Судьба (книга первая)

Гребни стучат

Спустившись из своей заоблачной ледяной колыбели, Мургаб плавно несёт жёлтые воды на север. Река ратоборствует с пустыней, и цветущие оазисы на пути этой борьбы — живое свидетельство победы жизни над слепой силой песков.

Пройдя несколько сотен километров по равнине, Мургаб натыкается на скалистую возвышенность, и облик его сразу меняется. Как храбрый джигит решительно бросается в схватку, так и Мургаб, пенясь, клокоча и бурля, грудью разбивает вставшую перед ним преграду. А побеждённые скалы мрачно нависают над водой, и в их чёрной неподвижности, кажется, навек застыло удивление перед всепобеждающим упорством реки. Откуда им знать, скалам, что недобрая мощь пустыни в конце концов берёт верх, и щедро, до конца исчерпавший себя Мургаб десятками мелких рукавов бесследно теряется в песках. Может быть, не разбейся он на эти рукава и протоки, он одолел бы и пустыню, но у каждой реки, как и у человека, своя судьба.

Ниже скал через реку перекинулся мост. Множество дорог и тропинок сбегаются к нему, сливаются воедино и на другом берегу снова разбегаются в разные стороны. Одна из дорог, петляя между деревьями у большого арыка, поворачивает к аулу и тянется мимо длинного ряда кибиток, стоящих в заметном отдалении от остальных. Здесь живёт род Сухан-бая, богатейшего человека в ауле.

Вокруг кибиток — стога верблюжьей колючки. Сытые черноухие верблюды, исполненные презрительного достоинства, не торопясь, выбирают веточки повкуснее. Некоторые уже сыты. Они стоят изваяниями из рыжего камня, лениво жуют жвачку и равнодушными, отсутствующими глазами провожают с. высоты своего роста случайных прохожих.

Из кибиток, словно топот конских копыт, несётся дробный перестук. Это стучат тяжёлые гребни ковровщиц.

Одна кибитушка черна, неказиста и обтрёпана, как после разбойничьего набега. Но в ней живёт красавица Узук, дочь чабана Мурада и его жены Оразсолтан-эдже. Рослая и статная, с продолговатым лицом, сквозь пшеничную смуглость которого пробивается румянец шестнадцатой весны, Узук славится своим трудолюбием и ласковым, приветливым характером. Все женщины аула, и молодые и старые, а при случае и мужчины, в один голос хвалят прекрасные качества дочери Мурада-ага и пророчат ей счастливую жизнь. И только иные богачи презрительно фыркают: «Хороша роза, да растёт в навозе! Отец последний оборванец».

Мурад-ага и в самом деле очень беден. Нет у него ни братьев, ни близких родственников. Больше двадцати лет живёт он в роду Сухан-бая и пасёт его овец. Ни богатства, ни славы не нажил он за долгие годы, однако это не очень угнетает его, он не корыстен. Есть кусок хлеба для себя, сыты жена и дочь — и хвала аллаху. Бедность не убивает, хоть и радоваться не даёт.

Одна только большая забота мучит Мурада-ага — дочь выросла, стала редкой красавицей, а защитников у неё нет. Плохо одинокому цветку у проезжей дороги, чем ярче и ароматней он, тем хуже ему. Может и добрая рука сорвать его, а может и любой бродяга плешивый стоптать.

Крепко тревожат эти мысли старого чабана, настолько крепко, что он разговаривает сам с собою, прикидывая, как бы устроить судьбу дочери, чтобы она была счастлива, вздыхает, бормочет что-то себе под нос, покачивает головой, но от беготни козёл не становится джейраном, и от дум не проходит тревога Мурада-ага. Только аульные острословы посмеиваются над стариком: «Слышу — разговаривают. Зачем столько людей собралось? Подхожу ближе, а это один Мурад-ага сидит».

Думает Мурад-ага, прикидывает и так и сяк, и этак. Думает и Оразсолтан-эдже, знает она, какая забота грызёт мужа, и сама не меньше его озабочена судьбой дочери. А гребни стучат, стучат торопливо, бойко, словно меж их железными зубьями проходят не серые нити основы, а серые дни человеческой жизни, и гребни торопятся укрепить в них побольше пунцовых узелков радости.