Судьба (книга первая)

Последняя соломинка…

Эсен и Аллак, сидя у костра, допивали чай, готовясь укладываться спать, когда сердитый лай собак предупредил о приходе чужого человека. Поблагодарив проводившего его подпаска, он поздоровался и подсел к огню. Ни Эсен, ни Аллак не знали его. Он был молод и, видимо, небогат, так как его пропылённый чекмень пестрел несколькими заплатами, а руки, протянутые к огню, красноречиво свидетельствовали большими мозолями о знакомстве с тяжёлым кетменём дайханина.

Перебрасываясь с гостем традиционными вопросами, Эсен поставил на рдеющие угли новый тунче — пришедшего надо было напоить чаем, так требовал обычай.

Когда гость поужинал, Аллак, всё время насторожённо следивший за ним, спросил, что привело его в пески. Гость оказался словоохотливым человеком, не лишённым остроумия.

— Что водит по свету бедняка, как не нужда горькая, — ответил он, подгребая под локоть траву.

— Нужда водит, нужда и песни поёт. И до чего она, ребята, въедливая штука, эта самая нужда, просто словами не скажешь! Если прицепилась к человеку — целую жизнь висеть будет как колючка в собачьем хвосте. А другой ходит себе, радуется — и ему хоть бы что, самый маленький беденок не пристаёт.

— Верно говорите, — поддержал Аллак.

— Куда уж верней! сказал гость. — Вот взять меня, к примеру. Совсем малышом был, когда отец умер. А нас у матери — трое на руках! А хозяйства — кибитка за спиной да ложка за поясом! Как жить? Голодали, конечно, зимой босиком бегали. Двое братишек помоложе были, послабее — простудились, померли. А я остался.

— Бедняку одно утешение — смерть, — невесело вставил Аллак, а гость продолжал;

— Дальше ещё хуже пошло. Взял нас к себе на жительство дядя. Незнакомый какой-то. Привёл на свой двор, указал, в какой кибитке поселимся. Тогда я маленький был, ничего не понимал, только удивлялся, почему это дядина хозяйка всё время мою мать ругает, а дядя каждую ночь приходит спать в нашу кибитку. Потом уже узнал, что это был родной брат моего отца и по закону он обязан был взять в жёны мою мать…

— Много у нас плохих законов, — сказал Аллак.

— Для бедных людей, — уточнил Эсен. — Богатые сами законы себе придумывают. Захотят — чужую невесту увезут, захотят — работника выгонят, не заплатив ни копейки за три года. У них свои законы — я так думаю!

— Правильно думаешь, — одобрил гость. — Недаром говорят, слушай слова муллы, да не делай дела его. Это не только к мулле относится… Так вот, начал дядя маму бить, перестал ночевать у нас. Однажды сижу я во дворе, вдруг вижу, огненный столб из нашей кибитки выскочил и воет страшным голосом. Перепугался я до полусмерти. А это мать керосином облилась и подожгла себя…

— Спасли? сочувственно спросил Эсен.

— Спасёшь тут! — рассказчик сел, потянулся за пиалой. — Сгорела до костей, умерла…

— Может, чала выпьете? — предложил Эсен.

— Спасибо… Я просто горло прополоскать… першит что-то…

— Трудно сироте жить, — Эсен вздохнул. — По себе знаю…

— Сказано, что брошенного ребёнка козлёнок забодает — не зря сказано, — гость снова прилёг. — Для дяди что я, что труха от самана — разницы никакой. Дал мне один добрый человек — никогда его не забуду, Ораз-ага звали его — одежонку покрепче, накормил, и пошёл я мыкаться по свету.

— А почему вас Ораз-ага не оставил у себя? — спросил Эсен.

— Он сам еле концы с концами сводил… Оставлял он меня, да я к тому времени уже подрос, соображать научился, видел, что ему и так забот по горло и куска лишнего нет. Как я мог остаться? Ушёл. С тех пор и хожу в батраках. Кое-как жить можно, но опять же гляди в четыре глаза, рот не разевай. Недавно работал у одного арчина — чуть жизни не лишился из-за его жён.

— Как так? — удивился Эсен.

— Мужа, понимаешь, чёртовы бабы не поделили, — засмеялся рассказчик, — захотела одна другую с моей помощью извести, да, спасибо, добрый парнишка у них з работниках жил. Предупредил он меня. Так оно, ребята, и получается: коза о жизни Думает, а мясник нож точит… После этого случая я подумал и сказал себе: «Подвязывай, Сары-джан, чокай покрепче да беги отсюда»…

Аллак, особенно внимательно прислушивавшийся к последним словам гостя, перебил его:

— Вас зовут Сары-ага?

— Просто Сары, — поправил гость.

— Вы у арчина Мереда работали?

— У него. А ты как догадался?

— Скажите, а того парнишку, который вас выручил, вы помните, как звали?

— Я был бы хуже чёрной свиньи, если бы не помнил, — сказал Сары. — Он мне жизнь спас. Дурды его звали. Он мне первый друг.

Эсен изумлённо ахнул, обрадованный Аллак торопливо сказал:

— Это наш друг! Дурды… Я и вас теперь знаю — он мне много рассказывал о вас, когда мы с ним по пескам блуждали… Очень вас хвалил.

— А тебя как зовут?

— Меня — Аллак, а его — Эсен.

— Эсена знаю, — подумав, сказал Сары. — Он у отца Дурды подпаском был, у Мурада-ага.

— Верно! — воскликнул Эсен. — Золотой был старик!

— Постой, постой… — Сары наморщил лоб. — А ты случайно не тот Аллак, который Сухану Скупому свой участок земли подарил?

— Продал я, а не подарил!

— Ту цену, которую ты взял за три танапа земли, друг Аллак, за дохлого ишака не дают.

— Обманул меня бай! — Аллак вспомнил о невыкупленной жене, зажмурился, скрипнул зубами.

— А у тебя голова на плечах есть! Или она только для папахи?

— Вот-вот… Бекмурад-бай мне тоже самое говорил.

— Значит и бай раз в году может правду сказать. Потворствуем мы этим баям, кланяемся им, слева поперёк не вымолвим, а они на нас верхом ездят да ещё стараются галопом… А мы — как ишаки: чем больше наваливают, тем чаще ногами перебираем, хоть хребет трещит. Так я говорю?

— Так, — покорно согласился Аллак

— Поставь-ка, друг Эсен, тунче на огонь, — попросил Сары. — Попьём чайку по случаю знакомства… А ты, друг Аллак, запомни, что бедняку надеяться только на себя надо. Жизнь у нас — мачеха, недаром говорят, нашёл сирота кашу — кровь из носу пошла.

— Правда ваша, Сары-ага!..

— Просто — Сары…

— Да-да… простите… Я ведь тоже всю жизнь, как и вы, мучаюсь. В Керки мы жили — дед никак с баем расплатиться не мог. Тот за долги дочку у деда потребовал. Отец вступился. Бай эмирским чиновникам побаловался — мы-то на земле эмира бухарского жили. Пришлось бросить хозяйство и бежать. Обосновались в Мары. Кое-как купили клочок земли. А тут дед умер. За ним отец. Мать, как и ваша, перешла в дом отцова брата, стала его женой. А меня дядя Худайберды приютил. Ах, чёрные дни мои! Так с тех пор я мать и не видел. Жива ли, нет ли — кто знает…

— Что ж, тебе в доме дяди плохо жилось?

— Зачем «плохо», Сары-ага..

— Просто — Сары… Эх, как тебя баи покорности научили!

— Да нет… Это — Дурды, он вас так называл, ну, и я привык. Я думал, по его рассказам, что вы старше — лет сорок вам…

— А ты, оказывается, щедрый человек, — пошутил Сары. — Сухану землю подарил, мне целый десяток лет накинул. А тебе-то самому сколько?

— Я, если можно сказать, ровесник вам: тридцать один исполнился.

— Выглядишь моложе… Ты вот что, друг Аллак, называй меня на ты, хорошо?

— Хорошо, Сары-ага… — Аллак запнулся, смущённо засмеялся и поправился — Хорошо, друг Сары!

— Вот так-то лучше, — сказал Сары. — Значит, говоришь, хорошо у дяди Худайберды жил?

— Не сказать, чтобы хорошо, Дядя-то сам бедняк. Но от своих сыновей меня не отличал, а я ему напоследок совсем плохо сделал, ой, как плохо! И зачем я маленьким не умер!..

— Не тужи — это счастье от тебя никуда не уйдёт… Как же ты дяде удружил?

— Бекмурад-бай, чтоб ему рот перекосило, сбил о толку! — воскликнул Аллак возбуждённо. — Позвал как-то к себе и говорит: «Чего, мол, как сопливый мальчишка по селу ходишь? Тебе, мол, тридцать скоро, женился бы». А где я деньги возьму калым платить? Хорошую жену дёшево не купишь, а плохую мне не надо. «Продай, — говорит, — свою землю». — «Дядя на ней кормится», — говорю я. А он мне: «Что тебе дядя! У тебя о своей голове забота, дядя и без тебя не пропадёт, много ты добра от него видел? Только куском хлеба попрекает, а хлеб-то на твоей земле растёт».

— Ловко он тебя на хромом осле объехал! — Съязвил Сары.

— Совсем, проклятый, задурил голову! — подхватил Аллак.

— Голову или тельпек?

— Правду сказать, сам не знаю, — поддержал Аллак грубоватую шутку Сары. — Девушку я хорошую присмотрел к тому времени. А бай своё: «Продавай, я тебе покупателя богатого найду». И нашёл, чтоб ему пусто было! Люди меньшие участки продают, денег и на женитьбу и на хозяйство хватает. А я только и добился, что поссорился с дядей. Жена, как по кайтарме вернулась к отцу, так до сих пор у него и живёт. Четыре года уже!

— Однако у тебя терпение, друг Аллак. И у жены твоей тоже…

— Чай готов, — сказал Эсен, не вмешивавшийся в разговор. — Барашка бы подвалить надо, да уж до «утра подождём, что ли…

— А как хозяин? — спросил Сары, подмигнув Аллаку. — Или волк съел, волк не съел — всё волк виноват?

— Хозяин не обеднеет, — равнодушно сказал Эсен. — У него отару съешь — не заметит. А я на Мурада-ага насмотрелся, с меня хватит. Над каждым ягнёнком Сухана дрожал двадцать лет, так тот его, копейки не заплатив, выгнал.

— Впрок тебе ученье, — одобрительно сказал Сары. — Твой-то хозяин кто?

— Сарбаз-бай.

— Ого! Знаю. У него, говорят, сокровищ больше, чем у эмира бухарского.

— Не знаю, — Эсен расставил пиалы. — Человек юн не злой…

— Когда спать ляжет!.. Правду сказать, я сам думал к нему подпаском наняться, хоть немножко от женских ссор отдохнуть.

— Идите пасти мою отару, — предложил Эсен.

— Верное слово сказал! — обрадовался Аллак. — Иди Сары… то есть оставайся здесь, а? Дурды скоро приехать должен…

— Придётся, — согласился Сары. — Будем вместе остатки твоего калыма зарабатывать. Много платить осталось.

Аллак опустил голову.

— Немного… Только всё это уже ни к чему…

— Или новую невесту присмотрел?

— С Бекмурад-баем я поссорился, — вздохнул Аллак. — Нельзя мне в аул возвращаться.

— Чего вы не поделили?

— Так…

— Ну тогда умыкни свою жену.

— Не умею… Аманмурад умыкнул сестру Дурды — красавица была. А сейчас посмотришь — оторопь берёт, как приведение ходит, даже непонятно, в чём у неё душа держится.

— Плохо живёт?

— Совсем плохо, — подтвердил Аллак.

Сказать, что Узук жилось очень плохо, всё равно, что ничего не сказать. По образной туркменской поговорке, у собаки глаза побелели бы, доведись ей испытать то, что выпало на долю Узук.

Вопреки ожиданиям, не Бекмурад-бай стал причиной кошмарной жизни молодой женщины. Когда её привезли из Ахала, он долго был в отлучке. Вернулся, видимо, уже поостывшим и не осуществил свою угрозу. Он только приказал, чтобы Узук поставили на самую грязную и трудную работу, как самую последнюю батрачку. Домашним было велено только приказывать ей, но ни в какие разговоры не вступать и на вопросы её не отвечать. Это было не так уж страшно — работы Узук не боялась, а запрет молчания поддерживали только родичи бая; служанки не очень обращали внимание на хозяйский приказ.

Не допекала Узук и старуха, хотя молодая женщина не подарила ей ожидаемого внука. Аманмурад вообще перестал замечать свою вторую жену, как впрочем, и первую и целыми неделями пропадал неизвестно где. Зато сущим ужасом, ночным кошмаром стала для Узук Тачсолтан. Самое богатое воображение вряд ли может подсказать, на что способна отвергнутая женщина, если её никто и ничто не сдерживает, а соперница в её власти. Перед её коварством, неутомимостью мучить жертву и изобретательной жестокостью в почтительном восхищении отступили — бы силы ада. Её пыток не выдержал бы ни один человек, даже сам святой страстотерпец пророк Джерджис.

Тачсолтан была неистощима в придумывании различных издевательств над Узук. Каждую минуту молодая женщина ожидала злой насмешки, издевательского вопроса, пинка, безжалостного укола булавкой в самое чувствительное место и вообще любой каверзы. Изводить Узук стало для Тачсолтан ежедневной привычкой, насущной необходимостью, как очередная затяжка для курильщика терьяка.

Сперва Узук не понимала причины этой звериной ненависти. Поняв, она пожалела Тачсолтан, пожалела и попыталась объяснить свою непричастность к её горю. Та не пожелала её слушать. Тогда Узук решилась дать отпор своей мучительнице. Тачсолтан от посторонних глаз затащила её в мазанку, заперла дверь и избила очень больно, жестоко и стыдно. В минуты ярости у неё появлялась нечеловеческая сила и справиться с ней было почти невозможно даже здоровому мужчине. Боясь остаться уродом, Узук впредь решила молчать, что бы с ней ни делали.

Так продолжалось до случая с Мурадом-ага, после которого Бекмурад-бай велел оставить Узук на время в покое. И хотя приказание выполнялось отнюдь не буквально, эти дни показались измученной женщине райским блаженством. Впервые за несколько лет она увидела голубой цвет неба — раньше оно казалось пепельно-серым, — почувствовала, что цветущий урюк пахнет тонко и нежно, а не только запахом перестоявшегося навоза, уловила движение ветра на своём лице, привыкшем к пощёчинам, и даже попробовала улыбаться.

После временной передышки тройным потоком ринулись на неё новые ожесточённые пытки, вызванные убийством Чары. Об Узук вспомнила старуха, её регулярно без всяких на то причин начал бить Аманмурад, а Тачсолтан остервенилась окончательно, хотя и раньше не питала особых симпатий к младшему деверю. «Гадина! Шлюха! — вопила она, брызгая слюной в лицо Узук. — Я не успокоюсь, пока не уберут твою подушку, а издохнуть ты скоро издохнешь!»

Как-то Аманмурад ударил жену по голове так, что она полдня провалялась на дворе без сознания и потом две недели у неё шумело в ушах, а в глазах мельтешили разноцветные точки с хвостиками. В другой раз на неё замахнулась серпом Тачсолтан и лишь по чистой случайности промахнулась, слегка задела плечо Узук. Был случай, когда она подожгла платок на голове Узук… Словом, всё шло к определённому концу, и молодая женщина, почти теряющая рассудок от невыносимой жизни, молила аллаха, чтобы этот конец наступил быстрее. Всё чаще и чаще в голову стали приходить мысли о самоубийстве.

С недавнего времени Тачсолтан повадилась ездить «на поклонение» к ишану Сеидахмеду. В этом ей никто не препятствовал, и она, оставаясь у ишана по десять-пятнадцать дней и изливая ему свою душу, нередко проклинала Узук. Ишан слушал её внимательно, поскольку у него были свои причины не любить Узук. Однажды после очередной истерики Тачсолтан он сказал как бы в раздумье:

— Тот сын сатаны, что сбил женщину с пути истины, получил по заслугам. Он гниёт в Ашхабадской тюрьме, там его и черви съедят. Но женщина, соприкоснувшись с нечестивым, стала сама сосудом зла и прельщения…

— Вах, пир мой! — с непритворным отчаяньем воскликнула Тачсолтан. — Я наверно сама рехнусь, если не увижу эту шлюху с распущенными волосами! — а она заплакала, сморкаясь в подол платья.

Ишан воровато покосился на её ноги, отвёл глаза в сторону.

— Не плачьте, Тачсолтан, я вам могу помочь. Слушайте меня внимательно и держите всё сказанное втайне.

Он наклонился к самому уху женщины, и, сладострастно подрагивая ноздрями, зашептал…

В субботу ожидали гостей. Проходя мимо возившейся у тамдыра Узук, Тачсолтан зловеще сказала:

— Что, потаскуха, с ума свести мужа задумала? Не дождёшься! Сама первая волосы распустишь, слышишь! Погоди, Аманмурад приедет — он тебе припишет талисман на заднице…

Узук проводила её отрешённым взглядом, ничего не поняв из сказанного, но сердце вдруг мучительно кольнуло предчувствием беды.

Аманмурад приехал вместе с ишаном Сеидахмедом. Не успели они выпить по одной пиале чая, как в комнату вошла Тачсолтан, багровея плитами лихорадочного румянца.

— Смотри сюда! — она протянула мужу сложенную треугольником бумажку. — В платке у этой… у потаскухи была завязана… Жалеешь её, а она в благодарность порчу на тебя насылает… Вот, полюбуйся!

— Что такое? — спросил Аманмурад, беря бумажный треугольник.

Тачсолтан дёрнула плечом.

— Откуда мне знать… Вот ишан-ага человек учёный, спроси у них.

Ишан развернул бумажку, повертел её со всех сторон, посмотрел на свет, и, видимо, испугался. Бородка у него дрогнула, глаза округлились, он торопливо подул сначала на одно, потом на другое плечо.

— Астагфурулла[106]!.. Вам покровительствуют эрены[107], уважаемый Аманмурад. Вы избежали большого несчастья, благодаря заботам своей жены Тачсолтан.

Аманмурад чуть иронически сощурился.

— Вы говорите правду, ишан-ага?

— Да-да, это правда, истинная правда, — закивал чалмою ишан. — Страшный талисман вы держали в руках. Он даёт человеку неизлечимое безумие и отнимает у него мужскую силу.

Тачсолтан истерически ахнула, прикрывая рот рукай. Аманмурад посмотрел на бумажку со смешанным чувством превосходства и опаски, как смотрят на изготовившегося к нападению скорпиона. Он не очень верил в заговоры и молитвы, отдавая предпочтение деньгам и грубой физической силе, однако чего на свете не бывает — говорят, иногда и камень потеет. Может, в самом деле колдовство какое есть в этом талисмане.

— Страшный талисман! — повторил ишан, разглядывая бумажку так, будто не он сам писал эти каббалистические знаки три дня назад. — А ещё страшнее человек, который, нарушая заповеди пророка нашего Мухаммеда, причиняет вред сыну Адама с помощью колдовства, волхования и посредства дьявола, да будет имя его проклято во вселенной. Такой человек хуже прокажённого и дыхание его оскверняет мусульманина, как прикосновение к нечистому животному. Истинна мудрость прадедов наших, которые поучали: «Топи свинью, покуда она в болоте».

— Святой пир, спасите нас! — воскликнула Тачсолтан. — Вы мудрый человек — убейте талисман!

— Да-да… даруют мудрость тому, кто её желает, уважаемый Аманмурад, — пробормотал ишан. — Мы поможем. Я молитвой сниму силу заклятия, а потом талисман надо бросить в огонь и сжечь его…

— Потаскуху вместе с ним надо… — сказала Тачсолтан и осеклась под тяжёлым, ненавидящим взглядом Аманмурада.

Узук всё копошилась возле тамдыров и, конечно, не слышала ничего, но сердце щемило и стучало где-то у самого горла гулко, предупреждающе. Молодая женщина давно свыклась с тоскливым ожиданием беды, сегодня оно было особенно острым. Прижимая локоть к левому боку, Узук подумала: «Смерть, что ли, за спиной стоит?», но подумала равнодушно, словно о ком-то постороннем, не о себе.

Сложив стопкой испечённый чурек, она понесла его в кибитку. И только переступила порог, как в глазах бесшумно полыхнули ослепительные огни, и Узук ринулась в чёрную бездну…

Очнувшись, она подняла голову, не понимая, что с ней и где она. В отверстие тюйнука лился ровный лунный свет, на кошме за границами светлого пятна белёсо маячили разбросанные чуреки. Что произошло?

Опершись на руки, Узук встала на четвереньки и невольно закричала: всё тело было сплошной болью, каждое движение отзывалось жгучим ожогом где-то глубоко внутри.

Лицо одеревенело, его словно стягивала какая-то маска. Узук провела по нему рукой и поняла, что маска — это кровь. В крови были руки, тёмные пятна покрывали валявшийся рядом обломок палки, которая была когда-то ручкой кетменя.

Стискивая зубы, чтобы снова не закричать, Узук с трудом поднялась на ноги. После душного воздуха кибитки прохлада ночи показалась целительным эликсиром Лукмана. Молодая женщина впервые вздохнула полной грудью, закашлялась, мучительно вздрагивая от боли, сплюнула сгусток застывшей крови. Дышать сразу стало легче, хотя всё тело дёргало, как созревающий нарыв.

Когда жизнь становится невыносимой, человек поддерживает её надеждами на будущее. Узук надеяться было не на что. Сухан Скупой продал её Бекмурад-баю, — она уже узнала истину своего похищения. Бекмурад-бай бросил Берды в страшный ашхабадский зиндан-тюрьму, откуда не возвращаются. Брат Бекмурад-бая изуродовал её жизнь, его жена наполнила дни Узук горьким ядом непрерывной травли. Второй брат убил отца и сделал изгнанником Дурды. Осталась одна бедная мать. Проклятый Сухан, вшивый хорёк, слюнявая, гнилая жаба! Всё из-за него началось, всё им порушено и поругано, всё он бросил на торную байскую дорогу, и байские ноги растоптали и любовь, и честь, и веру, в жизнь. Истоптали, смешали с пылью и конским навозом, заплевали зелёными шлепками жёваного наса… Где ты, мама, бедная хранительница бедной кибитки? Прости своей несчастной дочери этот миг. последнего отчаяния!..

Неожиданно загудел ветер, с шумом и треском продираясь сквозь спутанные им самим ветви деревьев. Большой и неуклюжий, он ломился напролом, не выбирая дороги, задыхаясь от быстрого бега. Его дыхание ударило Узук по лицу и она только сейчас обратила внимание, что ворот платья разорван почти до пояса и груди совсем обнажены. Похожие на две опрокинутые пиалы, они молочно белели в лунном свете, на левой безобразным пауком сидел кровоподтёк.

Узук стянула в руке края разорванный ткани. Тётушка Огульнияз пророчила много детей. Милая, добрая Огульнияз-эдже, нет их. Бесплоден бай Аманмурад, как откармливаемый к курбан-байраму[108] валух, наказал его аллах справедливым гневом, зря жён перебирает… Нет детей — и слава аллаху, что нет…

Вдалеке рокотал и урчал стремниной Мургаб, перебрасываясь новостями с нависшей над ним скалой. Сизые клочкастые тучи, обкусанные ветром, как борода Сухана Скупого, мчались по небу, то ловя, то вновь выпуская луну. Казалось, не тучи, а луна стремительно катилась по каменистой россыпи звёзд, спасаясь от неведомой погони, увёртывалась от цепких туч, стремящихся схватить её, остановить, отдать тому, кто гонится. Свет и тень играли на земле в прятки, и тени было больше, чем света.

Всё внимание Узук сосредоточилось на том, чтобы не споткнуться, и так каждый шаг стоил нечеловеческих усилий. Она шла не потому, что сегодня её избили сильнее, чем прежде. Случалось и хуже, много хуже. К побоям она привыкла. Просто сегодняшний день был той последней соломинкой, которая переломила спину верблюда…

…Водопой находился неподалёку от скалы, возле которой бурлила водоворотами стремнины и плевалась пеной река. Дайханин Бекмурад-бая Торлы зевал во весь рот и почёсывался, ожидая, пока быки напьются. Посматривая на тучи, он лениво думал, что завтра будет плохая погода и что такая суматошная ночь — самая пора для всяких гулей, джинов и прочей нечисти, спаси и сохрани нас аллах от неё… На скале, чётко вырисовываясь на фоне неба, бесшумно выросла чёрная фигура. Торлы моментально присел, будто его ударили сзади под коленки. «Шайтан! — догадался он, похолодев, и облился холодным потом. Шайтан проклятый человеческую душу высматривает…»

Фигура несколько мгновений была неподвижна. Потом нагнулась и начала что-то искать на земле. Дайханин услышал сухой стук камней и сдавленный стон. Зачем злой дух собирает камни в подол? Почему он стонет? Может, специально приманивает стоном человека, а потом закидает камнями и начнёт пить живую кровь?.. Вот опять застонал, позвал какого-то Берды…

Торлы приподнялся, не спуская глаз с двигающегося силуэта, готовый в любую минуту броситься бежать, но страх постепенно уступал место любопытству. Может, это не шайтан?.. А кто? Что нужно человеку среди ночи над обрывом? Да ещё женщине!.. Может, она колдовать пришла? Интересно, кто она такая?

Фигура на скале выпрямилась, приблизилась к самому краю обрыва и остановилась. Что же она задумала?

Выскользнувшая из старчески немощных объятий туч, луна щедро метнула на землю пригоршню яркого света — и Торлы замер с раскрытым ртом: на скале стояла младшая жена бая Аманмурада, горькая судьба которой являлась предметом сочувствия всех дайхан, особенно женщин. Торлы осенило — топиться пришла! И сразу же раздался тоскливый вскрик и скала опустела, только тяжело ухнуло внизу.

Не успев подумать о том, что он делает, дайханин взмахнул руками и кинулся к обрыву. Снова ухнула река, заплескалась, притихла на мгновение и забурлила обычным клёкотом.

Когда луна, выглянув из тучи, снова бросила на реке рыбьи чешуйки блёсток, она увидела только злорадный оскал водоворотов. Мургаб урчал, словно сытый зверь, да быки, повернув капающие водой морды, недоуменно смотрели лиловыми глазами демонов на то место, где только что стоял хозяин.

Судьба торжествовала, чёрная бедняцкая судьба с железной неодолимой хваткой.

Неодолимой ли?.

Не рано ли ей торжествовать?..

Конец первой книги