Сумка Гайдара

Часть III. НЕОЖИДАННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

Я переехал в другое село. Здесь проживали вдовы нескольких партизан. Это были уже немолодые женщины. Дети их подросли. Почти в каждой хате я видел достаток — больший, чем до войны.

Но здесь тише говорили, реже смеялись. В самом воздухе этих домов я ощущал незримые следы пережитой трагедии. С довоенных фотографий на стенах смотрели веселые красивые лица молодых мужчин. К их пиджакам и праздничным шелковым рубашкам были привинчены значки ГСО, МОПР, КИМ, «Ворошиловский стрелок».[2]

Видел я на тех снимках и теперешних моих собеседниц, цветущих и счастливых. Их счастье и цветение оборвалось в сорок первом.

Драма усугублялась тем, что большинство партизан погибло в бою или было расстреляно неподалеку от дома.

И некоторые женщины видели в последний раз своих мужей за несколько минут до казни.

Рассказы о том, как пойманных партизан вели по селу на смерть мимо родимых окон, сопровождались такими горькими, не выплаканными за четверть века слезами, что больше двух бесед в день я не выдерживал.

И стоило мне поздно вечером положить голову на подушку, как в ушах до рассвета начинали звенеть и разрывать сердце эти неутешные голоса.

Удаление от Леплявы я ощутил прежде всего в том, что Гайдара в этих избах не видели. Мои расспросы о сумке и о нем самом оставляли моих собеседниц спокойными. Но был один пункт в наших беседах, который мгновенно пробуждал их от апатии, прерывал плач и высушивал слезы:

— Кто же предал отряд?

С предательства начались все беды: внезапное появление карателей возле партизанского лагеря, многочасовой бой, где полегло немало народу, отступление и ошибочное решение командира отряда: разделиться на группы и уйти в подполье.

— Кто же был тот негодяй? — спрашивал я. — Кто привел немцев?

Мои собеседницы только разводили руками.

...В сельской гостинице мне отвели небольшую комнату. Частые переезды приучили меня быстро обживаться. Я полюбил свое новое жилище. Вечерами я подолгу сидел в тишине, заполняя дневник, прослушивая пленку, сопоставляя факты. И никто ни разу не нарушил моего уединения.

Однажды я умаялся больше обычного и заснул, впервые не слыша во сне плачущих голосов и не видя перед глазами смеющихся радостных лиц давно погибших партизан.

Среди ночи я вздрогнул и открыл глаза. Мне показалось, что в коридоре возле моей двери кто-то затаился.

— Кто там?! — не выдержал я.

— Пробачьте, — ответил испуганный голос дежурной. — Вас тут спрашивают.

Взглянул на часы — половина третьего. Кому я понадобился здесь ночью? Щелкнув выключателем, я быстро оделся и открыл дверь. В комнату вошел широкоплечий мужчина лет тридцати в бушлате и флотской фуражке.

Сняв мичманку, он быстро, нервно пригладил густые темные волосы, которые зачесывал назад.

Ночного гостя я видел впервые, но его обветренное лицо с мягким, почти женским овалом, эти глубоко посаженные глаза и широкогубый рот были мне хорошо знакомы. Откуда?

— Садитесь, — пригласил я.

— Нет у нас времени рассиживаться, — мягко ответил гость. — Собирайтесь, пожалуйста... Я, конечно, извиняюсь. Я почему в такое время? Я только из командировки. Узнал, что вы здесь. Маманька сказала, вы утром уезжаете. А у меня к вам важное дело. — Он вдруг смутился. — Простите. Мы ж не познакомились. Я Николай Ильяшенко.

Это был сын комиссара партизанского отряда Моисея Ивановича Ильяшенко и родной брат юной разведчицы — Желтой ленточки.

— Мне давно было нужно с вами встретиться, — сказал Николай. — Я даже адресок ваш московский достал. Я ведь тоже... ищу. — Он расстегнул бушлат, сел и спросил, пытливо глядя мне в лицо: — С чего начался бой у лесопилки, помните?

— В партизанском лагере услышали гул автомобильных моторов. И ваш отец с Дороганом ушли на разведку.

— Верно. А что было дальше?

— Первой же автоматной очередью ваш отец был убит.

— Все точно. А Дороган, заметьте, остался живой.

— Вы его в чем-то подозреваете? — удивился я.

— Упаси бог. Он ведь тоже через несколько дней погиб. Я думаю совсем о другом. Идут двое. Так? Раздается очередь. Так? Один падает, а другой невредим. Почему?

— Пуля дура.

— Конечно, дура. Но летит, куда ее посылают. И я так считаю: немцев в лагерь привел кто-то свой. Согласны?

— Да, мне тоже так кажется. Уж очень точно немцы вышли прямо на партизанский лагерь.

— И когда отец пошел в разведку, он этого изменника увидел и узнал. Изменник тоже отца узнал. И выстрелил сперва в него. И я теперь хочу найти этого гада. Если он жив.

Доводы Николая не показались мне убедительными.

— Нашли? — спросил я его.

— Пока нет. Но я не теряю надежды. Вон в газетах пишут: то в Краснодаре поймали бывших немецких пособников, то в Воркуте... А теперь берите магнитофон. Отвезу вас к одной скотине. Он недавно вернулся из тюрьмы. Мне кажется, он знает, кто предал отряд. И должен что-то знать про убийство Гайдара.

— Кто такой?

Николай назвал фамилию. Это был известный в районе полицай. Его часто вспоминали в своих причитаниях вдовы.

Я понимал, что нужно бы с Известным полицаем встретиться, но думал: «Будет только врать».

А Николай Ильяшенко все решил за меня.

— Но ведь поздно? — сказал я.

— Вы ж утром уезжаете? И потом, он вас ждет. Я только что у него был.

* * *

После окончания Великой Отечественной войны был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об отмене смертной казни».

В нем говорилось, что историческая победа советского народа над немецкими фашистами показала не только возросшую мощь Советского государства. Она показала исключительную преданность Родине и Советскому правительству всего населения Советского Союза.

Идя навстречу пожеланиям широких общественных кругов, Президиум Верховного Совета СССР отменил смертную казнь в мирное время. Даже предатели по новому закону приговаривались к двадцати пяти годам принудительных работ.

Некоторые немецкие прислужники, отбыв срок, возвращались домой. Одним из них был Известный полицай.

Я поменял батарейки в магнитофоне, и мы вышли. Не видно было ни зги. Николай взял меня за руку и повел за собой. Пройдя шагов двадцать, он чем-то щелкнул. Бледно засветилась фара старого мотоцикла БМВ. Я уселся на высокое заднее сиденье. От первого прикосновения к заводной педали мягко и мощно заурчал отрегулированный двигатель.

— Держитесь за меня, — посоветовал Николай. — Покрепче.

И мы рванулись во мрак.

Весной по местным дорогам лучше всего путешествовать на тракторе. И я сразу пожалел, что согласился на эту поездку. Фары высвечивали не более пяти метров пространства, которые мы пролетали, наверное, за четверть секунды.

Мешок с тяжелым магнитофоном оттягивал плечи, норовя стащить меня с седла. И кроме того, я опасался, что ближайшая рытвина отфутболит нас в канаву или на столб.

Но Николай, ощущая, как летучая мышь, невидимые в темноте препятствия, беспрерывно закладывал виражи. На одном повороте, поправляя рюкзак, я опоздал накрениться — и центробежные силы чуть было не сорвали меня с высокого насеста, но я стиснул коленями стальные бока БМВ и еще крепче вцепился руками в Колю. При этом я не издал ни звука, боясь хоть на миг отвлечь от руля и дороги моего бесстрашного возничего.

Внезапно мотоцикл шаловливо, как ослик, вскинул задом. Мешок с магнитофоном потянул меня в заоблачную высь. Ступни в толстых ботинках перестали осязать надежную жесткость подножек. И я скорей догадался, чем ощутил, что из-под меня уплывает седло.

Впервые в жизни я познал загадочную прелесть невесомости, за которой, оказывается, не обязательно лететь в космос. Неожиданное приобщение к воздухоплаванию и астронавтике было столь молниеносным, что уже не хватило времени на испуг, восторг или заявление перед стартом.

Полет к звездам для меня, скорей всего, был бы не только первым, но и последним. На мое счастье, Коля вдруг резко затормозил. Уже приземляясь, я налетел животом на его плечи, отчего у меня зашлось дыхание. Скользнув по сукну Колиного бушлата, я шлепнулся на железо седла, только для вида обтянутого кожей. Мешок с магнитофоном ощутимо влепил мне по пояснице.

И мы остановились.

Ильяшенко торопливо спрыгнул на землю, а я продолжал неподвижно сидеть, жадно ловя ртом воздух, словно в драке мне умело заехали кулаком в солнечное сплетение.

Больше всего после волнующего путешествия мне хотелось неторопливо, пешочком возвратиться в гостиницу...

— Це его резиденция, — прервал мои мечты Коля и показал на дом.

Луч мотоциклетной фары высвечивал обыкновенную сонную хату. Вопреки недавним уверениям моего нового товарища, мне показалось, что в доме крепко спят. Коля выдернул ключ зажигания. Фара погасла.

Пока мои глаза привыкали ко мраку, Ильяшенко подошел к избе и, не смущаясь ночным временем, дважды лягнул дверь. Ахнуло, как из пушки. Гул прокатился по селу. Я подумал, что дверь проломится, но она выдержала и тут же отворилась, точно за ней стояли и ждали.

Я успел различить высокую мужскую фигуру в пиджаке. Она тут же скрылась в проеме. Подав знак, чтобы я следовал за ним, Коля первым проник в непроглядную тьму сеней. Перешагнув за порог, я, как слепой, вытянул перед собою руки и двинулся по узкому коридору. За нами мрачно лязгнул массивный засов, и кто-то, испуганно коснувшись моей ладони, обогнал нас с Николаем, предупредительно открывая дверь. Полоса яркого электрического света прорезала коридор.

Я удивился. С улицы казалось, что дом беспробудно спит. Мы вошли с Николаем в большую душную комнату, где пахло копотью, несвежим бельем и только что испеченным хлебом, который лежал на лавках. Неизвестно почему запах свежего хлеба напомнил мне блокадный сорок первый в Ленинграде, а также другие годы, когда простая горбушка значила в моей жизни немало.

И вдруг еще одна подробность остро напомнила войну: окно! От потолка до пола оно было занавешено непроницаемой дерюгой; справа дерюга задралась, и я увидел вместо стекла прибитые к раме плотно сколоченные доски. В Ленинграде в сорок первом так забивали окна первых этажей — от снарядных осколков и на случай уличных боев.

Но ведь война давно кончилась!

Я продолжал стоять на пороге. Слева от меня послышался шорох. Нервы были напряжены. Я вздрогнул и резко повернулся. В стене зияла похожая на чулан ниша. В углу ее перед золоченой иконой подмигивала крошечная лампадка.

«В этом доме молятся?! — удивился я. — О чем же тут просят бога?»

А на широкой постели, вытянув ноги в тонких чулках, сидела старуха. Она была вся в празднично-черном, словно только возвратилась с похорон. Наверное, в молодости эта женщина была очень хороша. Темные, с удивленным разрезом глаза. С изящною горбинкой нос. Капризного рисунка красивый рот, казалось, умел насмешничать и повелевать.

Но глаза, когда-то полные огня и блеска, потухли. Смуглые щеки обескровились и ввалились. Губы стянуло и изрезало морщинами. И породистый нос на маленьком теперь лице выглядел несуразно большим. Женщина была так худа, что под тканью одежды остро проступали кости, словно платье было натянуто прямо на скелет.

Это была его мать. Она его родила и вырастила. Только чему же она его с колыбели учила, если в самую тяжкую для народа годину из всех должностей на земле он выбрал самую подлую — сделался полицаем?

— Это человек из Москвы, — громко произнес Николай. — Ты повинен ему все рассказать.

— Счастлив познакомиться, — ответил Известный полицай.

Я сделал вид, что не заметил протянутой мне руки, и впервые взглянул на него. Бывшему полицаю на вид было сорок с небольшим. Нарядный клетчатый пиджак спортивного покроя облегал могучий торс. Ворот рубашки не застегивался на крепкой жилистой шее. Густые, бесцветные волосы он франтовато зачесывал набок. И только нос его, изрядно примятый (в детстве били сверстники, часто бегал ябедничать?), придавал лицу отставного полицая обиженное и плаксивое выражение.

Заметив, что я разглядываю его, хозяин дома приветливо улыбнулся. В оскале крепких, без единой пломбы, зубов проступило что-то беспощадно жестокое.

«Улыбчивый», — мысленно окрестил я его.

Известный полицай протянул мне новенький паспорт и сложенный вдвое листок. Это была справка из мест заключения, что такой-то, приговоренный к двадцати пяти годам исправительно-трудовых работ, освобождается досрочно.

Не без важности спрятав документы в карман, Улыбчивый вдруг решительно заявил:

— При нем рассказывать не буду. — И показал на моего нового товарища.

Я повернулся к Николаю. Он стоял, наклонясь вперед. Кулаки и все мышцы его были напряжены. Он смотрел на Улыбчивого с неутолимой ненавистью.

— Коля, езжайте домой, — попросил я.

— Я вас обожду на улице, — ответил он.

— У нас беседа надолго.

— Я не тороплюсь. И потом, вы не найдете дороги.

— Я их провожу, — пообещал Известный полицай. — Я знаю, где они квартируют.

— Ну, смотри, сволочь, — на всякий случай предупредил Николай, — если с этим человеком что случится, то дело иметь ты будешь прежде всего со мной. — И он показал кулаки. Они напоминали чугунные шары от полупудовых гантелей.

Я проводил Колю до мотоцикла. За час мы сроднились. Неожиданно обняли друг друга. Коля неуловимым движением носка завел мотор и прыгнул в седло.

Улыбчивый ждал меня на крыльце. Я прошел в комнату с забаррикадированным окном. Старуха, не переменив позы, все так же сидела на кровати.

У входа зловеще лязгнул тяжелый засов. Я оказался заперт в странной крепости.

Бывший полицай, возвратясь, неловко плюхнулся на стул. Его кошачья грация улетучилась, а лицо приняло то окаменелое выражение, которое можно увидеть на снимках, выполненных деревенским фотографом.

«Что с ним происходит? — забеспокоился я. И перехватил его взгляд. — Микрофон!..»

Известный полицай не мог отвести глаз от ситечка микрофона. Я решил воспользоваться его замешательством:

— Готовы?..

Он покрутил головой, будто его душил тесный ошейник, откашлялся и кивнул. Я включил магнитофон и собрался задать первый вопрос. Но Улыбчивый заговорил сам:

— События тем временем развивались своим чередом. Как работник районного масштаба, я помогал эвакуировать колхозное имущество перед приходом немецких оккупантов. Таково было правительственное задание, особенно после речи товарища Сталина от 3 июля 1941 года. Однако в одном колхозе я обнаружил, что скот вредительски заражен ящуром. Я лично доложил об этом районному начальству...

Бывший полицай рассказывал торопливо, но весьма связно, без малейшей остановки. И тут меня осенило: да ведь он же готовился. В ожидании моего прихода Улыбчивый не только брился и вытаскивал из сундука пиджак в клетку — он еще и сочинял речь.

— 18 сентября район был захвачен немцами, — продолжал бывший полицай. — Двадцать первого на площади райцентра состоялось собрание, куда согнали людей из многих деревень. Нам было объявлено, что создаются новые органы самоуправления. Назавтра я отправился в райуправу. В одной из комнат сидел знакомый. Он спросил:

«Чего собираешься делать?»

«А чего прикажешь?»

Он сказал:

«Иди служить в полицию».

Я пошел и стал писарем.

Известный полицай рассказывал, по возможности избегая деталей и приглаживая факты. Я не смог, к примеру, услышать от него, почему он остался в селе и с такой легкостью согласился на должность писаря, хотя до прихода оккупантов имел гораздо лучшую должность.

Но даже те подробности, которые Улыбчивый счел нужным и для себя безопасным мне сообщить, во многом обличали его.

История падения и преступлений этого человека — целый уголовный роман, который сейчас нет возможности даже коротко пересказать. И я отобрал из «звуковых мемуаров» бывшего полицая лишь те факты, которые имеют отношение к моему поиску.

— Примерно 20 октября, — продолжал он, — районного старосту Костенко срочно вызвали в деревню Хоцки. На обратном пути районный староста приметил возле дороги подозрительного человека и велел своей охране его схватить.

Задержанным оказался Александр Погорелов, который до войны тоже работал в нашем райцентре. Погорелов заявил районному старосте, что он бежал из леса и готов показать местонахождение партизанского отряда. Погорелова срочно доставили в Гельмязево. И вскоре из Золотоноши за ним пришла машина с сотрудниками немецкой тайной полиции.

А дня через два я услышал гул. Возле села Леплява шел ужасный бой. Партизаны трое суток сражались с превосходящими силами оккупантов. В этом бою геройски погиб настоящий коммунист, комиссар отряда Моисей Иванович Ильяшенко. Его сыну я обязан приятным знакомством с вами.

Слова «настоящий коммунист», «героическая борьба», «правительственное задание», «товарищ Сталин» легко слетали с языка Улыбчивого. Они призваны были убедить меня, что он всегда горячо сочувствовал этой борьбе. Но время от времени Известный полицай проговаривался:

— Когда я выдавал оружие группе полицаев, то один из них, беручи у меня две гранаты, сказал: «Это гранаты против партизан. Мы идем ловить их командира». Я тогда его словам не придал значения (?!). А дня через три тот же полицай воротился с хутора Малинивщина и сказал, что им удалось арестовать командира партизанского отряда Горелова.

«Только молчи. Никому не говори!» — предупредил меня он.

При первом же случае я спросил районного старосту:

«Чего будешь делать с Гореловым?»

«Как чего? Отдадим его немцам».

Я не услышал в голосе Улыбчивого и нотки сожаления о человеке, которого собирались «отдать немцам». Зато я уловил попытку выгородить полицаев и свалить вину за истязания командира на оккупантов. И подставил Улыбчивому ножку.

— А Семен Маргара хвалился, что ему поручили вести дело Горелова. Но поскольку командир отряда на допросах молчал, то Маргара ломал ему пальцы дверями.

Известный полицай вздрогнул и оторопело произнес:

— Не было такого. Это вам наговорили.

— Было.

— Вы-то откуда знаете?

— От Семена Маргары.

— Он живой?!

— Вы не ответили: ломали Горелову пальцы?

— Малость перестарались.

— Вы участвовали в допросе?

— Нет, нет. Я лично только чул (то есть слышал).

«Врет, — понял я. — Иначе бы зачем он стал все валить на немцев, зная, как было на самом деле?»

— Вы обещали про Маргару, — напомнил Улыбчивый. — Разве Семка живой?

— Его расстреляли в сорок четвертом.

— Взяли меня на пушку, — обиженно и чем-то обрадованно произнес он.

— Никаких «пушек». О том, что ему поручили допрашивать Горелова, Маргара в ноябре сорок первого похвастался Марии Сергеевне Станиславской, секретарю-машинистке райкома. И в подтверждение показал часы Горелова — швейцарские, на металлическом браслете, с трещиной на стекле.

Станиславская часы эти узнала. Однажды по просьбе Горелова она относила их чинить. А в сорок четвертом, когда пришли наши, Станиславская помогла схватить Маргару. И выступила свидетелем на суде... Вы, насколько мне известно, находились в это время в Дрездене?.. И Маргару расстреляли.

Улыбчивый побледнел.

Я понимал, мой собеседник умен. В нем идет напряженная «отборочная» работа, но я уже заметил, что он боится прямо поставленных вопросов, которые вынуждают его отклоняться от заранее продуманной речи. И я продолжал наступать.

— Итак, сперва вы служили писарем. Затем вас перевели на «оперативную работу». Чем вы занимались в новой должности?

Выражение лица и глаз Известного полицая сделалось скорбным.

— Они ж мне не доверяли. Они ж помнили, что я числился в истребительном батальоне. Задания мне давали пустяковые: кто-то не вышел на работу — я штрафовал на пять рублей.

Он снова темнил. Я дал ему выговориться на эту тему и спросил:

— Кто убил Гайдара?

— Клянусь, не знаю.

— Кто донес о партизанах, которые вечером 25 октября 1941 года шли из Прохоровского леса на старую базу отряда?

— Не имею понятия.

— Но в октябре месяце вы уже работали в полиции. И сообщение о пятерых партизанах поступило сначала в Гельмязево.

— Ну и что? Я же тогда еще писарем работал. Я же говорил вам: не доверяли они мне.

— Да, вы это говорили. Но от вас же я слышал, что вы своими руками выдавали полицаям оружие. Могли бы вам в райуправе поручить склад оружия, если б вы у пана Костенко не пользовались доверием?.. Поэтому я снова спрашиваю: как и кем была организована в Лепляве засада возле насыпи?

— Что Гайдара убили под Леплявой, я узнал уже в исправительном лагере в Сибири. Мне попалась книжка Гайдара. И в предисловии было написано, что его убили в Лепляве.

Я не сомневался: он знал гораздо больше, чем говорил. И между нами состоялся короткий заключительный диалог, который я приведу слово в слово, как он записан на пленке. Тут имеет значение каждая подробность.

Я. Посмотрите, как любопытно получается. Вы прекрасно осведомлены о предательстве Погорелова, который сообщил гитлеровцам, где расположен партизанский отряд. Погорелов, по вашим словам, был задержан 20 октября.

Он. Скорей даже, двадцать первого.

Я. Допустим. Потом вы мне рассказывали, что выдавали оружие полицаям, которые готовились к бою с партизанами у лесопильного завода. Бой произошел 22 октября.

Он. Совершенно точно. Я помню, что бой шел три дня. Немцы применили даже танки. (Насчет трех дней и танков он нарочно приврал: танков не было и шел бой несколько часов.)

Я. Вы рассказали о том, как был схвачен командир отряда и когда это произошло.

Он. Третьего листопада. То есть третьего ноября по- вашему.

Я. Значит, вы в курсе событий, которые произошли с 20 октября по 3 ноября. А Гайдар погиб 26 октября. И вы ничего не знаете, как это произошло?

Он. Ничего.

Я. Но когда убили Гайдара, тоже был бой.

Он. Может, я находился в отъезде?

Я. Дальше своего района вы уехать не могли.

Он. Повторяю: что Гайдара убили под Леплявой, я узнал, уже находясь в заключении.

Больше он ничего не сказал. Добиваться от него признаний я не имел права.

Я исследователь и могу получать только те сведения, которыми люди со мною делятся добровольно. Даже если это бывшие полицаи.

Я поднялся. Упаковал «Весну». Я понимал: много раз прослушав сделанные записи, я еще выловлю немало подробностей.

— Борис Николаевич, — вдруг душевно и просто произнес Улыбчивый. — Вы будете в райцентре?

— Буду. А что?

— Велите начальнику милиции возвернуть мне рушницу. А то явился участковый, хвать со стены.

— Зачем, — удивился я, — милиции ваше полотенце?

Улыбчивый расхохотался:

— Не рушник, а рушницу. Охотничье ружье.

Тут уже засмеялся я:

— Тем более. В ваших лесах и охотиться-то не на кого.

— Да, не на кого, — обиделся вдруг Известный полицай. — Детишки балуют. Кидают кирпичи в окна. Я что, молчать должен?

Что же знакомство с Известным полицаем дало мне для поиска? И мало, и много. Улыбчивый ни слова не обронил о Гайдаре и его бумагах. Но зато помог прояснить два очень важных момента.

Во-первых, было названо имя того, кто предал отряд: Александр Павлович Погорелов.

Но имел ли я право поверить отставному немецкому прислужнику хотя бы в одном пункте его рассказа?

В данном случае имел: его сведения подтверждались сообщениями из других источников.

Погорелов был известен в отряде как изнеженный и слабодушный человек. Однажды ночью в припадке страха он открыл стрельбу из винтовки, переполошив весь лагерь, а через день проявил трусость при выполнении боевого задания.

Командир диверсионной группы А. П. Гайдар в присутствии многих бойцов заявил: «Погорелова брать на задания нельзя».

И его больше не брали. (Свидетельство М. М. Ильяшенко — Желтой ленточки.)

18 октября 1941 года Погорелов из отряда исчез. На его поиски была послана специальная разведгруппа. Подозревали, что Погорелова выкрала немецкая разведка. (Свидетельство И. С. Тютюнника, бывшего начальника штаба отряда.)

После боя у лесопильного завода стала очевидной связь между исчезновением Погорелова и налетом карателей. Гайдар в хате Степанцов в присутствии товарищей заявил: «Ну попадись мне этот Погорелов!» (Свидетельство А. Ф. Степанец.)

В конце декабря 1941 года Погорелов появился в райцентре. Местные полицаи узнали его и схватили. Погорелов предъявил им справку от немецкого командования, что ему дозволено беспрепятственное передвижение до Харькова. (Свидетельство М. С. Станиславской, секретаря-машинистки райкома.)

Сообщение Известного полицая о том, что Погорелов, сбежав из партизанского лагеря, был задержан райстаростой Костенко и заявил о своей готовности сказать, где расположен отряд, явилось последним звеном, которого раньше недоставало. И второй важный момент. С Известным полицаем у меня состоялось несколько встреч. Последняя произошла в октябре 1977 года. Каждый раз, садясь передо мной за стол, Улыбчивый клялся, что не имеет понятия, как и почему была организована засада на краю Леплявы 26 октября 1941 года. Но еще Марк Твен предупреждал: кто врет, тому нужно много запоминать.

Позабыв, что он ничего не знает, Известный полицай однажды заявил (а магнитофон тут же записал):

— У немцев был тщательно подготовленный план ликвидации партизанского отряда. Первый этап — завязать бой у лесопильного завода; второй этап — уничтожение мелких групп.

Это было очень важное свидетельство. Ведь с послевоенных лет существовала версия, будто бы Гайдар и его товарищи на рассвете 26 октября нечаянно столкнулись с немецким обозом, который неторопливо катил в Лепляву. Версия рождала недоуменные вопросы:

как могло получиться, что Аркадий Петрович и его товарищи не услышали стука колес и копыт по промерзшей земле?

если Гайдар и еще четверо партизан натолкнулись на обоз, то почему Аркадий Петрович погиб на высокой железнодорожной насыпи? Ведь гужевой транспорт по рельсам не ходит?

наконец, последнее, самое главное: Гайдар был находчивым и рисковым человеком. И на гражданской войне, и в сорок первом он много раз выходил живым из самых гибельных ситуаций. Как же он позволил убить себя нестроевым обозникам?

А заявление бывшего полицая ставило все на свои места. Аркадий Петрович погиб не в стычке с полусонными извозчиками. Он погиб в единоборстве с могучей, отлаженной карательной машиной гитлеровской Германии.

Но как же эта машина сработала?

Я опросил около трехсот старожилов в Каневе, Золотоноше, Гельмязеве, Лепляве, Прохоровке, Хоцках и других местах.

Тридцать с лишним человек сообщили мне вполне конкретные сведения о партизане Гайдаре, с которым они сами встречались, беседовали, выполняли его поручения и просьбы.

Несколько человек из тех, кого я опросил, стали нечаянными свидетелями загадочных приготовлений гитлеровцев вечером 25 октября 1941 года. И на рассвете двадцать шестого. Но с чем были связаны эти приготовления, каков был их зловещий смысл, прояснилось позже...

И коль скоро Известный полицай делает вид, будто бы он, служа в райуправе, ничего об этих приготовлениях не знал, я попытаюсь на основе прямых и косвенных свидетельств воссоздать события одной трагической ночи.

Я расскажу, как было задумано и осуществлено убийство Аркадия Петровича Гайдара.