Сумка Гайдара

Часть V. ТАЙНИК

Пора было возвращаться в Москву. А я по-прежнему не имел понятия, где и кому перед самой гибелью Гайдар оставил на хранение главную часть своих бумаг.

Из Леплявы я уезжал теперь надолго. И мне захотелось проститься с партизанским лесом, где я знал теперь все тропинки и встречал многие деревья как старых своих знакомых. А кроме этого, во мне продолжало жить настороженно-радостное предчувствие, что напоследок, в немногие оставшиеся часы, что-то непременно прояснится...

В лесу я внимательней обычного смотрел под ноги. Неутомимо орудуя щупом и саперной лопаткой, я до самой темноты продолжал надеяться, что откопаю какую-нибудь цинковую коробку из-под патронов, набитую размокшими бумагами, или гофрированный ящик из-под мин.

Однако чуда не произошло.

Прощальный ужин в обществе Афанасии Федоровны был вдвойне грустен. Давило чувство сокрушительного поражения. И в то же время казалось: сумка рядом.

Я по-прежнему говорил «сумка», хотя речь шла о переложенных во что-то бумагах. И понимал, что допустил где-то в своем поиске ошибку

Гайдар не мог просто взять и закопать свои бумаги: в случае его смерти они бы безвозвратно пропали. Значит, он рукописи кому-то отдал. Круг людей, которым бы Аркадий Петрович мог довериться, был очень узок. И получалось, что я все время хожу возле сумки.

— А дедушке Козубу, — давясь горячей картошкой, спрашивал я Афанасию Федоровну, — Аркадий Петрович ничего оставить не мог? Ведь Гайдар приходил к дедушке и подолгу с ним беседовал.

— С дедушкой было интересно, — соглашалась она. — Дедушка был, по-нынешнему, пионер-следопыт. Знал, как люди жили в старину, в каком году построен Канев и кто поставил первую хату в Лепляве. Но дедушка был уже такой старый, что сегодня ты ему тетрадки оставишь, а завтра он возьмет и помрет...

— Значит, ни в старом лагере, ни в новом Аркадий Петрович, по-вашему, сумку не прятал?

— Ручаться не могу. Но думаю, что не прятал.

— В Лепляве он заходил к Сорокопуду, к дедушке Касичу, который жил возле насыпи, к дедушке Козубу, к вашему брату — Игнату Касичу, к вам. Ни в одном из этих домов он своих бумаг на хранение не оставлял. Я имею в виду на долгий срок. Но где-то он их оставил?!

При всем своем врожденном такте Афанасия Федоровна не выдержала:

— Если даже оставил, я-то откуда могу знать где? Разве Гайдар мне докладывал, что он делал и с кем пил чай в Хоцках, Комаровке, Озерищах, Гельмязеве или Келеберде? — И, побледнев от внезапной догадки, остановилась: — Мабуть, Аркадий Петрович отдал свои тетрадки Швайкам?

Впервые о семье Швайко я прочитал в отчете капитана Башкирова. Он писал: «В селе Михайловском Каневского района... я встретил жену лесника Швайко, сын которой был курьером и ординарцем у партизана Гайдара».

Естественно, что в первый же свой приезд на Украину в 1962 году я собрался в Михайловку, но Афанасия Федоровна меня предупредила: «Они давно там не живут».

На всякий случай я позвонил в Михайловский сельский Совет. Мне ответили:

— Да, семья Швайко тут жила, но сразу после войны Анна Антоновна с детьми отсюда выехала. Куда? Этого мы сказать не можем. Адреса она не сообщила.

Много позже я узнал, что мне сказали неправду. Семья Швайко, действительно, в Михайловке не жила, но, уезжая, оставила свой адрес — на случай, если ее станут разыскивать бывшие окруженцы.

В том же году через Киевский горвоенкомат мне посчастливилось найти полковника Орлова. Я попросил его сообщить, знал ли он семью лесника Швайко.

Через некоторое время полковник прислал мне свои записки о сорок первом годе, о знакомстве с Гайдаром, о совместном их походе — с боями — по немецким тылам. В частности, Орлов рассказал следующее.

После удачного прорыва из Семеновского леса Орлов, Гайдар и еще около пятидесяти бойцов и командиров поселились в лесу под Озерищами, в нескольких километрах от Леплявы. Тут стояли кем-то недавно построенные шалаши, в которых с грехом пополам можно было укрыться от дождя и холодного ветра. Не было одеял, и Аркадий Петрович нарубил кинжальным штыком лапника и сколько мог утеплил эти жилища.

Однажды возле шалашей появился немолодой, болезненного вида мужчина с маленькими усиками на добром, усталом лице. Незнакомец отрекомендовался лесником кордона № 54. Звали его Михаил Иванович Швайко.

Узнав, в каком бедственном положении находится группа, лишенная всяких припасов, в которой к тому же появились больные, лесник до перехода окруженцев в партизанский отряд регулярно снабжал полковника и его товарищей продовольствием.

В своих записках Орлов особо отметил, что сыновья лесника, Вася и Володя, «были нашими помощниками. Вместе с маленькой сестренкой Олей, стоя на часах, они трижды предупреждали нас о приближении немцев. Разумеется, Аркадий Петрович с ребятами быстро подружились. В особенности с Володей, который не отходил от Гайдара ни на шаг. И мы прозвали его адъютантом».

На мой вопрос, где семья лесника живет теперь, полковник ответил, что не знает.

Я запросил Киев, Полтаву, Черкассы — адресные столы этих городов ничего сообщить на смогли. Хотел искать дальше, но тут меня что-то отвлекло. Начались новые поездки. Возникли новые версии, которые в ту пору казались более перспективными. И сейчас я расплачивался за то, что не довел поиск семьи Швайко до конца.

Домой я возвращался через Киев. Из автомата на речном вокзале позвонил Орлову, предупредил, что скоро буду, завез в гостиницу свой увесистый чемодан и, прихватив магнитофон, отправился на бульвар Лихачева, где жил полковник.

В тесной прихожей мы обнялись. От мягких, выбритых щек Орлова пахло одеколоном. Одет он был по-весеннему, в рубашке с отложным воротничком.

Александр Дмитриевич легонько втолкнул меня в комнату. Я поздоровался с Марией Филипповной и сел на диван. Сам Орлов устроился на своем любимом месте — возле письменного стола.

Полковник был высок, массивен. В авиацию он пришел, когда в летчики набирали богатырей. И я физически ощущал, как ему тесно в малогабаритке.

— Заводи свою машину. Розетка у тебя за спиной, — без лишних расспросов велел Александр Дмитриевич.

Я включил разговор с Известным полицаем.

Александр Дмитриевич слушал запись, сердито и даже враждебно следя за тем, как вращаются бобины, словно из железного ящика вещал живой полицай. Мария Филипповна, осуждающе глядя на меня, то и дело бросала беспокойные взоры на мужа.

Со стен на меня смотрели фотографии Орлова, по которым можно было проследить весь его боевой путь. Вот он, совсем еще юный, семнадцатилетний, с новеньким орденом Красного Знамени, полученным из рук командарма М. Н. Тухачевского прямо на кронштадтском льду; на соседней фотографии Александр Дмитриевич был с двумя шпалами майора — уже после Испании; на остальных — уже в погонах, с орденами на цветастых ленточках. Среди наград выделялся орден Ленина.

Над моей головой висели, грозя обрушиться, битком набитые книжные полки. Тут были в основном многочисленные издания повестей и рассказов Гайдара. И резкий, самоутверждавшийся голос предателя, который лгал и оправдывался, звучал в этой комнате особенно кощунственно.

Мне вдруг сделалось за этот голос стыдно. Я опустил голову. А когда кончилась пленка и я встал, чтобы поставить другую кассету, то увидел, что полковник плачет. Крупные слезы катились по его грубым щекам со множеством шрамов от осколков стекла и металла.

— Машенька, дашь ты мне, наконец, платок? — резко обернулся он к Марии Филипповне.

Ни слова не говоря, Мария Филипповна скрипнула дверцей шкафа, протянула накрахмаленный платок и, пока Александр Дмитриевич его разворачивал, поставила на стекло письменного стола рюмочку с каплями. В комнате нежно и печально запахло увядшими ландышами. Орлов вытер платком щеки и глаза, без возражений выпил лекарство.

— Значит, предал отряд Александр Погорелов, — растягивая слова, произнес полковник. — Какой же это Погорелов?.. Фамилия вроде знакомая. А как он выглядел, уже не помню. Покажи-ка мне лучше фотографию.

— Снимка у меня нет, — мешался я. — Обошел несколько деревень — ни у кого не сохранился.

— Нет, ты мне эту фотографию достань, — требовательно произнес полковник. — Мы поместим ее в твоей книге и делаем такую подпись: «Вот подлец, который предал нашего Аркашу».

Александр Дмитриевич встал и несколько раз прошелся по комнате.

— Погорелов, Погорелов... Какой же это Погорелов? — едва слышно просил он сам ебя. И вдруг громко рассмеялся: — Да я же его отлично знаю. Это же он привел нас в отряд... Это было под Озерищами. Мы только вырвались из Семеновского леса. Жили в шалашах. Голодно, надо казать, жили. Вдруг утром, неподалеку лесной опушки, где стояли шалаши, раздались два винтовочных выстрела.

Мы хватились за оружие. Через минуту появился Гайдар. Он вел под конвоем мужчину в гражданском — грузного, круглолицего, испуганного. Когда они приблизились, я понял: задержанный пьян.

Аркадий Петрович доложил, что стоял в наряде, приметил подводу с подводчиком и верхового рядом. Окликнул. Велел остановиться. Подводчик бросился в кусты, а верховой повернул обратно и пустил галопом.

«Пришлось стрелять, — сердито закончил Аркадий Петрович. — На подводе несколько мешков муки и неполная канистра спирта».

«Кто вы такой? Ваши документы?» — обратился я к арестованному.

«Не имеете права меня задерживать», — ответил он.

Стараясь быть корректным, объяснил, что мы вышли из окружения, ищем партизанский отряд, который находится где-то поблизости.

«Много вас, дармоедов, по лесу шатается, — сказал он, — всех, думаете, партизаны к себе возьмут?»

«Вы разговариваете с полковником Красной Армии!».

«Не блести своими шпалами... Я тоже большой начальник».

Тут Аркадий Петрович, который стоял позади арестованного, сделал мне знак: мол, я сейчас приведу его в чувство.

«Товарищ полковник, — взяв под козырек и незаметно мне подмигивая, произнес Гайдар, — разрешите вывести задержанного вражеского лазутчика в расход». — И щелкнул затвором.

Арестованный моментально протрезвел:

«Не расстреливайте меня!.. Я все скажу».

И он сказал, что зовут его Погорелов, что он заместитель командира партизанского отряда по снабжению.

Я приказал отконвоировать Погорелова в лагерь.

Вернулся Аркадий Петрович с командиром партизанского отряда Гореловым и комиссаром Ильяшенко. Они пришли познакомиться с нашей группой. И после короткой беседы предложили перебраться в дом лесника неподалеку от их лагеря.

Так мы попали в отряд.

Но что бы нам в то утро догадаться: если Погорелова прижмет кто другой, он так же легко все расскажет?

А знаешь, что я сейчас понял?! — вскочил вдруг Орлов. — Когда, ты говоришь, Погорелов сбежал из партизанского отряда? 18 октября? Сразу после нашего ухода к линии фронта? Так вот, я думаю, что он предал и нашу группу.

Посуди сам. Михаил Иванович Швайко вывел нас на самую глухую дорогу. По ней уже давно никто не ходил. И вдруг мы наталкиваемся на засаду. Сперва ударил крупнокалиберный пулемет, потом автоматы. Нескольких ребят скосило сразу... И я еще ломал голову: откуда взялись тут немцы?.. А теперь понятно откуда...

Орлов поднялся и вышел.

— Спрячьте вы свои ужасные пленки, — взмолилась вполголоса Мария Филипповна. — Ему потом будет плохо с сердцем. Он и так пять раз на день бегает к ящику, все ждет ваших писем.

— Мария Филипповна, я рано утром улечу. Мне нужно задать Александру Дмитриевичу один-единственный вопрос.

— Ни одного. Вы улетите, а я буду каждую ночь вызывать «неотложку». Напишите ему из дома. Он ответит.

— Но я уже здесь.

Мы услышали шаги Орлова. И Мария Филипповна торопливо разрешила:

— Хорошо, но только один.

Орлов возвратился из ванной с раскрасневшимся от холодной воды лицом. Его редкие седые волосы тоже были намочены и аккуратно причесаны.

— А знаешь, что самое обидное? — произнес он с порога. — Ведь я Аркашу предупреждал. Вокруг Горелова шныряли такие... хари. А Гайдар был поэт и романтик. Ему казалось, что он сумеет в отряде все починить и исправить. И теперь, когда я не сплю...

Мария Филипповна тяжело вздохнула.

— Машенька, — быстро повернулся он к ней, — ну, бывает, что я иногда не сплю. Я ведь могу и днем выспаться. Так вот, когда я не сплю, я думаю, что смалодушничал.

В группе у меня были такие боевые хлопцы. Мигни я им только — взяли бы они Аркашу под белы руки и увели бы с нами. А я постеснялся: неудобно! Корреспондент. Писатель. Кинодраматург. Орденоносец. Обидится...

Да и пусть бы обиделся, зато бы остался живой! Понимаешь, живой! И сидели бы мы сегодня, скажем, вчетвером: Машенька, Аркаша, ты да я. И ничего бы тебе не нужно было искать и копать. Сидел бы ты на диване, как сейчас. И Аркадий Петрович Гайдар сам бы рассказывал... А рассказывать он умел... Так вот этой бесхребетности я себе простить и не могу! — И, приподняв стул за спинку, Орлов ударил им об пол.

— Саша, — предостерегающе произнесла Мария Филипповна.

— Машенька, человек приехал на один вечер. У нас происходит нормальный рабочий разговор.

— Я понимаю, но только тоном ниже.

— Есть тоном ниже, — повеселел Александр Дмитриевич и подмигнул мне. — Лучше покорми нас. А то наш инспектор Мегрэ прямо с днепровских просторов. Питаться от розетки он еще не научился.

Мария Филипповна вышла в кухню. Полковник сразу сделался серьезным. Времени для мужского разговора у нас с ним было в обрез.

— Что? — тихо и со значением спросил он.

— Мог Аркадий Петрович оставить свои рукописи леснику Швайко?

— Мог, — твердо произнес он.

— Почему вы так думаете?

— Почему? — с иронией и грустью переспросил он. — Да потому, что я тоже оставил Михаилу Ивановичу свой планшет.

— Но вы никогда мне об этом не рассказывали.

— А получилось вот что, — продолжал Александр Дмитриевич. — Перед падением Киева наша дивизия перелетала на новую базу. Командир взлетел первым. Я должен был лететь последним. Когда все работоспособные машины поднялись в воздух, а что подняться не могло — то горело, я забрался в свой истребитель. А он не завелся. То ли какой «мессер» по нему ударил, то ли что. Механики отбыли на грузовиках. Из начальника штаба авиадивизии я сразу превратился в пехотинца без пункта приписки.

«Ишачок» свой я запалил. А при мне две вязки секретнейших бумаг. Часть сунул в огонь. Остальные понес в штурманском планшете. Имелся у меня коробок полярных спичек они не мокли в воде и ветром их не гасило, чтоб в случае надобности спалить остальное. Но все же донес я бумаги до партизанского отряда. А когда собрался к линии фронта, Гайдар сказал:

«Не тащите планшет с собой. Оставьте леснику».

Я так и сделал. Взял только это...

Александр Дмитриевич выдвинул ящик письменного стола и положил передо мной командирское удостоверение в истершейся матерчатой обложке, поперек которой шла неровная полоса излома.

Я раскрыл удостоверение. Излом прочертил и фотографию. Александр Дмитриевич был на ней молод. Волосы еще темны. Вместо погон — четыре шпалы на петлицах. И над левым карманом орден Красного Знамени и медаль «XX лет РККА» на продолговатой колодке.

— Пронес в сапоге, под пяткой, — пояснил Орлов, показывая на излом.

— А планшет?

— Я ж тебе сказал: планшет я оставил Михаилу Ивановичу Швайко. Он обещал спрятать в надежном месте.

— И вы вернулись за ним?

— Конечно.

— Когда это было?

— В сорок четвертом, после освобождения Киева и Канева.

— И получили свой планшет обратно?

— Обратно я получил не планшет.

— Просто бумаги?

— Ты мне слова не даешь сказать. Я получил орден и медаль.

— Про орден вы расскажете потом. Сейчас меня интересует планшет.

— Михаила Ивановича я в живых уже не застал. За помощь нам и другим окруженцам полицаи его расстреляли. Сыновей те же предатели отправили в Германию. Жена с дочкой жили в Михайловке. Это другой берег Днепра. Когда я установил их адрес и приехал, Анна Антоновна оказалась в отъезде. Дома была только Леля. За три года она подросла. Сначала я ее даже не узнал. Леля и вернула мне орден и медаль. Ей было известно, где они хранятся.

— А планшет?

— Сам планшет мне был не нужен. Я получил другой. А бумаги, которые я оставил, к 1944 году утратили и свою секретность, и свою ценность.

— А где семья лесника живет теперь?

— Ты меня уже спрашивал. В сорок пятом они поселились в Бердичеве. Потом их следы я потерял.

...Всю дорогу от бульвара Лихачева я шел пешком, не ощущая тяжести магнитофона и не замечая ничего вокруг. Впервые за многие наши встречи я услышал о том, что Орлов доверил леснику документы и награды.

Правильно ли полковник поступил? Правильно. Армейский разведчик, отправляясь на пять—десять километров в тыл врага, сдает начальнику штаба даже письма из дома. Орлову же предстоял путь в несколько сот верст.

Он перешел линию фронта. Вернулся в авиацию. Продолжал бить врага и удостоился других наград.

Что же в сообщении Орлова обнадеживало? Да прежде всего то, что планшет он оставил по совету Аркадия Петровича. А Гайдар никогда не советовал того, чего бы не рискнул сделать сам. И если Леля, самая младшая в семье, тут же возвратила Александру Дмитриевичу его награды, значит, каждый имел доступ к хранилищу.

Но где семья Швайко жила теперь? Что с сыновьями? Ведь один из них был у Аркадия Петровича ординарцем...

Трудно представить, что лет пятнадцать назад радио было всесильнее телевидения. Телестудии существовали в немногих крупных городах. Единая система телевизионной связи только создавалась. Писатель Сергей Сергеевич Смирнов свой поиск героев Брестской крепости начал по радио. И его всенародно известная книга «Брестская крепость», удостоенная Ленинской премии, была создана прежде всего благодаря откликам на радиовыступления.

Задолго до того, как Ираклий Луарсабович Андроников шагнул к нам в дом с экрана телевизора, мы слышали его рассказы по радио.

Я прилежно учился у них обоих.

Осенью 1962 года, возвратясь из поездки в Лепляву, я впервые пришел на Центральное радио, в литературную редакцию детского вещания.

Мне посчастливилось. Заведующая редакцией Лидия Сергеевна Виноградская, выслушав мой сбивчивый рассказ о том, зачем я ездил на Украину, сказала:

— Ищите дальше. А мы вам поможем.

Это было первое слово поддержки, которое я услышал. Оно определило всю мою работу по сегодняшний день.

Книга «Партизанской тропой Гайдара», документальный роман «Обыкновенная биография» (Аркадий Гайдар) в серии «Жизнь замечательных людей», как и эта повесть, родились из большого количества поисковых передач, задуманных и осуществленных в литературной редакции детского радио.

...В очередном своем выступлении перед микрофоном я рассказал о героической семье Швайко и обратился к слушателям с просьбой помочь найти жену лесника и его детей.

Передача шла сорок минут. Писем, как всегда, поступило много, но, где сейчас живет семья Швайко, никто из моих корреспондентов не знал.

Через месяц передачу повторили. Результат оказался прежним. Каждодневное ожидание: вот-вот узнаю адрес, — изрядно вымотало меня. Я решил прекратить поиски.

Однажды на моем столе тренькнул телефон.

— Они живут во Львове, — услышал я в трубке голос Виноградской.

— Кто они? — переспросил я недоуменно.

— Семья Швайко. Об этом сообщил их родственник из Сибири. Запишите их адрес.

Я тут же позвонил в агентство Аэрофлота.

Семья Швайко жила на тихой улице, в старинном доме, неподалеку от знаменитого оперного театра. Дверь открыла пожилая полная женщина. Волосы гладко зачесаны в пучок. Лицо почти без морщин. Глаза внимательные, близко посажены к переносице. Движения точные, быстрые. Это была вдова лесника, Анна Антоновна.

Она с достоинством пожала мне руку. Пока я вешал в прихожей куртку, обстоятельно оглядела меня.

— Проходите, пожалуйста.

Комната, куда я вошел, была громадна, но по расстановке мебели я понял, что она единственная.

— Пойду согрею чай, — сказала Анна Антоновна.

Я сразу направился к стене, увешанной фотографиями. Особенно много, по сельской моде, их было в желтой полированной раме под стеклом.

Вот Анна Антоновна в молодости: сарафан, белая кофточка, в лице решимость, природная сила и грусть. Видно, и тогда ей жилось нелегко.

Рядом девочка лет пятнадцати. Глаза смотрят прямо. Волосы до плеч. Волнистая прядь спускается на лоб. Так носили после войны. Леля? Тут же другие снимки: мальчик в зимнем пальто и фуражке, лет тринадцати-четырнадцати. Володя? Юноша, похожий на Володю, но светловолосый и постарше. Вася?..

А вот Володя в гимнастерке с погонами. Густые темные волосы его зачесаны назад... Снимок повзрослевшего Василия. Значит, оба сына остались живы?!

А в нижнем углу рамы я обнаружил снимок, отклеенный от служебного удостоверения. Пожилой мужчина в толстой нанковой куртке и белом хлопчатом свитере. Маленькие усики на добром лице. В глазах усталость. Похоже, человека давно уже подтачивал какой-то недуг. По сходству черт с детьми не стоило труда догадаться: Михаил Иванович.

Значит, это ему Орлов доверил планшет, набитый секретными документами, а Гайдар — скорей всего — свои рукописи?

Чаепитие длилось долго. Анна Антоновна расспрашивала, где я в Москве живу, в каком классе у меня сын, здоровы ли мои родители.

Но за ее расспросами проступало отчетливое желание понять, что я за человек и стоит ли ради меня погружаться в то далекое, полное печали и горя прошлое. Для меня ее решение значило многое: ведь в журналистике важна подробность.

Когда чаепитие закончилось, я вернулся к желтой раме с фотографиями.

— Михаил Иванович похож на старого учителя, — сказал я. — Он преподавал когда-нибудь в школе?

— В семье у нас только Вася стал учителем, — ответила Анна Антоновна, глядя на фотографию. — Муж любил детей, но работать в школе ему не довелось. При царе служил в пограничниках. Когда началась революция, сперва партизанил. Потом его назначили комиссаром продотряда. После демобилизации избрали председателем райисполкома. Должен был пойти на повышение, но тяжело заболел. Врачи ему помочь не сумели. И с руководящей работы по состоянию здоровья он вынужден был уйти. Решил поступить на спокойную должность — в лесники. И сложил на этой «спокойной» должности голову.

— Где же вы под Леплявой жили?

— На кордоне № 54. Это неподалеку от лагеря партизан. Прямо в лесу стоял большой дом. Занимали мы в нем только одну комнату. В остальных — соседи. Одно соседство оказалось особенно неприятным. Когда муж председательствовал в райисполкоме, он раскулачил известного мироеда П. Но муж был человеком мягким. Излишки имущества отобрал, а ссылать не стал. Пожалел семью.

И вот осенью сорок первого, когда пришли германцы, П. сделался нашим соседом.

Я был озадачен.

— Но раскулаченный мироед был вашим соседом только первое время, — произнес я. — А потом-то вы, наверное, поселились в отдельной избе?

— Кто вам так объяснил? — недоуменно и строго спросила Анна Антоновна.

— Никто. Просто я думаю: имея таких соседей, невозможно было помогать окруженцам.

— Невозможно? — усмехнулась женщина. — А вы бы что сделали на нашем месте?.. Стучит в окошко раненый или просто голодный. А я ему скажу: «Ступай, солдат, мимо. Никакой тебе еды не будет, потому что за стенкой у меня доносчик и мироед»? Гостил у нас Ивкин, секретарь Киевского подпольного горкома. Посмертно его наградили званием Героя Советского Союза. Он предлагал убрать П. Муж не согласился: «Как можно, соседи...» Муж говорил: «Пока рядом партизанский отряд, нас не тронут».

И он оказался прав: П. донес, когда отряда не стало...

А помогали мы так. Пока стояли теплые дни, еду носили военным в лес. А с наступлением холодов оборудовали сарайчик. Навалили побольше сена. Отнесли туда брезент, попоны.

— И соседи знали, где этот сарайчик?

— А как же?.. Помогать мы могли только на глазах.

Анна Антоновна замолчала. В комнате зазвенела тишина. Я знал немало людей, которые в годы войны рисковали. Они подвергались опасности, но все же надеялись: вдруг обойдется. А здесь был тот ошеломляющий случай, когда семью за подвиг ждала неминуемая кара, но это никого не остановило...

— Гайдар пришел с отрядом Орлова, — продолжала Анна Антоновна. — Но вы бы поглядели на этот отряд: голодные, заросшие. Они были в таком виде, что муж — это случилось впервые — не решился вести их к нам в дом и пришел со мной посоветоваться. Я тут же поставила в печку два ведерных чугуна с картошкой. Даже раскулаченным нашим соседям велела, чтобы варили тоже. Ведь целый отряд под лавку не спрячешь. И сказала мужу: «Ничего. Веди».

Он привел. Я дала им умыться. Они скромно вошли в комнату. Сели. Я нарезала хлеб. Поставила перед ними чугун с картошкой. Они вмиг ее расхватали и начали есть вместе с кожурой. Я не выдержала. Заревела. А потом узнала, что они дня три совсем ничего не ели.

— Фамилий не помните?

— Помню только несколько человек. Сам Орлов. Майор Алферов. Полковник НКВД Александров. Начальник Житомирской милиции Долгов. Он единственный среди них носил очки. Был с ними и Гайдар.

Выглядел Аркадий Петрович хуже всех: лицо полное, нездоровое, с желтизной. Под глазами будто проведено сажей. Здороваясь, так закашлялся, что чуть не задохнулся. Но что мне понравилось: спросил, где помыть руки. Ел, очищая каждую картошину и ножичком сверху посыпая солью.

Но знаете, что интересно?.. Он ведь не сразу нам открылся, что он Гайдар. И вот, когда они уже сидели за столом, прибегает ко мне на кухню младшенький, Володя.

«Мама, говорит, среди командиров есть один солдат. Он пьет чай с малиной. Он больной. Сильно кашляет. Но ты знаешь, мама, он не простой солдат».

От мужа я слышала, что живет их отряд в шалашах. И спят они на голой земле. Нарубят лапника, чтобы помягче было лежать, завернутся в шинель, прижмутся друг к другу — вот и весь комфорт. А уже октябрь. По ночам заморозки.

И я сказала Орлову:

«Товарищ этот, который кашляет, серьезно болен. Его нужно оставить у нас».

Орлов согласился. И я принялась лечить больного.

Приготовила по народному рецепту питье: зверобой, девясил, липовый цвет, тысячелистник, что-то еще. Постелила ему прямо на теплой печке. И он, видно было по лицу, обрадовался, что у нас остался.

«Впервые за три недели, — сказал он, — буду ночевать под крышей. Спасибо вам, хозяюшка, а то какой я, с таким кашлем, солдат?»

Прожил Аркадий Петрович у нас два дня. Ему стало легче дышать. Он начал лучше выглядеть. Но жить у нас дольше счел неудобным.

Когда надел свою шинель и пилотку, подошел ко мне, потряс руку.

«Никогда, — сказал, — не забуду вашей доброты. Я поражен результатами лечения. Если останусь жив, обязательно про народные ваши методы напишу. Но главное, приглашаю всю вашу семью после войны к себе в гости. Дорогу в оба конца я оплачиваю. А если потеряете мой адрес, то всегда найдете меня в Москве через Союз писателей».

А назавтра приходит такой боец Миша. Волосы рыжие, по профессии шорник. И приносит половину ведерка молока. «Это, говорит, Аркадий Петрович прислал. Чтоб при мне выпили, чтоб я видел, как вы пьете».

Впервые за нашу беседу Анна Антоновна засмеялась. Смеялась она редко. И смех получился неожиданный и немного тяжеловатый.

— «Пейте при мне, чтоб я мог сказать Гайдару, что вы пили», — повторила она, продолжая смеяться.

* * *

Больше в этот день нам поговорить не удалось. Сперва вернулись из школы внучки. Потом пришли с работы Леля с мужем. Леля стала похожа на маму. Только черты лица ее были мягче. За ужином Леля рассказала смешной случай.

Братьев дома не было. Должны были прийти военные. Ее послали на пост. А Леле сделалось скучно, стала она играть припасенной куклой и не заметила, как появился Аркадий Петрович. Леля застыдилась, спрятала куклу за спину. А Гайдар не стал подшучивать, только наклонился и объяснил: «Часовым на посту играть в куклы не положено».

В комнате Швайко я провел целый день. Все это время я не забывал о рукописях Аркадия Петровича, пробуя даже угадать, где теперь, после переезда во Львов, Анна Антоновна хранит бумаги из тайника своего мужа: в серванте? В ящиках платяного шкафа? Или вон в той картонной коробке — кажется, из-под пылесоса — на буфете?

Но первым начать разговор о тетрадях Гайдара я считал неудобным, даже невежливым. Я видел, что Анне Антоновне хочется поведать о многом, что выпало семье. И ждал, когда она заговорит о бумагах сама.

— К вам каждый день приходили окруженцы, — продолжал я разговор. — Вы их кормили и еще давали с собой. Где же вы брали столько продуктов?

— Мы имели большой участок. Кроме того, ходили в Лепляву на заработки. Поможем выкопать картошку — нам дают за это два-три мешка. Но когда появился отряд Орлова, мы поняли, что нам его не прокормить.

В тот вечер, когда мы впервые угостили полковника и его товарищей ужином, а потом проводили до шалашей, чтобы они не заблудились по дороге, муж — наверное, была уже полночь — созвал большой семейный совет.

Гайдар заснул на печке. Мы тоже все устали. У детей слипались глаза. Но Михаил Иванович не позволил уйти спать даже маленькой Леле.

«Очень видные люди, — сказал муж, — попали в беду. Долг нашей семьи помочь им остаться в живых, чтобы они смогли возвратиться к своим делам и своим семьям».

И распределил между нами обязанности. Каждый теперь точно знал, что он должен делать.

У мужа в Озерищах был знакомый председатель колхоза. Немцы потом его расстреляли. Михаил Иванович отправился к нему рано утром. И председатель дал из утаенных от оккупантов запасов трех кабанчиков, несколько центнеров муки. Еще чего-то. Я варила мясо, пекла хлеб, а муж с мальчиками отвозили еду на тележке в шалаши...

— А помните ли вы у Аркадия Петровича сумку? — не выдержал я.

— Кто же ее не помнит? — усмехнулась Анна Антоновна. — Он без нее и не ходил. Сумка была кожаная, как солдаты носили. И тугая, как футбольный мяч.

— Кожаная?

— А какая же еще?

Я не стал ничего уточнять. Теперь уже не имело значения, какая сумка запомнилась вдове лесника — брезентовая или сшитая из кожи. Важно было только одно: оставил Гайдар свои бумаги Михаилу Ивановичу или, быть может, самой Анне Антоновне. И если оставил, то где рукописи теперь: в этой комнате? В коридоре в кладовке? В подполе дома на кордоне № 54, куда нужно будет срочно ехать?

Спрашивая, помнит ли она сумку, я надеялся, что моя собеседница тут же охотно и подробно расскажет о бумагах Аркадия Петровича. А то просто вынет и положит передо мной. Но по выражению лица Анны Антоновны я заметил, что тема эта ее мало интересует и она ждет другого, более существенного вопроса.

— Если можно, — робея от грустного предчувствия, произнес я, — подробней о сумке.

Женщина снисходительно пожала плечами.

— Я уже говорила: сумка всегда была при нем. Только однажды он приехал переодетый в немецкое. Напугал меня до смерти. В этот день я сумки у него не видела.

На душе у меня становилось все печальнее. Я чувствовал, что разговор о сумке вот-вот погаснет. И будет уже неудобно к нему опять вернуться. И я задал вопрос, который приберегал напоследок:

— Орлов говорил, что Гайдар посоветовал ему оставить свой планшет Михаилу Ивановичу.

Я думал, что Анна Антоновна захочет узнать, при каких обстоятельствах Аркадий Петрович дал столь волнующий для меня совет. Но она спокойно, даже утомленно ответила:

— Мужу много чего оставляли. Оружие, важные карты, письма к начальству и семьям.

— А в чем, в каком месте Михаил Иванович все прятал?

— Сперва муж клал документы в стеклянные банки из-под огурцов и помидоров. А вот куда он их относил... Вообще поначалу закапывать банки ему помогал Вася. А после муж прятал уже все сам.

— А Василий Михайлович далеко живет?

— В Житомирской области. Поедете?

— Поеду.

— Я вас расстроила? Но мы тогда старались поменьше знать. Не спрашивали имен. Не спрашивали, куда люди идут. Я не спрашивала мужа, где он все прячет.

— А где спрятан планшет Орлова?

— Не имею понятия.

— Но Александр Дмитриевич мне рассказывал: как только он приехал в Михайловку, Леля — она тогда еще была школьницей — сразу вернула ему награды. Значит, она знала, где находится тайник?

— Где тайник, кроме мужа, не знал никто. А что касается наград, то вы еще молодой и не помните, какой редкостью до войны и в начале войны был орден, поэтому награды полковника Орлова мы берегли особо. И они лежали у нас дома в подушке.

— Но неужели у вас не сохранилось ни одного документа той поры?

Анна Антоновна сняла с буфета ту самую картонную коробку, на которую я поглядывал с такой надеждой, открыла крышку и положила передо мной маленькую стопочку бумаг, похожую на колоду старых карт.

Стопочка состояла из четвертушек, которые когда-то были сложенными в несколько раз листами. Но листы от времени пожелтели, протерлись на сгибах и разлохматились.

Я глядел на эти четвертушки, испытывая нетерпение, что это? Что они мне сейчас откроют?.. И в то же время не решаясь к ним притронуться: я опасался, что от прикосновения они вдруг рассыплются и станут пылью...

Но меня успокоило то обстоятельство, что Анна Антоновна минуту назад держала эту стопочку в руках. И я бережно снял и перевернул верхний лоскут.

На нем поблекшими фиолетовыми буквами было выведено:

7. Военком 421 БАО...

8. Нач. связи ВВС 5 арм...

9. Секретарь Киев. гор...

10. Член Союза сов. пис...

Начертание букв мне показалось знакомым. Я почувствовал, как в груди рванулось сердце. И торопливо перевернул еще одну четвертушку.

«Партбилет № 2093790, — прочел я.

30.10.41».

Давний навык игры в кубики помог мне подобрать остальное. И я с огорчением убедился: это не рука Гайдара. Передо мной лежал отзыв о героической деятельности семьи Швайко, оставленный полковником Орловым.

«Мой настоящий отзыв, — писал Орлов, — могут подтвердить следующий руководящий состав и члены ВКП(б), входящие в состав моего сводного отряда:

1. Зам. командира 4 дивизии НКВД интендант первого ранга т. Николаев А. П.

2. Преподаватель школы марксизма-ленинизма 4 стрелковой дивизии батальонный комиссар Стефанов.

3. Начальник областного управления НКВД Житомирской области капитан... Долгов В. М.

4. Начальник особого отдела 4 стрелковой дивизии товарищ Смирнов Н. Д.

5. Начальник Киевского областного управления НКВД т. Лифшиц. (Шестая фамилия пришлась на сгиб и полностью стерлась.)

7. Военком 421 БАО батальонный комиссар Бугаев.

8. Начальник связи ВВС 5 армии майор Алферов.

9. Секретарь Киевского горкома ВКП(б) т. Ивкин.

10. Член Союза сов. писателей — воен. корреспондент т. Гайдар А. П.».

Это был первый найденный мною документ, который имел отношение к событиям и тайнам Леплявского леса.

Я перечитал приведенный Орловым список. Из девяти человек, названных полковником, я располагал сведениями лишь о троих: Гайдар и секретарь Киевского горкома партии Ивкин погибли. Бугаев живет в Александрии. Остальных надо было искать.

Но вот что меня удивило: отзыв был помечен тридцатым октября.

А ведь Орлов ушел к линии фронта восемнадцатого. Как же он очутился в доме Швайко через двенадцать дней? Больше того, в документе имеется ссылка на Гайдара, но 30 октября Аркадия Петровича уже не было в живых.

— Не сомневайтесь, — успокоила меня Анна Антоновна. — Орлов в самом деле уходил. Муж проводил их отряд до Гельмязева. Возле Золотоноши они наткнулись на засаду. Случился бой. У Орлова погибло несколько человек. Пришлось отступить. И Александр Дмитриевич вернулся к нам. Пожил немного в Озерищах. Собрался опять. В последний раз он и оставил нам свои награды. А что Гайдара убили, мы не знали еще долго.

На третий или четвертый день я встал пораньше и отправился за билетом на самолет. Я надеялся быстро обернуться, а проторчал в очереди. И к Анне Антоновне явился только в двенадцатом часу.

— Собиралась уже звонить вам в гостиницу, — сказала мне Анна Антоновна, отворяя дверь. — Боялась, что вы заболели и вас тоже надо будет лечить травами. — Она улыбнулась.

В комнате я все объяснил и вынул из кармана листок с вопросами, которые продумал еще вечером. Но Анна Антоновна меня опередила:

— Извините, если я что не так спрошу: вы ищете только сумки: планшет Орлова, чехол от противогаза, который был у Гайдара? Они вам нужны для музея?

— Планшет Орлова мне нужен меньше всего. Просто я думал: там, где лежат бумаги полковника, может храниться что-нибудь еще. Допустим, тетради Гайдара.

— Вы бы так и сказали. Теперь мне все понятно. Муж никогда не говорил, кто ему что оставил. И он бы, конечно, ни словом не обмолвился о тетрадях Гайдара. Но я все эти ночи не сплю. И сегодня утром, когда под окнами уже гудели поливальные машины, я вспомнила один разговор мужа с Аркадием Петровичем. Я слышала только обрывок.

— Давайте по порядку. Здесь все очень важно. Какого это было числа?

— Чисел вообще не помню. Ведь не было ни газет, ни календарей. Про радио уж не говорю.

— Хорошо. Разговор произошел до боя у лесопилки или после?

— Боюсь ошибиться. Одно совершенно точно: это был последний приход Аркадия Петровича.

— Он заходил прощаться?

— Вроде бы нет. Зашел, как всегда. Особенно не торопился. Но помню обстановку какого-то тревожного ожидания. Чаще стали заглядывать на кордон немцы. Наглее сделались полицаи. Например, мы заработали с Володей картошку в Лепляве. А полицаи не позволили нам ее увезти: мол, много очень, столько вам не нужно. И мы у себя на кордоне уже никого не оставляли ночевать в сарайчике.

Анна Антоновна разволновалась. Налила себе воды.

А в стакан добавила каких-то капель. Выпила. Стала немного спокойней.

— Вернемся к последней встрече. Как выглядел Гайдар? Он был в нашей форме или немецкой?

— В нашей. В немецкой он приходил только один раз. А выглядел плохо. Правда, не кашлял. Мы привыкли, что он всегда бодрый. Любил пошутить, поиграть с детьми. Загадывал им загадки, всегда смешные. Случалось, постоит, посмотрит, как я орудую возле печки. Скажет:

«Ой, хозяюшка, как ты ловко хлебы печешь!»

А в этот вечер даже не улыбнулся. Я забеспокоилась: «Наверное, очень голодный». И решила накормить его посытней.

Но дрова подвернулись сырые. А у Гайдара была такая привычка: вот он сидит, неторопливо беседует. Вдруг: «До свидания. Очень спешу». И убегает без чая, без еды.

Я побоялась, что и теперь он может уйти голодный. Зашла в комнату предупредить, что ужин будет готов через десять минут, и увидела, что происходит очень важный разговор.

— Почему вы так решили?

— Почему? — она задумалась. — По каким-то мелочам... Аркадий Петрович был человеком выдержанным. А когда я вошла, он резко обернулся. Увидел, что это я, сразу успокоился, снова наклонился к мужу и тихим голосом, но очень настойчиво стал ему что-то доказывать, легонько постукивая ребром ладони по столу.

Я поняла: это у них надолго. Ужин как раз поспеет. И вышла на цыпочках в коридор.

— Зачем же вы ушли? — не удержался я.

— Я подумала, что Гайдару, наверное, было бы неприятно, если бы я осталась.

— Но вы хоть успели понять, о чем шла речь?

— Нет... То есть я поняла самый общий смысл. Аркадий Петрович говорил о каких-то бумагах. Мол, эти бумаги не менее важны, чем секретные документы.

— Вы видели эти бумаги? Гайдар вынимал их из сумки? Держал в руках? Положил на стол?

Анна Антоновна, чуть выпятив нижнюю губу, виновато помотала головой.

— На столе не было ни листка. Это я хорошо помню. Ведь я собиралась подавать ужин.

* * *

Еще двое суток назад я был уверен, что получу из рук Анны Антоновны хотя бы одну тетрадку. На самый худой конец, она просто сообщит, где спрятаны бумаги. И я вернусь под Лепляву их откапывать. А сейчас у меня было ощущение, что мой поиск только начинается...

* * *

— Вы передали главный смысл беседы. Но хоть одно особенное словечко или выражение у них в разговоре проскользнуло?

— Не было словечка, — твердо произнесла Анна Антоновна. — Или я не ухватила. Нарочно не обратила внимания. Ведь я старалась не слышать и не запоминать. Так мне было спокойней.

— Хорошо. Давайте проследим, что было дальше.

— Я поставила хлеб, намяла пюре. Аркадий Петрович любил пюре. Еще я зажарила яичницу с салом. Гайдар пошел мыть руки. Я налила в рукомойник теплой воды. А когда вернулась, он вытирал тряпкой пол: набрызгал. Я поругала его. Он ополоснул руки. И за ужином о бумагах больше не говорил. Сказал только:

«Женушка моя небось сейчас думает: «Где это мой Аркашка?» А он сидит с Михаилом Ивановичем и его супругой и важно кушает яичницу. — И вдруг добавил: — Хотел бы я увидеть сына. Последнее время мы совсем мало встречались... Такая работа, — вздохнул он. — То я заканчивал один сценарий, то начинал второй. И мне нужно было ехать в Одессу, Ялту или Клин. И каждая поездка считалась неотложной и важной. И всерьез посидеть и поговорить было некогда. И я все успокаивал себя: «Вот через недельку, в крайнем случае через месяц я освобожусь». А теперь, кто знает, удастся ли вообще увидеть сына?»

Анна Антоновна замолчала, подперла голову рукой, полуприкрыла глаза. И через минуту, не меняя позы, тихим голосом добавила:

— А вы знаете — словечко-то было. Гайдар сказал: «Бумаги эти будут мне нужны для книги». А муж ответил: «Хорошо».

— Что «хорошо»?

— Ну, значит, не беспокойтесь.

— Выходит, речь шла о бумагах, которые Гайдар уже отдал? Но в таком случае он должен был появиться с толстой сумкой, а уйти с пустой. Или пришел со свертком...

— Этого совсем не помню. Зря говорить не хочу. А было еще вот что. Михаил Иванович спросил:

«Нет ли у тебя, Аня, чего-нибудь непромокаемого или просто материи поплотней?»

Я сказала:

«Плотной материи нет. Все раздала. Кому на вторые портянки. Кому на шарф. Зато есть старая клеенка. Рисунок на ней выгорел. На стол класть некрасиво. Но клеенка еще крепкая».

Муж ответил:

«Клеенка даже лучше».

Я принесла из чулана. Положила на лавку. И ушла... А для чего клеенка им понадобилась, до сих пор не знаю. Не было уже про нее больше никакого разговору.

Позвонили в дверь. Анна Антоновна вышла в прихожую. Я даже обрадовался нежданному перерыву. И когда она возвратилась, спросил — только чтобы поддержать беседу:

— Что было дальше?

— Мы закончили ужин. Я убрала со стола. Вода в чугуне была уже нагрета. Я пошла на кухню мыть посуду. Гайдар с мужем еще немного побеседовали. Потом муж позвал меня в комнату:

«Аркадий Петрович хочет с тобой попрощаться».

Гайдар уже стоял одетый — в шинели и шапке.

«Хозяюшка, — сказал он. Ему почему-то нравилось это слово. — Хозяюшка, может получиться так, что я больше не смогу к вам прийти. Поэтому я прошу: когда вернутся наши, сообщите в Москву, в Союз писателей, что я у вас был».

От его слов я даже растерялась:

«А если наши вернутся не скоро? И я ничего не буду про вас знать?»

«Все равно, — ответил он. — Когда бы ни пришли — напишите, что осенью сорок первого года, находясь в окружении, в вашем доме гостил писатель Аркадий Гайдар».

Я ответила:

«Не беспокойтесь. Сообщу».

«А я доброты вашей не забуду, — пообещал он. — И если останусь жив, после войны всех вас разыщу».

Я поглядела ему в лицо. У него были измученные глаза. Я притянула его голову к себе. Мы троекратно, по-русски, с ним расцеловались. И он вышел из комнаты.

Муж сказал:

«Я пришлю с улицы детей. Провожу Аркадия Петровича и вернусь».

Дети охраняли дом, пока у нас гостил Гайдар.

Больше я Аркадия Петровича не видела.

...Громко щелкнула клавиша магнитофона с надписью «Стоп». Прекратилось легкое шуршание пленки. В комнате стало необыкновенно тихо. И в этом безмолвии Анна Антоновна негромко и твердо произнесла:

— Теперь я вам скажу, на что понадобилась клеенка. Я вспомнила. У мужа, когда он пошел провожать Аркадия Петровича, под мышкой был сверток, точно он нес небольшую вязку книжек.

— Вы думаете, Михаил Иванович показал Гайдару, куда он прячет его тетради?

— Мог показать. Точно не знаю.

— А вам?

— Мне он несколько раз говорил, что отведет на то место. Но не успел.

Если бы я писал приключенческую повесть с вымышленными героями, то в этой главе я бы сам себе пришел на помощь. Или бы Леля вспомнила, что отец в день ареста, часа за два до прихода полицаев или немцев, сунул ей в кармашек кусочек бересты и велел беречь. И она берегла, как память, и только недавно разобрала на свернувшемся в трубочку обрывке коры план...

Или бы я поехал к одному из сыновей Анны Антоновны скажем, к Василию Михайловичу в Житомирскую область. И он, выслушав меня, с мягкой улыбкой заметил бы:

«Мы с братом давно разыскали тайничок. Я вам сейчас кое-что покажу».

Или бы канавокопатель, трудясь в заболоченном партизанском лесу под Леплявою, извлек бы неопознанный предмет, который бы оказался... и т. д.

На самом же деле тайник Михаила Ивановича затерялся двадцать с лишним лет назад, и добрые волшебники не спешили мне на помощь.

Неудачи утомляют. Я попросил извинения у Анны Антоновны и расстроенный вышел на улицу.

Стоял теплый субботний вечер. На бульваре неподалеку от оперного театра несколько сот болельщиков, разделясь на довольно большие группы, жестикулируя и отчаянно споря, обсуждали итоги только что завершенного шахматного матча.

По тротуарам, отдыхая, неторопливо двигалась нарядная публика. В воздухе висел гул оживленных голосов и смех, который не могли заглушить автомобили и троллейбусы.

У входа в кинотеатр волновалась большая толпа — здесь показывали зарубежный детектив. Судя по рекламному рисованному щиту, главный герой отгадывал все загадки с помощью длинноствольного бесшумного пистолета.

И только я никак не мог отвлечься от своих детективных проблем.

Захотелось посидеть и в одиночестве все обдумать. Я протиснулся в узкую дверь крошечного кафе, взял кусок яблочного пирога, стакан кофе с молоком и выбрал столик в дальнем углу.

«Успел ли Аркадий Петрович передать свои рукописи леснику? — размышлял я. — Судя по рассказу Анны Антоновны, успел».

Но вот что странно: в бараке на кордоне № 54 жило несколько семей, в том числе раскулаченный мироед П. с женой и детьми. Кроме того, окруженцы передавали друг другу по цепочке, что на скрещении дорог живет добрый лесник, который никому не отказывает в куске хлеба и нескольких горячих картошинах.

Значит, барак и его окрестности были не самым спокойным местом на земле. Почему же Аркадий Петрович отдал свои бумаги Швайко, а не оставил их Афанасии Федоровне?

Конечно, Михаил Иванович мог спрятать их в лесу, но и Афанасия Федоровна тоже — лес начинался прямо за ее огородом.

Правда, у Михаила Ивановича был, надо полагать, хорошо оборудованный тайник. Но большой тайник — это и большой риск, что о хранилище прознают полицаи.

Казалось бы, все говорило за то, что свои тетради Гайдару следовало бы оставить у Афанасии Федоровны Степанец. А между тем Гайдар приносит их в дом Швайко.

Почему?

Мне вдруг показалось, что разгадка близка... К большому тайнику после освобождения Украины должно было вернуться много народу. И если бы даже лесник погиб, необходимость получить обратно документы заставила бы недавних окруженцев искать хранилище. И тот, кто остался бы жив, переслал по назначению бумаги убитых и пропавших без вести.

Значит, оставляя свои бумаги леснику, Аркадий Петрович верил: что бы ни случилось с Михаилом Ивановичем или с ним, Гайдаром, его тетради будут найдены и доставлены в Москву.

Аркадий Петрович все точно рассчитал. Но даже он не мог предположить, что потери среди окруженцев окажутся столь велики и к семье лесника — и то лишь за своими наградами — возвратится один только полковник Орлов.

...Выходя на улицу от Анны Антоновны, я думал: «Пора кончать бесполезный поиск».

Возвращаясь, я знал: это был минутный приступ малодушия.

Дверь мне открыла соседка. Я постучал и вошел в комнату. Не зажигая света, Анна Антоновна продолжала сидеть за столом возле бездействующего магнитофона.

Пока я бегал по улицам, взвешивая «за» и «против», она жила всеми чувствами и мыслями в прошлом. Для нее выбора не было. Она его сделала вместе с мужем в сорок первом.

— Если вы еще хотите что спросить, — произнесла Анна Антоновна, — спрашивайте. А то скоро все соберутся. И я займусь ужином.

Я видел, что она измучена и спешит закончить все беседы со мной. И обратился с последним вопросом:

— Михаил Иванович не успел показать свой тайник. Но может, он намекнул, где прятал бумаги: в сарае, на поляне под каким-нибудь пнем, на вершине дерева?

— Да, намекнул, — утомленно произнесла Анна Антоновна. — В самую последнюю минуту. Когда не стало партизанского отряда, предатели ободрились. Муж как-то мне сказал:

«За мной следят. Староста в Озерищах и полицаи в Лепляве на меня теперь очень пристально смотрят».

Я ответила:

«Ты устал. Тебе мерещится».

Он обиделся:

«Я знаю, что говорю».

Я испугалась:

«Уезжай».

Он помотал головой:

«Вам без меня будет плохо».

На самом деле он хотел сказать: «Из-за меня».

Один знакомый предложил мужу работу в Михайловке — на другом берегу Днепра. Не больно-то далеко, но все же с глаз долой. Тихо собрались. Вещей немного. Лошадь своя. Ночью переехали. Сняли комнату. Живем неслышно. И никто по ночам не просит показать дорогу.

А как-то днем варю борщ. Входят три леплявских полицая со своим начальником и вводят мужа. Они его арестовали на работе. И леплявский начальник полиции говорит:

«Собери побыстрей его в дорогу».

Всегда хочется думать о лучшем.

«Командировка?» — с надеждой спросила я.

«Да, — насмешливо ответил начальник. — Командировка. Довольно долгая».

Тут только я поняла, куда они его ведут. Внутри все окаменело, руки сами начали засовывать в узелок хлеб, луковицу, вареную картошку, брусочек сала. Не помню, как получилось, но на несколько секунд мы остались вдвоем. Муж мне шепнул:

«Я тебе оттуда сообщу, где все заховано».

Еще было время спросить: «Сейчас скажи где», но несчастье, которое совершалось в ту минуту, заслонило остальное.

Вошел начальник леплявской полиции, кивнул мужу:

«Поехали».

Только тут я очнулась.

«За что вы его увозите?!»

Начальник важно ответил:

«Он хотел меня убить».

«Да вы что? — обрадовалась я. — Он даже курицу зарезать не может. Я за него это делаю».

Муж сел на телегу. По бокам — полицаи. И воз покатил.

— Удалось вам повидать Михаила Ивановича после ареста? — спросил я.

— Удалось. — И после запинки добавила: — Два раза. Его увезли в Гельмязево. Тюрьма помещалась в бывшем здании райисполкома. В приемной полицай отыскал в длинном списке фамилию мужа, принял от меня передачу и сказал:

«Подойди на улице к форточке».

Я выбежала. К рамам уже были приделаны толстые решетки, но открылась форточка, и я увидела мужа. Он показался мне заспанным. Лишь после догадалась, что его уже пытали на допросах и он был измучен.

«Зачем ты пришла? — спросил он громко и резко. — Лучше бы смотрела за детьми. — И понизил голос: — Я тебе обещал...»

Но тут в камере начался шум. По-моему, там кого-то били. Муж махнул рукой, и форточка захлопнулась.

Я вернулась в Михайловку. Посоветоваться не с кем. Женщина, у которой мы снимали комнату, потребовала, чтобы мы немедленно от нее съехали. А кто нам сдаст другую квартиру?.. Я убедила хозяйку, что мужа арестовали по ошибке и скоро выпустят. И опять пошла в Гельмязево — за пятьдесят километров.

Отдала передачу. Муж в окне больше не появился. Я подождала. Вернулась в комендатуру. В комнате начальника сидел молодой хлопец, рослый, крепкий. Беседуя со мной, он от смущения розовел. Я спросила, в чем вина моего мужа.

«Обвинение очень серьезное. По нашим сведениям, у Швайко имелся радиоприемник, по которому он слушал советские радиопередачи, а потом разносил листовки».

«Значит, — обрадовалась я, — мужа взяли не за помощь военным».

«Да что вы, — замахала я на полицая руками, — у нас никогда приемника не было! Муж мало зарабатывал. В Лепляве все это знают».

Полицай приветливо улыбнулся:

«Если староста даст вам такую справку, это сильно облегчит положение Швайко».

Боясь поверить счастью, я побежала обратно. От Гельмязева до Леплявы восемнадцать километров. Прибежала — старосты нет. Будет только завтра. Я — домой. Поглядела, как дети. Схватила новый узелок и с утра пораньше — в Лепляву. Староста дал мне справку. Я опять в Гельмязево. Попадаю к стеснительному полицаю.

«Очень хорошо, — говорит он, прочитав справку. — Документ меняет всю картину».

Я стала горячо благодарить его за участие. Он опять порозовел. Гордая собой, я вышла из комендатуры и толкнула соседнюю дверь — передать Михаилу Ивановичу еду.

«Швайко у нас нет», — сообщил мне тюремщик.

«Вы, наверное, плохо посмотрели список. Я только вчера приносила ему передачу, и у меня приняли. А сейчас я привезла справку, что он не виноват, и его, наверное, в ближайший день-два выпустят».

«Швайко у нас нет», — раздраженно повторил тюремщик.

«Где же он?!»

«А тебе не все равно? Где бы он ни был, он закопан». — И засмеялся.

Я пошла на кладбище. Туда вела широкая, наезженная дорога. После базара кладбище было самым посещаемым местом. Меня нагнали несколько женщин, у которых тоже не приняли передачу.

Кончалась зима. Земля была мерзлой. И ходили разговоры, что полицаи ленятся как следует закапывать могилы. И мы шли, надеясь неизвестно на что.

Кто-то притронулся к моему плечу. Я увидела незнакомого мужчину. «Вы жинка Швайко?» — спросил он тихо.

Подавляя крик и плач, я едва слышно произнесла:

«Он... живой?»

Мужчина помотал головою:

«Обождите меня здесь».

Я остановилась. Было пронизывающе холодно. Я подумала: «Дети еще не знают, что они сироты».

Незнакомец появился в сопровождении двух молодых парней с лопатами. Я его спросила:

«Откуда вы знаете Михаила Ивановича?..»

«Я приезжал весной резать лес на хату. Михаил Иванович узнал, что у меня много детей. Подобрал хорошие деревья. «Пусть, — сказал он, — твой дом стоит двести лет».

Мы вышли к пустырю в конце кладбища. Посредине зияла запорошенная снегом яма. Была она засыпана только наполовину. Незнакомец велел молчаливым своим приятелям:

«Начнем здесь».

...У самой стенки братской могилы, в усталой позе, свесив голову на грудь, сидел мой муж. На нем была нижняя рубаха, шерстяной свитер кто-то украл. А на коленях лежал старенький пиджачок, в котором он ушел из дома.

«Помогите спуститься... туда», — попросила я незнакомцев.

У меня с собой была кошелка. В ней лежала скатерть, которую я собиралась поменять, если понадобится, на самогон для полицаев. Теперь я хотела завернуть в эту скатерть мужа.

...Я взяла пиджак с его колен и увидела в кармане для платочков уголок бумажки. Пеленая мужа в накрахмаленное полотно, я незаметно выхватила эту бумажку, зажала ее в кулаке и не разжимала, пока не осталась одна.

«Аня! — писал муж. — Меня допрашивал Самовольский Михаил. Он допытывался, откуда я беру и где храню бланки документов, что я давал с собою разным людям из окружения. Я ничего не сказал. Береги детей...»

Анна Антоновна сощурила глаза. На ее переносице появились глубокие складки, а голос дрогнул и сломался.

— Про тайник... ничего не было.

Я выключил магнитофон, чтоб не записывать, как она плачет.

* * *

«В записке не могло быть ничего о тайнике, — размышлял я поздно вечером в гостинице. — Михаил Иванович не думал, что жена отыщет его под землей. Он просто надеялся, что после его смерти вещи передадут семье. И сообщал в последнем письме только те сведения, которые были хорошо известны полицаям. Никаких подробностей о тайнике такое послание содержать не могло».

* * *

— Месяца через два меня разыскал человек, — заканчивала Анна Антоновна, — который сидел в одной камере с мужем. От него я узнала: Михаила Ивановича сильно били. В камере слышали, как муж кричал: «Вася, Володя, мальчики мои, на помощь!»

Тот же человек сообщил: мужа убили рукояткой нагана. Полицаи придумали себе такое развлечение — на пари. Выигрывал тот, кто убивал с одного удара. А мне выдали справку, что он умер от сердечного приступа.

— О тайнике человек из камеры ничего не знал, — вздохнула Анна Антоновна. — Этого секрета муж ему не доверил — ведь сосед мог быть подослан немцами.

Шло время. Несмотря на горе, я помнила о тайнике. И даже ночью просыпалась с мыслью — вдруг кто придет и потребует обратно свой документ? Что я отвечу? А в память мужа я хотела, чтобы ни один военный, который ему оставил свои бумаги, не ушел бы от нас обиженным. И для себя наметила: поищу тайник, когда сойдет снег. Мальчики помогут.

Но в ту пору ничего нельзя было загадывать вперед. С квартиры хозяйка нас, конечно, прогнала. Староста отвел нам брошенную, разоренную хату — с разбитыми стеклами и развороченным дымоходом. Только заделали окна и починили печь — полицаи угнали в Германию старшенького, Васю, а потом пришли за Володей.

Я поняла: хотят извести всю семью. Кинулась умолять этого старосту проклятого:

«Не бери Володю. Мы сегодня же ночью уйдем из села».

«Нам в Германии, — ответил он, — такие гарные хлопцы тоже нужны».

А в доме — ни картошины, ни куска хлеба. В чем Володя стоял, в том его и забрали. Я думала, что он — без горбушки хлеба — просто не доехал...

Два с лишним года я не имела от мальчиков никаких известий. В 1944 году пришли наши. Заработала советская почта. Я сохранила десятка два адресов, которые мужу и мне оставили военные, и по каждому написала.

Отправила я письмо и в Москву, как обещала Гайдару.

«23 апреля 1944 г.

Московскому Союзу писателей.

В сентябре—октябре месяце 1941 г. писатель вашего Союза, бывший военный корреспондент Гайдар Аркадий, попав в окружение со многими товарищами... находился оба эти месяца на Полтавщине, в Леплявском лесу, в тяжелых условиях, но позже как будто пробрался к своим...

Товарищ Гайдар просил по освобождении Украины от немцев сообщить Вашему Союзу о его месте пребывания в 1941 году. И вот настал этот счастливый день.

...А теперь, в свою очередь, я очень прошу вас, если тов. Гайдар А. жив и вы знаете о его местопребывании, сообщите мне его адрес. Я хочу ему написать о несчастье, постигшем моего мужа и сынишек, которые все помогали тов. Гайдару, когда он был в оккупации.

Адрес мой: с. Михайловка, Каневского района, Киевской области. Швайко А. А.»[4]

— Вы разве не знали, что Гайдар погиб? — изумился я.

— Представьте себе, — слегка обидясь, ответила Анна Антоновна. — Пока рядом находился отряд, Гайдар забегал. А потом мы перестали Аркадия Петровича видеть. Был слух, что на окраине Леплявы убили корреспондента. Потом другой слух, что корреспондент успел перескочить через рельсы, а убили другого. Говорили, что взята Москва, что армия Гитлера подходит к Уралу.

Чему из этого нужно было верить? В конце октября возвратился полковник Орлов. Он искал Гайдара и партизан. Никого не нашел, ничего не узнал. И был уверен, что Гайдар с отрядом Горелова обосновался на новой базе.

Кажется, в мае 1944-го из Москвы пришел ответ.

«К сожалению, — писали мне, — мы с конца 1941 года не имеем от Гайдара никаких известий. По неофициальным сведениям, Аркадий Гайдар погиб».

Я тут же отправилась в Лепляву, побеседовала со знакомыми и отослала в Москву новое письмо:

«В лесах в очень тяжелом материальном положении мы помогали тов. Гайдару чем могли в то время. Я жила на Полтавщине, а потом выехала на Киевщину и о дальнейшей судьбе тов. Гайдара ничего не знала.

И вот теперь, после прихода нашей Красной Армии, я была на Полтавщине, и там сказали, что тов. Гайдар убит проклятыми фашистами в селе Леплява и закопан возле железнодорожного дома...

Если только т. Гайдар не пробрался к своим частям Красной Армии... и о его судьбе вы ничего не знаете, так это, видно, правда о постигшей тов. Гайдара участи»[5].

...Однажды я получила извещение, что в Гельмязеве будет производиться вскрытие братских могил советских граждан, замученных и расстрелянных полицаями и оккупантами. Приглашались родные и близкие погибших. Я оставила Лелю дома и в назначенный день уехала.

Что я там видела, рассказать не могу и не буду.

Как вернулась домой — не помню.

Но когда вошла в комнату, мне протянули толстый казенный пакет. Я напугалась. В таких пакетах приходили похоронки. На мое счастье, я увидела обратный адрес: «Москва. Ул. Воровского, 52. Союз писателей СССР. Военная комиссия».

Машинально, как все в тот день, я надорвала пакет. А перед глазами у меня продолжали стоять картины, которые я наблюдала целый день в Гельмязеве. Буквы прыгали перед глазами. Но я все-таки прочла:

«Уважаемая Анна Антоновна!

Мы получили несколько Ваших писем, в которых Вы сообщали о жизни Аркадия Гайдара на Полтавщине. В одном из них Вы упоминали и о постигшем Вас горе, что Ваших сыновей угнали немцы.

Недавно я получила письмо из действующей армии. Автор письма сообщает примерно те же сведения о Гайдаре, что и Вы. Меня поразило сходство содержания Ваших писем. А когда я прочитала подпись: «Швайко Владимир М.» (полевая почта 58462) — у меня появилась какая-то надежда, что, может быть, это Ваш сын... Буду искренне рада, если действительно это так.

С сердечным приветом

Секретарь военной комиссии Президиума СП СССР

А. Полищук».[6]

Я закричала. Прибежала соседка-учительница. Принесла валерианки. А я не могла остановиться:

«Володя жив! Он солдат! Он мстит за отца!..»

...Гайдар мне говорил:

«Хозяюшка, если вам что понадобится, сразу напишите мне в Москву. Я помогу».

Я написала.

И Гайдар помог...

Война пощадила сыновей. Они вернулись после Победы — рослые, красивые, в солдатских гимнастерках, на которых побрякивали медали. Володе привелось воевать больше, Васе — меньше. Зато Вася участвовал в штурме Берлина.

Семья перебралась к родственникам в Бердичев, затем во Львов. Вася получил назначение и уехал учительствовать в Житомирскую область.

— Когда выгнали немцев, вы не пытались найти тайник? — спросил я Анну Антоновну.

— Хотела, но побоялась. В лесу еще пряталось много всякой швали. И потом, не было повода. Ни один человек не явился за документами, хотя я оставила в Леплявском сельсовете свой адрес.

— А если б я сейчас попросил ваших сыновей?.. Они б не согласились поискать?

Анна Антоновна быстро, исподлобья посмотрела на меня. Были в этом взгляде испуг, недоумение и вопрос.

— Поговорите с Васей, — торопливо произнесла она. — Вася помогал отцу прятать помидорные банки с документами. Но это было еще до прихода группы Орлова...

Конечно, гораздо лучше должен бы знать Володя. От него, когда он даже был совсем маленьким, ничего нельзя было утаить. Помню, они оба уже приехали после войны и я как-то сказала, что беспокоюсь: вдруг кто приедет за бумагами, оставленными отцу?

А Володя уверенно ответил:

«Понадобится — найдем».

Если бы вы знали, какой это парень. Ребенком, бывало, вот он стоит возле тебя; только повернешь голову — его и след простыл.

Анна Антоновна засмеялась своим глубоким, тяжелым смехом.

Я улыбнулся. Мне тоже стало веселей — наконец-то в моей работе наметился просвет.

— Я приглашу ваших сыновей весной в Лепляву, — пообещал я.

— Володи нет, — холодно и даже отчужденно произнесла Анна Антоновна.

Володю она вообще поминала реже, чем Васю. Я давно заподозрил какую-то размолвку, но не желал расспрашивать о семейной драме и бодро, примирительно сказал:

— Мы пошлем Володе официальный вызов. Пусть оба приедут вспомнить детство.

— Володи нет, — громко и твердо повторила Анна Антоновна. — Володю... убили.

— Когда?! — вскрикнул я.

— В ноябре 1955 года.

* * *

Володи не стало через десять с половиной лет после Победы. Погиб человек, обронивший фразу: «Понадобится — найдем». Последний свидетель. Возможно, единственный, кто мог сказать: «Пойдемте, я провожу вас к тайнику». Или: «Я не знаю, где тайник, но однажды я возвращался домой и случайно приметил между деревьями отца. Он стоял, наклонившись, с маленькой саперной лопаткой. Наверное, я смог бы узнать это место».

Что это: трагическая случайность или преднамеренное убийство?

Сохранился предвоенный снимок: парнишка лет четырнадцати в фуражке с матерчатым козырьком, натянутой на самые уши. Округлое лицо. Тяжеловатый подбородок. Отважные глаза. От смущения, что его снимают, Володя слегка втянул голову в плечи. И по сигналу фотографа замер, как перед прыжком.

Фотографировался Володя в Каневе, в день поступления в местный педагогический техникум. Мечтал он, конечно, о другом: хотел стать летчиком, полярником, водолазом, в крайнем случае — подводником.

Но в Лепляве не было аэроклуба, не было и парашютной вышки, а для военных, летных и всяких морских училищ он был еще просто мал — четырнадцать лет. Учить же его в школе дальше отец не мог — семья большая, трудно. И Володя после семилетки тоже согласился пойти в педагогический техникум — как Вася.

Учился Володя легко. У него была золотая память. Услышанное запоминал до последнего слова, поэтому не любил записывать, не терпел конспектов, отчего порой в училище возникали недоразумения.

Но Володе нравилось возиться с малышами. Он отлично пересказывал прочитанное и передавал увиденное. И было очевидно, что из него вырастет хороший педагог.

4 октября 1941 года Володя Швайко стоял на посту неподалеку от барака лесничего и следил за тропой из Озерищ. А его брат Василий метрах в пятидесяти от другого угла дома наблюдал за дорогой из деревни Хоцки.

Отец предупредил мальчиков:

— Придут военные. Вы их встретите, проводите в дом и тут же вернетесь на свой пост. Глаз с дороги не спускайте — не ровен час, нагрянут немцы или полицаи.

Однако никто не шел. Утомясь стоять без толку, Володя уселся на удобный пенек, надвинул поглубже фуражку, поднял воротник пальто и принялся мысленно пересказывать сам себе книгу, которую недавно прочел, — роман Роберта Льюиса Стивенсона «Остров сокровищ».

Хорошие книги попадали в дом редко. Пересказывая, Володя продлевал удовольствие и заодно кое-что менял в событиях произведения и поступках героев, поэтому каждый роман он помнил в том виде, как его сочинил писатель и еще в двух-трех улучшенных вариантах — как сочинил бы он сам.

Сидя на удобном пне и чувствуя спиной широкий, пахнущий смолою ствол шершавой ели, Володя размышлял о том, что на месте Джима никогда бы не доверил набирать экипаж судна болтуну Трелони, который оказался разиней и в экспедицию на поиски сокровищ набрал одних пиратов.

Жестоко осудив за ротозейство сквайра Трелони и уже собираясь детально разобрать другие допущенные ошибки, Володя неожиданно услышал совсем близко от себя осторожные, крадущиеся шаги.

Военные гостили в доме каждый день. Окруженцы, которые уже уходили из этих мест к линии фронта, сообщали тем, которые здесь только появлялись, где живет лесник, который кормит, дает ночлег в сарайчике и показывает безопасную дорогу.

Но было известно и другое — военные проявляют деликатность. Договариваются, чтобы больше пяти-шести человек в один вечер в дом лесника не приходило, и даже устанавливают очередь.

А сейчас — Володя слышал это по множеству шагов — к дому направлялся целый отряд. Люди ступали осторожно, тяжело и сдержанно дыша, боясь обнаружить себя раньше времени.

«Не те!» — пронзило Володю.

Мысли одна страшней другой понеслись в голове.

Отец ему доверил, а он не оправдал.

Сейчас темно. И маленькая Леля, которая сидит возле окна, чтобы поддерживать зрительную связь с братьями, уже ничего не видит. Подавать ей условный сигнал бесполезно. Бежать к отцу поздно.

И тогда, чтоб предупредить об опасности, Володя в отчаянии крикнул:

— Хальт! Кто идет?!

...Ни себе, ни брату он потом никак не мог объяснить, почему в его окрик ворвалось это грубое, пугающее слово, которое он сам впервые услышал вражеских солдат позавчера, когда часовые в тяжелых шлемах, с автоматами остановили его возле понтонного моста.

Возможно, подсознательно выкрикнутое в испуге лающее слово несло в себе психологическую хитрость: для немцев он был как бы свой, а в бараке должны были понять: идут чужие!

Володя не успел обдумать, что может последовать за его окриком, потому что увидел сразу штук двадцать разновеликих стальных зрачков, которые внимательно уставились на него из полутьмы. В него нацелились автоматы с круглыми дисками, самозарядные винтовки с коротким кинжальным штыком, немецкие шмайссеры и револьверы самых различных систем. Володя догадался, что через секунду весь этот арсенал озарится на мгновение яркой вспышкой и что ему осталось напоследок только крикнуть что-нибудь красивое, как в фильме «Мы из Кронштадта».

Но ничего больше крикнуть он не смог. Он почувствовал, что у него остановилось дыхание, и непонятная сила сдавила ему грудную клетку.

Так уже однажды было, когда, купаясь в Днепре, он захотел нырнуть поглубже и, коснувшись дна, внезапно ощутил, что не хватает воздуха выплыть...

— Не во что больше поиграть? — как бы сквозь толщу воды услышал он строгий голос. И, словно вынырнув на поверхность, увидел в полутьме человека в кожаном пальто, на петлице которого поблескивали четыре шпалы, и еще нескольких военных. — Где здесь дом лесника? — спросил тот же полковник. — Мы сбились.

И Володя, опустив голову и кляня себя за рассеянность и глупость, провел гостей в комнату и вернулся на пост.

Минут через сорок послышались шаркающие шаги. Шел отец. Вообще он ходил легко и мог неутомимо пройти за день три-четыре десятка километров. Шарканье появилось недавно и всегда свидетельствовало о безмерной усталости.

— Идем, сынок, — ласково позвал отец. — Все пришли.

Отец стоял на ветру без пальто, в серой нанковой куртке, надетой поверх свитера, который был у отца один, и маме приходилось его часто стирать.

— А если немцы? — спросил Володя. После случившегося он предпочел бы остаться.

— Они сейчас ужинают, — серьезно сказал отец. — У них режим. И потом, немец не любит воевать в темноте.

Я это знаю еще по прошлой войне.

Пройдя длинным коридором, отец открыл дверь и легонько втолкнул мальчика в комнату. После мрака улицы и коридора Володя невольно прищурил глаза. Вместо малюсенького фитилька коптилки, которую обычно зажигали по вечерам, сберегая керосин, под потолком празднично сияла ослепительная двенадцатилинейная керосиновая лампа с белоснежным эмалированным отражателем. Вокруг нее плавали слоистые облака дыма.

А за столом, на лавках вдоль стен и даже прямо на полу сидело и ужинало так много народу, что гул от голосов напоминал леплявский клуб перед началом кино.

— А это мой младшенький, Владимир, — громко, с любовью и гордостью произнес отец.

Еда и разговор сразу прекратились. И все гости повернулись в его сторону. Одни смотрели на парнишку только из вежливости, другие с интересом и уважением, понимая, что сын помогает отцу. Но Володе казалось, что глядят на него насмешливо.

И он было рванулся, чтобы выбежать, но отец, думая, что мальчик в лесу немного одичал и стесняется, крепко обнял его за плечи и повел к столу. Отцу хотелось, чтобы сын часок-другой посидел в обществе необыкновенных людей, которые посетили их дом.

— Мы уже знакомы, — услышал вдруг Володя голос того самого полковника, который поинтересовался на улице, не мог бы Володя, стоя на посту, играть в менее опасные игры.

И новая волна стыда пронизала парнишку. Но деваться было некуда. Отец по-прежнему крепко и нежно держал его за плечи. И, опустив низко голову, так что подбородок вдавился в грудь между ключицами, и ничего не видя по сторонам, Володя обреченно шел к столу, над которым вилась струйка пара от большого, на целое ведро, чугуна.

Думая уже только о том, чтобы поскорее сесть, Володя стал искать глазами свободное место. Но гости вокруг стола расположились так плотно, что ни о каком месте не могло быть и речи.

Чуть скосив глаза влево, Володя заметил высокого, массивного летчика — полковника с орденом Красного Знамени и медалью. С обеих сторон от него сидели еще двое с четырьмя шпалами на петлицах. Но по строгости выражения лица летчика Володя догадался, что он главный даже среди полковников.

А возле худощавого капитана милиции в тонких золотых очках преспокойно и деловито солил картошку брат Василий.

В душе Володя обрадовался тому, что за столом для него не будет места и через минуту-другую он сможет уйти и уже никогда больше не встретится с этими людьми, перед которыми он так опозорился: окруженцы редко приходили к ним в дом чаще одного раза.

И вдруг незнакомый, глухой и простуженный голос произнес:

— Садись-ка, Володя, вот здесь...

Не подымая головы, Володя быстро, исподлобья вскинул взгляд.

Сперва он увидел огромную ладонь, которая похлопывала по отполированной доске лавки, показывая, где Володя может сесть, а потом и самого владельца ладони и простуженного голоса.

Это был крупный, с могучими плечами рядовой. Володе он показался уже немолодым.

«Столько лет — и все еще рядовой?» — недоуменно подумал парнишка.

Но, заметив орден над карманом гимнастерки и обратив внимание, как свободно чувствует себя этот рядовой среди командиров, Володя про себя решил: «Это он для маскировки».

И еще Володя подумал, что переодетый рядовой, скорей всего, прошел через пост Васи, не знает недавнего происшествия и потому так приветлив.

Упрямиться было глупо. Володя неловко перекинул через доску ногу в нечищеном сапоге. Потом вторую. Сел. И его тут же, как в картине про шпионов, которую он недавно видел, сдавили с обеих сторон плечами. Он почувствовал себя как бы туго спеленутым. О том, чтобы шевельнуть рукой или дотянуться до чугуна, из которого лениво вился дразнящий аппетит пар, нельзя было и помыслить.

Но в следующий миг Володя вдруг заметил, что плечи и руки его освободились.

— Замерз, наверное? — заботливо спросил его рядовой, поворачиваясь к Володе и кладя перед ним кусок хлеба, две большие картошины и придвигая солонку.

У соседа было крупное лицо с белесыми бровями, болезненно припухшими веками и внимательными зрачками. Володя обрадовался спокойному, располагающему взгляду рядового и теплой интонации в его слегка охрипшем голосе.

Володя хотел толково ответить, что дело не в холоде, а в нелепости, которая произошла. И если бы они остались с соседом вдвоем, то он бы, не мешкая, про эту нелепость рассказал. А когда столько народу, разве объяснишь? И Володя, ничего не ответив, покраснел, наклонил голову, ощутив на щеке недоуменный и, показалось, обиженный взгляд соседа.

Окончательно смутясь, Володя начал торопливо сдирать с картошины шелуху. Картошка была горяча и обжигала пальцы, а Володя жалел, что она не жжет еще сильней.

— Аркадий Петрович, доскажите вашу историю, — обратился к Володиному соседу милицейский капитан.

— У нас тут новый слушатель, — напомнил сосед, снова поворачиваясь к парнишке. — Так что, извините, я коротко повторю. Понимаешь, Володя, — ища взглядом глаза мальчика, произнес сосед, — мы находились в окружении в Семеновском лесу. Полковник Орлов, — сосед слегка поклонился в сторону летчика, — послал меня в разведку. Я добыл сведения, которые нас интересовали, а кроме того, принес известие, что противник окружил один наш очень крупный штаб...

Все, кто сидел за столом, понурились. Но Володя этого не заметил. Он поднял голову и теперь внимательно смотрел на своего соседа. Случалось, отец рассказывал о гражданской войне, о том, как служил в дивизии Николая Щорса, где, кстати, и познакомился с мамой, но чтобы совсем чужой человек, которого он впервые видел, остановил взрослый разговор для пояснений ему, мальчишке...

Володя метнул взор в сторону брата — видит ли Вася, что происходит? — и заметил едва приметную улыбку соседа, которого обрадовало внезапное оживление Володи.

И тут мальчик неожиданно понял: «Да ведь он же все знает!»

А сосед продолжал рассказ:

— Так вот, выхожу я из землянки полковника и вижу, что гуляет по нашему лесу новенький...

— Вы что же, знали в лицо всех, кто попал в окружение? — с иронией спросил милицейский капитан, сняв очки и протирая их не очень свежим платком.

— Александр Македонский знал в лицо и по имени каждого своего легионера, — невозмутимо ответил сосед. — Эдак тысяч шестьдесят. Я на свою память пока тоже не жалуюсь. Но чтобы у вас, товарищ Долгов, не возникло сомнений в подлинности моего рассказа...

— Что вы, — смутился капитан. — Я только спросил.

— Понимаю. И потому предлагаю вам, капитан, решить криминалистическую задачку, которую пришлось решать мне.

Капитан неизвестно зачем опять снял только что протертые очки, проверил на свет, чисты ли стекла. Все ждали. Водрузив очки на место, поправив дужки, капитан, заметно волнуясь, ответил:

— Я готов.

— Прекрасно, — обрадовался сосед и с немного озорным видом посмотрел вокруг.

Все заинтригованно следили за начавшейся игрой.

— Итак, я увидел лейтенанта лет двадцати, в новом шерстяном обмундировании. Ствол и диск автомата ППД отливали синевой. У лейтенанта еще был чистенький заплечный мешок, который, похоже, ни разу не бросали на землю. Новая командирская сумка из кожзаменителя... И пистолет ТТ в новой кобуре. Что вы на это скажете, капитан?

Долгов на миг сосредоточился и быстро, деловито, как будто он сидел на совещании где-то в управлении милиции, ответил:

— Здесь могут быть две версии. Первая: противник, готовя лазутчика, перестарался. Решив: раз их агент, по легенде, командир, то он должен быть безукоризненно экипирован. И вторая: все могло быть гораздо проще. Перед взрывом или затоплением большого склада человек оделся во все новое и предпочел даже новое оружие: не пропадать же добру!

— Вы умница, капитан, — уважительно произнес сосед. — Я тоже отмел все эти приметы, как случайные. Лейтенанта выдало другое: из мешка выпирал овальный край здоровой, килограмма на два, буханки. А мы, Володя, уже несколько дней не видели не только хлеба, но даже сырой картошки. Питались главным образом полусырой кониной, которую приходилось варить без соли. Мне стало очевидно, что гитлеровцы, готовя агента, перестарались. Я вынул револьвер и предложил лейтенанту спуститься в землянку полковника.

— А если бы он дал очередь из автомата? — спросил Володя.

Лицо парнишки порозовело, а темные волосы на затылке топорщились. Вид у него был взволнованный и смешной. Сосед попытался пригладить вихры широкой ладонью, но это оказалось бесполезным.

— Толковый вопрос, — ответил он Володе. — Но я все рассчитал. Лейтенанту, чтобы дать по мне очередь, нужно было сделать минимум четыре движения: положить руку на автомат, который висел у него на шее, отщелкнуть предохранитель, развернуться и направить ствол на меня. А мне достаточно было только нажать собачку. Правда, перед спуском в землянку автомат у него я забрал.

— И это все? — разочарованно спросил Долгов.

Сосед засмеялся, у него начался кашель. Морщась от боли, он потер грудь рукой.

— В хорошем авантюрном романе, капитан, — произнес он, отдышавшись, — невозможно предугадать конец. Тем более, если это не роман, а война, которая дарит на каждом шагу головоломные сюжеты.

Так вот, когда мы спустились в землянку, я этого новенького лейтенанта чуть не пристрелил. Он вдруг кинулся к Орлову. Я решил: какой-нибудь фанатик, — и едва не нажал гашетку.

— Встретили сына?! — обрадованно повернулся к Орлову Долгов.

— Просто хороший знакомый, — сдержанно уточнил полковник. — Из штаба.

— Александр Дмитриевич, доскажите остальное, — попросил Орлова Володин сосед.

— Нет уж, начали — продолжайте, — погрустнев, ответил Орлов.

— Короче, он служил адъютантом у генерала, — продолжал сосед. — Когда под Яготином противник начал подтягивать силы, чтобы захватить штаб, генерал вызвал адъютанта к себе.

«Лейтенант, — сказал он, хотя обычно звал его по имени, — слушайте мой приказ. Даю вам пять минут на сборы и десять на то, чтобы вырваться из этой мышеловки, пока мы вас прикроем огнем».

«Я с вами!» — заявил лейтенант.

«Отставить! Ваша задача — остаться в живых, чего бы это ни стоило, и дойти до наших... Когда перейдете линию фронта, попросите... добейтесь... чтобы вас приняли маршал Буденный или Тимошенко. Им... вы слышите, лейтенант, только им лично передадите на словах, что генерал такой-то попал в окружение, но живым врагу не сдался... Запомнили? Повторите... А чтобы вам безусловно поверили, возьмите вот это...»

Генерал расстегнул парадный китель с белоснежным подворотничком, отвинтил Золотую Звезду, рывком оторвал медаль от колодки с муаровой алой лентой, вложил золотой пятиугольник в ладонь лейтенанта. И загнул ему пальцы.

Адъютант стоял, не в силах произнести ни слова. Генерал повесил ему на шею свой автомат, трижды расцеловал и вытолкнул из хаты. Взвод охраны отвлек огнем внимание противника. Лейтенант выскочил из западни.

В какой-то хате добрая женщина запекла медаль в хлеб. С этим караваем за плечами, не отщипнув ни крошки, лейтенант пробирался к линии фронта.

«Я все-таки надеюсь, — сказал лейтенант, — что обстановка под Яготином улучшится».

Мне пришлось ему сообщить — для передачи маршалам: когда противник прорвался к штабной избе, генерал со своими командирами и бойцами отстреливался до последнего патрона. И вместе со всеми погиб.

— Откуда вам известно, что он погиб? — спросил один из командиров. — А если это была простая хитрость: звезду послать маршалам, а самому сдаться?

— По роду своей деятельности, — ответил сосед, — я привык отвечать за каждое свое слово — произнесенное или написанное. Потому разъясняю: я сам видел дом, в котором находился штаб. Там отвалились стены и рухнула крыша. Старик пасечник, что живет по соседству, рассказал: когда у наших, которые засели в доме, кончились патроны, немцы подбежали к избе и стали ломиться в двери. Тут раздался страшной силы взрыв. Рванул минимум ящик гранат.

Всех, кто сомневается, могу к этому дому отвести. Здесь недалеко — километров сто.

В комнате сделалось грустно и тихо.

Прервал молчание Володя.

— А разве сами фашисты не могут взять кусок золота? Выпилить такую же звезду, а потом отдать ее подосланному лейтенанту?

— Могут, — согласился сосед. — Но тут есть одна тонкость. Каждый орден или медаль, как винтовка или пистолет, имеет свой номер. Если этот парнишка-лейтенант благополучно перейдет фронт, Золотую Звезду перешлют в Москву. И в наградном отделе Президиума Верховного Совета СССР сразу установят, настоящая это медаль или поддельная. И если настоящая, то номер подскажет, кому она была вручена.

Сосед опять закашлялся. Володина мама быстро поставила перед ним фаянсовую кружку с чаем. В комнате запахло цветущей липой и лесной малиной.

А Володя нечаянно обнаружил, что сидит с недочищенной картошиной в руке и что ему очень хочется пить, как будто он провел день в пустыне.

Мама разносила чай гостям. Кружек было мало. И военным приходилось ждать. Володя поднялся со скамейки, подошел к ведру и выпил до дна целый кованый ковшик.

Печаль прослушанного рассказа сблизила Володю со всеми. Он позабыл о недоразумении на посту и жадно переводил взор с одного лица на другое, ожидая продолжения волнующей беседы. Но все молчали. И Володин сосед первым понял, что молчание это нужно прервать.

— Мальчики, — обратился он к обоим братьям, — а где вы учились?

Когда обращались к обоим, Володя всегда уступал слово старшему брату.

— Я весной закончил педагогический техникум в Каневе, — ответил Вася. — В сентябре должен был начать свою учительскую деятельность... А Володя перешел на третий курс.

— Ребята, — неизвестно чему обрадовался сосед, — тогда вы, наверное, сдавали зачет по детской литературе?

— Это у Володи был зачет, — ответил Вася. — А я по детской литературе сдал уже государственный экзамен.

Володе показалось, что сосед обрадовался еще больше: он прищурил припухшие веки, приложил ко лбу руку козырьком, словно ему мешал яркий свет, и заговорил негромко, отрешенно и певуче:

«— А давай-ка, Светлана, надень ты свое розовое платье. Возьмем мы из-за печки мою походную сумку, положим туда твое яблоко, мой табак, спички, нож, булку и уйдем из этого дома куда глаза глядят.

Подумала Светлана и спрашивает:

— А куда твои глаза глядят?

— А глядят они, Светлана, через окошко, вот на ту желтую поляну, где пасется хозяйская корова. А за поляной, я знаю, гусиный пруд есть, а за прудом водяная мельница, а за мельницей на горе березовая роща. А что там за горой — уж этого я и сам не знаю».

Он читал довольно долго, не сбиваясь, словно перед глазами у него лежал отпечатанный текст. Наконец остановился и опять спросил у братьев:

— Мальчики, а из какой это книги я сейчас читал?

— Вы прочли из рассказа «Голубая чашка», — ответил Вася, слегка обиженный пустяковостью вопроса.

— А кто написал «Голубую чашку»? — довольно равнодушно спросил сосед.

— Не знаете? — спросил Володя и даже укоризненно покачал головой, хотя ему показалось странным: помнит наизусть целые страницы, а кто сочинил, не знает. — Гайдар, вот кто!

— Да ну! — искренне удивился сосед. — Первый раз слышу. Судя по фамилии, он, видимо, родом из Кабардино-Балкарии или даже из Турции?

— Из Арзамаса он, — не выдержал Володя. — Настоящая фамилия его Голиков. Просто у писателей есть привычка перефамиливаться.

Володя обратил внимание, что в комнате снова наступила странная тишина.

Перестали звенеть алюминиевые ложечки в эмалированных кружках с кипятком. Испуганно скрипнул под кем-то рассохшийся табурет. И только гулко и неостановимо щелкали своим маятником ходики.

И в этом безмолвии, неторопливо оглядев веселыми, даже озорными глазами сперва довольного своим ответом Васю, а потом снисходительного Володю, Аркадий Петрович сказал:

— Вот я и есть Гайдар.

Но Володю было трудно провести:

— А если я помню наизусть, — ответил Володя, — «Капитанскую дочку», значит, я Пушкин?

Комната взорвалась хохотом. Сосед обиженно отвернулся. Володя его даже пожалел: «Ведь человек шутил для веселья».

— Дядечка, не серчайте, — попросил Володя соседа. — Я и на уроках, бывает, сболтну.

— Ладно уж, — со скорбным видом согласился сосед. — Пошутить нельзя. — Он разжал руку и положил рядом с недоеденной картошкой Володи темно-красную сафьяновую книжечку.

«Союз писателей СССР» — блеснуло золотом на мягкой коже обложки. В одно и то же мгновение Володя почувствовал радость и испуг.

Все снова глядели на него.

Неловкими пальцами, которые начали мелко дрожать, Володя раскрыл удостоверение. В нижнем левом углу он увидел фото соседа.

— «Гайдар — Голиков Аркадий Петрович», — вслух прочитал Володя.

На фотографии Аркадий Петрович был в такой же гимнастерке, что и сейчас. Только без ордена.

— Верно, — растерянно произнес Володя. — Здесь подпись Максима Горького.

— А теперь, гражданин, — строго и официально заявил Гайдар, — предъявите документ, что вы Пушкин!..

Володе показалось, что от хохота дрогнула печка, звякнули кружки на столе и закачалась над головою лампа.

Володя хотел обидеться: ну сколько можно?.. То его попрекают, то теперь над ним хохочут. Но вовремя догадался, что смеются не над ним. Просто радуются возможности посмеяться.

Гайдар смеялся громче и заливистее всех, вытирая рукой невольно выступившие слезы и благодарно переводя глаза с Васи на Володю. И опять Аркадий Петрович попытался пригладить Володины вихры, и снова у него ничего не получилось. И тогда он просто обнял Володю, прижал его к себе и, обращаясь к обоим братьям, произнес:

— Спасибо, ребята.

Вася продолжал неуверенно улыбаться, словно опасаясь: лишь только он поверит, что в комнате у них Гайдар, это окажется шуткой. А Володя, выпустив из пальцев сафьяновую книжечку, которая пошла из рук в руки вдоль стола, повернул голову и начал в упор разглядывать Аркадия Петровича.

Теперь, когда Володя знал, кто сидит рядом с ним на лавке, он совсем иначе воспринимал все детали облика своего удивительного соседа.

Володя опять обратил внимание, что у Гайдара пустые петлицы. Но тут же нашел этому объяснение: «А зачем ему шпалы или даже ромбы?.. Ведь он писатель!»

Володя хорошо разбирался в орденах. В этой комнате перебывали люди со всевозможными наградами. И парнишка знал: Боевое Красное Знамя и Красную Звезду дают за отвагу на войне. А Трудовое Знамя или «Знак Почета» — за большие успехи в работе.

Значит, орден свой Аркадий Петрович получил за книги, которые Володя не просто читал, а мог пересказать от начала до конца, — за «Школу», «Военную тайну», за «Судьбу барабанщика»...

От ордена с выпуклыми фигурками рабочего и крестьянки взгляд Володи скользнул к лицу Гайдара. Мальчик увидел старательно, однако неровно выбритые щеки (брился без зеркала?). Крупный рот с особенно полной нижней губой. При разговоре она оставалась почти неподвижной. Нос с широкими нетерпеливыми ноздрями, которые дрожали и раздувались, когда он смеялся. И припухшие от простуды и недосыпания глаза.

Володе снова показалось, что взгляд их всевидящ и проникает в глубь тебя. И у него мелькнула совершенно детская мысль: «Аркадию Петровичу уже не соврешь. И ничего от него не скроешь. Он сразу увидит... А зачем же врать? — удивился вдруг Володя. — Ведь ему можно сказать всю правду. И он поймет. Другие взрослые забывают. А он, наверное, помнит, как сам был мальчишкой».

И Володя спросил:

— А это верно, что «Школу» вы написали про самого себя?

— Не совсем. Но предположим. — Гайдар ждал, что последует за этим.

— Но в «Школе» Бориса ранят, значит, вы в гражданскую тоже были ранены?

— Три раза, — кивнул Гайдар. — В последний раз мне снарядом оторвало челюсть.

Братья сначала с испугом, а потом с недоумением поглядели на лицо Аркадия Петровича: морщинки под глазами, глубокие складки, идущие от крыльев носа, ямочки на щеках, когда он смеялся, массивный упрямый подбородок, но ни малейших следов тяжелого ранения.

— Вот же она у вас, — показал Володя, испытывая желание прикоснуться к лицу Аркадия Петровича.

Гайдар неуверенно потрогал свой подбородок, пальцы его быстро ощупали челюсть, словно удивляясь, что она на месте.

— A-а, это мне уже в госпитале ее пришили, — вспомнил он. — Платиновой ниткой. Чтоб крепче держалась.

Ребята недоверчиво улыбнулись. Гости следили за новым диалогом-поединком. Но глаза Аркадия Петровича на этот раз были абсолютно серьезны. И только зрачки чуть прикрыты ресницами.

— Особенно долго хирург возился с левой стороной. Она никак не пришивалась. И здесь до сих пор еще можно нащупать металлические стежки. — И Аркадий Петрович показал пальцем, в каком именно месте.

Володя не выдержал, осторожно прикоснулся к его щеке. Затем нажал посильней.

— Н-ничего нет, — растерянно произнес он и посмотрел на Аркадия Петровича.

— Значит, нитка рассосалась, — развел руками Гайдар. — А ведь была из чистой платины.

Здесь уже смеялись вовсю — и отец, и Вася, и подоспевшая с кухни мама, и, конечно, сам Аркадий Петрович, который опять закашлялся.

«Что поделаешь, — вздохнул Володя, — на то, наверное, он и писатель, чтобы выдумывать».

И шепнул:

— Аркадий Петрович, пойдемте в нашу комнату. Там лежанка. Вам будет тепло. Хотите?

Володина и Васина комната — это закуток за печкой. Здесь стоял небольшой столик, который заменял письменный, висела книжная полка с учебниками и растрепанными романами. В доме берегли керосин, поэтому освещался закуток бедно — отблесками все той же праздничной двенадцатилинейной лампы под потолком, но зато в комнатку выходила стена русской печки с лежанкой.

Аркадий Петрович отстегнул и положил на столик ремень с револьвером, сбросил сапоги, нащупал ладонью, в каком месте кирпич погорячей, легко забрался на высокую лежанку и, блаженно вздохнув, улегся на спину, согревая простуженные легкие. Рядом с собой, не снимая, он пристроил сумку.

Вася подложил Гайдару под голову подушку в пестрой наволочке, а Володя укрыл Аркадия Петровича полушубком и стал, как это делала мама, подтыкать овчину под бок, но помешала сумка.

Володя заметил ее еще за столом. Во время ужина сумка лежала у Гайдара на коленях.

— Да выбросьте вы свой противогаз, что вы его повсюду таскаете, — хозяйственно посоветовал он Аркадию Петровичу. — Другие военные давно кинули.

Гайдар усмехнулся, приподнял голову, перекинул через нее широкую брезентовую лямку и сам подоткнул полушубок себе под бок.

— Противогаз я тоже выбросил, — ответил он. — А в чехле ношу бумаги.

Володя наклонился к самому лицу Аркадия Петровича и едва слышно произнес:

— Секретные?

— Нет, — засмеялся Гайдар, — просто записи, которые мне будут нужны для работы.

— А как вы работаете? — еще тише спросил Володя. И сердце его замерло в ожидании тайны, которая сейчас откроется.

— Как работаю? — переспросил Гайдар. — Очень просто: беру чистую тетрадку на двенадцать листов или общую — на сто, или лучше всего, если подвернется толстая амбарная книга — листов на двести, и чирикаю в ней карандашом, а когда надоест, рисую смешные рожицы.

Но часа, проведенного за ужином, оказалось для Володи достаточно, чтобы понять, какая неуловимая грань отделяет в речах Гайдара серьезное от розыгрыша. И он ринулся в азартную игру сам.

— А слабо вам показать свою тетрадку? — с подначкой в голосе спросил Володя.

— За-ачем? — всерьез удивился Аркадий Петрович.

— Хочу посмотреть, много ли у вас ошибок.

Гайдар негромко хохотнул, оценив проницательность и дерзость парнишки, снова приподнялся с подушки и, отстегнув матерчатый клапан сумки, вынул общую тетрадь и протянул ее Володе, с интересом наблюдая, что последует дальше. А Володя растерялся. Он полагал, что Гайдар, как все взрослые, станет говорить: «Не занимайся ерундой, сейчас не до этого, займись чем-нибудь серьезным». И теперь, когда тетрадь лежала на его развернутых, с растопыренными пальцами ладонях, словно ему доверили грудного младенца, Володя не знал, что делать, и в надежде на совет и помощь взглянул на брата.

Васе тоже было любопытно, что в тетрадке и как пишутся книги, это было заметно по его лицу и по тому, как он вытянул шею, разглядывая обыкновенную общую тетрадь. Но с другой стороны, на правах старшего, он полагал, что Володя сам затеял свою игру — пусть сам и выпутывается. Может, в другой раз будет осмотрительней.

При этом братья не сводили глаз с тетрадки. Она была в коленкоровом переплете. Верхняя обложка ее выгнулась, норовя свернуться в трубку. И под обложкой на серой ворсистой бумаге химическим карандашом было выведено крупными печатными буквами

АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ ГАЙДАР

и что-то было записано еще в отдельной рамочке, где прочесть удалось только два слова: «...писателей СССР».

Тетрадь, похоже, искупалась в воде, потому что надпись химическим карандашом изрядно размыло, а листы слегка припухли. Володя попытался разгладить обложку — напрасно: она тут же опять свернулась. И тогда он тетрадку раскрыл.

Свет от лампы, которая горела в комнате под потолком, проникал на лежанку очень скупо. Володя различил только бледные, почти налезающие друг на друга волнистые линии мелких строк.

— Побереги глаза, — посоветовал Гайдар.

— Я и в полной темноте читаю, — ответил Володя, понимая, что, только отшучиваясь, он может продлить то необыкновенное, что сейчас происходило, — на самом деле он ничего прочесть не мог.

Следы жесткого карандаша поистерлись и от влаги размылись. Строчки напоминали арабское замысловатое письмо и для постороннего глаза были абсолютно неразборчивы.

— Как же вы сами-то читаете? — спросил Володя.

— А я не читаю, — ответил Гайдар. — Я только пишу.

— А когда вернетесь в Москву?

— И в Москве не стану читать. Видишь, везде поставлено число? Взгляну: «4 октября». Подумаю, что же я 4 октября записал? И вспомню.

Братья засмеялись.

— Нет, серьезно, — басовито вмешался Вася.

— Каждый человек знает свою руку, — ответил Гайдар. — Поэтому любые свои каракули я читаю легко. Когда попаду домой, передиктую тетрадки на машинку. У меня появится несколько экземпляров. Один я разрежу по эпизодам. И сделаю подборку: эпизоды про детей, про бойцов, про партизан, про изменников.

— И что же вам такие подборки дадут? — опять спросил Вася.

— Все будет зависеть от того, над чем я соберусь работать. Если над очерком для газеты, то одного-двух эпизодов мне вполне хватит. И я напишу, быть может, сто очерков и пятьдесят рассказов.

— Так много! — не выдержал Володя.

— Это не много, — ответил Аркадий Петрович. — Не много, — раздумчиво и даже с сожалением произнес он. — А если соберусь писать большую книгу, то материала мне может даже не хватить.

Допустим, в очерке я просто расскажу, как рядовой Иванов отправился в глубокий вражеский тыл, привел «языка» и был отмечен медалью «За отвагу». Но если я задумаю сделать Иванова главным героем повести или даже романа, то этих сведений будет уже недостаточно.

Тогда я вспомню, что сын лесника Володя Швайко может читать в темноте и даже в безлунную и беззвездную ночь видит на целых сто метров. И наделю этой способностью рядового Иванова.

А потом я в своей тетрадке отыщу страницу про сержанта Петрова. Левша, он бросал гранаты на тридцать пять метров. Однажды сержант был тяжело ранен в правую руку. Остался один — товарищи его погибли. И гитлеровцы подумали, что им не составит труда взять сержанта живьем. А Петров зубами выдернул чеку и уложил одной меткой гранатой нескольких солдат.

А еще я вспомню авиадесантника Сидорова. Сидоров прыгал с транспортного самолета. Вслед за ним прыгнул его товарищ по взводу, у которого не раскрылся парашют. Сидоров поймал товарища в воздухе, и они приземлились на одном парашюте. Рядовой Иванов в моей будущей книге станет похож и на самого себя, и на тебя, Володя, и на сержанта Петрова, и на десантника Сидорова. Это уже будет как бы собирательный образ. И тогда моему герою придется дать новую фамилию: Тутышкин, Свекольчук или Селедкин.

— Селедкин!.. — залился Володя, а Вася просто улыбнулся.

— Селедкин, — подтвердил Аркадий Петрович, смеясь одними глазами. И, немного выждав, добавил: — Или Тимур Гараев.

— Но это ж будет неправда, — пугаясь своих слов, произнес Володя. — Тимур еще пацан.

— Но ведь вы с Васей тоже пацаны, — ответил Гайдар, беря с Володиных колен свою тетрадку и заталкивая ее в сумку, — а стоите на часах, охраняете дом. Помогаете людям, которые попали в окружение. И еще неизвестно, что вам предстоит.

Гайдар опять закашлялся. Володя кошкой спрыгнул с печки и возвратился с большой кружкой остывшего, но достаточно теплого чая. Аркадий Петрович торопливо выпил.

— А покажите еще, где подпись Горького, — попросил Володя.

Аркадий Петрович снова расстегнул карман гимнастерки, который оттопыривался, и вытащил сперва за плоский ствол маленький никелированный вальтер с костяными щечками рукоятки, а потом уже сафьяновую книжечку.

У Володи с Васей за месяц перебывало в руках немало всякого оружия — трофейного и нашего. И, приметив крошечный вальтер, пригодный только для стрельбы на близкое расстояние, Вася усмехнулся:

— Зачем вам этот пистолетик? За воробьями охотиться? У вас же есть парабеллум.

— Парабеллум, — ответил Аркадий Петрович, — для противника. А эта игрушка, — показал он на вальтер, опуская его обратно в карман, — для себя. В окружении всякое может случиться.

В отряде Орлова Гайдара считали скрытным. На самом же деле Аркадий Петрович стал на фронте просто более сдержанным и молчаливым. И в его сегодняшней неожиданной откровенности были повинны уют гостеприимного дома, горячий чай, жаркие кирпичи под спиною и простодушное обаяние умных, любознательных мальчишек.

Что бы о нем ни говорили и ни думали, только с детьми он чувствовал себя вполне раскрепощенно, понимал их и верил, что они понимают его тоже.

...У Володи пропала охота рассматривать подпись Горького. Он вернул билет с тиснением «Союз писателей СССР». Гайдар застегнул карман, который снова начал оттопыриваться, и прикрыл глаза. Очень хотелось спать.

Вася опустил босые ноги сперва на лавку, потом на пол.

А Володя остался сидеть. Лишь в этот миг он осознал, что праздник появления Аркадия Петровича у них в доме означал смертельную опасность для Гайдара и всех гостей.

И никелированный вальтер, оттягивая карман, десятки раз на день напоминал писателю о своем суровом предназначении.

Володе с его воображением не стоило труда представить: вот он сидит сейчас на печи. Гайдар, повернувшись на бок и натянув полушубок, дремлет рядом. За столом в большой комнате — неторопливый говор и позвякиванье посуды.

Вдруг в комнату вбежит Вася и крикнет:

«Усадьбу окружают немцы!»

Гости, схватив оружие, станут возле дверей и окон.

А Володя полезет в подпол — не прятаться, а достать утаенные от родителей две гранаты и высокую жестяную банку из-под монпансье, полную запалов, винтовочных и пистолетных патронов.

И вот лампа в комнате уже не горит. Стекла выбиты. Внутренность дома на короткие мгновения освещается вспышками из винтовочных и револьверных стволов.

Володя подползает к Гайдару, который стоит возле окна и неторопливо, как в тире, выбирая цель, стреляет из парабеллума.

«Аркадий Петрович», — шепчет Володя, протягивая свой арсенал.

«Молодец, — хвалит Гайдар, беря из Володиных рук и тут же бросая в окно гранату. — Ложись!»

Но сражение становится все более жестоким. И, подозвав Володю, Гайдар что-то кладет ему в ладошку и зажимает пальцы.

«Отнесешь в Москву, — слышит он простуженный голос Аркадия Петровича. — Отдашь только в руки Михаилу Ивановичу Калинину».

При очередной револьверной вспышке Володя успевает разжать ладонь — в руке у него тяжелый серебряный овал с фигурками рабочего и крестьянки. И подписью — «Знак Почета».

Но странные дела начали твориться вокруг отряда... Однажды, под покровом ночи, когда часовые не видали даже конца штыка на своих винтовках, вдруг затрубил военный сигнал тревогу, и оказывается, что враг подползал уже совсем близко.

Аркадий Гайдар. Судьба барабанщика

О первом появлении Гайдара в доме лесника мне поведали трое: Анна Антоновна, Леля и Василий Михайлович Швайко, встреча с которым еще нам предстоит. От них же я услышал: в тот день, когда Аркадий Петрович почувствовал себя почти здоровым и вернулся в шалаши, из лесу, часа в три пополудни, прибежал Володя.

— Ховайте еду — немцы! — крикнул он с порога. И помчался прочь.

— А ты куда?! — испугалась Анна Антоновна.

И Володя одними губами, чтобы не слышали соседи:

— До шалашей.

Группа Орлова находилась приблизительно в четырех километрах от дома Швайко. И уже по рассказу Александра Дмитриевича я знаю, что Володя пулей ворвался в лагерь. Видимо, он бежал без остановки всю дорогу, потому что лицо его было белее полотна. И остатков воздуха в легких ему хватило только на одно слово:

— Немцы!..

Поблизости оказался Гайдар.

— Не останавливайся, ходи, — велел он Володе и сам прошел с ним по маленькой опушке два круга и только после этого спросил: — Сколько?

Но Володя замотал головой, не в силах ответить. И Аркадий Петрович решил ему помочь:

— Триста, двести, сто?..

— Сто с гаком!..

— Значит, не больше пятидесяти, — догадался Гайдар.

— Залить костры, уходим в лес, — распорядился полковник.

— Где ты их видел? — спросил Гайдар Володю. — Далеко отсюда?

— Отец послал меня в Хоцки с поручением. Я побежал напрямик, охотничьими тропками. Слышу — едут подводы. И еще слышу голоса. Но что говорят — не разберу.

Я подкрался к дороге. Вижу обоз. Телеги покрыты пятнистым брезентом. В одном месте из-под брезента высовывается пулемет. А рядом с телегами идут солдаты. И уже хорошо было слышно, что они говорят...

— Что же они говорили?! — нетерпеливо перебил его Аркадий Петрович.

— Но они быстро очень говорили. Я не понял. Разобрал только «Hutte» и «Zagerfeuer», то есть «шалаш» и «костер». Это мы проходили еще в школе. По теме «Пионерское лето».

...Полковник Орлов вспомнил, что за короткий срок Володя трижды предупредил их об опасности. И ни разу гитлеровцы не застали лагерь у шалашей врасплох.

Это не могло быть случайностью. Володя, надо полагать, тайно охранял лагерь. Хорошо зная обстановку в селах, он, видимо, дежурил на немцеопасных направлениях.

Вот за какие исключительные заслуги Володя удостоился звания адъютанта Гайдара и получил разрешение в любое время появляться у шалашей.

Аркадий Петрович подружился с парнишкой. У них состоялось несколько серьезных и продолжительных бесед. О чем?.. Этого мы, наверное, уже никогда не узнаем.

Однажды Аркадий Петрович дал братьям важное поручение: пойти в Лепляву и установить наблюдение за понтонным мостом через Днепр. Гайдар хотел выяснить, сколько солдат охраняет переправу, через какое время они меняются, где установлены пулеметы.

Аркадий Петрович разрабатывал план налета на Каневский аэродром. Гарнизон в Каневе был невелик, а в партизанском отряде имелись летчики. Считалось вполне реальным захватить один или два транспортных самолета

«Юнкерс-52», на которых несколько десятков окруженцев могли бы перелететь через линию фронта.

— Если вас задержат, — наставлял Аркадий Петрович, — скажите, что идете к товарищам в Лепляву. Имена помните? Если вас упрекнут, что крутитесь возле переправы, сошлитесь на то, что мама просила узнать, пускают ли по немецкому мосту на каневский базар. — Гайдар отстегнул ремешок и протянул ребятам свои часы: — Вернетесь с задания — отдадите.

Братья доставили нужные сведения, но осуществить налет на Канев Аркадий Петрович не успел...

Знал ли Володя, что Гайдар оставил рукописи Михаилу Ивановичу? Судя по всему, знал.

Ведь они часто виделись. И Аркадий Петрович мог сказать адъютанту, что ему нужно спрятать свои бумаги, и даже попросить совета. Не исключено, что именно Володя рекомендовал Гайдару оставить тетради у них в доме.

А возможен и другой вариант. В тот вечер, когда Аркадий Петрович передал рукописи леснику, братьев в комнате не было: они охраняли дом. Выйдя на улицу, Гайдар мог увидеть Володю и сказать ему:

«Я только что оставил тетради твоему отцу. Те самые, что я показывал. Если не трудно, присматривай за ними. Буду жив — они мне пригодятся».

А что Гайдар обращался к Володе с просьбами, свидетельствует одно Володино письмо, у которого необычная предыстория.

Как мы помним, в 1942 году сначала Васю Швайко, а потом и его младшего брата полицаи отправили в Германию. Володя покинул дом без единой картошины в кармане. И мама его боялась, что он умрет по дороге с голоду.

Но умереть с голоду ему не дали. Парни и девушки, которые ехали вместе с ним в вагоне, делились с Володей своими скромными припасами.

Еще недавно Владимир Швайко был студентом педагогического техникума, комсомольцем, помощником отца и адъютантом у Гайдара. Теперь их всех везли в теплушке, где до этого перевозили скот. И в Германии, на специально созданном невольничьем рынке, специально обученные новому ремеслу торговцы поштучно распродали доставленных с Украины «восточных рабочих» фашистам-рабовладельцам.

«Восточные рабочие» были заняты от темна до темна. Кормили плохо, но мучительнее усталости и голода было ежечасное унижение. Некоторые не выдерживали, но Володя выдержал и помог выдержать другим.

Каждый вечер перед сном он вслух пересказывал себе и товарищам прочитанные дома книги. Прочитал он до войны не слишком много. Поэтому некоторые повести и романы Володя пересказывал несколько раз. Особенно часто его просили рассказать «Остров сокровищ» Стивенсона, «Овод» Войнич и «Судьбу барабанщика» Гайдара.

В фашистской неволе Володя пробыл полтора года. К счастью, ему с одним приятелем удалось бежать, несколько месяцев они скрывались и вышли навстречу Советской Армии.

Володя тут же вступил добровольцем. Получил старенькую красноармейскую форму и обшарпанную винтовку с трехгранным штыком.

Амуниция, конечно, была неказиста, и все-таки он был уже солдат. В батальоне объявили, что завтра — наступление.

А «самый страшный час в бою — час ожидания атаки», — писал поэт-фронтовик Семен Гудзенко.

Что же делает в эти трудные часы перед боем рядовой Владимир Швайко? Он идет к военторговскому автофургону, покупает письмо-конверт, то есть плотный лист бумаги размером с тетрадную страницу, который складывается вдвое. Одна его наружная половина расчерчена линейками: куда, кому, адрес отправителя. Все остальное пространство отводилось для текста.

В том же фургоне Володя купил школьную ручку, пузырек чернил. Отыскал укромное место и сел писать письмо.

Он писал не матери с сестрой, которые остались одни в Михайловке. Не родственникам в Бердичев. Он писал в Москву.

Володино послание благополучно дошло, не затерялось на фронтовых дорогах. Теперь это ценный исторический документ. Вот оно:

«Москва.

Союз Советских писателей.

Дорогие товарищи!!!

Очень прошу сообщить мне о судьбе... Аркадия Гайдара. Я был его близким другом в 1941 году в октябре месяце...

Во время оккупации немцами города Киева... писатель т. Гайдар находился неподалеку от Киева, откуда и попал в наши леса вместе с частями Красной Армии. Тут-то я с ним и познакомился.

Здесь Аркадий Гайдар связался с нашим местным партизанским отрядом. В отряде он находился более чем месяц.

В ноябре месяце на одном озере вместе с начальником этого отряда они попали в плохое положение, но, по некоторым данным, т. Гайдар прорвался через вражеское окружение и скрылся. Дальше его действия мне уже неизвестны.

Находясь в нашем лесу, Аркадий Гайдар просил меня после прихода Красной Армии написать вам (подчеркнуто мной. — Б. К).

Прошу написать мне, Может быть, вам известно что-нибудь о нем.

В. Швайко».[7]

В Володиной версии того, что произошло с Гайдаром, отчетливо проступают отзвуки двух трагических событий:

1) в конце октября 1941 года на окраине Леплявы пятеро партизан нарвались на засаду, один из них погиб, остальным удалось прорваться через вражеское окружение;

2) в первых числах ноября «начальник партизанского отряда» с двумя товарищами действительно попал в «плохое положение»: он был выслежен, схвачен и казнен.

Предполагал ли Володя, что Гайдар погиб? Да. Ведь только «по некоторым данным» Аркадий Петрович «прорвался... и скрылся». Следовательно, существовали и другие сведения, но Володя еще надеялся на чудо. В коротком письме (одна страничка мелким почерком) он дважды просит сообщить ему «о судьбе Аркадия Гайдара».

Вопреки слухам и, быть может, вопреки очевидным фактам, он еще надеется: вдруг писатель остался жив.

Это было не только горячее желание. Возможно, у Володи с Гайдаром были свои дела и адъютант считал нужным в них отчитаться. Во всяком случае, одно оставленное ему поручение — сообщить в Союз писателей — он выполнил так быстро, как только сумел.

Надо полагать, с той же ответственностью он выполнил и другие, если они были.

Из Москвы Володе ответили то же, что и его маме: по неофициальным сведениям, Аркадий Петрович погиб. Володю просили обстоятельней рассказать о пребывании Гайдара во вражеском тылу, о том, в каких боевых операциях участвовал Аркадий Петрович, находясь в партизанском отряде.

Но в Союз писателей от рядового Швайко не поступило больше ни строчки. Или где-то затерялся ответ из Москвы. Или не дошло до столицы второе Володино письмо. Или просто, раз Гайдар погиб, Володя не увидел смысла в дальнейшей переписке.

Словом, произошла техническая неувязка, и она стала одной из причин того, почему в конце войны или вскоре после победы не был разыскан тайник лесника Швайко.

Ведь каждое слово о Гайдаре в Москве внимательно изучалось. В более подробном рассказе Володя мог упомянуть о бумагах Гайдара, оставленных отцу, или просто о тайнике.

На эту подробность, можно не сомневаться, перед своей поездкой в Лепляву обратил бы внимание капитан Башкиров. Он бы расспросил Анну Антоновну, с которой встречался в Михайловке.

Но...

...Воевал Володя храбро. Из пехоты попал в танкисты. Машину подбили. Володю тяжело ранило в обе ноги. По счастливой случайности, он избежал ампутации. После выздоровления был направлен в личную охрану маршала К. К. Рокоссовского, но отпросился на передовую — он мечтал найти, быть может, даже освободить брата. Васю на фронте Володя не встретил. Был ранен во второй раз, а затем и в третий... Последнее свое ранение он получил уже на немецкой земле.

...Анна Антоновна, когда закончилась война, поселилась во Львове. Вскоре к ней переехал и Володя.

В 1951 году издательство детской литературы в Москве выпустило сборник «Жизнь и творчество А. П. Гайдара».

В нем впервые был напечатан переставший быть секретным отчет А. Ф. Башкирова, где упоминалось о семье Швайко, говорилось о том, что у партизана Гайдара были дневники и рукописи, которые после его гибели исчезли.

Но к Володе в руки этот сборник не попал. И никто ни разу не спросил бывшего адъютанта: «Владимир Михайлович, а лесник Швайко, с которым в окружении встречался Гайдар, вам, случайно, не родственник?»

В июне 1965 года я ехал в Житомирскую область к Василию Михайловичу Швайко. Для меня это был последний шанс узнать что-либо о тайнике его отца.

Но предстоящая встреча волновала и по другой причине. Я многое слышал об удивительной дружбе Гайдара с детьми. И здесь тоже заключалась какая-то удивительная тайна.

Куда бы ни приехал Аркадий Петрович — в Пермь, Архангельск, Хабаровск, Москву или глухое село, — через день-два возле него уже крутились озабоченные мальчишки, связанные с ним загадочными делами. Одного слова Гайдара оказывалось достаточно, чтобы любой из них кинулся очертя голову выполнять любое поручение.

Писатель Рувим Исаевич Фраерман вспоминал, что еще в начале тридцатых годов, когда слава Гайдара была не так велика, стоило Аркадию Петровичу выйти из дома, как невесть откуда возникали мальчишки. Вытягиваясь по-военному, они спрашивали:

— Аркадий Петрович, не будет никаких приказаний?

И Гайдар отвечал:

— Сегодня не будет. Если будут — позову. Ступайте на свой пост.

«Где находился этот пост и какой это пост, понять было невозможно», — добавлял Фраерман.

И вдруг помощь ребят понадобилась. И тогда Гайдар подошел к окну, раскрыл его — оно выходило на улицу, где уже стоял летний московский вечер, — и несколько раз негромко свистнул.

Казалось бы, кто мог услышать этот свист в столичном шуме? Однако вскоре у входа раздался звонок, в дверях появился мальчик лет двенадцати и произнес:

— Аркадий Петрович, вы подавали сигнал. Я явился за приказанием.

— Есть для вас задание, — ответил Гайдар. — Отдаю вам всем боевой приказ...

С помощью мальчишек в тот день удалось спасти от гибели немолодого уже человека, талантливого писателя, который тяжело заболел, а у него было слабое сердце.

Но удивительнее всего, что та же картина повторилась и на войне.

«Невозможно подсчитать, сколько их было, «адъютантов» Гайдара, за время нашего с ним пути (по тылам противника. — Б.К.), — вспоминал полковник А. Д. Орлов. — Стоило наведаться в какое-нибудь село, как возле Аркадия Петровича (других в его присутствии мальчишки не признавали) вырастал, словно гриб после дождя, какой-нибудь Петро или Гришко, который с готовностью сообщал, что за обстановка в деревне и много ли немцев.

Можно было подумать, что Гришко нарочно сидел и ждал, когда мы наконец появимся.

Я не переставал удивляться этому дару Аркадия Петровича мгновенно завоевывать доверие ребят — от пятилетних малышей до комсомольцев. Никаких заискивающих, добреньких слов он им при этом не говорил. Но тянулись к нему гурьбой».

Полузнакомые мальчишки-комсомольцы по просьбе Аркадия Петровича вывезли из окруженного гитлеровцами Семеновского леса подводы с ранеными. Это позволило полковнику Орлову и Гайдару повести на прорыв из кольца всех, кто был способен носить оружие.

А ведь мальчишки рисковали головой.

Почему все это мне вспомнилось по дороге на Житомирщину? До сих пор про «адъютантов» Гайдара я только слышал. А теперь мне предстояло знакомство с бывшим мальчишкой, который сам выполнял опасные поручения Аркадия Петровича.

И я думал: «Вдруг Василий Михайлович по собственным своим ощущениям и впечатлениям объяснит, в чем же заключалась притягательная сила личности Гайдара?»

Ведь сам я Аркадия Петровича ни разу не видел.

До колхоза «Перемога», что означает «Победа», я добирался на поезде, автобусе, а потом еще пешком. И Василий Михайлович заметил меня из окна, когда я уже подходил к его дому.

Пожимая мне руку, он, как его мама, чуть поклонился, подхватил с земли мешок с магнитофоном и чемодан и внес в избу. Познакомив с женой и сыном, накормив обедом, Василий Михайлович пригласил меня в «зал».

Пол, подоконники, двери тут блестели от свежей масляной краски. И комната походила на большую китайскую лакированную шкатулку.

Среди фотографий на стенах я обнаружил знакомые лица, но сейчас меня больше всего интересовал хозяин.

Василию Михайловичу было за сорок. Когда-то светлые, почти соломенного цвета волосы его начали седеть. Ходил он медленно, слегка сутулясь, но в его фигуре ощущалась большая физическая сила. Голос Василия Михайловича был чуть басовит, с приятным раскатом. Отвечал он не спеша, всегда секунду-другую подумав.

— Володя сообщил в Союз писателей, — начал я, — что дружил с Гайдаром. Вы тоже?

— Я так сказать не могу, — с оттенком сожаления произнес он. — У меня дружбы с ним не получилось. Но зато у меня есть заслуга: я ввел Аркадия Петровича к нам в дом, — засмеялся Швайко.

Мы с братом стояли на посту. Володя с одной стороны нашего барака, а я — с другой. Отец велел встречать гостей. Кто придет, сколько будет народу — этого он нам никогда не говорил. И уже после мы узнали, что это была группа Орлова.

Через пост Володи, я видел, прошло, наверное, человек двадцать, если не больше. А мимо меня — никто. И я уже решил, что ждать некого.

Вдруг под чьими-то ногами неосторожно хрустнул валежник, и в кустах, где нет никакой дороги, послышался шорох. В голове сразу: «Кто?! Немцы?.. Полицаи?.. Или случайный военный, которому дали наш адрес, а он сомневается, туда ли попал?.. И что делать: ждать, не подавая вида? Или, наоборот, бежать, пока еще не поздно, к отцу?»

Никакого решения принять я не успел, потому что в зарослях еще сильней затрещало. И оттуда появился высокий красноармеец. Плечи молотобойца. Лицо круглое. На голове пилотка. Одет в короткую, словно нарочно подрезанную, шинель. Сапоги немецкие, трофейные — и те с короткими широкими голенищами. Такое впечатление, что все обмундирование ему мало. На боку оттопыривается противогазная сумка. А в руке, прямо перед собой, он держит парабеллум.

А мы ведь с братом на пост выходили безоружными. Пистолеты у нас с Володей появились позже. И когда я увидел этого незнакомца, который шел с револьвером прямо на меня, стало жутковато.

А уже полутьма. Я один. Володя в стороне. Да и что он сможет сделать, если даже его позвать? А незнакомец, не опуская парабеллума, идет прямо ко мне.

«Немцев, — шепчет, — поблизости нет?»

«Пока, — отвечаю с душевным облегчением, — нет».

«Понимаешь, сбился с тропинки. Наши тут недавно прошли. Не заметил, случайно, в какую сторону?»

Я отвел его к бараку.

«Идите, — показал, — по коридору прямо».

А во мне и радость, что незнакомец оказался свой, и еще не выветренный страх.

Я, конечно, его не узнал. И когда ужинали за одним столом — тоже. На портретах в своих книгах он был молодой, смеющийся. А в нашей комнате сидел уже человек средних лет, и видно было, что ему сильно нездоровится. Это уже после чая он вдруг стал читать наизусть главы из своих произведений и нам открылся.

— Экзамен по детской литературе вы Аркадию Петровичу вроде бы сдали, — пошутил я. — Отчего же у вас не сложилась с ним дружба, как у вашего брата?

— Отчего? — виновато и чуть насмешливо улыбнулся Василий Михайлович. — Не хватило времени...

Когда немцы заняли наш район и родители решили, что мы будем помогать окруженцам, отец распределил между нами обязанности.

Володя был проворней. Ему отец доверил разведку. Брат ходил по деревням. В каждом селе у него имелись — или он себе нарочно завел — приятели. И от них точно знал, где стоят солдаты или в какую сторону направились полицаи. Они поодиночке-то ходить боялись.

В зависимости от доставленного сообщения отец выбирал маршруты для тех военных, которые направлялись к линии фронта. Проводником с ними отец посылал несколько раз Володю.

А я отвечал за охрану дома и безопасность гостей. Военные посещали нас каждый день. Их надо было накормить, дать умыться, устроить в сарайчике на ночлег, приготовить еды на утро и на дорогу. Поэтому вторая моя обязанность состояла в том, что я помогал по хозяйству маме. Был, так сказать, тимуровец у себя дома.

Когда под Озерищами поселился отряд Орлова, отец назначил Володю связным между домом и шалашным лагерем. Брат бегал туда каждый день, иногда по два-три раза. Часто виделся с Гайдаром. И если Аркадий Петрович был свободен, они подолгу беседовали.

Володя расспрашивал, каждый ли мальчишка в гражданскую мог вступить в Красную Армию; как Гайдар в пятнадцать лет смог сделаться командиром; интересовался, почему Аркадий Петрович написал ту или другую книгу, встречал ли он на самом деле Жигана, Чубука, Яшку Цыганенка, Сережу Щербачова, Тимура или они выдуманы.

Возвращаясь, Володя многие беседы тут же мне пересказывал. Ответы Гайдара были очень интересны, особенно когда он объяснял, кто послужил ему «моделью» для того или иного образа. Но я был весь в заботах о том, чтобы наколоть поскорей дрова, привезти три-четыре мешка картошки, выкопать поглубже яму, в которой бы картошка не померзла и не повяла до весны. И слушал брата вполуха.

Одно я запомнил: Аркадий Петрович объяснял Володе, что в Чубуке из повести «Школа» собраны черты многих людей, которые сыграли важную роль в судьбе самого Гайдара.

Это был отец, школьный учитель Галка, который тоже выведен в повести «Школа», и несколько командиров Красной Армии. Их советы и уроки много раз спасали Гайдару жизнь на гражданской и в сорок первом.

Конечно, Володя рассказал бы вам об этих беседах лучше.

— А с вами Аркадий Петрович воспоминаниями не делился?

— Нет... Но зато, — повеселев, добавил Швайко, — у нас было с ним приключение.

Поехали мы однажды с Аркадием Петровичем за соломой. В своих шалашах, на голой земле, они по ночам сильно мерзли. А солому и подстелить можно, и щели ею заткнуть, и просто в нее зарыться.

Погрузили мы на повозку маленький стожок. Катим назад. Тележка у меня двухколесная, на Полтавщине такую называют бида. Я стою на оглоблях, управляю резвой нашей лошадкой. Аркадий Петрович свернулся калачиком на макушке воза.

А день выдался теплый, засветило солнышко. В лесу тихо, уютно, кругом золотая листва, будто нет никакой войны.

Подъехали к крутой горке, на вершине которой стоял наш барак, я стал нахлестывать лошадь, чтобы она резвей взяла подъем и не вздумала остановиться на полпути. Взлетели мы наверх стрелой. Это мне показалось странным. Оборачиваюсь, а пассажира-то моего и нет. Он, видать, на теплом солнышке пригрелся, заснул и, когда я погнал в гору, сполз.

Я перепугался. Остановил биду. А в голове веселенькие мысли: что, если, падая, Гайдар напоролся на штык своей же винтовки или просто сильно ушибся?..

Кинув вожжи, я сломя голову бросился назад. Смотрю — бежит сам. В руке винтовка. Лицо заспанное и рассерженное.

«Что ты, кричит, за возчик такой: седока потерял?!»

А я, с одной стороны, доволен, что ничего плохого с ним не случилось, а с другой — горю со стыда.

«С детства, отвечаю, при лошадях. Сколько народу перевез. И сроду у меня никто с воза не падал. Это впервые, извините».

А Гайдар не спеша вскарабкался на самый верх, устроился поудобней и засмеялся:

«Поскольку в первый раз, то прощаю. Но когда вернутся наши и ты станешь работать в школе, то приди в класс и честно сознайся: «Ребята, я потерял однажды в лесу писателя». А я после войны приеду и проверю».

Это в нем было удивительней всего, — продолжал Василий Михайлович. — Гитлеровцы рядом. Радио нет. Слухи по деревням ходят самые разные. А Гайдар зайдет к нам после какой-нибудь диверсионной операции, снимет с себя два-три немецких автомата, сложит их в углу, повесит на гвоздик пояс с револьвером и с одной только сумкой через плечо сядет на лавку.

Мама сразу придвинет ему хлеб, горячую картошку. Аркадий Петрович хрустнет соленым огурцом. Мало совсем поест, выпьет жадно кружку чая. И начнет разговор про будущее.

Помню, обнял он Володю с Лелей, прижал их крепко к себе и говорит:

«Как только получите мое письмо, сразу покупайте билеты — и всей семьей ко мне. Адрес у меня такой: Большой Казенный переулок, восемь. Неподалеку от Курского вокзала. Я вас встречу. Только не забудьте указать в телеграмме номер поезда. А если не сможете приехать ко мне, я приеду к вам.

Привезу гостинцев. Отпразднуем встречу. Потом сядем за этот же стол. И все вместе — Леля, Володя, Вася и я — начнем сочинять толстую-претолстую книгу».

А Леля была маленькая. Испугалась:

«Мы не умеем».

«Ничего, — успокоил ее Гайдар, — научу. Это просто. Работа над такою книгой, Леля, начинается с припоминания. Каждый из вас вспомнит, куда и зачем он бегал, где и кого встретил и что случалось по дороге. Еще вы вспомните, что за люди к вам приходили, кому и чем вы помогали. И расскажете мне. Я тут же запишу, перескажу своими словами. Тоже кое-что припомню — и получится у нас с вами прелюбопытнейшая книга».

«А папа не велит никому ничего рассказывать, — снова решительно заявила Леля. — А то людям, которые приходят к нам в гости, и всем нам будет плохо...»

Гайдар перестал улыбаться, внимательно и, мне показалось, даже с печалью посмотрел на Лелю, провел своей большой ладонью по ее волосам, неожиданно поцеловал ее в лоб и ответил:

«Папа, конечно, говорит все правильно. Но после войны, когда я приеду, на земле уже не останется ни одного фашиста. И Михаил Иванович, наверное, разрешит».

Всем стало жалко, что такой интересный разговор вдруг прекратился. И тогда я говорю:

«Аркадий Петрович, я бы желал иметь от вас подарок — вашу книгу с надписью. Раз вы мне велели провести урок на тему «Как я потерял в лесу писателя», то нужен какой-нибудь документ. Иначе дети мне просто не поверят. Скажут, так не бывает».

Гайдар улыбнулся:

«Сейчас, к сожалению, у меня ничего нет. Что было — роздал. Но когда мы отпразднуем победу, ты, Вася, напиши мне. Если даже твое письмо меня не застанет, книги тебе вышлет мой секретарь».

Я остановил магнитофон.

— Секретаря у Аркадия Петровича не было, — заметил я.

Швайко пожал плечами:

— Он и в другой раз нам сказал: «В Москве меня ждет большая и трудная работа. Раньше каждую свою книгу я сперва сочинял в уме, затем шел к машинистке, садился с нею рядом, все ей рассказывал, и она печатала. А теперь у меня в сумке накопилось много записей. Диктовать придется каждый день. Без секретаря мне уже не обойтись».

И на войне Аркадий Петрович откровенней всего был с детьми. Пятнадцатилетней разведчице партизанского отряда Маше Ильяшенко, по прозвищу Желтая ленточка, и детям лесника он поверял главные свои мысли о том, как и над чем он собирается работать после победы.

«Лакированную комнату» наполнили сумерки. Василий Михайлович поднялся и включил свет.

— Вы знали, что Гайдар оставил Михаилу Ивановичу свою сумку?

Швайко резко поднял голову:

— Кто вам сказал?

— Ваша мама.

— Я помню другое: полковник Орлов готовился переходить фронт. Разбирал в нашей комнате свои вещи: что оставить, что взять с собой. Мне Александр Дмитриевич подарил в тот вечер ножик с двадцатью лезвиями и портмоне. Володе что-то еще. Ножик я не сохранил. А портмоне берегу, как память о тех днях.

И вот отцу полковник передал на хранение свой планшет — большой, штурманский, с прозрачной крышкой. В нем лежали секретные документы. Мне особенно запомнился толстый пакет с пятью сургучными печатями. Орлов его специально вынимал и показывал. Ну, вроде как самую большую ценность. Но что Гайдар оставил свою сумку, я слышу в первый раз.

— Это была связка бумаг или несколько общих тетрадей. Ваша мама принесла старую клеенку. Михаил Иванович все в нее завернул и, ничего не сказав, куда-то унес.

— Отец умел хранить тайны, — подтвердил Швайко и прошелся по комнате.

— Но у вас есть хоть какое-нибудь представление о тайнике?

— Как вам сказать?.. Раза два мы с Володей помогали отцу прятать документы. Что это было, не имею понятия. Отец не обмолвился ни словом. Бумаги лежали в трехлитровых помидорных банках и были завязаны тряпками с неприятным запахом, которые не пропускали воду. Мы с братом закапывали. Отец стоял рядом.

— А где? В каком месте?

— Спросите что-нибудь полегче. — Швайко опять сел за стол. — Мы даже не старались запомнить. Знаете, как бывает в детстве? Тебя позвали помочь. Ты наспех — только бы поскорее отвязаться — выполнил поручение. И побежал к своим, в ту пору казалось, более важным делам.

— Все же попытайтесь вспомнить.

— Копали под дубом. Дерево было старое. Лет четыреста ему. Не меньше. Заступы наши то и дело застревали в корнях. Володя хотел их подрубить. Отец не позволил:

«Дереву же больно. И потом, чужому в корнях будет труднее найти».

Но где стоит этот дуб... Одним могу вас утешить: тетрадок Гайдара в этих банках нет. Банки мы закапывали до прихода группы Орлова.

А больше с отцом ничего не прятали. И его самого с лопатой в руках я тоже не видел.

— А в бараке тайника быть не могло? В погребе, в стене или где-нибудь под самым потолком?

— В бараке отец не держал ни листка. Боялся подвести людей, которые ему доверились, и погубить нас. Мама, верно, вам рассказывала, в каких условиях мы жили. За стенкой семья раскулаченного куркуля. Все им нужно было видеть и знать. Стоило войти в дом человеку, тут же в комнату без стука вваливался кто-либо из соседей за луковицей или щепоткой соли. И запирать дверь нельзя — сразу подозрения. И в любой час могли нагрянуть солдаты и полицаи.

— Вы сказали, что не видели больше Михаила Ивановича с лопатой в руках. Значит, он потом уже закапывал все сам, а заступ прятал?

— То есть вы думаете, что у него было два тайника, — улыбнулся Швайко, — один для бумаг, а другой для лопаты? Но в таком случае и риск, что тайник будет обнаружен, тоже увеличивался вдвое. Нет, отец на это пойти не мог. И я предполагаю совсем другое.

Когда Орлов принес свой планшет, отец велел нам с Володей выйти поглядеть, нет ли кого в коридоре и возле барака. Мы с братом никого не встретили и пришли об этом сказать. Отец взял планшет под мышку. Вышел из комнаты. И появился ровно через четверть часа. Орлову и нам было очевидно, что планшет уже спрятан в надежном месте.

— Значит, тайник был рядом с домом?

— Конечно. Отец спал не больше двух-трех часов в сутки. Часто даже не раздевался, только сбрасывал сапоги. А работы нам все прибавлялось. И он позаботился о том, чтобы хождение к тайнику отнимало как можно меньше времени.

— А что, по-вашему, мог представлять тайник — дупло, лисью нору?

— Дупло, — усмехнулся Швайко, — кажется надежным местом только городскому человеку. А я, помню, обратил внимание, что отец унес бумаги Орлова вместе с планшетом.

— Пустой планшет Михаил Иванович мог бросить в лесу.

— Отец не стал бы его выбрасывать возле самого дома. И потом, в темноте он рисковал обронить какой-нибудь важный документ. Думаю, он спрятал бумаги вместе с планшетом. Вот почему я полагаю, что тайник у него был большой, наверное, даже с закрывающейся крышкой.

— И все же что это могло быть?

— Скорей всего, какая-нибудь дубовая кадушка для соления капусты, молочный бидон с защелкивающейся крышкой (в колхозах в таких возят молоко). Небольшой сейф, хорошо замаскированный. Не смейтесь. В сорок первом году в лесу можно было отыскать и пушку, и грузовик, и самолет.

Сбитый наш двухместный бомбардировщик мы нашли однажды с Володей. Пилот погиб. Штурман был ранен. Мы помогли ему добраться до села, где жил фельдшер. Когда мы рассказали про этот случай Аркадию Петровичу, он все порывался пойти в ту деревню узнать, что стало с летчиком. Но тоже не успел.

— Володя знал, где тайник?..

— Вам бы приехать пораньше да спросить у него самого... Володя был при отце разведчиком. Получал от него важные задания. И знал, конечно, больше нашего.

Про тайник он мог узнать нечаянно. Или, наоборот, из упрямства: «Ах, от меня скрывают — так я нарочно узнаю».

Вообще, пока не пришлось, погрузив в спешке на телегу самое необходимое, бежать ночью в Михайловку, Володе многое казалось игрой...

— Но вы же с Володей были еще и близкими друзьями. И если он сделал — чаянно или нечаянно — такое важное открытие, как же он не поделился с вами?

— Понимал, что я не похвалю. Сегодня, конечно, мы бы на Володю не сердились за его тогдашнее мальчишество. А могло быть и так, что он порывался сказать, а я не дослушал.

Однажды, например, он сказал:

«Когда Аркадий Петрович напечатает свои записки, то многим полицаям будет жарко...»

Я пропустил тогда эту фразу мимо ушей. А сейчас думаю: «Откуда он знал? Из беседы с Гайдаром? Аркадий Петрович читал ему свои тетрадки? Или он сам читал тетрадки, которые оставил Гайдар?»

Слушая Василия Михайловича, я с каждой минутой все сильней ощущал, что рушится моя последняя надежда. И уже в порыве отчаяния спросил:

— Хорошо. Предположим, что завтра я покупаю новую лопату, буханку хлеба, две банки консервов и еду под Лепляву, на кордон номер 54. С чего я должен начать?

— С чего хотите. Только без меня вам там делать нечего.

— Но если вы знаете, где нужно искать, почему ж вы до сих пор не добрались до тайника?

Василий Михайлович снова встал. Под его ногами скрипнула свежепокрашенная половица. А на стене появилась громадных размеров скорбная тень.

— Если бы я знал, — медленно произнес он, — я бы давно поехал и выкопал. Мне эти бумаги не нужны. Я бы это сделал только ради памяти отца, который принял великую муку, но не выдал тайн, которые ему доверили.

С той поры прошло двадцать лет с лишним. У меня самого подрос Леонид, который недавно заявил, что непременно станет офицером. А я и теперь по ночам просыпаюсь от голоса отца:

«Вася, Володя, мальчики мои, спасите, придите на помощь!»

Я не искал тайник, потому что не было никакой приметы, никакой зацепки. Разве можно перекопать целый лес? А сейчас я думаю... Не хотите выйти на воздух? Я расскажу вам одну историю.

Мы двинулись по дороге меж огородами и небольшими садами. Я искоса поглядывал на Василия Михайловича, а он не спешил начинать.

— Военные, которые у нас гостили, — негромко заговорил он, — делали нам с Володей подарки. И среди прочего имущества — значков, цепочек, ремней, кошельков, перочинных ножей — получили мы с Володей еще и три пистолета.

Новый бельгийский браунинг забрал отец. В гражданскую он хорошо стрелял. И вроде похожий браунинг был у него во время службы в продотряде. И по штуке досталось нам с Володей.

Свои пистолеты мы, конечно, опробовали: ушли подальше от дома, поставили на песок две пустые бутылки, выпустили в них по обойме. Сейчас уже не помню, попали мы в наши мишени или нет, но только больше нам пистолеты ни на что не пригодились.

И когда отец предупредил, что за ним следят и в любой час могут нагрянуть с обыском, мы с братом перебрали все наше богатство. Ножички, портмоне, автоматические ручки отложили в одну сторону, а пистолеты, значки, несколько горстей патронов — в другую. Но браунинги и боеприпасы к ним нужно было во что-то положить. А заодно мы решили спрятать и наши комсомольские билеты.

«Я знаю во что!» — обрадовался Володя.

Он поднял с пола сморщенный футбольный мяч. Надрезал ножницами камеру, опустил в нее пистолеты, всыпал значки и патроны. Оставалось положить туда же спрятанные в сарае комсомольские билеты. Но билеты, чтобы не настораживать соседей, мы решили взять утром...

Швайко остановился возле развилки, где росла дикая груша. Внимательно, слегка прищуря веки, взглянул на меня.

— Я утомил вас своими разговорами, — произнес он вдруг. — Вам с дороги пора отдохнуть. Отложим все беседы на завтра.

— Нет-нет, доскажите сейчас, — испугался я.

— Тогда я коротко, — согласился Василий Михайлович, который устал много больше моего... — Утром мы с Володей отправились в лес. За пазуху, под пальто, Володя спрятал саперную лопатку. А я нес под мышкой футбольный мячик. Он был тяжеловат и весьма округлился, но постороннему догадаться, что в нем, было, конечно, трудно.

Когда мы отошли от усадьбы, Володя велел мне: «Обожди», а сам исчез, проверяя, не следит ли кто за нами. Возвратился он через четверть часа. Увидел неподалеку большой трухлявый пень. Отсчитал от него сколько-то шагов. И повернул. Снова отсчитал — и опять повернул. И когда остановился возле трехствольной березы, сказал:

«Прятать будем здесь».

Володя выкопал довольно глубокую яму. Взял из моих рук мяч. Но прежде чем опустить его в землю, вынул из кармана своего пиджака комсомольский билет и велел:

«Давай твой».

Я протянул. Он стал засовывать обе книжечки в камеру. Из его билета выпала полоска бумаги. Это была, наверное, четвертушка тетрадного листа в клеточку, сложенная вдвое.

Володя быстро поднял записочку и положил ее обратно в комсомольский. Мне стало любопытно, я спросил:

«Чего ты там написал?»

Он смутился: «Ничего», зашнуровал покрышку, и мы быстро закопали мяч.

А теперь я думаю: не было ли чего в той записочке про тайник? Ведь самой любимой Володиной книжкой был «Остров сокровищ».

— Вы поедете со мной в Лепляву? — спросил я.

— Для чего же я вам это рассказываю? — ответил Швайко.

Мы возвращались с Василием Михайловичем из школы. Только что закончилась встреча с детьми и учителями. И теперь мы с Василием Михайловичем изнемогали от огромных охапок гладиолусов, роз и садовой ромашки.

От меня взрослые и дети впервые услышали о подвиге семьи Швайко. Я перехватил несколько изумленных взглядов ребят, для которых явилось полной неожиданностью, что скромнейший их преподаватель Василий Михайлович, оказывается, помог спасти в 1941 году сотни окруженцев и что сам Гайдар обещал ему, если останется жив, прислать в подарок все свои книги.

Это был последний день моей командировки. Дома нас ждал прощальный обед. Времени для деловых бесед оставалось в обрез. И я спросил:

— Василий Михайлович, как погиб Володя?

Швайко поник, еще больше ссутулился.

— Это произошло во Львове. Вам бы лучше спросить у мамы. Или же у Лели.

— Не хватило духу.

— Давайте присядем.

Метрах в ста от дома мы аккуратно положили на траву наши цветы и устроились на полусгнившем бревне.

— В 1955 году, в самый праздник 7 Ноября, Леля с мужем собрались в гости. А у Володи расстроилась компания. Они его позвали с собой. Он пошел. Хозяева оказались хорошими людьми. Володя там понравился. Он произнес задушевный тост. Удачно шутил за столом. И хозяйка даже упрекнула Лелю: что ты, мол, так долго скрывала от нас своего брата?

И только одному гостю Володя не понравился. Он был чуть постарше. Вроде работал слесарем. Но главное, в этот вечер его никто не приглашал. Он явился сам. Не выгонять же? Быстро нахватался из стакана. И начал цепляться к Володе.

Володя был по характеру парень добродушный, физически очень сильный. Отец с малых лет приучил нас к тяжелой работе. Володя был невысок, а мускулатура — хоть лепи с него Геракла: каждая мышца видна отдельно.

Благодаря своей силе он выжил в плену и совершил побег. Когда поступил в действующую армию, был трижды ранен. Служил связистом, пехотинцем, танкистом. Ходил в тыл за «языком». И снова ему пригодилась его физическая сила.

Вот почему к полупьяным придиркам незваного гостя Володя отнесся снисходительно. Они даже из квартиры вышли вместе. Брат нисколько не опасался за себя. Если б тот полез в драку. Володя бы с ним справился.

Но никакой драки не было. Ни слова не говоря, этот подонок ударил Володю ножом под левую лопатку. Брат успел только вскрикнуть: «Ой!»

* * *

Володю, как и его отца, могли убить рукояткой нагана полицаи. Он мог умереть от мороза и голода, когда его, без теплой одежды и куска хлеба, втолкнули в теплушку и повезли в гитлеровскую Германию. Его мог забить плетьми немец, рабовладелец двадцатого века, на ферме которого Володя работал. Наконец, на фронте он мог сотни раз погибнуть от пули, снаряда, мины, бомбы или от огня в полыхающем танке.

А Володя умер спустя десять лет после Победы от руки подвыпившего хулигана.

...Это не укладывалось в сознании.

* * *

...— Наверное, через год после этого несчастья вызвали меня в военкомат, — продолжал Василий Михайлович.

«Предъявите, — велят, — вашу орденскую книжку».

Отвечаю:

«Таковой у меня не имеется».

«Вы, — спрашивает военком, — Швайко В. М.?»

«Да. В чем дело?»

«Тут вам прибыли две медали «За отвагу», которые вы не получили, за бои в Карпатах и в Восточной Пруссии».

Тогда я смекнул, в чем дело. Объясняю:

«Это награды моего брата. Я Швайко В. М. — Василий. Он Швайко В. М. — Владимир. Но брата убили уже после войны».

«Извините, — пожал мне руку военком, — что я вас ошибочно обеспокоил».

Куда военком девал эти медали, я не знаю. Наверное, отослал обратно в Москву. Гайдар при мне объяснял Володе, что дает все награды Президиум Верховного Совета СССР. И туда же, по всей вероятности, они возвращаются...

Наверное, каждому начертано судьбой открыть свой «остров сокровищ». Но одни даже в детстве ничего не ищут и смеются над чудаками, которые мечтают что-то найти. Другие принимают за «остров сокровищ» первую же обнаруженную ими болотную кочку. И радости от такого открытия им хватает на всю дальнейшую жизнь.

И лишь тому, кто поставил перед собой нешуточную цель и вооружился мужеством и терпением на долгий срок, выпадает рассчитать конструкцию ракеты для межпланетных путешествий, доказать, что в снежной Якутии существуют россыпи алмазов, не уступающие южноафриканским; пересадить живую почку или сердце, создать спасительный для миллионов пенициллин или соорудить неисчерпаемый по своим возможностям лазер...

Я не изобретал гиперболоид. Не надеялся осчастливить человечество великим научным открытием. Я хотел найти две-три общих столистовых тетради — искал запечатленную мысль, которая много раз заносилась на бумагу, как последняя.

В шестом классе, вскоре после окончания войны, я прочитал в журнале «Звезда» «Репортаж с петлей на шее» Юлиуса Фучика. Эту удивительную повесть, которую Фучик писал в тюрьме, уже зная, что он приговорен, вынес по листочку и сберег отважный и надежный человек.

А через несколько лет стала известна история «Моабитской тетради». Татарский поэт Муса Джалиль, который попал в плен, писал в берлинской тюрьме Моабит стихи. Его рукописи тоже сохранил и переслал в Советский Союз верный человек, антифашист. Солдатский и писательский подвиг Мусы Джалиля был посмертно отмечен Золотой Звездой и Ленинской премией.

Хотелось верить, что и бумаги Гайдара надежно припрятаны и могут еще быть найдены. И когда друзья говорили мне: «Ты ищешь то, чего давно уже нет. И если даже сохранился тайник, то рукописи в нем давно размыли грунтовые воды» — я, не споря с ними, начинал рассказывать, как работал Гайдар.

Утро

Гайдар перевернулся на правый бок, поправил одеяло, потому что сразу стало зябко спине, и собрался еще немного поспать. Но сон уже прошел. Остались только тяжесть в ногах и утомление во всем теле от беспокойно проведенной ночи. И Аркадий Петрович открыл глаза.

Серый свет из крошечного, как в чулане, оконца под бруствером позволял разглядеть привычную и бедную обстановку землянки: четыре топчана, вкопанный в грунт стол, коптилку из сплющенной гильзы от зенитного снаряда, сосновые бревна стен. Над входом тускло поблескивали стекло и рамочка портрета. А печки не было. Одеяло, солома тюфяка и даже доски топчана насквозь отсырели. Сушить их было некогда и негде. И заснуть на такой постели можно было, только хорошо намаявшись за день.

Гайдар отбросил одеяло, спустил ноги, ощупью нашел портянки, засунутые в сапоги, не глядя, намотал их и через несколько секунд был уже обут. Так же машинально, ощупью, проверил, на месте ли сумка, хотя всю ночь спал, подложив ее под голову. Подушка получалась жесткой. И днем от нее ныла шея. Но класть сумку на ночь в другое место он не желал.

Быстро и привычно дотронувшись рукой до холодного ствола ручного пулемета, прислоненного к стенке возле изголовья, Аркадий Петрович надел через плечо сумку, снял со стены вафельное полотенце, и, стараясь не разбудить товарищей, поднялся по дощатым ступеням, и вышел.

Землянка стояла в лесу, который в этот ранний час казался глухим и дремучим. На востоке, где Леплява, небо начинало быстро светлеть, а здесь, возле болота («Кто же ставит лагерь возле болота?» — каждое утро думал Гайдар), царил полумрак и все выглядело сказочным и нереальным, потому что и деревья, и кусты, и пни, и землянки тонули в тумане, который смягчал и скрадывал детали и очертания.

Аркадий Петрович несколько раз глубоко вздохнул. Пахло застоявшейся водою, сосновой корой и гнилым сеном. На память пришли рассветы в Солотче на Мещере, куда он почти каждое лето ездил отдыхать и работать с Паустовским и Фраерманом. Однако предаваться воспоминаниям было некогда. Утренним временем, когда лагерь еще спит, Гайдар особенно дорожил.

Возле рукомойника он повесил на толстую ветку сумку и ремень с револьвером, сделал, по обыкновению, несколько медленных наклонов, энергично, так, что хрустнули кости, покрутил руками, потом две или три минуты раскачивал молоденькую сосну и закончил зарядку приседанием.

После каждого упражнения он глубоко дышал и теперь чувствовал, что горячая кровь разлилась по телу, смывая усталость, с которой он проснулся.

Гайдар поднял крышку рукомойника, наполнил из ведерка до краев бачок, разделся до пояса и начал быстро плескать на себя студеною водою, торопливо растирая ее ладонью по телу. От кожи пошел пар. Аркадий Петрович докрасна вытерся сухим полотенцем, надел гимнастерку, щелкнул пряжкой пояса, перекинул через голову лямку сумки и напился, как для простоты было принято в отряде, прямо из ведра.

Сразу до тошноты захотелось есть. Аркадий Петрович вспомнил, что вчера не ужинал и в землянке у него нет даже сухаря.

Иметь личные продуктовые запасы партизанам было запрещено. Относилось это в первую очередь, конечно, к местным, которые могли наведываться домой, но Аркадий Петрович подчинился правилу, хотя ему это было труднее всех.

Кормили в отряде дважды в сутки. А Гайдар, когда увлекался работой, забывал поесть. Если же его звали ужинать, он, случалось, не отвечал или просил оставить его в покое. Его оставляли. И он вообще нередко ел раз в сутки.

А писать поутру на голодный желудок было тяжело. Голова вскоре начинала кружиться. Мысли делались размытыми, из глубин памяти ленивей всплывали слова. И тут его выручали подушечки.

Когда группа Орлова перебралась из шалашей в пустующий дом возле партизанского лагеря, командир отряда Горелов прислал гостям в подарок большой картонный ящик слипшейся карамели.

Подушечки разделили на равные доли. Поскольку еды не хватало, Орлов и другие товарищи, безостановочно согреваясь чаем, довольно быстро расправились со своими пайками. А Гайдар завернул полученные конфеты в чистую тряпочку и разворачивал ее, только если ощущал, что от голода становится трудно писать.

И в это утро, подумав после умывания о конфетах, Гайдар сказал себе: «Рано. Нужно подождать».

И хотя сумка была на нем и ничего не стоило сунуть руку и взять карамельку, Аркадий Петрович не позволил себе положить в рот ни одной сладкой крошки.

Гайдар спустился на минуту в землянку, повесил на гвоздик полотенце, надел шинель, прихватил за воронкообразный ствол пулемет и снова поднялся наверх. Пройдя немного по тропинке, он свернул направо. И, миновав полянку с плитой (это была отрядная кухня-столовая), направился к темнеющему на отшибе огромному пню. Пень был его кабинетом.

Здесь лучше думалось и писалось, чем в землянке с ее несвежим воздухом и запахом давнишней плесени. Потом, возле пня можно было разжечь костер, но разводил он огонь крайне редко.

Чтобы разжечь горку сушняка, нужно было вынуть из кармана молочно-белый кремень, обломок рашпиля, который служил для высекания искр — кресало, — и обрывок бельевой веревки с разлохматившимся и зачерненным концом — трут.

Прижав обрывок веревки большим пальцем к кремню, нужно было чиркать кресалом по камню, пока от искры не затлеет трут. После этого дымящуюся веревку следовало поднести к сухой бересте и что есть силы дуть, пока березовая кора не вспыхнет.

Но все это требовало времени. И хотя Гайдар чувствовал, как в нем, особенно поутру, все тоскует по сухому теплу, потому что и шинель, и гимнастерка отсыревали за ночь тоже, и он бы многое отдал, чтобы, работая, иметь возможность повернуться к огню то одним, то другим боком и протянуть на секунду-другую к пылающим сучьям быстро стынущие на ветру ладони, — Аркадий Петрович считал, что не может позволить себе по утрам такой роскоши.

Из вечернего разговора в командирской землянке Аркадий Петрович знал, что подъем нынче будет в лагере ранний, что запланировано несколько диверсионных операций, а значит, и рабочее утро будет особенно коротким. Следовало торопиться.

Гайдар уселся на пень, поставил ноги на толстый корень, выгнувшийся из земли, передвинул на колени сумку, отстегнул матерчатую крышку, вынул тетрадь, полусточенный карандаш и перочинный ножик и хитро заострил самый кончик грифеля, чтоб буквы получались меньше и тоньше, а грифель при этом не ломался.

Опустив ножик обратно в маленькое отделение, Аркадий Петрович раскрыл тетрадь. Это была предпоследняя из московского запаса. В ней еще оставалось не меньше половины чистых страниц. И каждый раз, принимаясь за работу, Гайдар оказывался перед дилеммой — больше записать, расходуя как можно меньше бумаги.

Но как он ни исхитрялся, тетради все равно кончались. Достать новые было негде. А делать записи на отдельных листках он считал пустым занятием. В сумке листы сминались, рвались, текст на них стирался. И много ценнейшего материала из-за этого уже погибло. Что он станет делать без тетрадей, Аркадий Петрович не знал, старался пока об этом не думать и в шутку уверял себя: «Даст бог день — даст и тетрадки».

Конечно, было бы легче работать и удалось бы подольше растянуть свои писчебумажные запасы, будь у него чернила. И в деревнях, наверное, чернила и школьную непроливайку можно было бы достать.

Но чтоб писать чернилами, требовался стол. Правда, стол, вкопанный в грунт, имелся в землянке. Но работать за ним Аркадий Петрович не мог. От света каганца быстро утомлялись глаза. Даже сквозь толстую подошву стыли ноги, а главное — давил на голову низкий потолок. И Гайдару казалось, что мысли от этого становятся плоскими.

Стол можно было бы соорудить и возле пня. Плотников в отряде хватало. Но все уже настолько привыкли видеть Гайдара с сумкой на коленях, что никому не приходило в голову, что это неудобно. А сам он ничего объяснять не хотел. Он опасался, что если даже скажет, то за один раз ему стол не соорудят, а работе помешают. А Гайдар спешил...

Аркадий Петрович не смог бы ответить ни себе, ни другим, почему так спешит, но он ежесуточно пребывал во власти могучего стремления как можно больше успеть, словно кто-то все время нашептывал ему: «Скорей! Давай скорей!..»

Эпизоды последних боев у стен Киева, картины отступления, отчаянные сражения наших регулярных частей уже в глубоком немецком тылу, выражения лиц наших солдат в минуту опасности; подробные описания партизанских операций, сравнения с похожими операциями времен гражданской; отважные и подлые поступки, глаза детей во время воздушной тревоги в Киеве и под огнем в Семеновском лесу, когда они смотрят на тебя, а ты ничем не можешь помочь; женские голоса, убаюкивающие детей, успокаивающие раненых; предсмертные просьбы умирающих, которые шепчут имена и адреса. Звуки войны — шелест летящих тяжелых снарядов, кошачий вой мин, пронзающее завывание пикирующего бомбардировщика, всегда пугающий щелк оружия, в котором кончились патроны; имена героев, о которых следует при первой возможности сообщить на Большую землю; фамилии, адреса и деяния предателей, которых ни в коем случае нельзя забыть, — все это практически безостановочно билось, тасовалось, ярко вспыхивало в клетках мозга, просилось на бумагу.

Лишь на короткий срок воспоминания куда-то отодвигались, когда Гайдар приступал к выполнению боевого задания. Здесь уже он сосредоточивался на том, что ему предстояло, то есть не спускал глаз с участка дороги, где все должно было произойти, помнил, что держит в руках гранаты со вставленными запалами, а в одной уже выдернуто кольцо.

Это значило: как только он расслабит пальцы, которые сдавливают скобку, граната через две-три секунды взорвется, и потому ее нужно метнуть, пока не устала рука.

Но когда уже пылали на дороге транспортер и грузовики, когда уже утихали выстрелы застигнутых врасплох и разбежавшихся солдат, когда партизаны, неся или везя на подводах трофеи, успевали отбежать достаточно далеко и могли не опасаться преследования, мысли, связанные с литературной работой, тут же возвращались к нему.

И потому одну из ближайших своих задач, помимо участия в боевых операциях, Аркадий Петрович видел в том, чтобы ценой каких угодно усилий поскорей отписаться, то есть разгрузить голову от огромного количества впечатлений.

Гайдар мечтал, что наступит такая пора, когда он сможет просто вести дневник, то есть делать записи за одни сутки, и начнет ту книгу, замысел которой прорисовывался все отчетливей.

И если он успевал утром заполнить своим быстрым мелким почерком, обретенным тоже здесь, на войне, пять- шесть тетрадных страничек, то внутреннее напряжение ненадолго спадало. Наслаждалась коротким покоем память. Отдыхали, точно он разгрузил вагон, мышцы. Возникало радостное ощущение добросовестно выполненного долга...

И в голове начинала выстраиваться новая вереница эпизодов, ожидающих своей очереди.

...Гайдар пролистнул заполненные страницы, поправил в пальцах карандаш, низко взяв его за сточенный край. Сегодня предстояло записать историю, которую он рассказывал за столом у лесника Швайко, — «Золотая Звезда генерала».

...Карандаш начал толсто писать. Гайдар вынул ножик — и не смог его открыть. Потерявшие чувствительность пальцы не ухватывали выемку в верхней части лезвия. Гайдар понял, что основательно замерз.

Шинель, которую он носил, едва прикрывала колени, вдобавок она была изрядно потерта и продырявлена пулями и осколками в нескольких местах. Но сколько шинелей за последние дни он ни примерял — то коротки рукава, то узко в плечах.

Впору ему оказался только эсэсовский черный плащ с кокетливой пелериной, найденный с чемоданом нового обмундирования в подбитой автомашине. Гайдар, преодолев чувство гадливости, однажды переоделся в эту форму. И отправился в таком виде на задание.

Товарищи в зарослях подстраховывали его, и Аркадий Петрович вышел на шоссе. Увидев легковушку, неторопливо и властно поднял руку. Машина сбавила ход и стала подруливать к обочине.

Гайдару впервые довелось так близко увидеть глаза врага.

Сначала он заметил неприязнь и раздражение полковника, который сидел рядом с водителем, что эсэсман их останавливает. И трусливое недоумение в глазах шофера, который словно спрашивал: «Разве я сделал что-нибудь не так?»

И еще Аркадий Петрович запомнил, как от возмущения в лицо полковника кинулась кровь, когда он, Гайдар, открыв левой рукой бронированную дверь, не отдал честь, что было грубым нарушением воинского устава, не потребовал документы, а тут же навел на полковника висящий на шее автомат. И внезапную бледность того же полковника, который мгновенно попытался отстраниться, отсесть подальше, неизвестно как догадавшись, что это не эсэсман, что перед ним стоит русский партизан.

Время замедлило свой бег. Оно словно до бесконечности растянулось. Гайдар помнил, как он неторопливо ударил из автомата по переднему сиденью и, приподняв ствол, по заднему, где находились еще двое. И внезапно, в порыве ненависти, стал безостановочно и беспорядочно бить внутрь кабины — за Киев, за взорванные мосты через Днепр, за малышей на Бориспольском шоссе, расстрелянных из «мессершмиттов».

...Эсэсовский плащ Гайдар больше ни разу не надел. Было противно его носить. Да и свои ребята могли подстрелить по ошибке.

Командир отряда, обратив внимание, как ветха на писателе шинель, распорядился выдать ему новый полушубок. Аркадий Петрович примерил. Полушубок был легок, удобен, нигде не жал, а главное, в нем было так тепло, что хоть спи на снегу.

Покрасовавшись в обнове, поблагодарив командира за проявленную заботу, Гайдар снял овчинное полупальто и вернул его завхозу. Полушубков в отряде было мало. И Аркадий Петрович не хотел быть одетым лучше других.

После долгих уговоров он согласился взять только ушанку с рыжим мехом: ушанок было много и должно было хватить на всех.

Так Гайдар остался в старой своей шинели, которую ласково называл капотом — в память незабвенного одеяния Акакия Акакиевича Башмачкина.

И если Гайдар ухитрялся при такой экипировке писать по нескольку часов в день, то лишь потому, что его выручала давняя закалка солдата и рыболова и уже на войне обретенное умение, сев за работу, мгновенно отключаться от обстановки и собственных ощущений.

Дома, верно, этому бы удивились. В Москве Гайдара мог выбить из рабочего настроения даже скрип половицы, если кто-то проходил в коридоре мимо его комнаты.

...Поняв, что он до нутра продрог на своем пеньке и, пока не согреется, не сможет продолжать работу, Гайдар спрятал в сумку свою тетрадку и поднялся.

Только теперь он заметил, что холодное солнце разогнало туман, что лагерь давно встал и готовится к трудовому дню. Возле рукомойника одни ждали очереди, другие плескались, зачерпывая кружками прямо из ведра.

У лениво разгоравшейся плиты суетились две отрядные поварихи в телогрейках и ярких, праздничных платках. А дневальные чистили картошку — уже на вечер — и нарезали хлеб к завтраку. Круглые буханки, килограмма по два каждая, лежали в больших плетеных корзинах.

Боец Трофим Северин из Леплявы разрезал караваи кинжальным штыком на четыре части. Четвертушка служила пайком. Хлеб был свежий, только что привезенный, а штык остро отточенный. Под тонким длинным лезвием буханка сперва проминалась и только потом распадалась, показывая свою теплую и липкую мякоть.

Мельком взглянув, как Северин расправляется с буханками, Гайдар поздоровался, подошел к плите. На ней грелось два бака — один с чаем из шиповника, а во втором по ускоренному методу варилась каша: с вечера крупу заливали водой. Лишь только она закипала, ее можно было есть.

Аркадий Петрович поднес руки к свободному раскаленному краю плиты. От быстрого перепада температуры кончики пальцев мгновенно заныли. Гайдар подумал: если б в землянке стояла хотя бы маленькая печка, он бы, наверное, успевал гораздо больше.

— Аркадий Петрович, покушайте!..

Поворачивая ладони то одной, то другой стороной к теплу, Гайдар обернулся. Северин, гордый такой возможностью, протягивал большой ломоть. Это была чуть примятая горбушка, брак хлебопечения. Куска, который дарил Северин, хватило бы, чтоб возвратиться к пню и, не ощущая легкого подташнивания, продолжить заметки, пока не сварится каша и не вскипит чай. Но Гайдар не хотел, чтобы его появление возле кухонной плиты было объяснено тайными намерениями раньше всех получить горбушку, к тому же сверх нормы. И он ответил:

— Спасибо, Трофим, но так рано я никогда не завтракаю.

Гайдар опять уселся на пень, вынул из сумки тетрадь, а в отделении для противогазной маски нащупал тряпицу. Он развернул ее, взял липкую, с приставшей ниточкой карамельку и положил ее в рот. В запасе оставалось еще две подушечки. На два рабочих утра.

...К завтраку, кроме хлеба, чая и каши из неразмолотой пшеницы, был выдан еще кусок сала граммов на тридцать. А после еды было назначено совещание. Командир пригласил к себе в землянку весь руководящий состав отряда и Аркадия Петровича.

Горелов сидел за длинным узким столом. Это был жилистый, широколицый человек. Казалось, он не знает усталости. Волосы его были темны и густы, рот улыбчив, а взгляд тяжел и цепок.

Обсуждалась продовольственная проблема. Партизанский рацион был явно скуден, что отражалось на боевом духе. Заседание уже было в полном разгаре, когда в землянку спустился Аркадий Петрович.

— Товарищ Гайдар, в чем дело? — спросил командир. — Почему вы опоздали?

— Прошу извинить. В Переяслав сегодня пойдет обоз с продуктами, отобранными фашистами у населения. Вечером в Гельмязеве десятихатники обходили дома и наказывали готовить к утру подводы.

— Откуда сведения? — недоверчиво щурясь, спросил командир.

— Прибегал Володя, сын лесника Швайко.

Это был надежный источник.

— Обоз перехватим, — сказал командир. И, уловив настороженно-вопросительный взгляд Гайдара, добавил: — Начальником группы по захвату продуктового обоза назначаю Аркадия Петровича.

Полдень

С Гайдаром пошло десять человек. Партизаны расположились в засаде километрах в двух от села Хоцки. Дорога имела в этом месте удобный изгиб. Вдоль проселка тянулся густой кустарник. Сквозь его заросли засада не просматривалась. Это Гайдар проверил сам. Двое наблюдателей были отправлены версты за полторы в сторону Гельмязева, чтобы заранее приметить обоз. Остальным следовало ждать сигнала.

Время текло медленно. Мимо засады в обе стороны проносились машины — легковые и грузовые. Каждая из них могла стать желанной добычей. Но сегодня был нужен продуктовый обоз.

Непривычное оживление на дороге раздражало и вселяло беспокойство. Угон большого обоза дело хлопотное. И какой-нибудь не вовремя появившийся грузовик с солдатами мог сорвать всю операцию.

Часы на руке отсчитывали минуты. Впустую расходовалась нервная энергия, одинаково нужная для боя и письма. А вереница подвод с мешками и ящиками не появлялась.

Лежа на животе на холодной земле, ощущая правым локтем жесткий приклад пулемета, а левым боком — твердый брусок сумки, Аркадий Петрович поднял воротник шинели, опустил наушники меховой шапки и решил поработать.

Мимо кустов, замедляя ход на повороте, проносились машины. Их стало ощутимо меньше. Это увеличивало шансы на удачу, но заранее сказать ничего было нельзя.

Гайдар улегся на бок, засунул стынущие ладони в сомкнутые рукава шинели и начал припоминать и обдумывать очередной сюжет, который следовало занести в тетрадку, — ночной поход в Киев.

Работу над этим эпизодом Аркадий Петрович нарочно откладывал до лучшей поры, когда у него появится стол, чернильница с чернилами, какой-нибудь закут с печкой и он перестанет сидеть на ветру. Гайдар хотел написать о недавнем, перебивая свой рассказ воспоминаниями о прошлом, о девятнадцатом годе. А это требовало покоя и достаточно большого напряжения.

Но печки в землянках упорно не ставили. Уходить из этих мест командир не собирался. Выкраивать время для записок с каждым днем становилось все трудней. Гайдар не был уверен, что сумеет работать, когда наступят еще большие холода. И понял, что откладывать не стоит.

Аркадий Петрович покрутил шеей, которая начала затекать, посмотрел сквозь сито желтых листьев кустарника на дорогу. Она в ту минуту была пустынна. Взглянул, где товарищи. Все были на своих местах. И приступил к делу.

Война приучила его каждый день находить новые приемы работы. В прежние годы, чтобы написать рассказ или повесть, Аркадий Петрович перво-наперво выбирал место, где он поселится. Выбор был не слишком велик: дома творчества под Москвой или в Ялте, половина избы в Солотче или номер «люкс» в клинской гостинице.

В Солотче, куда он приезжал с Паустовским и Фраерманом, в первый же вечер заключалась «конвенция», где кто сидит и по каким дорожкам во время работы ходит.

Паустовский писал в бывшей баньке, иногда прямо на машинке. А Гайдар с Фраерманом сочиняли большей частью на ходу, в ритм своим шагам, довольно громко при этом бормоча и проверяя на слух каждую фразу. Для бормотания без помех требовались ровные, непересекающиеся тропки, достаточно знакомые, чтобы не глядеть под ноги, и достаточно пустынные, чтобы никто не попадался навстречу. Иначе можно было сбиться с ритма, потерять очень важную мысль. Или слово.

На фронте от многого пришлось отвыкать.

Еще по дороге из Москвы в Киев Аркадий Петрович твердо решил, что отправлять в редакцию он будет только совершенно законченные вещи. В этой решимости заключалась и требовательность к себе, и маленькая хитрость. Аркадий Петрович лучше других знал, что попал на войну случайно. Опасаясь, что в любой день его могут отозвать, он спешил стать для газеты необходимым, а быть может, и незаменимым.

С той внутренней собранностью, которая пришла к нему, как только он ощутил себя военным человеком, Гайдар четко разделил всю свою работу на три момента: наблюдение, осмысление и писание.

Гайдар с интересом и болью подмечал, как меняется облик Киева, который он любил со времен далекой юности. На улицах возникали баррикады из мешков, возле памятника Тарасу Шевченко однажды утром вырос круглый железобетонный колпак дзота. В стальных заслонках, которые защищали окна бомбоубежищ от осколков, прорезались бойницы. Постовые милиционеры ходили с немецкими винтовками на плече и длинными кинжальными штыками на поясе.

Женщин в городе стало заметно больше, чем мужчин. Военные встречались чаще, нежели штатские. Привычными для глаза стали вооруженные рабочие — широкие ремни поверх пиджаков или пальто. На поясах револьверы, патронташи, финки с деревянными лакированными рукоятками.

Но если наблюдать можно было всегда и всюду, то обдумывание требовало уединения.

На передовой условий для этого, естественно, не было. Там он участвовал в боевых действиях, выступал перед бойцами. Он рассказывал о героизме красных курсантов времен гражданской войны, о писателях, с которыми был знаком (его об этом просили), о литературном труде, непременно читая напоследок отрывки из своих книг.

Но чаще всего вопросы бойцам и командирам — в блиндаже, в землянке, в окопе в минуту затишья — задавал он. Ответы старательно записывал, зная, что дома, в Москве, пригодится любая подробность.

Когда он возвращался вечером в Киев, в гостиницу «Континенталь», то время до рассвета распределялось так: холодный душ (горячего давно не было), ужин (ему всегда в ресторане оставляли), разговор с редакцией по телефону, беседы с товарищами-журналистами (обмен новостями, который позволял представить обстановку в целом). А еще нужно было постирать и погладить (на передовую он приезжал всегда подтянутый, выбритый, в выглаженном обмундировании и с чистым подворотничком).

И до утра, до автомобильного гудка под окнами, приглашавшего снова на передовую, оставалось четыре-пять ночных часов.

Гайдар подчинялся призыву клаксона — своей машины у него поначалу не было. Ездил на чужих — кто пригласит. И время на главную работу — обдумывание и писание — он урывал уже от сна, который становился трех- и даже двухчасовым.

Безостановочность этого конвейера чуть было не привела Гайдара в отчаяние, пока он не нашел выход: дорога. Это была единственная часть суток, где время тратилось непроизводительно.

И Аркадий Петрович стал ездить на передовую городским транспортом в одиночку. Сперва он ехал через весь город на трамвае, к радости своей обнаружив, что ему хорошо думается на жесткой лавке вагона.

Но долго усидеть не удавалось. Он уступал свое место женщине, ребенку или раненому. И пристраивался в уголке на площадке. Здесь трясло и подбрасывало. И пассажиры часто спрашивали: «Вы сейчас выходите?» Или просили: «Разрешите, я положу торбочку».

Поэтому спокойная работа начиналась, когда он выходил на кольце, показывал на контрольно-пропускном пункте свои документы и подныривал под полосатый шлагбаум. Это была уже передовая. И Гайдар знал, что час-полтора принадлежат теперь только ему.

Дорога, по которой он шел, была исковеркана воронками, завалена то с одного края, то с другого расщепленными деревьями, разбитыми телегами и автомашинами, раскиданными взрывом ящиками и лошадиными тушами, обезображенными кузовами и сорванными кабинами. Гайдар приучил себя, не отвлекаясь, обходить завалы и провалы, следить за небом; слыша завывание мин, бросаться в воронки, ухитряясь при этом не прерывать думания или, в крайнем случае, не терять нить.

А теперь, в отряде, чтобы не пропадало время, нужно было привыкнуть работать в пятнадцати метрах от дороги, по которой взад и вперед катили гитлеровцы.

Ночной поход в Киев

Гайдар подавил в себе желание вскочить с земли и пройтись. Вместо этого он только перевернулся на другой бок.

Аркадий Петрович припомнил свои гулкие шаги по настилу Цепного моста (в тишине над рекой они отдавались продолжительным металлическим звоном в фермах); успокаивающий плеск внизу, возле израненных осколками гранитных опор, и ту особую прохладу от огромных масс живой, быстрой воды, когда возникает потребность остановиться и долго, глубоко вдыхать чистый, влажный, оживлявший тело воздух.

Перейдя мост, Гайдар тут же стал подыматься на Владимирскую горку. Он выбрал более короткий, но и более крутой подъем. Слева, на фоне синего, в звездах неба, из облака могучих крон возносилась бронзовая фигура князя Владимира, осеняющего своим крестом Днепр.

Проплутав в темноте по тропкам громадного парка, Аркадий Петрович неожиданно для себя вышел к зданию Филармонии. Это был центр города. Тут начинался Крещатик.

Гайдар остановился и прислушался. Он надеялся уловить звуки далекой ружейной и пулеметной пальбы, которая бы означала, что где-то на окраине наши продолжают драться. В этом случае он должен был предупредить защитников города, что последний мост через Днепр к утру будет взорван.

Аркадий Петрович сам упросил начальника Киевских переправ полковника Казнова доверить ему это задание. Полковник вынужден был согласиться, потому что у него совсем не оставалось людей.

Но Киев встретил Гайдара тишиной. Не вспыхивали зарницы далеких пушечных выстрелов. Молчали пулеметы. Хорошо, если наших войск в городе уже нет. А если это затишье до утра?

Вынув из кармана шинели ТТ, Гайдар оттянул затвор, загнал в ствол патрон и, уже не пряча пистолет, двинулся дальше по Крещатику — мимо громадного здания Центрального универмага. А на площади Льва Толстого свернул налево, на Красноармейскую улицу.

Взорванная электростанция уже не давала городу света. На улицах прекратилось всякое движение. Исчезли трамваи и автобусы. Хлопали от ветра двери оставленных жилых домов и неохраняемых общественных зданий. И все же было ощущение, что город не спит, а живет полной ожиданий и страхов жизнью.

Противник в город еще не вошел. Это было очевидно. Гитлеровцы опасались ловушки. Но Гайдар рисковал наткнуться на вражеских разведчиков.

Сквозь занавески и шторы светомаскировки кое-где прорывались слабые и загадочные отблески пламени самодельных светильников. Через нечаянные щели Гайдар схватывал острым глазом мимолетные сцены: люди прятали небогатые свои сокровища, жадно и безрадостно ели, бинтовали раны, запоздало собирали вещи, обнимались и плакали на прощание.

Но что бы на его глазах ни произошло, он не должен был ни во что вмешиваться.

Ему надлежало до утра вернуться на командный пункт переправы, где ждали его сообщения. И он не имел права быть убитым.

Заслышав говор, шаги или заметив чью-то тень, Аркадий Петрович прижимался к стене или входил в подъезд. Убеждался, что это не противник, и шел дальше. Он направлялся к Голосеевскому лесу: если наши части еще держали оборону, то прежде всего там.

В самом конце Красноармейской улицы, в полном безмолвии, он вдруг услышал звонкий чистый голос:

— Дяденька, вы не видели мою маму?

Эхо, которое спряталось под аркой, подхватило последнее слово и понесло его вдоль домов:

«Маму... маму... ма...»

От неожиданности Гайдар вздрогнул, повернул голову. Глаза его привыкли к темноте, и он увидел: возле мрачной арки трехэтажного дома, где в окнах не было заметно ни огонька, на детском деревянном стульчике сидела девочка лет пяти.

Приблизясь, Аркадий Петрович разглядел, что была она в пальто и берете. Из-под берета торчал хвостик светлых волос, стянутых широким нарядным бантом. Даже в полумраке было заметно, что лицо девочки заплакано и глаза смотрят испуганно, доверчиво и с надеждой. В руках она держала черного с белой грудкой котенка.

— Как тебя зовут? — спросил Гайдар.

— Марийка.

— Мама давно ушла?

— Еще утром. Она сказала: «Я на полчасика. И мы едем». Мы должны были ехать через Днепр. У нас и вещи сложены.

— Может, мама ждет тебя дома?

Девочка помотала головкой.

— Дома ее нет. Я сидела в комнате, пока не стало темнеть. Свет не горит, я боюсь.

— Ты не спрашивала соседей? Вдруг они ее видели?

— По нашей лестнице все уехали.

Котенок, который спал, свернувшись уютным калачиком, на руках у девочки, поднял голову, встал на лапки, потянулся, выгнув спину и наставив пистолетом хвост. Марийка опустила его на землю, где стояла чашка с молоком. Но котенок не стал лакать. Он был сыт.

Было очевидно: с матерью девочки что-то случилось. Но что?..

Наводить справки о несчастных случаях негде.

— Хочешь есть? — спросил Аркадий Петрович. У него была с собой плитка шоколада «Золотой ярлык».

Девочка снова помотала головой, и опять смешно запрыгал хвостик ее волос с бантом, что насторожило котенка.

Марийка продолжала пристально смотреть на Гайдара снизу вверх, точно ему нужно было только вспомнить, где может находиться ее мама. Теряясь от этого взгляда, Гайдар стремительно думал.

Взять девочку с собой он не мог. В эту ночь он был разведчиком. И если бы даже Марийка согласилась подождать, пока он вернется из Голосеевского леса, он все равно не мог ее взять с собой, потому что утром, после неизбежного взрыва Цепного моста, его ждало отступление по Бориспольскому шоссе. Сколько дней оно продлится?.. Чем закончится?.. Этого не знал никто. Но и оставить девочку одну на улице он не мог тоже.

Аркадию Петровичу показалось, что из подъезда соседнего дома слышны голоса. Взяв Марийку за руку, он вошел с ней в парадное. На лестнице, на третьем этаже, мелькнул пугливый свет.

— Стой здесь. Я сейчас, — сказал Гайдар девочке шепотом.

— Я боюсь, — беззвучно заплакала она. И вцепилась в его руку.

— Тогда... — И Аркадий Петрович приложил палец к своим губам.

Девочка кивнула и перестала плакать.

Он поднял Марийку (она тут же обвила его шею, не выпуская котенка), левой рукой прижал ее к себе, а правой вынул из кармана шинели пистолет. И, нащупывая легким прикосновением подошв стертые ступени, начал медленно подниматься наверх, к свету.

Сверху вместо голосов теперь доносился скрежет чего-то тяжелого, что двигали по каменным плитам. Скрежет позволил Гайдару быстро подняться по лестничным маршам и затаиться в темном углу между вторым и третьим этажом.

А на следующей площадке, на гвозде, горела керосиновая лампа с привернутым фитилем. И мужчина лет сорока в клетчатой рубашке, согнувшись, толкал дерматиновый диван, на котором был навален разный хлам: медные тазы для варенья, гипсовая статуэтка поэта, настольная лампа без абажура с бронзовыми фигурками ангелов, которые взмахивали крылышками.

Мужчина не понравился Гайдару. И, приложив к своим губам ствол пистолета — в знак того, чтобы Марийка с ним не разговаривала, Аркадий Петрович стал так же бесшумно спускаться. На улице, подняв голову, Гайдар оглядел окна всех этажей. Они были темны. И луч света пробился не сверху, а снизу.

В покрытой чугунной решеткой яме, сбоку от асфальтированной пешеходной дорожки, желтело плохо задернутое старым шерстяным одеялом окно подвала.

Гайдар стал искать вход. И обнаружил возле парадного вывеску: «Лицую брюки и пиджаки». Большая стрелка показывала вниз. Крепко держа за руку Марийку, которая прижимала к себе уснувшего котенка, Гайдар вошел в подъезд, спустился под лестницу. Входная дверь в мастерскую была приоткрыта. Они прошли по темному коридору вперед. Путь им снова преградила дверь. И Гайдар вежливо постучал в нее рукояткой ТТ.

— Входите, — ответил немолодой мужской голос.

Двое стариков, муж и жена, сидели на гнутых венских

стульях возле узлов и фанерных чемоданов, среди которых выделялся полукруглый футляр перетянутой ремнями швейной машинки «зингер».

А двое мальчишек, старший из которых был ровесником Марийки, лежали на широкой деревянной кровати под лоскутным одеялом.

Тут, как и во многих домах в эту ночь, пока оставалась возможность выбора, решали.

А дело заключалось вот в чем. Дочка стариков, Соня, две недели назад, когда все были уверены, что Киев выстоит, записалась санинструктором в пехотную часть, где служил командиром роты ее муж.

— У них сумасшедшая любовь еще с очага,[8] — сказала жена портного.

А мальчишек Соня оставила родителям. И вот теперь старики сидели на узлах, понимая, что надо уходить из города, и не имели силы отважиться на такой шаг с внуками и швейной машинкой, без которой не могли существовать.

Гайдар в двух словах рассказал о Марийке, дал понять, что не может больше задерживаться. И поскольку в шинели с пустыми петлицами он порой производил невыгодное для себя впечатление, то вынул из кармана и показал свой писательский билет.

— Сонечка вас, конечно, читала. Она все читала, — сказал старик. — Она будет очень жалеть, что вы ее не застали.

— А девочка пусть у нас поживет, — вздохнула старуха. — Пойди, — обратилась она к Марийке, — познакомься со своими приятелями. Это Миша и Алеша. Они рисуют, поют и уже знают буквы.

Миша и Алеша, удивленные тем, что девочка у них остается, сели, не забыв запахнуться в одеяло, из которого теперь торчали только их головы. А Марийка крепко держалась за карман шинели Гайдара.

— Идите по своим делам, — разрешил Гайдару старик. — Мы все равно никуда не поедем. А Сонечке скажем, когда она вернется, — улыбнулся он жене, — что она оставила нам троих.

— Я с вами. Я пойду с вами, — испуганно и моляще заговорила Марийка. — Ведь вы идете искать мою маму? — И она снова посмотрела на него с надеждой.

...Гайдар помнил, как торопливо пожал руки старикам, кивнул мальчишкам, поцеловал в соленые глаза девочку и, сунув под графин несколько сотенных бумажек, вышел — почти выбежал на улицу.

Он опаздывал в Голосеевский лес. Он рисковал, он мог не успеть вернуться к мосту до рассвета.

* * *

Когда случай с Марийкой был припомнен до самых мелких подробностей: там, в подвале, при свете, выяснилось, что глаза у девочки темные, а к ее матроске под пальто приколот маленький значок Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, которая перед войной была празднично и шумно открыта в Москве; когда Гайдару оставалось только сесть, положить на колени тетрадку и сжато, без лирики, все записать, прибежал один из наблюдателей:

— Обоз... с большой охраной...

Вечер

Захватить удалось всего пять подвод, и две перепуганные коровы сбежали в лес сами. Необычное в это утро оживление на шоссе помешало взять больше, но страх оккупантов перед всякого рода зарослями избавил партизан от преследования.

До лагеря оставалось еще изрядное количество километров, когда все участники операции ощутили вдруг волчий голод. На подводах пригодным к немедленной еде оказался только белый липовый мед в пузатом бочонке. Извлеченные из голенищ, в ход пошли деревянные и алюминиевые ложки. Но много ли можно съесть густого меда — без хлеба, без воды? Каждый черпнул из бочонка два-три раза, облизнул липкую ложку и сунул обратно в сапог, а Гайдар — в маленькое отделение сумки. С тем и прибыли в лагерь.

Аркадий Петрович коротко доложил командиру, как дело началось да чем кончилось. И пока с возов уносили на склад захваченное оружие, муку, сало, разделанные свиные и овечьи туши; и пока находчивые поварихи доили пригнанных перепуганных коров и растапливали плиту, обещая к вечернему обеду украинский борщ с трофейной свининой, Гайдар заторопился к своему пню.

До наступления сумерек он занес в свою тетрадь эпизод «Марийка» и еще один — «Голосеевский лес». И когда он уже перестал различать следы своего карандаша на листе — а работалось ему хорошо, и было желание закончить сегодня историю той киевской разведки, — Аркадий Петрович спустился в землянку, запалил трут, вздул огонь и при свете лампадки из гильзы, на могучем всплеске сил занес на бумагу еще один сюжет — «Взрыв Цепного моста».

Задув светильник, Гайдар поднялся наверх. Совсем стемнело. В центре лагеря горел большой костер. Увидев Аркадия Петровича, партизаны потеснились, давая ему место на толстом, поваленном стволе, заменявшем скамейку.

Аркадий Петрович поблагодарил, сел. Он испытывал приятное и чуть болезненное состояние внутренней опустошенности. Хотелось покоя и еще хотелось побыть среди людей.

И когда Аркадий Петрович подсел к огню — погреться, отдохнуть, послушать какую-нибудь забавную историю, пусть и не самую правдивую, лишь бы веселую, завхоз Иван Семенович с требовательно-капризными интонациями в голосе произнес:

— А что вы, Аркадий Петрович, все пишете? Утречком, я заметил, сидели. С операции возвратились — опять, гляжу, карандашиком скребет. Почитали бы нам чего-нибудь от скуки.

— Для потехи, Иван Семенович, ничего не пишу, — негромко, устало ответил Гайдар. — Но против скуки могу рекомендовать хорошее средство.

— Какое же это, интересно?

— Почаще ходить на операции.

Партизаны засмеялись.

— У меня другая должность, — обиделся Иван Семенович. Глаза его сердито спрятались под густые, насупленные брови.

— Тогда не жалуйтесь, что она скучна, — добавил Гайдар.

Бойцы оживились. Вспыхнул смешок. Внезапным улучшением настроения тут же воспользовался комиссар отряда, Моисей Иванович Ильяшенко.

— Товарищи партизаны, — начал он, — Аркадий Петрович нынче утомлен. И если он разрешит, я скажу несколько слов. С позволения командования товарищ Гайдар создает историю нашего партизанского отряда. Короче говоря, он пишет книжку, которая будет напечатана в городе Москве.

Вокруг костра сделалось так тихо, что стало слышно, как лопаются пузырьки на стволе сырой березы, кинутой в огонь.

— В Москве? — переспросил Игнат Касич.

— В Москве, — подтвердил комиссар Ильяшенко. Он понимал, о чем его спрашивают.

Батареи в отрядном приемнике едва теплились. Ловить удавалось только немецкие станции, которые уже дважды на русском языке передавали, под грохот медных тарелок и фанфар, сообщение о том, что Москва ими взята, что в честь этого события уже выбита бронзовая медаль и готовится парад, который состоится 7 ноября на Красной площади, принимать его будет сам Адольф Гитлер.

— В какой же типографии вы будете печатать свой труд? — спросил Гайдара один из окруженцев, старший лейтенант, который недавно пришел в партизанский лагерь. В его голосе были и вызов, и недоверие.

— Я не имею дела с типографиями, — отрезал Аркадий Петрович.

— А с чем же вы имеете дело? — раздраженно переспросил старший лейтенант. — Кто же будет делать из ваших тетрадок книжки?

Беседа со старшим лейтенантом была Гайдару неприятна. Но разговор слушали все.

— Печатал и будет печатать мои книги Детиздат, то есть издательство детской литературы.

— Понятно, — кивнул старший лейтенант. — И находится этот детский издат в Алма-Ате?..

— Вас интересует, где он находится? — переспросил Гайдар, сделав вид, что не заметил издевки.

Аркадий Петрович положил на колени свою сумку. При ярком пламени костра было видно, что противогазный чехол мок в воде, много валялся на сырой земле и вдобавок испачкан сажей костров.

— Представьте, что это Красная площадь, — показал Гайдар на сумку. — Здесь, справа, Спасская башня, из которой во время парадов выезжают на белом коне маршалы. Тут Кремлевская стена. В центре, возле стены, Мавзолей. Против Мавзолея, через площадь, — улица 25 Октября. Так вот, если пройти по этой улице до конца и повернуть направо, то в двух минутах ходьбы будет Малый Черкасский переулок, где находится Детиздат.

Ильяшенко внимательно следил, что еще отмочит этот новенький. Но тот сердито запахнулся в полушубок, а партизаны весело переглядывались.

Гайдара видели в деле. Он брал на себя самое опасное и трудное. Первым открывал огонь. Последним уходил. Не хвастал. Не лгал. Не делал и не говорил ничего пустого.

И если он сказал, что сочиняет книжку для какого-то Детиздата, расположенного возле Кремля и Мавзолея, то, значит, так и есть. И немцы врут.

Иначе с какой радости он сидел бы с утра до ночи в своей куцей шинелишке на ветру и писал в тетрадке?

— И что же, там будет про каждого из нас? — спросил Северин, тот самый, который хотел утром подарить Аркадию Петровичу отличную, сытную горбушку.

— Про каждого, — согласился Аркадий Петрович, — чтобы твои, Трофим, дочь или сын могли бы прибежать с этой книжкой в школу и сказать: «А тут и про моего папку. Оказывается, на войне он был у меня герой!..»

* * *

В землянке, после беседы у костра, Аркадий Петрович долго не мог уснуть. Перво-наперво он ждал, пока от тепла его тела немного согреется соломенный тюфяк и толстое верблюжье одеяло, поверх которого он положил еще свою шинель, и его перестанет знобить от холода и непроходящей сырости.

А во-вторых, нужно было подготовиться к завтрашнему дню. Еще лет десять назад, на Дальнем Востоке, начав «Военную тайну», он сделал для самого себя важное открытие: если с вечера проговорить в уме или даже вслух завтрашний «урок», то на другой день работа идет очень споро. Не нужно тратить минуты и часы на раскачку. И не приходится останавливаться и думать, а что писать дальше.

Тогда же он приучил себя, проговорив эпизод, делать наброски плана. Здесь, в лагере, набрасывать планы он уже не успевал. Все-таки отряд — не дом творчества в Ялте. Но, целиком полагаясь на свою память, к которой вернулась юношеская цепкость и прочность, он отбирал в уме «случаи» для записи, выделял особо нужные и резкие детали и с этим засыпал.

После разговора у костра о будущей книге Гайдар наметил для следующего утра «Подвиг капитана Рябоконя».

Чувствуя, как под одеялом накапливается тепло, и понимая, что засыпает, Аркадий Петрович успел взглянуть на светящийся циферблат. Без десяти минут полночь. Наказав себе проснуться в три, он в тот же миг заснул.

...Посреди ночи Гайдар вздрогнул, как от толчка. Поднес к лицу часы. Стрелки показывали пять минут четвертого. Вставать не хотелось. Аркадий Петрович досчитал до трех. На слове «три» спустил ноги. Быстро оделся, взял ручной пулемет и вышел из землянки.

Небо было морозно-чистым. Звезды светили ярко и празднично. От близкого болота несло гнилью и сыростью. Сырость тут же стала заползать в рукава и за воротник.

Гайдар застегнул шинель на все пуговицы. Поправил на плече «дегтярь» и, стараясь ступать как можно бесшумней, направился в сторону лесопильного завода. Там был самый отдаленный пост.

Аркадий Петрович с точностью до одного дня мог сказать, когда родилась в нем эта привычка проверять посты — в августе девятнадцатого. Недалеко отсюда, под Кожуховкой, на рассвете заснули часовые. И белые, ворвавшись в село, чуть не перебили всю курсантскую роту.

Став ротным командиром в тот же день, а было ему тогда пятнадцать лет, Гайдар ни разу с той поры не передоверил никому проверку постов. Это много раз спасало жизнь и ему, и бойцам, особенно в Сибири, в борьбе с Иваном Соловьевым, который оказался большим мастером на коварные и смертельные выдумки.

В партизанском отряде, числясь рядовым, Аркадий Петрович возобновил свои обходы. Он считал, что караульная служба в лагере слаба. Просыпался в три часа каждую ночь. А случалось, и раньше. И командование, зная об этом, до утра уже не проверяло посты.

— Стой! Кто идет?! — перепугался часовой возле штабной землянки.

— Не кричи, свои! Ты что, заснул?

— Никак нет, товарищ Гайдар, просто слегка задумался.

— Задумываться лучше с открытыми глазами, — напомнил Аркадий Петрович. — Ты видел кинжалы, с которыми ходят немецкие разведчики?

— Не доводилось.

— Напомни утром. Я тебе покажу.

Обойдя все посты, Гайдар возвратился в землянку. Было без четверти четыре. Сырая постель в душной землянке еще хранила слабое тепло. Аркадий Петрович сразу уснул и проспал до начала шестого.

В это утро ему было отчего-то неспокойно. Он опять обошел посты. Уже заступила другая смена. И один из часовых, молодой парень, с оттенком легкого превосходства в голосе произнес:

— Все в порядке, товарищ Гайдар, можете спокойно сидеть на пенечке и писать.

Аркадий Петрович ничего не ответил. Вернулся к своей землянке. Быстро закончил туалет. Пристроив пулемет у ног, уселся на пень, достал тетрадку, положил в рот карамельку, предпоследнюю из своего секретного запаса. И вывел карандашом: «Подвиг капитана Рябоконя».

И тут со стороны лесопильного завода ударил винтовочный выстрел, за ним второй и третий... И сквозь заросли донесся рев нескольких автомобильных моторов.

Ехали каратели...

Надежда на то, что футбольный мяч хранит записку про тайник Михаила Ивановича, была самой призрачной. Но оставалось слишком мало шансов, чтобы я мог пренебречь хотя бы одним. А кроме того, думалось: попав на бывшую усадьбу лесника, мы отыщем что-нибудь еще. Скажем, трехлитровую банку с документами... А там будет видно.

Для экспедиции в Лепляву нам с Василием Михайловичем оставалось только выбрать время. Обоим удобнее всего было лето. Однако близилась 25-я годовщина со дня гибели Аркадия Петровича. Бывшие лейтенанты Абрамов и Скрыпник известили меня, что к 26 октября будут в Лепляве. Я пригласил к тому же сроку и Василия Михайловича.

20 октября я уже находился в Каневе. Осень выдалась неприветливая, как в сорок первом. Рано осыпались деревья. Моросили дожди. Давно не показывалось солнце. И в колхозах опасались, что не успеют до заморозков управиться с овощами.

Рядом со старой двухэтажной гостиницей возле парка имени Гайдара светлело недавно построенное легкое здание со стремительно-тревожной фигурой горниста на фронтоне. Это была Библиотека-музей А. П. Гайдара, единственный в мире памятник детскому писателю, деньги на который заработали и прислали дети. Одна девочка писала: «Мама дала мне деньги на мороженое. Я их посылаю на строительство музея».

...Тут мне был знаком каждый экспонат. Но дольше всего я обычно простаивал возле вертикального стенда. На голубом его сукне под толстым бронестеклом белели две небольшого формата страницы, заполненные торопливыми карандашными строчками. Это было письмо «лейтенанта С. Абрамова» от 1 мая 1942 года — первое известие о подвиге и гибели Гайдара.

В сорок втором эти листки проделали нелегкий путь из глубокого немецкого тыла в Москву. И уже совсем недавно, подаренные Дорой Матвеевной Гайдар, прибыли из Москвы в Канев.

Стоя возле двух этих страничек, я думал: сколько же народу привело в движение письмо Абрамова — тогда, в сорок втором, и после, в сорок четвертом, когда «Комсомольская правда» прислала капитана Башкирова, и еще позже, в сорок седьмом.

И то, что я теперь ждал в Каневе Скрыпника, Абрамова и Швайко, то, что миллионы ребят хотели теперь быть похожими на Аркадия Петровича, было отдаленным эхом все того же письма.

Странички, которые я теперь видел сквозь толщу стекла, не позволили Гайдару пропасть без вести, исчезнуть бесследно. Это было первое и долгое время единственное документальное свидетельство его героизма и верности долгу.

* * *

Сергей Федотович Абрамов приехал первым. В шляпе, габардиновом пальто. Лицо полное, гладкое, оттого необычайно моложавое. Густые, темные усы прикрывают маленький, детский рот.

Не дав Сергею Федотовичу перевести дух, я распахнул перед ним дверцу райкомовского «газика», и мы понеслись встречать Скрыпника. Василий Иванович прислал телеграмму: «На киевский не достал. Еду винницким Золотоношу...»

Золотоноша была та самая, куда ровно четверть века назад — день в день — было сообщено о неожиданном появлении пятерых партизан. И дорога тоже оказалась «та самая», по которой немецкий майор не рискнул отправить ночью грузовики с солдатами.

Лишь только я очутился в одной кабине с Абрамовым и осознал, что за путь нам предстоит, я стал во всем находить следы давних событий.

Промелькнувшее здание леплявской железнодорожной станции напомнило: ведь откуда-то отсюда звонил Глазастый.

Глядя на провода, которые тускло и неотступно блестели вдоль обочины, я думал: «Скорей всего, те же самые». Ухабы напоминали о том, что неровности дороги (теперь-то во много раз лучшей) заставили майора вызвать помощь из Хоцек.

Когда мы проносились по центру Гельмязева, я успел показать Абрамову массивное, выкрашенное в желтый цвет здание. Здесь в сорок первом ломали на допросах пальцы командиру отряда. Тут допрашивали и убили рукояткой нагана добрейшего лесника Швайко, но до всего этого сюда, в помещение районной управы, поступил донос Глазастого.

Абрамов на ходу приоткрыл дверцу и проводил уплывающее от нас строение тяжелым, жестким взглядом.

В Золотоноше, у кирпичного здания вокзала, мы затормозили. До прибытия винницкого оставалось десять минут. И я двинулся вслед за Абрамовым через толпу на перрон.

Когда появился поезд, Абрамов сперва побежал ему навстречу, потом повернул обратно. Где какой вагон, было не понять. И тут раздался крик:

— Сережа!

Не дожидаясь, пока остановится поезд, рискуя запутаться в полах длинного пальто, с подножки спрыгнул Скрыпник. Выпустив из рук старенький чемодан, Василий Иванович бросился к Абрамову, и они судорожно обнялись. Вынули из карманов накрахмаленные платки, стыдливо приложили их к глазам и быстро спрятали обратно.

Я расцеловался со Скрыпником, представил водителя Юру, подхватил чемодан. И мы направились к выходу. В Лепляве нас ждала Афанасия Федоровна.

«Поверил бы тогда немецкий майор, — подумал я, — если б ему сказали, что через двадцать пять лет двое ускользнувших из его капкана партизан встретятся на золотоношском вокзале — не пленные, не связанные, не избитые? К пиджаку одного будет пристегнута потускневшая медаль «За взятие Берлина» и у обоих — «За победу»...

Абрамов и Скрыпник с той далекой осени встретились впервые.

Я ловил в машине обрывки разговора.

— У тебя, Василий Иванович, что за семья? — спрашивал Абрамов.

— Жена и три дочки, — низким, раскатистым голосом отвечал Скрыпник. — А у тебя?

— Жена и три сына.

— Я серьезно спрашиваю, — обиделся Василий Иванович.

— Не веришь, спроси у Бориса Николаевича. Он был у меня дома.

Водитель Юра гнал «газик», нас всех кидало из стороны в сторону. Но никто не сетовал.

Мы выехали на площадь перед Леплявским сельсоветом. До избы Степанцов оставалось метров полтораста довольно прямой, но пыльной дороги. Впереди, там, где она расширялась, толпился народ. При виде нашей машины люди пришли в движение.

— Свадьба сегодня, что ли? Молодых ждут? — поинтересовался Скрыпник.

— Это вас встречают, — ответил всезнающий Юра.

Действительно, люди облепили палисадник Афанасии Федоровны и соседский огород. Много народа стояло возле магазина и недавно выстроенного кафе.

Порозовевший от гордости Юра сбавил скорость и, непрестанно гудя, торжественно повел свой экипаж сквозь толпу. Юра не остановился на улице возле забора, что ему было гораздо удобнее, а, продолжая гудеть, свернул в узкий проход между огородами, где тоже стояли женщины и мужчины. Легонько задевая их овальными крыльями вездехода, Юра покатил к осевшему крыльцу. На ступенях в новой клетчатой кофте и желтом платке, без пальто, стояла Афанасия Федоровна.

Василий Иванович торопливо вышел из кабины. Афанасия Федоровна побежала навстречу.

— Вы Скрыпник, — сказала она, улыбаясь. — Я вас сразу узнала. Вы однажды у нас плясали.

— Я уже седой, — ответил Василий Иванович, снимая шляпу. — Я уже не могу плясать. — И стал целовать Афанасию Федоровну.

Подоспел Абрамов. Громадными ручищами обнял обоих. И снова, как на вокзале, только уже втроем, они замерли. И опять притихли люди. И в этой тишине я не осмелился вскинуть давно взведенный «Зенит». Бывают минуты молчания даже для репортеров.

— Вам же холодно! — спохватился Абрамов, заметя, что Афанасия Федоровна стоит в одной кофте.

Молодое румяное лицо Сергея Федотовича блестело от слез. Сняв пальто, он торопливо набросил его ей на плечи, а сам остался в темно-синем пиджаке, борта которого с двух сторон обрамляли медали и ордена.

Награды звякнули.

Кто-то из зрителей заплакал.

И словно звук медалей послужил сигналом, плач раздался со всех сторон. И даже самоуверенный и расторопный Юра хлюпнул носом.

Отчего заплакали встречающие, я не знаю. Может, снова вспомнили первый год войны. Или пожалели, что не все солдаты дожили до сорок пятого. Или с гордостью подумали: «Вот дала Феня людям по куску хлеба. И эти двое, подкрепившись тем куском, пошли бить ворога — до самой победы».

Абрамов и Скрыпник обернулись ко всем, кто собрался поглядеть на них.

— Здравствуйте, товарищи, доброго вам здоровья, — произнес Скрыпник и поклонился.

А Сергей Федотович снял шляпу с темной цыганской своей головы и добавил:

— Вот мы и свиделись.

Уже на крыльце я приметил Василия Михайловича Швайко. Он приехал без нас и скромно стоял в сторонке. Я представил его Скрыпнику и Абрамову. Они крепко пожали ему руку.

— Ваш отец сильно выручил нас, когда мы голодали под Озерищами, — сказал Абрамов.

Василий Михайлович наклонил голову.

В хате разделись. К приезду гостей дом блестел. На окнах крахмальные занавески. Глиняный пол заново вымазан, застлан свежайшей соломой. И на белой скатерти уже стояло то, что могло стоять загодя: маринованные помидоры, кочном заквашенная капуста, днепровская вяленая рыба. А хозяйка, торопливо очистив луковицу, уже крошила ее в салат.

На правах старожила я снял со стены длинное полотенце и пригласил всех с дороги помыть руки.

— А в доме-то все как было, — сказал, утираясь, Скрыпник.

Мы вернулись в избу. На столе в фаянсовой миске дымилась картошка и привлекало взоры блюдо с разрезанным гусем. Защелкали замки чемоданов — появилось прихваченное из дома угощение.

Наконец расселись. На столе уже некуда было поставить даже солонку. А на лавках еще оставалось много свободного места.

Сергей Федотович поднялся и взял граненую рюмку:

— За того, — произнес он, оборачиваясь к портрету Аркадия Петровича, — кто в последний миг своей жизни подумал не о себе, не о своей семье... Поступи он иначе — не родилось бы у тебя, Василий Иванович, трех дочек, а у меня — трех сыновей.

На рассвете 26 октября 1966 года мы шли из центра Леплявы к насыпи. Мы — это Абрамов, Скрыпник, Швайко, райкомовский шофер Юра и я.

Медленно рассеивался туман с болот. Под ногами шуршали опавшие листья. И в полной тишине далеко разносились наши шаги. Говорить никому не хотелось.

Когда справа от асфальта шоссе потянулись огороды, Абрамов остановился.

— Вроде бы, возвращаясь, мы повернули на эти раскопанные грядки, — неуверенно произнес он.

Скрыпник молчал, припоминая.

— Ну да. Вон стоит светофор. А возле него должна быть дорожка.

— Похоже, — согласился Василий Иванович.

Мы пересекли картофельное поле с побуревшей, засохшей ботвой и узенькой, едва видной тропинкой поднялись к светофору, перешагнули через рельсы, спустились с насыпи и оказались по другую сторону железнодорожного полотна.

Тут все заспешили. Впереди отмерял большие быстрые шаги Абрамов. За ним едва поспевал всегда сдержанный Скрыпник. Нарочно сойдя с дорожки, чтобы сразу всех видеть, трусил сбоку жадный до впечатлений Юра. Немного опустив голову, внимательными грустными глазами смотрел на происходящее Швайко.

Слева от нас высилась насыпь. Справа тянулся кустарник. Впереди, на железнодорожном полотне, темнело пятно какого-то строения с покатой крышей. Четверть века назад этим путем в это же время двигались пятеро партизан.

Кустарник кончился внезапно. Открылось свободное пространство, и мы услышали возбужденный голос Абрамова:

— Гляди, Василий Иванович, наша полянка.

Поляна имела метров пятнадцать в ширину и около семидесяти в длину.

Слева ее ограничивало железнодорожное полотно. Справа — молодые посадки. Примерно в центре деревья расступались. Тут начиналась полутропинка, полудорожка на Прохоровку.

Не дойдя до тропы, Абрамов вдруг резко повернул к посадкам, остановился возле небольшого углубления, образованного соснами, и сказал:

— В этом месте мы сделали привал.

— А не ближе к тропинке?

— Да как же могло быть ближе? Выемка между деревьями укрывала нас от ветра. А там дальше от ветра спрятаться было уже негде... Интересно, — покачал вдруг головой Сергей Федотович, — сколько же нам оставалось до поворота?

Я сосчитал — тридцать больших шагов.

Мы все долго стояли и молчали.

— Все же не понимаю, — негромко произнес Скрыпник, — почему мы отпустили Аркадия Петровича одного?

— Никуда мы его, Василий Иванович, не отпускали. Он же сердился, если мы ходили хвостом. Тебя однажды не было. Я увязался за ним. Он оборачивается: «Сережа, я не денежный ящик, чтобы меня охранять».

И когда Аркадий Петрович поднялся со своего мешка, мы тоже поднялись. Будто бы поразмяться. Нам и в голову не приходило, что немцы в тридцати шагах.

Они оба остановились посреди поляны, неторопливо оглядывая все вокруг и словно удивляясь, что этот тихий, безлюдный уголок оказался смертоносным.

— На рельсы он поднялся у дальнего края будки, — вполголоса произнес Абрамов, — если смотреть от нашего бивуака. Только чего же он туда пошел? — Абрамов, тяжело дыша, стал подыматься по скату насыпи. Мы последовали за ним. — Теперь понимаю: с этого края положе подъем и ближе крыльцо обходчика.

— Но мы-то шли по пятам.

— Не скажи. Мы еще играли в жмурки. Аркадий Петрович двинулся направо. А мы — для приличия — прямо. Тоже дошли до железной дороги. И его отгородила от нас вот эта будка для инструментов.

— Да, мы потеряли его из виду, пока он не крикнул: «Ребята, немцы!» — сказал Скрыпник.

— Крикнул? Разве он кричал? Крик его совершенно не отложился у меня в памяти. Я помню, мы кинули по гранате. Потом спрятались за будку.

— А с чего мы стали вдруг кидать гранаты?

— Как с чего? Пулемет ударил по Гайдару.

— Почему же он раньше-то не ударял? Ведь немцы нас видели, когда мы еще шли с мешками на спине.

— Верно. Что-то послужило сигналом... Вспомнил! Ведь вот какая вещь-то. У Аркадия Петровича была такая манера: он разговаривал очень тихо. Даже если рассказывал у костра, где собиралось много народу, не напрягал никогда голоса. Слушать его порой было трудно. Но тихий, глуховатый голос успокаивал.

— В его манере говорить была какая-то надежность, — добавил Скрыпник.

— А тут он крикнул. Я даже не понял, что... Вон Василий Иванович говорит: «Ребята, немцы!» А для меня звук его голоса был просто как сигнал... как удар тока... Будто электричество прошло по позвоночнику... Вот почему я сейчас и вспомнил.

Абрамов и Скрыпник замолчали.

— Что же было дальше? — не выдержал Юра.

Для него весь разговор, который сейчас происходил, был как живое кино.

— Что было дальше, это, Юра, сейчас уже не имеет значения, — ответил Скрыпник, торопливо закуривая.

— Ну а все-таки?

— Когда Аркадий Петрович предупредил нас, — негромко произнес Абрамов, — ударил пулемет. Мы швырнули в пулеметчиков гранаты и спрятались за эту будку. Перевели дух — мы сильно испугались. И Василий Иванович позвал: «Аркадий Петрович!»

— Вроде я позвал, когда мы уже проползли между рельсами? — усомнился Скрыпник.

— Мы же сначала думали, что Аркадий Петрович успел перепрыгнуть. И ждет нас по другую сторону железной дороги. А он не ответил. Тогда мы решили, что он ранен. Проползли по шпалам вперед.

— В сторону пулеметов? — усомнился Юра.

— А куда же еще? — ответил Скрыпник. — Мы же думали, если он ранен, вынести его на себе.

— Мы, Юра, проползли вперед, — терпеливо объяснил Абрамов. — А Гайдара на рельсах не оказалось. Мы снова позвали. Он не ответил. Мы обрадовались: «Значит, перепрыгнул!» Тут нас заметили немцы. Открыли огонь из того же пулемета. Мы вскочили и бежать.

Абрамов достал из кармана платок, вытер лоб и щеки. Гладкое лицо его без единой морщины было цвета мела, словно все произошло только что. Бледность лица оттеняли густые черные усы.

1 мая 1942 года, то есть в тот самый день, когда Абрамов послал свое письмо в Москву, он был назначен командиром саперной роты партизанского соединения С. А. Ковпака. Лично и вместе с товарищами Сергей Федотович пустил под откос двадцать эшелонов, подорвал десятки мостов и других объектов. Но никогда он не был так близок к смерти, как 26 октября 1941 года.

Скрыпник стоял возле козел с запасными рельсами и глядел на реденькие кустики возле тропинки, где в то далекое утро затаился пулемет. Василий Иванович прошел от Киева до Берлина. Участвовал в штурме рейхстага. А сейчас вымерял глазом расстояние от будки до злополучных кустов.

Я спрыгнул с рельсов и сосчитал: оказалось тоже тридцать шагов.

В тридцати шагах от крупнокалиберного пулемета юные лейтенанты, читатели Гайдара, готовы были унести Аркадия Петровича на себе.

...Сраженный пулей, Гайдар упал под насыпь. Место, где он лежал, с насыпи не просматривалось.

...Сняв шляпы, Абрамов и Скрыпник подошли к тяжелому камню, установленному на месте первой могилы Гайдара. Мы втроем — Швайко, Юра и я — удалились в сторонку. Но я успел вскинуть «Зенит» и нажал спуск затвора.

Пусть потом... когда-нибудь подумают, что жили на земле такие люди, которые только из хитрости называли себя детскими писателями...

Аркадий Гайдар. Из выступления. Воспитание мужества

— Нет ли, Мальчиш, у Красной Армии военного секрета?

Аркадий Гайдар. Военная тайна

За обедом у Афанасии Федоровны Скрыпник спросил меня:

— Вы разве не едете с нами в Киев?

— Мы с Василием Михайловичем еще немного побудем.

— А это верно, что Аркадий Петрович оставил свою сумку вашему отцу? — обратился к Швайко Сергей Федотович.

— Так говорит мама. Зря она не скажет, — ответил сын лесника.

— Аркадий Петрович если даже умывался, то сумка у него висела на боку, — с недоумением в голосе произнес Абрамов. — В руки на минуту никому не давал.

— Афанасии Федоровне однажды оставил, — сказал я.

— Да ну! — не поверил Сергей Федотович. — Правда?

Афанасия Федоровна отнесла в сени горку грязной посуды и вернулась.

— Вы ж видели, какая на нем была сумка, — ответила она. — Тяжеленная, как сундук. Мне стало его жалко. Я предложила спрятать. Он оставил, а на другой день пришел и забрал.

— А вашему отцу когда он оставил? — снова обратился Абрамов к Швайко.

— Числа моя мама не запомнила, — ответил Василий Михайлович, — но говорит, что это был его последний приход к нам.

— Что тебя, Сережа, смущает? — спросил Скрыпник.

— Не смущает — огорчает. Аркадий Петрович столько беспокоился за эту сумку. И вдруг она исчезла неизвестно куда.

— Вася, — щурясь от дыма, обратился Скрыпник к Швайко, — а что за пистолеты спрятал ваш брат?

— Один был браунинг второй номер, — охотно ответил Швайко, — а второй не то французский, не то бельгийский. Похож на ТТ. Но чуть поменьше.

— Я почему спрашиваю, — мягко произнес Скрыпник. — У Гайдара был маленький вальтер. И если этот вальтер спрятан в тайнике вашего брата и вы этот пистолетик найдете, то у нас будет хотя бы одна вещь, которую Аркадий Петрович держал в руках.

— Я знаю, о каком пистолете вы говорите, — заулыбался Швайко. — Нет, маленький вальтер Гайдар нам не оставлял.

— Этот вальтер Аркадий Петрович подарил мне, — сказал Абрамов.

— Тебе? Когда? — Голос Скрыпника прозвучал мощно и раскатисто.

— После боя у лесопилки. Мы сидели с ним на пеньках. Настроение было плохое. Он вдруг говорит: «Сережа, запиши мой адрес. Если что случится — сообщишь в Москву». Я начал искать карандаш, клочок бумаги. А Гайдар сказал: «Не записывай. Лучше запомни: «Москва. Союз писателей».

Запоминать тут было нечего. А Гайдар, вижу, расстегивает карман гимнастерки. Я решил: все-таки ищет карандаш. А он протягивает мне маленький пистолет.

«Этот вальтер, — сказал, — давно у меня хранился. Теперь я дарю его тебе».

Когда после гибели Аркадия Петровича мы разошлись, я остановился в одном доме. Хозяйка замешивала тесто. Я попросил ее запечь пистолет в хлебец. Она запекла. И дала мне еще одну буханочку — для еды. Я положил оба каравая в вещевой мешок.

А на другой день ночью я переправлялся через Днепр в плоскодонке. Течение в том месте было сильное. До берега оставалось несколько метров, плоскодонка напоролась на корягу. И перевернулась. Я очутился в воде, а мешок с караваями пошел на дно...

— Но это ж случилось возле самого берега! — не выдержал Скрыпник.

— Ну и что? Глубина-то порядочная. Потом ноябрь. Вода ледяная. Я нырнул раза два, но темно. Ничего не видно.

— Пришел бы утром!

— Я так и думал. Но когда я искупался, была ночь. Никто не хотел меня пускать в дом. Время такое — все боятся. А я мокрый. Холод. Ветер. Спички намокли. Спасибо, одна женщина мне открыла. И когда я вошел в избу и хозяйка дала переодеться в сухое и напоила чаем, я уже был готов. Кашель. Жар. Воспаление легких. Две недели в беспамятстве в чужом доме...

Скрыпник вышел из-за стола, бросил рассеянный взгляд на самодельную репродукцию «Наймички» с надписью: «Дорогой мамочке от Лиды».

— Я-то, Сережа, думал, ты сейчас скажешь: «Да не ищите вы, хлопцы, футбольный мяч. Неизвестно, что в нем найдете. А возьмите вы лучше у меня пистолет Аркадия Петровича, который я все эти годы берег...»

— Нарочно я, что ли? — обиделся Абрамов.

— Не сердись. Просто нелепо все получилось. Я ведь тоже как-то сидел с Гайдаром у костра. Народу на огонек собралось много. Говорили кто о чем. Аркадий Петрович молча слушал и вырезал ножом суденышко из коры. Это был остроносый фрегат: две мачты, паруса из брусничных листьев, на корме — каюта с крошечными окнами. Руль и киль.

Я заинтересовался искусной вещицей. Аркадий Петрович протянул мне кораблик, сложил нож, стряхнул с коленей стружку, поднялся и молча ушел. Кораблик был ему не нужен. Я оставил его себе. И вот спроси меня — куда он подевался?

А если б я сберег кораблик, ты, Сережа, — пистолет, Афанасия Федоровна — одну какую-нибудь тетрадку, а в семье Швайко сохранился бы самый маленький блокнотик — это было бы целое богатство. А так вроде ничего не осталось.

— Осталось! — возразил я.

Все недоуменно обернулись в мою сторону. Я пошел в соседнюю комнату, вынул из чемодана и положил на уже прибранный обеденный стол кожаный портсигар. Краска и лак на портсигаре слегка облезли, но он все равно выглядел как новый.

— Что это? — спросил Скрыпник.

— Вещи Гайдара. Я сейчас их покажу. Но сперва скажу несколько слов.

В том, что погиб Гайдар и пропали его тетради, в которых могло быть лучшее из всего, что он создал, — это жестокость войны. Ее законы Гайдар понимал трезвей многих. Еще в 1935 году, в письме ростовским пионерам, он сказал: «Лучше, чтобы Алька остался жив, лучше, чтобы Чапаев остался жив... — но так на свете не бывает».

То есть война не бывает без жертв и потерь. Но одну из ее беспощадных закономерностей Аркадий Петрович... как бы это сказать... перехитрил.

— Кого же он там перехитрил, — прервала меня Афанасия Федоровна, — если его самого убили?

— Гибель, Афанасия Федоровна, не всегда самое страшное. Порой гораздо страшней бесследность. Не мне вам рассказывать, что Гайдар был отчаянно храбрым человеком. Но храбрость его не была безрассудной, он проявлял ее только там, где она была нужна. И храбрость эта не была безоглядной. Аркадий Петрович сознавал, что любой день на войне может стать для него последним. И принял свои меры предосторожности.

На случай, если бы его ранили и ему бы грозил плен, он обзавелся маленьким вальтером и носил его в нагрудном кармане гимнастерки, где оружие, как правило, не носят. И во-вторых, позаботился о том, чтобы не пропасть без вести.

В быту Аркадий Петрович был скромным, даже неприхотливым человеком. Любил вареное мясо с мозговой косточкой и соленые огурцы. Подолгу носил одни и те же сапоги и сам отдавал их в починку. Не признавал дорогих авторучек. Писал школьными двухкопеечными перьями, которые надо было макать в чернильницу. Тяжелый свой писательский труд никогда не называл творчеством. Всегда говорил: «Моя работа», как будто занимался кузнечным или портняжным ремеслом.

Но при этом Гайдар сознавал, что немало сделал для развития литературы и воспитания той молодежи, которая вместе с ним участвовала в борьбе с фашизмом.

На фронте он еще раз убедился, что имя его имеет немалую притягательную силу. И чтобы в случае гибели на него самого и его книги не пала тень, он придумал свою «систему оповещения». Она сложилась не сразу и совершенствовалась по мере того, как менялись и ужесточались обстоятельства.

Приняв решение остаться в осажденном Киеве, Аркадий Петрович сообщил домой жене: «Пользуюсь случаем, посылаю письмо самолетом». Он знал, что самолет последний. И письмо тоже оказалось последним из тех, которые получили его близкие. Но оно же стало первой вешкой в гайдаровской «системе оповещения».

В тот же день, когда из Киева в Москву ушел последний самолет, Гайдар написал еще одно письмо.

Дело в том, что за несколько часов положение на фронте резко ухудшилось. Стало очевидно, что противник может в любую минуту ворваться в город. Аркадий Петрович счел за лучшее не ночевать в полупустой гостинице «Континенталь», расположенной возле самого Крещатика. И отправился на квартиру к своему водителю Саше Ольховичу, который жил на Круглоуниверситетской улице, 15, в полуподвальном помещении. Если бы гитлеровцы вошли ночью в город, сюда бы они сунулись не сразу.

Гайдару не спалось. Он сел и написал письмо Тимуру, потом вынул из сумки свою фотографию, вложил все в конверт, четко вывел на нем адрес и передал письмо утром Сашиной маме, которая положила его в сундучок с семейными и деловыми бумагами.

Но связь с Большой землей была уже прервана. Почта, естественно, не работала. Какой же был смысл писать письмо, да еще на московский адрес?

А вот какой: Гайдар попросил Сашину маму отослать пакет, когда возвратятся наши.

Но Тимур письма не получил.

В 1963 году я познакомился с Александром Куприяновичем Ольховичем. Услышав, что Гайдар оставил его матери конверт, я спросил:

— А что же с этим письмом было дальше?

— Наверное, лежит в том же сундучке, — ответил Ольхович, — я, признаться, о нем просто забыл.

Мы тут же поехали с ним на Круглоуниверситетскую, но письма в сундучке не оказалось.

— Я ж тебе, Саша, говорила, — объяснила Ольховичу его мама, — угнали меня германцы на работу. А когда вернулась, все разорено... Печку, что ли, они, ироды, теми бумагами топили...

И все-таки одна фраза из сожженного «иродами» письма до нас дошла. Ее запомнил Ольхович, которому Гайдар его читал:

«По всей вероятности, мы Киев оставим, но я обещаю тебе, что мы сюда вернемся и тогда с тобою встретимся».

Обещание поразило молодого шофера. В той обстановке мало что предвещало скорое возвращение...

И вот что еще примечательно: авиаписьмо свое Гайдар отправил, по-видимому, 17 сентября. Письмо Тимуру в квартире Ольховича он писал в ночь на восемнадцатое. Утром восемнадцатого был получен приказ Москвы, который разрешал оставить Киев. А вечером девятнадцатого Аркадий Петрович пошел на разведку в полупустой город. Уходя, он сказал начальнику всех переправ полковнику Казнову и батальонному комиссару Белоконеву:

«Если я не вернусь, доложите при случае в Москву, что я остался в Киеве».

Уже находясь в партизанском отряде, Гайдар хотел отправить с полковником Орловым пакет, перевязанный веревочкой, но полковник не рискнул взять бумаги. Иными словами, Гайдар пытался использовать любую возможность дать знать о себе в Союз писателей или близким.

И вот что удивительно: пропало письмо, оставленное в доме Ольховича, неизвестно, куда исчез пакет, который не взял Орлов, но сведения о том, что эти пакеты были, дошли.

А полковник Е. Ф. Белоконев написал в 1963 году в редакцию «Юности» о походе Гайдара в Киев и его просьбе «доложить при случае в Москву».

Но если бы «система оповещения» свелась лишь к этим попыткам, она бы вряд ли достигла своей главной цели.

Гайдар это предвидел и придумал вот что. В каждой деревне, в каждой избе, куда он заходил, он называл себя, говорил, что он корреспондент и писатель.

Это было неблагоразумно с точки зрения личной безопасности, но Гайдар пренебрег благоразумием на тот случай, если бы его пришлось искать...

Аркадия Петровича всегда отличала доброта. Он остался ей верен и на войне: дарил свои книги, карандаши, которые на оккупированной территории сразу обрели большую ценность, трофейные вещицы, он отдал часы, компас, складной нож со множеством лезвий (купленный в Военторге вместе с первой кожаной сумкой).

Бабе Усте, матери Афанасии Федоровны, он принес очки, добытые во время диверсионной операции. Случайно подошли и стекла.[9]

Я знаю два дома, где Гайдар, уходя, вынул из кармана и положил на стол немалые суммы денег. Даже в пору всеобщего бедствия он нашел семьи, которые нуждались больше остальных...

И через двадцать с лишним лет десятки людей, некоторые со слезами на глазах, вспоминали об Аркадии Петровиче. Многие даже не знали его фамилии и запомнили как детского письменника и корреспондента.

Наконец, последнее: всех без исключения Гайдар просил при первой же возможности сообщить о нем в Москву.

Но и в такое простое дело Гайдар внес два усовершенствования. Он не давал домашнего адреса, который нужно было записывать на бумажке. Он говорил: «Запомните: Москва, Союз писателей». Такой адрес, действительно, было легко запомнить. И в годы войны все письма о Гайдаре и к Гайдару (ведь многие корреспонденты не знали, что Аркадий Петрович погиб) поступили в правление Союза писателей.

И второе его усовершенствование заключалось в том, что на память о себе Аркадий Петрович дарил оружие. К оружию у него была детская страсть и острый, профессиональный интерес. Он добывал его где только мог. И тут же спешил опробовать. Сколько перебывало у него в руках трофейных автоматов, ручных пулеметов, револьверов, пистолетов, винтовок, карабинов, гранат всех систем, включая немецкие «толкуши» на деревянных рукоятках, ножей, эсэсовских кинжалов, никакому учету не поддается. Но свой арсенал он быстро и охотно раздаривал.

Первый известный нам подарок он сделал водителю Саше Ольховичу. Саша получил наган. На деревянных «щечках» рукоятки с обеих сторон было вырезано: «Гайдар».

Подарок получался со значением. Остался бы револьвер у Саши, перешел бы в другие руки — это был его, Гайдара, след... Но Ольхович под Борисполем попал в окружение. Револьвер ему пришлось закопать.

Я повернулся к Абрамову:

— Сергей Федотович, вы помните, кто был проводником группы Орлова, когда вы с боем вырвались из Семеновского леса?..

Абрамов заволновался:

— Минуточку, сейчас вспомню. Раненый капитан. Несли на носилках. Фамилия, что называется, лошадиная, типа Белоконева.

— Вы несли капитана Рябоконя. Он был родом из-под Канева, почему он вас и привел к Озерищам. Рябоконя сильно покалечило. Осколки мины буквально разорвали ему руку и бок. На тех же носилках его бережно доставили родным. Было совершенно очевидно, что воевать он больше не сможет.

Однако Гайдар подарил капитану браунинг второй номер, хотя у Рябоконя на ремне висел свой ТТ. Зачем?..

— Я думаю, Аркадий Петрович желал отметить его подвиг, — негромко произнес Швайко.

— Конечно. Вручая браунинг, Аркадий Петрович сказал: «Такого героического поступка, когда тяжелораненый человек вывел в безопасное место две тысячи солдат, военная история до сих пор не знала».[10]

Но, передавая пистолет, Гайдар попросил Рябоконя, когда придут наши, написать в Москву. Все это мне рассказал сам Яков Константинович. Аркадий Петрович полагал, что Рябоконь уже не сможет воевать в партизанах или служить в армии, а потому благополучно дождется освобождения.

Но Рябоконь подлечился. Создал подпольную группу, которая работала на ваше, Сергей Федотович, партизанское соединение — соединение Ковпака. После освобождения Украины добился, чтобы его снова направили в армию. Вторично был тяжело ранен — уже недалеко от Берлина. Снова чудом выжил, но пистолет Гайдара сберег, в госпитале держал его под подушкой и домой вернулся с подарком Аркадия Петровича на поясе.

Однако война кончилась. Оружие полагалось сдавать. Рябоконь пошел в райком партии. Там он объяснил, от кого и за что получил пистолет, и сказал, что хотел бы оставить браунинг себе на память, как награду.

Секретарь райкома взял пистолет в руки. Никакой надписи на рукоятке или стволе — мол, «тов. Рябоконю за небывалый героизм» — не было. Удостоверения или самодельной справки с двумя-тремя подписями, что браунинг вручен капитану Рябоконю вместо правительственной награды, у Якова Константиновича тоже не оказалось.

Однако секретарь райкома пообещал, что возьмет пистолет пока лично себе, а затем передаст его в музей.

Но секретаря райкома вскоре перевели на другую работу. И следы пистолета затерялись. Браунинг второй номер пропал, когда уже ничего не стоило его сохранить...

Сейчас Яков Константинович — инвалид первой группы. Он заслуженный и добрый человек. Охотно и неутомимо встречается с детьми. Но о том, что Аркадий Петрович просил его написать в Москву, Рябоконь вспомнил, когда я приехал к нему в Верхнячку...

— Вам, Сергей Федотович, Гайдар подарил третий свой пистолет (из тех, что мне известны). И ваше письмо от первого мая 1942 года, которое начиналось словами: «Уважаемая товарищ Гайдар! Выполняя просьбу вашего мужа... сообщаю вам...» — явилось первым свидетельством того, что «система оповещения», придуманная Аркадием Петровичем, сработала...

Как только ваше письмо достигло Москвы, нашим разведчикам, которые действовали здесь, в глубоком немецком тылу, через Верховное Командование был послан приказ собрать все возможные сведения о судьбе писателя А. П. Гайдара.

Правда, понадобились месяцы, чтобы пришел ответ старшего лейтенанта И. Гончаренко, который «лично тоже встречался и много беседовал в октябре 1941 года» с Гайдаром. Он подтвердил, что Аркадий Петрович отказался идти к линии фронта с «очень сильным отрядом Орлова». Гончаренко подтвердил также, что Гайдар был убит, когда «ходил на хутор за продуктами».

В 1944 году на Украину был направлен капитан А. Ф. Башкиров. На основе его отчета была составлена справка о гибели военного корреспондента газеты «Комсомольская правда» А. П. Гайдара, подписанная Ю. Жуковым.

Справка была и осталась первым и единственным официальным документом, который удостоверил, что Аркадий Петрович не пропал без вести.

А следом за Башкировым в Лепляву приехали жена, сын, сестра Гайдара, его друзья — писатели, работники Детиздата, где продолжали выходить его книги.

Аркадий Петрович не ошибся, когда предполагал, что его будут искать...

А теперь я хочу вам показать вот это...

Я открыл кожаный портсигар, который состоял из двух раздельных, вдвигающихся половинок. В меньшей лежал тугой полотняный сверток. Полотно было давнишней выделки, из грубой, отчетливо проступающей нитки. Ткань пожелтела от времени, и на ней появились те пятна ржавчины, которые неизвестно откуда берутся на очень старом белье.

Я развернул сверток. Это был носовой платок. Края его были аккуратно подрублены и прошиты на машинке. В одном из уголков синели маленькие изящные цветочки с зелеными листьями — не то васильки, не то вероника. Поперек угла было вышито детской рукой: «На счастье». И стояла дата сердечного пожелания — «1941».

Из платка на скатерть выпало три предмета: прозрачный пластмассовый мундштук (грани его отливали янтарем, а сопло, куда вставлялась папироса, обгорело и даже отчасти спеклось), огрызок толстого четырехцветного карандаша (лак его облез, и на боках отчетливо проступила волокнистая древесина) и дощечка из фанеры.

Дощечка была чуть больше спичечного коробка. С одной стороны ее покрывала коричневая, поблекшая краска, похожая на спичечную серу. А на другой синели четыре оборванных строчки:

28.9.41

В лесу у дер.

Семеновка

под Киевом

Карандаш, портсигар, дощечка, платок, мундштук начали переходить из рук в руки вдоль стола.

— Что это? — прервал молчание Скрыпник.

— Вещи Аркадия Петровича, — ответил я. — Мне их подарил Александр Дмитриевич Орлов.

— Так они у Аркадия Петровича и лежали, — спросила Афанасия Федоровна, — завернутые в платок?

— Нет, предметы накопились у Орлова постепенно. Платок попал к Александру Дмитриевичу после выхода из Семеновского леса. У Орлова прохудился сапог. Лили дожди. Он попросил у запасливого Гайдара какую-нибудь тряпицу обмотать ногу. Тряпицы не нашлось. Аркадий Петрович вынул из сумки два носовых платка, которые получил в детском подарке. И отдал полковнику. Один платок пришел в полную негодность. Орлов его выбросил. А второй сохранился.

Трофейный четырехцветный карандаш Аркадий Петрович дал Орлову что-то записать. И полковник позабыл вернуть. А мундштук и портсигар Аркадий Петрович подарил Орлову 18 октября, когда Александр Дмитриевич уходил к линии фронта. И самую большую ценность в этой коллекции, конечно, представляет дощечка.

— Не пойму, для чего она, — сказала Афанасия Федоровна, крутя в руках фанерку.

— Это дощечка от бутылки с зажигательной смесью, — ответил Скрыпник. — Дощечка была облита серой, как спичечный коробок. И бутылочная головка тоже. Дощечкой чиркали по головке. Сера загоралась. Бутылку бросали в танк. Дощечки эти солдаты иногда оставляли себе — зажигать спички и прикуривать. И называли так — «ширкало».

— А что означают слова «В лесу под деревней Семеновка»? — спросил Швайко.

— В этом лесу мы прятались, отступая по Бориспольскому шоссе, — сказал Абрамов. — Там собралось много народу. Немцы лес оцепили. Подогнали даже танки. Из этой мышеловки мы с группой Орлова и прорвались сюда, под Лепляву. А надпись... — пожал он плечами, — что может означать такая надпись?..

— Мне поначалу тоже так казалось, — сказал я, придвигая к себе фанерку, — что сидел Аркадий Петрович на поваленном дереве или пеньке, делать было нечего, настроение, вероятно, было плохое, на глаза попалась гладкая дощечка. Он вынул из кармана карандаш и набросал первое, что пришло в голову.

Но обратите внимание на одну странность: фанерка полированная, гладкая, а некоторые буквы корявые — «л» в слове «лес» больше похоже на «п» или «м». У цифры «9» внизу какой-то странный хвостик, словно сорвался карандаш и пошел писать сам. Почему?

— Мне кажется, Гайдар эти буквы сперва вырезал, — заметил Швайко, — а затем обвел чернильным карандашом.

— Верно. И возникает вопрос: а почему Аркадий Петрович не сделал эту бесхитростную надпись одним только ножом? На светлом дереве, наверное, ее было бы трудно прочесть. Тогда почему он не набросал тот же текст простым химическим карандашом? Карандаш стирается и легко размывается. Только если буквы вырезаны и прочерчены чернильным грифелем, они обретают заметность и долговечность.

Значит, Гайдар выводил эти строчки не от скуки. Ему нужно было, чтобы они сохранились надолго. И тогда мне впервые пришло в голову: а что, если дощечка не так уж проста? Что, если у нее было какое-то особенное предназначение, а текст ее... зашифрован?

— Ну уж, Борис Николаевич, вы скажете, — засмеялся Сергей Федотович. — Может, поискать уж заодно и бутылку с зажигательной смесью и на дне ее — продолжение?..

— Я бы не прочь найти и бутылку с продолжением, только текст фанерки зашифрован. И у этого шифра есть простенький, но ключ.

— Шутите, — недоверчиво улыбнулся Абрамов.

А Василий Иванович и Швайко посмотрели на меня с искренним удивлением. Я подошел к лавке, которая заменяла Афанасии Федоровне книжную полку, взял томик

Гайдара и прочитал вслух начало последнего письма:

«Дорогая Дорочка!.. Вчера вернулся и завтра выезжаю опять на передовую, и связь со мной будет прервана. Положение у нас сложное. Посмотри на Киев, на карту, и поймешь все сама...»

Это было авиаписьмо, о котором я рассказывал. Гайдар послал его 17 сентября. Взгляд на карту объяснил бы Доре Матвеевне, что обстановка вокруг Киева резко ухудшилась. А 19 сентября Совинформбюро сообщило: после продолжительных боев наши войска оставили город Киев.

Где Гайдар, успел ли он уйти из города — этого уже никто сказать не мог. Теперь давайте представим: рано утром Дора Матвеевна открывает почтовый ящик и обнаруживает в нем фанерку. Узнала бы она, кто написал эти несколько слов?.. Конечно.

Почерк на фанерке, где каждую букву сперва пришлось вырезать, отчасти изменился. И все-таки она бы сразу узнала руку Гайдара. И тогда ключом к загадочной надписи стала бы уже известная строчка авиаписьма: «Посмотри на Киев, на карту».

На дощечке стояло число — 29 сентября. Надпись была сделана через одиннадцать дней после падения Киева. Значит, Гайдар в городе не остался. Это было хорошо. В городе передвигаться и прятаться гораздо труднее.

А карта бы уже подсказала: Семеновка находится в глубоком немецком тылу. А лес?.. Значило ли, что лес партизанский?.. Нет. Гайдар умел хранить военную тайну. Будь лес партизанский, Аркадий Петрович не упомянул бы Семеновки. Следовательно, он был просто в окружении.

Большего о себе 29 сентября Гайдар не знал и сам...

А положение в Семеновском лесу было отчаянное. Сергей Федотович может рассказать об этом лучше меня. Кругом танки и немецкие автоматчики. Нет воды, нечего есть. Сергей Федотович предпринял попытку вырваться со своими саперами из леса, но плотный огонь заставил их повернуть обратно.

Таким образом, фанерка служила как бы продолжением авиаписьма, а с другой стороны — Аркадий Петрович это вполне допускал, — она могла стать последним известием о нем.

— Обождите, — остановил меня Скрыпник, — вы полагаете, что Аркадий Петрович собирался каким-то образом эту дощечку послать?..

— Не собирался, а послал. Перед самым прорывом из Семеновского леса он отдал ее Орлову. Если бы во время боя они потеряли друг друга и полковник перешел бы линию фронта, он должен был тут же переслать дощечку в Москву. Помня историю с тремя известными пистолетами, я полагаю, что и дощечек Аркадий Петрович заготовил и роздал несколько. А быть может, просто много. И по-видимому, давал их с собою людям, которые мелкими группами отваживались на прорыв.

— Отчего же Орлов не сделал, как его просили? — повернулась ко мне Афанасия Федоровна.

— Полковник перешел линию фронта в декабре. Сведения на дощечке устарели.

Семье писателя полковник сообщил открыткой, что находился с Гайдаром в окружении. А дощечку оставил себе на память. В конце концов это самое короткое послание Гайдара достигло Москвы. Оно прочитано и расшифровано.

И у меня такое ощущение: окажись у Гайдара в запасе больше времени, он бы придумал, что сделать, чтобы не пропали и его тетради. Как бы ни повернулись обстоятельства.

— Что же вы собираетесь делать с этими вещами? — спросил Скрыпник, показывая на портсигар и дощечку.

— Передам в Музей Гайдара.

— К нам, в Канев? — оживилась Афанасия Федоровна.

— Нет, в Москве.

— А разве в Москве тоже открыли Музей Гайдара? — удивился Абрамов. — Я не слышал.

— Еще не открыли. Но я подожду. Да и Орлов мне наказывал: «Передашь только в московский музей...»

Проводив Скрыпника и Абрамова, которые отбыли на «метеоре», мы со Швайко позвонили в райком партии.

— Буду рад вас видеть, — ответил первый секретарь. Когда мы вошли в приемную, пожилая машинистка поднялась из-за низкого столика.

— Проходите, пожалуйста, — сказала она. — Петр Филатович вас ждет.

Мы вошли и смутились. Громадный кабинет был полон народу: тут шло совещание. Петр Филатович поднялся навстречу, поздоровался. Я представил ему и присутствующим Василия Михайловича. Участники совещания заулыбались, закивали головами. Фамилия Швайко многим была знакома.

С секретарем райкома в этот мой приезд мы виделись впервые. И я сказал:

— Спасибо, Петр Филатович, за камень.

— Не стоит, — ответил он, усаживая нас. — Я огорчен, что камень плохо обтесан.

Для присутствующих разговор выглядел загадочным, и Петр Филатович пояснил:

— В Лепляве, на месте первой могилы Гайдара, с 1947 года стояла фанерная колонка. Весной ее, конечно, подновляли, но фанера есть фанера. Пришлось обратиться к начальнику строительства Каневской ГЭС. Он дал материалы, кран, самосвал. Среди строителей отыскались добровольцы. И теперь возле будки обходчика — гранитный монолит. Вес — две тонны. На нем мраморная плита. Буквы позолочены. Но обтесан плохо.

— И все-таки теперь там камень, а не фанера, — сказал я. — Большое спасибо.

— Будут нам еще задания? — спросил, улыбаясь, Петр Филатович.

— Есть одно дело. Но у вас совещание...

— Ваши дела для нас не чужие. И, я думаю, всем будет интересно послушать. Верно?

Я коротко рассказал о подвиге лесника Швайко, сумке Гайдара и футбольном мяче Володи.

— Обратите внимание, товарищи, — сказал секретарь райкома. — Живем вроде бы здесь, на Черкасщине, мы с вами. А историю наших мест узнаем из Житомира и Москвы. Предлагаю: райком комсомола поднимает на поиски футбольного мяча и тайника Швайко молодежь. А колхозы дают необходимую технику и берут на себя часть расходов. Что скажете, товарищи председатели?

— Дадим, — решительно ответили председатели. — Тетрадки Гайдара надо найти... И еще — что сохранилось...

Я взглянул на Швайко. Он сидел, вобрав голову в плечи. На лице его был испуг: к такому размаху поиска мы еще не были готовы.

— Мы сперва попробуем сами, — робко произнес Василий Михайлович.

— Смотрите, — слегка обиделся Петр Филатович. — Мы не каждый день такие добрые. Просто сейчас есть возможность.

— Если не справимся, придем опять, — пообещал я. — А пока нам нужна только машина.

— Грузовая?

— Легковая.

— «Газик» устроит?

— Вполне.

...Спать в гостинице мы легли пораньше, но долго не могли уснуть. В начале седьмого под окошком коротко и громко квакнул гудок: приехал райкомовский шофер Юра.

— Куда поедем? — спросил Юра, когда мы очутились на улице.

— Сперва за лопатами к Афанасии Федоровне.

— Минуточку, — ответил Юра и быстро зашептал: — По щучьему велению, по моему хотению... Прошу... — и распахнул дверцу.

На полу «газика» между передним и задним сиденьем лежали два отливающих синевой лома, три лопаты с сияющими белизной черенками, топор, ведро с длинной веревкой и даже металлическая «кошка».

— Наколдовать что-нибудь еще? — с хитрой улыбкой спросил Юра.

— Да, — серьезно ответил я ему. — Наколдуй нам, пожалуйста, удачу...

«Газик» понесся по асфальту вниз, к Днепру. Мы без задержки проскочили временный мост через реку и поползли по сыпучему песку в Лепляву. Возле сельсовета свернули, проехали мимо дома Афанасии Федоровны, в конце улицы опять повернули налево, и нас закачало на ухабах, затрясло на жестких корнях. Начался лес.

Для Василия Михайловича здесь уже начинались родные места. Он попросил Юру ехать помедленней и распахнул дверцу. В фигуре Швайко ощущалось напряжение. Он всматривался в очертания кустарника и облик деревьев, как в лица.

До лагеря оставалось версты две, когда Швайко выпрыгнул на дорогу и тут же растворился в зарослях.

— Юра! — наконец донесся его голос. — Жми прямо по дороге.

Мы медленно взяли с места и вскоре увидели улыбающегося Василия Михайловича. Он стоял в распахнутом пальто на верхней кромке высокого и крутого склона. Этот склон сплошь зарос кустарником. И лишь в том месте, где мы остановились, шла неширокая, покрытая редкой травой просека, словно здесь когда-то пролегала дорога.

— Подгребай ко мне, — весело крикнул Швайко Юре.

— Опрокинемся, — меланхолически заметил наш водитель.

— Какое опрокинемся! Я тут двести раз поднимался с возами. Писателя только однажды потерял, — хмыкнул он. — И каждое первое сентября об этом рассказываю... Так у меня ж на возу не было кабины. А у тебя есть.

Я впервые видел Василия Михайловича в веселом, даже озорном настроении.

Юра включил передний диффер, направил «газик» на откос. Машина завыла, завиляла и медленно поползла вверх, задирая капот. Мы со Швайко шли рядом, готовые ее подтолкнуть.

Но передние колеса вскоре зашуршали по твердому насту, и машина выползла на давно заброшенную дорогу.

Скоро мы увидели несуразно длинный дом. Та его часть, что находилась ближе к нам, осела. Зато вторая еще крепко держалась на своих опорах.

— Здесь мы и жили, — негромко произнес Василий Михайлович, подходя к уцелевшей половине барака. — Сюда и приходил к нам Гайдар.

Мы поднялись на крыльцо. Василий Михайлович подергал обитую войлоком дверь — она не поддалась. Швайко рванул посильней — дверь открылась. Пахнуло сыростью, плесенью и тленом.

Мы вошли в коридор. Было темно. Юра щелкнул фонариком. Луч света позволил увидеть, что проход в глубине завален кирпичом и какими-то обломками. А направо мы обнаружили еще одну дверь. Швайко легонько толкнул ее — она неслышно распахнулась.

— Наша комната, — сказал он.

Мы вошли. Окна с неразбитыми стеклами, сквозь пыль которых с трудом проникал свет. Большой обеденный стол на крестообразных ножках. Справа русская печь. Со стен свисают лохмотья довоенных газет, заменявших обои.

И повсюду — на полу, в углах — какие-то тряпки, бесформенный хлам.

Глядя на такой разор, трудно было представить, что в этой комнате были отогреты и накормлены сотни командиров и бойцов, которые по разным непростым причинам оказались в немецком тылу. Отсюда лесник выводил их на проверенные, безопасные тропы.

Я приблизился к столу. Он был покрыт выцветшей клеенкой.

Значит, за этим столом Гайдар собирался после войны писать вместе с Лелей, Володей и Васей книгу. Тут в последний свой приход он объяснял Михаилу Ивановичу, что его бумаги представляют не меньшую ценность, чем секретные документы. На этом столе были завернуты в старенькую клеенку тетради. И Михаил Иванович вынес сверток через ту же дверь, в которую мы только что вошли, в тот лес, что растет вокруг.

Вроде я достиг в своем поиске предпоследней черты. От рукописей Гайдара меня сейчас отделяли не города, не села, не реки, не версты. От полуразваленного дома, где мы находились, до тайника Михаила Ивановича оставались метры. Сколько — тридцать, сорок, семьдесят?.. После долгих месяцев поисков и мытарств, переездов и перелетов, радио- и телепередач с запросами я, казалось бы, находился у самой цели, которая... по-прежнему была далека.

Подстелив свежую газету, которую мы утром купили в киоске, Василий Михайлович сидел на лавке за столом, а Юра уверенно, почти профессионально, метр за метром обследовал комнату: выдвигал ящики самодельного буфета, обстукивал половицы и стены, заглянул даже под печь.

Он извлек немало хозяйственных предметов: кочергу, сковородку, ухват без черенка, чугун, погнутую вилку. К тайнику Михаила Ивановича они отношения не имели.

Печь разгораживала помещение на две неравные половины. Я заглянул в закут. В узкий простенок были втиснуты маленький столик и лавка. Это была комната Васи и Володи. Сюда они пригласили Гайдара в памятный вечер первого знакомства.

Я придвинул скамейку, встал на нее и оглядел лежанку.

Кирпичи хранили еще кислый запах перестоявшегося теста и легкий дурман сухих трав. Превратясь в пергамент, валялся истершийся кожушок. Больше ничего здесь не было. Я спрыгнул на пол. И снова оглядел закут.

Над столом косо висела легкая тростниковая этажерка. Она была пуста, и только на верхней полке лежала растрепанная книга без обложки. Я взял ее, отряхнул пыль. Раскрыл. Это оказался учебник ботаники. Параграфы обведены кружками. Строчки подчеркнуты. Я пролистнул книгу и на всякий случай потряс.

Выпало два засохших садовых эдельвейса. Беловато-серые сплющенные цветки способны сохранять свою форму десятилетия. Но все это я заметил краем глаза, потому что из тех же страниц выпала сложенная вдвое полоска бумаги в клетку.

Ученые считают, что во сне за секунду можно прожить целую жизнь. За эту секунду, которая мне понадобилась, чтобы наклониться и поднять листок, в голове пронесся вихрь мыслей. Вспомнил я и рассказ Эдгара По «Украденное письмо».

Был похищен государственной важности документ. Его искали во всех почти недоступных местах. А похититель спрятал листок в кожаную охотничью сумку, которая висела на виду.

И еще я думал: «Связана ли записка из книги с той, что была вложена в комсомольский билет Володи?.. Что, если это две половинки одного текста?.. Но кому и для чего Володя мог оставить эти половинки?..»

«Для Володи война долгое время была игрой», — вспомнил я слова Василия Михайловича.

В записке было: «Вовка, дай списать!»

Я вложил листок в книгу и оставил ее на столе.

* * *

Василий Михайлович повел нас мимо полусгнившей изгороди, за которой начинался лес. И вскоре, позабыв о нашем присутствии, он стал рассматривать деревья. Сперва его интересовали только сосны. Каждую из них он оглядывал снизу доверху, подолгу задерживаясь на верхушках и время от времени бросая взгляд на изгородь: далеко ли она.

Внезапно Василий Михайлович вздрогнул, резко поднял голову и сделал несколько быстрых шагов вперед.

Рядом затрещали ветки, с лопатами под мышкой появился Юра. Швайко стоял перед раздвоенной сосной.

— Первый привет от Володи, — хрипло произнес Василий Михайлович.

— Под ней и рыть? — спросил Юра.

— Малость подожди. Теперь уж немного осталось, — ответил Швайко.

Он взял из Юриных рук лопату. Провел по земле идеально ровную черту. Построил к ней перпендикуляр. Разделил верхний левый угол пополам и, смешно ставя ноги по одной линии, стал отмерять шаги.

Я вдруг отчетливо представил, как это делал сам Володя, который продолжал по инерции играть в индейцев, следопытов и сыщиков. Конечно, Володя не предполагал, что его клад станут искать без него. И теперь Василий Михайлович трогательно копировал его движения, чтобы не ошибиться в расчете таинственных координат...

Нетрудно было догадаться, куда направляется Швайко. Я увидел березу с мощным, выпирающим из земли корнем, который переходил сразу в три одинаково изогнутых ствола. «Трехстволка». Приметней дерева не придумаешь. Володин клад должен быть здесь.

И не ошибся. Швайко остановился. Обтер платком пот со лба. Обнял один из стволов. Похлопал его, как друга после долгой разлуки. И сказал, ни к кому не обращаясь:

— Чайку бы сейчас.

Юра бросил лопату. Исчез. И вернулся с белой пластмассовой канистрой литра на три.

— Пейте. Утром набирал.

— А кружка есть?

— А вы вот так, — посоветовал Юра и, отвинтив крышку и высоко подняв канистру над головой, подставил широко раскрытый рот под струю.

В итальянских фильмах подобным способом пили вино из бурдюка лихие супермены.

Швайко попробовал напиться по-суперменски. Вода затекла ему за воротник. Вымочила всю рубашку.

— Я лучше, Юра, из ладошек попью. Налей, — сказал Василий Михайлович и протянул водителю канистру.

Я взглянул на часы: половина одиннадцатого.

— Начнем? — спросил Юра.

Швайко кивнул. Юра схватил с земли лопату.

— Юра, у твоей лопаты сломан черенок, — сказал я ему.

— Да вы что? Инструменты совсем новые. Петр Филатович велел дать со склада.

— А вот иди сюда, я тебе покажу.

Держа лопату обеими руками, Юра подошел ко мне. Взгляд его был оторопелым и неприязненным.

— Дай Василию Михайловичу самому найти, — сказал я тихо. — Мы придем на помощь, если он устанет или позовет.

Юрино лицо смягчилось. Он улыбнулся и кивнул. И тут же отправился к машине.

Я издали наблюдал за Швайко. Он не спеша нагнулся, поднял с земли лопату и, не оглядываясь, не ища нас, приблизился к березе. Дважды обошел ее, словно выбирая, с какой стороны начать. Вонзил лопату в землю и отбросил первый ком.

Юра принес острый топор, оба лома и ведро с веревкой. Мы продолжали с ним стоять в сторонке. Василий Михайлович уже скинул пальто и пиджак. Под березой желтела немалых размеров яма. Но в том, что Швайко выбрасывал своей лопатой, не было ничего, кроме чистого песка и белых, тонких корневых побегов.

Швайко остановился, рукавом рубашки вытер лицо.

Я подошел поближе:

— Дайте-ка, Василий Михайлович, я вас сменю.

— Пока не надо, — ответил он и начал рыхлить стены ямы, видимо надеясь, что острие вот-вот наткнется на что-нибудь металлическое или тряпично-упругое. Но, кроме щепок и обрубленных корней, ему ничего не попалось.

— Позвольте, я копну с другой стороны, — не выдержал Юра.

— Копай, — согласился Швайко.

— Отдохните, — предложил я Василию Михайловичу.

Он не стал спорить.

Разрешение наш водитель расценил как свою большую удачу. Он не сомневался, что футбольный мяч со своей начинкой ждет только его. И заработал с такой скоростью, что через две-три минуты наши лопаты одномоментно звякнули о металл. Мы вздрогнули и, присев, оба запустили в яму свои руки.

— Пистолеты? — быстро, нервно спросил Швайко.

— Встреча на Рейне, — ответил Юра. — Стукнулись лопатами.

Василий Михайлович сменил меня. Потом я снова — его, Юра от отдыха отказался. И часа через полтора под березой зияла большая яма. Шатром над ней возвышались оголенные корни.

Мы уже не сомневались: корни, способные разрушить бетон, разорвали камеру и покрышку. Надежд, что мы извлечем комсомольский билет с вложенной запиской, уже не оставалось. Мы только могли откопать, если повезет, остовы пистолетов.

— Давайте рубить корни, — предложил Юра.

— Загубим дерево, — ответил Швайко.

— Мы только те, что мешают. И потом, лес все равно подчистую спилят: здесь будет Каневское море.

Топор был один. Мы рубили им поочередно. Корни сопротивлялись, упруго отбрасывая сталь. Однако топор был остер. И корневые отростки через какое-то время безжизненно повисали, но мы не трогали мощных корневых стволов.

Под березой уже зияла глубокая яма. Первым в нее спрыгнул Юра, Он нагребал песок в ведерко, подавал нам, мы высыпали и возвращали обратно. За Юрой спустился Василий Михайлович. Но и он не зачерпнул ведром ни куска железа, ни лоскута кожи.

Юра сидел на пеньке. Белобрысые волосы его прилипли ко лбу. Казалось, он выскочил из парилки. Но пар его нельзя было назвать легким. Василий Михайлович продолжал неистово углублять котлован под деревом. Я относил ведра с песком. И полубегом возвращался обратно. Потом мы поменялись опять.

Корни березы вздымались над ямой. В том, что три молодых мощных дерева качались на тонких, старчески изогнутых ногах, было что-то пугающее. Василий Михайлович работал, не поднимая глаз. Он испытывал неловкость, что мы ничего не нашли. Наконец сказал:

— Где-то я дал промашку.

Ужинали мы с Василием Михайловичем в номере. Нужно было понять, что произошло.

— Вы уверены, — спросил я, — что береза та самая, под которой прятал свой клад Володя?

— Я ж прикидывал: и от дома недалеко, и повернута как надо. И потом, по количеству шагов от сосны...

— Давайте завтра на всякий случай поищем под какой-нибудь соседней «трехстволкой».

Ночью я проснулся от того, что хлопнуло оставленное открытым окно. Лил дождь. И в небе я не различил ни малейшего просвета.

Под утро в комнату постучали. Вошел Юра и молча поставил у наших кроватей по паре новых резиновых сапог.

Позавтракали в столовке и отбыли в лес.

Трехствольных берез обнаружилось до удивления много. Мы отобрали шесть, которые больше остальных подходили нам по своим приметам. Каждый облюбовал себе дерево. И, взяв лопаты, мы разошлись. Но раскопки в одиночку подвигались нестерпимо медленно.

— Давайте все сюда, — решительно заявил Василий Михайлович, — когда закончим в одном месте, пойдем в другое.

После ночного дождя песок сделался гораздо тяжелей. А руки и плечи ныли еще от вчерашнего.

До обеда мы все обследовали под Юриной березой. И наполовину под моей. Согрели чай. Съели пирожки, купленные утром в буфете, и принялись снова.

Под четвертой березой мы работали, уже вздув два костра. Но и тут ничего не нашли. Юра отвез нас в гостиницу. Забрал наши сапоги, чтобы просушить их дома (в гостинице сушить было негде). И мы опять до утра остались с Василием Михайловичем вдвоем.

— Борис Николаевич, — сказал он, — на что вам дались эти пистолеты? Я понимаю, если б нашли сразу...

— Если б нашли сразу, это было б даже неинтересно: все равно что прийти в булочную и купить батон.

— Ладно, поглядим, что нам подарит завтра, — успокоился Швайко.

Ночью мы дрожали под своими одеялами. А утром все разъяснилось: ударил мороз. Увядшая трава и опавшие листья побелели от инея и снега. Остатки луж затянуло стеклом, а деревья стали словно лакированные. Как и четверть века назад, холода наступили непривычно рано.

Юра привез нам просушенные, еще теплые после печки сапоги. Мы быстро позавтракали и отправились на кордон.

В каждом, кто ищет, живет вера в счастливый случай: вот еще один удар заступом, еще одна скважина, еще один опыт — и мать сыра земля или таинственная, а порой и жестокая природа отдадут или откроют тебе то, за чем ты пришел.

Эту веру в непременную удачу нам привили фильмы и книги, где за полтора часа экранного времени или на протяжении двухсот страниц остросюжетного романа главный герой, исправив собственные ошибки, победив скепсис окружающих и перехитрив безмолвную природу, что-то там триумфально доказывает.

На самом же деле профессиональные кладоискатели — геологи и археологи — нередко ищут свои «острова сокровищ» десятилетиями. А между тем островки-то немалые... Древний город может занимать громадные площади. А уголь или нефть какого-нибудь месторождения может потянуть на миллиарды тонн. Казалось бы, чего тут искать? Иди и бери.

А на деле далеко не каждому выпадает подержать на ладони два-три невзрачных, только что извлеченных из грунта кристаллика или ритуально омыть себе лицо в первом фонтане нефти. И уже точно подсчитано: у геолога в среднем всего два шанса против девяноста восьми найти то, что он ищет. Вот почему кладоискателям нужно прежде всего терпение.

* * *

В последний день, намеченный для поиска пистолетов, мы трудились как одержимые. Убедясь, что и под оставшимися березками Володиного тайника нет, мы выбрали несколько других. Выгребли новые тонны песка. Когда стемнело, разожгли костры. И кинули в изнеможении лопаты лишь в десять вечера.

Мы пробыли в лесу четырнадцать часов. Сделали за это время только один перерыв. И лишь сейчас, разогнув спины, увидели ту панораму, что развернулась вокруг.

Стволы, ветви и даже листья деревьев покрыл лед. Было такое впечатление, что каждый дуб и каждую березу одели в толстое стекло.

Деревья увеличились в размере. Ветви, нависая со всех сторон, походили на застывшие хищные щупальца, свет костров отражался в ледяной чешуе. В глаза, куда ни повернись, ударяли синие, желтые, зеленые блики. Было такое ощущение, что лес ожил и деревья перемигиваются между собой. Зрелище было фантастически красивым. Но нам от него сделалось не по себе.

Мы торопливо собрали инструменты, погрузились в машину, но и по дороге в Канев деревья тянули к нам свои остекленевшие ветви, царапались в окна, сердито ударяли по крыше.

Высадив нас возле гостиницы, Юра спросил:

— Что делаем завтра?

— Будем звонить в обком просить помощи, — ответил я ему. — Будем искать тайник Михаила Ивановича.

...Пятеро саперов работали восьмой день. Командовал ими лейтенант Толя Григорьев, высокий, всегда улыбающийся широкими расплюснутыми губами. В детстве Толя был музыкантом, играл на трубе в военном оркестре. Потом решил стать сапером. И теперь готовился в военно-инженерную академию.

Еще в поиске участвовали бульдозерист дядя Миша, экскаваторщик Николай Александрович. И десять добровольцев прислал райком комсомола.

К сожалению, Швайко уехал домой. Юру отозвали. Возил нас в лес грузовик с фанерным верхом. На фанере, броско: «Люди!» Та же трехтонка доставляла инструменты и продукты: обед мы готовили сами.

Главными работниками у нас считались саперы. Каждого сопровождали двое или трое местных ребят. Если боец «слышал» железо, в дело вступали землекопы. Если звук в наушниках усиливался, сапер дальше уже раскапывал сам. Но когда миноискатели долго молчали, на помощь со своим экскаватором приходил Николай Александрович.

Полукубовым ковшом метр за метром он срезал тонкие ломти грунта. А в случае надобности копал глубже.

Во время работы экскаватора я всегда стоял рядом, наблюдая за тем, что высыпется из ковша. Я не терял надежды, что рано или поздно блеснет осколок стекла или я замечу в комках земли полуистлевшую обложку служебного удостоверения.

Забегая вперед, скажу: ни одной трехлитровой помидорной банки, закопанной лесником, мы не нашли.

А тем временем бульдозерист дядя Миша осторожно корчевал пни. Он упирался острым краем косо развернутого ножа в пень и на самой малой скорости трогал с места свой «танк». Пень начинал клониться, показывая облепленные землею корни. Кто-нибудь при этом наблюдал. не появится ли в их переплетении какой предмет. Когда вывороченный пень ложился срезом на землю, сапер прослушивал его «бороду» и опускал щуп в землю.

Лес, в котором мы безуспешно искали два пистолета, оказался набит сталью.

Откапывали мы каждый день. Но что? Разорванные стволы минометов, тележки от пулеметов «максим», автоматные магазины, иные еще с патронами, каски обеих армий, остовы винтовок, пряжки, ремни, изъеденные ржавчиной штыки, пуговицы, котелки, шомпола, гаечные ключи, осколки бомб и снарядов, части автомобилей и просто рваные куски железа.

А на восьмой день произошло одно событие. Я дежурил по кухне. На вкопанных в землю рогулинах в ведре варился лапшовый суп с картошкой и полученной в совхозе бараниной. А в другом очаге попыхивал поставленный на угли чугун с кашей.

Но дрова подвернулись сырые. Суп мой упорно не закипал. А время близилось к обеду.

Работал наш поисковый отряд неистово. Аппетит у всех был зверский. И было бы стыдно в час дня их досыта не накормить.

Я отошел в сторонку поискать сухого валежника, потому что вблизи лагеря все было выбрано, и, обходя кусты барбариса, ухнул в наполненную опавшими листьями яму. Это была воронка или окоп на двух-трех человек, какие тут попадались довольно часто.

Испугаться я не успел. Ушибся не очень. Зато, падая, заметил сухую березу, которая могла помочь моему супу быстрей закипеть.

Я вылез из ямы, облепленный, как ежик, сухими листьями, направился к березке, срубил ее, ободрал бересту, отсек сучья потолще. И обмер: обод!.. Мне вдруг показалось: когда я падал в яму на мягкую кучу листьев, на другом конце этой воронки или окопа мелькнул краешек обода.

Не обруча от дубовой кадушки. Не шины тележного колеса. Там был трубчатый обод железной бочки.

Не померещилось ли?.. Я рванулся к кустам и сквозь цепкие ветви с засохшими темно-бордовыми ягодами совершенно отчетливо разглядел ржавый обод. Цепляясь курткой за сучки и колючки, я подобрался к яме. Смахнул слой листьев — на боку, засыпанная песком, лежала железная бочка.

Что в ней могло быть? Как она сюда попала? Сбросил ли ее в эту яму давний мощный взрыв? Или бочка была кем-то закопана, а взрыв тяжелого снаряда или небольшой бомбы ее обнажил? Как бы там ни было, сама закатиться в гущу леса и закопаться в землю такая бочка не могла.

В каком-то внезапно охватившем меня жару я принялся было откапывать ее топором. Но, к счастью, остановился. Во-первых, я не имел понятия, что в бочке могло оказаться. Во-вторых, дисциплина существовала для всех.

Я неофициально числился кем-то вроде начальника экспедиции, то есть я говорил: «Копайте здесь, а там пока не надо». И меня слушались. Но как только завывало в наушниках миноискателя или на поверхность вылезало загадочное железо, главным становился Толя Григорьев. А он в первый же день решительно заявил:

— Все неясное железо выкапываю только я. Вопросов, надеюсь, нет?

Вдобавок я вспомнил, что осенью сорок первого гитлеровцы сбрасывали на Ленинград вместо зажигалок и фугасок такие вот бочки со взрывчаткой или горючей смесью.

Сброшенная с большой высоты, бочка издавала тугой, угнетающе-низкий звук, не похожий на все знакомые: завывание пикирующего бомбардировщика, нарастающий гул дальнобойного тяжелого снаряда или пронизывающий, ввинчивающийся свист фугаски. Вой падающей бочки, в особенности с проделанными в ней отверстиями, создавал ощущение вселенской неизбежной катастрофы.

Набитая взрывчаткой с каким-то наскоро засунутым в нее капсюлем, такая бочка чаще всего не взрывалась. Она проламывала крышу, перекрытия двух-трех этажей, превращала в труху мебель, сплющивала печи, кухонные чугунные плиты и застревала где-нибудь в столовой или детской спальне.

Но от ее тупого удара в окружности двухсот—трехсот метров испуганно вздрагивали, даже, казалось, подпрыгивали дома, в ушах долго звенел вдавливающий тебя в землю низкий звук. И прибывшие на машинах с сиренами саперы произносили разные крепкие слова, пытаясь найти чертов взрыватель, который мог сработать при перевозке бочки.

Что, если такой гитлеровский подарочек лежал сейчас в яме?

— Толя! — крикнул я. И неизвестно почему: — Товарищ старший лейтенант!

Осторожности ради я хотел сперва показать находку только ему: вдруг я стою возле полутонны тринитротолуола, где не сработало взрывное устройство? Но все-таки ликующие ноты в моем голосе выдали меня. Экскаватор и бульдозер перешли на холостые обороты. И со всех сторон затопали сапоги.

— Ау! Где вы?!

Я отозвался. Первым бежал Толя. За ним саперы: Дима, Гена, Петя и Леонард. Следом — ребята-комсомольцы. Замыкали кавалькаду дядя Миша и Николай Александрович.

Я не стал ничего объяснять. Просто показал на яму.

— Всем отойти! — раздался голос Толи. — Подальше, — добавил он, выждав.

Мы нехотя повиновались.

Быстро и тревожно стучало сердце. Я жалел, что рядом нет сейчас Василия Михайловича. Похоже, подтверждалась его версия о фундаментальном тайнике его отца. Толя подошел к яме. Легонько постучал костяшками пальцев по железу. Бочка почти целиком лежала в земле. Это ухудшало резонанс. Но по стуку Толи, который он повторил уже сильней и громче, мы все убедились, что бочка не пуста.

— Несите лопаты! — велел Толя.

Откапывал он сам. Мне удалось подойти поближе. Я мелко дрожал, точно перекупался в реке, но воздал хладнокровию и мастерству Григорьева должное, когда он саперной лопаткой снимал землю такими тонкими ломтями, точно нарезал к столу сыр или колбасу.

Все-таки мы дождались: появился верх бочки. Крышки у нее не было — затерялась, сорвало, сгнила? Ведь она могла быть и деревянной, скажем, дубовой, взятой с кадушки для соления огурцов. Там, где полагалось быть крышке, набился песок.

Толя выгребал его пальцами с коротко остриженными ногтями. Лишь два или три раза, когда попадались крепкие комки, он рискнул порыхлить их тупой стороной карандаша. Чтобы ускорить дело, Толя прокопал в бочке «тоннель», рука уходила в отверстие по самое плечо, а песок не кончался.

Внезапно лейтенант остановился. Замер:

— Здесь тол. Все в укрытие!

Но разочарование от этих слов было столь велико, что никто не двинулся с места.

— Отставить укрытие! — так же неожиданно произнес младший лейтенант: — Это смола.

Бочку обкопали со всех сторон и вытащили руками, не подгоняя технику. Песок из нее выгребли той же саперной лопаткой. Больше чем на треть бочка была заполнена смолой, которая внутри покрывала стенки до самого верха. Железо во многих местах истончилось и порвалось, но сохранило форму.

На всякий случай мы проверили, нет ли чего в смоле: какого-нибудь котелка с плотно защелкнутой крышкой. Не обнаружили ничего.

Мы отправились обедать. Суп с грехом пополам, когда я подбросил в огонь березовые поленья, закипел. Я разлил свое варево по мискам. Ели товарищи вяло. И добавки почему-то никто не просил.

После обеда мы уже не работали. Набитая песком бочка из-под смолы — кому она понадобилась в лесу? — нас совершенно опустошила.

Выходит, не я один верил, что мы вот-вот найдем тайник.

Запрятав инструменты и взяв с собой только миноискатель, мы, не дожидаясь фургона, ушли в Лепляву.

Вечером в клубе показывали «Подвиг разведчика». Мы заняли целый ряд. Я с завистью наблюдал, как на экране все удачно получалось у нашего отважного разведчика, роль которого исполнял Павел Петрович Кадочников.

И никто, разумеется, не догадывался, что сорокаведерная железная бочка из-под смолы, которую каждый из нас в душе проклинал за погубленный рабочий день и надолго испорченное настроение, имела прямое отношение к нашему поиску.

...Шел одиннадцатый, предпоследний день работы нашей экспедиции. Мы сидели с Толей Григорьевым на поваленном дереве и рассматривали самодельную схему произведенных раскопок, когда из-за дикой обомшелой яблони появился боец Леонард.

Он шел с напуганно-таинственным видом, как артист самодеятельного театра, которому поручили сыграть шпиона.

— Товарищ лейтенант, — отрапортовал он шепотом. — Мною обнаружено массивное устройство неизвестной системы. Похоже на мину большой мощности.

Леонард был старше своих товарищей. В армию его призвали после окончания пединститута, где не было военной кафедры. В части Леонарда считали грамотным специалистом.

— Лес полностью был разминирован в сорок пятом, — встревоженно сказал Григорьев.

— Но это устройство я обнаружил случайно, без миноискателя. Возможно, оно сюрпризное и миноискатель его не слышит.

— В двух словах, но по порядку, — велел Григорьев.

Мне показалось, Леонард на мгновение смутился, но мина с сюрпризом, то есть такой конструкции, чтобы ее трудно было обнаружить и невозможно обезвредить, — вещь не шуточная. Пришлось рассказать все.

— Метрах в тридцати от ямы, где лежала бочка, — начал Леонард, — растет старая груша. Я знал, что дикие груши жестки, но вроде заметил две поспелее. Положил миноискатель на землю. Подпрыгнул, ухватился за ветку. Потряс... Груши невозможно было даже надкусить. И когда наклонился взять миноискатель, то увидел, что из земли высовывается широкая макушка железного колпачка. Я присел, сдул листья, хотел вывинтить взрыватель... Честное слово, товарищ лейтенант, вы такого взрывателя тоже не видели...

Мы торопливо поднялись. У подножия уродливой, дряхлой груши лежал брошенный Леонардом миноискатель, рядом темнело пятно очищенного от листвы грунта размером с суповую тарелку. И в самом центре пятна, как проклюнувшийся после дождика гриб, угрожающе выглядывала из земли чуть заостренная шляпка. Даже на мой непросвещенный взгляд, взрыватель был крупнее обычного — при том, что из земли выглядывала только самая его макушка.

Лейтенант, взяв в руки миноискатель, прослушал все подходы к дереву. Звук в наушниках усиливался только по мере приближения к опасной шляпке. Велев нам отойти, Григорьев лег на землю и чувствительными подушечками пальцев стал отгребать от взрывателя песок, засохшие травинки и сосновые иглы.

Работал он осторожно и долго. Два или три раза делал короткий перерыв и лежал на земле, закрыв глаза. Но вот движения его стали быстрей и уверенней.

Григорьев позволил нам с Леонардом приблизиться. Из ямки торчал шестигранный колпачок. Он был гораздо крупнее взрывателя мины противотанковой и мог, по моим понятиям, принадлежать только мине морской.

— Лопату! — приказал лейтенант.

Он орудовал ею минут пять, не разрешая нам приблизиться.

— Вот так штуковина! — неожиданно присвистнул он.

Мы подошли и увидели странный предмет. Шляпка была шестигранным колпачком, навинченным на высокую горловину, впаянную в большой ящик. А ящик по длине и ширине напоминал средних размеров чемодан, но был раза в два толще и по самую горловину вымазан в смоле.

Григорьев на всякий случай проверил, не тянется ли от «чемодана» каких-либо сюрпризных проводов. Ничего не обнаружил. Бережно приподнял и перенес ящик на тропку. Зачем-то смахнул с него травинки и комочки земли. И принялся отвинчивать крышку горловины. Заскрипев, она поддалась. Он заглянул внутрь и — ничего не увидел.

— Пахнет бензином, — сообщил он. — По-моему, это бак от какого-то тяжелого грузовика. И в нем что-то есть, только не бензин. Бензин бы плескался.

В одном месте, у самого основания, горловина была плохо промазана, проржавела. Толя сильной рукой ее отогнул, как-то по-куриному, одним глазом, заглянул в отверстие и со словами: «Извольте получить свой заказ» — перевернул бак.

На землю выпал красноватый, ссохшийся кусок картона. Поблекшими золотыми буквами на нем было вытиснено: «Орден... к...ка».

Толя опять было взял в руки бак. Но я ему сказал:

— Стоп. Ничего больше не трогайте.

И побежал к шалашам. Там в вещевом мешке уже давно лежал без дела мой фотоаппарат. Еще на бегу я взвел затвор и, возвратясь к месту нашей находки, сделал первый кадр: бак и на земле орденская книжка. Затем я попросил Толю поставить бак на место, кое-как пристроил оторванную горловину. Снова щелкнул затвором: бак под корнем в земле.

Когда кончилась пленка в «Зените», я оглянулся. Весь наш кладоискательский отряд в полном составе стоял за моей спиной, не спуская глаз с нашей находки.

Еще толком не зная, что в этом железном просмоленном «чемодане», тут ли тетради Гайдара, я, однако, уже почти не сомневался, что перед нами тайник лесника Швайко. Или один из его тайников. И в порыве захлестнувшей меня радости, сказал:

— Мы всё нашли! Спасибо вам, дорогие люди! Спасибо, Леонард!

Саперы крикнули «Ура!».

Не знаю, слышал ли этот лес такое «Ура». Почти два десятка не слабых глоток орали что было сил. Затем саперы подхватили растерянного Леонарда и стали его подбрасывать. При каждом взлете он смешно взмахивал руками и ногами. С его головы слетела пилотка, из кармана посыпались блокнотик, кошелек, автоматическая ручка. Он не был готов к внезапно настигшей его славе. И мне показалось, что триумф пока не доставляет ему удовольствия.

Ждать фургон не имело смысла. Инструменты мы погрузили в экскаватор. И Николай Александрович собирался положить на сиденье и просмоленный бак.

— Это ж не мешок с гречкой, — обиделся лейтенант Толя. — Бак мы понесем на носилках.

Носилки соорудили из двух тонких жердей, соединенных поясными ремнями. Водрузили на них бак и торжественно двинулись к Лепляве. Примерно через каждый километр носильщики менялись: понести реликвию хотелось каждому. И довольно скоро я услышал обиженный шепот:

— Да, ты нес уже два раза.

Когда лес поредел и впереди стали видны крыши хат, я попросил всех остановиться и сказал:

— По деревне носилки понесут саперы. Нашли они. Это их праздник. У саперов он бывает редко.

Никто не возражал. Только лейтенант Григорьев сделался пунцовым.

— Привести себя в порядок, — негромко приказал он, — Обтереть травкой сапоги... Проверить пуговицы на гимнастерках. Поднять носилки. По героическому селу Леплява, где совершил свой последний подвиг товарищ Гайдар, за мной шагом марш!

Жаль, не было оркестра. Но и без него люди выбегали посмотреть на необычную процессию: впереди шел молодой офицер, за ним — четверо солдат, которые на пружинящих тонких жердях несли что-то обмазанное смолой. Это не была мина. Не был снаряд или бомба. Но солдаты так бережно несли свою ношу, будто она могла рассыпаться или взорваться. Бак поставили на лавку у крыльца Афанасии Федоровны. У водителей, которые обедали в кафе напротив, Толя раздобыл ножовку. С немыслимой быстротой стало известно, что саперы нашли, наконец, тайник лесника Швайко. И к дому повалил народ.

Тем временем Григорьев, возбужденный событиями дня и всеобщим вниманием, велел Леонарду крепко держать бак и принялся его пилить.

Сделав разрез у горловины, Толя вогнул внутрь оба надпиленных края. Отверстие увеличилось. И Григорьев засунул в него руку.

— Одна бумага, — то ли удивленно, то ли разочарованно произнес он.

Видимо, Григорьев рассчитывал найти в баке что-нибудь посущественней.

— Ничего не вынимайте, — сказал я. — Несем бак в дом.

В избе Афанасия Федоровна торопливо сдернула со стола скатерть:

— Ставьте прямо на клеенку.

Бак занял половину стола.

Вслед за нами в хату ввалился весь поисковый отряд, шоферы, которые дали ножовку, просто незнакомые люди (они случайно оказались рядом). И еще много народу толпилось возле крыльца и заглядывало в окна, надеясь поближе рассмотреть необычную находку.

И тут Григорьев показал мне широким жестом на бак.

— Теперь ваша работа.

Все лавки вокруг стола была заняты. Толя подсел на колени к Диме. Кому не хватило мест, плотной стеной стояли. В избе сразу сделалось душно.

А меня опять зазнобило, будто я только что вылез из ледяной реки. И эта дрожь передалась рукам. А я стеснялся, что кто-нибудь заметит. И еще, робея, думал: «А вдруг это совсем не тот тайник?»

Но сам же себе ответил: «Чей бы он ни был, мы его отыскали. Чьи-то судьбы через минуту перестанут быть безвестными. Кто-то узнает, где воевал его сын, отец или брат. Чей-то давний подвиг мы предадим огласке».

Я снял куртку, закатал рукава байковой рубашки и запустил руку в отверстие. Бак был заполнен наполовину. И всюду, куда достигали пальцы, они ощущали влажный картон. Я выхватил наугад несколько тонких книжечек. Это оказались комсомольские билеты и командирские удостоверения. Они слиплись. Я не стал их раскрывать, пока не подсохнут и не распахнутся сами. И продолжал извлекать все, что находила рука.

Я извлек еще одну небольшую стопку. И здесь почти все удостоверения склеились. И мне не терпелось посмотреть, а что на самом дне, но я сдержался.

Глупо было бы повредить неуместной торопливостью документы, которые пощадила судьба и грунтовые воды.

Все пространство на клеенке вскоре заполнили разноцветные, всякого размера книжечки. Я думаю, их было больше сотни. А я успел вынуть лишь малую часть того, что содержалось в железной коробке.

Видя, что на клеенке не осталось больше свободного места, Афанасия Федоровна распахнула сундук, вынула кусок чистого, ни разу не стиранного грубого полотна, постелила его на лежанке. И разрешила:

— Кладите сюда.

И Григорьев стал в растопыренных пальцах переносить удостоверения на лежанку.

Внезапно я вздрогнул. Я нащупал стопку вчетверо сложенных листков. Ошибки не было — листки. Вот место сгиба — овальное, утолщенное. А это края страниц.

Я подсунул под сгиб пальцы, затем всю ладонь, оторвал стопку от сырого железного дна. И почувствовал: листы расползаются на руке, как мокрая газета. Выхода не было: зажав стопку пальцами, я стремительно вынес ее на свет и подхватил другой рукой.

Положив листы рядом с баком, я не удержался и слегка отогнул верхние страницы. Текст был отпечатан на машинке. У Гайдара машинки никогда не было. Печатать он не умел. Но машинка имелась в отряде. На ней размножали сводки Совинформбюро.

И Гайдар мог продиктовать кому-нибудь то, что он не успел занести в тетради, как он до войны диктовал наизусть машинисткам сложившиеся в уме страницы повестей и рассказов.

Опасаясь неосторожными прикосновениями повредить размокшую бумагу, я стал дуть на слипшиеся страницы. В одном месте листки разошлись. И я успел прочесть: «Схема ук... ра...». По-видимому, «укрепрайона».

Я вернулся к столу, засучил повыше рукава. И тут лишь догадался, что бак ведь можно разрезать до конца.

Я обернулся. За все то время, что я разгружал бак и раскладывал с Григорьевым на столе и лежанке наши находки, в комнате никто не произнес ни звука.

Мы с лейтенантом общались без слов. И когда мне опять понадобилась ножовка и я оторвался на минуту от стола, один из водителей, на локте которого висела уже знакомая нам пила, ни слова не говоря, снял ее с руки и протянул мне.

Я держал, а Толя быстрыми, сильными движениями допилил бак. Мы распахнули его на две половины, как разрезанный арбуз.

Из бака на чистую клеенку и глиняный пол пролилось немного грязной воды.

— Извините, — сказал Толя.

— Глупости. Выливайте всю, — ответила Афанасия Федоровна. — Я подотру.

Толя приподнял и осторожно наклонил бак. Из распила потянулась тонкая струйка. Внутри бака что-то шевельнулось и стронулось. И я увидел обложку: черную, выгнувшуюся, коленкоровую. Она резко выделялась среди пестрых документов. Обложка была с грубым, знакомым мне тиснением. На внутренней стороне ее должен был стоять фирменный знак: «Ленинград. Ф-ка «Светоч». Это была обложка от столистовой общей тетради. Дома, до войны, в таких тетрадях делал записи мой отец.

Толя аж присвистнул:

— Никак, та самая, про какую вы нам рассказывали?

На лавках и у дверей зашевелились, стараясь разглядеть, о чем идет речь. По комнате шелестнул удивленный и уважительный шепот.

Я ничего не ответил. У меня было достаточно неудач и оглушительных провалов, чтобы я мог себе позволить еще раз поторопиться с выводами.

Мало ли на земле — и в земле — тетрадок в черных, некрасивых коленкоровых переплетах?..

Та ли это тетрадь или, по крайней мере, кому она принадлежала, можно было бы выяснить, взглянув на ее страницы, которые пока что были погребены под толщей новой партии пестрых книжечек и разного рода бумаг.

Я дал Григорьеву отнести на лежанку десятка полтора удостоверений, потом несколько почтовых заклеенных конвертов с размытыми адресами, два толстых самодельных пакета из разлинованной бумаги. Только после этого я смог достать тетрадку. Под ней оказалась еще одна, в коричневом переплете.

Коричневая плавала в лужице воды, вымокла и набухла. В испуге, что размыло записи, я протянул тетрадку в черном переплете Григорьеву, а коричневую положил на самый край стола и начал сушить ее большим носовым платком, который выхватил из кармана. Платок, разумеется, тут же сделался мокрым, но мне уже протягивали чистое полотенце.

И в эту секунду лейтенант Анатолий Григорьев, позабыв, что он офицер, находится при исполнении и что за ним наблюдают подчиненные, крикнул мне:

— Пляшите — или не дам. Кину прямо в печь.

И выведено расплывшимся чернильным карандашом:

И подразнил меня издали тетрадкой в черном переплете. На первой ее странице была нарисована вот такая рожица:

Я никогда не выступал с сольными балетными номерами. Мой хореографический репертуар ограничивался вальсом, танго и падепатинером, которым меня обучили в кружке Ленинградского Дворца пионеров. Но, увидев смешную рожицу и знакомый росчерк, я вдруг забил ногами в тяжелых, с налипшей землей, ботинках неистовую дробь чечетки. С самозабвением профессионала я трамбовал каблуками глину пола. Трамбовал без музыки, под хлопки зрителей во все возраставшем темпе...

* * *

В Канев я не поехал. Когда все ушли, я попросил Афанасию Федоровну затопить печь. Потом в Москве меня ругали, что я принялся за сушку бумаг один, не вызвал специалистов, которые бы сразу пропитали все страницы особым составом, и т. д. Я обещал, что в следующий раз непременно так и сделаю, оправдываясь тем, что ни один листок у меня не рассыпался и не погиб.

А до Москвы и Киева была бессонная ночь в Лепляве. Афанасия Федоровна легла спать. А я до рассвета держал в руках тетради у зева русской печки.

Склеенные водой и краскою обложек, страницы разлипались медленно, однако я ни разу не прикоснулся к ним лезвием ножа, чтоб отделить один листок от другого. Я только дул в щель между страницами. Дул до полуобморочного состояния, до боли в боках, потому что видел: воздух разлепляет листы.

А мне надо было понять только одну вещь: можно ли в тетрадях Гайдара через столько лет хоть что-нибудь прочесть?

К утру они немного подсохли. Коричневая, которая больше пострадала, так и осталась разбухшей. Когда я хотел ее приоткрыть — обложка угрожающе затрещала. Я не на шутку испугался, спрятал ее в полиэтиленовый пакет, чтобы в Москве сразу отнести в лабораторию реставрации книг и рукописей Государственной библиотеки Союза ССР им. В. И. Ленина.

Вторая тетрадь тоже оказалась не в лучшем виде. Первые двадцать или тридцать страниц ее спрессовались. На тех листах, которые мне удалось разлепить, записи простым грифелем размылись и стерлись. К счастью, начиная с середины, Аркадий Петрович начал пользоваться химическим карандашом.

Следы чернильного карандаша во многих местах расплылись, но в большинстве случаев строчки поддавались прочтению, тем более что почерк Гайдара я хорошо знал. Я изучал его рукописи в Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР. Коротко его называют ЦГАЛИ.

Вот некоторые из прочитанных мною отрывков:

«Дети порою мудрее нас. В «Тимуре» у меня есть небольшой эпизод: жену убитого лейтенанта Павлова срочно вызывают в Москву. Она просит Женю Александрову приглядеть за ее маленькой дочкой.

А киевские пионеры организовали при кинотеатре «Смена» тимуровский детский сад. С малышами здесь играют, читают им сказки, разучивают песни. И два раза в день кормят (еду приносят матери, когда утром приводят детей).

Многие женщины благодаря тимдетсаду смогли поступить на производство. А это и помощь фронту, и подспорье семье».

* * *

«Узнал: тимуровских детских садов в Киеве уже пять или шесть. А газета «Советская Украина» сегодня пишет, что такие же сады организованы в Харькове и Днепропетровске. Значит, добрые примеры тоже бывают заразительны.

При первой же возможности — написать».

* * *

«По пути на передовую и с передовой (другого времени нет) составлял «в уме» обращение к тимуровцам. Четыре раза пришлось прерывать работу (то есть кидаться на землю от близкого воя мин), когда шел туда. И шесть раз — когда возвращался обратно.

Нравится строчка: «У вас у всех ловкие руки, зоркие глаза, быстрые ноги и умные головы».

* * *

«Быт на войне полон драматизма. Мать послала детей (мальчику Саше — 7 лет, Марине — 9) в соседнее село. Там приболела старенькая бабушка. А днем деревню, где осталась мать, занял противник.

Детей задержал наш дозор, когда они пытались попасть домой, то есть на занятую гитлеровцами территорию.

Опасения майора, начальника штаба: «Что, если дети работают на оккупантов?»

Испуг девочки: «Вы нам не верите? У нас папа танкист. Напишите ему: полевая почтовая станция № 1386».

И вдруг штабу понадобился проводник — провести наших разведчиков в глубь немецкой обороны. Кроме детей, сделать это было некому.

Новые сомнения майора: «Можно ли положиться в таком деле на ребятишек?»

Убедил его, что можно. Пошел с детьми и разведчиками сам. Ребята привели нас к своему дому. Негромко постучали в форточку. Дверь неуверенно открылась — на пороге стояла их мать. Она прокусила себе руку, чтоб не крикнуть. А потом крепко прижала детей, опасаясь, — если их отпустить, они пропадут снова.

Мы извинились и вошли в дом, потому что через две хаты, на крыльце сельсовета, какой-то фашист играл на губной гармошке что-то сентиментальное».

* * *

«Разговор в штабе фронта:

— Большое вам, А. П., спасибо!

— За что?!

— Ваши тимуровцы помогли раскрыть разветвленную разведывательно-диверсионную группу.

— Я-то здесь при чем? Благодарите ребят.

— Ребятам мы уже передали, чтобы прокалывали на рубашках дырочки, — улыбнулся полковник из оперативного отдела».

* * *

«Дети на войне. Выспрашивать. Не полагаться на память. Записывать каждый случай. Потом собрать все истории в одну книжку».

* * *

«ПРИКАЗАНО ОСТАВИТЬ КИЕВ»

* * *

«Последняя беседа в штабе фронта.

— Тов. Гайдар, есть распоряжение Москвы: любой ценой вывезти вас из Киева и доставить в Москву. Для вас забронировано место в самолете. Последнем.

— Спасибо. Я остаюсь. Я такой же солдат, как все. — И показал на свои петлицы.

Отослал с последней оказией домой письмо».

* * *

«Цепной мост через Днепр. Командный пункт. Полковник Казнов. Ст. политрук Белоконев. Проблема, которую они решали: взрывать или не взрывать? Если взрывать, то когда?

Предложил: «Позвольте, я схожу в Киев, разведаю обстановку».

(Здесь несколько страниц оказалось испорчено водой.)

На КП вернулся под утро. Казнов: «Мы вас, признаться, уже не ждали». Решение было принято сразу после моего доклада.

Цепной мост взорван.

Никогда не думал, что буду к этому причастен».

* * *

«Семеновский лес. Все должно произойти сегодня. Но А. Д. (видимо, Александр Дмитриевич Орлов. — Б. К.) отдал приказ лишь после того, как местные комсомольцы увезли ночью на подводах раненых».

* * *

«Капитан Рябоконь — из местных. Сильно покалечен миной. То и дело впадает в беспамятство. Сделали для него пружинящие носилки. Отрядили 16 бойцов-добровольцев. Меняясь, они понесут капитана».

* * *

«Рябоконь:

— Как выскочить из этой мышеловки, я вам объяснил. А теперь не тащите меня. Лучше пристрелите. Вот пистолет. А то я снова потеряю сознание и начну своим криком сигнализировать противнику, где вы находитесь.

— Капитан, — ответил я, — спрячь свой браунинг. Ты лучше пристрелишь из него Гитлера, когда мы войдем в Берлин».

* * *

«Лесник. Служил у Щорса. В 1919-м он, как и я, воевал неподалеку отсюда, под Кременчугом. Был обижен какими-то мерзавцами. Ушел в лесники. В первые недели нынешней войны оказал помощь сотням людей, которые попали в окружение. В том числе — командирам и ответработникам.

Все видят: лесник — крупный организатор. Думают, что он специально оставлен для подпольной работы, имеет заранее подготовленные продовольственные и вещевые склады. А лесник добывает одежду и еду где только может.

Когда вернусь в Москву, поговорить в ЦК ВЛКСМ о награде — всей семье».

* * *

«А что, если собрать после войны всех, кому помог лесник?»

* * *

«...Десятый день в партизанском отряде. Вчера сорвалась операция по освобождению военнопленных. Все было разведано и выверено. Но кто-то часа на три нас опередил. Действовали наши предшественники неумело. Всполошили гитлеровцев. И тут появились мы... Потеряли трех человек. И новый грузовик».

* * *

«...Физически я сейчас здоровей, чем в Москве: круглые сутки на свежем воздухе. Но во мне живет предчувствие тревожных событий. Мой прежний опыт говорит за то, что немцы скоро доберутся до нашего леса. А он невелик. И дозорная служба в отряде пока поставлена плохо. Беспечность поразительная.

В «Тимуре» есть песенка старого партизана:

Помню, как я отбивался от редакторов, которые были против этой песни. В комитете по кино ее обозвали паникерской. Тех бы редакторов — да в наш бы перелесок, где я каждую ночь встаю и проверяю караулы, и в наши земляночки без печек — для повышения квалификации».

* * *

«Работал я раньше медленно, то есть сравнительно быстро писал, но очень долго готовился. Теперь моя задача — запасти как можно больше материала, чтобы дома работать практически без остановки: многое надо сказать».

* * *

«Сейчас мне кажется: дома я писал бы по книжке в месяц.

В сущности, для работы мне всю жизнь было нужно: тихий угол, стол на четырех ножках (чтоб не качался), стопка бумаги, мягкое перо (лучше 86-е), покой вокруг и покой внутри. И чтоб я мог выходить из комнаты, когда захочу, и меня бы никто не спрашивал, куда я иду, не желаю ли я молочка или яишенки, потому что иду ли я по дорожке, бросаю ли камни в воду — голова моя все равно безостановочно работает.

Впрочем, от яишенки я бы сейчас не отказался».

* * *

«Проблема сумки. Идя на задание, беру: пулемет Дегтярева, два запасных диска, сотню винтовочных патронов в карманы, пять-шесть гранат, парабеллум с несколькими обоймами. И сумку. Она полна. Тяжела. И довольно неудобна.

Если во время диверсионной операции я буду ранен и товарищам придется тащить меня на себе, то они прежде всего бросят сумку. Не пулемет же бросать?

Вот уже который день ломаю голову: куда ее деть, чтоб она не пропала — во всех случаях?»

* * *

«Похолодало. Вечерами заморозки. В землянке долго не проспишь. Но нет худа без добра — легче вскакивать посреди ночи, чтобы проверять посты».

* * *

«Как там дома с дровами и с деньгами?»

* * *

«Кто-то вспомнит обо мне и вздохнет украдкой».

* * *

«Часто думаю: какими станут люди, когда закончится война? Мерзавцы, конечно, полностью не переведутся. Но каждый после всего пережитого сделается мягче, внимательнее и добрее. Нам будет что рассказать своим детям о человечности и героизме. И мы вырастим небывалое по душевной красоте поколение.

И писать после войны мы должны лучше».

* * *

«Затекла спина. Столик бы для работы. Хотя бы на двух ножках».

По всем законам поискового жанра я должен сейчас поставить точку, поблагодарить тебя, мой друг читатель, за то, что ты мысленно разделил со мной долгий путь, не корил за промахи и молчаливо звал продолжать поиск, когда от непрерывных неудач опускались руки, — пока не отыскался обмазанный смолою бак.

Но я уже говорил: в жизни все гораздо сложнее, нежели в приключенческих книгах и фильмах.

На самом деле никакого бака я не нашел.

И тетрадей Гайдара тоже.

Зная главнейшие события последних 127 дней жизни Аркадия Петровича, я попытался представить: «А что могло быть в тех тетрадях?»

А в действительности наш поиск обернулся совсем по-другому.

Итак, после того как мы — Василий Михайлович Швайко, Юра и я — провели в лесу четырнадцать часов и сделались свидетелями редкого и пугающего зрелища — оледенения деревьев, наш «газик» притормозил у подъезда старой гостиницы.

Юра спросил:

— Что делаем завтра?

— Идем в райком просить помощи, — ответил я. — Будем искать тайник Михаила Ивановича.

Утром мы с Василием Михайловичем поднялись рано. Темным коридором, в котором почему-то не горели светильники, отправились умываться и чистить зубы. Повернули краны, а воды нет. В комнате у себя включили в розетки электробритвы — не жужжат. «Что за напасть?» — удивились мы.

Наскоро позавтракав, вышли на улицу. В райком идти было рано. Возвращаться в номер не хотелось. Мы стали спускаться вниз по улице Ленина. Под нашими ботинками разбивался и хрустел тонкий лед луж. Вдоль тротуаров поблескивали своей прозрачной стеклянной оболочкой липы.

Я поежился, представив на миг, что стою в рубашке изо льда, что ледяной панцирь надет прямо на голое тело и холодит мою кожу...

У развилки возле продовольственных магазинов двое пожилых рабочих пилили дерево. Это была могучая липа, которую неизвестно кто и зачем вывернул с корнем, и теперь она лежала поперек мостовой и перегораживала дорогу. Весь асфальт вокруг, словно здесь столкнулись машины, был усеян осколками льда.

Пилить толстое дерево домашней двуручной пилой — занятие нелегкое. У рабочих дело подвигалось медленно.

— Давайте мы вам поможем, — предложил Швайко.

Мы распилили ствол пополам. Потом — на четвертинки. Оттащили сучья и бревна в сторону, освобождая проезд.

— А кого это угораздило своротить? — полюбопытствовали мы. — Бульдозер, что ли, в темноте?..

— Сама липушка, — ответил сухощавый старик, — своей тяжестью упала. Налипшего льда, бедняжка, не выдержала.

Мы с Василием Михайловичем переглянулись: кругом сегодня чудеса.

Стрелки показывали половину девятого. У подъезда райкома стояло десятка два автомашин. На обоих этажах тревожно хлопали двери. Громко и торопливо переговаривались голоса. А возле приемной, на втором этаже, нас дожидался взъерошенный Юра.

— Наконец-то, — произнес он, — я уже и в гостиницу бегал. — Не может Петр Филатович вас нынче принять.

— Как это не может?! — удивились мы. — Петр Филатович сам сказал: в любое время. Даже телефон домашний дал.

— Не знаете, что ли, бедствие у нас стихийное! Оледенелые деревья по всему району падают. Оборваны провода. Нет электричества. Прекратилась подача воды. Не работают телеграф и телефон. Вечером из Киева шел автобус. На него свалилась громадная ива. Помяла крышу. Хорошо, никого не убила.

Мы подождали два дня.

В гостинице по вечерам разносили свечи. Дежурная ходила из комнаты в комнату и разливала из пузатого чайника по стаканам чай. Каждое утро мы приходили в райком и узнавали, что деревья продолжают падать и рвать провода.

Было очевидно: району еще долго будет не до нас. Мы простились с Юрой, передали привет Петру Филатовичу. И разъехались по домам.

Расставались мы с Василием Михайловичем не надолго — до конца мая. Ребята из Леплявской школы обещали нам помочь в раскопках. Надежда на весну, когда светит солнце и налипший лед не валит деревья, сглаживала горечь новой неудачи.

Поздней осенью, когда я возвратился в Москву, мне предложили написать книгу о Гайдаре для серии «Жизнь замечательных людей».

Задание было срочное. И чтобы ускорить мою работу, Центральный Комитет комсомола предоставил мне возможность посетить все места, где жил, работал и воевал Аркадий Петрович.

Наступила весна 1967 года. Я привел в порядок свое походное снаряжение. И отправился в путь. Только ехал я не в Лепляву.

Мне предстоял такой маршрут: Москва — Ленинград — Архангельск и Архангельская область — Льгов — Арзамас — Горький — Казань — Пермь — Свердловск — Оренбург — Астрахань — Баку — Ставропольский край — Красноярск — Абакан — Ужур — Хабаровск — Москва.

Почти в каждом городе я работал в архивах, искал и находил документы о юности, революционной, боевой и литературной деятельности Гайдара, его близких, его друзей.

Во время этой самой продолжительной своей поездки я нашел и встретил свыше ста человек, которые знали Аркадия Петровича, беседовал с ними, записывал на пленку их воспоминания.

Передо мной за короткий срок, словно бы наяву, прошла вся жизнь Гайдара.

Из дома я уехал в самую жару, а возвратился к Октябрьским праздникам, когда валил мокрый снег.

Все, что было мною в этой поездке увидено, пережито, запомнено, сфотографировано, записано на пленку, нужно было изучить, осмыслить, сопоставить, а потом сжато и связно рассказать.

Документальный роман «Обыкновенная биография» (Аркадий Гайдар) издательство «Молодая гвардия» выпустило в июне 1971 года.

Руки у меня были развязаны. У Швайко, я знал, начался отпуск. Самое время было нам обоим отправиться в Лепляву и взяться за лопаты.

Я позвонил в Канев. И мне ответили:

— Строительство Каневской ГЭС началось. Днепр перекрыт. Партизанский лес затоплен.

Во мне возникло чувство глубокой тоски и вины.

Я оповестил Василия Михайловича, что наша с ним экспедиция отменяется.

Навсегда.

Был август семьдесят третьего. Я снова укладывал вещи. В Артеке открывался Первый Всесоюзный слет тимуровцев. Ждали около пяти тысяч делегатов. В качестве одного из руководителей Всесоюзного штаба Тимура, созданного при журнале «Пионер», я ехал знакомиться с ребятами, записывать их рассказы, перенимать опыт.

Зазвонил телефон. Я снял трубку.

— Борис Николаевич? — спросил мягкий мужской голос. — Здравствуйте. С вами говорит Башкиров.

Мне показалось, что я ослышался.

— Простите. Я не понял: кто?

— Алексей Филиппович Башкиров. Я прочитал вашу книгу «Партизанской тропой Гайдара» и желал бы с вами познакомиться.

Через полчаса в передней тренькнул звонок. И вошел Башкиров — в легком летнем костюме, худощавый, гибкий, глаза приветливые и внимательные.

— Где же вы были все эти годы? — спросил я, усадив Алексея Филипповича. — Я вас искал. Мне так нужна была ваша помощь!

Башкиров улыбнулся. Была в его улыбке загадочность и печаль.

— Знаете, когда закончилась война и я вернулся в Москву, я вдруг понял, что умираю, — ответил он. — Переживания, контузии, ранения — все разом внезапно ударило по мне. Силы уходили. Лекарства не помогали. Я подумал, что умирать нужно дома. И уехал под Чебоксары. В деревне там у меня жил отец. Сперва я только лежал, но родные стены, свежий воздух и парное молоко стали возвращать меня к жизни. Начал помогать по хозяйству. Потом сел за стол. Сперва работал для газет. Затем начал писать книги. Их у меня теперь довольно много. Из Чебоксар я вам пришлю.

— Но почему ж тогда, в сорок четвертом, вы ничего не написали о Гайдаре?

— Написал. Статья лежит до сих пор. Только печатать мне ее во время войны не позволили. Обстоятельства гибели Гайдара было решено засекретить. А что было после, вы уже знаете.

— Ничего не понимаю, — произнес я. — Но я же обращался и в Союз писателей, и в Союз журналистов, запрашивал Центральный адресный стол...

— Когда я прочитал вашу книгу, я догадался, что вы меня искали. И понял, почему не нашли... Моя настоящая фамилия Талвир.

...В Библиотеке имени Ленина я выписал все книги Алексея Филипповича. Оказалось, что Талвир — известный чувашский писатель. Его произведения переведены во многих странах мира.

Недавно Алексей Филиппович с женой и сыном переехал в Москву. Мы редко видимся. Чаще перезваниваемся. И меня не покидает ощущение, что я звоню ему в сорок четвертый год.

Сегодня я понимаю: в розыске Алексея Филипповича я допустил по тогдашней своей неопытности много промахов. Но если бы сотрудники отдела кадров произнесли одно только слово «Талвир» — я бы не искал загадочно исчезнувшего капитана Башкирова. И мне бы не понадобилось проделывать заново всю ту работу, которая еще в сорок четвертом была проделана Алексеем Филипповичем. И много чего могло произойти, встреться с Талвиром — Башкировым в шестьдесят втором, а не в семьдесят третьем…[11]

Прошло несколько лет. Однажды проездом я остановился в Лепляве. Меня давно влекло взглянуть на те места, где еще недавно высился партизанский лес.

Было трудно представить, что земля, по которой я ходил, с ее тропинками, дорожками, оврагами, обвалившимися землянками и заросшими окопами, стала дном рукотворного моря. И это уже навеки.

Из дома Афанасии Федоровны я повернул налево. На окраине села дорога пошла слегка под уклон, и я очутился в лесу. Он и раньше не был густым. Теперь сделался еще реже. Торчали пни. Темнели невывезенные штабеля. И мне показалось, что леспромхоз, новая контора которого красовалась неподалеку, превысил свои полномочия. Окраина Леплявы не отходила в угодья Нептуна. И двухсотлетние дубы партизанского леса можно было бы поберечь.

Я шел и шел, а покалеченный пилами «дружба» лес не кончался. И кроме давнишнего болота, мне пока не встретилось никакой «большой воды».

Километрах в пяти от Леплявы дорогу пересекла бетонная трасса, выложенная шестиугольными плитами, как взлетная полоса.

Растительность по ее обочинам была вырублена. А дальше, метрах в ста, опять начинались прореженные заросли.

Бетонку проложили при сооружении Каневской ГЭС. И теперь дорога была безработной.

Не веря своим глазам, я пересек «взлетную полосу» и направился по грунтовой дороге, которая уходила чуть влево. Тут стоял... шлагбаум. Конец его был замкнут обычным амбарным замком, из чего я понял, что автомашинам проезд закрыт. Но я не грузовик и моря в своих кедах не боюсь.

Я обогнул запертый на замок шлагбаум и двинулся дальше. Здесь начиналось редколесье. Мощные деревья были сведены. Торчал и набирал силу лишь молодняк. Но хотя картина изменилась, я мог поручиться, что иду, почти бегу, по старой знакомой тропинке.

Стежка вывела меня на просторную поляну. Тут не росло ни одного кустика. Землю прочерчивали только ровные квадраты старательно уложенных валунов. Это были фундаменты. Зрительная память мысленно восстановила снесенные постройки.

Там, в отдалении, вспоминал я, находилась изба с высоким крыльцом. В ней жила глухонемая девочка. Однажды я зашел сюда напиться, а на меня накинулась большая овчарка, которая охраняла девочку и дом, и прокусила мне ногу.

Тут же стоял и второй дом, их всего было два. А в стороне от обеих изб мрачно темнел заброшенный длинный сарай без крыши, который именовался лесопильным заводом: до войны тут стояла пилорама.

На поляне, где я сейчас находился, 22 октября 1941 года появились грузовики с карателями.

От лесопилки до партизанского лагеря было рукой подать.

А Каневского моря — не видно!

Я побежал. Тропинка запетляла между пнями. Но я уже точно знал, куда она меня ведет. Километра через полтора я перешел на быстрый шаг. Сейчас должен быть еще один дом или развалины от него. Я миновал орешник и очутился на другой опушке. Избы не было. Но осталась изгородь и каре из камней.

Здесь когда-то высился дом лесника. Не тот, где жил Швайко, а другой — в нем командир партизанского отряда поселил Орлова и его группу. До окончательного перехода в отряд Горелова в этом доме ночевал и Гайдар.

Но если я стою сейчас на сухой и твердой земле, значит, и партизанский лагерь еще не стал морским дном?

Я побежал по тропе, по которой давно никто не ходил. Она заросла травой и грозила вовсе исчезнуть. Слева начиналась просека. Однажды я сильно устал. Захотел сократить путь. Пошел по ней — и заблудился... А рядом с просекой должны расти две дикие яблони... Яблонь нет. Только пни от них. Но сейчас это уже неважно.

Важно другое: метров через двадцать мой путь преградит заброшенная дорога, а за ней, под обрывом, — лагерь.

Я увидел под обрывом целый, не спиленный дуб, который, казалось, клонился к земле под тяжестью лет. У его основания темнела зарастающая яма.

Тут стояла землянка Гайдара.

Вокруг нее следы других землянок. Неподалеку должен находиться межевой столб 154/155.

Есть! Стоит!

Рядом со столбом площадка. На ней была оборудована кухня и столовая отряда. А неподалеку пень. Широкий, с одной стороны косо спиленный. Это на нем, положив на колени сумку, каждое утро работал Гайдар. Пень тоже не ушел под воду.

Но ведь барак лесника Швайко вообще стоит на холме! Значит, и его не настигла вода.

Перед новым марафоном я присел на пень Аркадия Петровича. Потрогал его бока руками. К ладоням прилипли тоненькие золотые пластинки сосновой коры. Сколько же на этом пне Гайдаром было передумано. Сколько заполнено страниц в тетрадях!

...К усадьбе Швайко я направился самым коротким путем. Пересек «взлетную полосу». И двинулся вдоль стены кустарника, ища глазами дорогу, ведущую к бараку.

Еще издали я увидел крутой скат, где Юра опасался опрокинуть свой «газик», а Василий Михайлович потерял однажды писателя. И услышал голоса. Они доносились сверху, со стороны дома, к которому я направлялся.

Меня охватило беспокойство. Я начал искать какой-нибудь лаз. Не нашел, стал продираться напрямик через кусты и вскарабкался на гору неподалеку от барака. От него тоже остался только фундамент. И я с досадой подумал о своем непоправимом промахе: не сфотографировал дом.

Я обошел со всех сторон площадку, на которой стоял барак. Споткнулся о большой чугунный горшок. Не в нем ли Анна Антоновна варила картошку и кашу для окруженцев? Собрать бы все. Потом ведь тоже не найдешь. Но меня снова отвлекли голоса.

Миновав бывший огород, я углубился в лес, где мы со Швайко искали футбольный мяч Володи, и увидел четыре брезентовые палатки, потухший костер и горку заботливо припасенного хвороста. Поблизости не оказалось ни души.

Пройдя еще немного, я увидел две группы ребят, человек десять. Они копали лопатами землю. А рядом с ними неумело орудовала длинным стальным щупом молодая женщина в спортивных брюках и синей кофточке с погончиками — пионервожатая или учительница.

— Здравствуйте, — негромко сказал я.

От звука моего голоса все вздрогнули, прервали работу, а учительница оставила воткнутый щуп и вынула из карманчика мятую бумажку.

— У нас есть разрешение, — сказала она, приняв меня за неусыпное начальство.

Я не стал читать бумажку. Только спросил:

— Что вы тут ищете?

Учительница повернулась к светлоголовому мальчику с планшеткой на боку.

— Гоша, — попросила она, — объясни товарищу.

Гоша по-военному разгладил складки клетчатой рубахи, поправил ремешок планшета.

— Жил на земле писатель, — начал он, — фамилия Гайдар. Не слыхали?

— Кажется, слыхал. Смотрел в детстве фильм про Тимура. Не его ли?

— Его, — деловито кивнул Гоша. — А в том бараке, мимо которого вы только что прошли...

— Извини, пожалуйста, барака я не заметил.

— Барак снесен, но остался фундамент, — уточнила учительница. Она все же считала меня начальством и немного нервничала. — И вообще, что же мы стоим? Давайте присядем.

Присели.

— В бараке этом в 1941 году жил лесник, — продолжал Гоша, — герой гражданской войны. Вместе с Николаем Щорсом рубил белых. А по соседству, в Гельмязевском партизанском отряде, служил пулеметчиком Аркадий Петрович, тот самый писатель, фильм которого вы видели в детстве. Обстановка в 1941 году была трудная. А у Гайдара была сумка. Не такая, как у меня. Потолще.

— Брезентовая. Из-под противогаза, — заметила учительница.

— Да. От противогаза. И в ней рукописи, — продолжал Гоша. — То есть уже совершенно готовые книги. Их оставалось только напечатать в типографии. Дело в том, что в отряде Аркадий Петрович очень быстро работал. — Гоша разволновался, промокнул вспотевший лоб чистым платком. — Но в отряде оказался предатель. Гайдар понял, что носить при себе рукописи опасно. Могли пропасть. Понимаете?... И Аркадий Петрович отдал их на хранение леснику, чтобы он после войны переслал бумаги в Москву

А лесник тоже погиб, не успев никому сообщить, где тайник. Вот нам и приходится искать.

— Может, товарищу что-нибудь не ясно? — напомнила Гоше учительница. — Рукописи имеют большую художественную и историческую ценность.

— Благодарю, — с трудом вымолвил я. — Мне все ясно. Я только не понял, откуда вы приехали.

— Из Челябинска, — ответила коротко подстриженная девочка. — Мы разносили по праздникам телеграммы, перебирали на овощной базе капусту, сидели с малышами от фирмы «Заря», накопили денег и приехали искать. А до нас тут искали ребята из Архангельска, Перми, Ленинграда, Стерлитамака. Приезжала целая школа вожатых, не помню откуда. А еще приезжают взрослые. Ставят в лесу палатку и копают целый отпуск. Говорят, раньше сердилась милиция. А теперь не сердится. Ей объяснили, что это операция «Сумка Гайдара».

— Полным текстом, — попросила учительница.

— Всесоюзная тимуровская операция «Сумка Гайдара», — повторила девочка. — Штаб ее — Музей Гайдара в Каневе. Только до нас все копали возле дома, где жила группа Орлова, поэтому ничего не могли найти. А Гоша на заседании тимуровского штаба доказал, что искать надо возле дома лесника Швайко.

Я с уважением посмотрел на зардевшегося Гошу: мне бы такого помощника!

— Что-нибудь нашли? — спросил я.

— Пока только две каски, — ответила девочка. — Ложку. Кусок винтовки.

Я поднялся.

— Спасибо. Извините, что отвлек.

— Что вы! Мы были очень рады, — с облегчением произнесла учительница.

— Дядя, а вы художник? — спросил Гоша.

— Почему ты вдруг решил?

— Все художники носят бороду.

— В рисовании, Гоша, я всегда был очень слаб. Больше тройки мне никогда не ставили.

— Кто же вы все-таки? — настаивал он.

— Кто? Старый тимуровец.

Я пожал руку успокоенной учительнице, толковой стриженой девочке и мудрому человеку Гоше. Поклонился остальным ребятам и двинулся в обратный путь.

Теперь я верил в свершимость невозможного. Отыскался Башкиров. Не стал дном моря участок гайдаровского леса, где стояли партизанские землянки, и тот, что примыкал к усадьбе лесника Швайко. Значит, можно создавать новый филиал Библиотеки-музея А. П. Гайдара в Каневе — «Партизанский лагерь». И есть еще надежда обнаружить легендарный тайник.

И если ребята не отыщут до зимы бумаги Гайдара, летом снова еду в Лепляву.

1976; 1978

Леплява—Москва—Звенигород