Свет Азии

КНИГА ШЕСТАЯ

И если хочешь ты видеть то место, где солнце садится всего позже, иди на северо-запад от «Тысячи садов» по долине Ганга до зеленых гор, из которых вытекают два потока-близнеца — Ниладжан и Мохана; следуя по их извилистым берегам, поросшим широколиственными пальмовыми рощами, ты придешь в долину, где струи обоих братьев сливаются в водах Фальгу, текущего по каменистому ложу до Гайи и до красных гор Барабара. Около этой реки расстилалась заросшая тернием и пересекаемая песчаными холмами пустыня, носившая в древности название Урувелайи. На ее окраине густой лес поднимал к небу свои перистые вершины, скрывая тихий ручей, окаймленный голубыми и белыми лотосами, населенный резвыми рыбами и черепахами. Около леса лепилась деревня Сенани со своими хижинами, крытыми травой и осененными пальмами, со своим мирным, простым пастушеским населением.

Здесь, в этом лесном уединении, жил господь Будда, размышляя о страданиях людей, о путях судьбы, об учении священных книг, об уроках, которые могут преподать нам обитатели лесов, о тайнах безмолвия, откуда все выходит, о тайнах мрака, куда все стремится, о жизни, соединяющей обе эти тайны подобно радуге, перекинутой с облака на облако по небосклону, — радуге, столь же подвижной и преходящей, как и ее устои.

Месяц за месяцем сидел в лесу господь наш, погруженный в мысли, и случалось нередко, что забывал принимать пищу: очнувшись от дум, длившихся с солнечного восхода до полудня, он находил чашу свою пустою и принужден быль питаться дикими плодами, сброшенными с деревьев к ногам его суетливыми обезьянами или красными попугаями. Красота его поблекла; тело его, изможденное борьбою духа, теряло мало-помалу те тридцать два знака, которые отличают Будду. Сухой желтый лист, спадавший с дерева, едва ли менее походил на светлую весеннюю листву, чем он на цветущего царственного юношу прежних дней.

И вот, однажды, истомленный царевич, упал на землю замертво, в глубоком обмороке. Дыхание его остановилось, кровь перестала течь по жилам, он лежал бледный, неподвижный.

Случайно около этого места проходил молодой пастух, который увидел Сиддхартху лежащим с закрытыми глазами, с выражением несказанного страдания на устах, тогда как горячее полуденное солнце жгло его голову: пастух нарвал веток дикой розы и устроил из них навес над священной главой; как человек низшей касты, он не смел прикоснуться к особе, казавшейся ему высокой и священной, а потому он влил в рот учителя несколько капель теплого молока прямо из сосцов своей козы.

Священные книги повествуют, что воткнутые им в землю ветви быстро проросли, покрылись густыми листьями, цветами и красными плодами, так что навес, устроенный им, походил на палатку, воздвигаемую царю на охоте, палатку из серебристой ткани с красными, золотистыми украшениями. Мальчик поклонился учителю, принимая его за божество. Но вот господь пришел в себя, встал и попросил пастуха дать ему молока из его кувшина.

— О владыко, — возразил мальчик, — я не могу этого сделать, ты видишь, я — шудра и мое прикосновение осквернит тебя!

Тогда всесветночтимый отвечал:

— Милосердие и нужда соединяют узами родства всякую плоть! Кровь у всех одного цвета без различия каст, слезы тоже распределены не по кастам и одинаково солены у всех людей; никто не родится со знаком тилаки на лбу или со священным шнуром[11] на шее. Кто поступает справедливо, тот рожден благородным. Кто поступает низко, рожден низким. Дай мне напиться, брат! Когда я завершу мои поиски — поступок твой вменится тебе!

Пастух возвеселился в сердце своем и исполнил желание учителя.

В другой раз по дороге из города шла толпа нарядных девушек, танцовщиц при храме Индры, в сопровождении музыкантов.

Один из последних один бил в украшенный перьями павлина барабан, другой наигрывал па певучей бансуле, третий — на трехструнном ситаре. Легкою поступью перескакивали они с камня на камень, спеша по извилистым тропинкам на веселый праздник; серебряные колокольчики звенели на смуглых ногах, браслеты и запястья шумно позвякивали им в ответ.

Музыкант с ситаром перебирал его медные струны, а женщина, шедшая рядом, пела:

«Что за прелесть плясать под звон ситара: настрой ситар не слишком высоко, да и не слишком низко, и мы втянем в пляску сердца людей. Туго натянутая струна лопается, и музыке — конец; слабо натянутая струна безмолвствует и музыке — смерть; настрой же ситар не слишком высоко, да и не слишком низко».

Так пела танцовщица под звуки музыки, спускаясь по лесной тропинке от одной просеки к другой, подобно веселой пестрой бабочке; и не думала она, что легкая песенка ее может коснуться уха погруженного в думы святого человека, сидевшего под фиговым деревом у дороги. Но Будда поднял свое высокое чело при проходе шумной толпы и сказал:

— Безумные часто поучают умных: я, кажется, слишком натягиваю струну жизни, думая вызвать музыку, долженствующую спасти всех. Мои глаза тускнеют именно тогда, когда они начали прозревать истину, моя сила слабеет как раз в то время, когда я всего более в ней нуждаюсь; я должен получить теперь все необходимое человеку, иначе я умру, а вместе со мною — надежды всех людей!

Тут же, неподалеку, на берегу жил богатый и благочестивый человек, владеющий большими землями и стадами, добрый хозяин, друг всех бедных; по его имени и деревня называлась Сенани. В довольстве и мире жил он со своей женой Суджатой, самой красивой из всех чернооких дочерей этой равнины. Любезная и правдивая, простая и кроткая, прямодушная и ласковая, она была приветлива ко всякому.

Это золото, а не женщина, проводила спокойно годы семейного счастья со своим мужем в мирном сельском уединении, горюя об одном, — что их супружеское счастье до сих пор еще не завершилось рождением сына. Много раз обращалась она с усердной мольбой к Лакшми[12], много ночей обходила она вокруг великого Лингама[13], девятью-девять раз прося у бога сына и принося в жертву рис, венки жасмина и сандальное масло; она обещала, если желание ее исполнится, поставить под деревом бога золотую чашу с обильною, хорошо-приготовленною пищею так, чтобы дэвы могли удобно вкушать эту пищу.

И молитва ее была услышана: три месяца тому назад у нее родился красивый мальчик, и он лежал у нее на груди, когда она, с благодарностью в сердце, шла в святилище лесного бога, придерживая одной рукой пунцовое сари, покрывавшее ребенка — ее сокровище, другою — грациозно поддерживая на голове чашу и блюдо с вкусною пищею для божества.

Слуга, посланный заранее вымести землю около дерева и обвязать его пунцовыми шнурками, вернулся поспешными шагами.

— Ах, дорогая госпожа, — воскликнул он, — посмотри, лесной бог сидит на этом месте, в образе человека с руками, сложенными на коленях! Посмотри, какое сияние окружает его голову! Какой у него кроткий! и величественный вид, какие небесные глаза! Ведь встретиться с богом — большое счастье!

Суджата также сочла царевича за божество: она с трепетом приблизилась, поцеловала землю и проговорила, опустив свою прекрасную головку:

— Да будет милостив ко мне, рабе своей, владыко, — обитатель этой рощи, податель благ, удостоивший меня своим присутствием! Да примет он наши ничтожные дары — это белоснежное, чистое, как слоновая кость, молоко, которым я только что наполнила эти сосуды!

Она налила молоко в золотую чашу и из хрустального кувшина полила на руки Будды розовой воды.

Он ел, не говоря ни слова, а счастливая мать стояла в почтительном отдалении.

Эта пища произвела чудотворное действие: господь наш почувствовал восстановление своих сил и возвращение жизни: бессонные ночи, дни воздержания миновали, точно сон. Казалось, что дух его питался вместе с телом и снова расправлял свои крылья, подобно птице, утомленной полетом чрез бесконечные песчаные пустыни и с наслаждением омывающей в реке запыленную шею и голову. Видя, что лицо господа становится все прекраснее и прекраснее, Суджата снова поклонилась ему.

— Ты вправду бог, — тихо спросила она, — и снискал ли дар мой милость пред тобою?

Но Будда спросил»:

— Что такое принесла ты мне?

— Святейший, — отвечала Суджата, — я взяла молоко от ста вновь отелившихся коров и этим молоком поила пятьдесят белых коров, а их молоком — двадцать пять других; молоком же этих двадцати пяти — опять шесть самых лучших, самых превосходных из всех, какие у нас есть! Подоив этих последних, я сварила молоко с сандалом и тонкими пряностями в серебряной чаше, примешивая к нему рис, выросший из амбарных зерен, посеянных на нови и подобранных так, что каждое зерно походило на жемчужину. Все это я делала от чистого сердца, так как я дала обещание, если рожу мальчика, принести жертву в благодарность за эту радость; и вот у меня родился сын, и жизнь стала счастьем!

Господь наш отстранил тихонько красные складки покрывала и, положив на маленькую головку руки, которыми совершилось спасение мира, произнес:

— Да будет долговечно твое счастье! Да окажется сыну твоему легким бремя жизни! Ты оказала помощь не богу, а мне — одному из твоих братьев; я быль когда то царевичем, теперь же стал странником, и в течение шести тяжелых лет ищу день и ночь того света, которому предстоит разогнать мрак, в котором все еще пребывают люди, остающееся в неведении его. И я найду этот свет!.. Да, он уже начинает мерцать предо мною — лучезарный и благотворный, но моя слабая плоть изнемогла; твоя чистая пища, дорогая сестра, восстановила мои силы, эта пища, прошедшая чрез несколько жизней, укрепила жизнь подобно тому, как сама жизнь проходит чрез много рождений, пока достигнет блаженной высоты и очищения от грехов. Но неужели, в самом деле, находишь ты, что жизнь сама по себе — отрада? Ужели тебе только и надо, что жить и любить?

Суджата отвечала:

— Высокочтимый! Мое сердце не обширно, но и небольшой дождь может наполнить водою всю чашечку лилии, хотя он едва-едва орошает поле. Для меня довольно и того, чтобы солнце жизни светит мне в милости моего повелителя и в улыбке моего ребенка, распространяя теплоту и свет любви во всем нашем жилище. Дни мои проходят приятно среди домашних забот от самого восхода солнца, когда я просыпаюсь, возношу молитву богам, выдаю хлеб, украшаю дерево Тульси[14] и раздаю работу своим служанкам, до полудня, когда господин мой склоняет голову ко мне на грудь, усыпленный тихими песнями и движением опахала, и потом до ужина, когда ясным вечером я стою около него и прислуживаю ему! Звезды зажигают свои серебряные огни и провожают нас ко сну после молитвы в храме и беседы с друзьями. Как могу я не быть счастлива, когда боги в такой мере благословили меня, когда я сознаю себя матерью младенца, могущего, если то потребуется, указать путь к небу! Ведь учат же нас священные книги, что человек, посадивший деревья, дающие тень путникам, устроивший водоемы на пользу людей или воспитавший сына, уготовляет себе благую часть после смерти; а что говорят книги, принимаю я со смирением, ибо знаю, что я не умнее великих мужей древности, говоривших с богами и знавших гимны и заклинания, и все пути жизни мирной и добродетельной. Я также думаю, что от доброго происходит доброе и от злого — злое, — всегда, везде, во всякое время, на всяком месте. И опять, ведь, сладкие плоды вырастают от доброго корня, а горькие — от ядовитых отпрысков; ведь, как вражда порождает ненависть, так доброта создает друзей, и терпение низводит мир даже в нынешней нашей жизни; я думаю: а когда мы умрем, разве не настанет для нас тогда такое будущее, которое ни в чем не уступит настоящему и — кто знает? — окажется еще боле счастливым? Ведь, одно зерно рису дает большой колос с пятидесятью зернами, а все эти прелестные белые и золотистые астры скрываются весною в маленьких, голых, серых почках. Ах, владыко, я знаю, есть такие горести, которые могут обратить в прах самое великое терпение! Если мой малютка умрет прежде меня, я думаю — сердце мое разорвется, я даже надеюсь на это! И тогда я стала бы держать его в своих объятиях и стала бы ждать моего повелителя в том мире, который уготован для верных жен; стала бы исполнять свой долг, свои обязанности до тех пор, пока не настанет его час. Моя участь — с радостью взирать, как факел зажжет жадное пламя костра и поднимет клубы дыма! В писании сказано: если индийская жена умрет таким образом — за каждый волос с ее головы дано будет ее мужу несколько лет жизни на небе. Поэтому я не знаю страха, о святой муж! Поэтому и течет радостно моя жизнь, но я не забываю и других, живущих в скорби и нищете, в болезни и бедности, — да будут к ним милостивы боги! Что до меня, — я стараюсь не пропускать мимо того добра, совершить которое достается на мою долю, и живу, повинуясь законам и твердо веруя, что долженствующее быть — будет, а долженствует быть — не иное что, как благо! Тогда заговорил господь:

— Ты можешь учить учителей, — сказал он, — твои простые речи мудрее мудрости. Будь довольна своим незнанием, если путь истины и долга тебе известен: расти, прелестный цветок, среди своей мирной тени, полуденный свет истины преждевременен для нежных лепестков; они широко разрастутся под другими солнцами, в позднейшей жизни, и тогда вознесут вершину до неба. Ты покланялась мне, а я покланяюсь тебе! Чудное сердце! Ты знаешь, не учась, как вдохновленный любовью голубь, находящей дорогу домой! Видя тебя, можно понять, почему есть еще для людей надежда и почему мы добровольно держимся за колесо жизни. Да будет мир и радость с тобою во все дни твои, и да свершу я мое так же, как свершила ты свое! Тот, кого ты считала богом, просит тебя пожелать ему этого!

— Да будет так! — сказала она, устремляя вдумчивый взгляд на ребенка, который протягивал к Будде свои нежные ручки, зная, быть может, более, чем мы предполагаем и преклоняясь пред господом. А он, подкрепленный чистою пищею, встал и направил стопы свои к великому дереву, — дереву Бодхи (с тех пор оно осталось неувядаемым и сохраняется на вечное поклонение миру), под тенью которого суждено было истине открыться Будде. Учитель провидел это: направляясь ко древу мудрости, он шел мерным шагом, твердо, величественно. Миры! Ликуйте!.. Господь наш шествует ко древу!

Когда он подходил под сень стройных стволов, покрытых сводом блестящей листвы, земля благоговейно приветствовала его, преклоняя пред ним свои травы и усыпая путь его внезапно распустившимися цветами. Деревья леса склоняли свои ветви, давая ему тень; водяные боги посылали ему с реки прохладный ветерок, наполненный благоуханием лотосов. Лесные звери, — пантеры, вепри, олени, — забыв свои раздоры, смотрели из чащ и пещер большими удивленными глазами па его кроткий лик. Из холодной расщелины камня выползла пятнистая ядовитая змея и потрясала головой в честь господа; пестрокрылые бабочки обмахивали его своими лазурными, зелеными и золотистыми крыльями; хищный коршун с криком выпустил свою добычу; полосатая векша перепрыгивала с дерева на дерево, стараясь лучше видеть его; ткач чирикал, раскачиваясь в своем воздушном гнезде; ящерица подбегала к нему, голуби собирались стаями, даже пресмыкающиеся знали, что готовится, и радовались. Голоса неба и земли соединялись в одну песню, которая для ушей, умеющих слушать, звучала так: «Господь и друг! Ты, любвеобильный спаситель! Ты, который преоборол гнев и гордость, и желания, в опасения, и сомнения! Ты, который принес себя в жертву за всякого и за всех, шествуй ко древу! Печальный мир благословляет тебя: ты — Будда, долженствующий облегчить его страдания! Шествуй, благословенный и поклоняемый! Возвести последнюю борьбу за нас, о победоносный царь! Твой час настал! Вот та ночь, которую ожидали века!»

И вот настала, ночь, в тот именно час, когда наш учитель воссел под древо. Но тот, кто есть царь тьмы — Мара, зная, что пришел Будда, искупитель, что настал час, когда он должен открыть истину и спасти миры, собрал все подвластные ему злые силы. Они слетелись из глубоких бездн, они — эти враги знания и света — Арати, Трипша, Рага, со своим воинством страстей, страхов, неведения, вожделений, — со всем отродием мрака и ужаса; все они ненавидели Будду, все хотели смутить его душу. Никто, даже и мудрейшие из мудрых не знают, как исчадия ада боролись в эту ночь, чтобы только воспрепятствовать Будде открыть истину. Они то насылали страшную бурю, потрясая воздух грозными раскатами грома, то из расщелины неба осыпали землю красными стрелами ярости, то коварно нашептывая сладкозвучные речи, принимали образы обворожительной красоты, являвшейся среди очаровательного шелеста листьев при тихом ветерке, то пленяли сладострастным пением_, шепотом любви, то искушали приманкой царской власти, то смущали насмешливым сомнением, доказывая всю тщету истины. Являлись ли они видимыми, принимали ли внешний образ или, может быть, Будда боролся с враждебными духами в глубине своего сердца — я того не знаю, я переписываю то, что написано в древних книгах, и только.

Сначала явились поочередно десять главных грехов, могучие воины Мары, ангелы зла.

Первый — Аттавада — Себялюбие — которое во всей вселенной, как в зеркале, видит отражение своего лица и, восклицая «я», хочет, чтобы весь мир сказал «я», чтобы все погибло, если ему приходится страдать.

— Если ты Будда, — сказал он, — пусть другие блуждают во мраке, довольно с тебя, что ты сам спасешься, неизменно оставаясь тем, чем ты стал; восстань и прими благословение богов, не изменяющихся, не волнующихся, не умирающих!

Но Будда отвечал;

— Истинное в твоих словах — презренно; неистинное — проклято; искушай того, кто любит самого себя!

Затем явилось бледное сомнение, демон отрицания, дух насмешки, и прошипело над ухом учителя:

— Все существующее — один призрак и тщетно узнавать его тщету! Ты гонишься за своею собственною тенью; восстань и уходи, нет другого пути кроме терпенья и презренья, нет спасенья для людей, нет возможности остановить колесо жизни!

Но господь наш отвечал!:

— У меня нет ничего общего с тобою, лживый Висикитча, лукавейший из людских врагов!

После этого явилась Силабат-парамаса, колдунья, которая придает силу темным верованьям, господствует во многих странах под видом младшей сестры настоящей веры и вечно обманывает души пустыми обрядами и молитвами, хранительница ключей, будто бы запирающих ад и открывающих небо.

— Неужели ты осмелишься, — сказала она ему, — отвергнуть наши священные книги, свергнуть с престола наших богов, опустошить наши храмы, уничтожить закон, который дает пропитание жрецам и поддерживает государства? Но Будда отвечал:

— То, что ты мне велишь хранить, есть форма, которая отживает; свободная истина — вечна! Вернись в свой мрак!

Затем приблизился более мужественный соблазнитель, Кама, царь страстей, имеющий власть даже над богами, царь всякой любви, правитель царства наслаждений. Он подошел к дереву, смеясь и пряча свой золотой лук, обвитый красными цветами, и стрелы желания с пятью нужными языками пламени на заостренных концах, — стрелы, поражающие сердце более метко. чем отравленное острие. Вместе с ним явилась в это уединенное место толпа светлых призраков с небесно-прекрасными глазами и губами; они сладостно ворковали хвалу любви; вторя музыке невидимых струн, они пели так обольстительно, что, казалось, сама ночь прислушивалась к их песне, и звезды и месяц останавливались в своем движении, внимая тому, как они пели Будде о потерянном блаженстве, о невозможности для смертного найти во всех трех мирах ничего дороже нежных персей отдающейся ему красавицы, ничего поразительнее гармонии форм прекрасного тела, этой неизреченной, но в то же время и красноречиво говорящей душе гармонии, сознаваемой в волнении крови, боготворимой желаниями, стремящимися овладеть ею, как заведомо лучшим благом в свете, как истинным небом, в котором смертный уподобляется богам, является творцом и властелином, приобретается дар из даров, вечно новый и вознаграждающий тысячи страданий. Кто может чувствовать печаль, когда нежные руки крепко обнимают его и вся жизнь сливается в одном счастливом вздохе, и целый мир дается в одном горячем поцелуе? Так пели они, нежно маня его руками, тогда как глаза их горели пламенем любви, губы соблазнительно улыбались. В сладострастных танцах они то выставляли, то прятали свои гибкие члены, подобно цветочным почкам, обнаруживающим окраску, но скрывающим сердце цветка. Восхищенный глаз никогда не видал ничего обольстительнее этих полуночных танцовщиц, прилетавших к дереву, одна другой прелестнее.

— О велики Сиддхартха! Я твоя, — шептали они, — испытай сладость моего поцелуя и скажи, сладка ли юность?!

Но ничто не трогало душу нашего учителя.

Тогда Кама взмахнул своим волшебным жезлом — толпа танцовщиц расступилась и появилось виденье, превосходящее все прочие красотою и стройностью, — виденье, принявшее образ прелестной Ясодхары. Ее темные глаза, горевшие нежною страстью, были полны слез; она с томлением протягивала объятия и, как музыка, прозвучал шепот его имени на устах очаровательной тени.

— Царевич! Я умираю от тоски по тебе, — вздыхала она. — Где нашел ты небо, подобное нашему, отражающемуся в водах светлой Рохини, извивающейся у стен наших увеселительных теремов? Не здесь ли я оплакивала тебя все эти томительные годы! Вернись, Сиддхартха, вернись! Только раз коснись снова губ моих, только позволь еще раз приклониться к груди твоей, и все эти бесплодные мечтания исчезнуть! О, взгляни! Разве я не та, которую ты любил?

Но Будда сказал:

— Ты просишь от имени моей милой, прелестная, коварная тень! Но твои просьбы напрасны; я не проклинаю тебя, так как ты носишь дорогой мне образ, но ты такой же призрак, как все земные призраки! Обратись в ничтожество, из которого ты вышла!

Тогда по лесу пронесся крик, и вся толпа красавиц исчезла, мерцая пламенем блуждающих огней и кутаясь в складки своих длинных туманных одежд.

После этого небо омрачилось и в шуме поднявшейся бури явились более свирепые страсти — последние из десяти: Патигха — Ненависть со змеями, обвившимися вокруг ее тела, сосавшими отравленное молоко из ее отвисших грудей и мешавшими свое злобное шипенье с ее проклятиями. Мало взволновала она святого, спокойным взором заставившего смолкнуть ее злые речи. Ея черные змеи скорчились и спрятали свои ядовитые зубы. За ненавистью последовала Рупарага — Чувственность, которая из любви к жизни забывает жить, а за ней более благородная Арупарага — Любовь к славе — обольщениям которой поддаются самые мудрые, мать смелых подвигов, борьбы, тяжелых трудов. Затем явился спесивый Мано, демон гордости, льстивый Уддхачча, демон самооправдания, и, наконец, в сопровождении безобразной толпы извинявшихся и пресмыкавшихся бесформенных, поганых существ, похожих на нетопырей и жаб, Невежество, — мать страха и неправды, Авидья, отвратительная колдунья, от приближения которой полночь стала чернее, крепкие горы заколебались, дикие ветры завыли, прорвавшиеся тучи пролили из недр своих потоки блиставшего молнией дождя; звезды попадали с неба, твердая земля содрогнулась, как будто приложили огонь к ее зияющим ранам, черный воздух наполнился шелестом крыльев, визгом и криком, злыми и страшными лицами властителей тьмы, из тысячи адов привлекших свое воинство для искушения учителя.

Но Будда не замечал их; спокойный, сидел он, огражденный добродетелью, как стенами и валами крепости. И священное древо — древо Бодхи— также оставалось спокойно среди этого смятения: каждый лист его сиял так спокойно, как в полнолуние, когда легкий зефир не может сбросить блестящих капелек росы. Природа свирепствовала и бушевала вне тени, бросаемой его густыми ветвями.

В третью стражу, когда адские легионы улетали, нежный ветер понесся от заходящей луны, и наш учитель достиг Сама-Самбодхи: он увидел при свете, недоступном нашим человеческим чувствам, ряд всех своих давно прошедших существований во всех мирах; погружаясь далее и далее в глубину времен, он узрел пятьсот пятьдесят отдельных существований. Как человек, достигший вершины горы, видит весь пройденный им путь, извивающийся мимо пропастей и скал но густо-заросшим лесам, по болотам, блистающим обманчивой зеленью, по холмам, на которые он взбирался, задыхаясь, по крутым склонам, на которых скользила нога его, мимо залитых солнцем равнин, водопадов, пещер и озер вплоть до той мрачной равнины, откуда начался его путь в небесную высь; так и Будда видел длинную лестницу человеческих жизней с первых ступеней, на которых существование является неизменным, до высших и самых высоких, на которых восседают десять великих добродетелей, облегчающих путь к небу.

Будда видел также, как новая жизнь пожинает то, что было посеяно старою, как течение ее начинается там, где кончается течение другой, она пользуется всеми приобретениями, отвечает за все потери предшествовавшей; он видел, что в каждой жизни добро порождает новое добро, зло — новое зло, а смерть подводит всему итоги, при чем счет достоинств и недостатков ведется самый точный, ни одно данное не забывается, все передается верно и правильно вновь зарождающейся жизни, наследующей все прошедшие мысли и поступки, все плоды борьбы и победы, все черты и воспоминания предыдущих существований.

В среднюю стражу учитель наш достиг Абхиджны — широкого прозрения в области, лежащие вне нашей сферы, в сферы, не имеющие названий, в бесчисленные системы миров и солнц, двигающихся с поразительною правильностью, мириады за мириадами, соединенных в группы, в каждой из которых светило является самостоятельным целым и в то же время частью целого. Одним из серебристых островов на сапфировом море, безбрежном, неизведанном, никогда не убывающем, — море, вечно колеблемом волнами, вздымающемся в беспокойном стремлении к переменам. Он увидел владык света, которые держат миры невидимыми узами, а сами покорно движутся вокруг более могущественных светил, источников более яркого света, переходя от звезды к звезде и бросая непрестанное сияние жизни из вечно меняющихся центров до самых последних пределов пространства.

Все это он видел в ясных образах, циклы и эпициклы — весь ряд кальп и махакальп — пределы времени, которого ни один человек не может охватить разумом, хотя бы он и мог счесть по каплям воды Ганга от его истоков до моря; все это неуловимо для слова: — каким образом совершается их возрастание и убывание; каким образом каждый из небесных путников свершает свое сияющее бытие и погружается в тьму небытия. Саквал за саквалом проницал он глубину и высоту, проносился по бесконечной лазури пространства и прозревал — за пределами всех форм, всех сфер, всякого источника движений всех светил — то незыблемое и безмолвно-действующее веление, согласно которому тьма должна развиваться в свет, смерть — в жизнь, пустота — в полноту, бесформенность — в форму, добро — в нечто лучшее, лучшее — в совершеннейшее; этому невысказываемому велению никто не противится, никто не прекословит, ибо оно сильнее самих богов, оно неизменно, невыразимо, первоверховно. Это — власть созидающая, разрушающая и воссоздающая, направляющая все и вся к добру или — что то же — к красоте, истине и пользе.

Таким образом, все существующее служит этой силе себе во благо и, противодействуя ей, совершает зло; и червь отсюда не изъят, и даже ястреб, принося окровавленную добычу своим птенцам, не совершает зла. Капля росы и звезда, как сестры, сияют, смешиваясь в общем ходе жизни, и человек, который живет, чтобы умереть, и умирает, чтобы жить лучше прежнего, если идет безупречным путем и серьезно желает не препятствовать, а помогать всем существам — великим и малым — претерпевать жизнь.

Все это увидел наш учитель в среднюю стражу.

А когда настала четвертая стража, он познал тайну страдания, совместно со злом, извращающим закон, подобно пару, не дающему разгораться огню кузнеца.

Ему открылась Дукха-Сатья, первая из четырех «Святых Истин»; оп познал, что страдание является тенью жизни, движущейся вслед за жизнью; его нельзя устранить, не устранив самой жизни со всею изменчивостью ее стадий — рождением, ростом, упадком, любовью, ненавистью, удовольствием, печалью, бытием и действием. Никто не может избегнуть ее грустных наслаждений и приятных печалей, если не имеет знания, показывающего их призрачность. Но тот, кто знает, что Авидья — Обольщение — пользуется этими призраками, как западней, перестает любить жизнь и заботится лишь о том, как от нее избавиться. Кругозор такого человека обширен: он видит, что Обольщение порождает Санкхару — порочные стремления, стремления порождают Энергию — Виднан, за которой следует Намарупа — внешняя Форма, имя и воплощение, производящее человека, живо чувствующего все ощущаемое, беззащитно отражающего в себе все призраки, мелькающие пред его сердцем; и таким образом возникает Ведана, жизненное Чувство, обманчивое в своих радостях, жестокое в своих скорбях, но радостное или скорбное, оно дает начало матери желаний — тришне, этой жажде, заставляющей всех живущих пить все больше и больше тех соленых вод, по которым они носятся, упиваться удовольствиями честолюбия, богатства, чести, славы, владычества, победы, любви, роскошной пищи и одежды, красивого жилища, гордости своим происхождением, сластолюбия, борьбы за существование и грехов, то сладких, то горьких, порождаемых этою борьбою. Таким образом жажда жизни утоляется напитками, удваивающими жажду, но мудрый уничтожает в своей душе эту тришну, не питает своих чувств обманчивыми призраками, твердо настраивает свою душу так, чтобы она ничего не искала, не боролась, не стремилась ко злу; он кротко переносит зло, порожденное прошлым беззаконием, и подавляет страсти отказом удовлетворения до полного уничтожения их: тогда-то, наконец, вся сумма прожитой жизни — карма — весь итог души, показывающей, какие поступки она свершала, какие мысли имела, все, что мы считаем собою, это наше «я», сотканное из нитей бесконечного времени на невидимой основе действий, получает во вселенной удел чистоты и безгрешности; ему становятся излишни поиски нового тела, нового места, — не нужны заботы о новом образе бытия в новом существовании — заботы об облегчении грядущих испытаний. «Стезя пройдена» — и вот «карма» свободна от земных обманов; избавлена от всех вожделений (скандх) плоти; освобождена от уз — от Упадан — от вращения колеса; она бодрствует, она здорова, как человек, проснувшийся после тяжкого сна. Теперь она выше царей, счастливее богов! Болезненная падкость к существованию прекращается, и жизнь протекает без жизни в невыразимо спокойной, невыразимо блаженной, благословенной Нирване, бесчувственном, неподвижном покое — этом новом изменении, которое уже никогда не изменится!

Первые лучи утренней зари осветили победу Будды! На востоке зажглись первые огни светлого дня, пробиваясь сквозь темные покровы ночи. Утренняя звезда блекла на голубом небосклоне, а блестящие полосы розового цвета разгорались все ярче и ярче, прорезая серые облака. Окутанные тенью горы увидели великое солнце ранее, чем весь остальной мир, и украсили пурпуром свои вершины: цветы почувствовали теплое дыхание утра и развернули свои нежные лепестки. Кроткий свет прошел тихою стопой по блестящей траве и превратил слезы ночи в сверкающие алмазы, покрыл землю сиянием, окаймил золотом заходившие тучи, позолотил верхушки пальм, которые прошептали ему радостное приветствие. И вот солнце устремило золотые лучи в просеки; превратило своим волшебным прикосновением реку в расплавленный рубин, отыскало в чаще робкие глаза антилопы и сказало ей: «День настал!», — коснулось маленьких птичек в гнездах, где они притаились, подвернув головки под крылышки, и шепнуло им: «Дети, хвалите дневной свет!».

И все птицы воспели (славословие: соловей — гимн, пестрый дрозд — приветствие утру, ангинга защебетала и полетела собирать мед прежде пчел; серая ворона закаркала, попугай закричал, зеленый кузнец застучал, голуби завели свой бесконечный разговор. Так волшебно было веяние этого великого рассвета, явившегося вместе с победой, что всюду, вблизи и вдали, во всех жилищах людей, распространился неведомый мир. Убийца спрятал свой нож; грабитель отдал назад добычу; меняло отсчитал деньги без обмана; все злые сердца стали добрыми, когда луч этого божественного рассвета коснулся земли. Цари, которые вели ожесточенную войну, заключили мир; больные весело встали с одра болезни; умирающие улыбнулись, как будто знали, что радостное утро распространилось от источника света, воссиявшего дальше самых восточных окраин земли. И на сердце печальной Ясодхары, сидевшей грустно возле постели царевича Сиддхартхи, снизошла внезапная радость, как будто любовь ее не омрачилась, как будто печаль ее должна окончиться счастьем. Весь мир почувствовал, не сознавая тому причины, такую же радость: над сухими пустынями пронеслись веселые песни бесплотных духов, прозревающих появление Будды, и воздушные дэвы восклицали: «Свершилось! Свершилось!» И жрецы вместе с удивленным народом стояли и смотрели на волны золотистого света, разливавшегося в небесах, и говорили: «Что-то великое свершилось!» — Все жители лесов и кустарников проводили этот день в мире: пятнистый олень бесстрашно пасся рядом с тигрицей, кормившей своих детенышей; лань пила из озера рядом с хищным зверем; серые зайцы бегали под скалой орла, а он только чистил острый клюв о лениво опущенное крыло; змея развертывала на солнце свои блестящие кольца и прятала ядовитые зубы; балабан не трогал зяблика, строившего себе гнездо: изумрудная гальциона, зимородок, смотрели задумчиво на игравших рыб; щурка не ловила бабочек, хотя они порхали вокруг ее ветки, сияя пурпуром, лазурью и янтарем; дух нашего учителя почивал на людях, птицах и зверях, хотя сам он сидел под деревом Бодхи, прославленный победой, одержанной на благо всех, озаренных светом более ярким, чем свет солнца.

Наконец, он встал лучезарный, радостный, могучий и, возвысив голос, произнес во всеуслышание всех времен и миров:

«Многие обители жизни удерживали меня, непрестанно ищущего того, кто воздвиг эти темницы чувственности и скорби. Тяжела была моя неустанная борьба! Но ныне, о, строитель этих обителей, я знаю тебя! Никогда боле не удастся тебе вновь воздвигнуть эти приюты страданий, никогда не доведется тебе укрепить еще раз своды обмана, никогда не сможешь ты поставить новые столбы на ветхие устои! Разрушено твое жилище, и кровля его разметана! Обольщение воздвигло их! Невредимым выхожу я, обретая спасение».