Свет Азии

КНИГА ТРЕТЬЯ

В этом тихом убежище счастья и любви жил господь наш Будда, ничего не слыша ни о печалях, ни о бедности, ни о страданиях, ни о болезнях, ни о старости, ни о смерти; но как иногда человек во сне блуждает по мрачным морям и утром пристает к берегу утомленный, привозя с собою странные вещи из этого тяжелого путешествия, так и он часто лежал подле Ясодхары, склонив голову на ее смуглую грудь, усыпленный ее нежными ласками, и вдруг вскакивал с криком: «Мой мир! О, мой мир! Я слышу! Я знаю! Я иду!»

— Что с тобою, государь?! спрашивала она, глядя на него широко-раскрытыми от ужаса глазами.

В эти минуты взоры его выражали неземное сострадание, а лицо казалось божественным.

Чтобы остановить ее слезы, он старался снова улыбнуться и приказывал музыке играть.

Однажды слуги поставили тыкву с натянутыми струнами на пороге дома, там, где ветер мог свободно перебирать струны и играть на них, что хотел. Нестройно зазвучали серебряные струны под напором ветра, и все слышали только эти нестройные звуки, но царевич Сиддхартха услышал музыку богов, и вот что пели они ему:

«Мы — голоса легкокрылого ветра, который вздыхает по покою и никогда не, может найти его. Знай! Каков ветер, такова и жизнь человеческая: вздох, стон, рыдание, буря, борьба. К чему, зачем мы созданы, ты не можешь знать, и не знаешь, откуда берется жизнь, к чему она приводит. Мы так же, как и ты, духи, рожденные из бездны пустоты! Какую радость приносит нам наше изменчивое страдание? Какую радость приносить тебе твое неизменное счастье? Если бы еще любовь была вечна, можно бы найти в ней наслаждение, но жизнь подобна ветру, и все в ней лишь мимолетный звук на изменчивых струнах. О, сын Майи! Мы стонем на этих струнах, потому что мы блуждаем по земле; мы не пробуждаем веселья, потому что мы видим слишком много горя в разных странах, слишком много глаз в слезах, слишком много рук, молящих о пощаде. Мы и стонем, и смеемся над людьми: они не знают, что та жизнь, к которой они так привязаны, — пустой призрак; удержать ее так же невозможно, как остановить облако или сдержать рукой течение реки. Но ты, предназначенный принести людям спасенье, — твое время близко. Печальный мир ждет тебя среди своих страданий, слепой мир содрогается от муки! Встань, сын Майи! Проснись! Не возвращайся в объятия сна! Мы — голоса странствующего ветра. Иди и ты, царевич, странствуй, чтобы найти покой; оставь любовь ради любви к любящим, брось роскошь, прими страдание, дай избавление! Перебирая серебряные струны, мы шлем свои вздохи тебе, еще неискушенному в опыте земных дел, мы говорим с тобою и, пролетая мимо, смеемся над теми прелестными тенями, которыми ты забавляешься!»

В другой раз царевич сидел вечером среди своих придворных красавиц, держа за руку прелестную Ясодхару, а одна из девушек, чтобы скоротать сумерки, рассказывала старую сказку, сопровождая слова свои музыкой, поддерживавшей ее звучный голос, когда он ослабевал. Она говорила о любви, о волшебном коне, о чудных дальних странах, в которых живут бледнолицые люди, и где ночью солнце спускается в море. Он вздохнул и сказал:

— Читра своим прелестным рассказом напоминает мне пение ветра на струнах. Дай ей, Ясодхара, свою жемчужину в награду! Но ты, моя жена, скажи, неужели в самом деле свет так велик? Неужели есть страна, где видно, как солнце закатывается в морские волны? И есть ли сердца, подобные нашим, бесчисленные, неизведанные, несчастные, может быть, которым мы могли бы оказать помощь, если бы знали о них? Часто, когда дневное светило начинает с востока свой величественный, усыпанный золотом, путь, — мне думается, кто же такой первый на краю света приветствовал появление его, кто эти дети востока? Часто, даже лежа на твоей груди, в твоих объятиях, дорогая жена, стремился я с тоской, при закате солнца, перенестись вместе с ним на пурпурный запад и жаждал взглянуть на народы, живущие в тех странах! Там, наверное, есть много людей, которых мы полюбили бы. Может ли быть иначе? Теперь, в этот час я испытываю мучительное стремление, — стремление, которого не прогонит даже поцелуй твоих сладких уст! О Читра! Ты, которая знаешь эту волшебную страну! Скажи, где добыть мне быстроногого коня твоей сказки? Я готов отдать мой дворец за один день езды на нем; я бы все ехал, ехал, пока не увидел всего необъятного простора земли… Нет, я бы лучше хотел иметь крылья молодого ястреба, наследника более обширного царства, чем мое; я бы вознесся на вершину Гималаев, туда, где розовый свет окрашивает снежные равнины, и оттуда пытливым взором оглядел бы все вокруг! Отчего я никогда ничего не видел, ничего не старался увидать? Скажите же, что находится за нашими железными воротами?

Один из придворных отвечал:

— Сначала город, славный царевич, храмы, сады, рощи; потом поля, потом опять поля с майданами, кустарником; потом идут владения царя Бимбисары; потом обширные земли с тысячами и сотнями тысяч людей.

— Хорошо, — сказал Сиддхартха, — велите Чанне запрячь мою колесницу, завтра в полдень я пойду и увижу все это!

Придворные донесли царю:

— Наш царевич, сын твой, приказывает заложить колесницу завтра в полдень, он хочет выехать из дворца и посмотреть людей.

— Так, — сказал царь, — пора ему увидеть их; но пошлите глашатаев, пусть они позаботятся, чтобы все било приведено в порядок, чтобы никакое неприятное зрелище не попало царевичу на глаза; пусть ни слепые, ни калеки, ни больные, ни старики, ни прокаженные, ни немощные не выходят из домов!

После этого приказа мостовая была вычищена, водоносы обрызгали водой все улицы, хозяйки посыпали пороги своих домов красным песком, украсили двери венками и букетами тюльпанов. Картины на стенах были подновлены, деревья увешены флагами, идолы покрыты золотом; на широких дорогах статуи бога Сурья и великих богов сияли среди зелени и алтарей. Весь город казался столицей какой-то волшебной страны.

Затем глашатаи с барабаном и гонгом громко провозгласили:

— Слушайте, граждане! Царь повелел, чтобы сегодня не видно было в городе ничего неприятного: пусть ни один слепой, увечный, больной, старый, прокаженный или немощный не выходит из дому. Тела умерших не должны сжигаться и даже выноситься из дому до вечера! Таково повеление Суддходаны!

Таким образом все было прибрано, все дома Капилавасту разукрашены, когда царевич выехал в город в расписанной колеснице, запряженной двумя белоснежными, откормленными быками с высокими горбами под резным лакированным ярмом.

Приятно было видеть радость, с какою народ приветствовал царевича; и Сиддхартха становился все веселее и веселее, при виде этой подвластной ему и в то же время любящей его толпы, одетой по-праздничному, смеющейся, как будто жизнь была для нее благом.

— Прекрасен этот мир и мне по душе, — сказал он, — как все меня любят! Как добры и веселы эти несановные и невластные люди; как милы тут мои сестры: все они трудятся или нянчат ребят. Что я им сделал? За что они так ласковы ко мне? Каким образом могут знать эти дети, что я их люблю? Пожалуйста, поднимите этого хорошенького маленького сакья, который бросает нам цветы, я пусть он покатается со мною! О, как хорошо царствовать в таком царстве, как наше! Как легко радовать людей, если они приходят в восторг от того только, что я выехал из дворца! Как у меня много лишнего, если даже в таких маленьких домиках есть все, что нужно для благополучия жителей целого города! Вези меня, Чанна, за ворота, мне хочется поближе познакомиться с этим очаровательным миром, так долго остававшимся мне совершенно неизвестным!

Они выехали за ворота в сопровождении радостной толпы, которая теснилась около колес экипажа или бежала впереди быков, бросая цветы; одни гладили белоснежных животных, другие приносили им рису и хлеба, все кричали: «Джей! Джей! Славный наш царевич!»

И далее, по воле царя, весь путь представлял одно только приятное зрелище, был полон одними только веселыми картинами; но вдруг из лачуги около дороги вылез старый-престарый нищий, грязный, угрюмый, в лохмотьях; морщинистая, обожженная солнцем кожа висела, точно шкура животного, на его сухих костях, спина его согнулась под тяжестью долгих лет, веки покраснели от многих пролитых слез, глаза потускнели, беззубые челюсти дрожали от паралича и от страха при виде такой толпы и таких ликований. Одною исхудалою рукою опирался он на ветхий посох, поддерживая им дрожавшие члены, другую прижимал к груди, из которой едва-едва выходило тяжелое прерывистое дыхание.

— Подайте нищему, добрые люди! — простонал он, — я уже при смерти!

Удушливый кашель не дал ему договорить, но он все же оставался с протянутой рукой и из последних сил продолжал повторять:

— Подайте нищему, добрые люди!

Те, что стояли ближе к нему, столкнули его с дороги, говоря:

— Царевич!.. Разве не видишь!?.. Убирайся в свою лачугу!

Но Сиддхартха закричал:

— Оставьте его, оставьте его!.. Чанна! Что это за существо, похожее на человека, но, конечно, только похожее? Человек не может быть таким дряхлым, несчастным, страшным и удрученным! Разве когда-нибудь люди родятся такими? Что значат его слова: «я при смерти»? Отчего он так исхудал, разве ему нечего есть? Какое горе постигло этого несчастного?

Возница отвечал:

— Милостивый царевич! Ты видишь просто старого человека. Несколько десятков лет тому назад он держался прямо, глаза его блестели, он был здоров; жестокие годы высосали из него все соки, разрушили ого силу, унесли его волю и рассудок; масло его светильника выгорело, теперь мерцает один только черный фитиль; в нем осталась одна только слабая искра жизни, она лишь вспыхивает перед угасанием. Такова старость, стоит ли нашему высочеству обращать на него внимание?

Тогда спросил царевич:

— Но скажи, бывает ли то же и с другими, со всеми, или редко кто становится таким, как этот?

— Высокий повелитель! — отвечал Чанна, — такими как он. сделаются все люди, если проживут столько же!

— Но, — спросил царевич, — если я проживу столько же, буду ли я таким же, и если Ясодхара доживет до восьмидесяти лет, будет ли она так же стара, и Джалини, и маленькая Хаста и Раутами, и Гунга, и все другие?

— Да, великий государь! — отвечал возница. Тогда сказал царевич:

— Поверни назад и вези меня домой! Я видел то, чего не ожидал увидеть!

Сиддхартха возвратился в свой великолепный дворец, не переставая размышлять об увиденном; душа его была печальна, лицо выражало грусть; он не попробовал сладких яств и плодов, приготовленных к вечернем трапезе, ни разу не взглянул на лучших придворных танцовщиц, старавшихся развеселить его. Он не говорил ни слова, и только когда опечаленная Ясодхара упала к ногам его и, рыдая, спросила:

— Неужели я не могу утешить моего господина?

Он грустно ответил ей:

— О, дорогая, ты для меня — великое утешение, и душа моя болит, когда я думаю что утешению этому должен наступить конец! А конец придет, мы оба состаримся, Ясодхара! Мы потеряем любовь, мы ослабеем, одряхлеем, сгорбимся! Если бы мы, стараясь удержать жизнь и любовь, соединили наши уста так крепко, что день и ночь дышали бы одним дыханием, время все-таки прокралось бы между нами и уничтожило бы мою страсть и твои прелести, подобно тому, как черная ночь уничтожает розовый свет горных вершин, незаметно превращая их в серые. Это узнал я, и сердце мое омрачено ужасом, и сердце мое поглощено мыслью о том, как спасти сладость любви от убийцы времени, превращающего людей в дряхлых стариков.

И всю ночь просидел царевич без сна, не зная покоя.

И всю эту ночь царю Суддходане спились тревожные сны. В первом сне, он увидел большое, красивое знамя с золотым солнцем знаком Индры — посередине; подул сильный ветер, разорвал его и бросил на землю; явилась толпа теней, схватила клочки шелковой ткани и унесла их на запад от городских ворот. После этого ему приснились десять огромных слонов с серебряными клыками: они били ногами о землю и торжественным шествием направлялись по южной дороге; на переднем слоне сидел царевич, другие следовали за ним. В третьем сне ему представилась колесница, блестевшая ослепительным светом, запряженная четырьмя конями, которые дышали белым паром и брызгали огненной пеной; в этой колеснице сидел царевич Сиддхартха. В четвертом сне он увидел вертящееся колесо; ступица его горела золотом, спицы были из драгоценных камней, странные письмена покрывали его обод; оно вертелось, и вращение его казалось в одно и то же время музыкой и огнем. В пятом видении ему явился огромный барабан, стоявший на полдороге между городом и горами; царевич бил по нему железной дубиной, и грохот, подобный ударам грома, раздавался по небу и земли. В шестом сне царь увидел башню, которая поднималась все выше и выше над городом, пока ее величественная вершина не засияла в облаках, и на этой вершине стоял царевич, бросая во все стороны драгоценные камни самых ярких цветов, точно дождь гиацинтов и рубинов: и все люди собирались и старались схватить эти сокровища, падавшие на все четыре стороны света. В седьмом сне он услышал вопли и увидел шестерых людей, плакавших, скрежетавших зубами, закрывавших рот руками и уходивших в отчаянии.

Вот какие семь снов привиделись царю, и ни один из самых мудрых снотолкователей не мог объяснить ему их значение. Царь разгневался и сказал:

— Несчастье грозит моему дому, и нет среди вас ни одного мудреца, который помог бы мне узнать, какое предзнаменование послали мне великие боги!

Печаль распространилась по всему городу, так как царь видел семь страшных снов, которых никто не мог растолковать. Но вот, к воротам подошел старик, одетый в звериные шкуры, по-видимому, пустынник, никому неизвестный; он воскликнул:

— Сведите меня к царю, я могу объяснить его сновидения!

Услышав семь таинственных полуночных снов, он почтительно поклонился и сказал:

— О, махараджа, я поклоняюсь этому благословенному дому, из которого произойдет свет более яркий, чем свет солнца! Знай: все эти семь страшных видений означают семь радостей; первое — широкое великолепное знамя со знаком Индры, брошенное на землю и унесенное прочь, означает конец старой веры и начало новой: боги так же изменяются, как люди; как минуют дни людей, так пройдут, наконец, и века богов. Десять огромных слонов, тяжелою поступью потрясавших землю, означают десять великих даров мудрости, под влиянием коих царевич покинет свое государство и потрясет мир провозглашением истины. Четыре коня, изрыгающие пламя — это четыре добродетели, которые приведут сына твоего от сомнения и мрачных мыслей к радостному свету. Вращавшееся колесо с блестящей золотой ступицей — это драгоценное колесо совершенного закона, колесо, которое сын твой пустит в обращение в виду всего мира. Огромный барабан, в который царевич бил так, что шум слышался во всех землях, означает гром проповеди слова, которое он провозгласит. Башня, возвышавшаяся до неба — это распространение благовестия Будды драгоценные камни, которые он бросал — это неописуемое сокровище истинного закона, дорогого, желательного как для людей, так и для богов. Вот значение башни. Что касается тех шести, которые плакали, закрывая себе рот, то это шесть главных учителей, которых сын твой яркою правдою и неоспоримыми доводами убедит в их заблуждениях. О, царь, возрадуйся! Владения царевича обширнее всякого царства, его рубище отшельника предпочтительнее драгоценных золотых одежд. Вот что означали твои сны! Через семь дней и семь ночей начнется исполнение этих предзнаменований.

Так говорил святой человек и смиренно положил восемь поклонов, три раза коснувшись земли; затем он повернулся и вышел; но когда царь послал во след ему богатый дар, посланные вернулись и сказали:

— Мы вошли за ним в храм Чандры, но там никого не было, кроме серой совы, которая вылетела из святилища.

Так иногда являются боги.

Опечаленный царь подивился всему этому и приказал устроить новые развлечения для привлечения сердца Сиддхартхи к танцовщицам его увеселительного замка; в то же время он удвоил стражу у всех железных ворот.

Но кто может заградить путь судьбе?

Душу царевича снова стало волновать желание увидать свет за воротами дворца, жизнь людей, которая была бы такою приятною, если бы волны ее не стремились к бесполезному и горестному концу в сухих песках времени.

— Дозволь мне, умоляю тебя, посмотреть на наш город! в его настоящем виде просил он царя Суддходану. — Ты в своей нежной заботливости приказал народу удалить все неприятное и будничное, разукрасить улицы, представиться веселыми, чтобы радовать меня; но я узнал теперь, что не такова повседневна и жизнь; если бы я стоял ближе к царству и к тебе, отец, я желал бы увидеть народ и улицы в их простой, обычной обстановке, в их будничных занятиях, узнать, какою жизнью живут все эти люди, не причастные власти. Позволь мне, дорогой государь, выйти тайно из моих счастливых садов; я вернусь в их мирное убежище более довольным, а если и не более довольным, то более мудрым. Отец! Прошу тебя, дозволь мне завтра свободно погулять по улицам в сопровождении моих слуг!

Царь сказал в совете своих министров: — Может быть, эта вторая прогулка поправит зло, причиненное первою. Заметьте, как пугливо озирается сокол, когда его расклобучат[6], и какими спокойными глазами глядит он, когда привыкнет к свободе; пусть сын мой осмотрит все, но необходимо сообщить мне после, каково будет его душевное настроение!

И вот на следующий день, когда полуденный жар спал, царевич и Чанна были пропущены за ворота, по приказанию царя; однако же слуги, которые двигали тяжелые затворы, не знали, что под одеждою купца скрывался царевич, а под нарядом писца— его возничий. И они пошли пешком обыкновенной дорогой, мешаясь с сакийскими гражданами, наблюдая в городе и грустные и веселые картины. Пестро-раскрашенные улицы оживлялись дневным шумом: купцы сидели, скрестив ноги, среди куч зернового хлеба и пряностей; покупатели, побрякивая кошельками, наполненными деньгами, присматривали товар, стараясь купить подешевле то одно, то другое; там слышались крики возниц, предостерегавшие прохожих, тут раздавался шум каменных колес; далее сильные быки медленно тащили звенящий груз; носильщики паланкинов громко пели; широкогрудые верблюды грелись на солнце; хозяйки несли воду из колодцев в качающихся ведрах и тащили черноглазых ребятишек; мухи роились вокруг лавочек с лакомствами; ткач сидел за своим станком и скрипел челноком; жернова мололи муку; собаки подбирали объедки; кузнец накаливал кирку вместе с копьем; в школе сакийские маленькие дети пели мантры и заучивали имена больших и малых богов, чинно сидя полукругом вокруг своего гуру; красильщики вытаскивали из чанов разные материи — оранжевые, красные, зеленые — и раскладывали их для сушки на солнце; солдаты проходили, гремя щитами и мечами; погонщики покачивались на горбах своих верблюдов; брамины смотрели гордо, кшатрии — воинственно, работящие шудры — смиренно. Здесь собралась толпа вокруг болтливого укротителя змей, который обвивал руку гадами и ехиднами, точно браслетами, или заставлял плясать под звуки волынки очковую змею. Там длинная процессия барабанщиков и трубачей с ярко расписанными конями и шелковыми балдахинами провожала домой молодую невесту; тут жена, намереваясь вымолить благополучное возвращение мужа из дальнего путешествия или рождение сына, несла в храм печенье и цветы; тут же, рядом с лавками, смуглые медники шумно колотили по металлу, выделывая из него лампады и кувшины. Затем пришлось обогнуть стены храма и через ворота дойти до реки и моста, перекинутого через реку у городских ворот.

Едва они перешли мост, как вдруг в стороне от дороги послышался жалобный вопль:

— Помогите, господа, помогите подняться! Ах, помогите, или я умру, не дойдя до дому!

Какой-то несчастный, пораженный смертельною болезнью, стонал и корчился, валяясь на дороге в пыли; он был покрыть красными пятнами, холодный нот струился у него по лбу, рот его был искривлен нестерпимою болью, блуждающий взор выражал страдание. Он хватался за траву, пытаясь привстать, приподнимался наполовину, и снова падал; слабые члены его дрожали, из груди вылетал крик ужаса:

— Ах, какое мучение! Добрые люди, помогите! Сиддхартха подбежал к больному, приподнял

его нежными руками, положил голову его к себе на колени, и, стараясь успокоить его ласками, спросил:

— Брат мой, что с тобою? Какая беда постигла тебя? Отчего ты не можешь встать? Отчего это, Чанна, он так стонет и охает, и напрасно силится говорить, и так жалобно издыхает?

Возничий отвечал:

— Великий государь! Этот человек поражен какою-то болезнью; все части его в расстройстве; кровь, которая текла прежде рекой но его жилам, теперь кипит и волнуется; сердце, которое билось ровно и спокойно, стучит теперь то быстро, то медленно, как барабан под неумелой рукой; мускулы его ослабели, как ненатянутые струны; сила оставила его ноги, поясницу и шею; вся телесная красота и радость покинули его; это больной в припадке! Смотри, как он мечется в борьбе с болезнью, как он вращает налившимися кровью глазами, как он скрежещет зубами, как тяжело дышит, точно задыхаясь от смрадного дыма! Видишь, он рад бы скорее умереть, но не умрет до тех пор, пока болезнь не кончит своего дела, пока не убьет его нервов, которые умирают прежде всего остального тела: когда жилы его лопнут в борьбе со смертью, и кости станут нечувствительны к боли, тогда чума покинет его и перейдет к кому-нибудь другому. О, государь, ты дурно делаешь, что держишь его! Болезнь может перейти и заразить тебя, даже тебя!

Но царевич продолжал успокаивать больного.

— А есть еще Другие, много других, которые страдают так же? — спросил он — и неужели я могу заболеть, подобно ему?

— Великий государь, — отвечал Чанна. — болезнь Приходит под разными видами ко всем людям: увечья и раны, тошнота и сыпь, паралич и чума, горячка и водянка, кровотечение и нарывы — все эти болезни поражают всякое тело и всюду проникают!

— А эти болезни приходят незаметно? — спросил царевич?..

— Они подкрадываются подобно скользкой змее, жалящей незаметно, — отвечал Чанна, — подобно полосатому убийце, скрывающемуся в чаще и выскакивающему из-за куста карунды; подобно молнии, убивающей одного и случайно щадящей другого!

— Значит, все люди живут под постоянным страхом?

— Да, непременно, государь!

— И ни один не может сказать: я засыпаю ночью здоровым, невредимым и таким и проснусь?

— Ни один!

— А следствием всех этих болезней, подкрадывающихся невидимо, неотразимо является ослабевшее тело и опечаленная душа, а там уж приходить и старость?

— Да, если человек доживет до нее!

— Но если человек не может вынести своего страдания или не хочет приблизить конец его; или если он, как этот человек, ослабеет до того, что может только стонать и, страдая, живет, и становится все старее и старее — что же с ним станется, наконец?

— Он умрет, государь!

— Умрет?

— Да, в конце концов, тем или иным путем, под тем или другим видом, в тот или иной час приходит смерть: немногие доживают старости, большинство страдает и умирает от болезней, но всем приходится умереть, — смотри, вон несут мертвеца!

Сиддхартха поднял глаза и увидел толпу народа, направлявшуюся к берегу реки; впереди несли сосуд с горящими углями; сзади шли родственники с обстриженными волосами, в траурных одеждах, без поясов, оглашая воздух криками: «О, Рама, Рама! Внемли! Призывайте Раму, братья!». Затем следом носилки, состоявшие из четырех брусьев, переплетенных бамбуковыми ветвями, а на них лежал, вытянув ноги, мертвец, неподвижный, окоченелый, с отвислою челюстью и закатившимися глазами, с провалившимися боками, с зубами, натертыми красным и желтым порошком. Люди, которые несли носилки, повернули их на все четыре стороны света, при криках «Рама! Рама!» поднесли тело к костру, поставленному на берегу реки, здесь положили его; затем стали подкладывать горючий материал.

Спокойно спит тот, кто лежит на этом ложе! Его не разбудит холод, хотя он лежит раздетый на открытом воздухе!

Со всех четырех сторон костра занялось красное пламя, оно поднималось, лизало дерево, разгоралось, питаясь телом покойника, и пожирало шипящими языками, пепелило его кожу, разламывало суставы; мало-помалу, густой дым стал тоньше, на земле, лежала куча красного и серого пепла, среди которого там и сям белели кости, — вот все, что осталось от человека! Тогда царевич спросил:

— Неужели такой конёц ожидает всякого?

— Такой конец ожидает всякого, — отвечал Чанна, — тот, который лежал на костре и от которого осталось так мало, что вороны каркают над ним с голода и улетают, не находя добычи, тот человек ел, пил, смеялся, любил, жил и любил жизнь. Но вот подул смертоносный ветер или несчастному случилось поскользнуться на дороге, не то из пруда поднялись дурные испарения, змея ужалила его, или острие алой стали вонзилось в него, или холод охватил его, или он подавился рыбьей костью, или черепица упала на него — и жизнь исчезла, и человека не стало! Он не ощущает более ни желаний, ни радостей, ни страданий, ни сладости поцелуя; его не жжет пламя, испепеляющее его тело, он не обоняет запаха сжигаемого на костре собственного своего тела; ни дыма сандального дерева, ни курения горящих благовоний; во рту у него нет вкуса, в ушах — слуха, зрение его померкло; тот кого он любил, горько плачут, а тело его, бывшее светочем жизни, предается огню, чтобы не сделаться добычей червей. Такова судьба всякого тела! Высокий и низкий, добрый и злой — все должны умереть, а затем — как говорят знающие более нас — должны снова возродиться и жить где-то, как-то, кто знает? Опять начнутся страдания, разлука, горящий костер — таков круговорот человеческой жизни!

Сиддхартха поднял к небу глаза, блестевшие божественными слезами; глаза, загоревшиеся небесным состраданием, он опустил к земле; он обращал взоры с неба на землю и с земли на небо, как будто дух его в своем полете искал какого-то далекого видения, показывающего связь между землей и небом, видения утерянного, исчезнувшего, но желанного, когда-то знакомого. Вдруг лицо его загорелось пламенною страстью невыразимой любви, горячей, безграничной, ненасытной надежды..

«О, страдающий мир! — вскричал он. — О, вы, известные и неизвестные мне братья по плоти, вы, попавшие в эту общую сеть смерти и печали, — в сеть жизни, приковывающей вас к смерти и печали! Я вижу, я чувствую бездну страданий земли, суету ее радостей, пустоту ее благ, терзание зол. Радость приводит к страданию, молодость к старости, любовь к разлуке, жизнь — к отвратительной смерти, а смерть к неизвестным жизням, которые снова приковывают человека к своему вечно обращающемуся колесу и заставляют его катить это колесо ложных наслаждений и не ложных печалей. И я был обольщен этой приманкой, и мне казалось приятным жить, и мне жизнь являлась светлым потоком вечно-текущим в неизменном мире; а между тем безрассудные струи потока весело несутся среди цветов и лугов только затем, чтобы скорее влить, свои прозрачный воды в мутное соленое море! Покров, ослеплявший меня, сдернут! Я таков же, как все эти люди, которые взывают к своим богами, которым боги не внемлют или которыми они пренебрегают — а между тем должна же явиться помощь — для них и для меня, и для всех! Может быть, сами боги нуждаются в помощи, если они настолько слабы, что не могут спасти, когда печальные уста взывают к ним! Я не допустил бы ни одного человека взывать ко мне напрасно, если бы мог спасти его! Как же это возможно, что Брахма создал мир и предоставляет ему бедствовать?! Если он всемогущ, зачем же покидает он его? Или он не благ?.. Л если он не всемогущ, то он не бог!.. Чанна, вези меня назад домой, домой! Довольно! Я видел все, что мне нужно!»

Узнав обо всем этом, царь поставил к воротам тройную стражу и приказал, чтобы ни один человек не входил в них и не выходил из них ни днем, ни ночью, пока не минует срок, назначенный в его сновидениях.