Суета сует. Пятьсот лет английского афоризма

БЕРТРАН РАССЕЛЛ 1872–1970

Скука — серьезная проблема для моралиста, ибо со скуки совершается по крайней мере половина всех грехов человечества.

Каждый человек окружает себя успокаивающими убеждениями, что вьются вокруг него, словно рой мух в жаркий день.

Совместимость жестокости с чистой совестью — предел мечтаний для моралистов. Поэтому-то они и выдумали ад.

Счастливая жизнь должна быть в значительной степени тихой жизнью, ибо истинная радость может существовать лишь в атмосфере тишины.

Уметь с умом распорядиться досугом — высшая ступень цивилизованности.

Непристойность — это все то, что повергает в ужас пожилого и невежественного судью.

Мысль не свободна, если ею нельзя заработать на жизнь.

Больше всего гордятся собой две категории людей: те, кто несчастлив, и те, кто страдает бессонницей.

То время, что он не проводит перед зеркалом, уходит у него на пренебрежение своими обязанностями.

Как это ни грустно, люди соглашаются лишь с тем, что их, по существу, не интересует.

Человек — существо доверчивое, он должен во что-то верить — не в хорошее, так в плохое.

Главный недостаток отцов: они хотят, чтобы дети ими гордились.

Нет ничего более утомительного и бесполезного, чем нерешительность.

Даже в цивилизованном обществе инстинкт единобрачия иногда дает о себе знать.

Наши эмоции обратно пропорциональны нашим знаниям: чем меньше мы знаем, тем больше распаляемся.

Патриотизм — это готовность убивать и быть убитым по самым тривиальным причинам.

Плохие философы могут иметь определенное влияние в обществе, хорошие — никогда.

Смысл философии в том, чтобы начать с самого очевидного, а закончить самым парадоксальным.

В нашем великом демократическом обществе по-прежнему бытует мнение, будто глупый человек большей частью честнее умного, и наши политики, используя этот предрассудок в своих интересах, притворяются еще более глупыми, чем они родились на свет.

Когда собеседник подчеркивает, что говорит правду, можете не сомневаться: он лжет.

Когда монашек, которые моются, не снимая купальных халатов, спрашивают, зачем такие предосторожности, ведь их никто не видит, они отвечают: «А боженька? Он-то все видит».

Человек, страдающий манией величия, отличается от нарцисса тем, что власть он предпочитает обаянию, стремится вызвать страх, а не любовь. К этому типу относятся многие безумцы и большинство великих людей.

Чем больше о нас говорят, тем больше хочется, чтобы о нас говорили. Приговоренному к смерти убийце разрешается прочесть в газетах отчет о судебном процессе, и он придет в ярость, если обнаружится, что какая-то газета уделила его делу недостаточно места… Политиков и литераторов это касается в той же мере.

Из всех видов предосторожности предосторожность в любви наиболее пагубна для счастья.

Органическая жизнь, как известно, развивалась от одноклеточного организма до философа, и развитие это, как нас уверяют, безусловно прогрессивное. Плохо только, что уверяет нас в этом философ, а не одноклеточное.

Из беседы с ученым мужем я всякий раз делаю вывод, что счастье нам не дано; когда же говорю с садовником, то убеждаюсь в обратном.

Патриоты всегда говорят о смерти за родину и никогда — об убийстве за родину.

Немногие могут быть до конца счастливы, не испытывая ненависти к другому человеку, нации, вероисповеданию…

Многие готовы скорее умереть, чем подумать. Часто, кстати, так и бывает.

Он (Антони Иден[14]. — А.Л.) — не джентльмен: слишком хорошо одевается.

Предрассудки, которые принято именовать «политической философией», полезны, но при условии, что их не будут называть «философией».

В Америке каждый свято убежден в том, что выше него в социальной иерархии нет никого. Верно, но и ниже — тоже.

Мы живем двойной моралью: одну исповедуем, но не используем на практике, а другую используем, но исповедуем очень редко.

Никто никогда не сплетничает о тайных достоинствах других людей.

Нежелательно верить в гипотезу, когда нет решительно никаких оснований считать ее верной.

Я всегда считал респектабельных людей подлецами, и теперь каждое утро с тревогой разглядываю в зеркале свое лицо — нет ли на нем признаков подлости.

Я люблю математику за то, что в ней нет ничего человеческого, за то, что с нашей планетой, со всей вселенной ее, по существу, ничего не связывает. За то, что любовь к ней… безответна.

Зависть — основа демократии.

Всякая точная наука основывается на приблизительности.

Чувство долга необходимо в работе, но оскорбительно во многих других отношениях. Люди хотят, чтобы их любили, а не переносили с терпеливой покорностью.

Бояться любви, значит бояться жизни, а бояться жизни, значит быть на две трети мертвым.

Обитель для души может быть возведена лишь на очень прочном фундаменте нескончаемого отчаяния.

Машинам поклоняются, потому что они красивы; машины ценятся, потому что в них заложена мощь. Машины ненавидят, потому что они отвратительны, машины презирают, потому что они делают из людей рабов.

Если какая-то точка зрения широко распространена, это вовсе не значит, что она не абсурдна. Больше того. Учитывая глупость большинства людей, широко распространенная точка зрения будет скорее глупа, чем разумна.

Человек всю жизнь видит сны. Иногда, правда, он пробуждается на минуту, осовело смотрит на мир, но затем вновь погружается в сладкий сон.

Личное тщеславие рассеивается братьями, семейное — одноклассниками, классовое — политикой, национальное — поражением в войне. Однако человеческое тщеславие остается…

О человечестве мы думаем хорошо только потому, что человек — это прежде всего мы сами.

От страха способен избавиться лишь тот, кто знает свое место; величия может достигнуть лишь тот, кто видит свое ничтожество.

Побывав в Китае, я расцениваю лень как одно из самых главных достоинств человека. Верно, благодаря энергии, упорству человек может добиться многого, но весь вопрос в том, представляет ли это «многое» хоть какую-то ценность?

Искусство пропаганды в том виде, как его понимают современные политики, напрямую связано с искусством рекламы. Психология как наука во многом обязана рекламодателям.

В наших школах не учат самому главному — искусству читать газеты.

«Правильно жить» означает лицемерие, «правильно думать» — глупость.

Главный довод в пользу слова — уязвимость наших убеждений.

Религиозная терпимость достигнута только потому, что мы перестали придавать религии такое значение, как прежде.

В каждое начинание необходимо впрыснуть определенную дозу анархии — ровно столько, чтобы и застоя избежать, и распада не допустить.

Тщеславие — довод необычайной силы. «Смотри на меня» — одно из основополагающих человеческих побудителей.

Человек доказывает свое превосходство перед животными исключительно способностью к занудству.

Мы любим тех, кто ненавидит наших врагов, поэтому если бы у нас не было врагов, нам некого было бы любить.

Чтобы быть долгожителем, необходимо только одно: тщательно выбирать своих предков.

Всякое чувство, взятое в отдельности, — безумие. Здравомыслие можно было бы определить как синтез безумий… Тот, кто хочет сохранить здравомыслие… должен собрать в себе целый парламент всевозможных страхов, из которых каждый признавался бы безумным всеми остальными.

Вместо того, чтобы убивать своего соседа, пусть даже глубоко ненавистного, следует, с помощью пропаганды, перенести ненависть к нему на ненависть к какой-нибудь соседней державе — и тогда ваши преступные побуждения, как по волшебству, превратятся в героизм патриота.

Мы не говорим о вере, когда речь идет о том, что дважды два четыре или что земля круглая. О вере мы говорим лишь в том случае, когда хотим подменить доказательство чувством.

Современные философы напоминают мне бакалейщика, у которого я однажды спросил, как дойти до Винчестера. Выслушав меня, бакалейщик кликнул мальчика, который в это время находился в задней комнате: — Эй! Тут один джентльмен спрашивает дорогу в Винчестер.

— В Винчестер? — отозвался мальчик.

— Ага.

— Дорогу в Винчестер?

— Ага.

— В Винчестер, говорите?

— Да!

— Не знаю…

Он хотел удостовериться в существе вопроса, однако отвечать на него вовсе не собирался…

Наш страх перед катастрофой лишь увеличивает ее вероятность. Я не знаю ни одного живого существа, за исключением разве что насекомых, которые бы отличались большей неспособностью учиться на собственных ошибках, чем люди.

Неординарные люди равнодушны к счастью — особенно к чужому.

Во время кораблекрушения команда выполняет приказы своего капитана не задумываясь, ибо у матросов есть общая цель, да и средства для достижения этой цели очевидны и всем понятны. Однако если бы капитан, как это делает правительство, принялся разъяснять матросам свои принципы управления кораблем, чтобы доказать правомерность поступающих приказов, корабль пошел бы ко дну раньше, чем закончилась его речь.

В наш опасный век есть немало людей, которые влюблены в несчастья и смерть и очень злятся, когда надежды сбываются.

Когда путь от средств к цели не слишком велик, средства становятся не менее заманчивыми, чем сама цель.

Род людской — это ошибка. Без него вселенная была бы не в пример прекраснее.