Судьба открытия. Роман

4

Четыре дня Зберовский провел у коксовых печей, делал записи, набрасывал эскизы. По вечерам, проголодавшись, возвращался в тот же крохотный, слепленный из глины, но чисто побеленный домик. Бабка наливала ему миску борща. Усатый хозяин появлялся из чулана - днем он спал после ночной смены, - подсаживался к столу, сворачивал махорочную цигарку. Сочувственно смотрел на Гришу. Спрашивал:

- Притомился?

На четвертый вечер Гриша вздумал поделиться с ним своими мыслями:

- У вас, Василий Тимофеевич, не коксовое производство, а коксовый грабеж, если можно так сказать. Наиболее ценные продукты, что есть в каменном угле - лекарства, великолепные краски, духи, взрывчатые вещества, - все сгорает над печами. Кокс получаете - другие сокровища гибнут без пользы. Капиталы пропадают, состояния… Смотреть обидно!

Хозяин домика слушал, дымил махоркой и вдруг зло рассмеялся:

- Обидно, говоришь?

- Конечно, да. Такое расточительство!

А Василий Тимофеевич глядел, уже не выражая прежнего сочувствия.

- Ты вот что, парень, - сказал он, тяжело навалившись на стол. - Тебе оно, видишь, обидно. А нашему брату капиталы жалеть не приходится. Горят? Слыхал! Ну и пущай горят! Мне без интереса это самое.

- Да как же неинтересно? Вы на печах работаете?

- Работаю! Ага, работаю! И грабеж у нас не кокусный, по всей форме грабеж! Штраф в получку - девять рублей, не знаю за что. В угле остался динамит, патрон… каталю Полещенко глаз выбило, его же за это уволили. Да возьми другое: у соседа сын помер, животом болел. Ты чуешь? Себя жалеть надо, людей жалеть! Э-э, - протянул он и махнул безнадежно рукой, - вам все равно без понятия!

Зберовский чуть было не кинулся в спор: какая же тут логика? Всякие несправедливости, личные несчастья отнюдь не связаны с варварским сжиганием угля. Однако взгляд хозяина теперь ему казался едва ли не враждебным. И Гриша молча доел борщ.

«Смотрит, будто я, что ли, в чем-то виноват!..»

Когда стемнело, он долго стоял во дворе. Повернувшись спиной к зареву печей, любовался звездным небом. Летом в Петербурге звезды не такие яркие. Вон - Кассиопея; здесь она сияет, как горсть самых крупных планет. Мерцает альфа Лебедя, переливается цветами радуги. А в той стороне Зоя живет. Спит она сейчас? Нет, еще не спит. Быть может, тоже думает о нем…

Весь этот вечер для Зберовского был пронизан одним, главным ощущением: завтра он поедет к Зое. Последний вечер здесь. Дела окончены. С неделю он побудет у Терентьевых, а дальше… ну, и дальше - в Петербурге осенью они снова встретятся. Как все изумительно сложилось! И до чего же хорошо жить рядом с Зоей на земле!

Так - с ощущением радости на сердце - он проснулся следующим утром.

Его разбудили голоса: Василий Тимофеевич пришел с работы; с ним пришел другой - такой же крупный, плотно сложенный. Надо думать, родственник.

Зберовский выглянул из-за занавески. Хозяин мылся у жестяного рукомойника. Гость, объясняя бабке свой ранний визит, кричал ей в ухо:

- По холодку! По холодку способней идти… Утречком!

Бабка улыбалась сморщенным лицом - очевидно, это посещение было очень ей приятно. Она то посмотрит, снова улыбнется, то засуетится. Достала праздничную скатерть, принялась стелить на стол.

Гость между тем повернулся к Василию Тимофеевичу. Заговорил уже негромко, но явно чем-то возбужденный. Он продолжал, по-видимому, начатое раньше:

- Ну, а Харитонов как? Прибег, зубами скрежетит. Знай свое: «Не хочешь в шахту - расчет тебе немедля!» А в шахте газу - и-и, кто знает сколько! Лампы два дня не горят.

Василий Тимофеевич спросил:

- Что с вентилятором-то вашим?

- Поршня лопнули на машине… Нечипуренко, забойщик, подошел до инженера, до Ивана Степаныча, да его спытал: «Трое, - говорит, - детей у меня. Скажи, - говорит, - як вам велит совесть: чи идти мне в шахту, чи нет?» Терентьев аж с лица стал серый.

- И что сказал?

- Говорит: «Иди. А не то - расчет».

- Вот паскуда! - выругался Василий Тимофеевич.

Зберовский, одеваясь, прислушивался к голосам, потому что речь шла о Харитоновском руднике. Однако вся эта история ему казалась преувеличенной. Досадно было за Терентьева, которому приписывают черт знает что. Если там действительно опасно, Терентьев так не скажет! Чушь! Не может быть!

Наконец он вышел из-за занавески, поздоровался. Гость остолбенел, почти с испугом глядя на него.

- Постоялец наш, - равнодушно объяснил Василий Тимофеевич, вытирая шею полотенцем.

Сразу стало тихо и неловко. Зберовский застегивал блестящие пуговицы тужурки. Все следили за его движениями.

Спустя минуты три, поняв, что иначе поступить нельзя, он взял фуражку, поклонился и отправился на улицу.