Судьба открытия. Роман

Глава V. ЗАКОН РАВНОВЕСИЯ
1

Скорей всего из чувства внутренней самозащиты, Григорий Иванович с некоторых пор стал отталкивать от себя все мысли о дурных событиях последних месяцев. Конечно, просто зачеркнуть эти мысли невозможно. От них веет холодком тревоги. Однако он не вглядывается в каждую из них, не взвешивает каждую из них, а всем им, в сумме взятым, противопоставляет веру в здравый смысл и человеческую совесть.

В поведении Зберовского теперь было нечто от поведения страуса. Сам того не замечая, он прятал голову. Он не делал выводов о том, что ему следует искать корни зла, активно бороться, отвечать на ходы противника контрходами. Да и далеко не всякий контрход он счел бы для себя приличным, не пачкающим рук. Вместо этого он внушал себе, что клевета не устоит и рассыплется перед логикой вещей, а капитану в бурю якобы нельзя глазеть по сторонам, но надо с мужеством вести корабль по заданному курсу.

И чем ему тревожнее было, тем он яростнее уходил в работу. За работой все плохое забывается. И его работа в нынешние штормовые дни должна идти особенно безукоризненно. Как раз время напряженное: на кафедре - результаты года, весенние зачеты, в лаборатории же, помимо прежних опытов, начались сложнейшие искания по теме Шаповалова.

А коллектив лаборатории раскололся на два враждующих лагеря. Часть людей - правда, меньшая, среди которой был Коваль, - публично осудив тематику лаборатории, сейчас только делает вид, будто продолжает работать. Все остальные бойкотируют их. Даже Григорий Иванович, когда ему нужно объясниться с кем-либо из группы Коваля, предпочитает разговаривать через третье лицо, чаще - через младшего лаборанта, посылаемого как парламентера.

Но, несмотря на такую атмосферу и на бездействие враждебной группы, здоровая часть коллектива в короткий срок успела сделать многое. Уже готовы аппараты, уже выращены бесчисленные миллиарды почвенных бактерий, каждого вида в отдельности. Если из бактерий еще не выделены чистые ферменты, то уже концентрат какой-то получен. Любопытны свойства его: в его присутствии замечено образование веществ, родственных углеводам. Правда, пока лишь в едва измеримых количествах - и тут нелегко нащупать даже самый малый шаг вперед, и техника эксперимента пока еще очень громоздка.

Окна открыты. За окнами зеленые кроны деревьев. Врывается ветер - воздух прохладный, душистый, пахнет цветущей черемухой.

Облокотясь о спинку стула, Григорий Иванович пристально следит за опытом.

Аппарат, похожий на водотрубный котел, как бы увенчан зеркальным гальванометром. Вместо циферблата и обычной стрелки, от крохотного зеркальца прибора отражается тоненький луч света. В процессе опыта зеркальце чуть вздрагивает; в противоположном конце зала натянута длинная белая лента с делениями, и именно там яркий зайчик прыгает по ленте, показывая цифры.

Возле ленты старшая лаборантка Люба вслух отсчитывает и записывает номера делений, на которые зайчик вспорхнул. А здесь, у аппарата, Шаповалов не сводит глаз с самопишущих термометров и газовых индикаторов. Вглядываясь в их кривые, он время от времени осторожно притрагивается к одной из регулирующих рукояток. За соседним же столом Лидия Романовна с помощницей делает анализы.

- Что, Лида, у вас? - спросил ее Григорий Иванович.

- Знаете, формальдегид, определенно.

Григорий Иванович оживился:

- В первой пробе?… Хорошо. Вот не ожидал!

И он вскоре ушел к себе в кабинет, чтобы подумать о плане опытов на завтра. Размашистым почерком набросал десяток формул. Потом его мысли незаметно переключились на другое.

Надо позвать Коваля, пристыдить. Сказать напрямик: «Никита Миронович, вы споткнулись, теперь вас мучит совесть. Голубчик, я не таю на вас зла. Но строго требую: потрудитесь сами исправить вашу беду…»

Зажмурившись, Григорий Иванович вздохнул. За окнами чирикают птицы. Слышно, как волной зашелестели ветви в парке, и снова запахло черемухой. Через прищуренные веки видно: трепещет на ветру молодая, весенняя листва; а небо - ясная лазурь, без единого облачка.

Вдруг мысль о Ковале и все тревоги нынешнего дня словно сгинули.

Какой-то праздник. Гриша Зберовский, гимназист шестого класса, идет с отцом по берегу Оки. Цветущая черемуха белеет на опушке леса. Громко раздается птичий щебет. Они остановились у обрыва. Отец, Иван Илларионович, задумчиво взял в губы травинку, будто папиросу, смотрит на речной простор. Он очень болен. Гриша это знает, и тяжко ему это сознавать, и хочется еще надеяться на что-то. Отец же, глядя в сторону реки, грустно говорит: «Одно запомни. Что бы ни случилось - главное, совестью не поступайся ради выгод. А жизнь у тебя тоже вряд ли будет легкая…» И, как сейчас, Зберовский видит порыжевший сюртучок отца с неумело заштопанными рукавами и книгу, сжатую в его тонких нервных пальцах. С книгой этой отец не расставался весь последний месяц. Книга эта была «Трактат о высшей алгебре». Переплет ее был кожаный, но покрытый трещинами, ветхий…

- Приветствую, Григорий Иванович!

Зберовский очнулся от своего раздумья. В дверях стоит декан факультета.

Прикрыв за собой двери, декан сказал, что им надо бы с глазу на глаз побеседовать. Конфиденциально. Он и пришел для этого.

После недолгой паузы, сев перед Зберовским, декан начал: он - по щекотливому, так сказать, поручению ректора. Руководство ценит заслуги Григория Ивановича. Всегда воздает ему должное. Стремится уберечь от излишних неприятностей. И если Григорий Иванович напишет заявление, в котором попросит освободить его от работы по собственному желанию, просьба будет тотчас же удовлетворена.

В первый момент Зберовский растерялся.

- То есть как? - не понял он. - Чтобы - я? Заявление?…

Декан подтвердил: да, по собственному желанию. Такой выход был бы для Григория Ивановича самым безболезненным.

- Но у меня совершенно нет желания покинуть работу! С чего это я стану заявление писать?!

- Ну, дорогой Григорий Иванович! Зачем наивничать? Обстоятельства куда сильнее нас. При сложившейся обстановке, по ряду причин… вам же видно самому: жалко, а университет вынужден расстаться с вами. Руководство не может далее нести ответственность!.. Знаете, всюду такой общественный резонанс…

Зберовский обеспокоенно глядел на декана. Тучный человек с бритой, как шар блестящей головой. Трусливый, равнодушный обыватель. А, вот чего они хотят - чтобы Зберовский сам помог им от него избавиться!

- Никакого заявления я не напишу!

И он побледнел, зрачки у него сузились, стали, как буравчики, колючие. Не вздохнешь: будто что-то постороннее давит, ужасно мешает в груди. Лишь сейчас Григорий Иванович отчетливо себе представил, до чего дело далеко зашло. Абсурд какой! Хотят всерьез прекратить его работы. Прогнать его из им же созданной лаборатории.

Декан сказал, что он-то сожалеет, но ректор будет вынужден издать приказ об отстранении. Приказ, конечно, будет плохо выглядеть.

- Идеологические ошибки. А если так, то всегда ли верные идеи внушаются студентам?… И вы завели доверенную вам лабораторию в тупик. Сотни тысяч рублей неоправданных затрат. Да у вас и с биографией чего-то… Однако можно избежать приказа.

- Это был бы лживый приказ! В корне - от начала до конца!

- С чьей точки зрения. Посмотрите философски. Но, повторяю, вы могли бы избежать порочащего вас приказа. Стоит вам лишь выразить желание…

- Написать по вашей указке, что я от себя самого отрекаюсь? Нет, пусть кто угодно лжет!..

- Ну, Григорий Иванович! Зачем чересчур сильные слова?…

Декан уже сердился.

В глубине души он отлично понимает: труды лаборатории Зберовского - хорошие труды, и весь шум, вокруг них поднятый, не стоит и выеденного яйца. Но ради того, чтобы за здорово живешь не разделить с ним какой-либо его возможной незавидной участи, Зберовским теперь придется пожертвовать.

Иной вопрос, что всякие крутые меры по отношению к нему пока очень нежелательны. Крутые меры служили бы признанием едва ли не вредительства в университете, но если так, то спросят: куда смотрело руководство? Нет, со Зберовским лучше поступить тише да без грохота - помягче. Однако убрать его нужно в двадцать четыре часа.

- Я защищаю ваши интересы, - проговорил декан с жесткостью в голосе. - Пока не поздно - пишите заявление. Совет единственно разумный! А завтра вам неминуемо сдавать дела, лабораторию и кафедру…

- Вздор! Я поеду в Москву, я обжалую!..

Поднявшись, декан еще более жестко сказал:

- После сдачи дел куда угодно поезжайте. - И, даже не кивнув, он пошел к выходу. По дороге бегло бросил: - Дела сдавать доценту Маркову. Он будет на вашем месте.

- Доценту Маркову?…

Декана уже нет. Дверь за ним без звука прихлопнулась. Зберовский смотрит ему вслед - изумленно, с перекошенным лицом.

Его мысли мечутся. Надо делать что-то. Куда идти сейчас? Он встал. И вдруг - непереносимая боль, точно острым камнем придавило, либо деревянный кол раздирает грудь.

Оперся об угол стола. Немного погодя налил воды и выпил глоток. Отдышался. В груди давит, но полегче. А, вон что: доценту Маркову! Какое им дело до истинной цели работ, до больших научных горизонтов! Они боятся по-настоящему большого… Им свое спокойствие всего дороже. Ради этого они поступятся и совестью, и здравым смыслом, и чем угодно еще!

Боже мой, так что случилось?

Его работа… Не может быть. Да, его отстранили от нее.

Он не знает, куда сейчас пойдет. Но чувствует, будто ему надо страшно торопиться, немедленно что-то очень важное предпринять.

Григорий Иванович надел шляпу. Потом, сообразив, что он в халате, снял халат. Снял почему-то и пиджак. Подумал - надел пиджак обратно. Зачем-то взял полотенце в руки и так вышел из кабинета. Не сказав ни слова никому, медленно прошел через лабораторные залы мимо сотрудников - мимо тех и этих. Начал спускаться по лестнице…

Позже кто-то, заглянув в лабораторию, спросил»

- А Зберовский где?

- А нету его.

- Вы знаете, что он уволен?

- Что? Как - уволен?

- Да очень просто.

- Бросьте! Этим нехорошо шутить!

- Какое там - шутить! Марков уж готовится принимать дела.

- Нет, правда? Ну…

- Ну, говорю! На кафедре все знают. Декан еще утром вызвал Маркова. Игорь Федорович согласился. Значит, с новым заведующим вас!..

Все бросили работу. Хмуро смотрят. И поодаль, где Коваль, услышали - и тоже повскакали с мест. Переглядываются.

Шаповалов, Лидия Романовна и еще один сотрудник-коммунист, Свиягин, будто не сговаривались, но - как были, в халатах - вместе молча пошли. Спустились с третьего этажа. Спешат, пересекая парк. По дороге Шаповалов расстроенно сказал:

- Проморгали мы. Опытами увлеклись… Надо было заранее предвидеть.

Университетский партийный комитет - в главном корпусе, в левом крыле здания. Здесь людно: десятка полтора студентов. Перед ними секретарь и два члена бюро. Какая-то девушка крикнула:

- Факты назовите! Факты!

- Факты? - переспросил секретарь. - А что, он хоть когда-нибудь проявлял себя на общественной работе? Замкнувшийся в себе интеллигент! Отсюда и идеология вашего профессора! Завел черт знает куда. И верно подняла вопрос газета! Есть и почище о нем сведения, только не могу сейчас сказать - секретно.

- Есть о нем… Секретно! - поддакнул начальник отдела кадров; он тут присутствовал в качестве одного из членов партбюро.

А секретарь уже выпроваживал студентов. Говорил, подталкивая их к двери:

- Ладно, некогда мне, товарищи. Только постыдились бы. Ведь комсомольцы! Вы вспомните, чей орган наша газета. Обкома партии, не так ли? Облисполкома? Так что же подвергаете сомнению? На какую мельницу вы льете воду этакими разговорчиками вашими? Нет, выкиньте из головы… Да вы не в курсе дела просто-напросто. А получается у вас не по-большевистски.

Кто недовольно глядя, кто потупившись, студенты наконец ушли. Когда дверь за ними закрылась, начальник отдела кадров кивнул на нее, сказал секретарю:

- Вот результат. Смотри, его влияние на неустойчивых. Уже навербовал себе защитников. Подсылает!

Секретарь, прищурившись, обхватил лоб ладонью и углубился в чтение разложенных на столе бумаг.

Это был худощавый человек с вдумчивыми карими глазами и по-чахоточному бледным лицом. Не дальше чем вчера, совещаясь с ректором, он от имени парткома согласился на отстранение профессора Зберовского от должности. При этом был искренне убежден, что сигналы прессы, голоса общественности не случайны и что Зберовский вреден на своем посту, - а значит, отстраняя его, руководство служит интересам народа.

Секретарь парткома, вероятно, рассмеялся бы, если от кого-нибудь услышал, будто в психологии своей он отчасти похож на Зберовского. Между тем они оба были одинаково честны и несколько наивны, оба все силы отдавали, не щадя себя, каждый своему высокому делу, оба не искали для себя душевного спокойствия. Мир вокруг себя оба видели не в конкретной сложности, а сквозь призму умозрительных схем. Для них обоих было обязательным как зеницу ока беречь наш общественный строй. И если газета - большевистская печать - дважды назвала идеи и труды Зберовского антисоветскими, то секретарь парткома делает отсюда вывод: быть может, не разбираясь в химических проблемах, он чего-то еще недопонял, но где-то сверху это знают лучше, раз это напечатано; и не бывает дыма без огня, а следствий без причин. Дальнейшее же для него - только прямой вопрос партийного долга.

Громко шагая и шумно дыша, к его столу подошли трое из лаборатории Зберовского.

- Ну, мне заранее известно, о чем вы будете говорить, - сказал им секретарь. - Ваша точка зрения не новость. На дыбы поднялись! Вам трудно оторваться от ошибок, в которых вы активные участники!

- Участники! Поднялись, да! - воскликнула Лидия Романовна.

- Против кого же поднялись?

- За партийное дело поднялись!

- Ох ты, гляди, как поворачиваешь…

В разговор тотчас же вступил сидевший за другим столом начальник отдела кадров:

- Липовый ты коммунист, Черкашина. Прихвостень у буржуазного спеца. Чутье-то классовое растеряла? Спохватишься, да поздно будет!

Шаповалов с неприязнью покосился на него и перевел взгляд на секретаря парткома.

- Вот что, товарищ секретарь, - сказал он. - Так все-таки дрова ломать нельзя!..

- Чего ты хочешь конкретно?

- Мы требуем солидной экспертизы. Мы настаиваем: для суждения о трудах Зберовского привлечь крупнейших ученых Советского Союза.

Здесь же в комнате, листая книгу возле окна, все время находился еще один член бюро - пожилой уже доцент-географ. До сих пор он молчал. А теперь, подняв голову от книги, он ткнул пальцем в сторону Шаповалова, вставил свою реплику:

- И я об этом думаю. Семь раз отмерь!

- Опять оппортунизм разводишь! - прикрикнул на него начальник отдела кадров. - Смотри! Мы поставим на бюро!

- Бюро… Но ведь и я в составе бюро!

На столе раздался резкий телефонный звонок.

- Да! - взяв трубку, откликнулся секретарь. Выражение его лица вдруг изменилось. Видно, он услышал что-то, поразившее его. Начал отдуваться: - Фу ты, дьявол… Как, как?… Ну надо же! - Слушал, нервно скреб ногтями подбородок. Перебивал кого-то, односложно переспрашивал.

Пока он говорил по телефону, пришедшие из лаборатории Зберовского уселись на стулья. Вид у них был такой, будто они сели прочно и не намерены уйти ни с чем.

Положив трубку, секретарь придвинул к себе разбросанные по столу бумаги. Склонился над ними. Однако явно не читал сейчас, а просто щурился, разглядывая буквы. Сотрудники лаборатории снова принялись - наперебой, в три голоса - с упорством требовать, чтобы партком пересмотрел свою позицию в отношении к Зберовскому, чтобы были срочно вызваны эксперты из Академии наук. А секретарь, во внезапной вспышке приподнявшись, замахал на них руками. Жест этот мог означать: отстаньте, отвяжитесь, замолчите. Лидия Романовна гневно на него взглянула. Секретарь же спросил, чуть помедлив:

- Знаете, о чем по телефону сообщили?…

То, что он сказал теперь, произвело на всех ошеломляющее впечатление. Речь шла о Зберовском. Зберовский отправился купить билет на самолет в Москву и в кассе Аэрофлота упал: у него отказало сердце. Оттуда его привезли домой. Затем вызвали врачей из городской больницы. И врачи говорят, что это тяжкий разрыв сердечных сосудов, что в лучшем случае Зберовский надолго вышел из строя, но только очень сомнительно, выживет ли. В данный момент он почти безнадежно плох.