Судьба (книга первая)

Слепому каждый шаг — яма

Три жестоких шутки приготовила судьба для Мурада-ага.

После того, как Берды, придя в село за продуктами, бесследно исчез, сын Сухана Скупого нанял на ближайшем базаре нового подпаска по имени Байрам. Несмотря на своё «праздничное» имя, парень был оборван, остроглаз и дерзок. Если бы кто другой изъявил согласие, не быть Байраму подпаском, но другого не нашлось, и хозяйский сын с видимой неохотой нанял этого проворного на язык парня. Заодно он прихватил два мешка муки, навьючил их на байрамовского верблюда и прямо с базара они направились к дальнему колодцу в песках, где располагались осенние пастбища Сухана Скупого.

Мурад-ага и остальные два подпаска встретили их с попятным ожиданием. Но хозяйский сыпок буркнул только несколько слов: «Будет пока подпаском на время, вместо Берды». Больше он ничего не сказал и, сбросив муку, уехал, уводя с собой верблюда. Расспрашивать его Мурад-ага не решился, а новый парень был чужак и не знал аульных новостей. Единственное, что он мог сообщить из базарных новостей, что у ишана Сеидахмеда украли двух коней. Однако Мурада-ага не интересовали ни ишан, ни его кони. Кроме того, Байрам вспомнил, что на базаре толковали о каком-то похищении, будто кто-то из баев украл в селе девушку.

Но и это не встревожило Мурада-ага. Они с женой договорились, что при благоприятном решении вопроса о замужестве Узук Берды некоторое время поживёт в селе. Теперь хозяйский сын привёз па время нового подпаска, значит, всё в порядке, Берды остался и, вероятно, уже справили свадьбу. А что хозяин ни словом не обмолвился об этом, тоже понятно: сердится на Мурада-ага за его непокорность. «Пусть его… — думал старик удовлетворённо. — Слава богу, всевышний услыхал наши молитвы, теперь одной заботой на душе меньше». Ни сном, ни духом Мурад-ага не чуял над собой грозы и не знал, что Оразсолтан-эдже с ног сбилась, чтобы установить место стойбища мужа.

Сознание, что муж не знает о постигшем их горе, усугубляло страдания Оразсолтан-эдже. Будь он на весеннем пастбище, она, на худой конец, сама бы добралась до него. Но Мурад-ага откочевал с отарой на дальний колодец. Оразсолтан-эдже ходила, умоляла Сухана Скупого, но тот сказал: «Скоро сам в пески поеду, скажу ему», а местонахождение колодца назвать отказался. Тогда Оразсолтан-эдже пошла по людям. Не было, пожалуй, в ауле человека, к которому бы она не обратилась с вопросом, где колодец Сухана Скупого. Люди сочувствовали ей, но помочь не могли — о колодце знали только сам Скупой да его сыновья.

Измученная женщина однажды её выдержала и сгоряча припугнула бая: «Ты скрываешь от людей свой колодец? Боишься, что кто-либо, увидев, сглазит его и твои овцы передохнут? Так знай, что нашёлся человек, который знает дорогу к колодцу. Я уже послала весть мужу и наказала ему, чтобы он за год покончил со всеми овцами, которых он тебе нажил за двадцать лет! Бог даст, останешься без единой овцы, узнаешь на собственной шкуре, что значит бедность».

Недаром говорит пословица, что с коротким языком жизнь длиннее. Оразсолтан уже пожалела, что наговорила баю лишнего, по сказанное слово не проглотишь, а Сухан Скупой был суеверен. Слова старухи лишили его покоя. Помучавшись дурными снами три ночи, он наконец не выдержал, поехал на базар, словно действуя по наитию свыше, нанял нового пастуха и подпаска и отправился в пески.

Жизнь устраивает иногда самые неожиданные совпадения. Бай был ещё в пути, как повалил снег, поднялся буран. На стойбище ночью ветром разворотило крышу кошары, где ночевали шестеро опоздавших родиться ягнят. В землянку намело снегу, ягнята околели от холода. Это явилось первой шуткой судьбы.

Когда Сухан Скупой увидел, окоченевшие трупики, он весь похолодел: напророчила проклятая колдунья! Но сразу же пришёл в ярость и накинулся на чабана.

— Ты уже начал выполнять советы жены? Нищим меня хочешь оставить? Не выйдет! Не удастся тебе нанести вред моему добру! Я сам раньше уничтожу тебя! Вон с моих глаз! Забирай своё барахло и проваливай отсюда на все четыре стороны!

— Бог с вами! — изумлённый Мурад-ага даже попятился. — Какие советы? Какая жена? Да я её уже два месяца не вижу!.. — Иди проведай, если не видел!.. Ах, горе какое… — Сухан Скупой присел, дрожащими руками гладил заиндевевшие завитки мёртвой ягнячьей шёрстки. — Ах, горе какое… Что наделал, негодяй, что наделал, а?.. А вы чего стоите, глаза вылупивши? — накинулся бай на подпасков. — Все вы, мерзавцы, одинаковы! Забирайте свои шмотки и уходите отсюда! Я вам покажу, как ягнят морозить! Ни копейки не получите у меня! Я ещё вас заплатить заставлю!.. Ах, ягнятки мои бедные… погубили вас злодеи.

— Ладно, хозяин, мы уйдём, — сказал подпасок Байрам. — Наше дело — что у соседа на чужой лошади: где велят, там и слезешь. А вот за что ты уважаемого Мурада-ага гонишь? Всю жизнь он на тебя горб гнул, раньше времени состарился, богатства твои умножая. Вон сколько у тебя добрых арабских овец! Твои они? Нет, не твои! Это овцы Мурад-ага, и Берды, и Эсена — всех, кто их вырастил и выходил. Красивое спасибо сказал ты, хозяин, своему чабану!

— Поговори мне, проклятый бездельник! — завопил бай. — Я тебе дам «твоих» овец! Нашёлся ловкач на чужое добро! Много вас таких по базару шныряет!.. Прошлый раз люди пристава разыскивали какого-то болтуна… Уж не тебя ли, случаем, искали? Может, тебя к приставу проводить надо, а не отпускать? Чего зубы-то скалишь! Гляди, как бы не растерял их по дороге… Проваливайте отсюда, пока целые!..

— Ладно, хозяин, — миролюбиво согласился Байрам. — Мы уйдём. Только ты через день опомнишься, пожалеешь, да поздно будет… Мурад-ага, Эсеп-джан, идёмте, больше нам тут ничего не дадут, за работу с нами уже расплатились…

— Идёмте, сынки мои, — покорно сказал Мурад-ага.

Нелегко было уходить старому чабану. Байрам сказал правду — всю жизнь он провёл с отарой, родным домом стали для него Каракумы. Почти всех овец старый чабан знал «в лицо», знал характер каждой, привычки, особенности. И вот теперь приходилось неожиданно покидать их. Почему? Какая блажь стукнула в голову Сухан-бая? Поди, спроси у него!

— Эх, сынки, ладно уж… — бормотал Мурад-ага, доставая из отрепанной папахи грязный платок и вытирая вспотевшее, несмотря на холод, лицо. — Если считать и этот год, то уже ровно тридцать лет хожу я по Каракумам, и из них больше двадцати — за овцами Сухана Скупого. Недоедал, недосыпал, холодал — и вот благодарность за все старания… Запомните это, сыпки, крепко запомните. Вы ещё молоды, у вас вся жизнь впереди. Запоминайте, как баи с бедным людом обращаются, авось вам на пользу пойдёт наука…

Белый с рыжими подпалинами карнаухий Елбарс вскочил и пошёл вслед за чабанами.

— Собаку оставьте, оборванцы! — крикнул Сухан Скупой.

— Собака не овца, она умная — знает, кто её настоящий хозяин, — насмешливо отозвался Эсен.

Не слушая проклятий бая, который долго ещё потрясал им вслед кулаками, они двинулись дальше.

Судьба не успокоилась и выкинула новую шутку. Всю жизнь ходил Мурад-ага по здешним местам, знал чуть ли не каждый бугорок, а на этот раз заблудился.

Двое суток, голодные и холодные, шли они наугад, пока шатаясь от усталости не выбрались наконец на полузанесённую снегом дорогу. Дойдя до развилки, путники остановились. Одна дорога вела в город, вторая сворачивала к аулу.

— Настало нам, сынки, время расстаться, — печально сказал Мурад-ага. — Давайте простим друг другу, если кто кого обидел ненароком. Кто знает, доведётся ли нам когда увидеться или нет…

На глазах Эсена навернулись слёзы. Мурад-ага обнял его за плечи, похлопал по спине.

— Держись, Эсен-джан… Ты сирота и дорог мне, как родной сын, но, что поделаешь, расходятся наши дороги… А ты, сынок, не будь жалостливым. Слезами не убедишь таких жестоких люден, как Сухан-бай. Вот я расскажу вам один случай… Случилось это давно, вас, пожалуй, ещё на свете не было. Ходил у меня в подпасках весёлый парень Аманмухамед. Лет семь ходил или восемь, а ни разу я не видел грусти на его лице. Очень жизнерадостный был парнишка! И в работе усталости не знал, всякое дело в руках его спорилось. Лёгок был на подъём. Чуть возьмусь за что, он уже тут как тут: «Давайте, Мурад-ага, я сам сделаю!». Очень хороший был Аманмухаммед!

— Мы тоже вам помогали, Мурад-ага! — с лёгкой обидой сказал Эсен.

— О вас разговора нет. Вы мне — как сыновья родные. Но — слушайте дальше. А дальше было так, что приехал на стойбище брат Сухана Скупого. Аманмухаммед и давай просить, чтобы нам плату увеличили. Ах, зачем он просил!.. Не согласился, конечно, байский брат. У бая лишнюю монету, что у пса из пасти кость — не вырвешь… Тогда Аманмухаммед и говорит: давай, мол, причитающихся мне за работу овец — и я уйду. А причиталось ему много — овцы четыре. Разве может бай отдать подпаску четырёх овец? Он скорее в тухлом хаузе[87] утопится, чем отдаст!.. Аманмухаммед, — упокой его аллах в раю, — горяч был, вроде нашего Байрама, пригрозился: сам, мол, своих овец заберу. Как у них дальше дело происходило не знаю — занялся я посудой, хотел обед готовить. Только слышу — охнул кто-то. Обернулся: Аманмухаммед мой лежит весь в крови, байский брат пыряет его ножом куда попало…

— Убил?! — ахнул Эсен.

— Убил, сынок, — подтвердил Мурад-ага. Пока я подоспел, схватил убийцу за руку, а мой Аманму хаммед уже кончился… Вот какое страшное дело произошло, ребята… Не ставят нашего брата бай ни в грош, за людей не считают… Несколько дней спустя, поехал я за припасами домой. Сами знаете, какая дорога у эшекли,[88] да ещё когда на полпути хлеб кончится. Завернул я в попутное село, попросился к одним переночевать. Небогатая семья, но хорошо меня угостили, щедрый не кивает на свою бедность. Подсел ко мне подросток, начал выспрашивать, кто я и откуда. Невежливо это, конечно, да что возьмёшь с подростка! Ответил я ему, он и кричит: «Тётушка, идите сюда, дядя нашего Аманмухаммеда знает». Входит молодая женщина — я и обомлел: живой Аманмухаммед стоит! Слёзы у меня на глаза, прочитал я джиназу[89], завернул сачак. Молодайка и спрашивает, верно ли, мол, что брата бай убил, надо, мол, поминки устроить, если верно. Рассказал я ей всё, как было, ничего не утаил. Она в голос запричитала, и у меня сердце щемит, словно колючка в него попала, хоть криком кричи…

Мурад-ага достал из тельпека свой затасканный платок, вытер глаза.

— Стар я становлюсь, сынки… Сердце слабое стало. Чуть что — плачу… Вот как бывает на свете… Ну, прощайте, сынки, нам ещё далеко идти. Не забывайте мои слова. Я уже скоро в могилу собираться буду, а вы крепко друг за дружку держитесь, не ссорьтесь, помните: два сокола дерутся — корм ворону достаётся. В дружбе легче жить, легче врага одолеть. Держитесь, сынки, друг за друга, помогайте один другому в беде. Прощайте, дорогие мои, простите, если чем обидел…

— Мы никогда не были на вас в обиде, Мурад-ага, — тихо сказал Байрам. — Мы до самой смерти не забудем вас, всегда с благодарностью вспомним. Пусть счастье не обойдёт вас стороной, отец!

— Будьте счастливы, дорогой Мурад-ага, — пожелал и Эсен.

— Спасибо, сынки, дай вам бог всего хорошего, растроганно сказал старик и полез за платком. — Прощайте, мои родные?

Чабаны разошлись. Елбарс некоторое время сидел, поглядывая то в одну сторону, то в другую. В его глазах светилась глубокая печаль, словно пёс всё понимал и разделял горе людей. Потом он поднялся, ещё раз посмотрел на уходящих подпасков и затрусил за Мурадом-ага.

Долго оглядывался старый, чабан на своих верных помощников и крепко жалел, что пришлось разлучиться. Эсена он знал давно. Байрам прожил на стойбище всего несколько дней, но за это короткое время сумел привязать к себе Мурада-ага. «Эх, ты, жизнь неладная!» — думал чабан, подбирая полы халата, чтобы легче было шагать.

Солнце, словно пытавшееся целый день своей щедростью исправить горе, причинённое недавней вьюгой, клонилось к горизонту и всё больше и краснее становился его огненный диск. Вот он коснулся линии, где чёрная земля соединяется с голубым небом, задержался на мгновение и беззвучно канул в свой бездонный провал, точно брошенный в воду камень. И как от камня разбегаются кругами волны, так и. на небе полыхнул лихорадочный румянец заката.

Оразсолтан-эдже сидела на корточках у погасшего оджака, прикусив рукав накинутого на голову старенького пуренджика. Уткнувшись подбородком в колено, она думала свои постоянные тяжёлые думы Дурды, подперев голову руками, лежал около неё. Он первый увидел входящего отца, вскочил, подбежал, молча обнял его. Страшные события словно повлияли на его рост — мальчик неудержимо тянулся кверху и был уже почти вровень с невысоким отцом.

Разглядев мужа, Оразсолтан-эдже всхлипнула и стала вытирать рукавом невольно хлынувшие слёзы, Мурад-ага ошеломлённо остановился. Дурды торопливо сказал:

— После того, как ты уехал, брат человека, которого зовут Бекмурад-бай, напал с джигитами на село.

Они избили маму, тётушку Огульнияз и увезли с собой нашу Узук.

Это была третья и последняя шутка, приготовленная судьбой Мураду-ага на три дня — по шутке на день.

Старик обессиленно опустился на кошму, лёг на бок. Оразсолтан-эдже заплакала навзрыд.

Молчание, прерываемое тяжкими рыданиями Оразсолтан-эдже, длилось бесконечно. Дурды уснул возле отца. Наконец Мурад-ага сказал:

— Перестань плакать, бесполезны твои слёзы… Рассказывай, что здесь произошло…

…Пережитое тяжело отразилось на старом чабане. Он пожелтел, сгорбился, усох. За какой-нибудь месяц бодрый, полный энергии человек превратился в дряхлого старика. Поглядывая на него, Оразсолтан-эдже качала головой и украдкой подносила к глазам конец головного платка. А Мурад-ага, выбираясь по вечерам из кибитки, подолгу смотрел вдаль провалившимися, как после тяжёлой болезни, глазами. Смотрел так, словно пытался разглядеть будущее, увидеть какие ещё камни собирается судьба обрушить на его трясущуюся голову. Выдержит он эти камни или в конце концов они задавят его?