Свет Азии

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

И когда исполнились дни, настало время господу Будде покинуть свой дом, как то и долженствовало быть, и горе посетило золотой дворец, царя и всю страну, близилось время искупления для всякой плоти, время закона, дающего свободу всякому, кто его принимает.

Тихо спустилась на равнину индийская ночь в новолуние месяца Чайтра-Шэд, когда краснеют плоды манго и цветы асоки наполняют воздух благоуханием, когда празднуется день рождения Рамы, и все ликует — села и города. Благоухая цветами, сверкая звездами, принося прохладный ветерок со снежных вершин Гималаев, тихо спустилась эта ночь на Витрамван; луна взошла над восточными вершинами гор, поднялась по звездному небосклону, осветила струи Рохини, холмы, долины — всю спящую страну — и озарила крыши увеселительного дворца, ничто не шевелилось, — все было погружено в сон.

У одних только наружных ворот бодрствовала стража; она перекликалась и на пароль «Мудра» отвечала лозунгом «Аягана» и шла дозором, ударяя в барабан среди всеобщей тишины, прерываемой лишь ревом жадных шакалов да немолчным стрекотанием сверчков.

Внутри дворца лунный свет, проникая чрез сквозные прорези каменных, балюстрад и освещая перламутровые стены и мраморные полы, падал на целый рой индийских красавиц, казавшихся богинями, отдыхающими в райских чертогах.

Тут были самые блестящие и самые преданные из придворных царевича; каждая из этих спящих красавиц представлялась такой очаровательной, что казалось, будто именно про нее можно было сказать: «вот превосходнейшая из жемчужин!», если бы только взор не переносился сейчас же на ее соседку.

Казалось, что каждая была прекраснее всех остальных, и очарованный этим сонмом красавиц взгляд перебегал от одной к другой, подобно тому, как, при виде множества драгоценностей, он перебегает от одной к другой, пленяясь каждой, пока не увидит другую тут же рядом.

Они лежали в небрежно-грациозных позах, полуобнажив свои смуглые, нежные тела. Блестящие их косы или придерживались золотом и цветами, или падали черными волнами на стройные шеи и спины; они, не знающие утомления, спали, убаюканные веселыми играми, как пестрые птички, которые целый день поют и любят, потом завернут голову под крылышко и дремлют, пока утро призовет их к новым песням, к новой любви.

Тяжелые серебряные лампады, наполненные благовонным маслом, спускались с потолка на серебряных цепях и, смешивая свой мягкий свет со светом луны, позволяли ясно разглядеть все совершенство формы спящих красавиц: тихо вздымавшуюся грудь, слегка подкрашенные, сложенные или опущенные руки, красивые смуглые лица, густые дуги бровей, полураскрытые губы, зубы, подобные жемчужинам, подобранным для ожерелья, атласные веки глаз, длинные ресницы, падавшие тенью на нежные щеки, пухлые пальчики, крошечные ножки, украшенные браслетами и колокольчиками, издававшими тихий звук при всяком движении спящей и прерывавшими ее веселую грезу о новой пляске, заслужившей похвалу царевича, или о каком-нибудь волшебном кольце, или каких-нибудь иных чарах любви.

Одна из красавиц спала, подложив свою многострунную вайну под щеку, держа пальчики на струнах, как будто убаюканная последними нотами легкой песенки; другая обнимала степную антилопу, положившую свою красивую головку к ней грудь: антилопа ела, когда они обе вместе заснули, — девушка еще держала в раскрытой руке полуощипанную розу, и розовый лепесток виднелся на губах животного.

Две подруги задремали вместе, сплетая венки могра; и гирлянды цветов связывали их одну с другой, сердце к сердцу, стан к стану; одна склонила голову на ложе, усеянное цветами, другая — на плечо подруги.

Одна перед сном низала ожерелье из агатов, ониксов, сердоликов, кораллов, сардониксов — теперь оно блестело пестрым браслетом вокруг руки, в которой она держала приготовленное для него запястье из зеленой бирюзы с изображениями богов и надписями.

Убаюканные мерным шумом ручья, они лежали на мягких коврах, точно девственные розы, свернувшие лепестки в ожидании зари, когда они распустятся и украсят собою свет нового дня.

Такова была смежная со спальней горница царевича. Около самой занавеси, разделявшей эти две комнаты, лежали две прелестнейшие красавицы— Гунга и Гаутами, две главные жрицы в этом мирном храме любви.

Голубая с пурпурными полосами занавесь, затканная золотом, прикрывала двери красного дерева. через которые по трем ступенькам можно было подняться в роскошнейший альков[7], где под балдахином из серебристой ткани стояло брачное ложе, мягкое, как груда нежных цветов.

Стены здесь были искусно выложены перламутром, добытым в водах, омывающих Ланку[8] алебастровый потолок быль покрыт цветами лотоса и птицами из лазурита, яшмы, нефрита и гиацинта. Вокруг потолка, по стенам и карнизам проделаны были решетчатые окна, через которые вместе с лунным светом и прохладным ветерком вливались ароматы цветов и жасминных ветвей; но ничто извне не могло сравниться красой и нежностью с обитателями этого убежища, прекрасным сакийским царевичем и стройною, блистающею красотой, Ясодхарою.

Полупривстав в своем мягком гнездышке, спустив с плеча покров и закрыв лицо руками, прелестная царевна тяжело вздыхала и плакала горькими слезами. Три раза коснулась она губами руки Сиддхартхи и при третьем поцелуе простонала:

— Проснись, государь! Успокой меня своим словом!

— Что с тобою, жизнь моя? спросил он.

Она ответила лишь новым стоном, пока не смогла наконец, заговорить.

— Увы, мой повелитель, — сказала она, — я заснула вполне счастливою, так как сегодня вечером я дважды почувствовала под сердцем биение жизни, радости, любви, — приятную музыку, убаюкавшую меня, но — о горе! во сне мне представились три страшные видения, от которых до сих пор бьется мое сердце! Мне пригрезился белый бык с широко-раскрытыми рогами — краса пастбищ, — шедший по улицам; на лбу у него был драгоценный камень, сиявший как яркая звезда, или как тот камень кантха, посредством которого Великий Змей производит дневной свет в подземном царстве. Тихо шел оп по улицам к воротам и никто не мог остановить его, хотя из храма Индры и послышался голос: «Если вы не остановите его, слава этого города погибнет!» — но никто не мог удержать его. Тогда я громко зарыдала и обвила руками его шею, и боролась с ним, и приказывала людям загородить ворота; но бык-великан заревел, освободился, слегка тряхнул головой, от моих рук, бросился к загородке, откинул сторожей и вышел из города.

Потом мне приснилось вот что: четыре неземные существа с блестящими глазами, прекрасные, как владыки земли, обитающие на горе Сумеру[9], слетели с неба, окруженные толпой бесчисленных небесных духов, и тихо спустились в наш город, на воротах которого развевалось золотое знамя Индры. И вдруг это знамя упало и вместо него поднялось другое — серебряное, горевшее рубинами, сиявшее новыми словами, мудрыми изречениями, преисполнившими радостью все живые существа. С востока поднялся легкий восточный втер, развернувший складки драгоценной ткани и показавший письмена всем живым существам, — и вот посыпался целый дождь чудных цветов, произрастающих в неведомой мне стране, таких ярких, какие никогда не расцветают на наших лугах!

Тогда сказал царевич:

— О, мой цветик! То был приятный сон!

— Да, государь! — отвечала царевна, — но у сна этого был страшный конец: послышался голос, который кричал: «Время близко! Время близко!»

Потом я увидела третий сон, я видела, что ищу тебя, мой повелитель, а вместо тебя на постели лежали несмятая подушка и брошенное платье — вот все, что осталось от тебя! От тебя, моей жизни, моего света, моего царя, моей вселенной! Во сне я встала и видела, как твой жемчужный кушак, которым я опоясалась, превратился в змею и ужалил меня. Мои браслеты свалились, мои золотые застежки распались, жасмины в моих волосах стали прахом, наше брачное ложе упало, кто-то сдернул пурпурную занавесь, я услышала вдали рев белого быка и шелест складок великолепного знамени, и снова тот же крик: «Время близко!» И с этим криком, от которого до сих пор содрогается душа моя, я проснулась! О, царевич! Что могут означать такие сны, кроме одного — я умру, или, что еще хуже смерти, ты покинешь меня, ты будешь взят от меня!

Взором, нежным. как последняя улыбка заходящего солнца, глядел Сиддхартха на свою плачущую жену.

— Успокойся, милая, — сказал он — если неизменная любовь дает покой! Хотя сны твои могут быть тенями грядущих событий, хотя боги содрогаются на своих престолах, хотя, быть может, мир скоро узнает путь к спасению, но, что бы ни случилось с тобою или со мною, будь уверена — я любил и люблю тебя, Ясодхара! Ты знаешь, как я мучился все эти месяцы, отыскивая пути искупления земнородным, несчастие которых я видел. И когда настанет время, тогда, что должно быть, то и будет! И если душа моя болит по душам мне неизвестным, если я страдаю страданием мне чуждых, подумай, как часто я должен останавливать крылатые мысли на жизни тех, кто разделяет и услаждает мою жизнь, на жизни моих близких и, в особенности, на жизни той, которая мне всех дороже, всех любимее, всех ближе.

О, мать моего ребенка! Ты, которая соединилась со мною плотью для порождения этой светлой надежды, когда я томился такою же жалостью к человечеству, какую чувствует голубь к брату, покинутому в гнезде, и когда в этом томлении дух мой блуждал по дальним морям и землям, всегда возвращаясь к тебе на крыльях страсти, на крыльях радости, к тебе, самая кроткая из женщин, самая добрая из добрых, самая нежная из нежных, самая дорогая для меня! И потому, чтобы ни случилось, вспоминай, как в твоем сне ревел царственный бык, как развевалось драгоценное знамя, и будь уверена, что я тебя всегда любил и всегда буду любить и что то, что я ищу, ищу я, главным образом, для тебя! А ты не тоскуй: и если горе посетит тебя, утешайся мыслью, что путем нашего горя мир, может быть, сойдет на землю! Возьми с этим поцелуем всю благодарность, все благословение, какое только может дать самая верная любовь! Это, конечно, немного, так как сила самой сильной любви — слаба, но поцелуй меня и пусть эти слова перейдут прямо из моего сердца в твое, чтобы ты знала скрытое от других, что я много любил тебя, потому что много возлюбил я все живущее. А теперь, царевна, спи, я же встану и буду бодрствовать!

Она, вся в слезах, погрузилась в сон и во сне вздыхала, как будто прежнее видение снова представлялось ей: «Время близко, время близко!»

Сиддхартха оглянулся и увидел, что луна сияла близ созвездия Рака, а серебристые звезды стояли в том самом порядке, который был давно предсказан; они, как будто, говорили:

— «Настала та ночь, когда тебе предстоит избрать путь величия или путь добра; выбирай или власть царя царей, или одиночество и странничество без пристанища, без короны, ради спасения мира!

Вместе с шепотом темной ночи слуха его снова коснулась призывная песнь, как будто боги говорили в шелесте ветра; и верно то, что боги были вблизи и следили за каждым шагом господа, взиравшего на яркие звезды.

— Я удаляюсь, — сказал он, — мой час настал! Твои нежные уста, мое спящее сокровище, призывают меля к спасению земли и вместе с тем к разлуке с тобою: на безмолвном небе я читаю начертанное огненными письменами. Тут мое назначение, сюда вела меня вся жизнь моя! Я не хочу царского венца, который мне предназначается; я отказываюсь от тех завоеваний, которые могли бы совершаться при блеске моего обнаженного меча; окровавленные колеса моей колесницы не покатятся от победы к победе, пока на земли кровью не обозначится мое имя. Я предпочитаю следовать незапятнанной стопой по пути терпения; я желаю избрать прах земной — моим ложем, самые уединенные пустыни — моим жилищем, самые низменные существа — моими спутниками; я хочу носить одежду бедняков, питаться подаянием, укрываться в темных пещерах или в чаще лесов. Я должен поступать так, потому что жалобный стон жизни, всех страданий, всей живой плоти достиг моего слуха и вся душа моя наполнилась состраданием к несчастью этого мира; я спасу его, если только спасение возможно, спасу высочайшим самоотречением, сильнейшей борьбой.

Кто из великих или малых богов обладает могуществом или милосердием? Кто видел их — кто? Какую помощь оказали они когда-либо своим поклонникам? К чему годятся людям молитвы, взнос десятины жатвы, заклинания, жертвоприношения, великолепные храмы, дорогостоящие жрецы, взывания к Вишну, Шиве, Сурье, когда они не могут спасти никого, даже самого достойного, от страдания, внушающего людям льстивые, боязливые возгласы, возносящиеся ежедневно к небу, подобно скоро-исчезающему дыму! Избавило ли все это хоть одного из моих братьев от страдания, от жала любви и разлуки, от медленного, печального одряхления, от страшной мрачной смерти и от того, что ждет нас после, смерти — нового поворота вечно-вертящегося колеса, нового возрождения, а вместе с ним и новых страданий, а там опять — ряд новых поколений полных новых желаний, а затем все те же самообольщения. Получила ли хоть одна из дорогих моему сердцу награду за пост, за гимны? Удалось ли ей родить с меньшими муками, благодаря печеньям и листьям тульзы, принесенным ею на жертвенник? Никогда! Возможно допустить, что есть боги добрые и злые, но все они равно недеятельны: они и сострадательны и в то же время безжалостны; они — подобно людям — прикованы к колесу перемен и, подобно им, прошли ряд возрождений и не избавятся от них и впредь.

Писание наше, можно думать, справедливо учит, что, начавшись когда-то, почему-то, где-то, жизнь постоянно совершает свой круговорот, возвышаясь от атома, насекомого, червя, пресмыкающегося, рыбы, птицы, зверя, человека, демона, дэва, бога, и кончая снова землей, атомом; мы сродни всему, что существует: если бы кто-нибудь мог спасти человека от преследующего его проклятия, весь обширный мир почувствовал бы вместе с ним облегчение, так как уничтожилось бы страшное незнание, бросающее вокруг себя тень леденящего ужаса, переполняющее нескончаемую цепь веков делами жестокости.

О, если бы кто-нибудь мог принести спасение! Спасение, конечно, возможно! Спасение должно существовать! Люди гибли от зимней стужи, пока нашелся такой человек, которому удалось добыть огонь из кремня, холодно таившего в себе красную искру— сокровенный дар всесогревающего солнца! Они пожирали мясо подобно волкам, пока не явился такой человек, который посеял зерно, произрастившее злак, поддерживающий человеческую жизнь. Они мычали и бормотали, пока какой-то один, превзошедший всех, не стал произносить членораздельных звуков, тогда как терпеливые пальцы другого стали изображать произносимые звуки. Есть ли у моих братьев хоть какое-нибудь благо, не купленное ценой исканий, борьбы и самоотверженных жертв? И если человек знатный, счастливый, богатый, одаренный силою и здоровьем, от рождения предназначенный, если того захочет, царствовать, стать царем царей; если человек, не поддающийся утомлению, причиняемому длинным жизненным путем, и радостно идущий навстречу утру жизни, не пресыщенный очаровательным пиром любви, а все еще алчущий ее; если человек изживший, не одряхлевший, не мрачно-благоразумный, а радостно встречающий все прекрасное и славное, что принимается к земному злу; если человек, перед которым открыты все блага мира, человек, подобный мне, не испытывающий ни болезни, ни лишений, никаких лишних печалей, кроме печали быть человеком; — если такой человек, который может пожертвовать столь многим, пожертвует всем, от всего откажется ради любви к людям и посвятит себя поискам истины, открытию тайны спасения, где бы она ни скрывалась, в аду или па небе, или вблизи нас, никем незамеченная, о, такой человек где-нибудь, когда-нибудь постигнет истину, раскроет так долго скрывающуюся тайну, найдет новый путь, возьмет то, ради чего отдал целый мир, и смерть увидит в нем своего победителя! Я это сделаю, я могу пожертвовать моим царством, так как люблю его, так как мое сердце бьется со всеми страдающими сердцами, ведомыми мне и неведомыми, со всеми, которые обратились или обратятся ко мне, со всеми тысячами миллионов спасенных моею жертвою.

Звезды-вдохновительницы! Я иду! О, погруженная в скорбь земля, ради тебя и детей твоих я отрекаюсь от моей молодости, моего царского венца, моих радостей, моих золотых дней, моих ночей, всей окружающей меня роскоши и от твоих объятий, прелестная царевна, — отречение от них тяжелее, чем все прочее! Но, спасая землю, я спасу и тебя, и того, кого ты носишь под сердцем — скрытый плод нашей любви, ожидать возможности благословить который значило бы потерять мужество, и остаться! Жена! Дитя! Отец! Народ! Вы должны разделить со мною часть горечи этого часа, чтобы в конце взошел свет, и вся плоть узнала закон. Я решился, я ухожу и не вернусь назад. пока не найду того, что ищу, если только не окажется недостатка в неутомимых поисках и борьбе!

Он коснулся лбом ее ног и остановил прощальный взор любящих глаз на ее спящем лице, еще мокром от слез, благоговейно три раза обошел он вокруг ложа, как вокруг какой-нибудь святыни, и, скрестив руки на сильно бившемся сердце, проговорил:

— Никогда не возвращусь я более сюда!

И три раза пытался он выйти, но три раза возвращался назад — так пленительна была ее красота, так велика его любовь!

Затем он закрыл лицо одеждой, отвернулся и приподнял занавесь. Там тихо, крепко спал, подобно водяным лилиям, прелестный цветник его молодых красавиц: около двери два только что расцветшие лотоса — Гунга и Гаутами, дальше, также погруженные в сон, остальные сестры их.

— Приятно мне глядеть на вас, прелестные подруги, — сказал он, — и грустно вас покинуть, но, если я не покину вас, что ожидает всех нас?! Безрадостная старость, бесполезная смерть! Как вы лежите теперь спящими, так вы будете лежать мертвыми! А когда розу постигает смерть, куда девается ее благоухание, ее краса? Когда лампада гаснет, куда улетает пламя? Ночь! Сомкни крепко их опущенные веки, замкни их уста, чтобы ни слезы, ни слова преданности не остановили меня! Чем счастливее делали они мою жизнь, тем более горько, что и они, и я, и все мы живем, подобно деревьям: переживаем сперва весну, потом дожди, морозы, зимнюю стужу, а там листопад, и, кто знает — новую весну или, может быть, удар топора под самый корень. Я этого не хочу, я, который вел здесь жизнь божества, я этого не хочу, хотя все дни мои проходили в божественных радостях в то самое время, когда другие люди стонали во мраке. И потому, прощайте, друзья! Благое дело — отдать жизнь свою, я и отдаю ее, отдаю и иду искать спасения и неведомого света!

Затем, тихо минуя спящих, Сиддхартха вышел под открытое небо: глаза ночи — бдящие звезды — любовно смотрели на него; а дыхание — легкокрылый ветер — целовал развевающийся край его одежды; садовые цветы, закрывшиеся после заката солнца, открывали свои бархатистые сердца и посылали ему благоухание из розовых и пунцовых курильниц; по всей земле от Гималаев до Индийского океана пробежала дрожь, как будто душа земли затрепетала от неведомой надежды.

Священные книги, рассказывающие нам историю господа, говорят, что хвалебная песнь прозвучала в воздухе от одного сонма светозарных существ до другого, и они собрались на запад и на восток, озаряя светом ночь, слетались на север и юг, исполняя землю радостью.

Четыре грозные мужа земли сошлись к воротам дворца со своими лучезарными легионами невидимых духов в сапфировых, золотых, серебряных и жемчужных одеждах и смотрели, скрестив руки, на индийского царевича, стоявшего с поднятыми к звездам и полными слез глазами, с сомкнутыми устами, запечатленными выражением непоколебимой любви.

Затем он прошел далее среди мрака и воскликнул:

— Чанна, вставай! Выводи Кантаку!

— Что угодно тебе, государь? — спросил возничий, медленно приподнимаясь со своего места около ворот. — Неужели ты желаешь ехать ночью, когда все дороги покрыты тьмой?!

— Говори тихо, — сказал Сиддхартха, — и приведи моего коня! Настал час, когда я должен покинуть эту золотую темницу, — должен идти отыскивать истину; я буду искать ее на благо всем людям и не успокоюсь, пока не найду!

— Увы! славный царевич, — отвечал возничий, — неужели же неправду говорили мудрые и святые мужи, читавшие по звездам и приказавшие нам ждать того времени, когда великий сын царя Суддходаны приметь власть над многими царствами и станет царем царей? Неужели ты удалишься отсюда и выпустишь из своих рук все это великолепие и роскошь и вместо него возьмешь чашу нищего? Неужели ты пойдешь одиноким странником и покинешь свое райское жилище?

Царевич отвечал:

— Не ради венца царского пришел я на землю; царство, которого я добиваюсь, выше всех других царств! Все блага мира преходящи, все изменчивы, все приводят к смерти!.. Выводи мне Кантаку!

— Высокочтимый, — говорил еще возничий, — подумай о горе владыки нашего — твоего отца! Подумай о горе тех, чье счастье — все в тебе! Как можешь ты спасти их, когда, прежде всего ты погубишь их?!

Сиддхартха отвечал:

— Друг, та любовь ложна, которая держится за любимое существо ради утех любви; я люблю их больше, чем свое счастье, даже больше, чем их счастье, и потому я ухожу, чтобы спасти их и спасти всякую плоть, если высочайшая любовь не бессильна! Иди, приведи Кантаку!

Тогда сказал Чанна:

— Государь, я повинуюсь!

И грустно прошел он в конюшню, взял с вешалки серебряные удила и цепь повода, узду и подпругу, крепко привязал ремни, застегнул пряжки и вывел Кантаку. Он привязал его к кольцу, вычистил и вычесал его так, что белая шерсть блестела, как шелковая; потом он положил на него сложенный вчетверо войлок, а сверху него прикрепил подседельник и красивое седло; крепко подтянул украшенную драгоценными камнями подпругу, пристегнул шлею и недоуздок и привесил золотые стремена; затем поверх всего он набросил золотую сеть с шелковой бахромою, отделанною жемчугом, и вывел красивую лошадь к воротам дворца, где стоял царевич.

Увидев своего господина, конь радостно заржал и замотал годовою, раздувая свои красные ноздри.

В писании сказано: «Наверное, все услышали бы ржанье Кантаки и громкий топот его стальных копыт, если бы боги не прикрыли своими крылами уши спящих и не превратили их на это время в глухих».

Сиддхартха ласково нагнул гордую голову коня, погладил его по блестящей шее и сказал.:

— Стой смирно, милый Кантака! Стой смирно и будь готов к самому далекому путешествию, какое когда-либо делал всадник. В эту ночь я выезжаю на поиски истины и сам не знаю, куда приведут меня эти поиски: знаю только одно, что они не окончатся, пока я не достигну цели. И потому в эту ночь, мой добрый конь, будь смел и ретив! Не останавливайся ни перед чем, хотя бы тысяча мечей преграждала тебе дорогу! Пусть ни рвы, ни стены не задерживают нас! Смотри, когда я коснусь твоего бедра и закричу: «Вперед, Кантака!» лети быстрее урагана! Будь, как огонь, как воздух, мой конь! Сослужи службу твоему господину; раздели с ним величие подвига, долженствующего спасти мир; я еду не ради одних только людей, но и ради всех бессловесных, испытывающих с нами одни и те же страдания и не имеющих надежды, но нуждающихся в ней. Неси же меня бодро, доблестно!

Он легко вскочил, на седло, коснулся густой гривы, и Кантака пустился в путь, высекая подковами искры из камней и побрякивая удилами; никто не слышал, однако же, этих звуков, так как боги-хранители, собравшись на дороге, густо устилали ее красными цветами мохры, а невидимые руки прикрывали бряцающие удила и цепи. В писании сказано, что, когда они подъехали к мостовой около внутренних ворот, воздушные якши подложили волшебные одежды под ноги коня, так что он ступал тихо, беззвучно.

Когда же они приблизились к воротам с тройными затворами, которые с трудом отпирали и открывали пятьсот человек, — о чудо! — двери открылись бесшумно, хотя обыкновенно днем громовой скрип их громадных петель и тяжеловесных затворов слышался за два косса вокруг. Средние и наружные ворота точно так же бесшумно открыли свои огромные затворы при приближении Сиддхартхи и его коня; под их сенью лежала неподвижно, как, убитая, вся избранная охрана; копья и мечи выпали из рук воинов, щиты отстегнулись у всех — у начальников и у подчиненных; случилось так потому, что перед самым отъездом царевича подул ветер боле снотворный, чем тот, который обыкновенно пролетает над сонным маковыми полем, и этот ветер усыпил все чувства стражи. Таким образом царевич свободно выехал из дворца.

Когда утренняя звезда стояла на полкопья от восточного края неба и дыхание утра пролетало над землей, покрывая рябью воды Анома, пограничной реки, тогда натянул он повода и сошел на землю, поцеловал белого Кантаку между ушами и ласково сказал Чанне:

— То, что ты сделал, принесет благо тебе и всем созданиям. Верь, что я всегда воздам тебе, любовью за любовь! Уведи домой моего коня и возьми эту жемчужину с моего шлема, возьми мою царскую одежду, мне более не нужную, мой меч, мой пояс, украшенный драгоценными камнями, и мои длинные, только что отрезанные мною, волосы. Отдай все это царю и скажи, что Сиддхартха просил не вспоминать его до тех пор, пока он не вернется, облеченный величием, превосходящим величие царей, умудренный уединенными исканиями, борьбою за свет; если я одержу побду, вся земля будет принадлежать мне, — и не, по преизбытку моей заслуги, мне — в силу любви! Так и скажи ему! Человек может возлагать надежды свои только на человека, и никто еще не искал того, что ищу я, — я, отрекшийся от мира, чтобы спасти мир!