарем? — с сочувствием посмотрел на англичанина Безюрг. — Совершенно не понимаю, как ты живёшь, несчастный? У меня вот восемьдесят пять жён, а всё равно бывает порой так скучно, так скучно… — продолжил семидесятилетний перс. — Послушай, дорогой, — оживился он, — у тебя нет на примете такого доктора из твоих соотечественников, который бы мог так сделать, чтобы молоденькая жена не сразу беременела, ну хотя бы в течение года? Хочу, чтобы у меня в постели всегда цвела весна.

— Нет, к сожалению, наша медицинская наука пока бессильна в этом случае, — покачал Головой Уиллок, — у нас у самих такие же проблемы. Наши жёны рожают нам детишек, как крольчихи. Я потому и холост, что хорошо знаю: заведу себе леди — и хана мне, сгрызут меня родные крольчата со всеми моими потрохами, никаких доходов не хватит.

— Да, кстати о деньгах, — каймакам посерьёзнел, — ты уже давно обещал мне субсидию от твоего правительства. Я жду, жду, а её всё нет. А мне деньги вот как нужны.

— Да вот, пожалуйста, твоя субсидия, — проворчал недовольно Генри Уиллок, доставая откуда то из внутреннего кармана синего сюртука объёмистый мешочек с золотыми и вексель на крупную сумму (с деньгами он всегда расставался неохотно). — Но только я надеюсь, что всё, о чём мы говорили, не уйдёт как вода в песок. Русские должны убраться из Персии, и желательно с позором, а как уж это случится, ваша забота.

— Не беспокойся, любезный, Аллах не позволит им топтать нашу землю, а мы выполним желание всевышнего, — ответил Мирза-Безюрг, пряча субсидию подальше в складки просторного халата.

Английский дипломат, невозмутимо сжав пухлые, красные губы, неестественно ярко выделяющиеся на бледном лице, солидно удалился из комнаты. Когда звук его шагов во вновь надетых сапогах затих в отдалении, Мирза-Безюрг велел позвать Сулейман-хана. Нужно было принимать решительные меры, которых от него ждали и Аббас-мирза, и англичане.

4

Через несколько минут резная дверь отворилась и чёрный невольник пропустил в комнату высокого мужчину в светло-коричневом кафтане и персидской остроконечной чёрной барашковой шапке. На его правой щеке краснел свежий, недавно зарубцевавшийся шрам. Он почтительно ждал от каймакама распоряжения. Это был один из лучших агентов Безюрга. Он происходил из обедневшего рода туркменских ханов. Таких, как он, много слонялось без дела на его родине — Хорасане, на северо-востоке Персии. Единственный шанс вновь занять то уважаемое положение, которым обладали его предки, у молодого туркмена заключался в том, чтобы служить верой и правдой наследнику престола Аббас-мирзе, ревностно выполняя все его порой очень грязные поручения. А когда тот наконец-то станет шахом, то свершится мечта нищего воина: Сулейман вновь станет полноправным, богатым ханом. А сейчас, в ожидании этого заветного часа, он готов выполнить любую волю своего высокого покровителя.

— Садись, Сулейман-хан, и слушай, — просто, без всяких церемоний сказал ему Мирза-Безюрг. — Настал час поквитаться с русскими.

— Я давно этого хотел, — проговорил молодой воин.

— Ну, конечно, ты хотел зарезать у нас в Тебризе этого Муравьёва, который пометил тебя, а расплачиваться за твой поступок должны были бы мы, — проворчал каймакам. — Ты отличный воин, Сулейман, но иногда горячая кровь туманит тебе голову. Это нехорошо. Убивать врага, сынок, нужно холодно и спокойно, не трясясь от гнева и не забывая того, что творится вокруг, когда ты это делаешь, — наставительно поучал умудрённый большим опытом учитель. — Так ты поступишь, когда я тебе прикажу.

— Слушаюсь и повинуюсь, — склонил горячую голову туркмен.

— Ну, вот то-то! — проворчал Мирза-Безюрг и открыл стоящий рядом сундучок, покрытый голубым орнаментом из бирюзы. — Вот тебе яд. Передашь его купцу Зейтуну, прикажешь ему отдать его Экбалу, устроившемуся поваром у русских. Пусть Экбал подсыпит яд в любимое блюдо русского генерала, когда посольство отъедет от Тебриза на два дневных перехода.

— Понял, мой господин.

— Потом купишь или сам поймаешь самую ядовитую змею, кобру, там, или гадюку, запрёшь её в ящичек и передашь его тому слуге-татарину, что работает в русском посольстве, которого ты склонил служить нам. Скажешь ему, чтобы подбросил её в постель генералу через три дневных перехода от Тебриза, если, конечно, он ещё будет жив. Как, кстати, его зовут?

— Муса, господин.

— Ну так вот, как только Экбал или Муса сделают своё дело, убьёшь их обоих. Никаких свидетелей остаться не должно.

— Слушаюсь, мой господин.

— И теперь вот что ты ещё должен сделать. Набери отряд из верных тебе людей. Я знаю, что ты промышлял раньше разбоем, так что связи, я уверен, у тебя сохранились среди этих душегубов.

— Клянусь, мой господин… — приложил руку к сердцу Сулейман.

— Не надо оправдываться. Сейчас нам всё это на руку, — властно прервал его Безюрг. — Так вот, сразу после третьего перехода, во время четвёртого дня пути, нападёшь со своей шайкой на посольство, вырежешь побольше людей, но не всех. Кое-кого из русских оставишь в живых как свидетелей, чтобы подтвердили, что на них напали разбойники. Оставишь там и трупы кого-нибудь из твоих людей, желательно известных бандитов. Кто их убьёт, ты или русские, мне всё равно. И если генерал к этому моменту будет ещё жив, прикончишь и его.

— Я всё сделаю, мой господин, но мне на это нужны деньги. Большую шайку из известных людей без денег не сколотишь.

— Вот тебе золото, — бросил туркмену мешочек с зазвеневшими монетами каймакам. — Если понадобится ещё, получишь. Но всё должно пройти без сучка и задоринки. Сардарь Кавказа, Ермолов, должен быть убит, а половина посольства вырезана. Ты всё понял? И предупреждаю: о моём участии в этом деле не должен знать никто. Сболтнёшь — умрёшь позорной смертью. — Мирза Безюрг грозно уставился глазами-шилами в лицо туркмена.

— Я всё сделаю, мой господин, и никто и слова о вас не услышит, а всех лишних свидетелей сам убью, — заверил Сулейман-хан.

Через несколько минут он быстрыми и бесшумными шагами удалялся от дома каймакама. На небе уже погасли звёзды, восточная кромка неба порозовела. Сулейман-хан смотрел на просыпающийся город, и его распирало чувство гордости: Аббас-мирза поручил ему такое важное дело! Скоро Сулейман будет ханом!

5

Утром наступившего дня Экбал, добросовестно выполняя свои обязанности повара при русском посольстве, направился с несколькими слугами и парой ослов на базар, чтобы закупить кое-какой провизии для торжественного ужина, который давал англичанам Ермолов, перед тем как покинуть Тебриз. Рыжеволосый красавец, как всегда, громко здоровался с прохожими и торговцами, проходя по центральной улице города. Его радостно приветствовала беднота, мелкие разносчики, дервиши[22], служанки… Но многие из богатых купцов и прочей знати Тебриза теперь в упор не видели Экбала и не только не здоровались с ним, а, напротив, отворачивались или уходили в свои лавки и дома. Кому из них хотелось продолжать знакомство с человеком, вызвавшим гнев у самого повелителя Азербайджана, злопамятного Аббаса-мирзы?

Но Экбалу было просто наплевать, как к нему относятся эти рогатые толстосумы. Он и раньше их презирал, когда они подлизывались к нему — любимому повару шахзаде, а теперь и подавно. Расправив плечи, Экбал-Сергей шёл по городу, вдыхал знакомый с детства запах раскалённой на солнце пыли, в ней горошинами блестели капли воды у арыков, где плескалась детвора, умывались их родители и стирали служанки. В его ушах стоял гул множества голосов, скрип огромных деревянных колёс то одной, то другой арбы, проезжающей мимо, рёв верблюдов, вопли ослов, блеянье баранов, которые вскоре превратятся в ароматные шашлыки или люля, томящиеся над углями.

«Неужели я всё это покину? — думал Экбал-Сергей, поглядывая с грустной улыбкой вокруг. — И как его примет уже полузабытый, такой далёкий Тифлис? Да и удастся ли остаться в этом городе его раннего детства? Ведь длинные руки Аббас-мирзы могут вполне достать его и там».

Тут его кто-то дёрнул за рукав. Это был старый слуга муджтахида Ходжи-бабы, отца Шахрасуб.

— Что случилось? — спросил встревоженный Экбал.

— Пока ничего, но поспеши в дом моего господина, — ответил старик и, невозмутимо поглядывая по сторонам, пошёл по каким-то своим делам.

Экбал сказал слугам, чтобы они подождали его на майдане рядом с базаром, а сам быстро зашагал по кривым переулкам старого города. Вскоре он уже стучал молоточком в калитку дома муджтахида. Ему отворила Зейнаб, служанка Шахрасуб.

— Иди на второй этаж, там уже ждёт моя госпожа, — проговорила служанка, по привычке прикрывая половину лица платком, а морщинистой загорелой рукой показывая на небольшой ветхий дом, стоящий в глубине маленького сада.

Радостный Экбал в одно мгновение уже был в доме, в два прыжка одолел лестницу и, ворвавшись как ураган в комнату эндеруна, женской половины дома, схватил в объятия розовощёкую Шахрасуб. После долгого и горячего поцелуя Экбал, не долго раздумывая, подхватил на руки разомлевшую в его руках красавицу и торопливо опустил на ложе из шёлковых матрасов и подушек посреди комнаты.

— Да ты что, взбесился, несчастный? — Она вдруг резко оттолкнула от себя молодого человека, который уже почти до конца расстегнул у неё на груди атласную алую кофточку. — Заниматься таким непотребством в доме моего отца, всеми уважаемого муджтахида?

Ошарашенный Экбал уставился на возмущённую хозяйку пышной белоснежной груди с малиновыми сосками, так соблазнительно виднеющимися из распахнутой блузки, и спросил недоумённо:

— Почему же в доме твоего мужа этим можно заниматься, а в доме отца нельзя? Зачем же ты меня позвала, моя киска?

— Да потому, что отец мой, всеми уважаемый Ходжи-баба, великий правовед и почти святой, а муж же просто кривоглазый негодяй, о котором я узнала такие гадости сегодня утром, что ни за что больше не буду жить с ним под одной крышей. — Шахрасуб решительно застегнула алую кофточку, надетую почему-то не на рубашку, а прямо на голое тело.

— Ну, то, что твой Зейтун негодяй, знает весь город. Ты что же, вызвала меня сюда только для того, чтобы сказать мне столь очевидную для всех истину? Перестань дуться, моя крошка, ты отнюдь не посягнёшь на святость твоего и вправду очень уважаемого отца, если расстегнёшь эти пуговички. — Экбал снова потянулся к алой блузке и получил звонкий шлепок.

— Ого, тяжёлая же у тебя ручка, — рассмеялся молодой человек. — Ну за что ты на меня дуешься, дорогая? Ведь после того как этот полусумасшедший садист, Аббас-мирза, содрал у меня со спины ни за что ни про что почти всю шкуру, я просто был не в состоянии прийти к тебе, а когда я чуток оклемался, начались такие события… Ну перестань на меня дуться и иди ко мне, мой пупсик, я так соскучился по тебе.

— Да ты что, не можешь ни о чём думать больше? Неужели весь твой разум между ног болтается? — зашипела Шахрасуб, как рассерженная кошка.

— Да что с тобой? — разозлился Экбал. — Ты что, белены объелась?

— Слушай и не перебивай, — заговорщицки наклонилась к нему Шахрасуб и горячо заговорила тихим голосом: — Я сегодня рано проснулась от стука молотка в нашу калитку. Мой кривоглазый спустился вниз, слуги посадили на цепи собак, и какой-то незнакомец зашёл в дом. Они уселись в бируне, мужской комнате, как раз под спальней. Я тихонько подошла к углу, отодвинула несколько дощечек в полу и приложила ухо. Было всё отлично слышно.

— Ты что, сама проделала эту дырку в полу, чтобы подслушивать за мужем? — улыбнулся Экбал.

— Ну какая разница — я или кто другой? — отмахнулась от него Шахрасуб. — Ты послушай, что я узнала! Пришедшего звали Сулейман-ханом. Он, оказывается, раньше продавал моему муженьку и его дружку Мехраку награбленную добычу. Караваны грабил этот Сулейман. Хороши же эти два праведника торгаша: деньги на крови делали, а потом в мечети грехи отмаливали, негодяи, и других ещё попрекали в безверии. Потом я поняла из их разговора, что муж с этим бандитом в прошлую поездку в Дагестан и Тифлис какие-то делишки свои обделывали там. А сейчас Сулейман пришёл с приказанием: мой муж, старый стручок, должен передать тебе яд, чтобы ты отравил самого сардаря Кавказа, генерала Ермолова, что приехал к нам с посольством. Ты, оказывается, в посольстве работаешь, а Сулеймана этого один офицер русский в лицо знает, поэтому он сам к тебе с ядом прийти не может. Господи, что же это такое творится, Экбал, неужели ты вляпался в такое грязное дело? — всплеснула Шахрасуб руками, на которых блеснули многочисленные золотые браслеты. — Опомнись, милый, ведь это же жуткое злодейство, гореть тебе в аду за такое злодеяние. И потом, подумай, ведь те, кто толкает тебя на смертоубийство это поганое, разве они оставят тебя живым в любом случае, отравишь ты русского или нет? Отступись, милый, не губи свою душу! Тебе срочно нужно исчезнуть. — Шахрасуб огромными, круглыми от испуга глазами с мольбой смотрела на любимого.

— Значит, Зейтун должен передать мне яд, наконец-то, — проговорил Экбал, вскочил и забегал по комнате, — a-то я уж подумывал, что они кого-то другого себе нашли, понадёжней.

— Да ты что, сумасшедший или просто негодяй? — вскричала женщина с испугом и негодованием.

— Да не кричи ты, — подскочил к ней молодой человек, — не собираюсь я никого травить. Я ведь тебе рассказывал, что я русский. Думаешь, я прощу этому негодяю, Аббас-мирзе, его плети? — Экбал быстро расстегнул малиновый архалук, сбросил его и повернулся спиной к Шахрасуб. — Смотри!

— Господи, что они с тобой сделали?! — воскликнула она. — Бедненький ты мой. — Шахрасуб обняла сзади Экбала и стала гладить и целовать изуродованную, всю в бугристых шрамах спину.

— О чём ещё говорили эти негодяи?

— Сулейман разыскивает своих прежних друзей по грабежам. Он спрашивал, где их можно найти, а мой муженёк, оказывается, и по сей день продолжает у этих разбойников покупать их добычу, он ему подробно рассказал, как с ними связаться.

— Ты имена запомнила?

— Только парочку, но очень известных: Ибрагим-бек и Сафар.

— Ого, вон с какими зверюгами этот Сулейман водится! Зачем он с ними встречаться хочет?

— Я поняла так, что он вновь набирает шайку отчаянных головорезов.

— Интересно зачем? — протянул Экбал задумчиво. — Уж не хочет ли он напасть на посольство?

— Какой ужас! — простонала Шахрасуб. — Вот что, Экбал, ты просто предупреди русских об опасности, а сам уезжай сразу же после этого в горы. Я приготовила тебе одежду, денег и мула.

— Да ты что говоришь, женщина? — возмущённо оттолкнул от себя Шахрасуб молодой человек. — Чтобы я, как трусливый заяц, убежал, когда моим друзьям-соотечественникам грозит такая опасность? Как у тебя язык поворачивается такое говорить?

— Ну, милый, дорогой, свет моих очей, — запричитала Шахрасуб, — что же нам делать? Я не хочу тебя терять. Я задумала убежать вместе с тобой, не могу я жить с этим постылым старым негодяем. Если с тобой что случится, я жить не буду: повешусь или отравлюсь!

— Брось ты говорить о таких ужасах, — обнял свою любимую Экбал. — Я предупрежу генерала, отобьёмся мы от этих злодеев, и, как будет возвращаться посольство, я заберу тебя с собой. Я уже договорился с Ермоловым, он не просто возьмёт меня в Россию, но и будет ходатайствовать перед царём, чтобы меня признали законным наследником моего отца, дворянином, я смогу стать офицером. Уедем в Россию, она огромная, там нас ни Аббас-мирза, ни Зейтун не найдут никогда. И будем жить открыто, ни от кого не таясь, как муж и жена. Родятся у нас детишки…

— Ты вправду заберёшь меня отсюда? Господи, как я тебя люблю! — проговорила ласково Шахрасуб, прижимая к груди голову рыжеволосого красавца.

Кофточка оказалась почему-то уже расстёгнутой, и, целуя прелести любимой, Экбал лукаво заметил:

— Что ты делаешь, несчастная, мы же в доме твоего уважаемого отца!

— Он всё равно сюда никогда не заходит, — проворковала Шахрасуб, сбрасывая с себя остатки одежды и порывисто и страстно притягивая к себе Экбала.

Посольским слугам на майдане долго пришлось ждать, когда же наконец вернётся рыжеволосый повар.

1

26 мая 1817 года русское посольство выехало из Тебриза, направляясь в летнюю резиденцию шахиншаха Ирана Султанию, расположенную неподалёку от столицы страны Тегерана. Но предварительно они должны были остановиться в летнем дворце Аббас-мирзы в Уджане, небольшом сельском местечке, невысоко в горах. До него было три перехода. Посольство двигалось медленно, со всеми осторожностями, больше отвечающими военному времени. Впереди и сзади колонны двигались казачьи пикеты. Рядом с повозками вооружённые слуги. Наконец пришлось вынуть из фур, расчехлить и поставить на лафеты две лёгкие пушки, которые до этого скрытно везли в обозе. Пальники в руках бомбардиров, следующих рядом с пушками, дымились, чтобы в любой момент зажечь запал.

— У меня такое впечатление, что мы в военной экспедиции против горцев, а не в посольстве в Персии, — проговорил Муравьёв, подъезжая к Ермолову.

Генерал ехал шагом на рослом гнедом коне впереди колонны.

— У меня тоже, — буркнул себе под нос недовольный Алексей Петрович, — но с той только разницей, что на этот раз под моей командой всего взвод солдат да двадцать пять казаков конвоя — вот и вся моя экспедиция.

— Ещё у нас семьдесят слуг и почти тридцать офицеров посольства, — заметил Николай.

— Да ещё четыре попа-батюшки и двадцать четыре музыканта, — рассмеялся генерал. — Хороша армия у командующего корпусом.

— Ничего, Алексей Петрович, — бодро проговорил штабс-капитан. — Бог не выдаст свинья не съест! Отобьёмся.

— Ты, Николай, особо-то не геройствуй, ведь у них ты вторая цель, так что езжай в арьергард[23] и от повозок ни ногой!

— Я от вас не отойду ни на шаг, ваше превосходительство, — упрямо проговорил Муравьёв.

— Да сейчас ничего и не случится, — вдыхая сухой, полынный запах горной степи, проговорил Ермолов, улыбаясь. — Мы всего-то в нескольких вёрстах от Тебриза. В ночь после первого перехода они будут ждать, что меня отравит Экбал. Если я завтра живой выйду из палатки, вот тогда надо готовиться к нападению, но и то, скорее всего, должен будет вступить в действие запасной агент. Он попытается убить меня в ночь после второго перехода. И вот на третий день нашего пути, когда мы уже глубоко зайдём в горы, где-нибудь на подступах к Уджану, этот Сулейман-хан и приготовит нам сюрприз.

— Вот до этих пор я и буду с вами, как ваша тень. Даже обедать буду с вами. Не сочтите меня уж столь назойливым, но я не прощу себе никогда, если с вами что-нибудь случится, — наклонил крупную голову вперёд, набычившись, штабс-капитан.

— Ну, хорошо, хорошо, Николай, тебя не переспоришь. — Алексею Петровичу было приятно видеть столь беззаветную преданность молодого офицера. — Ну, тогда давай позавтракаем, от свежего воздуха у меня разыгрался зверский аппетит.

Вскоре уже Ермолов в компании нескольких офицеров ел приготовленные Экбалом сочные шашлыки, похваливая искусного повара и запивая их отличным красным вином, бурдюки с которым денно и нощно охраняли солдаты взвода почётного караула, чтобы никто не мог туда подсыпать какой-нибудь ядовитой дряни.

Подремав часок после обильного завтрака, посольство вновь тронулось. Дорога стала заметно подниматься в горы. Встречных путников становилось всё меньше. Окружающий ландшафт посуровел. Вместо обработанных полей и садов теперь вокруг простиралась холмистая степь, покрытая сплошным ковром из отцветающих трав и уже в некоторых местах желтовато-бурая от всё более и более жарких солнечных лучей начинающегося лета. Вместо садов среди полыни, ковыля и пырея всё чаще встречались заросли фисташки, горного миндаля и арчи. Воздух становился прохладней, дали — прозрачнее и голубее.

Как и предвидел Ермолов, первая ночь в палатках вблизи небольшой деревушки, прилепившейся как ласточкино гнездо на склоне крутой горы, прошла спокойно. Николай, расположившийся прямо в просторной фуре рядом с палаткой посла, спал беспокойно: то никак не мог привыкнуть к реву небольшой горной речки, срывающейся неподалёку со скалы в пропасть, то спать не давали шакалы, воющие чуть ли не рядом с палатками. Завернувшись в бурку, Муравьёв обходил посты и подолгу сидел у костра на берегу реки вместе с казаками, поглядывая настороженно на заметно светлеющую между гор полоску неба, на котором уже погасли такие яркие и крупные здесь, на юге, звёзды.

Во второй переход тоже не случилось ничего неожиданного. Но Муравьёв упорно не отходил от Ермолова ни на шаг, готовый в одно мгновение закрыть его своей грудью от любого неожиданного выстрела. Алексей Петрович только посмеивался. Наступила ночь, и генерал направился к себе в палатку. Разговаривая с ним, Николай вошёл следом. Ермолов поморщился и, расстёгивая сюртук, грузно сел на походную кровать.

— Как ни приятно мне ваше общество, штабс-капитан, но пришла пора нам расстаться, — проговорил он, зевая, и удивлённо уставился на офицера.

Муравьёв в эту же секунду выхватил пистолет и выстрелил, как показалось генералу, прямо в него.

— Ты что, Коля, спятил? — проговорил Ермолов и ощупал себе грудь, но ни крови, ни раны нигде не было.

Штабс-капитан тем делом выхватил саблю и подцепил что-то прямо рядом с командующим. Тут только Алексей Петрович увидел, как извивается в мрачном свете керосиновой лампы проткнутая блестящим лезвием довольно большая чёрная змея с жёлтым брюхом.

— Это кобра, — проговорил спокойно Муравьёв, а его глаза сверкали ледяным стальным отсветом, словно сабля. — Удалось попасть ей в голову, когда она выбиралась из-под подушки. Вы бы вышли, ваше превосходительство, на воздух, здесь всё необходимо осмотреть, как бы ещё сюрпризов не нашлось. Да и было бы интересно полюбопытствовать: кто стелил вам постель? — добавил мрачно-невозмутимо штабс-капитан и выбросил подыхающую змею из палатки.

— Ну и нервы у тебя, Муравьёв, словно из проволоки! — уважительно взглянул на него генерал и вышел из палатки, громко вызывая к себе своего адъютанта.

Скоро выяснилось, что постель стелил татарин Муса, но его нигде нет.

— Сбежал уже, конечно, — проговорил Ермолов, обращаясь к выходящему из палатки штабс-капитану. — Вот и этот выстрел мимо. Будем теперь ждать третьего. — И приказал адъютанту, молоденькому артиллерийскому поручику: — Предупреди, Павел, дипломатов и всех офицеров, что завтра выступаем с рассветом, надо в Уджаны прийти засветло. Не хватало только, чтобы мы ночью в засаду угодили.

2

На следующий день посольство намного раньше обычного тронулось в путь. На этом участке пути горы уже вплотную приблизились к пустынной дороге. По их склонам росли заросли метровой высоты из колючего кустарника. Встречались и группы чинар и низкорослых дубов. Там, у входа в узкое ущелье, где горная речка чуть притормозила свой бурный бег и разлилась в небольшое озерцо, столпились несколько ив и высоких пирамидальных тополей. Сопровождающий посольство персидский чиновник сказал, указывая на ущелье, что за ним открывается уютная долина, где и ждёт русских дипломатов замок шахзаде. Но именно в этом месте посольство столкнулось с новым сюрпризом, подготовленным по приказу злобного наследника персидского престола.

Как только голова колонны поравнялась с рощей, из-за деревьев и со склона горы справа выскочили пестро одетые люди и, размахивая кривыми саблями, кинулись на посольство.

Во внезапно наступившей тишине, наполненной только воплями бегущей, вооружённой толпы да шумом горной речки, перекрывая все звуки, прозвучал мощный голос генерала:

— Повозки в каре, орудия к бою, наводи, ребята! Стрелять только по моей команде.

Пока вооружённый и довольно многочисленный сброд добежал до колонны, возницы, нахлёстывая лошадей, успели выстроить фуры в пусть и неровный полукруг, упирающийся флангами в текущую сзади реку. Ещё не успели многие повозки остановиться, как Ермолов уже отдал зычно команду артиллеристам и всем стрелкам, выстроившимся по фронту между фурами:

— Пли!

Раздался дружный залп. Нападающие ожидали всего, но только не этого. Картечный залп в упор из двух орудий да ещё вдобавок к нему из сотни стволов буквально разметал толпу нападающих. Разбойники в передних рядах, хрипя и захлёбываясь в крови, рухнули под ноги бегущим сзади. Те же, в свою очередь, с дикими воплями остановились и повернули назад. Они столкнулись с те ми, кто ещё ничего не понял и рвался вперёд. Бандиты, размахивая саблями и ятаганами, давили друг друга, а некоторые уже прокладывали оружием себе путь к отступлению. Мгновенно оценив обстановку, Ермолов выхватил саблю и, крикнув «За мной! Вперёд!», ринулся на бандитов. Его команду подхватил бегущий рядом с ним Муравьёв с солдатским ружьём наперевес. Штабс-капитан уже колол подвернувшихся бандитов. Этого бандиты ожидали ещё меньше. Ведь обычно купеческие караваны разбегались только от одного крика и вида толпы разбойников. Они думали, что с русскими дипломатами будет то же самое. Но не учли одного, что большинство этих людей ещё только несколько лет назад ходили на французов врукопашную и с боями прошли всю Европу. Поэтому, когда русские дипломаты в зелёных мундирах с ружьями наперевес ударили этот сброд в штыки, а в тыл возомнившим слишком много о себе разбойникам уже заходили казаки, лихо свистящие и безжалостно насаживающие на пики всех, кто не успел увернуться, вся эта толпа предводительствуемая Сулейман-ханом, начала панически разбегаться, бросая оружие и улепётывая без оглядки. Через пятнадцать минут поле боя уже было полностью за русскими. Только кое-где ещё добивали вяло сопротивляющихся разбойников.

— Да, Николай, мы с тобой опять плечом к плечу, как тогда, на Бородинском поле. Помнишь, как батарею Раевского у французов отбивали? — проговорил Ермолов, вытирая о халат одного из убитых бандитов окровавленную саблю.

— Ещё бы, разве Бородино когда-нибудь забудешь? — ответил, переводя дух, Муравьёв, отдавая ружьё с окровавленным штыком одному из слуг. — Теперь надо внимательно посмотреть, нет ли среди них разбойничка со шрамом на правой щеке, — добавил он, указывая на груды трупов, живописно разбросанных по склону горы.

Но старания штабс-капитана были напрасны. Сулейман-хан уже скакал на кровном ахалтекинце по горной дороге на северо-восток, по направлению к родине, Хорасану. Теперь надо было спасаться от мести Аббас-мирзы и его подручного каймакама Безюрга, которые не прощали своим подчинённым провала. Возведение Сулеймана в ханское достоинство откладывалось на неопределённое время. Смуглое красивое лицо туркмена, пригнувшегося к гриве своего коня, горело мрачным огнём ненависти. Он молил сейчас Аллаха только об одном: чтобы тот дал ему шанс ещё раз встретиться лицом к лицу с тем проклятым русским, который оставил ему на лице этот шрам и со встречи с которым в тифлисском духане у него начались все эти неприятности. Сулейман потёр правую щёку и хлестанул коня нагайкой. Гулкий топот лошадиных копыт быстро удалялся в туманной вечерней мгле, опускавшейся на ущелье, и вскоре совсем затих.

3

Победоносное посольство, потеряв только двух солдат и одного казака убитыми, долго не задерживалось на поле сражения и, после того как доктора перевязали нескольких раненых, отправилось благополучно в путь и через два часа уже въезжало во дворец в Уджане. Здесь, в течение месяца любуясь на живописные, чуть аляповатые росписи на побелённых стенах, изображающие в беспорядке восточных и европейских красавиц, куропаток, собачек и уток вперемежку со сценами сражений персидских войск с северным соседом, в которых русские головы летят с плеч, хотя по иронии судьбы все они были проиграны воинами Аббас-мирзы, русские дипломаты, залечив раны и отдохнув от острого политического противостояния с губернатором Азербайджана, дошедшего до рукопашной, начали готовиться к переговорам с шахом.

А в начале июля русское посольство благополучно подъехало к урочищу Саман-архи, что в десяти вёрстах от летней шахской резиденции Султанин, и разбило лагерь на берегу довольно широкой по местным понятиям реки Зенган-чая, текущей медленно, что тоже необычно для этой горной страны, по обширной долине. Напротив русского расположился персидский лагерь. И вскоре генерал Ермолов начал неспешные, но настойчивые дипломатические переговоры с Мирзой-Абдул-Вехабом, государственным секретарём при шахе.

Описав красочно всё то, с чем столкнулось русское посольство в Тебризе и особенно после него, русский генерал заявил ошарашенному персу, что если он столкнётся ещё хоть с одним враждебным действием со стороны персов или заметит малейшую холодность в приёме его шахом, то, охраняя достоинство своего императора, он предупредит объявление войны персидской стороной и не кончит её, пока не подойдёт к Араксу и прочно не утвердит по нему границу между Россией и Персией. Заявление главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом произвело большое впечатление на государственного секретаря шаха. Он долго извинялся и рассыпался в восточных любезностях. Когда же узнал конкретные имена замешанных в неслыханной дерзости — покушении на жизнь дипломатов дружественной державы — и понял, что нити заговора тянутся к Мирзе-Безюргу и самому Аббас-мирзе, он быстро свернул переговоры, согласившись на все русские требования, и поспешил к шаху, который уже покинул Тегеран и, как всегда, с большой помпой и придворной суетой направлялся в свою летнюю резиденцию в Султанин. А довольный Ермолов, потирая руки, спокойно ожидал встречи с Фатх-Али-шахом, поставленным в безвыходное положение: он должен был либо принимать русские требования об окончательном закреплении за ними азербайджанских северных ханств, включая и Карабахское, присоединение которого к Российской империи оспаривалось персидской стороной, об установлении дипломатических отношений и обмене постоянными посольствами и, наконец, о полном и безоговорочном признании всех пунктов Гюлистанского мирного трактата 1813 года, либо начинать войну, к которой, как это отлично понимал шах и его приближённые в Тегеране, в отличие от злобного и недальновидного наследника престола Аббас-мирзы, Персия была совершенно не готова.

Почти через месяц, 31 июля 1817 года, Фатх-Алишах принял русского посла в своей летней резиденции в Султании. Это была очень длинная и нудная церемония. Но русский посол и его свита вошли в палатку владыки Персии в сапогах, а не в красных чулках, и вели себя по-европейски, с достоинством, а не как жалкие просители шахских милостей. Ермолов сидел в кресле, поставленном напротив трона, и вставал, когда обращался к шаху.

Николай хорошо запомнил тот момент, когда он среди прочих офицеров подошёл к трону.

— Штабс-капитан Муравьёв, лучшего дворянского происхождения, служит в гвардейском генеральном штабе, — представлял его Ермолов.

— Почитаю себя счастливым явиться перед повелителем Ирана, ибо предпринял столь далёкое путешествие единственно с целью узреть великого монарха, прославившегося мудростью и миролюбием, — заявил громко Николай на татарском (азербайджанском) языке, который уже довольно хорошо освоил.

Шах, отлично понимая этот язык, ведь он происходил из тюркских кочевников-каджаров, улыбнулся, болтая ногами в белых, чуть спущенных, великоватых ему чулках, что очень комично выглядело по контрасту с богатейшим кафтаном, сплошь усеянным драгоценными камнями.

— Русский офицер обладает острым умом, если успел выучить наш язык так быстро, — благосклонно кивнул шах и с интересом посмотрел на невысокого молодого человека с крупной головой и живыми, блестящими глазами, озорно выглядывающими из-под крупного лба.

— Я меньше года на Кавказе, но всё время путешествовал, чтобы увидеть красоты Востока своими глазами.

— А что вам понравилось больше всего в моей стране?

— Люди Персии, Ваше Величество, с ними интересно и разговаривать, и пировать, вместе слушая и наслаждаясь поэзией Омара Хайяма, Хафиза и Саади.

— Ну что же, молодой человек, — улыбнулся шах, — вы на верном пути, только поменьше пируйте, а побольше слушайте мудрых людей и красивых и умных стихов.

Вскоре первая аудиенция русского посла у шахиншаха Ирана закончилась, и все вернулись в свои палатки. Наступила ночь. Муравьёв, как обычно, проверил посты и, усевшись на армейский барабан у отброшенного полога своей палатки, курил лениво трубку и размышлял. Восток производил на него двойственное впечатление. С одной стороны, его влёк к себе этот экзотичный, полный пряных ароматов, необычных и ярких красок мир, с другой — поражал контрастами: рядом соседствовали утончённость высокой, многовековой культуры и грубость, грязь, нетерпимость, всеобщее рабство.

— Где же вся эта восточная роскошь, мудрость и красота? Неужели меня просто обманули книги множества путешественников, которых я с такой жадностью наглотался в детстве?

Николай всмотрелся в огни огромного лагеря, разбитого вокруг шахского дворца, невысокого двухэтажного кирпичного здания. Несмотря на глубокую ночь, до слуха штабс-капитана долетали обрывки ругани персидских часовых, сарбазов, со своими офицерами, лай собак, рёв верблюдов и ослов, ржание коней и, утомительно-несносное на европейский вкус, гортанное, рыдающе-молящее и порой переходящее в дикий крик пение сазандаров[24] под звуки чианур и барабанных трелей. И всё это непонятным образом волновало душу Муравьёва.

«Нет, по клопам и блохам в старых коврах в комнатах караван-сараев нельзя судить о Востоке. Он многолик, как, впрочем, и сама жизнь, и загадочен. И то, что его прелесть проникла мне в душу, как ароматные, такие сладкие и дурманящие облачка дыма из кальяна, это точно. Теперь, где бы я ни был, вспоминать с тоской этот мой Восток я буду всегда!»

Николай, улыбаясь и зевая, выбил о каблук сапога из кривой, короткой трубки остатки пепла, встал, потянулся и удовлетворённо взглянул на звёздное небо, на чернеющую неподалёку башню минарета и высокий тополь, дрожащий в лиловой темноте от порывов прохладного ночного воздуха, дующего с гор.

4

В то время как Ермолов вёл настойчивые переговоры с шахскими чиновниками в Султании, жёстко отбивая все их попытки тихой сапой аннулировать некоторые статьи Гюлистанского мирного договора, в Тебриз наследнику персидского престола Аббас-мирзе пришло разгневанное письмо отца. В нём шах грозил смертью всем, замешанным в покушениях на жизнь русского посла, объявляя при этом безмозглыми идиотами тех, кто в данный момент стремится к войне с могущественным русским соседом, имея всего несколько неплохо стреляющих орудийных расчётов и толпу сарбазов, улепетывающих при первом же выстреле русских пушек или ружей. В заключение разгневанного письма Фатх-Али-шах задавался вопросом: а правильно ли он поступил, выбрав среди своих сыновей наследником именно Аббас-мирзу? Не стоит ли изменить это, может быть, ошибочное решение?

Правитель Азербайджана перепугался до смерти. Он отлично понял, что зашёл слишком далеко. С перепугу шахзаде чуть не отдал приказ удавить Мирзу-Безюрга, своего первого помощника во всех делах. Но тот, почувствовав опасность, прорвался всё-таки на приём к Аббас-мирзе и долго валялся у него в ногах, целуя сафьяновые сапожки наследного принца и уверяя со слезами на глазах, что он уже давно приказал уничтожить всех, кто был замешан в заговор против Ермолова, и никто не сможет доказать неопровержимо, что нити этих попыток убийства русского посла ведут именно к правителю Тебриза.

— А сам я нем как рыба и ещё пригожусь будущему шаху! — стонал, ползая по ковру, каймакам, подметая длинной тощей бородкой следы от сапог перетрусившего и поэтому очень опасного повелителя.

— Кто передал яд Экбалу? — уставился подозрительно на старого воспитателя Аббас-мирза.

— Купец Зейтун, о мой повелитель, — вскрикнул каймакам, — но он уже валяется в арыке с перерезанной глоткой.

— Так-так, а кто передавал яд Зейтуну? — смотрел пристально большими, карими глазами шахзаде на старика в белом тюрбане, наступив ему на шею.

— Сулейман-хан, и он погиб в схватке с русскими неподалёку от Уджана, клянусь вам, о мой благодетель! — врал каймакам.

— А почему сам Экбал ещё жив? Ведь он главный свидетель!

— Он не выходит из русского лагеря, но мы до него доберёмся, как только он прибудет в Тебриз, на обратном пути, даю слово!

— Ну, смотри, старик, если у моего отца появится хоть один живой свидетель, то с тебя с живого сдерут кожу на моих глазах, а голова будет целый год торчать на колу перед воротами моего замка. Пошёл вон! — пнул утробно екнувшего отбитой селезёнкой старого учителя Аббас-мирза и убежал, разгневанный, в другую комнату.

А каймакам Мирза-Безюрг, второе лицо в государстве среди чиновников, уполз из палат наследного принца и встал на ноги, благодаря Аллаха, что он пощадил его жизнь.

Что касается купца Зейтуна, то его и правду зарезали, как барана, чуть ли не посреди бела дня, в безлюдном переулке рядом с его домом. Несколько свидетелей этой страшной сцены даже пикнуть не посмели, хорошо понимая, что это отнюдь не простые разбойники так вот запросто при дневном свете режут известного и богатого купца у них на глазах. А Шахрасуб в один момент стала самой молодой и богатой вдовой во всём Тебризе. Несмотря на глубокий траур, соблюдаемый безутешной вдовушкой, к ней зачастили пожилые женщины, очень похожие на свах. Поговаривали, что не только купцы, но и высокопоставленные лица возгорелись желанием поместить оставшуюся одинокой красавицу в свои гаремы, ну а многочисленные мешочки с золотом погибшего купца — в свои бездонные карманы. Но Шахрасуб стойко отбивала все эти недостойные поползновения.

А тем временем русское посольство, простившись с шахом, успешно завершив свою миссию, двигалось назад. Вскоре его встречали уже в Тебризе. Теперь уже Аббас-мирза и глазом не моргнул, когда сапог русского посла вступил на ковры его парадного зала. Ермолову поставили кресло, и он не спеша беседовал с предупредительным и очень любезным наследником персидского престола. Вся свита русского генерала — тоже, естественно, в сапогах — стояла за его спиной. Многие молодые офицеры не смогли сдержаться, чтобы с улыбкой не взглянуть на Аббас-мирзу. Ему был преподан хороший урок, после которого он десять лет просидел смирно в своём Тебризе и решился напасть на русских, только когда пришли известия, что в Российской империи беспорядки: умер один император, а другой с помощью пушек на Сенатской площади смог всё-таки утвердиться на ещё не очень-то устойчивом под ним троне; кроме того, стало известно, что легендарный сардарь Кавказа, Ермолов, вот-вот будет смещён со своего поста новым любимцем очередного властителя России. Но и тут Аббас-мирза жестоко просчитался, проиграв войну и уступив новые земли до реки Араке, как предупреждал его провидчески в первую их встречу в мае 1817 года бесстрашный и дальнозоркий русский генерал. Честолюбивый Аббас-мирза так и не стал шахом Ирана. Он умер за год до кончины своего отца. И только сын главы персидского Азербайджана занял столь вожделенный для отца престол.

20 же сентября 1817 года, ещё задолго до этих событий, благодатной осенью русское посольство покинуло Тебриз. Летняя жара стала спадать. На привалах при свежем ветерке Николай Муравьёв, как и прочие офицеры, с удовольствием роскошествовал на коврах под тенью шелковиц и раскидистых чинар, объедаясь фруктами. Рядом с ним частенько сидел, переодетый в форму русского солдата, Экбал-Сергей по фамилии Васильев, наверно с большим нетерпением, чем любой из посольства, дожидающийся момента, когда же они пересекут персидско-русскую границу. А всего в сотне метров от обоза посольства шёл длинный караван из тяжело навьюченных верблюдов. Это богатейшая купчиха Тебриза, достопочтенная Шахрасуб решила лично возглавить торговую экспедицию на Кавказ, предварительно тайно и очень выгодно продав и свой дом, и лавку на базаре в Тебризе. Поэтому, когда русское посольство вступало в Тифлис, оно больше напоминало восточный караван. Ревели верблюды, встречающие грузины стреляли вверх, а горцы джигитовали в клубах пыли вокруг дороги. А во главе этого нового Вавилона, вобравшего почти все национальности Востока, ехал на огромном белом коне сардарь этого благодатного края, уже знаменитый и здесь Алексей Петрович Ермолов, и милостиво кивал всем знакомым и незнакомым подданным. В чертах мужественного загорелого лица и самой осанке проконсула Кавказа появилось что-то от восточного владыки. Это недавно заметил и Николай Муравьёв.

— Воистину великодушный и великий повелитель стран между Каспийским и Чёрным морями, — произнёс штабс-капитан себе под нос обращение некоторых восточных вельмож к прославленному генералу.

Муравьёв иронично относился к властолюбию и честолюбию Алексея Петровича, хорошо понимая, что они отнюдь не перечёркивают всех положительных качеств этого крупного человека.

Буквально через несколько минут, как они покинули сёдла и отдали поводья коней денщикам, Экбал-Сергей и Муравьёв стремительно зашагали по кривым улочкам Тифлиса к берегу Куры. Здесь Сергей быстро нашёл прилепившийся у самой скалы, над потоком, маленький, скромный домик. На его крыльце, над самой крутизной, сидела на стульчике пожилая, сухенькая, седая женщина и смотрела долгим, печальным взглядом на горы, окружающие город.

— Мама, это я! — выкрикнул Экбал-Сергей и кинулся к её ногам.

Женщина вскрикнула, пытаясь подняться, взглянула в лицо сына и упала без чувств. Сергей легко поднял очнувшуюся через несколько мгновений старушку мать и внёс её в дом. Николай, сняв пыльную папаху, утирал слёзы прямо рукой, не смея помешать первому свиданию матери и сына, произошедшему так неожиданно через шестнадцать лет.

Через два дня половина Тифлиса во главе с наместником Кавказа гуляла на свадьбе Экбала-Сергея Васильева и Шахрасуб. А через три месяца Муравьёв уже провожал одетую богато, по-европейски элегантную пару: высокого рыжеволосого поручика, получившего сразу этот чин за заслуги перед Отечеством, как значилось в царском указе, и молодую восточную красавицу, держащую крепко левую руку мужа, а правой же рукой поручик вёл худенькую пожилую женщину, с любовью не отводящую огромных глаз от своего сына.

— Елена Михайловна, вы уж, пожалуйста, сами проследите, чтобы Сергей обязательно писал мне ну хотя бы раз в месяц, а то знаю я этого гуляку — как окунётся в одесскую жизнь, так его только силой можно будет заставить сесть за стол с пером в руках, — проговорил Муравьёв занимающей место в просторном экипаже пожилой женщине.

— Скоро сама Шахрасуб будет писать письма по-русски, — проговорил Экбал-Сергей, обнимая на прощание друга. — Она вон какая настырная, по-русски уже разговаривает, это всего-то за три месяца учёбы.

Николай поцеловал ручку восточной красавице, та покраснела. Для неё легче было выучить русский, чем привыкнуть к европейским обычаям. По-восточному сложила на груди руки и поклонилась штабс-капитану.

— Спасибо вам, Николай Николаевич, за вашу помощь Экбалу и мне. Ни я, ни мой муж, никто в нашем роду этого не забудет, ваш образ всегда прибудет с нами, в наших сердцах, — сказала Шахрасуб серьёзно.

Муравьёв поклонился в ответ.

— Ловлю на слове, — улыбнулся он, — и как только ваш род разрастётся — а я этого вам искренне желаю, — то обязательно приеду в гости, посмотреть, как относятся к уже убелённому сединой кавказскому ветерану.

Елена Михайловна не говорила ничего, просто обняла Николая и поцеловала в обе щеки. Когда несколько колясок с уезжающими из Тифлиса под охраной эскадрона казаков скрылись вдали, Николай Муравьёв повернулся и бодро зашагал по направлению к дому наместника. Алексей Петрович пригласил его, уже капитана главного гвардейского штаба, на беседу. Речь в ней пойдёт, как Николай догадывался, о новом ответственном поручении. Что ж, капитан-квартирмейстер готов был к любому заданию командования. Он с удовольствием повторил вслух одну из любимых своих поговорок, приписываемых преданием самому Петру Первому:

— Служить, так не картавить!