Сумка Гайдара

КОЕ-ЧТО О ФАШИСТСКОЙ РАЗВЕДКЕ

У Гайдара была любимая игра: «А что было бы, если б было?» Помните, в «Военной тайне» в нее играют Владик Дашевский и Толька? Это была серьезная игра. Она развивала «ситуативное мышление», то есть умение быстро решать, что делать в зависимости от перемены обстоятельств.

С годами играть в такую игру научился и я, поэтому мысленно сказал себе: «А что было бы, если бы 30 июня 1944 года вместо статьи Андреева «Комсомольская правда» напечатала очерк Башкирова?»

...Газета поступила бы на фронт. «За Гайдара!» — писали бы на своих снарядах артиллеристы, на минах — минометчики, на торпедах — моряки.

Но та же «Комсомолка» появилась бы и в киосках за границей.

Предположим, что в нейтральной Швейцарии агент немецкой разведки вместе с утренней порцией газет купил бы «Комсомольскую правду», вырезал статью А. Башкирова, положил ее в конверт с другими выловленными «разведданными» и отправил в Берлин.

В Берлине, в управлении имперской безопасности, офицер, к которому по роду службы поступила бы статья из «Комсомолки», позвонил бы в архив:

«Посмотрите по картотеке, попали к нам документы, бумаги и вещи советского писателя, идеолога детей, изобретателя новой коммунистической игры «Тимур»?»

В гитлеровской армии существовала секретная инструкция о сборе всех образцов советских документов, а также фотографий, дневников и писем. Если сумка Гайдара и его удостоверения личности попали в руки гитлеровцев, то какой-нибудь немецкий обер-лейтенант или майор обязан был тут же все переслать в Берлин.

Не исключено, что в октябре 1941 года, когда гитлеровцы планировали вот-вот вступить в Москву, сумку Гайдара никто в Берлин не послал. Или объемистый пакет с бумагами писателя, отправленный в столицу Германии, сгорел в поезде, который подорвали партизаны.

Однако в июле 1944 года офицеру из управления имперской безопасности могли ответить и так:

«Да, согласно секретной инструкции о сборе всех образцов русских документов, деловой и личной переписки, Золотоношская комендатура в ноябре 1941 года прислала нам пакет, о котором вы спрашиваете».

Дальнейшее становилось делом техники.

Фотоцех отдела дезинформации получил бы срочное задание: на основе фотографий с удостоверений изготовить групповой снимок: «русский писатель Гайдар (во власовской форме) дружески беседует с немецкими детьми из гитлерюгенда».

А в это время в графологической лаборатории опытный мастер из фальшивомонетчиков, пользуясь образцами почерка и личной подписи, буква за буквой рисовал бы «собственноручное обращение кумира советской молодежи к читателям».

А затем над всей линией фронта самолеты сбросили бы полтора-два миллиона листовок с «групповым портретом» и «личным письмом».

Имелись ли основания опасаться такой провокации? Имелись. В 1937 году при перелете через Северный полюс пропал самолет Героя Советского Союза Сигизмунда Леваневского. Поиски велись несколько месяцев. Но никаких следов самолета и его экипажа обнаружить не удалось.

А когда началась война, гитлеровцы объявили, что Леваневский давно живет в Германии. Будто бы они его подобрали во льдах и теперь он летает бомбить Москву. Фашисты действовали по принципу: если врешь, то ложь должна быть колоссальна.

Вот почему за десять с половиной месяцев до падения Берлина пришлось позаботиться о том, чтобы гитлеровцы, убив Гайдара, не осквернили его память, не запятнали честное имя писателя. Вот почему, догадался я, не была напечатана статья Башкирова.

Но я жалею об этом до сих пор. Рассказ о героизме и гибели Гайдара вызвал бы тысячи откликов. И конечно, отозвались бы прежде всего те, кто встречал Аркадия Петровича в сорок первом, кто участвовал с ним в боях. По самым свежим воспоминаниям и свидетельствам Башкиров мог бы написать свою книгу «Гайдар на войне» с такими подробностями, которые теперь уже не восстановить.

Но главное — на статью мог отозваться один бывший мальчишка. Не подозревая, насколько важен этот мальчишка для его расследования, капитан Башкиров вскользь, мимоходом, не называя имени, упомянул его в своем отчете как «курьера и ординарца у партизана Гайдара».

Этот бывший «курьер и ординарец» был единственным человеком, кто в 1944 году мог располагать точными сведениями о местонахождении сумки.

Но партизан Бутенко уверил корреспондента, что все бумаги писателя попали к немцам. И капитан Башкиров летом сорок четвертого их уже не ищет. «Курьер и ординарец» не имеет понятия, что его сведения нужны. Узнать это он мог бы только из статьи в «Комсомольской правде».

Но отчет о поездке в Лепляву по крайней мере до конца войны кладут в бронированный сейф...

А в послевоенные годы за подписью Башкирова не появляется ни одной строки о Гайдаре.

Снова недоумеваю: почему?..

Я решил познакомиться со своим предшественником по поиску Алексеем Филипповичем Башкировым. Я надеялся, что беседа с ним поможет мне получить ответ на целый ряд вопросов.

Позвонил в «Комсомольскую правду». Мне ответили:

— Башкиров у нас давно не работает.

— Как давно?

— Из нынешних сотрудников его никто не помнит.

Озадаченный, я отправился на Суворовский бульвар, в Союз журналистов СССР. В каком бы городе Башкиров после войны ни жил, в какой бы редакции ни работал, здесь должны были знать его адрес, даже если он вышел на пенсию.

В отделе учета молодая сотрудница дважды внимательно просмотрела картотечный ящик. А. Ф. Башкиров в списках Союза журналистов не числился.

Я отправился на улицу Воровского. На третьем этаже старинного особняка нашел отдел творческих кадров Союза писателей СССР. Объяснил, кто и зачем мне нужен. Передо мной положили толстый справочник Союза писателей СССР. И здесь Башкиров не числился тоже.

Снова позвонил в «Комсомолку»:

— Не могли бы вы дать мне адрес, — сказал я, — по которому проживал Башкиров?

— Пожалуйста, — приветливо ответил женский голос. — Сущевская улица...

Это оказалось недалеко от моего дома. Через пятнадцать минут я уже подымался по лестнице. Дверь открыл пожилой мужчина.

— Да, Алексей Филиппович здесь жил, — подтвердил он. — Очень деликатный. Никогда не спорил с соседями. Но после войны он куда-то уехал и не вернулся. Комната его долгое время стояла пустая. Потом ее отдали другим жильцам.

— А имущество? — спросил я. — Мебель? Книги?

— Мебель? Затрудняюсь вам ответить. По-моему, все забрал райфинотдел.

— Но, может, завалялся чемодан? Или он оставил связку бумаг? Или блокнот? Хоть что-нибудь?

— Сожалею... Но если даже и оставил, после войны могли сжечь. С дровами, знаете, долго было плохо. А печи подтапливали, случалось, и книгами.

Из квартиры Башкирова я ушел вконец обескураженный. Вроде был человек. И все его помнят. А никаких следов.

Запросил Центральный адресный стол: здесь должны были знать, где живет Башкиров, даже если он поселился на Северном полюсе. Но на листке, который мне вернули, небрежно, карандашом, было набросано: «Никаких сведений».

Обращение в разного рода инстанции также не дало никаких результатов. Алексей Филиппович не числился ни в живых ни в мертвых. И по всему выходило, что он пропал без вести после войны.

Знает ли кто-нибудь, кроме меня, о его исчезновении? Вот и сосед сказал: «Уехал и не вернулся». Что, если одни думают, он получил новое назначение, другие — новую квартиру?

В истории гибели Гайдара было много неясного. Эти загадки могли не давать покоя и Башкирову. Но пока шла война, он не имел возможности возвратиться в Лепляву. Кончилась война — и Алексей Филиппович таинственно исчез.

А не могло быть так, что он не вернулся из второй своей поездки под Канев?

Встречаясь с партизанами, я теперь неизменно спрашивал о Башкирове. В Лепляве и соседних селах после войны его никто не видел. Оставалось надеяться, что дальнейший поиск что-нибудь прояснит.

Меня все больше занимала судьба сумки.

Я собрал копии всех писем и документов о Гайдаре, присланных в Москву в 1942—1944 годах. И после войны. Об Аркадии Петровиче сообщали: полковник А. Д. Орлов, лейтенант С. Ф. Абрамов, батальонный комиссар В. Д. Коршенко, капитан третьего ранга Борисов, старший лейтенант И. Гончаренко, вдова партизана А. Ф. Степанец, вдова лесника, помогавшего окруженцам, А. А. Швайко и другие.

Но о пропавших бумагах упоминал только Алексей Филиппович Башкиров. Литератор, он понимал, какую ценность представляли рабочие тетради Гайдара. Не случайно в отчете капитана мелькнул и такой штрих: Аркадий Петрович в отряде вел дневник в форме лирических писем к жене и сыну. Видимо, Гайдар читал дневник вслух. Ведь он любил читать свои произведения. Значит, партизаны, которые слышали это чтение, могли припомнить, о чем Гайдар писал.

Но в своей работе я теперь пользовался одним суровым правилом: перепроверять все сведения и утверждения, которые поддаются проверке. Это был единственный способ отделить несомненные факты от правдоподобных домыслов.

Поскольку отчет капитана Башкирова был единственным документом, в котором упоминались тетради и блокноты Гайдара, то у меня возникло сразу несколько вопросов.

Откуда Алексею Филипповичу стало известно, что сумку забрали гитлеровцы? Скорей всего, ему сообщил Бутенко. Откуда знает Бутенко?.. Он видел?.. Или может назвать свидетелей?..

Снова еду на Украину. Беру на этот раз с собой портативный магнитофон. Все, что мне теперь расскажут, запомнит пленка.

В Киеве нахожу бывшего путевого обходчика Игната Терентьевича Сорокопуда. Это он хоронил Гайдара.

— Когда немцы подозвали меня и велели закопать убитого партизана, — вспоминает Сорокопуд, — я подошел и сразу же узнал Аркадия Петровича. Мы были с ним знакомы. Он заходил ко мне. Я его угощал и давал еды с собой... А тут он лежал на земле, в короткой своей солдатской шинели. Рядом валялась его ушанка с рыжим мехом. Но уже ни ордена, который он носил на гимнастерке, ни оружия, ни противогазной сумки на нем не было.

Значит, обходчик не видел.

Неподалеку от райцентра Гельмязево нахожу дом Тараса Федоровича Бутенко.

— Да, — подтверждает он, — я помогал Башкирову. Он спрашивал про сумку. И что сумку забрали немцы, сообщил ему я.

— Вы сами видели, что немцы уносили сумку?

— Самолично не видел.

Бутенко замолкает. И кассета накручивает длинную паузу.

— Назовите человека, который видел.

— Назвать по имени такое лицо не могу. Но что забрали немцы — точно. Все так говорят.

Нажимаю клавишу «стоп». Когда «все говорят», хотя никто не видел, у меня есть право усомниться.

Еду еще к двум партизанам. Они живут по соседству. Это братья Денис и Иван Ваченко.

Денис Семенович, парень из бедного украинского села, участвовал в штурме Зимнего. Слышал, как ударила «Аврора». С передовым отрядом ворвался в царский дворец. Денис Семенович держится скромно, рассказывает о Гайдаре душевно.

— У Аркадия Петровича была поговорка, — вспоминает он. — Услышит что хорошее или плохое, задумается и скажет: «Что ж, и это запишем!»

Я радуюсь точности припомненной детали: это очень похоже на Гайдара.

А Иван Семенович Ваченко желает выглядеть многозначительным. Хмурит брови, якобы от напряженной работы мысли. В отряде он был завхозом. В письмах ко мне обещал, что сообщит много важного. Но вот мы сидим с ним на крыльце вдвоем. Поют петухи. Вращаются кассеты. Бывший завхоз сыплет ворох не связанных между собою слов. Я прошу его уточнить отдельные подробности. Он путается и ничего дельного сказать не может.

О сумке спрашиваю братьев порознь. Ни один не видел, как немцы ее забирали. Кто видел? Не знают. «Но отчего ж, — спросил я себя, — «все говорят»?»

В юности мне довелось изучать прекрасную и стройную науку логику. Она исследует законы нашего мышления. В особенности я полюбил раздел «Доказательства и опровержения». Я научился во время споров обнаруживать логические ошибки в рассуждениях своих товарищей и двумя-тремя логическими приемами легко опрокидывал их доводы.

Обнаружил я типичную ошибку и в рассуждениях партизан. Они полагали: раз сумку Гайдара никто не видел после его гибели, значит, она пропала в момент гибели (то есть забрали гитлеровцы).

А если Гайдар за день до случившегося успел сумку спрятать? Этого обстоятельства партизаны не учитывали. Бутенко продолжал настаивать, что сумка попала в руки к немцам, хотя убедительных доказательств у него не было.

А я хотел верить, что Гайдар с его предусмотрительностью заранее позаботился о том, чтобы его рукописи — при любых обстоятельствах — остались целы и после изгнания гитлеровцев были доставлены в Москву.

Но доказательств, что он успел это сделать, я тоже не имел. Как же быть? Помочь мне могла только логика. Она учит: одно и то же суждение может быть либо истинным, либо ложным. Если утверждение Бутенко — сумку забрали немцы — истинно, то рукописи давно пропали и всякий поиск бесполезен.

Если же заявление бывшего партизана ошибочно, то возникает будничный, рабочий вопрос: где или у кого перед 26 октября Аркадий Петрович Гайдар оставил на хранение брезентовую противогазную сумку со своими бумагами?

Я поселился в Лепляве у Афанасии Федоровны Степанец. Это к ней в июне 1944 года попросился на постой капитан Башкиров. К ней в августе 1962 года впервые приехал я. С этой беленькой хаты под соломенной крышей начинался мой поиск на путях-дорогах Гайдара, который продолжается по сей день.

Весной 1964 года я обосновался у Афанасии Федоровны надолго. С военной поры в доме мало что изменилось: та же русская печка с лежанкой. Самодельный буфет до потолка. Лавки вдоль стен. Стол, врытый в сухую глину пола. Угол с иконой и портретом Тараса Шевченко.

Когда я подарил Афанасии Федоровне увеличенную фотографию Гайдара, она вставила ее в рамку, повесила высоко на стене и тоже убрала расшитыми полотенцами. Пока не началось строительство Каневской ГЭС, по вечерам горела керосиновая лампа, та самая, при свете которой писал Гайдар. Только пришлось купить новое стекло.

Я рано вставал, завтракал и уходил в старый партизанский лагерь. В его окрестностях я отыскал родник — маленький тугой фонтанчик, который бил из-под земли. Из этого родника пили и брали воду партизаны. Нашел поляну, которая служила отряду кухней. Тут еще валялись чугунные конфорки и раскрошенный кирпич плиты. Разбирал полусгнившую кровлю обвалившейся землянки в надежде что-нибудь отыскать. Но, кроме нескольких винтовочных патронов и гильз от немецких автоматов, не обнаружил ничего.

Я совершил пешие переходы от лагеря к Днепру, к селам Комаровка, Хоцки, Софиевка, где бывали бойцы. В их числе Гайдар.

Я пытался представить себе быт партизан, их трудные и опасные будни. Желая везде побывать, случалось, сбивался с дороги, попадал в незнакомые, пустынные места, где не у кого было спросить, как выйти к жилью.

В такие минуты чувствовал себя заброшенным и одиноким. Москва, мой дом, рабочий стол и полки с книгами представлялись отсюда, из молчаливого запущенного леса, чем-то далеким и нереальным.

Думалось: «Я приехал сюда по доброй своей воле. Если даже придется в лесу ночевать, утром попаду в какую-нибудь деревню. Меня там накормят. Но как же грустно, наверное, было в этих безлюдных зарослях тем, кто попал сюда, выходя из окружения?»

...Усилием памяти я находил тропинку, с которой сбился. Первый робкий огонек, замеченный впереди, придавал мне бодрость. И поздно вечером едва различимой дорогой я возвращался в Лепляву.

— Слава богу, — говорила Афанасия Федоровна, когда я открывал дверь.

На столе мигом появлялась горячая картошка, сало, огурцы, варенье, кружка с чаем, заваренным травами. И я снова думал: «Я провел в лагере только день и вот радуюсь пару над миской и теплым бокам фаянсовой кружки, о которую грею руки. Чем же была эта изба для партизан?»

— Афанасия Федоровна, — спрашиваю после чая, — вы помните у Гайдара сумку?

— Помню, — равнодушно отвечает она.

Афанасия Федоровна привыкла ко всяким вопросам.

С послевоенной поры круглый год приезжают в ее дом пионеры-тимуровцы, которые многие месяцы зарабатывали деньги на такую поездку; отдыхающие соседних санаториев, пассажиры туристских теплоходов, делающие остановку в Каневе; тормозят возле ее хаты роскошные «икарусы» и скромные «уазики».

И чем бы ни была занята Афанасия Федоровна: готовит ли она обед на совхозном стане (она признанная стряпуха), окучивает ли картошку или поливает клубнику в своем огороде, — увидев, что приехали посетители, она прерывает работу, моет руки, переодевается и идет к гостям.

Если народу приехало много, Афанасия Федоровна садится на специально построенную скамеечку возле избы. С мягкой улыбкой спрашивает, откуда пожаловали ее гости: ей это интересно. Сама она ездит редко и только к своим детям.

А потом, волнуясь, словно беседует об этом впервые, начинает бесхитростный рассказ о сорок первом, о партизанском отряде, что находился в лесу, — а лес вот он, прямо за ее огородом. И о том, что у них в доме гостил Аркадий Петрович Гайдар.

И, видя, как безотказно Афанасия Федоровна отрывается от своих дел, которые будет заканчивать вечером или даже ночью, посетители не догадывались, что уже не первое десятилетие она несет тяжелую эту обязанность лишь по доброй своей воле.

Рассказывать о тех, кого нет, Афанасия Федоровна считала своим долгом перед Гайдаром, мужем, братом и другими погибшими партизанами, ничего за многие тысячи своих встреч и бесед не получая. И не требуя.

— Помню сумку, — повторяет она. — Когда Аркадий Петрович приходил к нам с хлопцами, в углу возле шкафа поставит ружье с железной тарелкой...

— Ручной пулемет.

— Нехай будет пулемет... Скинет шинель. На боку, под шинелью, сумка у него всегда и висела. Он нарочно так ее носил, чтобы не снимать. Умывался с сумкой. К столу садился с ней. Иногда только ставил на лавку рядом. Сидел обычно, где вы сейчас, на лавке возле окна. Если еда еще не готова, придвинет лампу, вынет тетрадку. И начинает писать. Когда ставлю тарелки, вижу: буковки мелкие, ровные. Одна от другой отдельно. Перелистывая страницу, зыркнет глазами, увидит, что все готово, но люди стесняются сесть, чтоб не помешать, скажет: «Извините», спрячет тетрадку в сумку, застегнет и примется за еду.

Ел он мало. Пожует, похлебает, положит ложку: «Благодарю вас, Феня, очень вкусно». Снова пристроится на краешке стола с тетрадкой. И пока другие доедают, еще немного попишет.

Теперь я думаю: может, он нарочно пораньше заканчивал есть, чтоб дольше писать?

Сразу после ужина они уходили. Гайдар подымался первым. Находил на вешалке свою шинель. Снова надевал ее поверх сумки. И брал ружье-пулемет. А сумка такая здоровенная. И торчит некрасиво. Я однажды его пожалела.

«Не таскайте, говорю, такую тяжесть. Оставьте. Я спрячу. А понадобится — верну».

Он замер, прижмурил глаза. Думал, может, минуты три. Никто не двинулся. Прямо интересно. Потом снял шинель, открыл сумку. Вынул карандаш, тетрадь. Опять застегнул ее. Снял сумку через голову — шапка у него упала. Снова надел шинель. Свернул тетрадку в трубку. Сунул в карман. А сумку протянул мне:

«Христом-богом, поберегите!»

Я взяла за тряпичную шлеечку. А сумка тяжелющая.

«Камни у вас там, что ли?» — говорю.

Усмехнулся. Не ответил. Нагнул голову: притолока для него низка. И вышел...

— Куда же вы ее дели? — с трудом произнес я. У меня разом, как в жаркой пустыне, пересохли губы. Они сделались толстыми и неповоротливыми.

— Сперва или потом?

Мне было легче произнести «сперва». И я сказал: «Сперва».

— Сперва я положила ее просто на пол, возле порога. — Афанасия Федоровна встала и показала это место под нынешней полкой, с праздничными, на ребро поставленными тарелками. — Заперла дверь, вымыла посуду. И решила, что спрячу пока в подпечье.

— Куда? — не понял я.

Афанасия Федоровна подошла к русской печке, слегка наклонилась, отдернула пеструю ситцевую занавесочку и показала мне у самого пола нишу, в которой у нее стояли чугуны, совок, веник и другой хозяйственный инвентарь. А в глубине этой ниши я увидел жестяную заслонку с неудобной металлической ручкой. Афанасия Федоровна вынула заслонку. За ней обнаружилось темное отверстие.

— Я спрятала вот сюда. Там было немного пыльно. Я вытерла мокрой тряпочкой. Положила сумку в уголок. Закрыла крышкой. Заставила чугуном.

— И сколько она там пролежала?

— Недолго, до утра. Утром я отнесла ее в погреб. Положила в пустую кадушку. Накрыла крышкой. Накидала сверху мешки с картошкой.

Лоб, щеки, шея у меня горели, словно я провел сутки на палящем солнце. По телу, покалывая, пробегали электрические змейки.

Дело оказалось до нелепого простым. Башкиров опрашивал Бутенко и с его слов писал о пропаже сумки. Я глубокомысленно подражал Шерлоку Холмсу. Оставалось только пойти купить в табачной лавке трубку. А нужно было всего-навсего спросить Афанасию Федоровну.

И я спрашиваю:

— Почему ж вы столько времени молчали?

Она обиженно всплескивает руками:

— Вы просили: «Расскажите про партизан». Я говорила. «Про Аркадия Петровича» — тоже говорила. А про сумку от противогаза никогда не спрашивали. Откуда я знала, что она вам нужна?

Я чувствую, как по мне разливается радость. Она возникает горячей точкой где-то в глубине, возле солнечного сплетения. Точка растет и ширится. И мощная горячая волна, которую подталкивают нетерпеливые удары сердца, заполняет меня всего.

— Где она теперь? — спрашиваю я.

— Кто?

— Сумка!

— Откуда ж я знаю?

— Но вы ж сами только что сказали, что положили ее в кадушку?!

— Да. Положила. На следующий вечер я стирала щелоком. Никого не ждала. Слышу, по огороду кто-то бежит в тяжелых сапогах. А мы жили такие напуганные... Потом стук. Стучат в ставень маленькой комнаты.

Стук особенный, наш, секретный, но какой-то тревожный. Сразу подумала: «На нас донесли?.. Идут немцы?.. Случилось что с мужем?..» Я к дверям. Хочу открыть. А руки мокрые, в щелоке, скользят. Обтерла наспех передником. Отодвинула засов. Гайдар! Распаренный. Дышит тяжело. В руках пулемет.

«Что, — спрашиваю, — случилось?!»

«Ничего, — отвечает, — идем на задание. Забежал за сумкой».

— И вы отдали?! — не выдержал я.

— А як же?.. Сумка-то его. Я вынесла. Он ее надел. На этот раз поверх шинели. Задвинул за спину. «Так мне спокойней», — повеселев, сказал он.

Снова извинился. Нырнул в темноту. И я только услышала, как опять затопали его сапоги.

Я сидел опустошенный, как после долгой болезни.

«Брезентовая противогазная сумка целых двадцать четыре часа пролежала в этом доме, — утомленно думал я. — Почему Афанасия Федоровна его опять не уговорила?.. Рукописи могли дождаться приезда Башкирова или родных Аркадия Петровича или спокойно долежать до этой вот минуты...

И второе — почему Гайдар не оставил сумку в этой хате? Не доверял? Но в таком случае он бы вовсе здесь не появлялся...»

Ответа я пока не находил. Но в том, что я услышал, было одно обнадеживающее обстоятельство. Значит, Гайдар допускал, что сумку можно кому-то оставить? Мой умозрительный вывод получал первое подкрепление.

Я стал ходить по домам в надежде что-нибудь еще услышать о сумке. Беседовали со мной охотно, расспрашивали о Москве, о том, в какой газете я работаю, интересовались, был ли я в стереокино и могу ли объяснить, и чем заключается стереоэффект.

О сумке же мои собеседники либо слышали впервые от меня, либо неизвестно за кем повторяли, что она попала в руки к немцам.

От полной бесплодности хождения мне делалось все тоскливее. Еще в Москве я написал бывшим лейтенантам Абрамову и Скрыпнику: «Когда Аркадий Петрович 26 октября 1941 года шел с вами на последнее задание, брал ли он с собой сумку?»

Скрыпник ответил: «Кажется, сумка на нем была».

Абрамов же удивился: «Если мы оставили в лагере под Прохоровкой даже автоматы, зачем бы Аркадий Петрович потащил с собой тяжеленную сумку?»

Но во мне еще теплилась робкая надежда, что следы сумки отыщутся. Дело в том, что на краю Леплявы, неподалеку от каменного дома, где когда-то жили путевые обходчики, стояла хата дедушки Опанаса Максимовича Касича.

О нем говорили, что у него ясный разум, что он не терпит никакого вранья и хорошо помнит день, когда немцы устроили засаду возле насыпи. И я уповал: вдруг дедушка Касич знает что-нибудь о сумке?

На беду, Опанас Максимович тяжело заболел. Близкие боялись за его жизнь. О том, чтобы прийти к нему для беседы, не могло быть и речи. Я уже отчаялся его увидеть. И вдруг Афанасия Федоровна сообщила, что дедушка выздоровел, хотя еще и слаб, и требует меня для важного разговора.

Я застал Опанаса Максимовича возле хаты. Было ему за семьдесят. Худощавое лицо. Длинные гайдамацкие усы. Выцветшие глаза его смотрели добро, цепко, но с мягкой иронией.

Заметив, что к избе молчаливо подтягиваются соседи, Опанас Максимович громко произнес:

— Здесь, сынок, я с тобой разговаривать не буду. Пойдем туда. — И он показал на высокую насыпь.

Я кивнул. Мы двинулись. Опанас Максимович сильно хромал.

— Это герман меня еще в первую мировую, — объяснил он. — Я бегу в атаку, кричу «ура!», а он как долбанет из пушки. Осколок вошел вот сюда, потрогай.

Сквозь ткань штанов я чувствую глубокую вмятину от большого осколка и неприятную близость тем же осколком сточенной кости.

— Думал, вовсе без ноги останусь, — добавил Опанас Максимович.

Мы поднялись по ступенькам на железнодорожное полотно, возле будки путевого обходчика спустились на другую сторону насыпи. И сели под деревом прямо на землю. В нескольких шагах, за низенькой оградой, стоял свежепокрашенный фанерный обелиск со знакомым, под стеклом, портретом.

— Я знал его, он приходил ко мне, — сказал Опанас

Максимович, кивая на обелиск. — Близко не знакомились, но что он просил — хлеба или другой еды, я давал, не отказывал.

Я включил магнитофон. И Опанас Максимович поведал мне про утро 26 октября, когда он встал очень рано, вышел на улицу, заметил торопливые приготовления «германов», которые поспешно перетаскивали через насыпь пулеметы и ящики с патронами, и догадался: сейчас что-то будет.

А когда возле насыпи закончилась стрельба и обходчик Сорокопуд похоронил убитого, Касич подошел к тому месту, где случился короткий бой.

— Немцев уже не было, — рассказывал он. — Я постоял у могилки, снял шапку. Подумал: «Еще один хороший человек не дошел до своей хаты». И двинулся обратно. Под соснами, где партизаны, видать, отдыхали, валялись недокуренные цигарки «козья ножка» и ломтики сала. Сало было хорошее, розовое. С мой палец толщиной. И тут же, прямо в грязи, лежала сумочка, потрепаненькая такая. Из-под противогаза. Я поднял ее. Повертел. Потряс. Из нее посыпались только табачные крошки...

Магнитофон продолжал записывать дальнейший рассказ вперемежку с криками скандаливших над нашей головою грачей.

А я снова сидел опустошенный, будто грачи выклевали мне все нутро.

«Значит, Гайдар на последнее задание сумку с собою взял, — подытоживал я. — И Башкиров располагал точными сведениями. А меня эхо этого свидетельства нагнало только что».

А я-то мечтал, что откопаю заступом и отряхну от земли тяжелый, влажный, неопрятный сверток, опущу его в широкий мешок, который мне по моей просьбе склеили в НИЛтаре, то есть в специальной лаборатории по конструированию и изготовлению тары, и увезу в Москву.

В Москве я бы пошел в Союз писателей СССР или в редакцию «Комсомольской правды» и в самом главном кабинете не спеша достал бы нилтаровский мешок и выложил бы его содержимое на стол.

На тусклой, строгой полировке моя находка выглядела бы, скорей всего, некрасивой. Быть может, меня бы даже сердито и недоуменно спросили:

«Вы что, с ума сошли? Вы не могли это вытряхнуть в другом месте?»

А я бы скромно ответил:

«Не мог. Это сумка Гайдара. Я только вчера отыскал ее в тайнике. Бумаги надо срочно отдать специалистам. Иначе они погибнут».

...Вместо всего этого я засунул в брезентовый заплечный мешок свой магнитофон.

С благодарностью пожал шершавую и жесткую, как доска, руку Опанаса Максимовича — ведь он избавил меня от бесполезных поисков.

— А пообедать? — напомнил он. — Моя баба сварила замечательный борщ с квасолью. И горилка есть.

Я еще раз с чувством пожал ему руку — разговаривать мне было трудно, — закинул за плечи рюкзак и зашагал по шпалам к переезду.

В любой профессии существует интуиция. Ее можно сравнить только с удивительной способностью птиц осенью находить дорогу к далеким теплым материкам, а весной безошибочно возвращаться на родное гнездовье.

Моя интуиция подсказывала мне, что рукописи Аркадия Петровича не попали к гитлеровцам. Зная дальновидность Гайдара, его способность смотреть правде в глаза, я был убежден: он позаботился о том, чтоб сохранились его бумаги, как принял меры к тому, чтобы в случае гибели о нем сообщили в Москву.

И вот оказалось, что я ошибся. Наверное, принять меры для спасения своих рукописей Аркадий Петрович просто не успел.

Утром встречаться ни с кем не хотелось. И я отправился в лес.

В лесу повсюду я замечал штабеля дров, свежие пни, кучи нарубленных и еще не сожженных ветвей. Мне больно было это видеть. Я любил старый партизанский лес. Многие дубы и сосны знал «в лицо». Но разрушительная деятельность леспромхоза на этот раз имела оправдание: дорога, по которой я шел, пни, которые торчали со всех сторон, кусты шиповника должны были вскоре стать дном Каневского моря.

А я — опять-таки в своих мечтах — предназначал этот лес совсем для другого.

В Каневе заканчивалось строительство Библиотеки- музея А. П. Гайдара. И я считал, что музею необходимы еще два филиала: «Партизанский лагерь» и «Хата Степанцов в Лепляве».

Скажем, летом к Каневскому речному вокзалу причаливает теплоход с туристами. Сперва гости подымаются на Тарасову гору, где сооружены музей и памятник Тарасу Григорьевичу Шевченко. Затем от подножия горы автобус везет их в центр города — к Библиотеке-музею Гайдара. Ознакомясь с экспозицией, туристы спустятся в Парк имени Гайдара, возложат цветы к подножию памятника Аркадию Петровичу.

Затем тот же автобус перевезет их через Днепр и высадит возле указателя: «К партизанскому лагерю». Дальше только пешком. На пути гостям встретятся еще два или три указателя, пока навстречу из «секрета» не выйдут мальчишки-часовые. У них будут настоящие винтовки. Папахи с ленточкой вместо звезды. Сперва часовые возьмут винтовки «на караул», приветствуя гостей. А потом один из них, став на время экскурсоводом, покажет лагерь.

Он поведет свою группу к землянкам, сооруженным на том же самом месте, где они стояли в сорок первом. И каждый сможет ненадолго в землянку спуститься, вдохнуть воздух, пахнущий погребом, осмотреть обстановку: топчаны, застланные серыми одеялами, врытый в землю стол с коптилкой, находчиво изготовленной из снарядной гильзы и куска бельевой веревки.

После осмотра землянок — пулеметное гнездо. Тут Гайдар со своим товарищем Михаилом Тонковидом 22 октября 1941 года сдерживал натиск гитлеровцев, прикрывая отход товарищей...

Наконец часовой-экскурсовод подвел бы гостей к главной реликвии лагеря — к спрятанному под колпак из органического стекла пню. На этом пне каждое утро, когда лагерь еще спал, Аркадий Петрович работал. Здесь же с сумкой на коленях над раскрытой тетрадью Гайдара можно было видеть после возвращения с заданий.

Показав лагерь, часовой вывел бы гостей к кратчайшей дороге на Лепляву, где их ждала бы встреча с Афанасией Федоровной — сотрудницей музея и пожизненной хранительницей филиала «Хата Степанцов».

От хаты — последний проход к насыпи, к будке путевого обходчика, где Гайдар совершил последний свой подвиг.

И уже от сельсовета рейсовый автобус доставил бы туристов обратно в Канев.

Мог бы сложиться небывалый мемориал, соединенный в единое маршрутное кольцо. Я думал, что многие, дети и взрослые, пожелали бы пройти и проехать по этому кольцу. Прикоснуться к подлинному. Пережить незабываемое.

В предыдущий свой приезд я сел однажды за стол, нарисовал карту-схему — «Маршрутное кольцо «По гайдаровским местам» — и поехал с ней в областной центр Черкассы.

Первый секретарь обкома принял меня в половине девятого вечера в огромном кабинете, где горела лишь настольная лампа. В этом домашнем полумраке легко думалось и говорилось.

Секретарь обкома подробно расспросил меня, что мне удалось найти и узнать. Поднеся поближе к свету, долго рассматривал мой неумелый рисунок.

— Вопрос о филиале «Хата Степанцов» мы подработаем, — обещал мой собеседник. — Что касается «Партизанского лагеря», то не под водой же его открывать? — грустно заметил он.

— Понимаю, — ответил я.

Но без партизанского лагеря, где еще много следов минувшего, мемориал, казалось мне, будет неполон.

***

Музей «Хата Степанцов в Лепляве» — филиал Каневской Библиотеки-музея А. П. Гайдара по решению областных и районных организаций был открыт в 1968 году.

Афанасия Федоровна Степанец была назначена пожизненной хранительницей филиала. А в связи с тридцатилетием Победы за активную помощь бойцам Гельмязевского партизанского отряда и проявленные в годы войны стойкость и мужество она была награждена медалью «За боевые заслуги».

***

Я продолжал брести по лесу, печально думая, что планы мои рушатся один за другим.

Мысль невольно обращалась ко вчерашней беседе с Касичем.

С той отчетливостью, которая появляется, если ты долго на чем-то сосредоточен, я увидел рельсы, похожую на скворечник будку путевого обходчика, поляну неподалеку от будки, втоптанные в землю ломтики розового сала, лежащую в грязи противогазную сумку и крошки табака, которые высыпались из сумки, когда Касич ее потряс.

Но отчего же из нее не посыпались блокноты, тетради, карандаши, записочки на отдельных листках, которых в сумке было много? О них еще рассказывал полковник Орлов.

Бутенко настаивает, что все бумаги забрали немцы. Предположим, предположим, сказал себе я. Но отчего же солдаты не прихватили с собой и сумку? Конечно, ценности для них она не представляла. Но ведь тетради, блокноты, записи на отдельных листках — это не часы и не орден. Их в карман не положишь. Ворох бумаг без сумки могло размести во все стороны ветром, как табачные крошки. А немецких солдат учили быть аккуратными даже в мародерстве.

Инструкция свыше наставляла их, как обыскивать мертвых и пересылать найденные документы. Забирая ворох бумаг без сумки, солдаты рисковали все растерять.

Непорядок. Конфуз. Нарушение инструкции. А солдат ведь было много. Если один поступал неправильно, другой тут же доносил. Значит, противогазный чехол кинули не случайно.

В чем же дело?..

И я построил в уме простенькую логическую фигуру, которая называется силлогизмом:

Сумки бросают, если в них нечего носить.

Солдаты сумку Гайдара бросили.

Следовательно, нести им в сумке было нечего.

Сумка была пуста.

Или в ней лежала одна какая-нибудь тетрадка, которую солдаты просто выкинули.

Это объяснение сразу примиряло все разрозненные сведения.

Гайдару ничего не стоило взять сумку на последнее задание, ведь она теперь была легкой.

Абрамов и Скрыпник могли не запомнить, была ли она у Гайдара в последний вечер, ведь сумка «похудела» и утратила привычный облик.

Бутенко мог знать от случайного, не найденного мною свидетеля, что бумаги Аркадия Петровича забрали солдаты, поскольку блокнот или тетрадку Гайдар, конечно, в сумке нес.

«Хорошо, хорошо, — подбадривал я себя. — Кажется, не все еще потеряно. Остается лишь ответить на последний простенький вопрос: когда, где и кому Аркадий Петрович передал на хранение основную часть своих бумаг?»

Когда я вернулся из леса, Афанасия Федоровна ссыпала с противня в большую глиняную миску пирожки.

— Вот и славно, — обрадовалась она, — все горячее. Мойте руки. Испекла с калиной, как вы вчера просили.

Я ополоснул над тазом руки, выбрал пирожок, бока которого раздувались от ягод, и положил на блюдце: не елось.

— Для вас пекла, а вы даже один пирожок съесть не можете? — обиделась Афанасия Федоровна.

Я устыдился, съел. Принялся за второй.

— А как вы думаете, — спросил, — мог Аркадий Петрович где-нибудь оставить свои тетрадки без сумки?

Афанасия Федоровна подошла ко мне, положила на плечо руку:

— Вы сейчас покушайте. Поспите часок. А когда проснетесь, мы поговорим. Или хотите — пойдем в кино. В клубе сегодня кино. Какая-то «Леди...», фамилию не запомнила.

— «Леди Гамильтон»?.. Тогда обязательно пойдем. Но раз вечером у нас не будет времени, то лучше, если мы поговорим сейчас.

И дал Афанасии Федоровне послушать ту часть моей беседы с Касичем, где он рассказал про найденную им пустую сумку.

— В старом лагере Аркадий Петрович бумажки свои не оставлял. Это я вам точно говорю.

Афанасия Федоровна налила в тарелки себе и мне картофельного супу:

— Вы кушайте, а я буду рассказывать. Когда они пришли к нам после боя у лесопилки, сумка у Аркадия Петровича была полнехонька. Он поставил ее на лавку. И она стояла не колыхнувшись, как сундук.

— А в новом?

— А в новом лагере где там оставлять? Вы лес этот видели: две землянки и дерево от дерева за десять метров. Вы бы свой патефон, или как там он называется, захотели бы в таком месте оставить?

Я засмеялся.

— Но предположим, — не унимался я, — что он оставил свои бумаги командиру отряда Горелову. Куда рукописи могли бы потом деться?

— Я ж говорила: не любил он оставлять.

— Понимаю, но предположим. Вот же вам он оставил сумку. А потом пришел и забрал. Допустим, что вечером 25 октября, на одну только ночь, Аркадий Петрович передал свои бумаги на хранение командиру отряда. Куда Горелов после гибели Гайдара мог деть его рукописи?

Между бровей Афанасии Федоровны появилась складка. Глаза сузились, нижняя губа чуть презрительно выдвинулась вперед, а все лицо сделалось отрешенным, что обычно свидетельствовало о напряженной работе мысли.

— Разве только прикопали с остальными вещами, — неуверенно предположила она.

— Прикопали?! Партизаны что-то закапывали?! — едва слышно произнес я.

— А как вы думали? Когда не стало Гайдара, на третий или четвертый день командир сказал: «Нужно уходить в подполье». А хозяйство у них было знаете какое?

Сердце во мне забухало, будто в грудь кто-то застучал кулаком.

— Отчего ж вы сразу не говорите самых главных вещей? — с болью и досадой сказал я.

— Откуда я знаю, что для вас главное? — с обидой ответила она. — Вы все спрашиваете про Гайдара... А его уже не было... А если рассказывать, что было после него, то не хватит никаких сил...

Когда командир отряда велел уходить в подполье, часть партизан вернулась в лес. Был с ними и мой муж, Андриан Алексеевич, председатель соседнего колхоза. Но в лесу он простудился. Пришел ночью домой отогреться и подлечиться. А за хатой, видать, уже давно следили. И сразу явились полицаи.

Я закричала:

«Зачем вы стаскиваете его с печки? Вы что, не видите: он тяжко болен? У него температура под сорок?»

«Ничего, — засмеялись полицаи, — мы ему температуру быстро собьем».

И увели. В одном костюме. Я догнала их и набросила Андриану на плечи пальто.

А через несколько дней полицаи выследили и моего брата, Игната Касича. Он был у партизан в шоферах.

А меня начали таскать на допросы.

«Кто приходил к тебе в дом?.. Кого кормила по ночам?.. Где теперь эти люди?.. Покажи, где они прячутся».

Я отвечала, что, может, кому кусок хлеба и пару вареных картошек подала. Но время теперь такое, что всех голодных не накормишь, а у меня четверо детей.

Полицаю надоело мое вранье, он пнул меня. Я не удержалась на ногах и, падая, стукнулась головой о медную ручку двери. Кровь в тот же момент залила мне глаза. Вышла на улицу — ничего не вижу. И люди боятся ко мне подойти... Как добралась до дому, сейчас уже и не помню.

Брата и мужа расстреляли...

А мои дети, Витя с Лидушкой, пошли однажды с товарищами погулять в лес. Увидели снаряд. С ними был один хлопец, старше их всех. Он начал отвинчивать медный колпачок. Снаряд в руках у него и лопнул. Хлопчика на месте убило. Остальных детишек ранило.

Лидушку увезли в Гельмязевскую лекарню — за восемнадцать километров. А Витю — в Золотоношу, за сорок пять. Я три месяца — день к Вите, день к Лиде. А лекарня уже немецкая. Треба каждую пятидневку гроши платить. А где их взять? Продам на базаре в Каневе платочек или платье. Внесу деньги. Не успею оглянуться — снова плати.

А когда пришли наши, позвали меня в райком. Разговаривали строго. Какое слово ни скажу — тут же печатают на машинке. И требуют, чтоб рассказала про отряд, про командира, про каждого партизана в отдельности. Но самое главное, чтобы я объяснила, по какой такой причине в отряде не уберегли знаменитого писателя и кто в этом больше всех виноват.

А что я могла объяснить, если видела их только за столом? Или когда они час-другой спали на лавках, а я в это время стирала им рубашки и тут же сушила раскаленным утюгом?..

Однажды я не выдержала, разревелась:

«Что вы меня все допытываете?.. В чем я перед вами виноватая?.. Пока тут были партизаны, ни одной ночи не спала. Сперва ждешь — вот придут. Ушли — стоишь на холоде, слушаешь, добрались ли до леса. А вернешься в дом — новая тревога: не видел ли кто, что они приходили? Вы б, говорю, хоть слово доброе сказали за то, что я их годувала, что вещи мужние, какие оставались — до последних исподних, — отдала, что меня с детьми десять раз за это могли убить...»

Хлопцы смутились, поднесли капель. Я позвенела зубами о стакан.

«Вины, — отвечают, — Федоровна, за вами никакой нет. Ответа требует Киев. С Киева спрашивает Москва. А нам с кого спросить? Кто в армии. Кто убит. Кто в неизвестности. Коли можете, пособите. А мы скажем в колхозе, чтобы вам, как вдове партизана, допомогли».

И верно. Пока Лидушка после ранения два года у меня не ходила, помощь от колхоза была.

Афанасия Федоровна вышла в сени, сполоснула под рукомойником заплаканное лицо, вытерлась чистым полотенцем, что висело у двери, и стала убирать со стола.

— Может, вы чаю хотите? — спохватилась она и налила мне полную эмалированную кружку.

Чай был заварен мятой. Пахнуло летом, сеновалом, а во рту возник горячий холодок.

— Вы б летом когда приехали, — сказала Афанасия Федоровна, открывая банку с клубничным вареньем. — Я б к завтраку вам клубнички насобирала целый таз. Хотите — кушайте с молоком, хотите — посыпьте песочком.

В ее голосе появилась обычная приветливость и певучесть. Но лицо оставалось заплаканным и грустным. И я не рискнул ее дальше расспрашивать.

Лишь на другой день вечером, разбирая свои заметки и дописывая письмо, я словно невзначай поинтересовался:

— Что же хлопцы спрятали из отрядного имущества, когда не стало Гайдара?..

Афанасия Федоровна перекусила нитку и, положив на стол кофту, которую дошивала, посмотрела издали, хорошо ли приметала рукав.

— Наганы прятали, пули, гранаты, пулемет Аркадия Петровича, — ответила она, разглядывая кофту. — Ружья носили охапками, как дрова.

Работой своей Афанасия Федоровна осталась довольна. Кофту положила в сундук, а нитки, наперсток, булавочки, иглы стала собирать в высокую коробку из-под болгарской халвы.

— А что было дальше? — спросил я, надписывая конверт.

Афанасия Федоровна поставила на лавку коробку из-под халвы и привычно села лицом ко мне.

— Когда закопали оружие, командир принес из кладовки портфель, отстегнул два железных замочка и вытряс портфель над столом. Посыпались бумаги, комсомольские и партийные билеты, еще какие-то важные документы. Часть бумажек командир отобрал и бросил в печку. Остальное сложил в большую стопку.

«Надо бы во что-нибудь положить», — сказал командир.

Тогда мой Андриан велел:

«Феня, сбегай домой, возьми поповский сундучок».

— Разве дело происходило не тут? — удивился я.

— Наш дом уже считался опасным. Командира прятали в хате моего брата, Игната Касича, неподалеку отсюда... Я принесла сундучок. Отдавать его было жалко. Андриан подарил его мне, когда мы были молодыми. Сундучок Андриан нашел в огороде у попа во время коллективизации. По самую крышку в нем были насыпаны золотые монеты. Золото Андриан сдал в банк. А сундучок у него не приняли. Он и принес его домой, как игрушку. Был сундучок чуть меньше коробки из-под ботинок. Дубовый. Крепкий. С железными полосками. Ручки с обеих сторон. Замочек, когда его отпирали ключом, звонил.

Я поставила сундучок перед командиром. Он повертел его в руках. Подивился хитрой работе. На дно положил бумаги, сверху — разноцветные книжечки. И запер на ключик.

— А тетради Гайдара? — нетерпеливо спросил я. — В клеенчатых переплетах?

Афанасия Федоровна запнулась, виновато прибавила:

— Тетрадок не было.

— Ни одной?

— Ни одной. Я бы видела.

— И разговора не было?

— Был. Но про тетрадки Гайдара ничего не говорили.

— О чем же говорили?

— Про самого Аркадия Петровича.

Я видел, что Афанасия Федоровна не хочет продолжать беседу на эту тему. И, помня вчерашние слезы, я и сам боялся ее снова расстроить. Но мне важно было знать, о чем говорили в тот вечер. И я попросил:

— Вы коротко. В двух словах.

Афанасия Федоровна вздохнула и без всякого выражения в голосе произнесла:

— Когда все закопали, моя невесточка, жена Игната, подала ужин, а сама вышла на минуту из комнаты, я осталась с ними со всеми одна.

— С кем с ними?

— Ну, Игнат, мой Андриан, командир, Сасько из Прохоровки, Александров из НКВД и Никитченко, секретарь райкома из Сквиры.

Командир переглянулся с остальными, сделал знак Сасько. Тот встал и выглянул, не стоит ли кто за дверьми.

«Феня, — очень тихо сказал командир, постукивая ручкой хлебного ножа. — Отряда больше нет. Мы уходим в подполье. Мы соберем новые силы и вернемся. Игнат и Андриан остаются для связи. Но идет война, Феня... — Командир замолчал. Ему стало трудно говорить. Хлопцы опустили головы. — Мы все можем погибнуть, — продолжал он с усилием. И я почувствовала, что от слез начинаю плохо видеть. — В этом тяжелом случае, Феня, ты повинна, ты должна сберечь и сообщить нашим главную тайну отряда».

Я уже ко многому привыкла. И одними губами, без голоса, ответила:

«Хорошо. Я запомню».

А сама, смахнув слезы, переводила глаза с одного на другого. Все были молодые, сильные. Каждому жить бы сто двадцать лет. А говорили они со мной о смерти.

«Мы хотим сообщить тебе, — услышала я голос командира, — где похоронен Аркадий Петрович».

«Да что здесь, Федор Дмитриевич, за секрет? — удивилась и обиделась я. — Кто не знает в Лепляве, где обходчик заховал Гайдара?»

«Не спеши, Феня, — грустно улыбнулся командир. Посмотрел на хлопцев. Они ему в ответ понимающе улыбнулись. — Немцы забрали удостоверение личности Аркадия Петровича. Они могут вернуться за телом. И это первая опасность. А два дня назад кто-то разбросал могилу и заровнял землю. Возможно, постарался предатель, чтобы, значит, не осталось следов. И здесь опасность вторая.

Поэтому сегодня ночью мы провели последнюю секретную операцию нашего отряда. Место, где покоится Аркадий Петрович, мы утрамбовали и покрыли дерном. А возле тропинки на Прохоровку нагребли фальшивую могилу.

Мы поручаем тебе, когда придут наши, сообщить командованию Красной Армии, где покоится тело товарища Гайдара».

Командир вынул из кармана блокнотик и химический карандаш с жестяным колпачком. Нарисовал на листке железницу, будку, лес, тропинку на Прохоровку. Возле тропинки поставил крестик.

«Это фальшивая могила, — показал командир на крестик. — Чтоб найти настоящую, к фальшивой надо стать спиной, будка должна оказаться с правой стороны. И шагать прямо до конца полянки. — Командир нарисовал новый крестик. — В четырех-пяти метрах от самой толстой сосны и покоится Аркадий Петрович. Запомнила?»

Командир вырвал листок. Поднес его к лампе. Бумага вспыхнула. Догорала она уже в пепельнице. Командир проследил, чтобы от рисунка ничего не осталось.

— Пригодился вам секрет, сообщенный командиром? — спросил я.

Афанасия Федоровна пожала плечами.

— Даже не знаю, как вам сказать... Погибли все, кто сидел тогда за столом. Секрет помнила я одна. Фальшивую могилу еще два раза кто-то разбрасывал. Я ходила нагребать. Боялась: вдруг тоже умру, не успев сказать детям, и не останется следа? Но и раньше времени говорить не хотела. А в сорок седьмом, когда приехали перевозить Гайдара, я была в Киеве. Возвращаюсь в Лепляву — бежит Витя:

«Ой, мама, писатели из Москвы приехали. С ними Тимур — он теперь моряк, носит саблю. Раскопали могилу — она пустая. В школу к нам приходили, спрашивали ребят: «Где захован Гайдар?» Никто не знает».

Я от Витиных слов так ослабела, что не могла двинуться.

«Беги, — сказала, — до Тимура. — Скажи: надо встать к раскопанной могиле спиной, а будка чтобы оказалась справа...»

С криком: «Я знаю! Я знаю, где захован Гайдар!» — Витя понесся через всю Лепляву к насыпи.

Но там уже перекопали всю поляну и могилу писателя нашли без него...

Прах Гайдара был перевезен в город Канев и похоронен на краю обрыва в парке, который теперь носит имя писателя.

Руки Афанасии Федоровны были устало опущены на колени. Лицо покрылось пятнами. Глаза наполнились слезами. В керосиновой лампе плавно покачивался язычок огня. И на выбеленной стене шевелилась тень в платке.

Радость от того, что я «вышел на материал», боролась во мне с угрызениями совести: каждый вечер я невольно вынуждал Афанасию Федоровну плакать. Торопясь закончить разговор, я деловито спросил:

— Вы мне утром покажете, где закопано оружие и поповский сундучок?

— Что вы сказали? — не расслышала она.

Я повторил.

— Я не знаю, где они закапывали.

— Но ведь при вас уносили винтовки!

Афанасия Федоровна кивнула:

— Чистая правда. Только на что мне сдались оружие и тот сундучок с бумагами? Командир сказал: «Запомни главную тайну». Я запомнила. Если б он сказал: «Пойдем, мы тебе покажем», я бы пошла. А самой мне в ту минуту ничего делать не хотелось. Все казалось страшным сном.

Я вышел в сени. Черпнул кружкой холодной воды. Сделал несколько глотков. Плеснул над тазом из той же кружки себе в лицо.

Когда я был совсем маленьким, я пытался поймать солнечный зайчик. Похоже, сейчас я занимался тем же самым.

— А кто бы мог мне показать? — спросил я, возвратясь.

— Я ж сказала: кто закапывал, все убиты.

— А невестка?

— Мы вместе сидели и плакали, пока хлопцы закапывали.

— Может, невестка что-нибудь знает?

— Спросите завтра сами. Я наказала ей принести парного молока. А то вам дома скажут: «Ничего себе, погостил на Украине — лица на нем нет».

...Елена Дмитриевна, вдова партизана Игната Федоровича Касича, пришла, когда мы заканчивали завтрак. Поставила на клеенку эмалированный бидончик с крышкой и, обращаясь ко мне, произнесла:

— Кушайте на здоровье. Вы очень худой. — Голос у нее был низкий, с какими-то волнующими интонациями.

Елена Дмитриевна сняла толстое, на вате, пальто, сбросила на плечи шерстяной платок. Она была изящна, тонка, миловидное в юности лицо еще не утратило своей привлекательности. Афанасия Федоровна налила ей чаю, пододвинула масло, хлеб, коробку с конфетами и сказала:

— Борис Николаевич интересуется оружием отряда и поповским сундучком. Не помнишь, где Игнат с Андрианом заховали?

Елена Дмитриевна поставила чашку на блюдце:

— Игнат позвал меня: «Идем, поглядишь». А я ревела вместе с тобой, заупрямилась. Командир заторопил: «Игнат, николи», то есть некогда. Так и не поглядела. Потом Игнат сказал: «Алена, мы закопали по-пид шулою, с правой стороны».

Я не пропустил ни звука. И тут же спросил:

— Где, где?

Елена Дмитриевна с готовностью повторила:

— По-пид шулою.

Но я все равно не понял. Она смущенно улыбнулась, не зная, как мне растолковать.

— Шулы, — пришла на помощь Афанасия Федоровна, — это столбы.

— Телеграфные?

— Нет, — спокойно пояснила Афанасия Федоровна. — У нас если строят сарай, то сперва вкапывают шулы, которые должны сарай держать.

— Значит, закопали в сарае?

— Конечно, — заулыбались женщины, довольные, что я, наконец, понял.

— А сарай цел?

— Откуда ему быть целым? — ответила Елена Дмитриевна. — Крыша прохудилась, стены как сито.

— Но стоит он там же?

— А куда ему деваться?

— Ты вроде перестраивала его после войны? — засомневалась Афанасия Федоровна.

— Не новый же ставила.

— А вот Игнат Федорович сказал: «По-пид шулою с правой стороны» — это если откуда глядеть? — обратился я к Елене Дмитриевне.

Она растерянно улыбнулась:

— Что лево, что право, — мне тогда было все равно.

Я подал Елене Дмитриевне пальто и отправился вместе с ней. Мы пересекли дорогу и тропинкой меж плетней вышли к противоположному краю деревни.

Леплява велика. В этой ее части я никогда не был. Здесь стоял почти новый дом. Стены его желтели неоштукатуренным деревом. А метрах в пятидесяти от избы серел пустой, давно заброшенный сарай. Соломенная крыша его сгнила. Доски стенок истончились, разошлись, образовав щели. Издали он выглядел прозрачным. Неколебимо стояли только шулы — шесть глубоко врытых опорных столбов: четыре по углам и два посередине.

Елена Дмитриевна поднялась в дом, а я проник в сарай. Если не считать чурбака для колки дров, он был совершенно пуст. Я обошел все углы и с нежностью погладил каждый столб. Я еще не знал, под которым из них склад и какая сторона для Игната Федоровича была правой. Но оружие и сундучок лежали у меня под ногами. И если бы у сарая было двести шул, я бы копал под каждой.

Когда я воочию и даже на ощупь убедился, что сарай на месте, оставалось только дойти до Елены Дмитриевны и попросить лопату. Но я уселся на чурбак и, вздрагивая от нетерпения, спросил себя:

«Что ты собираешься делать?»

«Откапывать склад партизанского отряда».

«Ты представляешь, из чего состоит этот склад?»

«Да, из большой партии оружия и сундучка с бумагами».

«Ты надеешься найти в сундучке удостоверения личности Гайдара?»

«Вряд ли. Скорее всего, они попали в руки гитлеровцев».

«Значит, ты думаешь, что под столбом закопаны рукописи Аркадия Петровича?»

«Похоже, что и рукописей в сундучке тоже нет. Зато в нем лежат комсомольские и партийные билеты. Они были сданы командиру на хранение. По ним я уточню список бойцов партизанского отряда. А кроме того, Горелов клал на дно сундучка сложенные листы бумаги».

«Значит, ты все-таки надеешься, что там рукописи Аркадия Петровича?»

«К сожалению, нет. Но эти бумаги тоже представляют большую ценность. Они могут заключать в себе перечень боевых операций отряда, а также сведения о понесенных потерях. Значит, в бумагах могут оказаться неизвестные нам подробности того, при каких обстоятельствах погиб Гайдар и куда делась его сумка.

Горелов знал, что Аркадий Петрович собирал сведения по истории отряда, чтобы написать большую книгу. Судьба сумки для командира была важна».

«А если от бумаг ничего не осталось?»

«Откопаю оружие. Под шулою должен быть ручной пулемет системы Дегтярева с диском-тарелкой на сорок девять винтовочных патронов. «Дегтярь» в отряде был один. И Гайдар на последнее задание пулемет не брал.

Диск и ствол должны сохраниться, пусть они даже и проржавели. А если очень повезет, то я найду и часть приклада. Ведь Аркадий Петрович был «рукодельщик». Я думаю, что на полированном дереве он делал зарубки, рисунки и уж наверняка вырезал свой знаменитый автограф: «Арк. Гайдар».

Я встал с чурбака. Голова моя кружилась. Под моими ногами лежал клад, закопанный тревожной ночью двадцать два года назад. В нем не было ни золотых, ни серебряных монет, но клад был бесценен.

Голова моя кружилась. Мне было тогда тридцать два года. Мой Сережик ходил во второй класс, а я себя чувствовал мальчишкой, потому что к этому прозрачному сараю и отполированным невзгодами столбам я пришел из военного, тимуровского детства.

Для себя я уже точно решил: клад запрятан у среднего столба с правой стороны, если стоять к дому спиною. Теперь-то уж можно было бежать за лопатой, но я снова сказал себе: «Стоп! Сейчас ранняя весна, земля пока оттаяла только сверху. Один я здесь накопаю немного».

Я отправился в сельсовет, позвонил секретарю обкома партии по пропаганде.

— Товарищ секретарь, — попросил я, — пришлите, пожалуйста, саперов.

— Мины?! — встревожился он.

— Нет. Склад оружия и архив партизанского отряда.

«Техпомощь» появилась в Лепляве через день. Саперные части Советской Армии представлял плотный сержант лет двадцати в новой шинели и зимней шапке. На плече его висел миноискатель в необмятом брезентовом чехле.

— Жора Астахов, — отрекомендовался он.

— Давайте, Жора, для успеха операции сначала позавтракаем, — ответил я ему.

После еды я попросил у Афанасии Федоровны топор, две лопаты и лом. А Жора собрал для пробы миноискатель. Прибор состоял из короткой толстой трубы — щупа. К щупу под прямым углом привинчивались трубки потоньше — держатель. И уже от держателя шли провода к мягким, широким наушникам.

Жора зарядил миноискатель батарейками «Сатурн», не надевая наушников, поднес щуп к топору и щелкнул выключателем. Мембраны в наушниках завыли и застонали от изнеможения. Жора поспешно дернул пальцем рычажок.

Мы присели перед недальней дорогой. И двинулись в путь.

У заветного сарая бросили на землю инструмент. Я повесил на дерево пальто. Жора свинтил миноискатель, деловито спросил:

— Откуда начнем? — и щелкнул рычажком.

В тот же миг глаза его под мощными надбровными дугами округлились:

— П-послушайте!

Но я уже издали слышал победный, ликующий вой. Жора сунул мне в руки миноискатель, сбросил на пол шинель и схватил лопату.

Он с такой силой вонзил ее в землю, что я испугался: сломает! Вскоре лопата заскребла неподатливый лед. Жора принялся долбить его ломом. И вдруг металл звякнул о металл.

Жоре стало жарко. Он отшвырнул пояс, расстегнул пуговицы парадного френча и снова взялся за лом. Вот Жора что-то поддел, лом чуть выгнулся, спружинил, но массивная находка не желала выходить на поверхность. Быстро, как отбойным молотком, Жора стал долбить мешавшую корку льда, снова подсунул под неведомый предмет лом, всем телом надавил на него и выбросил к моим

ногам длинный, изрядно проржавевший, но еще вполне пригодный полоз от саней.

Был легкий мороз, но Жора стоял весь распаренный и, прищурив глаза, глядел куда-то в сторону, видимо стыдясь своей горячности. А я тяжело дышал рядом с ним, будто пробежал стометровку, хотя не сделал ни полшага.

— Искать надо в сарае, под шулою, — сказал я, успокаивая нас обоих. И показал, под какой: средней справа, которую я выбрал позавчера.

Жора кивнул, виртуозным перебором пальцев застегнул все пуговицы френча, поднял с земли и защелкнул на себе пояс, отряхнул и повесил на крюк для хомутов шинель. Видимо решив больше не поддаваться опасным для сапера эмоциям, он не спеша надел поверх теплой шапки наушники, поднес щуп к столбу, легким, небрежным движением коснулся выключателя — и в тот же миг сорвал с головы наушники.

Гулкую пустоту сарая прорезал ровный, тугой, пронзительный вой. Было даже непонятно, как маленькие мембраны способны издавать такой звук. Жора бегом отнес прибор в сторону, а я успел подумать: «Как хорошо, что я угадал, где искать».

Теперь мы работали в четыре руки. Мерзлые комья летели в разные стороны. Я первым высек искру, задев какой-то потаенный металл. Мы яростно заскребли. Вмерзшее в землю железо было тяжелое, широкое. И пока я пытался определить его границы, Жора побежал за ломом и, возвратясь, сунул острый конец в щель между неопознанным железом и заледеневшим грунтом.

«Это не может быть сундучок, — думал я. — Это нечто пофундаментальнее».

И не ошибся. У наших ног лежала тяжелая чугунная плита.

К вечеру земляной пол сарая был весь перепахан. Миноискатель охрип. Мы откопали груду крюков, скоб, сношенных подков, колесных ободьев, тележную ось и вполне пригодную наковальню. На месте сарая, видимо, когда-то стояла кузница.

Мы не пошли обедать. Отказались от куриного супа с лапшой, который нам предложила Елена Дмитриевна. Конечно, хотелось есть, но было стыдно, что мы за целый день ничего не нашли.

Когда стемнело, мы побрели к Афанасии Федоровне.

Накормив нас ужином, она ни о чем не спросила: служба информации на селе поставлена безукоризненно.

Назавтра, едва развиднелось, мы уже были в сарае. Весь его пол носил следы нашей торопливой и беспорядочной деятельности.

— При такой кустарщине, — сказал я Жоре, — мы можем с тобой не заметить даже закопанный паровоз. Сделаем вот что: ты сантиметр за сантиметром прослушаешь каждую стенку. Где наушники запоют особенно громко — вбивай колышки.

Работа по новой системе помогла извлечь коленчатый вал, лемех от плуга, дырчатое сиденье от косилки, борону без половины зубьев, три тяжа от оглобли и переднее колесо трактора «фордзон».

Но среди сотен килограммов стали и чугуна мы не нашли ни обломанного штыка, ни жестянки от винтовочной обоймы, ни «рубашки» от гранаты — ничего, что могло быть закопано или хотя бы обронено в сорок первом. А мы ведь искали в точно указанном месте.

Пусть сарай после войны перестраивался и что-то в его границах сдвинулось. Мы копали вокруг столбов широко, примерно через каждый метр делали шурфы и опускали в них трубу щупа. При малейшем завывании наушников контрольный шурфик под нашими лопатами уподоблялся воронке от бомбы.

К концу четвертого дня пространство вокруг сарая напоминало передний край — с окопами, траншеями и ходами сообщения. Когда темнело, мы разжигали костры. Это нам дарило еще два-три рабочих часа, но результат был прежний.

К нашим заботам добавилась еще одна: кончался срок командировки у Жорика. Он не хотел уезжать, не добившись результата. А я понимал, что мне без него будет и вовсе худо. Вечером, собрав инструмент и разбросав костер, мы поднялись в дом к Елене Дмитриевне.

— Притомились? — заботливо спросила она своим низким, ласковым голосом.

— Пустяки, — ответил Жорик, вытирая ушанкой лицо, по которому струился пот, словно мы только что с ним хлестались вениками в парилке.

— Отдохните, я вас чайком напою, — предложила хозяйка.

— Не стоит, — ответил я, думая, что если мы сядем сейчас на лавку, то не подымемся с нее до утра. — Скажите, а не было ли у вас еще одного сарая?

— Откуда? Мы же с Игнатом бедно жили. Перед самой войной только начали отстраиваться.

— Значит, все могло быть закопано только в этом сарае?

— Я ж говорю: другого не было, — обиделась женщина. — Если не верите, спросите у Фени.

Мне стало неудобно за свою бестактность. Я извинился. И мы, позвякивая лопатами, побрели восвояси.

— А если товарищ Касич закопал оружие в чужом сарае? — спросил меня Жора.

— В чужом сарае за поленницу дров можно сунуть пистолет. А тут целый арсенал. Предположим, спрятали. Заходит утром хозяин. Крестьянский глаз цепок. Хозяин подмечает странные следы. Раскапывает оружие, находит сундучок и устанавливает по документам, кто спрятал... Нет, уж если Игнат Федорович сказал: «Мы закопали под шулою», то он имел в виду свой сарай.

Утро началось со звонка военкому.

— Но вы хоть что-нибудь нашли? — допытывался он.

— Пока нет, но место верное.

— Может, Астахов не умеет искать? — спросил меня военком. — Мы вам пришлем другого сапера.

— Что вы, он прекрасный работник. Передайте, пожалуйста, командиру части, что Астаховым я очень доволен.

— Хорошо, пусть побудет, сколько вам нужно.

— Остаешься, Жорик, до победного, — сказал я, кладя трубку. — А сейчас идем в школу.

Директор Леплявской средней школы уже был наслышан о наших раскопках, но терялся в догадках, что мы с Жориком ищем. Я рассказал и попросил дать в помощь ребят.

— Надолго?

— Пока на один день.

— Много вам нужно?

— Человек десять.

— Я пришлю вам целый класс.

— Но мы и лопат столько не найдем.

— Не беспокойтесь. Они придут с лопатами.

Часа через два, после контрольной по физике, явилось пополнение — рослые девятиклассники. Каждый нес лопату или лом. Усадив ребят на чем попало, я минут за десять рассказал им о пропаже сумки, закопанном оружейном складе и поповском сундучке.

— Место верное, — повторил я. — Никто этот склад до сих пор не искал. Любой из вас сегодня может первым крикнуть: «Эврика!» Разделитесь на две группы. Одна будет делать контрольные шурфы, а другая сопровождать Жорика. Потом поменяетесь.

Работа закипела с быстротой, какая нам и не снилась. Едва Жорик произносил: «Гудит» — в земле, словно бы от взрыва, возникала глубокая яма. Со дна ее ребята молниеносно извлекали покалеченные грабли, изъеденный ржавчиной колун или в лепешку смятый таз. Раскопки вокруг столбов были расширены. Шулы обнажились. Со стороны сарай походил теперь на жилище бабы-яги.

Жорик заново все прослушал. Ребята перелопатили горы песку, но и на этот раз мы не обнаружили даже винтовочной гильзы. И если миноискатель заливался радостным воем, учуяв присутствие дверного засова или дужки от ведра, а изощренный слух Жорика многократно усиливал чувствительность прибора, то могли мы не заметить несколько охапок железа, которые двадцать лет назад были винтовками и пулеметом?..

Девятиклассники продолжали переворачивать тонны земли, но энтузиазм кладоискателей из них понемногу выветривался: находить арсеналы все любят сразу. А я не мог для поднятия духа дать им подбросить на ладони хотя бы пистолетный патрон. У меня его не было.

Мы с Жориком пожали ребятам руки, обещав, если понадобится, пригласить их опять, и отпустили по домам.

— А это железо мы можем забрать? — спросил один из парнишек.

— Заберите.

Ребята радостно засмеялись:

— Теперь Каневской школе по сдаче лома нас не догнать.

И побежали, споря, где им быстрее дадут грузовик, чтобы вывезти «трофеи».

Мы снова остались одни. Хотелось есть. Пока рядом были ребята, мы работали в одном с ними темпе. И теперь чувство голода было особенно острым. По нелепому упрямству, отправляясь на раскопки, мы не брали с собой еды. Каждое утро казалось: клад отыщется еще до обеда.

Елена Дмитриевна больше не предлагала нам куриного супа с лапшой. А идти днем в Лепляву с пустыми руками мы стеснялись.

Вдобавок поскучнел Жорик. Вскользь он признался: в политотделе долго обсуждали, кого послать. Остановились на нем: лучший «слухач» и специалист по неразряженным боеприпасам. В части его ждали с особенным нетерпением: ведь он надолго задержался. Предстояло докладывать командованию. О чем?.. О том, что в точно указанном месте не сумел обнаружить оружейный склад?

— Давай, Жорик, не раскисать, — сказал я ему. Он посмотрел на меня с надеждой. — Давай глянем на сарай и пространство вокруг с птичьего полета.

— Вы глядите, — обрадовался он, — а я копну вон тот холмик. — И отбежал метров за двадцать в сторону.

Каневщина славится своими древними курганами. Археологи сделали тут немало открытий. Я бы не удивился, если б Жорик, «по закону вредности», обнаружил вместо искореженного железа не тронутое временем скифское золото.

Я оттащил на ровное место широкий чурбак для рубки дров и уселся на него.

Мне хотелось оглядеть поле нашей деятельности глазами постороннего. Справа от меня желтел дом Елены Дмитриевны. Прямо передо мной на тонких «куриных лапках» шул покачивался от ветра сарай. Порыв посильнее мог его опрокинуть.

От стенок сарая не очень-то ровными рядами шли воронки. Рядов было много. Они образовывали примерно одинаковой площади квадраты. Напряжение, в котором мы с Жориком прожили неделю, настолько обострило память, что я мог бы сказать, в какой яме какой отыскался гвоздь. С каждой воронкой был связан взлет и крушение наших надежд.

Я сидел на обрубке дерева, как Наполеон. Передо мной темнело поле проигранного мною сражения. А глаза машинально ряд за рядом комбинировали квадраты из каждых четырех соседних ямок.

Но что это? Квадрата возле среднего столба не получалось — только треугольник. У самого подножия стены недоставало контрольного шурфа. Там была набросана земля из соседних ям. Издали казалось, что в том месте копали. А на самом деле это был единственный необследованный участок земли.

Я вскочил поглядеть, где приданные мне саперные войска. Жорик стоял у приземистого кургана, углубляя лопатой немалых размеров дыру.

— Жорик, — крикнул я ему, — да оставь ты в покое золото скифов! Кому оно нужно!

— А что?!

— Склад нашелся, вот что!

Когда примчался совершенно счастливый Жорик, я уже давил ногой в резиновом сапоге на затупившуюся лопату.

— Дайте мне, — потребовал Жора.

— Возьми вторую, — ответил я и тут же спросил: — Гранаты через двадцать лет могут взорваться?

— Могут, если с запалами.

— Хорошо, что ушли ребята: толкучка нам сейчас ни к чему.

Дальше мы копали молча. Оставалось пройти «последний дюйм», который должен был вознаградить нас за усилия и мечты.

Яма сделалась изрядной. К Жорику возвратилась обстоятельность лучшего сапера части. Он неторопливо надел наушники, опустил в яму щуп.

— Слышу на глубине железо.

Но важность и серьезность в тот же миг его покинули. Он радостно улыбнулся. В два прыжка отнес в сторону миноискатель. И цепко схватился за свою лопату. Мы рыли широко, споро, по очереди прыгая в глубокую и просторную яму. Ее края были нам по грудь.

Еще раза два с таинственным видом профессора, приглашенного на консилиум, Жорик важно нацеплял мягкие наушники и слушал. Я в эти секунды просто замирал.

— Порядок! — наконец сообщал он.

Но чем ближе был клад, тем труднее давался каждый сантиметр. Песок сыпался с боков ямы, пока Жорик не догадался укрепить их досками. Теперь мы делали меньше бесполезной работы, но в «шахте» стало тесней. И темп замедлился. На спине Жорика потемнел френч. На мне сделался влажным свитер.

Вечерело. От волнения и голода подташнивало. Опьянение первых минут радости прошло. Появилась апатия, и даже мелькнула мысль: «А не отложить ли до утра?»

И тут — была моя очередь — лопата скребнула по железу. Я нагнулся, стал торопливо отгребать песок руками. И мои пальцы коснулись овального края ржавой железной тарелки.

— Пулемет Гайдара! — закричал я.

— А ну-ка, товарищ писатель, из ямы! — неожиданно строго приказали мне саперные войска.

— Жорик, да ты что?! Это ж не фугаска, а нормальный «дегтярик».

— Гражданин писатель, из ямы! Или я вытащу вас силой. — И Жора протянул мне руку.

Я дал ему свою. Жора с легкостью извлек из «шахты» шестьдесят килограммов моего живого веса. Я понимал: сержант Астахов действует по инструкции, которая сейчас могущественней нашей с ним кладоискательской дружбы. Но все же мне было обидно. Я первый узнал про сарай. Вызвал Жорика. Вычислил квадрат. Обнаружил пулемет, а он меня выставлял вон из ямы, будто я залез в чужую банку с вареньем.

Но ссориться с Жориком напоследок я не хотел. Он оказался настоящим товарищем. О лучшем помощнике я не помышлял. А первым по диску все равно посчастливилось скребнуть мне.

Я остановился у края раскопа. А Жорик, широко раздвинув ноги, чтоб не наступить на железную тарелку, которая — теоретически — могла оказаться и миной, зашуршав по доскам сапогами, мягко опустился на руках.

— Отойдите подальше, — чужим голосом произнес он, очутившись на дне.

— Жорик, побойся бога! До сих пор мы все делали вместе.

— По инструкции, если обнаружен склад оружия и боеприпасов, я обязан вызвать команду и выселить жителей из окрестных домов. Хотите так?..

Я не хотел. Команда появилась бы в лучшем случае завтра к обеду. А сейчас только сантиметры и минуты отделяли нас от клада. Самое большее через полчаса мне предстояло взять в руки пулемет Гайдара, к диску которого я уже прикоснулся, и маленький поповский сундучок с полуистлевшими бумагами.

И я покорно отошел и вскочил на колоду, на которой недавно сидел. Теперь я видел только спину Жорика. Он наклонялся и распрямлялся, горстями выбрасывая песок.

Но вот движения его стали медленнее. Жорик замер.

Мне показалось: он растерян. Но тут его руки заработали снова — энергично и уверенно. Жорик поднял голову, распрямился, отыскал меня глазами и сказал:

— Возьмите!

Я подбежал. Жорик протянул мне ржавую тарелку с прорезью. Это был даже не диск, а только нижняя крышка от него.

— А пулемет? — спросил я недоумевая.

Он развел руками.

Понимая, что происходит катастрофа, я метнулся в сторону, схватил миноискатель. Жорик нацепил наушники, долго сопел, поводя щупом вокруг своих ног.

— Я больше ничего не слышу, — сдавленным голосом произнес он.

— У тебя сели батарейки.

— Я поменял их сегодня утром. Не верите — послушайте сами.

Я выхватил миноискатель. Мембраны молчали, воспроизводя похожий на человеческое дыхание шорох, который можно услышать в телефонной трубке, когда на другом конце провода с тобой не хотят говорить.

Я помог Жорику выбраться из «шахты». И мы уселись на колоду. Нас била дрожь, но мы не трогались с места, а только крепче прижимались друг к другу боками и смотрели на истонченную годами стену сарая, словно ждали, что в ней сейчас прорежется рот, который скрипучим дровяным голосом нам все объяснит.

Но рот не прорезался. Нам с Жориком обсуждать было нечего. И я думал.

Могла наша находка быть случайной? Да, могла, если бы мы ее обнаружили на поверхности. Но тарелка отыскалась между шул (место условленное) на глубине полутора метров. Как же она там очутилась? Очень просто. Под шулой хранилось оружие. Потом его забрали. А половинку диска обронили. Скорей всего, диск был от пулемета, который мы надеялись найти.

Значит, сундучок, охапки винтовок и «дегтярик» кто-то забрал до нас. Кто? Командир?.. Но его на хуторе Малинивщина схватили через три дня. Сам он раскопать не мог и под пытками о складе ничего не сказал, иначе бы погибла семья Касича — Елена Дмитриевна с детьми.

Сам Касич или Андриан Степанец?.. Но зачем?.. Каждый имел возможность оставить себе любое оружие. Закапывали лишнее.

Немцы?.. Но если б о складе узнали немцы, они бы сожгли дом и расстреляли семью Касича.

Кто же и когда все раскопал и вывез? Я понять этого не мог. Сарай молчал, так и не обретя дар слова. А это была наша последняя надежда.

Поднялись. Собрали инструмент. Жорик развинтил и сунул в чехол миноискатель. И мы двинулись восвояси.

У поворота нам встретилась пожилая женщина. Она тяжело ковыляла на болезненно толстых ногах. Мы с Жориком прижались к ограде, чтобы уступить ей дорогу. Но женщина остановилась, неторопливо оглядывая нас и наше снаряжение.

— Хлопчики, а чего вы здесь шукаете? — наконец спросила она.

Я объяснил.

— Золотенькие вы мои, вы бы хоть до меня добигли. Вот же моя хата. Нашли ваши ружья, давно нашли!

— Кто?!

— Алена ж писля войны перестраивала сарайчик. Рабочие и наткнулись. Ружья увезли. А ящичек цей валялся. Паспорта в нем были с фотографиями, якись бумажки. Детишки думали: раз валяется, то это уже никому не нужно. И с этим сундучком играли в футбол.

— А хозяйка знала?

— А как же!

Мы швырнули на землю весь инструмент, кроме миноискателя, напугав добрую женщину, и вбежали в дом Касича.

Елена Дмитриевна с обнаженными по локоть руками размешивала тесто. На маленькой гудящей печке шипела сковорода. От работы и жара Елена Дмитриевна раскраснелась. К ней, как по волшебству, на короткий срок возвратилась ее былая красота, размытая бедами и войной. Сознавая, что сейчас она очень хороша, Елена Дмитриевна уверенно и ласково спросила:

— Намаялись, бедненькие? Снимайте шинели, накормлю горячими пирожками.

Последний раз мы с Жориком ели в шесть утра. От запаха пирожков с мясом и жареного лука я почувствовал слабость во всем теле. Но мы не прельстились пирожками.

— Елена Дмитриевна, — спросил я, — вы знали, что рабочие откопали оружие и архив отряда?

Ее лицо и перепачканные в муке руки сделались одного цвета:

— Знала.

— Но мы ж с утра до вечера... на ваших глазах...

— Когда Феня спросила про клад... я пожалела, что не сберегла... А когда вы стали копать... я глядела через стекло... плакала... и не было силы... не было силы...

Она закрыла лицо руками.

В каждом доме, под каждой крышей жила еще своя боль войны.