Сумка Гайдара

Часть IV. КАПКАН

А началось все с малозначительного факта. Вечером 18 октября к линии фронта уходила группа полковника Орлова. Весь партизанский лагерь был взбудоражен этим событием. И никто не заметил, что в суматохе исчез Александр Погорелов.

Хватились его только утром, когда остался нетронутым его завтрак. На Погорелова это уж вовсе не было похоже: есть он всегда являлся первым.

Тогда партизаны вспомнили, что последнее время Погорелов был какой-то странный. От любой тревожной вести начинал взволнованно семенить возле своей землянки, бормоча:

— До каких же пор нам нужно будет, как зайцам, жить и каждого выстрела бояться?

Товарищи его успокаивали:

— Саша, ты же мужчина, ты же партизан, будет праздник и на нашей улице!

— Ай! — отвечал он и куда-нибудь уходил.

Несколько раз видели, что он плачет.

И вот Погорелов исчез. В отряде сначала подумали, что он сбежал домой. Такое с ним уже один раз было. И командир сурово его предупредил. И коль скоро все повторилось, в Гельмязево срочно отправили разведывательную группу. Она установила, что домой Погорелов не являлся и в райцентре его тоже никто не видел.

Возникло предположение, что Погорелова выкрала немецкая разведка.

А вечером 21 октября в отряд пришла тревожная весть. Неподалеку от партизанского лагеря находился Ганенков хутор. И верный человек сообщил:

— Днем на хуторе гуляли полицаи. Им было выставлено угощение. И, сидя за трехлитровой бутылью самогона, они проболтались, что в Комаровку понаехали немцы. Вроде бы собираются «шукать партизан».

Сведения оказались точными. На рассвете 22 октября свыше трехсот карателей двинулись в сторону лагеря. Завязался бой.

По одним сведениям, он длился часа три. По другим — гораздо больше. Но точно совершенно известно, что гитлеровцы натолкнулись на яростное сопротивление, которого не ожидали. Тем более что лагерь обороняло всего семьдесят человек.

Каратели несколько раз подымались в атаку, но партизаны отбрасывали их гранатами и ружейно-пулеметным огнем. Гитлеровцы вызвали подкрепление. На грузовиках подвезли минометы. Положение партизан стало сложным. Появились убитые и раненые. Дальнейший бой ничего, кроме новых потерь, не сулил.

И тогда командир отряда Горелов приказал:

— По пять человек с правого фланга — к переправе.

С одной стороны лагерь надежно защищало болото.

Через него была перекинута толстая спиленная сосна, которая и должна была служить переправой.

Первыми прошли женщины-разведчицы. Среди них была и Маша Ильяшенко — Желтая ленточка; она уже знала о гибели отца. Потом перевели раненых. А затем по сосне стали перебегать остальные. И тут обнаружилось, что нет Гайдара.

Командир отряда, заметив двадцатилетнего лейтенанта Скрыпника, спросил его:

— Вася, где Аркадий Петрович?

— Там, на левом фланге, с пулеметом. С ним Миша Тонковид.

— Давай, Вася, беги скоренько туда и скажи, чтобы брали пулемет и отходили. Скажи, мы все отходим.

Скрыпник побежал, но тут же бросился на землю, потому что вокруг него по деревьям защелкали пули. И дальше можно было только ползти.

...Гайдар оборудовал свое пулеметное гнездо на невысоком холме, откуда был хороший обзор. Здесь у него заранее был вырыт глубокий и удобный окоп на случай возможного боя. И кроме того, заранее было решено: в случае тревоги Аркадий Петрович отдает свой «дегтярик», к которому было всего два запасных диска, Михаилу Кравченко, а сам берет немецкий пулемет МГ-34, для которого удалось захватить большой запас металлических лент. Они легко и быстро укладывались в круглые магазины.

...Отбивая со своего холма длинными очередями новую попытку гитлеровцев прорваться в лагерь, Аркадий Петрович неожиданно для себя с тревогой заметил, что немецкие пули взбили фонтанчики песка и земли с левой стороны его окопа.

Это было признаком тревожным. Получалось, что, пока одна часть солдат пыталась (или делала вид, что пытается) взять лагерь в лоб, другая обходила тот же лагерь слева, норовя зайти в тыл партизанам. И еще Аркадия Петровича огорчило, что он не заметил: когда же противник начал этот маневр?

Гайдар приподнял пулемет, легко переставил его на левый край окопа и пока что наугад, выведывая, куда же все-таки каратели пробрались, выпустил одну за другой несколько коротких очередей.

К его удивлению, ему ответило довольно много немецких автоматчиков. Кусты зашевелились и возле раздвоенной сосны, и у высокой муравьиной кучи, и там, дальше, у тропы, которая вела в сторону Днепра.

Место для пулемета было выбрано удачно. Гайдар мог бы один на этом бугре держать круговую оборону. Припасов ему пока хватало. И его второй номер, Михаил Тонковид, «младший лейтенант в кожаной куртке», как прозвали его в отряде, бесперебойно подавал полные магазины взамен быстро пустевших.

Но рядом, справа, еще оставались товарищи. И главным сейчас было задержать немцев, пока все бойцы покинут лагерь. (О приказе Горелова Аркадий Петрович знал — ему передали по цепочке.)

И Гайдар, еще круче развернув пулемет, ударил, очередь за очередью, по тем автоматчикам, которым удалось подобраться к холму ближе всего.

Началась дуэль. По Гайдару били из-за дубов, из-за сосен и старых трухлявых пней. Пули жужжали и пели над самой головой. Раза два рвались гранаты, но гитлеровцы бросали их лежа, и гранаты не долетали до холма. А стрелять из миномета каратели уже не решались, чтобы не задеть своих.

Аркадий Петрович, водя и перенося, почти перебрасывая пулемет, молниеносно отвечал на новую вспышку огня, и непременно короткими очередями. И не иначе как прицелившись.

Все чаще после его очередей, в мимолетных паузах, доносился из-за кустов испуганный крик, или тяжелый стон, или проклятия на чужом языке.

А Гайдар бил, менял магазин и стрелял снова, держа в поле зрения все пространство перед бугром. Для себя он отметил, что солдаты, которых он обнаружил и остановил, пока что никуда с места не двинулись. Но если они все же отползут и захотят обойти лагерь с тыла, им придется сделать немалый крюк, требующий времени — того самого, которое Гайдар сейчас пытался выиграть, чтобы дать товарищам возможность отойти без потерь.

— Аркадий Петрович, Аркадий Петрович, — раздался сзади торопливый шепот.

Пулеметчики испуганно обернулись. Возле окопа, с лицом, испачканным землей, лежал невесть откуда взявшийся Скрыпник.

— Что тебе? — недовольно и резко спросил Гайдар.

Вася перевел дыхание:

— Горелов велел брать пулемет и отходить...

— Уходи отсюда и не мешай, — полупрося, полуприказывая, произнес Гайдар. — Видишь, что здесь творится?

— Вижу.

— Ну и беги.

Аркадий Петрович отвернулся и, приподняв пулемет, переставил его на другое место, а Миша торопливо добавил:

— Когда можно будет, мы и сами уйдем. Так и передай Горелову.

И тоже отвернулся.

Уйти в ту минуту они не могли. Гайдар огнем своего пулемета держал сотни полторы солдат, не меньше. И если бы Аркадий Петрович с Тонковидом выпрыгнули из окопа, гитлеровцы, как саранча, ринулись бы на пригорок, а там и в самый лагерь, где еще оставались наши люди.

В правильности своего решения пулеметчики убедились очень скоро.

Внезапно в хорошо отлаженной машине что-то заело. Сгоряча Аркадий Петрович схватил запасной магазин и несколько раз ударил по затвору. Но это не помогло. Затвор не открылся.

Гитлеровцы заметили, что с холма больше не стреляют, и тоже прекратили огонь, желая удостовериться, что у русского пулеметчика кончились патроны. Или он мертв.

Пулемет в самом деле молчал. И тогда солдаты поднялись. Из кустов и сосен их вышло столько, что зарябило в глазах. А каратели, строча на ходу, двинулись к бугру.

Тонковид повернулся к Гайдару. Аркадий Петрович широко открытыми глазами смотрел на солдат, которые стремительно приближались.

Внезапно Гайдар придвинул к Тонковиду пулемет: «Займись!» Быстро поставил ногу на край окопа. Поднялся на бугре во весь рост. Закричал «Ура!» и стал бросать гранаты-лимонки, которыми всегда были полны его карманы.

— Давай твои! — наклонился он через минуту к Тонковиду.

У Миши тоже было несколько «лимонок». И Тонковид для скорости отстегнул пряжку и протянул гранаты вместе с поясом. И Гайдар снова закричал «ура» и снова стал их бросать то влево, то вправо, то прямо перед собой.

Тонковид на мгновение оторвался от пулемета и взглянул на Аркадия Петровича. В короткой шинели с распахнутой грудью, в сбившемся на затылок треухе, с широко открытым ртом, из которого неслось с ужасающей силой «ура», с гранатами в каждой руке, он был просто страшен — страшен верой в свою неуязвимость и личную свою над ними, вот этими бегущими автоматчиками, победу.

Гитлеровцев было много, а Гайдар стоял на бугре один (Тонковид разбирал пулемет). Но никто из солдат не осмелился остановиться, прицелиться и выпустить в него очередь.

Никто.

Оглушенные серией точных и мощных гранатных взрывов (за что Аркадий Петрович и любил «лимонки»), гитлеровцы залегли. А когда Гайдар на несколько мгновений замешкался, они вскочили и побежали, но уже обратно.

В эту минуту Мише Тонковиду удалось извлечь патрон, который перекосило. Миша поставил на место затвор, ловко загнал в пазы новый магазин. И протянул пулемет Гайдару.

Аркадий Петрович подхватил пулемет и, вскинув к плечу, будто это малокалиберная винтовка, начал бить в серые спины, не давая опомниться.

Когда в магазине кончились патроны, Аркадий Петрович с сожалением опустил пулемет. Спрыгнул в окоп и осипшим от крика голосом сказал:

— Теперь, Миша, беги. Я за тобой.

* * *

В 1963 году бывший начальник штаба партизанского отряда Иван Сергеевич Тютюнник написал о бое у лесопильного завода:

«Натиска фашистов, с их превосходящими силами, отряд не выдержал и получил команду отойти. Гайдар, как пулеметчик, продолжал отбиваться... Товарищ Гайдар сам вызвался прикрыть отступающих пулеметным огнем. Это была большая помощь для спасения людей отряда».

В полдень 25 октября 1941 года во временный лагерь под Прохоровкой возвратился командир отряда Горелов. Его ждали двое суток, уже начали беспокоиться. А он вернулся довольный, возбужденный удачей. Тут же собрал партизан и, потомив минутку-другую, улыбаясь, объявил:

— Перебираемся, хлопцы, на новое место. Есть подготовленная база с большим запасом продуктов. Немцы дороги туда не найдут.

База находилась километрах в восьмидесяти. С учетом разных непредвиденных обстоятельств это четыре дня пути. На дорогу требовался провиант.

В аварийном лагере под Прохоровкой, где партизаны были вынуждены обосноваться после боя, в двух еще летом выкопанных землянках не было припасено ни банки консервов, ни горсти сухарей...

Старый лагерь на Омельяновщине гитлеровцы после боя до основания разграбили. Но там на деревьях были хитроумно припрятаны мешки с копченым мясом и салом.

— Кто пойдет? — спросил Горелов.

Вызвались пятеро. В их числе Гайдар.

— Аркадий Петрович, вы не пойдете, — решительно заявил командир.

Горелов повторял это всякий раз, когда Гайдар собирался на задание. Бесплодные уговоры только раздражали Аркадия Петровича. И 25 октября после недолгих пререканий Гайдар привычно настоял на своем.

Тропинка из Прохоровского леса вывела к железной дороге. Пятеро остановились и прислушались. В соснах шелестел ветер. Где-то далеко залаяла собака. Ей ответила другая. Наконец обе замолчали. И больше не раздавалось ни звука.

Пятеро продолжали стоять на небольшой поляне. Путь им преграждала высокая песчаная насыпь с темной будкой путевого обходчика возле шпал. В будке хранились инструменты и ручная дрезина. За насыпью начиналась Леплява.

Деревню можно было обойти лесом справа и тропинкой вдоль болота слева. Но обход удлинял путь. И пятеро двинулись напрямик: через насыпь, мимо дощатой будки, мимо кирпичного дома путевого обходчика, именуемого в селе казармой. И мимо хаты, где жил еще один леплявский полицай.

НЕДОУМЕНИЕ

В казарму Аркадий Петрович наведывался часто. Об этом мне рассказывал бывший путевой обходчик Игнат Сорокопуд. Кроме того, Гайдар бывал у Опанаса Касича, дом которого стоял неподалеку от насыпи. Знал ли Гайдар о полицае, который жил по соседству, на перекрестке дорог?

Полагаю, что знал. Но леплявские полицаи, опасаясь молниеносного возмездия, в селе до поры до времени вели себя скромно и тихо, вдобавок делая вид, будто не имеют понятия о близком присутствии партизан. И в отряде было решено полицаев пока не трогать.

Но за двое-трое суток после боя у лесопилки равновесие нарушилось. Партизаны отступили. Предатели осмелели.

Гайдар не уловил этой перемены. На него это было совсем не похоже. Еще с гражданской в нем было развито обостренное чувство опасности. Оно не имело ничего общего с трусостью. Это была способность мгновенно распознавать гибельные ситуации. Так альпинист, подымаясь по отвесной скале, интуитивно понимает, на какой выступ нельзя ставить ногу.

И вот единственный раз — вечером двадцать пятого — этот редкий дар предощущения опасности Аркадию Петровичу внезапно изменил.

Почему?

Эту хату под сопревшей соломенной крышей и сейчас еще можно видеть на краю Леплявы. В избе уже давно никто не живет. Но я еще застал жену полицая.

Она сама подошла ко мне, когда я стоял на рельсах возле будки путевого обходчика. Ее нельзя было назвать старой, но это была уже седая, высохшая женщина с болезненно-серым лицом, словно ее давно точил какой-то недуг. На ней была кофта с разлохматившимися рукавами и заношенная, в двух-трех местах небрежно починенная юбка.

Сперва женщина в сторонке молча наблюдала за тем, как я отмеряю шаги от подножия будки до тропы на Прохоровку; от сосен, где партизаны сделали привал, до той же тропы.

Потом она неуверенно спросила, что я делаю и для чего мне это надо. И, узнав, вдруг стала торопливо и простодушно рассказывать о муже, о себе, о вечере двадцать пятого и утре двадцать шестого.

Она уже не опасалась последствий своих откровений. Ей было безразлично, что я напишу. Все самое страшное, что только могло произойти с ней и ее семьей, произошло. И бояться ей больше было нечего. И сейчас ее волновало только одно: вдруг я не захочу дослушать.

Но, заметив мой неподдельный интерес к рассказу, она оживилась, лицо ее от волнения порозовело. Она вдруг заправила под платок давно не чесанные волосы. И в глазах ее появилась радость от того, что она может выговориться.

Мы долго сидели с ней на бревнах возле казармы, а когда после беседы я принялся фотографировать насыпь, на которую поднялся Гайдар, дом обходчика, куда он думал зайти, бетонный колодец, возле которого были оставлены немецкие подводы, несчастная женщина повсюду ходила за мной, дополняя и уточняя свой простодушный рассказ об убийстве, зачинщиком которого оказался ее муж.

— Я ж чувствовала, я ж говорила ему: «Не ходи», — заплакала она под конец. — А он говорит: «Ты хочешь, чтоб Костенко послал меня на завод?!»

И когда мы с ней очутились возле солдатского обелиска, где под толстым плексигласом смеялся веселый и молодой Гайдар, женщина неожиданно спросила, показывая пальцем на портрет:

— А дети у него остались?

Я вдруг понял, что не могу больше с ней разговаривать. Но она ждала, и я кивнул. Внезапно женщина тихо заплакала и побрела от обелиска через насыпь, мимо дощатой будки обходчика к своей избе.

Недавно я узнал, что женщина умерла. А дом, построенный ее мужем, продолжает стоять. Он подслеповат. Сразу и не разберешь, изба перед тобой или сарай. И если верно, что дома похожи на хозяев, то, наверное, трудно найти другую избу, которая бы так точно соответствовала характеру своего проклятого людьми и богом владельца.

Хата была сооружена на небольшом возвышении, в стороне от всех, — как бы для бдительного присмотра. Тыльной стороной дом глядел на железнодорожное полотно. Из единственного маленького вороватого окна, полуприкрытого засыхающим абрикосовым деревом, открывался вид на Прохоровский лес, кирпичную казарму и дощатую будку путевого обходчика.

Окно в боковой стене смотрело на единственную дорогу, которая вела от насыпи к центру Леплявы. А окна лицевой стороны открывались на шоссе из райцентра Гельмязево в ту же Лепляву и на пустырь, где теперь высятся новые легкие здания Леплявской школы имени писателя-партизана А. П. Гайдара.

Сейчас на дверях избы висит ржавый замок. Время уже выбило в рамах стекла. И видно, как ветер колышет в комнатах белые тюлевые занавески — последнее свидетельство того, что в этом мертвом доме когда-то жили.

Плотный, среднего роста, рано потолстевший полицай (назовем его Глазастый) сидел у себя дома за столом и ужинал с жинкой.

Пятнадцатого и двадцать пятого в райуправе выдавали немецкий паек: бутылку водки, банку рыбных консервов, сырок в серебряной бумажке с таким запахом, что хоть сразу выбрасывай, баночку тертой печенки (а печенки в этой баночке меньше столовой ложки), полкруга ливерной колбасы и увесистую плитку шоколада, который нужно было рубить топором.

Глазастый с пеленок был обжора. За обедом он съедал каравай хлеба, две миски борща, чугунок картошки, а чай пил, закусывая дольками свиного сала. На служебном пайке он бы давно помер с голоду. Но, принося в дом сверток в плотной бумаге, Глазастый всякий раз поучительно заявлял жене:

— Немец — он старательного человека ценит.

И поедание неаппетитного, непривычного пайка обставлял всякий раз с неуклюжей торжественностью.

Но ужин вечером 25 октября выходил безрадостным. В райуправе до выдачи пакетов состоялось совещание. В присутствии офицера из полевой жандармерии райстароста доложил о большой победе — разгроме Гельмязевского партизанского отряда. Назвал число убитых партизан и перечислил немалые трофеи. А когда немец уехал, Костенко призвал к себе в кабинет леплявских полицаев — Глазастого и Ласкового — и в упор спросил:

— Вы где прячете партизан?

— Нигде! — оторопело ответили оба.

— Брешете! Это я только при германе нарочно сказал, что весь отряд разбит. Горелов со своими хлопцами прячется под Леплявой... А они меня хотели повесить!..

Это была правда. Когда Костенко стал «хозяином района», он велел передать «тем дурням в лесу», чтобы они не прятались, не устраивали засад на дорогах — «все равно бесполезно», а пришли бы в Гельмязево, сдали оружие и принимались бы за дело, кто где раньше работал.

Совет предателя был сообщен в отряд. Горелов приказал схватить и доставить Корнея Костенко в лес. Десять бойцов под командой Гайдара выехали из лагеря на грузовике. На окраине Гельмязева машину спрятали в кустарнике и дальше двинулись пешком.

К дому изменника подобрались незаметно. В окнах не горело ни огонька. Аркадий Петрович расставил людей возле окон — если бы райстароста вздумал бежать через окно, — а сам вместе с младшим лейтенантом Тонковидом и еще двумя партизанами, взяв наизготовку ручной пулемет, поднялся на крыльцо.

— Стучите, — велел Гайдар.

Тонковид вежливо постучал. В доме молчали.

— Вроде никого нет...

— А ну покрепче! — посоветовал Аркадий Петрович.

Тонковид ударил прикладом.

— Кто такие? Что надо? — раздался встревоженный женский голос.

— Открывайте! Полиция! — громко сказал Гайдар.

Загремели засовы, и дверь отворилась. Аркадий Петрович осветил карманным фонарем сени с молочными бидонами. Осмотрел все углы хаты, заглянул на полати. Тонковид его сопровождал.

— Это квартира Костенко? — спросил Гайдар. — Корнея Яковлевича?

— Да.

— А где он сам?

— Уехал в Золотоношу. Мы закололи кабанчика, так он повез свеженького мяса тамошнему начальству.

— Понятно, — кивнул Гайдар, с интересом разглядывая стены, увешанные такими же фотографиями, как в любой другой хате. — Кто мы такие, знаете?

— Знаю, — ответила женщина.

— Так вот напомните вашему мужу, чтобы он не забывал, где живет и по чьей земле пока еще ходит. Скажите, что мы были и наведаемся еще...

...Жена все передала. Костенко теперь знал, чем кончится для него следующая встреча с «хлопцами Горелова». И потому, беседуя с леплявскими полицаями, он им пригрозил:

— Не разыщете партизан — отправлю в Германию строить подземный завод!..

Сидя за ужином босиком, в одних подштанниках (парадную одежду он сложил на сундук), Глазастый думал о том, что его погубила жадность.

В колхозе он числился ударником. Зарабатывал хорошо. Но ему все казалось мало. И он тихонько подворовывал.

Когда гитлеровцы подошли к району, Глазастому предложили эвакуироваться вместе с семьей. А он схитрил. Поверив немецким прельстительным листовкам, подумал: «Небольшое хозяйство у меня есть. Немец добавит землицы...»

И когда солдаты в серых френчах с закатанными рукавами, с ног до головы обвешанные разной амуницией, заняли район, Глазастый поспешил записаться на службу.

Но раздавать плодородную украинскую землю захватчики не собирались. Глазастый понял: его надули. Старался быть тише воды и не раздражать односельчан.

И вот угроза Костенко.

С улицы донеслись чьи-то громкие шаги. Шли не таясь несколько человек в тяжелых солдатских сапогах.

«Немцы? За мной?» — подумал Глазастый и выронил хлебный острый нож, которым собирался отрезать кусок ливерной колбасы.

Чувствуя, что от ужаса он слабеет, Глазастый последним отчаянным усилием задул керосиновую лампу и отогнул край ватного одеяла, прибитого к раме для светомаскировки и как амортизатор — на случай, если кто швырнет в окошко гранату.

На улице еще было не очень темно. Сквозь редкие облака просвечивали звезды. И Глазастый разглядел пятерых. Не в стальных германских шлемах, а в теплых ушанках и русских шинелях.

«Наши! — с облегчением подумал Глазастый. — Наши... — И тут же осекся: — Якие ж це наши? Це ж партизаны!»

Вогнав босые ноги в галоши, он, в чем был, выскочил на улицу. Пятеро уже миновали его дом. Держась ближе к заборам, Глазастый последовал за ними. Галоши скрадывали шаги, но белье на фоне темных заборов делало его приметным. Обернись кто из пятерых — они бы сразу поняли: за ними шпионят.

Но никто не обернулся. И Глазастый жадно, беспрепятственно подмечал: автоматов и винтовок нет. Одни пистолеты. У каждого на плече по пустому солдатскому мешку... И у одного позвякивает пустое ведро. Идут, видать, из Прохоровского леса, потому как дорога из Прохоровки, если не обходить болото, здесь одна...

Полицай вернулся в избу. Жена обомлев от страха, сидела на том же месте за столом. Ничего ей не сказав, Глазастый, скинув галоши и поджав немытые ноги, уселся на кровать.

В селе ходили слухи, что партизаны после боя двинулись на Черниговщину. И Глазастый на это рассчитывал. И вот эти пятеро.

Мысли в голове расстроенного полицая проворачивались туго.

— Мешки и пустое ведро... — повторял он. — Но ежели им нужна вода — колодец возле насыпи... Но с другой стороны, воду в мешках не понесешь. Мешки небось тоже для пайка. Для еды то есть. Наберут еды и вернутся. Где наберут? Не знаю. А куда вернутся? В Прохоровский лес. Поблизости больше им деваться некуда. Там теперь, видать, у них табор.

От необходимости действовать Глазастого затрясло. Он соскочил на глиняный пол, хлебнул шнапса, закусил по новой среди полицаев моде горьковатым шоколадом. В животе потеплело, но тряска не проходила.

«Донести? — продолжал он торговаться сам с собой. — Положим, этих пятерых мы поймаем. А потом те, что в Прохоровском лесу, придут и меня повесят?»

— А почему, собственно, они должны меня повесить? — хмелея от шнапса и дерзости, произнес он. — Если немцы все аккуратно сделают, то и вешать меня будет некому. Некому!

Его опять от страха слегка передернуло, но опасность уже не казалась такой грозной: водку не зря включали в паек.

Готовясь донести на партизан, Глазастый не знал, что водка, жадность и страх — самые дрянные советчики, как не подозревал и того, что этот, по его представлениям, отважный шаг обернется четвертьвековой каторгой для него самого (где он и закончит свои дни), позором и нуждой для дома, откуда сбегут даже его родные дети, вечным унижением и одиночеством для его жены, которой уже некуда будет бежать. А люди станут обходить его избу, как жилище чумного.

Гайдар покинул временный лагерь в большом внутреннем возбуждении. Под Прохоровкой оставалось прожить ровно сутки — до вечера двадцать шестого. Эта мысль дарила чувство душевного облегчения, которого Гайдар не испытывал давно, и слегка кружила голову.

Но избавление от одних забот рождало новые. Их следовало обдумать. Лучше всего думалось на ходу. Вот почему Аркадий Петрович настоял на том, что он тоже отправится в старый лагерь. Принять решение требовалось быстро. И мысли целиком поглотили его.

А суть их заключалась вот в чем. На новом месте нужно было создавать зимний лагерь, набирать людей, налаживать разведку, делать запасы оружия, снаряжения и переводить жизнь отряда на армейский лад: с жесткой дисциплиной, четким разделением обязанностей. А для этого требовалось новое руководство.

Прежнее состояло из трех человек: Горелов — командир, Ильяшенко — комиссар, Тютюнник — начальник штаба. Но Ильяшенко в бою у лесопилки погиб. Тютюнник с частью отряда в том же бою отступил к плавням, и связь с ним была потеряна. Оставался один Горелов.

Кто такой Горелов? В мирное время его знали как умного и неутомимого работника. Образование он имел небольшое, но в хозяйственных вопросах разбирался хорошо. Его хвалили, отмечали, ценили за деловую хватку и перед самым приходом оккупантов назначили командиром будущего партизанского отряда.

Но когда отобранные в отряд бойцы перешли на нелегальное положение, поселились в лагере и провели под руководством командира первые не особенно удачные боевые операции, то стало очевидно, что в военном деле Горелов разбирается слабо.

Лес был им выбран реденький. Землянки стояли возле самого болота. Но это как раз все было поправимо. Вызывало сожаление другое. В лагерь из окружения почти каждый день приходили бойцы и командиры. Многие из них воевали еще в гражданскую, или в Испании, или на Халхин-Голе и Карельском перешейке.

Это были очень нужные отряду люди. Федор Дмитриевич получал возможность создать отличное боевое соединение, где ведущие должности занимали бы военные специалисты и все рабочие вопросы решал бы хорошо подобранный штаб. А Горелов и заслуженных командиров брал только рядовыми. Даже разведку и контрразведку он поручил своим несведущим сослуживцам, хотя в одной с ним землянке жил профессиональный чекист полковник Александров.

Лишь для Гайдара командир сделал небольшое исключение. Уступив его настоятельным просьбам, Горелов позволил Аркадию Петровичу разрабатывать и проводить диверсионные операции.

Глазастый намотал портянки, натянул сапоги и снял с гвоздя заношенный ватник.

— Не ходи! — вдруг кинулась к нему жена. — Хочешь, соберем вещи, возьмем детей — и уедем к тетке в Нежин?!

Он на мгновение задумался. Потом решительно оттолкнул жену, запахнул ватник и вышел на улицу. У казармы поднялся на высокую насыпь и торопливо зашагал по шпалам. Вскоре справа затемнел силуэт большого строения. Это был леплявский вокзал, сооруженный перед самой войной. Поезда теперь ходили от случая к случаю. И здание выглядело заброшенным.

Глазастый посмотрел вокруг. Убедился, что никого поблизости нет, проник в совершенно темный зал ожидания, ощупью нашел дверь начальника станции. Пальцами отыскал в дверях замочную скважину, сунул в нее ключ. Замок щелкнул, как пистолетный выстрел. Глазастый в испуге замер. Не слышал ли кто? Но кругом было по- прежнему тихо. Полицай протиснулся в дверь бочком, заперся изнутри и рухнул на стул.

Леплява была конечным пунктом Золотоношской ветки.

Здесь еще действовал железнодорожный телефон.

Гайдар вспомнил свою недавнюю схватку с Гореловым.

...При отступлении партизаны разделились. Одна часть отряда — во главе с начштаба Тютюнником — направилась к днепровским плавням. А другая — с Гореловым, — дождавшись темноты, пришла в Лепляву.

Постучались к Степанцам. Печальная Феня молча накормила всех ужином. От еды и тепла партизаны слегка разомлели. И теперь каждый особенно остро переживал подробности боя, гибель товарищей и сложность ситуации, когда поредевший отряд оказался без своей базы. А уже похолодало. И легкий морозец сковал землю. И ночевать в лесу под открытым небом было неуютно.

И тут командир неожиданно заявил:

— Нужно, хлопцы, разделиться на группы и уйти в подполье!

— В какое еще подполье? — удивился лейтенант Абрамов.

— Это в погребах, что ли, прятаться? — поинтересовался Трофим Северин, партизан из Леплявы.

В избе стало слышно дыхание ребятишек, которые спали на печке.

— Что значит уйти в подполье? — негромко, боясь разбудить детей, переспросил Гайдар. — А теперь, Федор Дмитриевич, мы что — легальный партизанский отряд и существуем с любезного разрешения Гельмязевской полицейской управы?

— Аркадий Петрович, сейчас не до юмора, — ответил Горелов. — Сам видишь, какая обстановка.

— А когда ты уводил людей в лес, ты полагал, что немцы полюбят партизан и отряд станет вроде санатория?

— Я полагал, что отряд будет расти. А серьезная борьба — когда у тебя горсточка бойцов — невозможна.

Гайдар хотел ответить: «Зачем же ты так легко отпускал окруженцев?» Но это был бы уже бесплодный разговор. И Аркадий Петрович сказал:

— Ошибаешься, можно. Люди, которые сидят в этой хате, прошли проверку огнем. И пока мы вместе, мы боевая единица. А если разделимся — мы беженцы.

— Аркадий Петрович, не надо передергивать. Я за борьбу, но другими методами.

— А я сейчас не вижу других методов, кроме одного: бить врага, где только встречу. Тем более что боеприпасы и продовольствие у нас есть. Мы имеем большие склады. Создал их ты.

На печи тревожно вскрикнула и заплакала маленькая Лида. Аркадий Петрович остановился и виновато поглядел на Феню. Но Феня подала ему знак, чтобы он продолжал. И принялась убаюкивать девочку.

— Ты говорил, что ждешь представителя областного партизанского штаба, — вполголоса произнес Гайдар. — Когда он придет?

— Давно бы должен, но, видать, что-то случилось, — опечалясь, ответил Горелов. — А у меня прямой связи нет.

— Но ждать сейчас связного мы тоже не можем. Позволь, я скажу еще два слова.

Горелов кивнул. Гайдар оглядел партизан, которые сидели на лавках, стульях, а иные, кому не хватило места, прямо на полу.

— Дорогие люди! — начал Аркадий Петрович. — Вы сегодня отважно дрались. Но противник оказался сильнее. И мы отступили. В этих местах я воюю второй раз. И на правах старого солдата, вместе с командиром, хочу сказать вам... за ваше мужество и верность долгу... спасибо.

Бойцы слушали не шелохнувшись. На печи, тихо мурлыча колыбельную, не пропускала ни единого слова встревоженная Феня.

— Спор наш с товарищем Гореловым вы слышали. Мы расходимся во мнениях о методах борьбы. Спор этот не теоретический. Он касается каждого из нас. А посоветоваться не с кем. Как же быть?

Гайдар замолчал, глядя в напряженные, обострившиеся лица. Под глазами командира темнели глубокие тени. И Аркадий Петрович впервые заметил, что за сегодняшний день у Горелова побелели виски.

— В гражданскую в таких случаях мы решали голосованием. Одна голова хорошо, а два десятка лучше. Предлагаю голосовать и теперь. Как думаете?

— Годится. Правильно. Дело знакомое, — ответили бойцы.

— Федор Дмитриевич, твое мнение?

— По-моему, тут пахнет партизанщиной, — засомневался Горелов.

— Так ведь мы и есть партизаны, — улыбнулся Гайдар.

— Что ж, если большинство считает...

— Товарищи, кто за то, чтобы разделиться на группы? — спросил Аркадий Петрович. — Один человек... А за то, чтобы сохранить отряд и перебраться в новые места? — И первым поднял руку.

Его примеру последовали все, кроме Горелова. Помедлив, смущенно улыбнувшись, Федор Дмитриевич поднял тоже. Партизаны повскакали с мест, начали обниматься, подбросили к потолку Гайдара, потом Федора Дмитриевича. И снова Гайдара, пока Аркадий Петрович не запросил пощады.

Командиром остался Горелов. В тот вечер такое решение было единственно правильным. До создания новой базы в Черниговских лесах предстояло решить много хозяйственных проблем: одежда, инструменты, боеприпасы, продукты. И тут Федор Дмитриевич был незаменим.

Но каждый понимал, что в отряде, который будет создан по армейскому образцу, Горелов быть командиром уже не сможет. Он, видимо, станет ведать снабжением.

Но бойцам в тот вечер стало очевидным и другое — что Гайдар, в прошлом командир полка, имеющий опыт четырех лет, как он однажды выразился «полупартизанской войны» (до августа 1922 года Аркадий Петрович гонялся по Хакасии за бандами Соловьева), Гайдар, который на протяжении одного только дня дважды помог спасти отряд — утром в бою и вечером в споре с Гореловым, — в скромной должности летописца отряда и командира диверсионной группы уже не останется...

Не зажигая свечного огарка, положив руку на тяжелый телефонный аппарат, Глазастый неподвижно сидел в тесном кабинете начальника станции.

В детстве Глазастый мало и лениво учился. Почти не читал книг. В кино смеялся, хмыкал, свистел и топал ногами в тех местах фильма, где другие волновались или плакали. А сейчас, потея от непривычных интеллектуальных усилий, Глазастый бился над философскими проблемами. Он чувствовал, что в эти уходящие мгновения решается его судьба.

До сих пор Глазастый мог заявить партизанам и соседям:

— Люди добрые, я никому из вас не сделал ничего плохого, я записался в полицию только ради пайка.

Но поднять трубку — значило начать, то есть навсегда порвать со своим прошлым и еще тлевшей в нем надеждой, когда возвратятся наши, снова стать колхозником и механизатором.

В жизни каждого случается минута, когда нужно обдумать и решить что-то самое важное. Но Глазастый не умел думать и решать. Он привык только жулить и хитрить. И когда пришла его м и н у т а, он мог только близоруко прикинуть, что ему в эту минуту выгодней.

И Глазастый снял трубку, крутанул ручку — он сделал свой выбор.

Динамка телефонного аппарата взвыла, как сирена. Лицо доносчика покрылось потом.

— Станция слушает!

— Райуправу мне, — произнес Глазастый шепотом.

— Даю райуправу, — ответил женский голос. Глазастый еще не знал, что это голос судьбы.

Стрелки часов на его руке показывали без четверти десять.

Ровно семнадцать лет назад, в ноябре 1924 года, Аркадий Петрович уволился из Красной Армии. Врачи не оставили ему ни малейшей надежды вернуться к военной службе. А Гайдар им не поверил.

Он ел простую, здоровую пищу. Летом и в морозы обливался холодной водой. Делал гимнастику по особой системе для командиров Красной Армии, любил походы, где носил самые тяжелые рюкзаки. Силушки его однажды хватило на то, чтобы закрыть ладонью толстую трубу, у которой выбило кран.

И в мирное время Аркадий Петрович продолжал носить гимнастерку, шинель, сапоги; любил солдатские песни, изучал новейшие книги по военному искусству, разведывательному делу, знакомился, насколько позволяли обстоятельства, с новинками военной техники и твердо знал, что час его придет...

5 июля 1941 года, в Москве, Аркадий Петрович зашел проститься к своему другу, писателю Рувиму Исаевичу Фраерману, который уезжал на фронт.

— Ты в ополчении будешь кем? — спросил Гайдар.

— Рядовым, больше никем, — пожал плечами Рувим Исаевич.

— А мне мало рядовым, — признался Гайдар. — Я могу быть командиром.

На передовой Аркадий Петрович старательно учился. Он освоил новое для него оружие — пулемет и автомат системы Дегтярева, немецкий шмайссер, пистолет ТТ; ходил с разведчиками за «языком», подымался в атаку.

Его не страшил голод. Он мог не спать по нескольку суток. Голова его в любой ситуации оставалась ясной. Никто ни разу не видел его растерянным. В самые опасные мгновения он знал, что делать, находил душевные силы подбодрить товарищей и не боялся взять ответственность за судьбы других.

На передовой под Киевом Гайдар вскоре убедился, что никто не доверит ему, корреспонденту, ни роту, ни взвод. И все же он надеялся и верил, что на войне у каждого может быть свой Тулон.[3]

И не ошибся. Близился его новый командирский час. Много раз спрашивая себя: «Готов ли я возвратиться к давней своей профессии?» — он, опять все взвесив, отвечал себе: «Да».

Шагая в полутьме по промерзшей дороге впереди своих товарищей, придерживая в карманах «лимонки», чтобы они громко не стукались, Гайдар пытался представить, как сложится теперь его военная судьба. Ответить было трудно.

После предательства Погорелова и боя у лесопилки, когда пришлось осесть в реденьком и ненадежном Прохоровском лесу, Гайдар готовил себя к мысли, что из этой мышеловки ему в живых, похоже, не выбраться. И потому думать нужно не о себе. Это не было малодушием. Наоборот. Еще на гражданской Аркадий Петрович понял: на войне лучше однажды пережить и переступить через страх своей смерти, чем умирать от страха каждый день.

Гайдар приучил себя переступать через этот страх в разных опасных обстоятельствах. Каждый раз это требовало немалых душевных усилий, зато он получал большую внутреннюю свободу. Не нужно было бояться за себя. Можно было дерзновенней действовать и хладнокровней обдумывать любую ситуацию. И чаще всего отсутствие страха за свою жизнь приносило ему победу.

И теперь, по дороге в старый, разоренный лагерь, когда для него и товарищей наметился просвет, Аркадий Петрович вдруг остро почувствовал, как сильно хочется ему дожить до Пира Победы.

И он улыбнулся. Похоже, создать большое воинское соединение все же удастся. В лесах и селах имеются люди, мечтающие бить врага. В рощах и оврагах много брошенного оружия. Как только новое соединение возникнет, можно будет послать через линию фронта людей, чтобы установить связь с Центром.

Москва пришлет радиста, передатчик, боеприпасы, медикаменты, газеты, может быть, письма из дома. А в Москву, если связь станет регулярной, можно будет отсылать захваченные документы, особо осведомленных пленных, образцы нового трофейного оружия, больных, письма и... рукописи. Его, Гайдара, рукописи, которых и сейчас уже накопилось немало.

Очерки и рассказы за подписью «Арк. Гайдар» опять станут появляться на страницах «Комсомолки». Только вместо пометки «Действующая армия» будет — «Н-ский партизанский отряд». И если даже письма домой не дойдут, родные узнают из газеты, что он жив и здоров.

«Сегодня двадцать пятое, — подсчитывал Гайдар. — Из Прохоровского лагеря уходим вечером двадцать шестого. К первому ноября мы уже на новом месте...»

Вот примерно какие мысли занимали Аркадия Петровича.

Возможно, когда Гайдар с товарищами поднялся на рельсы, сбежал по склону насыпи и двинулся в сторону хаты Глазастого, сторожевой центр в его подсознании отчаянно засигналил: «Опасно!.. Опасно!..»

Но Аркадий Петрович в тот вечер этих сигналов не услышал...

В бывшем здании райисполкома горел свет. Двое дежурных полицаев играли дорогими старинными шахматами в поддавки. Один был худ, светловолос, лет двадцати трех. Он считался старательным и смышленым. Второй был усат, солиден. Ему перевалило за сорок. Он мечтал о спокойной жизни без нужды, любил ночные обыски и «ликвидации»: подрастали две дочери. Нужно было готовить им приданое, чтобы в это смутное время девочки сумели выбрать стоящих женихов.

Усатый понимал, что проигрывает, и норовил сжулить.

Младший следил за ним во все глаза, но тут зазвонил телефон.

— Нет пана Костенко, — ответил младший. — Он спит. Побачьте за окошко: все добрые люди уже спят. — И, зажав рукой микрофон, шепнул усатому: — Подай ему Костенко, и все.

— А ну, дай мне, — перехватил трубку усатый. — Кто говорит? И чего тебе не спится? Нехай тебе баба нацедит чарочку, и добре поспи... Партизаны в Лепляве?! Чего ж ты, подлюга, молчишь? — И повернулся к младшему: — Бежи, сынку, до Корнея Яковлевича.

Молодой полицай, прихватив винтовку, нехотя отправился в путь. Костенко жил не близко. Надо было дойти до края села, повернуть налево. И в самом конце темного переулка, на небольшом холме, стоял выкрашенный в небесно-голубой цвет дом.

Полицай отпер калитку и постучал в толстый ставень.

В ответ не донеслось ни звука. Младший постучал настойчивей. За ставнем приоткрылась форточка.

— Кто там? — встревоженно спросил женский голос.

— Звиняйте. Я до Корнея Яковлевича.

— Его немае дома. — И форточка захлопнулась.

— Титочка Домаха, погодьте. Иван я. Из райуправы. Корнея Яковлевича срочно до телефону.

За тяжелой дверью брякнули засовы, зазвенели кандальные цепи. И полицай увидел через узкую раскрывшуюся щелку часть цветастого, с красными маками, платка, тугую полную женскую щеку и широко вытаращенные в испуге глаза. То была жинка районного старосты.

— Партизаны! — шепнул ей Иван.

— Ай!

— Не здесь... в Лепляве.

Но ей все равно стало дурно. Домаха помнила ту ночь, когда партизаны явились за ее мужем, чтобы везти его в лес — на суд. Корнея Яковлевича, по счастью, не оказалось дома.

— Ступай в управу, — слабым голосом ответила она полицаю, — Корней Яковлевич скоро придет.

— Я обожду! — обрадовался полицай.

— Кому велено — ступай.

А секрет заключался в том, что, случайно избежав веревки, районный староста дома уже больше не ночевал. Не доверяя полицаям, которых сам набрал из жулья и прощелыг, Костенко отказался от ночной охраны и завел себе три тайных убежища. Где они и в котором Корней Яковлевич нынче спит, ведала только его супруга.

...Незадолго до войны неожиданно просочились сведения о том, что Костенко служил в гражданскую у белых и сильно лютовал с пленными. Одно за другим пошли в НКВД письма, но доказательств они не содержали. После каждого такого письма и Костенко, и его жену вызывали на допросы.

Но жена ничего не подтверждала и, где Корней Яковлевич закопал кринку с сохраненными на всякий случай документами о своей лихой службе и хорошо промазанным наганом, не проговорилась тоже. А когда пришли оккупанты, Костенко ту пузатую криночку извлек — и гитлеровцы сразу поставили его районным старостой.

Ни жива ни мертва Домаха прибежала к чужому, покинутому сараю, условленно застучала. Муж мгновенно проснулся, прильнул к стеклу и тут же отпер дверь.

Пан Костенко был в шапке, сапогах, наброшенном на плечи полушубке. В руках он держал автомат ППШ на 71 патрон. А на поясе его висели: парабеллум, финка в ножнах, запасные диски к автомату и холщовые мешочки с гранатами.

В таком свободном, не стесняющем наряде в закутке для телят, где пахло гниющим навозом, отдыхал после трудового дня полноправный хозяин района пан Костенко.

Настенные часы в деревянном футляре пробили три четверти одиннадцатого, когда в помещении райуправы с автоматом в руках появился Костенко.

— Что за партизаны? Откуда они взялись?! — крикнул он сердито с порога.

Но его пышущее гневом лицо с мягкой ямочкой на подбородке выдавало беспокойство.

Районного старосту соединили с Глазастым. Выслушав леплявского полицая, Костенко язвительно спросил:

— И это все? Прикажешь позвонить в Киев? Болвану мало ли народу ходит теперь по дорогам с пустыми мешками? Всех ловить? — И бросил трубку.

Костенко был обозлен за пережитый испуг и в то же время обрадован, что сообщение оказалось ложным и он может, не вызывая ухмылок, поспать вместо телячьего закутка в своем жарко натопленном кабинете.

Согреваясь и засыпая на диване, Костенко вяло думал: «С чего же этот недоумок взял, что пятеро с мешками — партизаны?»

Уснуть помешал новый звонок.

Когда Корней Яковлевич кинул трубку, Глазастый отчетливо увидел себя созидающим подземный завод. Терять ему было нечего. И леплявский полицай в отчаянии снова вызвал райуправу. И когда взбешенный Костенко во второй раз подошел к аппарату, Глазастый без лишних слов выкрикнул:

— Высокого я узнал. Он приходил в казарму путевых обходчиков с ручником. Высокий — корреспондент.

Костенко молчал. Сообщение зацепило. В одной-единственной подробности сошлось слишком многое.

Высокого вежливого партизана с ручником запомнила Домаха. А про корреспондента рассказывал Сашка Погорелов. Сашка сам видел: корреспондент надел однажды черную форму эсэсмана, натянул перчатки, вышел с жезлом регулировщика на шоссе (партизаны страховали его в кустах), остановил повелительным жестом «опель» и расстрелял в упор из автомата коменданта города Переяслав-Хмельницкий. В машине были найдены важные документы. И в отряде тут же создали группу, которой поручили доставить их через линию фронта.

Костенко знал: убийство полковника наделало шуму в немецких кругах. О несчастье было доложено в Берлин.

— Будь возле телефона, — все еще сердито велел Костенко Глазастому. И положил трубку.

В своем кабинете райстароста забегал из угла в угол. Отыскался след личного врага, который хотел его, Корнея Костенко, увезти в лес и повесить. А может, и не в лес, а прямо возле дома. И след того, кто убил полковника.

О личных счетах, подумал Костенко, надо промолчать. А сведения о том, что поблизости бродит диверсант, который бесстрашно расправился с полковником (вездеход с охраной отстал на каких-то двести метров) следовало продать подороже.

И тут Костенко застонал. Он не знал немецкого. Переводчика в райуправе не было. Нужно было звонить в Золотоношинское полицейское управление, которому ничего не стоило приписать всю заслугу себе.

С душевной болью снимая трубку, Костенко для порядка взглянул на часы — швейцарские с центральной секундной стрелкой. Десять минут двенадцатого.

...Дежурный в Золотоноше, выслушав Костенко, сказал:

— Не ложьте трубочку. — И вышел в соседнее помещение.

Там находилось гестапо. Дежурный искал переводчика.

Переводчик, по-заграничному одетый парень из Львова, накрыв шляпой лицо, спал на стуле в приемной. Обычно в вечернюю смену выпадало особенно много работы, но сегодня у немцев был праздник.

Дежурный разбудил переводчика, и к офицеру гестапо они вошли вместе.

Гестаповский офицер с изящным шрамом у виска был педант. На дежурстве, с половины одиннадцатого, он, как правило, отдыхал, то есть пил крепкий кофе с домашним печеньем, которое ему присылала каждую неделю мама, и слушал по приемнику музыку.

Переводчик в двух словах объяснил офицеру, почему пришлось его побеспокоить. Сообщение было важное, но гестаповца оно не взволновало. Офицер любил поединки умов в хорошо обставленном кабинете. Ловить, да еще партизан, он предоставлял другим. Решив для себя, что поимка пятерых — ночью, в лесу! — дело армии, он оказался настолько любезен, что сам позвонил в штаб гарнизона.

В штабе гарнизона в этот вечер оставался совсем юный, недавно присланный лейтенант. Похохатывая, он рассматривал во многих местах порванный французский журнал, где почти не было текста — одни картинки. Звонок из гестапо застал лейтенанта врасплох.

— Благодарю, — ответил он гестаповцу. — Я немедленно доложу майору.

Майор в этот вечер был занят. В маленьком ресторане на улице Шевченко был банкет: отмечались полученные днем награды, первые за русскую кампанию.

Лейтенант позвонил в ресторан. Телефон в кабинете директора не отвечал. Директор лично руководил подачей блюд и вин. И оставить кого-либо возле аппарата не догадался. С трубкой, прижатой к уху, стоял навытяжку юный лейтенант.

В приемной гестапо, не смея уйти, маялся золотоношский полицай. Тут же на стуле снова спал переводчик.

В Золотоношском полицейском управлении возле снятой трубки сидел второй дежурный. Каждые несколько минут он неумело прикладывал наушник и спрашивал у Костенко:

— Вы туточки?

Костенко был «туточки». Он сидел в кресле с белым, словно бы напудренным лицом. То, что его заставляли столько времени ждать, он объяснял пренебрежением к себе, которое связывал с тем, что немцы стали ему меньше доверять.

А пятеро партизан, из-за которых начался и вот-вот должен был потухнуть небольшой телефонный переполох, постучались в хату Степанцов. Феня их тут же усадила за стол. Кормя борщом из теплой печки и тушеной картошкой, торопливо сообщила нехитрые новости: назавтра после боя приезжали в село германцы. Обошли все дома. Похватали несколько кур. И уехали. Сейчас ни одного солдата в Лепляве нет.

Феня предложила остаться переночевать. Соблазн, конечно, был велик, но партизаны поблагодарили за ужин и направились дальше.

Старательный лейтенант, видя, что не дозвониться, отправил с письменным донесением связного. Путь до ресторана был некороток, но транспорта в своем распоряжении лейтенант не имел.

Майор еще днем позаботился о том, чтобы все легковые машины и мотоциклы с колясками были поданы к ресторану — развозить по домам «свежих кавалеров», поскольку «герои имеют право на маленькие слабости».

Когда посыльный добежал до ресторана, швейцар в фуражке с золотым галуном его не впустил.

Связному оставалось только вернуться, но расторопный шофер из штаба, который изнывал от безделья, погрозил швейцару кулаком и втолкнул посыльного в кухню. Среди крахмальных колпаков, раскаленных плит, чанов и столов с грязной посудой солдат и вовсе растерялся, но его приметил официант, тайный приятель гестаповца со шрамом.

— Вы желаете поужинать? — спросил официант по-немецки.

— О нет, мне нужен герр майор.

Официант показал солдату, где повесить шинель, провел его в пиршественный зал и шепнул майору, что к нему посыльный.

Майор, продолжая улыбаться своей только что произнесенной шутке, извинился и с бокалом в руке подошел к солдату.

— Выпей за нас, — сказал он, протягивая свой бокал. — Я надеюсь, в следующий раз ты тоже будешь в этом зале. — На кармане майора поблескивал новый бронзовый крестик с мечами, полученный нынче днем.

Выхватив в записке глазами фразу: «...в Лепляве обнаружены партизаны», майор почувствовал, как у него сохнет во рту и улетучивается праздничное настроение.

Майор кивнул солдату. Вернулся к столу. Мельком взглянул на своего заместителя, который всего четыре дня назад рапортовал, что партизаны полностью уничтожены: «...кого пощадил минометный огонь, те предпочли утопиться в болоте, демонстрируя свой славянский фанатизм».

В этих выражениях было доложено командующему, который велел послать шифровку о разгроме отряда «наверх», как доказательство решительности мер, принятых после гибели несчастного коменданта Переяслава.

Отложив беседу с заместителем до утра, майор незаметно, по-английски, покинул зал: он не хотел прерывать торжества.

Районный староста не дождался ответа — его разъединили. Изнывая от подозрений и страха, он метался по своему кабинету, не зная, что предпринять. И когда ему позвонил майор, Костенко был уже так измучен, что отвечал торопливо и невпопад.

У майора сложилось впечатление, что староста боится мести партизан и хотел бы для острастки прочесать лес. И начальник гарнизона разозлился на эту «славянскую свинью», которая испортила ему праздник.

Однако майор помнил жесткое правило, которое им долбили в офицерском училище: внимательно относиться даже к сомнительным разведданным. И он велел спросить на всякий случай у старосты, можно ли переговорить с его секретным сотрудником.

А «секретный сотрудник» в это время замерзал. Тепло и решительность, которые он на время почерпнул из бутылки со шнапсом, внезапно иссякли. И Глазастый отчетливо понял, что погиб, что во хмелю занес ногу над пропастью.

Оглушительный звонок наполнил комнату. Сильный неожиданный звук на короткое время парализовал полицая. И телефон прозвенел еще несколько раз, пока Глазастый снял трубку.

— Алло, алло! Как вас там, — услышал он властно-небрежный голос. — Господин майор поручил мне задать несколько вопросов.

Но Глазастому от холода и страха уже было все равно. И он отрешенным голосом поведал о том, как ужинал с жинкой, услышал шаги, увидел пятерых с мешками и догадался, что табор у них в Прохоровском лесу.

И когда майор поинтересовался, почему же все-таки он решил, что это партизаны, Глазастый опять вспомнил высокого:

— Я вроде чул, что вин письменник.

— Минуточку! — прервал Глазастого переводчик.

Переводчик был важным и осведомленным лицом. Он участвовал во всех серьезных допросах, переводил гестаповцу и майору показания дезертира Погорелова, который тоже упоминал «корреспондента и письменника».

Переводчик сразу оценил серьезность сообщения. Если будет схвачен опасный террорист, многие заработают себе на этом повышения и награды.

Оценил сообщение и майор. В душе немного обиженный скромностью врученного ему днем ордена, майор понимал, что тайный осведомитель посылает ему давно желанный Железный крест. И начальник гарнизона велел спросить у смышленого мужичка его фамилию.

Майор отпустил переводчика, сел в глубокое кресло и задумался. Допустим, эти пятеро только интенданты. Как же узнать, сколько всего партизан в лесу и где они прячутся?..

Поручить смышленому мужичку?.. Но переводчик говорит, что он туповат. Районному старосте?.. Но после того, как партизаны его чуть не повесили, он бледнеет при одном только слове «лес». Значит, нужно посадить на грузовики солдат и устроить засаду самому.

Но прежде чем объявить тревогу, майор отдернул штору. За шторой оказалась подробнейшая карта. Он легко нашел на ней Лепляву, насыпь и будку. До Леплявы сорок пять километров. Дороги после дождей подмерзли, но даже днем грузовики ползут по выбоинам не быстрее двадцати километров в час. А ночью — в лучшем случае пятнадцать. Три часа чистого пути, тридцать минут на сборы, тридцать на непредвиденное — уже четыре часа. Но до самой Леплявы ехать нельзя: спугнет шум моторов. Выгрузиться надо километров за пять до деревни — еще минут сорок. Сейчас три четверти двенадцатого. У будки возле насыпи солдаты смогут быть не раньше половины пятого.

Майор взял листок: осведомитель донес, что партизаны появились возле насыпи примерно в двадцать один час. Если эти пятеро взяли еду у крестьян в том же селе, то они давно успели вернуться.

Но если прав осведомитель, который утверждает, что пятеро шли в старый лагерь, где у них секретные склады (Этот полицай знает больше, чем рассказывает!), то по Лепляве им идти полтора километра, от Леплявы до разгромленного лагеря — восемь. В оба конца — девятнадцать. При средней скорости пять километров — это четыре часа. Час на непредвиденное. Час на отдых. Итого — шесть часов.

Если они появились в Лепляве в девять вечера, то обратно возле той же тропы будут в три утра. Предположим, что с грузом дорога займет у них лишний час. Значит, в четыре. Майор посмотрел на свои часы. Все срывалось. Он не успевал. Стрелки показывали полночь.

Начальник гарнизона выглянул в приемную, попросил лейтенанта приготовить ему кофе. Никогда еще быстрота и четкость ума не были ему так нужны, как теперь.

Лейтенант молча поставил чашечку и вышел. Майор стал физически ощущать утекающее время. Можно посадить солдат в легковые машины. Это подарит час, но не спасет положения. Четыре машины. Двадцать солдат. Этого достаточно для засады в квартире, но не в лесу.

После беседы с мужичком майору подумалось: удача сама идет в руки. А расчет показывал: он проигрывал поединок с партизанами второй раз.

Майор снова мельком взглянул на карту. Настольная лампа чуть приметно высветила кружок вокруг деревушки с церковью. Поселок назывался Хоцки.

— Рота! В Хоцках жандармская рота!

Как это вылетело из головы?! У партизан, пока их не заставили уйти из Леплявского леса, было излюбленное место засад: шоссе Золотоноша — Переяслав. Чаще всего они нападали на автомашины под Хоцками: лес там близко подходит к дороге. Вот почему в эту деревню для охраны трассы и была направлена рота полевой жандармерии.

Майор снова взял циркуль. От Хоцек до Леплявы — мимо разгромленного партизанского лагеря — шестнадцать километров. На всякие лесные зигзаги — еще два. Полевая жандармерия — это не трусоватые полицаи. Жандармы — это асы облав и засад. Если они не поленятся, то через три часа смогут отдыхать возле тропы на Прохоровку.

Майор бросил циркуль. Черт побери! Последним приказом рота была передана гарнизону Переяслава. Майор еще не был знаком с новым комендантом. Начинать знакомство ночным звонком было неудобно. Но ничего другого не оставалось.

Дожидаясь, пока его соединят, майор еще успел подумать: «Хорошо, что рота подчинена Переяславу. Если операция увенчается успехом, организовал ее он, майор. Если же она сорвется, то он, майор, все хорошо организовал, но, к сожалению...»

Это была маленькая служебная хитрость, но что поделать, когда живешь в такое сложное время?

Майору ответил низкий, вежливо-раздраженный голос. Однако майор был толковый человек. До армии он преподавал физику в школе. И сумел ясно и коротко обрисовать обстановку.

— Хорошо, — деловито сказал полковник.

Майор слышал: полковник просил по второму аппарату соединить его с Хоцками.

— Но два часа назад я разговаривал с Хоцками, — сердился на кого-то полковник. — А рация?.. Что за беспечность! Извините, майор, связи с ротой у меня нет.

— Что же вы посоветуете?

— Попробуйте дозвониться по местной связи. Впрочем, не знаю, был ли в Хоцках когда-нибудь телефон. Если дозвонитесь, передайте обер-лейтенанту, что на сутки со своими башибузуками он поступает в ваше распоряжение... Желаю успеха.

Часы показывали десять минут первого. Если бы в Хоцках действовал полевой телефон или рация, то жандармская рота сейчас бы уже строилась.

Майор вызвал переводчика. Парня опять пришлось будить.

— Дозвонитесь до Хоцек, — поручил ему начальник гарнизона.

Местная связь существовала одновременно с полевой. Служила она в основном для передачи распоряжений немецких властей старостам и полицаям. Но поскольку все телефонные разговоры свободно прослушивались, то пользовались этой линией редко.

Местная телефонная линия не была автоматической и шла через подстанции. Чтобы вызвать Хоцки, нужно было сперва дозвониться до Песчаного, оттуда в Гельмязево. Из Гельмязева на Подставки. Из Подставок — в Каленики. И только из Каленик — по теории вероятности — можно было соединиться с Хоцками. Переводчик напомнил об этом майору.

— Звоните! — Начальнику гарнизона терять уже было нечего.

Мост связи Золотоноша — Хоцки выстраивался с трудом. Долго не отвечало Песчаное. Наконец телефонист из Песчаного испуганно заорал:

— Слухаю! — И, узнав, что от него требуется, услужливо сообщил переводчику: — Днем до Гельмязева неможно было дозвониться.

Но Гельмязево откликнулось игривым девичьим голосом, который стал будить свою подругу в Подставках:

— Мария, а Мария! Ну, сделай милость, проснись, людине же треба по немецкой надобности. — И телефонистка певуче-кокетливо пояснила переводчику: — Об эту пору уж никто не звонит.

Дольше всех не отвечали Хоцки. Это было большое, несуразно разросшееся село. Когда гитлеровцы оккупировали район, староста и полицаи обосновались в бывшем колхозном правлении, где имелся телефон. Но партизаны из местных активистов, выбрав подходящий момент, совершили налет. Они взломали амбары, погрузили на подводы хлеб, приготовленный для отправки в Германию. И разбили вдребезги телефонный аппарат. Но партизаны забыли о втором телефоне, который имелся в деревне.

Перед самой войной в Хоцках построили МТС. Участок отвели на самой окраине. Однако с телефонами было плохо. И только уже в начале войны в контору МТС протянули «воздушку» — то есть кабель не на столбах, а на чем придется. И установили аппарат.

Но с приходом немцев звонить из МТС стало некому и некуда. К тому же в селе мало кто об этом телефоне знал.

Зато знали телефонистки. У них на распределительном щите было два гнезда с надписью «Хоцки». Один телефон — они уже много раз проверяли — давно не отвечал. А по второму с приходом немцев вообще никто ни разу не звонил.

Здесь, на последнем пролете, суждено было оборваться ненадежному, едва сцепленному «телефонному мосту». Телефонистка давала то короткие и частые, а то непрерывные и длинные звонки. Но никакие музыкальные ухищрения не достигали цели. Трубку никто не брал.

...Майор сидел в кресле, закрыв лицо ладонью. Переводчик, глядя на него, повторял в трубку:

— Звоните еще!

Это требование прокатывалось от подстанции к подстанции.

— Ну чего звонить, ежели там никого немае? — досадовали телефонистки.

— Звоните, — внезапно произнес переводчик тем тоном, которому он обучился на допросах.

И напуганные внезапной переменой девушки сразу перестали кокетничать.

Несуразный аппарат в деревянном футляре продолжал трезвонить. На печи зашуршало, с лежанки свесились старческие ноги в подштанниках. И к телефону, в полной темноте, направился худенький старик. На печи под кожушком он угрелся. От легкого угара его покачивало, как от шипучего вина, которое он однажды пил. И приоткрыть ему пока удалось только левый глаз.

Отыскав на ощупь аппарат, старик долгое время никак не мог снять с рычага трубку, дергал ее и дал несколько раз отбой.

Но переводчик, не ведая всех этих подробностей, требовал своим безжалостным голосом:

— Звоните!.. Звоните!..

И когда всем, включая майора, стало совершенно очевидным, что затея бесплодна, по цепи от Хоцек до Золотоноши прокатился сонный старческий фальцет:

— Кого надо?!

После этого произошла заминка. Из Хоцек неслось «Аллё, аллё!», переводчик отвечал, но старик его не слышал, пока не оторвал наушника от щеки.

Звонок разбудил бывшего колхозного сторожа.

— Дедулечка, позови к телефону немецкого офицера, — настойчиво и ласково повторял мужской голос.

— А в какой вин ночуе хате? — оживился старик.

— Дедулечка, ты ж умница, — еще ласковей произнес переводчик. — Узнай это сам.

Дед осторожно положил трубку на стол. И начал искать в темноте на печи свои штаны.

Цепь замкнулась.

Надев порты, старый офицерский френч с костяными пуговицами, доставшийся ему еще при раскулачивании, дед сунул ноги в валенки с галошами из автомобильной камеры, косо напялил треух, запахнул на себе шубу «служебного пользования» и вышел на холод.

Сторож был замечательной личностью. Его никто не помнил молодым. И он никогда не желал другой работы, как только быть посыльным. Он мог пребывать часами и днями в полной апатии. Но лишь только он слышал чье-то указание, в нем просыпалась активность: он шел, говорил, передавал, разносил повестки, пакеты. А потом мог опять недвижно лежать и сидеть часами.

Пока он был моложе, его пытались выдвинуть: сделать счетоводом, завхозом, заведующим свинофермой. Он растроганно плакал, по-дореволюционному кланялся и просил оставить его на прежнем месте. Он предпочитал жить чужой волей, чужой ответственностью, чужим умом. И другой судьбы для себя не желал.

Когда в Хоцках появились староста и полицаи, то дежурить в конторе МТС никто из них не захотел. Сидеть в пустом доме на отшибе и ждать, пока на огонек забегут партизаны, — это была работа не по их нервам. Но оставлять телефон без присмотра тоже нельзя. И староста догадался обратиться к сторожу.

Выдав старику два пуда муки, которая уже чуть заплесневела, и большую бутыль постного масла, староста попросил деда ночевать в эмтээсовской конторе — вдруг вечерком кто позвонит!

О стороже новая администрация вскоре забыла. А сам он о себе не напоминал. Зачем? Ему и так было хорошо.

Семья его давно распалась. Жена умерла. Дочь жила на Урале. Сын служил в армии. Успел прислать только одно письмо, что воюет недалеко от дома. Хозяйство деда пришло в упадок. Хата развалилась. Собирался чинить. Но передумал: зачем, если можно спать в казенной?

Услышав ночью, как неистово заливается телефон, дед во сне долго не мог понять, что происходит. Затем догадался: ради этого звонка староста и послал его сюда. И когда голос в трубке попросил найти офицера, дед не заподозрил ничего худого. Хлопцы молодые. Наверное, дружки.

Выйдя на свежий воздух, старик ощутил прилив деловой активности. Но сначала он долго шел через пустынный двор машинно-тракторной станции, потом по заброшенной части села. А когда вдоль дороги потянулись жилые дома, стал подряд стучать во все окна, выкрикивая:

— Ахвицер, к телехвону!

В большинстве домов ему попросту не отвечали. В двух или трех на крыльцо выбежали переполошенные хозяева.

— Нету у нас офицера, — говорили они ему. — Только солдаты.

А старик, не удосуживаясь в своем убогом упорстве спросить, а где же он поселился, шел стучать дальше.

В просторной хате с большими пристройками во всех окнах горел свет. Оттуда доносились непривычные звуки губной гармошки. А на крыльце стояли два сильно подвыпивших солдата.

— Ахвицер, аллё, — сказал им дед и поднес ладонь к своему уху.

— Аллё, аллё, — засмеялся солдат в распахнутом кителе, который решил, что старик их почтительно приветствует.

Он поманил деда. И когда тот доверчиво приблизился, солдат неторопливо повернул его к себе спиной и с такой силой ударил тяжелым окованным сапогом пониже спины, что бедный сторож пролетел несколько метров, запутался в полах шубы и грохнулся оземь.

— Батьку бы твоего так! — пробормотал дед, с кряхтеньем поднимаясь и потирая ушибленные места.

Солдаты хохотали.

А сторож отряхнулся, осмотрел рукав — шуба-то казенная. Рукав был цел. Это успокоило старика. И он отправился дальше.

Майор не менял позы. Его ладонь по-прежнему закрывала глаза. И только седеющая голова старого служаки опустилась еще ниже.

Переводчику давно сделалось жарко. С разрешения офицера он снял пальто, распустил галстук и поминутно обтирал отглаженным платком лоб.

— Вы говорите? — каждые две минуты переспрашивала его телефонистка.

— Алло, дедулечка, алло! Или тебя крысы съели?

Дед не отвечал.

Отсутствие прямой связи между Хоцками и Переяславом, длительное сооружение «телефонного моста», бестолковость конторского сторожа и даже полученный им пинок пока что давали выигрыш во времени партизанам.

Пятеро этого еще не знали, как не знали и того, что они обнаружены, что маршрут их разгадан и предполагаемое время их появления возле будки путевого обходчика подсчитано с точностью до одного часа.

В старом лагере партизаны сначала присели отдохнуть. Они одолели пять километров от нового лагеря до Леплявы. Полтора по селу. Восемь от Леплявы до разгромленной базы. Итого, четырнадцать с половиной. Столько же предстояло обратно. Только теперь уже с выкладкой.

Находиться в старом лагере было неприятно. Вздыбленные бревна землянок, раскиданные, разорванные вещи, шелест разбросанных повсюду бумаг — все напоминало о первой большой неудаче отряда.

Передохнув, Гайдар с Абрамовым приблизились к погребу, что был выкопан неподалеку от кухни. Дверь в подземное хранилище была сорвана. Похоже, под нее подложили гранату. Запалив бересту, Гайдар спустился по ступенькам вниз. Разорение было полное. На полу смешались рассыпанные сахар, соль, мука.

К счастью, на этот склад особо не рассчитывали.

Как раз за неделю до боя в отряд сообщили, что в селе Каленики стоит целехонькая неразоренная свиноферма, там разводили поросят какой-то особой породы. И немцы готовились перевезти их в Германию.

Стали думать и гадать, как и на чем доставить свинок в отряд. Кто предлагал выделить для такого дела человек двадцать, кто советовал снарядить несколько подвод, а Гайдар предложил привезти мясо... на машине.

— Но ведь на грузовике тропками не проедешь! — засомневались товарищи. — По дороге нас обнаружат.

— Пусть. Только кому же в голову придет, — усмехнулся Аркадий Петрович, — что партизаны разъезжают по селам на машине?

Подготовили полуторку. За руль сел Игнат Касич. Несколько человек разместились в кузове. Автоматы и винтовки закопали в сене, у ног.

Грузовик неторопливо проехал через райцентр. Партизан приняли за полицаев, и машина благополучно достигла Каленик.

Ферма стояла на отшибе. Обезвредили охранника. И тут операция чуть не провалилась. Живьем свиней ведь не повезешь, а резать тоже нельзя — подымут визг.

— Надо было, друзья, — с укором произнес Аркадий Петрович, — читать повесть Пушкина «Дубровский».

Он приставил пистолет к уху ближайшей свиньи. Раздался негромкий выстрел. И вскоре тяжело груженная полуторка отправилась в обратный путь.

Целую ночь после поездки в Каленики в лагере коптили мясо, солили сало и подвешивали в мешках на деревьях.

За этими-то продуктами теперь и пришли пятеро.

Некоторые мешки Аркадий Петрович подвешивал сам, и он отправился искать «свои» деревья, попросив товарищей разжечь костры. Полицаев и немцев партизаны не опасались. Они полагали, что противник далеко.

С ярким огнем костров дело пошло веселей. Но им не сразу удалось разглядеть три увесистых мешка. Абрамов и Скрыпник, как самые молодые, полезли по стволам наверх, перерезали веревки. Мешки, ломая ветви, грузно ударились о землю. Их содержимое переложили в заплечные сидоры. Тем временем в ведре вскипел чай.

Торопливо жуя ломти ветчины (без хлеба, без картошки) и наспех, по кругу, запивая кипятком из ведра (не было кружек), партизаны быстро покончили с поздним ужином, выплеснули остаток чая на землю, заполнили освободившееся ведро. Помогли друг другу надеть мешки и, разбросав головешки, окинув лагерь прощальным взглядом, двинулись в обратный путь: «Через три часа, думали они, — мы дома...»

Двадцатилетний обер-лейтенант неосторожно хватил за ужином стаканчик русской водки, название которой он любознательно занес в записную книжечку: «Perwatsch».

После тонких, легких вин, к которым офицер привык во Франции, напиток местного производства оказался для него слишком крепок. И теперь, когда многие еще веселились, обер-лейтенант давно по-детски безмятежно спал в отведенной ему избе. Густые вьющиеся волосы его растрепались. И он лежал, подсунув ладошку под ухо. А его денщик, крупный солдат лет сорока, стоял возле постели, сомневаясь, будить офицера или нет.

Дело в том, что обер-лейтенант последнее время совсем мало спал, но в то же время он много раз объяснял денщику, что интересы рейха превыше всего. И денщик легонько толкнул юношу в плечо. Обер-лейтенант поежился, натянул повыше одеяло. Тогда денщик начал его трясти.

Обер-лейтенант открыл глаза. Рывком повернулся, машинально отбросил с лица прядь.

— Что? — спросил он.

— Послушайте.

С улицы через двойные рамы доносился странный, занудливый голос. Он напевал одну и ту же бессмысленную фразу:

— Ахвицер, аллё... Ахвицер, аллё...

Обер-лейтенант был начитан. Знал немного русскую историю. Помнил о юродивых, которым поклонялись в старину. И спросонья подумал, что это поет на церковной паперти деревенский дурачок.

Веки юноши еще были тяжелы. Теплая вмятина подушки манила. Снова закрыв глаза, обер-лейтенант стал клониться щекой к подушке. И тут юродивый за окном сбился с мотива:

— Ахвицер... Аллё... К телехвону.

Обер-лейтенант кинулся к переносному аппарату в футляре, торопливо покрутив динамку, поднес трубку — мембрана не издала ни звука.

— Приведи, — велел он денщику.

Солдат втолкнул старика.

— Господин ахвицер... Телехвон... У конторе.

Слово «контора» обер-лейтенант понял тоже. Вызов в контору он мгновенно связал с молчанием полевого аппарата. И, на ходу застегивая пояс с кобурой, кинулся на улицу.

Здесь он побежал было к центру села, к резиденции старосты, но дед, который почтительно семенил чуть в сторонке, замахал руками:

— Не сюда. Не сюда. Контора МТС. Трактор... трактор...

Офицер испугался. Он знал, что машинно-тракторная станция расположена в самой глухой части села. И, подозрительно оглядывая старика в громадной овчинной шубе с шалевым воротником, подумал: «А не ловушка ли это?»

Но с другой стороны — что, если полковник, новый его командир, сидит сейчас и ждет с трубкой в руке по какому- то неотложному делу?

Обер-лейтенант пожалел, что отказался от громоздкой рации, которую так не любили таскать на себе солдаты.

И обер-лейтенант вернулся.

— Ганс, автомат, — велел он денщику. — Свой возьми тоже. И позови еще троих.

...Чем дальше старик уводил пятерых немцев от центра села, где квартировала рота, тем сильнее становились подозрения обер-лейтенанта, что это ловушка. Но страх перед начальством и боязнь, что подчиненные усомнятся в его храбрости, мешали ему второй раз повернуть назад.

При этом обер-лейтенант спешил. А дед бежать не мог. Без него немцы не знали дороги. Кроме того, старик был нужен как заложник. Обер-лейтенант знал, что русские партизаны не стреляют по своим...

Дед задыхался. Он пробовал объяснить, что не может бежать. Ему — в целях конспирации — закрывали ладонью рот. Больно толкали стволами автоматов в бока и спину. А высокий солдат, очень злой, что его разбудили посреди ночи, умело врезал деду и прикладом.

Вот когда дед пожалел, что согласился дежурить, что позарился на муку, постное масло и бесплатную казенную квартиру.

Больше того, дед вдруг припомнил рассказы о жестокостях германов. Он, признаться, надеялся, что его это не коснется. Что он отсидится или, точнее, отоспится в стороне от всего. А сейчас у него было предчувствие, что добром эта ночь для него не кончится. И ему захотелось прямо сейчас увидеть дочь с внуком. И сына-солдата. И чтобы сын пришел к нему на помощь.

Но тут обер-лейтенант сзади крепко обнял деда левой рукой за шею, а правой снял с плеча автомат. И, прикрываясь стариком, словно это самый надежный, непробиваемый щит, офицер поднялся вместе с ним на крыльцо, распахнул ногой дверь. И, выпустив во тьму перед собой длинную очередь, втолкнул деда в комнату.

В ответ не раздалось ни выстрела. Дед от волнения и слабости упал. Комнату осветили сразу три карманных фонаря. Обер-лейтенант увидел, что помещение совершенно пусто. И на письменном столе лежит трубка несуразно большого телефонного аппарата.

Перепрыгнув через деда, который в обмороке растянулся на полу, офицер схватил трубку и произнес в микрофон:

— Командир роты полевой жандармерии... слушает.

— Наконец вы проснулись, обер-лейтенант, — тусклым, измученным голосом ответил майор. — Что у вас там за пальба?

Цепь замкнулась второй раз.

Покидая лагерь, Аркадий Петрович отогнул рукав шинели — ровно два. Леплявы они достигнут примерно в четыре. Час, конечно, не поздний, но и не слишком ранний. И как бы в Лепляве им в это время уже кого не встретить.

И еще он подумал, что любой ценой вечером двадцать шестого нужно уйти из-под Прохоровки.

Всегда, если предстояло трудное, Гайдар делил работу или путь на «порции». Он научился этому, когда служил в Сибири. Сибирские просторы необъятны. Отправляясь с отрядом на задание, Гайдар отмечал сам для себя: «Когда мы поравняемся вон с той голой сопкой, это будет половина пути».

Вот и теперь, расправив лямки тяжелого мешка, он решил: «Первый большой привал у насыпи в Лепляве».

***

В хату, где он квартировал, обер-лейтенант возвращался бегом. Офицеру вермахта, разумеется, не пристало носиться, как мальчишке, но не было выхода.

Задержать пятерых партизан, понимал обер-лейтенант, приказали майору. Но затея была безнадежна (Кто поручится, что партизаны вернутся на ту же самую тропу?!), и майор, большой хитрец, теперь спихивал поимку жандармской роте.

Быть через два с половиной часа у насыпи возле будки путевого обходчика пешая рота физически не могла. А именно этого иезуитски требовал майор: «Иначе вы их упустите, герр обер-лейтенант!»

И командир жандармской роты остановился возле дома, где еще спал его помощник, старший ефрейтор, чтобы собраться с мыслями.

Это был умный обер-лейтенант. Он рос в приличной семье. Любил Гейне и Рильке, сам писал стихи и обучался игре на виолончели. Когда в один приветливый весенний день его родители исчезли в недрах многоэтажного здания, известного в Берлине под коротким названием «Алекс», — в нем помещалось гестапо, — заботу о будущем обер-лейтенанта взяли на себя фюрер и национал-социалистское государство.

Они довершили его образование и вывели в люди. Он стал жандармским офицером. Не писал и даже не читал теперь стихов. Из всей мировой музыки предпочитал только марши, под звуки которых особенно празднично блестели носки высоко вздымаемых на парадах сапог. И совершенно точно знал, что никто не был и никогда не будет умнее автора книги «Mein Kampf».

Но от вредоносного воспитания, полученного в семье, в нем осталась высоко ценимая начальством живость и точность ума. И одна маленькая слабость, которую он тщательно скрывал от начальства: в трудные минуты он почему-то вспоминал не обожаемого фюрера, а своих родителей.

Вот и теперь, догадываясь, что если не будут пойманы пятеро, то голову снимут с него, обер-лейтенант сделал три глубоких вдоха, как учил его отец, закрыл глаза, сосредоточился. Немного подумал. И уверенно постучал в дверь избы.

Когда на крыльцо в одной рубахе выскочил старший ефрейтор, командир роты отдал ему сразу два приказания:

— Тревога!.. И чтобы через десять минут на площади стояло десять подвод.

Спустя четверть часа на площади в походном облачении выстроились только солдаты. Иные в изрядном подпитии. Среди них были и те двое, что дали пинка сторожу. И те трое, что сопровождали обер-лейтенанта в контору. А подвод не было.

В Хоцках стояла не вся рота, а только взвод, сорок человек. Второй взвод находился в Комаровке, откуда его сейчас невозможно было вызвать.

Подводы старший ефрейтор пригнал еще минут пятнадцать спустя. И обер-лейтенант насчитал их только пять.

На облучках сидели возчики из местных. Обер-лейтенант посмотрел на часы: без десяти два. Добывать остальные подводы не оставалось времени.

В телеги погрузили пулеметы, коробки с лентами, ящики с гранатами. И офицер сказал солдатам:

— Дорога здесь одна. Половина из вас поедет — половина побежит следом. Потом вы поменяетесь.

На каждой подводе уселось четверо. Обер-лейтенант поместился на первой. Сказал пожилому возчику с покалеченной рукой:

— Лепляво! Лепляво! — И нетерпеливо дернул за вожжи.

Так начался этот марафон.

* * *

Партизаны шли гуськом по тропе. Жандармы катили параллельным проселком. Партизанам предстояло одолеть около десяти верст. Жандармам — семнадцать с половиной, но гитлеровцам ускоряли и облегчали путь подводы.

Взвод солдат и пятерка партизан спешили к одному и тому же месту — к узенькой стежке среди болот, которая вела с окраины Леплявы в Прохоровский лес...

Глазастому было велено встретить солдат и отвести их на тропу.

Районному старосте пану Костенко майор приказал не отходить от телефона для возможных консультаций.

В 1.30 майор вызвал из ресторана офицеров и объявил, что в 3.15 гарнизон садится на машины. Пункт назначения — Леплява.

Цель поездки — ликвидация партизан. И посмотрел на своего заместителя. Заместителю сделалось дурно. Не спросив разрешения, он выбежал в туалет.

Из лагеря партизаны вышли бодро, но скоро почувствовали, что быстро идти не могут. Сказывалось общее утомление, тяжесть мешков и даже то, что они впервые за много дней хорошо поели. На ходу дремалось, клонило в сон. Сделали два коротких привала. Уже неподалеку от Леплявы пятеро слышали, как по лесной дороге из Хоцек, стукаясь железными ободьями о корни, торопливо промчался обоз, который вроде бы кто-то бегом догонял.

Партизанам не приходило в голову, что они участвуют в марафоне, и удаляющийся топот сапог и стук колесных ободьев означает одно: в состязании определился лидер.

Сидя рядом с возчиком и чувствуя, как тряска оборвала ему все внутренности, обер-лейтенант проклинал майора. Командир жандармской роты был уверен, что партизаны давно проскочили на свою тропу. Искать же их в лесу обер-лейтенант не собирался: он не самоубийца.

Деревья стали редеть. Воз, на котором ехал офицер, остановился.

— Це Леплява, — сказал возчик и ткнул кнутом прямо перед собой. — Куда ехать? В контору, на станцию?

Обер-лейтенант вынул недавно отпечатанную карту и ногтем показал линию железной дороги с темными квадратиками зданий возле полотна.

— К казарме, значит, — догадался возчик и повернул влево, в объезд деревни, вдоль молодых посадок.

Партизаны появились на той же окраине села минут через двадцать после того, как проехал обоз. Тропа, которой шли пятеро, и лесная дорога из Хоцек в этом месте сходились особенно близко. И если бы участники марафона достигли окраины деревни одновременно, они бы заметили друг друга. Но подводы промчались раньше. Гайдар и его товарищи по-прежнему ничего не подозревали. И перед тем как выйти из леса на открытое пространство, они остановились обсудить: как идти?

Можно было обойти село вдоль посадок слева или вдоль болота справа. Оба маршрута заканчивались возле казармы. Но обход слева и справа удлинял маршрут. И пятеро выбрали самый короткий путь — главной улицей.

В Переяславе, после звонка майора, полковник долго не мог уснуть. Он говорил себе: «Пока не будут выловлены террористы, садясь в машину, я рискую погибнуть, как мой предшественник».

В Золотоноше майор не спускал глаз со старинных, восемнадцатого века, напольных часов. Они показывали три. И майор думал: «Скорей всего, партизаны уже успели возвратиться в свой Прохоровский лес. А там их где найдешь?..»

В Гельмязевской райуправе, в кабинете Костенко, собрались все полицаи. Ожидались важные вести. Уже не было секретом, что ночная суматоха началась звонком Глазастого. Пуская клубы самосадного дыма (пан Костенко неумело курил сигареты), полицаи рассуждали: «Если эти пятеро с мешками попадутся живьем, Глазастому — бронзовая медаль и повышение».

И от души желали, чтобы Глазастого нашла партизанская пуля.

В Хоцках не спал ни один человек. После того как среди ночи раздалась автоматная очередь, а затем немцы схватили подводы с подводчиками и умчались неизвестно куда, люди вышли на улицы, гадая: «Что случилось?» И кинулись за разъяснениями к бывшему сторожу.

Дед испуганно и виновато дрожал на жаркой печи. Когда набилась полная изба народу, он струсил и начал путанно и длинно жаловаться, что сначала солдат его пнул сапогом, а потом «ахвицер» хотел расстрелять из «кулемета».

— Но куда хоть поехали немцы? — едва не плача, допытывались женщины: у каждой был свой тайный повод для тревоги.

Но деда чужие тревоги никогда не волновали. Намерений немцев он не знал. Однако внимание целой деревни ему вдруг очень польстило. И, явно кому-то подражая, он произнес:

— Я полагаю, в Софиевку.

— Зачем? — хором спросили его.

— Как зачем? Ловить партизан.

Половина мужского населения Хоцек ушла в местный партизанский отряд, который базировался недалеко от села. Женщины разбудили и посадили на коня тринадцатилетнего Гришку.

— Скачи, — велели, — в Софиевку, перехвати партизан. А если остановят немцы, скажи: «Еду за фельдшером. Помирает бабка Пелагея».

А Софиевка была совсем в другой стороне.

О том, что в Лепляве готовится засада, знали телефонисты всех подстанций, через которые пролегал «мост». И в порядке обмена «последними новостями» — еще в нескольких деревнях, где имелась связь.

...В Сушках, возле коммутатора, плакала голубоглазая Лена. Она нечаянно подслушала разговор майора с обер-лейтенантом и поняла только два слова: «Леплява» и «партизанен». В партизанах был ее жених Валерка. Он забегал к ней после боя у лесопилки. Говорил, что живет в новом лагере недалеко от Леплявы. И сейчас Лена не знала, что делать: ведь она на дежурстве. И сменят ее не скоро.

И вдруг, решительно утерев слезы, схватила с вешалки пальто, теплый шерстяной платок. И побежала сквозь тьму за полтора десятка километров — в Лепляву.

Но у Лены не было тех выкладок, которые сделал педантичный майор. И девушка не знала, что опаздывает.

А первопричина всего затеянного переполоха — Глазастый стоял на краю села в посадках и с шумом вдыхал воздух. Так обреченно дышат коровы, если они уже догадались, что им сейчас влепят обухом между рогов.

Глазастый выбрал удобное для наблюдения место неподалеку от своего дома. Отсюда он видел насыпь и казарму, со стороны которых вечером появились партизаны, и перед ним простиралась дорога. Если смотреть влево, то она вела в Лепляву. Отсюда он ждал теперь пятерых. А справа — из Гельмязева — должны были появиться, по его расчетам, немцы.

Сам же при этом он стоял, тесно прижавшись к толстой сосне, чтоб его было трудно разглядеть.

Получив приказ встретить солдат и показать тропу, Глазастый забежал домой переодеться. В четвертом часу утра он был в ратиновом, до пят, пальто с чужого плеча, ботинках с новыми галошами и широкополой шляпе — из разграбленного сельпо. Глазастому хотелось прилично выглядеть: все-таки он встречал иностранцев.

Но и в ратиновом пальто поверх лоснящегося ватника Глазастого била дрожь. Майор приказал:

— Если пятеро появятся раньше солдат, пусть секретный агент идет за ними следом.

А Глазастый с детства был косолап. Стоя за деревьями, полицай представлял: вот он крадется за теми пятерыми, старается ступать в резиновых галошах неслышно, мягко, а нога задевает за корень или раздавливает сухой сучок. И словно все уже случилось наяву, Глазастый ощутил, как револьверная пуля с тупым, спиленным концом, испортив новое пальто и суконные брюки, остро и больно разрывает кожу и входит в его мягкий, нежный округлый живот. То, что у револьверной пули спилен конец, он находил особенно жестоким.

Глазастый замер. Он услышал мягкий перестук тележных колес. Подводы остановились в отдалении. Чьи они?.. Откуда?.. Перестав дышать, полицай вслушивался. И различил крадущиеся шаги.

Ступали трое или четверо. Они приближались справа, откуда Глазастый ждал немцев. Но немцев так мало быть не могло. Значит, крались партизаны. Видимо, они перехватили германцев. И подлецы солдаты от страха рассказали про ловушку. И теперь партизаны шли за ним, за Глазастым.

Новые галоши на малиновой подкладке приклеились к земле. Глазастый наперед ощутил, как в рот ему входит матерчатый кляп — чтоб не орал, на голову набрасывают пыльный мешок из-под муки, а шею стягивает умело намыленная веревка.

Шаги приближались. Туман мешал что-либо разглядеть. Глазастый заметил только три или четыре темных движущихся пятна. Ужас его сделался безмерен. Машинально скинув галоши, он присел, готовый прыгнуть в сторону и запетлять между деревьями.

И тут он различил тяжелые шлемы. Отлитые на заводах Круппа, они отчасти сохраняли форму шлемов тевтонских рыцарей, битых на Чудском озере Александром Невским.

Но Глазастый не знал родной истории — ведь историю нельзя было налить в граненый стакан; ею нельзя было закусить. Историю нельзя было натянуть на себя вместо пиджака или фуфайки.

Чувствуя, как от небывалой радости мелко-мелко задрожали ноги, Глазастый, ошалело улыбаясь, поплыл навстречу тевтонским шлемам. И пять автоматов системы «шмайссер» нацелились ему прямо в живот.

Если бы не приказ: «Только живьем!» — пять автоматов разорвали бы Глазастому все внутренности: солдаты — тоже со страху — приняли полицая за партизана.

Поняв, как он близок к смерти, Глазастый выкрикнул — шепотом — единственное немецкое слово, которое знал:

— Я нихт партизан!

Цепь замкнулась в последний раз.

Солдатам роты полевой жандармерии нельзя было отказать в проворстве и выучке. Схватив с телег пулеметы, коробки с лентами и гранатами, они без единого звука взбежали на высокую песчаную насыпь и спустились на другую сторону железной дороги.

Предатель жестами объяснил, откуда партизаны шли и с какой стороны их следует ждать обратно. Обер-лейтенант, обрадованный тем, что пятеро еще не появлялись, побоялся ошибиться. Достав разговорник и трехцветный фонарь с маскировочным козырьком, офицер отыскал нужное слово:

— Покажи... — И, быстро пошевелив длинными тонкими пальцами музыканта, уточнил: — Ногами.

Глазастый, довольный налаженным взаимопониманием, пробежал в своих новых галошах от тропинки на полотно мимо похожей на скворечник будки обходчика. И после этого, согнувшись, будто на спине его мешок, проделал тот же путь в обратном направлении.

Обер-лейтенант произнес «Гут!» и поставил один пулемет в кустах, слева от тропинки, на которую должны были вернуться партизаны и откуда лучше всего просматривалась и простреливалась будка. И разместил вдоль той же тропы ровно десять солдат — по двое на каждого партизана.

А другая часть взвода, со вторым пулеметом, расположилась уже в глубине молодого леса — на случай, если партизаны прорвутся или обойдут тропинку.

Гитлеровцы замаскировались, замерли и со всеми приготовлениями опередили партизан максимум на пятнадцать минут.

Партизаны миновали хату Степанцов. Возле огороженной штакетником сельрады повернули налево. Исполосованная тележными колесами дорога вела отсюда в сторону казармы. Пятеро шли по ней вчера и намеревались вернуться сегодня.

Если бы они опять выбрали этот путь, то, без всякого сомнения, заметили бы подводы возле казармы. Несколько повозок в пустынной части села, где редко бывало больше одной, — это не могло не насторожить.

Но утомление вынуждало искать маршрут покороче. И пятеро свернули на огороды. Неровное поле с засохшей картофельной ботвой было открыто со всех сторон. Партизаны прибавили шагу. Возле ржавеющего в бездействии семафора они торопливо вскарабкались на рельсы и спустились на другую сторону железной дороги.

До будки обходчика оставалось метров четыреста. Насыпь высокой стеной теперь отгораживала пятерых от Леплявы. И партизанам показалось, что все опасности позади...

Тем временем операция «Капкан» продолжала стремительно рассекречиваться.

Когда солдаты волочили через насыпь пулеметы, их увидел колхозник Опанас Максимович Касич. От оккупантов Касич ничего хорошего не ждал. Обнаружив приготовления солдат, старик встревоженно сказал жене:

— Бабо, ховай детей! Бо що-то зараз буде...

Заметь Касич партизан, когда они проходили в двадцати — тридцати метрах от его дома, он мог бы их предупредить. В его характере сохранилась отчаянность. Но пятерых от Касича заслонила все та же насыпь.

В беседе со мной Опанас Максимович сказал:

— И невдомек мне было, что каты эти шукают партизан, а партизаны в цей же час идут прямо им в руки — и с ними Гайдар. Знать бы, что там Гайдар, что идет он зараз с теми хлопцами, я бы выбежал на эту насыпь и крикнул що есть духу: «Аркаша, беги по-пид стежкою!..» Хиба ж я знал?!

...Через несколько минут после того, как солдат приметил Опанас Максимович Касич, из казармы вышел путевой обходчик Игнат Терентьевич Сорокопуд. Жена послала его за водой. К своему величайшему удивлению, Сорокопуд обнаружил возле колодца подводу. Обходчик спросил возчика:

— Що це за пидвода?

— Так мы же, — ответил возчик, — с Хоцек.

— А чего?

— Немцы с пулеметами приихалы сюда. Выгналы нас пидводою.

— И много пидвод?

— Да ни, всего пять.

— Де же нимцы?

Кажись, пишлы вон туда, робют засаду. — И показал на лес за насыпью.

Сорокопуд ощутил, что в свежем утреннем воздухе запахло смертью. И поспешил уйти с открытого пространства.

* * *

Удача в эту длинную, тихую ночь, наполненную зловещими приготовлениями, сопутствовала убийцам.

Из осторожности, а также из-за суеверия майор умолчал по телефону о том, что к утру прибудет с подкреплением в Лепляву сам и тогда без задержки начнет вторую часть операции «Капкан» окончательное уничтожение партизанского отряда.

Все было точно рассчитано.

Солдаты, которые притаились под деревьями на холодной земле возле самой тропы, должны были, проявляя выдержку, дождаться, пока русские углубятся по тропинке в лес, затем оглушить их, хватить, вязать, тут же с помощью нашатырного спирта привести пленных в чувство и передать обер-лейтенанту.

Командир жандармской роты был обязан, не теряя времени, с помощью карманного разговорника допросить задержанных, то есть выяснить и отметить на карте, где находится новый лагерь партизан.

После этого пленных, всех, кроме одного (нужен проводник), следовало бесшумно ликвидировать холодным оружием.

Лишь в том единственном случае, если бы русские проявили нежелательное упорство, обер-лейтенанту велено было доставить их в Золотоношу. Предполагалось, что в городе Золотоноше беседа пойдет гораздо живей, в полном соответствии с красочными таблицами, где ученейшие фашистские медики аккуратно обозначили разноцветными кружочками самые чувствительные точки на человеческом теле.

Ежась от холода под деревьями, солдаты не спускали глаз с железнодорожного полотна и темнеющей возле самых шпал будки. Ориентир — будка — был тем более удобен, что к утру над землей повис редкий туман, который маскировал тех, кто сидел в засаде, но ухудшал видимость. А здесь уже точно было известно, откуда появятся русские.

На гребне высокой насыпи, на фоне тускло-серого, уже светлеющего неба, пятеро должны были предстать отчетливыми, как в учебном тире, черными контурами.

...А тяжелые, усталые шаги послышались совсем с другой стороны. Партизаны двигались слева, узким проселком между насыпью и кустарником. И их совсем не было видно. Это встревожило обер-лейтенанта: «Что, если идут совсем другие люди?.. Мы их сейчас возьмем, а партизаны ускользнут?..»

Но вот из-за большого черного куста появилась фигура человека. Клочья тумана мешали разглядеть подробности. Было впечатление, что человек с большим горбом — скорей всего, на его спине мешок.

Следом за ним появились второй, третий... Обер-лейтенант насчитал — пятеро...

Путники вроде направлялись к тропе, но план уже терял свою жесткость. И рукой в перчатке — на всякий случай — обер-лейтенант подал знак, и пулеметчик развернул пулемет. Пятеро отлично гляделись в прорезь прицела. Пулеметчик профессионально отметил: двигались они устало. Следовательно, реакция у них понижена. Их можно было бы сейчас скосить одной очередью. Но майор приказал:

— Брать только живьем. Нужны «языки», а не трупы.

Но что это?! Позабыв на миг осторожность, командир жандармской роты даже приподнял голову. Один из русских — высокий, который шел первым, — что-то сказал остальным, и партизаны, не думая идти к тропе, свернули вправо.

«Лесом?! — испугался и удивился обер-лейтенант. — Они собираются идти лесом? Но ведь есть приказ майора!»

Пятерым приказ известен не был. Они остановились у первого ряда сосен, кинули на землю тяжелые мешки и устроили привал.

Партизаны расположились, прячась от ветра, между соснами. И деревья отгородили их от жандармов. В засаде началась молчаливая паника.

«Отдыхают? — спрашивал себя обер-лейтенант. — Ждут других? Но какие могут быть другие, если майор сказал — их только пятеро».

До засады долетел резкий, повторяющийся звук, словно железом били по камню. Это чиркало кресало по кремню. Обер-лейтенант различил затлевший между деревьями огонек. Ветер донес крепкий самосадный дымок.

«Но ведь скоро уже будет светло», — нервничал обер-лейтенант.

А партизаны наслаждались покоем. Оставался последний бросок. Пять километров — можно не спешить. В этой части деревни редко кто появляется. Особенно в такую рань.

Обер-лейтенант неожиданно вздрогнул. Из углубления между деревьями появился тот самый партизан, который шел первым. Он что-то произнес, обращаясь к товарищам. Звякнуло пустое ведро. И партизан — один, без мешка — направился к тропе.

Быстро светало. Туман теперь висел в воздухе не стенкой, а разорванными полосами. И командир жандармской роты быстро, наблюдательно отмечал: высокий, очень сильные плечи. Легкий шаг спортсмена — привык много ходить? Шинель коротка. Голенища сапог коротки. Меховая шапка — рыжая — держится на самой макушке. Карманы оттопырены. Гранаты? На боку матерчатая сумка. Противогаз? Но зачем в лесу противогаз? В ней что-то другое... Тоже гранаты?

Беззаботно поддев дужку цинкового ведра мизинцем, русский веселым прогулочным шагом приближался к тропе. И теперь, с расстояния десяти—пятнадцати метров, обер-лейтенант без труда рассмотрел, что русский не просто широкоплеч и высок — это настоящий богатырь.

И обер-лейтенант, которого, пока он не стал офицером, часто и охотно били, испытал восхищение и много раз пережитый, как в детстве, страх.

Но все наблюдения и переживания заняли буквально доли секунды. А главное — командир жандармской роты тут же внес коррективы: высокого — тем более он, кажется, командир — живьем. Остальных из пулемета. И, жестом отделив высокого, дал знать о своих намерениях пулеметчику. Тот кивнул — он любил ошеломляющую и красивую стрельбу

И вот когда солдаты по обеим сторонам тропы изготовились к прыжку, а пулеметчик отыскал глазом ту щелочку между деревьями, которая позволила бы ему уложить остальных одной очередью, высокий с ведром, во второй раз не дойдя до тропы, снова повернул — теперь уже к насыпи.

«Идет к колодцу, — повеселел обер-лейтенант. — Значит, он тут же вернется. Они напьются воды и пойдут, наконец, к тропе. Куда же им еще деваться? И все произойдет по плану номер один. Правда, с небольшой задержкой. Это, конечно, нервирует и утомляет солдат, но пока все в рамках...»

Приподняв и опустив плечи, обер-лейтенант сбросил излишнее мышечное напряжение. Перевел дух. И ощутил, как от ужаса у него остановилось сердце.

«Подводы!.. Я забыл отогнать подводы».

Это был полный провал. В спецшколе их учили: даже выдающиеся разведчики чаще всего сгорают из-за небрежности в мелочах. А двадцатилетний жандарм мечтал служить в военной разведке — абвере, — у адмирала Канариса.

Впопыхах брошенные подводы оказались непростительной ошибкой обер-лейтенанта. Партизаны дважды на обратном пути имели возможность заметить телеги: если бы, выйдя из леса, направились в обход деревни слева; или если бы не свернули на картофельное поле, а дошли до казармы по шоссе...

И вот судьба в третий раз выводила Гайдара к подводам.

Аркадий Петрович шел не к колодцу. Он направлялся за картошкой к путевому обходчику Игнату Сорокопуду, с которым был хорошо знаком.

Хлеб в лагере еще оставался, а всю картошку доели накануне, в лесу достать ее было негде — нужно снова тащиться в село. А Сорокопуд рядом.

Проходя неподалеку от обер-лейтенанта и солдат, Аркадий Петрович даже не взглянул на тропу и не заметил засады.

В руке его тихо поскрипывало ведро. Правый карман шинели оттягивал парабеллум и обоймы. Левый — гранаты-лимонки, которые он ценил еще с гражданской за компактность и заключенную в стальной оболочке мощь.

Земля с пожухлой травой и опавшими листьями, сосны, оголившиеся кусты — все было прикрыто зыбкой кисеей тумана. Казалось, в воздухе висит очень мелкий, не падающий снег. Чтобы различить жандармов, которые, задержав дыхание, распластались на земле, нужно было знать, что они тут, и попытаться разглядеть их сквозь туман...

Гайдар не знал, а многодневная усталость и еще одна ночь без сна приглушили всегдашнюю обостренность чувств.

По осыпающемуся скату Аркадий Петрович взобрался на насыпь, ступил на шпалы. Ему оставалось перешагнуть через рельсы (тут была одна колея) и спуститься по деревянной лестнице с разболтанными перилами к дому обходчика. Здесь, у правого крыла кирпичной казармы, стояли те самые подводы, которые обер-лейтенант добыл для успешного осуществления операции «Капкан» и которые обрекали теперь всю экспедицию на провал.

Провал этот означал конец карьеры обер-лейтенанта, кучу неприятностей для майора, не говоря уже о полицаях.

...Итак, Аркадию Петровичу оставалось перешагнуть через рельсы и обнаружить подводы. Он бы, конечно, подошел к возчикам спросить, откуда они и зачем. А возчики, с тем же простодушием, с каким они рассказали о засаде Сорокопуду, сообщили бы о ней и Гайдару...

Как поступил бы Аркадий Петрович?

Ударил бы, не теряя времени, в воздух из револьвера? Или, сбросив рыжую, слишком приметную ушанку, заполз бы обратно на полотно, цепко оглядел бы все пространство возле тропы, различил бы сквозь оседающий туман солдат и запустил бы в них одну за другой все «лимонки», сколько их было у него в карманах? А у «лимонки», писал Аркадий Петрович в очерке «Мост», «огонь яркий, звук резкий, который немец не помрет, то все равно от страха обалдеет».

В Прохоровском лесу Аркадий Петрович и четверо его товарищей появились бы уже поздно вечером. Разумеется, без всяких мешков с припасами. И снялись бы со стоянки, не теряя ни часа.

А дальше, думается, все развивалось бы по проекту, который уже во многих подробностях был продуман Аркадием Петровичем: новая база где-нибудь в Черниговских лесах... Большое партизанское соединение, построенное по армейскому образцу... Надежная связь с Центром...

И Гайдару пригодился бы его давний опыт командира гражданской войны.

Но случилось неожиданное для обеих сторон.

Когда обер-лейтенант, помертвев от мысли, что операция провалилась, машинально продолжал следить за Гайдаром, а Гайдар, не подозревая, что откроется ему через минуту возле казармы, спокойно и уверенно взбирался на полотно, пулеметчик, продолжая держать его на мушке и медленно разворачивая ствол, нечаянно задел прикладом запасной магазин.

Железо звякнуло о железо.

Гайдар стремительно обернулся.

Офицер вдавил пальцы в плечо пулеметчика, чтобы тот не выстрелил.

...Обер-лейтенант был молод, но душевно многоопытен. Однажды — еще в чине лейтенанта — он вынул дома из почтового ящика мятый конверт без марки и штемпелей. Адрес на нем был выведен не твердым, как раньше, а уже дрожащим почерком отца.

Слезы навернулись на глаза будущего обер-лейтенанта.

«Тяжко, наверное, им пришлось», — с болью и нежностью подумал он о родителях.

И отнес нераспечатанный конверт своему командиру, потому что еще в гитлерюгенде его учили: «Каждый отвечает только сам за себя».

И теперь, когда случилось неожиданное и русский обернулся, в голове командира жандармской роты возник дерзкий и четкий план. Он, обер-лейтенант вермахта, выполняя приказ начальника гарнизона и руководствуясь идеалами фюрера, не будет стрелять в партизана. Он позволит партизану уйти. Он подарит этому русскому жизнь — в обмен на четверых, которые продолжают беспечно сидеть под соснами, еще не зная, что участь их решена...

Продолжая сдавливать окостеневшими пальцами плечо изнемогавшего от вины и боли пулеметчика, обер-лейтенант приподнял голову.

Он считал себя философом, тонким психологом и знатоком сокровенных извилин человеческой души. Побывав за верность рейху в нескольких странах (жандармы нужны везде), обер-лейтенант по роду своей особой службы наблюдал множество смертей, которые с недавних пор стали вызывать в нем интерес знатока и коллекционера.

Наиболее примечательные случаи и способы умирания он трудолюбиво заносил в свой пухлый, в кожаном переплете, блокнот, где было записано и поразившее обер-лейтенанта русское слово «Perwatsch».

Порой, вдали от начальства, обер-лейтенант даже позволял себе «острые опыты», жадно наблюдая, как ведут себя люди, если им подарить неожиданное освобождение или внезапно, по пустяковому поводу, объявить, что они обречены...

Вот и сейчас, вновь обретя потерянное было самообладание, командир жандармской роты ставил беспроигрышный эксперимент. «Ведь каждый хочет жить!» — мудро полагал обер-лейтенант.

И он впился взором в этого могучего партизана в смешной короткой шинели, готовясь удостовериться по едва приметному кивку, покорно опущенным плечам или иному движению, что русский принял его условия...

...Оборачиваясь, Гайдар уже знал, что означает внезапный звук. Теперь, с возвышения, он сразу увидел, что солдаты распластались метрах в двадцати пяти от него, возле самой тропы. И внутри все сжалось от мысли, что на гребне насыпи он отчетливо виден со всех сторон и до обидного беззащитен.

Мысль заработала с непостижимой быстротой. Счет времени пошел на тысячные доли секунды.

Прежде всего, увидев направленный на себя пулемет, ствол которого нахально и безнаказанно торчал из реденького куста, Аркадий Петрович могучим усилием воли не позволил себе отпрыгнуть в сторону или побежать, а заставил себя замереть в той неудобной позе, в которой он оказался, обернувшись.

В науке воевать, как и в математике, существует свой язык символов. И то, что гитлеровцы притаились у единственной тропы на Прохоровку, а, увидев пятерых, не открыли огня, со всей очевидностью выдавало их план схватить партизан живьем.

Нечаянно обнаружив себя, немцы обрекали операцию на провал. Привычно подумав за противника, Гайдар понял: гитлеровцы готовы сейчас любой ценой исправить оплошность.

Так ему сделался доступен план обер-лейтенанта.

В кустах возле тропы ждали.

Инициатива на короткий срок переходила к Гайдару.

Ему открылась возможность принять любое решение, но только одно.

Аркадий Петрович много раз видел свою смерть — на той войне и на этой, но еще никогда его собственная судьба и жизнь других не зависели от малейшего его движения.

Замерев под дулом крупнокалиберного пулемета, которое — он ощущал это физически — смотрело ему прямо в грудь, и тем самым даря гитлеровцам надежду согласиться на молчаливое предложение, Гайдар на самом деле в оставшиеся ему доли секунды стремительно перебирал варианты...

Еще не поздно перемахнуть через насыпь. Шанс уйти невелик. Это ясно. И все-таки шанс этот есть. Есть! И весь прошлый опыт подсказывает ему, что не бывает таких ситуаций, когда рисковый человек может сказать себе: «Все. Кончено».

Но прыгнуть в сторону, умело уйти от наведенных на него стволов — значило бросить на произвол судьбы товарищей. И этот вариант сразу отпал.

Оставалось пойти на хитрость: сделать вид, что он ничего не заметил, неторопливо повернуться, уйти за насыпь — и дать сигнал оттуда.

Но здесь был риск опоздать.

— Ребята, немцы! — крикнул Гайдар.

Напряженный палец провинившегося пулеметчика чуть дожал спусковую скобу. Тугая очередь разорвала воздух. Партизан покачнулся, но продолжал стоять. Он был четко виден на фоне светлеющего неба.

Внезапно перед кустами возле тропы разорвались гранаты. Их бросили те четверо, что сидели под соснами. Обер-лейтенант и солдаты уткнулись в землю. Когда грохот смолк, под соснами, где устроили привал партизаны, лежали только брошенные мешки.

Партизан лежал под насыпью лицом в песок. На спине его темнело небольшое пятно: пуля прошла навылет. Рыжая шапка свалилась с головы и лежала рядом. Ветер шевелил светлые, давно не стриженные волосы. Казалось, родная незримая рука прощалась с убитым.

Операция «Капкан» сорвалась. Приказ — «Только живьем, нужны «языки», а не трупы!» — не был выполнен ни в одном своем пункте. Допрашивать особыми методами было некого. Местонахождение нового лагеря осталось неизвестным.

Звонок Глазастого поднял с постели, оторвал от пиршественного стола сотни убийц на стокилометровом пространстве. И всю эту армаду остановил один человек.

Когда стрельба закончилась, из казармы вышел путевой обходчик Игнат Сорокопуд — тот самый, к которому направлялся Аркадий Петрович.

— Ком! Ком! — поманил его долговязый солдат. И добавил по-русски: — Человек. Хоронить.

Издали обходчику показалось, что убитый ему знаком, но Сорокопуд притворился, будто случившееся несчастье его не интересует и он озабочен только тем, чтобы поскорее выкопать могилу.

Сорокопуд поднялся на ту же насыпь, распахнул створки будки для инструментов, которая стояла возле самых рельсов, и, вытащив груду лопат, стал выбирать, какая поострей.

Лопатами давно никто не пользовался, они начали ржаветь, и, отбрасывая с лязгом после осмотра одну за другой, обходчик исподволь наблюдал с возвышения, что происходит возле убитого.

Сорокопуд видел, как подавленный неудачею молодой офицер подошел к подножию насыпи, где возле поверженного партизана толпились молчаливые солдаты. Они робко, даже с опаской смотрели на мертвого...

Обер-лейтенант понимал: отчаянный поступок русского произвел на его роту глубокое впечатление. Солдат следовало поскорее увести, но сперва предстояло покончить с формальностями. И обер-лейтенант распорядился обыскать убитого.

Привычный к таким вещам пулеметчик извлек из шинели русского парабеллум, обоймы к нему, четыре гранаты, а из карманов гимнастерки — две книжечки в сафьяновых обложках с золотым тиснением.

«Комсомольская правда», прочитал обер-лейтенант на обложке одной. «Союз писателей СССР» — было написано на другой. И офицер удивленно произнес:

— О-о!

Раскрыв оба удостоверения, командир жандармской роты увидел фотоснимки убитого. Партизан смотрел с глянцевитых квадратиков бумаги проницательно и насмешливо. И офицер отвел глаза.

Тем временем пулеметчик уже протягивал испачканную землей и зачерненную сажей костров брезентовую сумку из-под противогаза. Обер-лейтенант был брезглив. Он показал нетерпеливым жестом, чтобы сумку ему распахнули. И рукой в серой замшевой перчатке вынул и повертел толстую тетрадь в грубом, изгибающемся коленкоровом переплете.

«Тоже вел записи», — самодовольно подумал обер-лейтенант, вспомнив свой блокнот.

Держа тетрадь на раскрытой ладони, он пролистнул ее, но записи были сделаны карандашом, к тому же очень мелким почерком. Офицер ни слова не смог прочесть. И распорядился сберечь тетрадку, чтобы передать ее в разведотдел штаба.

Пулеметчик запихнул тетрадку в карман своей шинели, а сумку отбросил в сторону: кроме нескольких ломтиков сала, в ней больше ничего не было. И опять присел возле убитого.

Дело в том, что, обыскивая партизана, пулеметчик нащупал ладанку. Богатый опыт в обшаривании трупов подсказал ему, что ладанка могла быть и золотой. Но под гимнастеркой оказался привинченный к нижней рубашке советский орден. И солдат торопливо его открепил.

Орден был из настоящего массивного серебра с позолотой. На нем в обрамлении знамен были изображены рабочий и крестьянка, которые грациозно и гордо несли над головой серп и молот.

Но справа рубиновая эмаль ордена была отбита, а темное серебро примято. Это оставила свой след пуля.

Пулеметчик заранее представил, как вынет в подвыпившей компании свой трофей и будет хвастаться исключительно точным попаданием в сердце. И уже собрался сунуть орден в карман, но обер-лейтенант строго сказал:

— Покажи.

Пулеметчик протянул свою находку. Офицер заметил, что серебряный овал запачкан кровью, и молча, рукой в перчатке, указал на непорядок. Солдат поспешно вытер трофей о шинель убитого.

Подбросив орден в воздух и ловко поймав его, обер-лейтенант решил, что сохранит этот серебряный кружок на память о русском партизане, который предпочел умереть за других.

Как все убийцы по призванию, обер-лейтенант был немножко сентиментален.

* * *

И вот какая мысль уже много лет не дает мне покоя: а что, если бывший обер-лейтенант жив?.. Что, если где-то в Западной Германии, в его особняке, в шкатулке для безделушек и сувениров, до сих пор лежит орден «Знак Почета» с помятым пулей ободком и поврежденной эмалью? Орден, известный по миллионам фотографий Гайдара, за № 6844?..

Колонна автомобилей из Золотоноши появилась в Лепляве ровно в шесть. Майор выпрыгнул из головной трехтонки (ехать в своем «опеле» он поостерегся).

Обер-лейтенант — его рука во время рапорта дрожала, — сбиваясь, доложил о случившемся.

Начальник гарнизона, не стесняясь присутствия солдат, сказал командиру роты все, что он о нем думал, и о всех ожидающих его последствиях. Но когда обер-лейтенант протянул майору столистовую тетрадь и две сафьяновые книжечки, объявив, кто убит, майор хитроумно подумал, что превратит неудачу в победу. Он сообщит командующему, что в результате неотложно принятых мер обезврежен известный русский писатель-террорист, организатор многочисленных диверсий, от руки которого пал несчастный полковник, комендант Переяслава. И господа офицеры теперь опять смогут безбоязненно ездить на своих машинах, не рискуя погибнуть.

Тем временем пулеметчик, стоя возле убитого, давал вполголоса пояснения вновь прибывшим солдатам, остро жалея, что не может продемонстрировать орден с такой замечательной вмятиной.

Солдаты не знали рухнувших планов майора и переговаривались о том, насколько же опасен был этот русский, если для его поимки были подняты гарнизоны в Переяславе-Хмельницком и Золотоноше.

Еще смутно надеясь напасть на следы нового партизанского лагеря, майор приказал прочесать лес. Но солдаты, не спуская глаз друг с друга и оглядываясь на убитого, вытянулись в недлинную цепь. И дальше ста метров от дороги не пошли.

Обер-лейтенант был прав: каждому хотелось жить.

Но жить его солдатам теперь было страшно.