Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

8. Бомбардировки

24 июля 1943 г. шестнадцатилетний Клаус Зайдель дежурил на зенитной батарее в городском парке Гамбурга. Его батарея была в числе первых, переоснащенных в 1943 г. более крупными 105-миллиметровыми орудиями. Незадолго до часа ночи над городом пронеслась первая из шести волн бомбардировщиков, и батарея вступила в бой. Атака продолжалась 58 минут. Пролетая над городом с севера на юг, 740 самолетов сбросили 1346 тонн фугасных и 938 тонн зажигательных снарядов, а городские зенитные батареи выпустили в ночное небо более 50 000 залпов. Хотя 54 тяжелых и 26 легких батарей Гамбурга при поддержке 24 прожекторных позиций составляли одну из сильнейших систем противовоздушной обороны Германии, они сбили всего два самолета. Той ночью Королевские ВВС Британии впервые применили метод «Виндоу»: сброшенные ими каскады коротких полосок алюминиевой фольги создавали сильные помехи для немецких радаров. Не имея возможности целиться в бомбардировщики над головой, зенитные орудия и прожекторы беспорядочно шарили по ночному небу [1].

В 3 часа ночи Клауса Зайделя вызвали снова, погасить пожар в ратуше. Он наспех натянул на пижаму спортивный костюм, надел стальную каску и ботинки и вместе с товарищами бросился спасать имущество и тушить огонь из шлангов. По счастью, еще один мальчик ради забавы обрызгал Клауса водой, и это защитило его от искр, летевших с падающих балок. Позднее в тот же день в письме матери Клаус упомянул, что в силу полной неопытности хотел пойти тушить пожар в сандалиях. Через полтора часа они вернулись на батарею, и там он, так и не успев высохнуть, до 6 утра передавал сообщения. В ту ночь, по оценке полиции, погибло 10 289 человек. Поспав три часа, Клаус Зайдель снова приступил к работе и начал готовить зенитные орудия к следующей атаке.

Она произошла в 16:30 – в небе появились 90 американских бомбардировщиков Flying Fortress. В 0:35 над городом пролетели шесть самолетов Королевских ВВС Mosquitos, производивших фоторазведку, а в полдень 26 июля за ними последовали еще 54 Flying Fortress. На следующий день, 27 июля, в налете участвовали 722 бомбардировщика. Они явились с востока и выбрали своей целью районы, до сих пор остававшиеся почти нетронутыми: Хаммерброк, Ротенбургзорт, Боргфельде, Хамм, Хоенфельде, Билльвердер и Санкт-Георг. Десятки тысяч малых возгораний слились в один общий пожар, хорошо заметный следующим волнам атакующих. Один из пилотов Королевских ВВС сравнил второй и третий налеты с «подбрасыванием в огонь новых порций угля». Нетипичные погодные условия и интенсивное тепло, выделяемое фосфорными бомбами, превратили огромный пожар в огненный шторм беспрецедентных масштабов. Предметы и люди исчезали без следа, толстые стволы деревьев поглощал огненный ураган. Те, кто укрылся в подвалах и бомбоубежищах, рисковали сгореть внутри или отравиться угарным газом – те, кто спасался бегством, могли попасть в смертельную ловушку тающего дорожного покрытия или оказаться погребенными под обрушившимися фасадами домов. Той ночью погибло еще 18 474 человека.

Днем Клаус отправился на поиски бабушки и дедушки. Не найдя их, он начал раскапывать руины их дома, чтобы убедиться, что они не умерли под завалами. В письме к матери, проводившей летние каникулы в Дармштадте, он категорически не советовал ей возвращаться. В тот день гауляйтер Гамбурга Карл Кауфманн отменил свой прежний приказ, запрещавший жителям покидать город, и распорядился задействовать для эвакуации все доступные средства – автомобильный и железнодорожный транспорт, а также пароходы.

Тем временем пострадавшие от бомбежек люди хлынули в городской парк и набросились на горы хлеба, который выгружали из больших грузовиков прямо на землю. Клауса Зайделя потрясло расточительное отношение пострадавших к привезенной для них еде: он находил в кустах выброшенные, наполовину полные банки с недоеденной тушенкой и оставленные гнить на земле горы слив. Пережившие сильнейший шок горожане начисто забыли о бережливости и принципах нормирования. Власти, опасаясь, что после воздушных атак гражданское население падет духом, официально распорядились выдавать в пострадавших от налетов районах дополнительные продуктовые пайки и материалы. Это имело парадоксальные последствия. После бомбардировки Вупперталя в мае измученный тринадцатилетний член гитлерюгенда Лотар Карстен, совершенно вымотанный тушением пожаров и помощью бездомным, заметил, что они давно так хорошо не питались. В Гамбурге Клаус с горечью наблюдал, как частные автомобили, которых не было видно с начала войны, заправляли бензином для эвакуации беженцев, в то время как его зенитной батарее едва хватало топлива поддерживать работу генератора. Помогая пострадавшим переносить спасенные из завалов разрозненные вещи, он с удивлением и смущением обнаружил, что они считают себя обязанными заплатить ему [2].

В ночь с 29 на 30 июля британские Королевские ВВС снова вернулись в Гамбург, где убили еще 9666 жителей. В ту ночь Клаус мог писать матери без свечей – бумагу перед ним освещало свечение «огненного облака». 31 июля у Клауса наконец-то появилось достаточно свободного времени, чтобы проверить, уцелела ли квартира его матери, и перенести в подвал ценные вещи – свои и соседей. Все, чему он успел научиться дома, в школе, в гитлерюгенде и на зенитной батарее, словно готовило его к этому моменту. Он заявил, что не понимает, почему их соседи решили уехать, с хладнокровной логикой заметив: поскольку все вокруг разрушено, а их дом теперь окружает противопожарная полоса, это делает его куда более безопасным местом, чем раньше [3].

В письмах Клаус старался сохранять ровный тон, подобающий шестнадцатилетнему юноше, впервые облачившемуся в военную форму. Он ни разу не упомянул ни об одном трупе и никогда не признавался, что ему или его товарищам страшно, – разве только косвенно, когда говорил, что ему нужно закурить, чтобы выдержать атаку, но этот метод считался среди военных вполне приемлемым. Его рассказ о событиях был куда более сухим и менее эмоциональным, чем конфиденциальный отчет начальника городской полиции. Желая лучше объяснить матери свои переживания, Зайдель процитировал первого лейтенанта своей зенитной батареи, по словам которого бомбардировка Гамбурга была намного хуже всего, что ему пришлось пережить во время польской или французской кампании [4].

Чего стоило этим мальчикам-подросткам держаться так хладнокровно и уравновешенно, невозможно представить, однако они делали это, поскольку считали, что по-настоящему выросли и вступили в мир мужчин. Для Клауса и других учеников шестого и седьмого классов старшей школы Лихтварк, в феврале 1943 г. присоединившихся к числу Flakhelfer (помощников на зенитных батареях), новая униформа военной авиации и военного флота была не только воплощением мечты, которую они долгие годы лелеяли в юнгфольке и гитлерюгенде. Суровое испытание огнем делало эту униформу священной, а их самих – непохожими на обычных ребят из гитлерюгенда. Они с презрением смотрели на тех, с кем недавно расстались. Когда Клаус услышал, что членов гитлерюгенда наградили Железными крестами за тушение зажигательных бомб, в переписке с матерью он впервые потерял самообладание. «Тушить зажигательные бомбы может каждый, – бушевал он, – но когда пеленгаторы кричат: “Самолет сбросил бомбы!”, чтобы продолжать спокойно работать, требуются совсем другие достоинства». Клаус Зайдель не мог знать, что многие мальчики из гитлерюгенда окажутся среди последних защитников Рейха, и не задумывался о том, сколько навыков выживания это молодежное движение дало ему самому. Когда во всем городе перерубили газовые, электрические, водопроводные и телефонные линии, Зайдель, недолго думая, начал купаться в озере посреди городского парка, как это делали мальчики в летнем лагере. В сущности, он был еще наполовину ребенком. До того как начались налеты, он волновался, что не сможет найти взрослого родственника, который подпишет его школьный табель успеваемости. Даже в первые сутки бомбардировок он иногда вспоминал о модели аэроплана, которую мастерил в школе [5].

Зажигательные бомбы изменили облик войны. Павел Васильевич Павленко оказался в числе тех 450 узников концлагеря Нойенгамме, которых отправили расчищать «мертвую зону» в районах Ротенбургзорт, Хаммерброк и Хамм-Зюд площадью около 6,5 кв. км, где на улицах лежали горы мертвых тел. Самой трудной задачей для семнадцатилетнего украинского подростка было вскрывать подвалы. Своды в любой момент могли обрушиться, а в некоторых случаях не до конца остывшие подвалы еще светились изнутри, и в них оставались скопления угарного газа. Кроме того, по его воспоминаниям, в них было «полно иссохших людей», которые «так и продолжали сидеть там». Он помогал складывать кости в корыто и выносить их на улицу. Несмотря на то что он считал немцев своими врагами, ему поначалу было тяжело смотреть на мертвых мирных жителей. По сообщению начальника полиции Гамбурга, многие немецкие солдаты в отпуске, ища родных, «находили лишь несколько костей». Уменьшившиеся в размерах иногда больше чем вдвое, «кукольные» трупы оставались по-прежнему узнаваемыми – патологоанатом Зигфрид Графф относил это явление на счет пропорционального обезвоживания всех внутренних органов в те моменты, когда тело запекалось в подвале после смерти [6].

Целые районы превратились в окутанные клубами пыли развалины, и даже опытные местные жители, пытаясь обойти свой квартал, терялись, путались и не могли понять, где находятся. Пострадавшие от бомбежек нередко оставляли возле своих разрушенных домов записки, чтобы другие знали, где их найти. Клаусу Зайделю потребовалось две недели, чтобы обнаружить, что его бабушка и дедушка выжили. Родственники искали своих умерших на улицах и в импровизированных госпиталях, пытаясь опознать останки по разрозненным уцелевшим предметам одежды. Санитарам приходилось пользоваться щипцами, чтобы снять с пальцев обручальные кольца после того, как наступало трупное окоченение. При этом никто не избавлял родственников от необходимости сообщать о смерти городским властям. Эти тяжелые изматывающие хлопоты приводили многих людей в глухое оцепенение, на время вытеснявшее все мысли о войне [7].

Бомбардировка Гамбурга стала переломным моментом в воздушной войне. Она отличалась совершенно беспрецедентными масштабами и произошла в то время, когда и британское, и немецкое правительства считали, что подобные нападения на немецкое гражданское население могут решить судьбу войны. С тех пор командование Королевских ВВС и Черчилль считали Гамбург эталоном того, чего они пытались достичь в других местах. Городские власти и нацистское руководство страны пришли в панику. Когда порядок в городе рухнул, местный гауляйтер даже освободил политзаключенных. Нацистские лидеры страны (так же, как и британские нападающие) начали думать, что гражданское население может не выдержать дальнейших подобных нападений, а учитывая, что как раз тогда Муссолини лишился власти в Италии, то лето ознаменовалось для них мрачным предчувствием собственной уязвимости. Вечный страх Гитлера – крах тыла, такой же, как в ноябре 1918 г., – казалось, вот-вот осуществится. Правительство выделило для районов, подвергшихся бомбардировкам, специальные квоты бренди и настоящих кофейных зерен. Стремясь как можно быстрее обеспечить необходимым тех, кто все потерял, немецкие агентства на оккупированных территориях начали переправлять в города севера и запада Германии награбленное у евреев имущество, которое изначально планировали раздать на местах немецким поселенцам. Правительство пыталось занизить число потерь, но слухи, наоборот, многократно преувеличивали их, а эвакуированные в отдаленных районах Германии рассказывали о полном крахе политического и общественного порядка в Гамбурге. К вящему замешательству как нацистского режима, так и бомбардировочного командования Королевских ВВС, шведская пресса выдвинула предположение о 100 000 погибших – впоследствии это число не раз упоминалось в послевоенной Германии. Впрочем, реальное положение в любом случае было достаточно бедственным: число убитых составляло от 35 000 до 41 000 человек [8].

Налеты на Гамбург стали кульминацией начавшейся той весной кампании британских ВВС, основы которой Артур Харрис закладывал с тех пор, как в феврале 1942 г. получил звание маршала авиации. После первой атаки на Эссен 5 марта 1943 г. бомбардировочное командование приступило к систематическим массированным ночным налетам тяжелых бомбардировщиков на густонаселенные центры проживания рабочего класса в Руре. Оправдываясь тем, что удары по рабочим нанесут ущерб военной промышленности, Королевские ВВС быстро превратили такие атаки в основное направление своей деятельности. Отчасти их выбор объяснялся тем, что для пытающихся уклониться от зенитной артиллерии высоко летящих самолетов, оснащенных неточными бомбовыми прицелами, большие города служили относительно легкой целью. Успех операции «Гоморра» в Гамбурге побудил Черчилля согласиться с планами Харриса, предлагавшего начать еще более интенсивные налеты на столицу Германии. «Мы можем разрушить Берлин от края до края, – пообещал Харрис в начале ноября 1943 г. и добавил: – Это будет стоить нам от 400 до 500 самолетов. Германии это будет стоить всей войны». Продолжавшийся до 24 марта 1944 г. цикл атак Королевских ВВС на Берлин оказался самым тяжелым и продолжительным в европейской войне. Но Германия не капитулировала к 1 апреля 1944 г., как опрометчиво предсказывал Харрис. Вместо этого к концу марта 1944 г. немецкие зенитные батареи и ночные истребительные эскадрильи люфтваффе начали наносить Королевским ВВС невосполнимые потери. Ковровые бомбометания пришлось на время свернуть. Харрису удалось добиться своего только после того, как новые американские истребители дальнего действия окончательно уничтожили эскадрильи истребителей люфтваффе, и после «Дня Д» (высадки десанта союзников в Нормандии), когда британские бомбардировщики, взяв пример с немецкой «летающей артиллерии», весьма эффективно проявили себя на полях сражений. К тому времени всем также стало ясно, что победа союзников будет достигнута не в воздухе, а на земле [9].

Но в течение долгого среднего периода войны угроза с воздуха беспокоила гражданское население в городах северо-запада Германии. Дети научились реагировать на постоянно повторяющийся вой сирен даже во сне. Одна девочка, эвакуированная с семьей после бомбардировки Майнца, вспоминала, как громко плакала ночью во сне при звуке сирен и умоляла родителей спуститься с ней в бункер. Для мальчика, родившегося в 1940 г., самым ранним воспоминанием стал звук сирены воздушной тревоги, услышанный в тот миг, когда родители разбудили его посреди ночи. Бомбежки нередко становились для младших детей войны самым ранним или самым ярким воспоминанием о том периоде. Внезапное пробуждение от крепкого сна в сочетании со звуком сирены производило на ребенка неизгладимое впечатление. Когда в 1942 и 1943 гг. Королевские ВВС принялись за бомбардировки всерьез, дети привыкли отправляться спать в спортивных костюмах. В Бохуме Карл Хайнц Бодекер каждый вечер, ложась в постель, повторял: «Пусть сегодня ночью томми оставят нас в покое». Первыми словами, которые неуверенно произнесла Уте Рау, были: «Быстро, быстро, пальто, погреб». Некоторым детям давали с собой в бомбоубежища маленькие чемоданы или рюкзаки – вероятно, просто для того, чтобы им было легче сосредоточиться и осознать свое участие в происходящем. Многие тут же снова засыпали на раскладушках или поставленных в подвалах и бункерах двухъярусных кроватях. Другие принимались бегать и играть, чем иногда подбадривали окружающих взрослых. Один мальчик даже вспомнил, как к нему в бункере приходил святой Николай и угощал его печеньем [10].

Мощное воздействие сирен воздушной тревоги было непосредственно связано с теми событиями, о которых они предупреждали. Один мальчик из Эссена писал: «В то время мне было четыре или пять лет, и я до сих пор хорошо помню ночи, когда мы лежали в подвале и ждали следующего налета. Затем под вой и рев сирен мы бежали в бункер, сырой и битком набитый людьми. Здесь авиаудары почти не чувствовались, но менее страшно от этого не становилось». Эссен был относительно хорошо оснащен бетонными бункерами: учитывая его значимое положение в центре военно-промышленной империи Круппа, с самого начала руководство Германии решило, что городу необходим усиленный комплекс противовоздушной обороны. Тем не менее даже в этих солидных убежищах, где звуки слышались приглушенно, а обрушение зданий, не говоря уже о простом сотрясении, ощущалось очень мягко, дети замечали другие признаки бомбардировки. Одна девочка вспоминала, как от сильных толчков извне в бункере всегда гасли газовые лампы. Кроме этого в ее памяти остались толкотня и шум испуганных людей [11].

На взрослых сирены действовали так же, как на детей. Даже составители рапортов для полиции безопасности в мае 1944 г., во время относительного затишья в бомбардировочной кампании и почти через два месяца после окончания битвы союзников за Берлин, были вынуждены отметить:

Дети нередко отмечали, что научились бояться у окружающих взрослых. Как писал другой мальчик из гимназии Бурга в Эссене:

Еще один юноша из ремесленного училища вспоминал: «В бункере люди прятались в каждом углу и закутке, и с каждой падающей бомбой “Отче наш” звучало со всех сторон все громче». Те, кто не имел доступа к бункерам (а такие люди составляли подавляющее большинство почти в каждом немецком городе), укрывались в собственных подвалах, где ясно ощущались каждый толчок и колебание. Дети научились прислушиваться и отличать по звуку фугасные бомбы с их громогласным «Бабах!!!» от приглушенного треска зажигательных снарядов, чье «клак-клак-клак» напомнило одному ребенку звуки «звонких шлепков» [14].

Поднявшись наверх из подвала своего дома в Берлине 29 декабря 1943 г., Лизелотта Гюнцель сразу взялась за дневник и начала писать. «Позади еще один ужасный налет», – написала пятнадцатилетняя девушка, пытавшаяся привести в порядок свои эмоции и подобрать для них подходящие слова. «У нас есть одно преимущество перед людьми прежних поколений, – продолжала она с юношеской серьезностью. – Мы познали смертельный ужас. В такие моменты все лишнее покидает человека. Всякое притворство, все, кроме Бога, самого святого в моей жизни, оставило меня, когда смерть простерла ко мне свой перст (я сама никогда бы в это не поверила)… Осталось единственное утешение для моего сердца, единственное утешение в смертельной опасности – вечная любовь Божия. Она не оставила меня». Лизелотта нашла утешение в молитве, повторяя слова, которые произнесла на своей конфирмации девять месяцев назад:

Заучивая эти слова, Лизелотта и представить не могла, какие испытания ей вскоре предстоят и как ей придется черпать отвагу в словах принесенного обета «ни смерть, ни страх, ни бедствие не заслонят от меня Твоей любви». Почти таким же обескураживающим, как пережитый в подвале во время авианалета ужас, было жутковатое чувство обыденности, когда семья поднялась по лестнице в квартиру и снова начала заниматься будничными делами. Лизелотте было нелегко разобраться в быстро меняющихся эмоциях: стоило ей вернуться домой и взять в руки свой дневник, как охвативший ее в подвале ужас вдруг показался ей совершенно необъяснимым [16].

Лизелотта Гюнцель жила во Фридрихсхагене на восточной окраине Берлина, и ее первое знакомство с воздушным налетом состоялось 22 ноября 1943 г., в ночь второй крупной атаки Королевских ВВС на Берлин. Их квартал не бомбили, но контора, где работал ее отец, оказалась полностью разрушена, и ее мать очень беспокоилась, на что они теперь будут жить. Телефонные линии были перерезаны, трамваи и поезда наземной городской железной дороги больше не ходили. Следующая ночь оказалась такой же тяжелой: «Говорят, что весь внутренний город представляет собой гору щебня. Фридрихштр[ассе], [Унтер ден] Линден, Лейпцигерштрассе, Алекс[андерплац] – все уничтожено. Дом тети К. тоже разбомбили. Моя школа сгорела, я больше не смогу туда ходить» [17].

За 40 минут Королевские ВВС сбросили на город 1132 тонны взрывчатых веществ и 1331 тонну зажигательных бомб. Разрушения были так велики, что пожарным и отрядам, занимавшимся разбором завалов, с огромным трудом удалось пробиться на место и начать тушить огонь. Пожары, бушующие вокруг Хаусфогтайплац, казалось, грозили объединиться в единое кольцо огня. Армейские части и пожарные бригады прибывали даже издалека – из Щецина, Магдебурга и Лейпцига. Окончательно потушить огонь удалось только следующей ночью, незадолго до возвращения бомбардировщиков. К тому времени пожарные и расчеты зенитных батарей едва стояли на ногах, а поднявшийся резкий морозный ветер грозил превратить новые пожары в центральном административном округе, по выражению Геббельса, «в ад». В Берлине, с его широкими проспектами и площадями и относительно небольшим количеством деревянных построек удалось не допустить такой огненной бури, какая бушевала в старых городских центрах Касселя и Гамбурга. Тем не менее с 22 по 26 ноября городу и его жителям был нанесен большой ущерб: 3758 человек убиты, еще 574 числились пропавшими без вести, почти полмиллиона остались без крова. По сравнению с тремя воздушными налетами, которые город пережил в конце августа и сентябре, это был новый опыт. Чтобы разместить огромное количество лишившихся жилья людей, которым некуда было податься, городские власти построили временные убежища на окраинах и в зеленой полосе города [18].

Район, где жила Лизелотта Гюнцель, во время первых воздушных налетов оставался в стороне от основных событий, поэтому они оказывали на нее скорее психологическое, чем непосредственно физическое воздействие. Тем не менее они действовали подавляюще. В 3:45 ночи в канун Рождества она услышала, как завыли сирены воздушной тревоги. Они с родителями подумали, что налет будет не слишком серьезным, потому что было уже почти утро, – обычно воздушные атаки происходили намного раньше. Но в тот раз бомбы упали гораздо ближе к их дому. У эскадрильи Pathfinder, указывавшей район цели, возникли проблемы с навигационным оборудованием, и пилоты разбросали бомбы по всему городу, затронув даже восточные районы Берлина, такие как Фридрихсхаген, который они до сих пор щадили. Во время этого (седьмого по счету) налета Королевских ВВС Лизелотта и ее родители едва успели спуститься по лестнице, волоча за собой чемоданы, и укрыться в подвале, когда раздался чудовищный грохот, и свет погас. Позднее в тот день она написала в дневнике: «Мы схватили чемоданы и хотели выбежать на улицу – нам показалось, что стены вот-вот рухнут. Вокруг клубилась пыль, и окна разлетались вдребезги». Облака казались багровыми на фоне охвативших город огней. «Наши мужчины старались поддерживать порядок и запрещали нам выходить, поскольку снаружи еще стреляли зенитки и падали бомбы. Мы полчаса просидели в темноте, слушая ужасающие взрывы и ожидая своего конца». Лизелотта впервые призналась, что ей действительно стало страшно [19].

К счастью, авианалет вскоре закончился. Ее отец поднялся наверх и, вернувшись, рассказал, что все окна выбиты, а в соседних домах пылают пожары. Семья тоже поднялась наверх и, как ни в чем не бывало, начала приводить квартиру в порядок. Все поверхности были покрыты грязью и битым стеклом, банки с домашними консервами разбились, маринованные огурцы раскатились по полу кухни, а остановившиеся часы показывали пять минут пятого. Радиоантенна была сломана. Лизелотта смотрела на все это как во сне. Потом они приступили к уборке. Они скатывали ковры, снимали с окон разорванную плотную ткань, которую вешали для светомаскировки, и снова зашивали ее, а мусор уносили вниз и выбрасывали на улицу. В прежние мирные времена в Германии за это можно было ожидать судебного разбирательства – теперь, несколько извиняющимся тоном заметила Лизелотта, так делали все.

Оглядываясь вокруг, при виде домов с выбитыми окнами она вдруг почувствовала волнение. В темноте раннего утра впервые за много лет все окна в округе светились. «Это было совсем как в мирное время!! – писала она. – А ведь сегодня канун Рождества!! Я была в таком восторге». Но вскоре окна снова ослепли – чтобы защититься от ветра и холода, люди закрывали их листами с трудом добытого картона; Лизелотта сходила в ратушу, и ей тоже дали там немного картона. Несмотря на все происходящее, семья продолжала готовиться к Рождеству [20].

К ночи с 28 на 29 декабря, когда Лизелотта поймала себя на том, что читает в подвале свои конфирмационные молитвы, она уже пять недель не могла нормально выспаться. Постоянные сирены воздушной тревоги, ожесточенные бомбардировки, пассивное ожидание в подвале – все это постепенно подтачивало ее силы. Через несколько дней после Рождества ей начали сниться бомбежки. Но даже днем она не могла освободиться от страха. В новом году все усилия Лизелотты и все ее нравственные требования к себе сосредоточились на одном: она не должна сломаться, повторяла она про себя снова и снова. «Когда вокруг с невообразимым грохотом взрываются бомбы, когда смерть тянется к твоему сердцу своей ледяной рукой, – писала она 3 января 1944 г., – у тебя остается только одна мысль: “Хоть бы это прекратилось!” Но это не прекращается. Тебе кажется, что нервы вот-вот не выдержат, и ты начнешь кричать, – но нельзя. Ты должна сохранять самообладание, тебе не позволено быть слабой – именно так говорила мне фрау Л.» [21].

Фрау Л. была учительницей немецкого языка в школе Лизелотты и около года оставалась предметом ее горячей подростковой влюбленности. Лизелотта видела в фрау Л., националистке и жене прусского офицера, воплощенный идеал «немецкой женственности» и, сравнивая себя с ней, постоянно находила собственное поведение недостаточно идеальным. Каждую свою неудачу Лизелотта отмечала с той же высокомерной нетерпимостью, с какой осуждала окружавший ее взрослый мир. Так же как Клаус Зайдель в Гамбурге, Лизелотта Гюнцель очень старалась держаться спокойно и хладнокровно. Но если Клаус мог хотя бы вести ответный огонь со своей батареи, Лизелотта была обречена переживать воздушные налеты бездеятельно, в тесном замкнутом помещении, каждый раз зная, что, если она выживет, ей через некоторое время придется возвращаться в сырой подвал и терпеть это снова и снова.

Дети младшего возраста воспринимали бомбардировки совершенно иначе, чем подростки, такие как Лизелотта. В середине 1950-х годов, когда дети, которым в 1943–1944 гг. было три-четыре года, пытались описать свой опыт, связанный с войной, многие обнаружили, что не могут выразить словами воспоминания раннего детства. Вместо этого они описывали страх окружающих или повторяли истории о своем детстве, услышанные от родителей, – один мальчик даже рассказал, как на время лишился дара речи. В середине 1950-х гг. эти дети для многого не находили подходящих слов. Одиннадцатилетняя Марион, стоя перед развалинами своего дома, не могла до конца осознать, что он разрушен. Самые ужасные события в рассказах этих детей – например, как одну девочку достали из-под обломков дома пять дней спустя – часто описывались мимолетно и вскользь. Через десять лет после окончания войны очень немногие из них упоминали, что видели мертвых [22].

Некоторые родители показывали детям разрушения издалека. Сигрид Марр вспоминала, как они с матерью поднялись на третий этаж дома и оттуда

В некоторых отношениях поведение детей и их матерей было на удивление похожим. Матери пересчитывали фарфоровую посуду, чудом уцелевшую при разрушении дома. Дети горевали, когда не могли найти вторую туфлю или любимую игрушку. Одна девочка, чей дом вскоре после Рождества разбомбили во второй раз, целый день тихо сидела в углу. Ее младшая сестра утешала себя, играя с куклой, которую их дедушка вытащил из-под завалов. Для нее самой дедушка достал ее рождественский подарок, полуобгоревшую книгу о королеве Луизе Прусской (история ее героического сопротивления Наполеону стала детской классикой в 1920-х гг.), и она вскоре с головой погрузилась в чтение. Пятнадцатилетняя Лизелотта могла обратиться к молитвам, выученным для конфирмации, и пыталась сохранять внешнее спокойствие, подобающее, по ее мнению, идеалу немецкой женщины. Дети старшего возраста и взрослые могли найти слова, чтобы выразить свои неверие и боль, горе и гнев. Но младшие дети часто были этого лишены [24].

Вспоминая о разрушении своего дома в Гамбурге в июле 1943 г., трехлетний Уве Тимм мог вызвать в памяти только отдельные разрозненные образы: две фарфоровые фигурки, которые его старшая сестра вынесла на улицу, ряды горящих факелов по обе стороны улицы, маленькие огни, словно бы парящие в воздухе. Лишь намного позже он понял, что этими маленькими огнями были развевающиеся на ветру горящие занавески, а факелами – охваченные пламенем деревья. Уцелевшая фарфоровая пастушка с отбитой ручкой с тех пор символизировала для него всех членов семьи, погибших 25 июля 1943 г. Старший брат Уве, Карл Хайнц, отреагировал на известие о бомбардировке с яростью. Прочитав письмо отца, молодой эсэсовец немедленно написал в ответ c фронта на территории Советского Союза: «Это не война, это попросту убийство женщин и детей – и это бесчеловечно» [25].

Нередко дети наблюдали за разворачивающимися на некотором расстоянии от них необыкновенными картинами разрушения с трепетом и изумлением, завороженные яркостью красок и дикой красотой открывающегося зрелища. Харальд Хольцхаузен, до июля 1943 г. живший в Гамбурге, видел, как в порту Харбург после авианалета горят цистерны с нефтью. Невыспавшемуся тринадцатилетнему мальчику, которого дважды за ночь будили сирены воздушной тревоги, эти цвета показались совершенно пленительными и волшебными:

Первое появление над головой авиации союзников далеко не всегда вызывало у детей ужас. Одна пятилетняя девочка, в 1943 г. наблюдавшая из своего дома в пригороде за летевшими бомбить Берлин самолетами, вспоминала: «При виде этих грозно ревущих машин мне показалось, будто я сплю или попала в волшебный мир». Она написала это в школьном сочинении 12 лет спустя, когда у нее уже были крайне веские причины сменить удивление на страх. Другая девочка из ее школы представляла, что самолеты – диковинные большие животные, летящие над ее родным Эссеном. Сабину Кауфманн из Бреслау тоже очаровал вид выстроенных в боевом порядке американских самолетов – на этот раз они появились в светлое время суток и летели очень высоко, так высоко, что в свете раннего утра казались ей «серебряными птицами в голубом небе». «Это было прекрасное, величественное зрелище, – писала она. – Моя восприимчивая детская натура охотно откликнулась на него, меня переполняло чувство счастья. Я желала только одного – лететь вместе с ними» [27].

Снова и снова дети сравнивали происходящее с захватывающим театральным представлением, непохожим ни на что, виденное ими раньше. Но если дети нередко находили в орудиях разрушения и даже в пожарах поразительную красоту, то взрослые комментировали этот аспект воздушной войны крайне редко. Урсула фон Кардорф оставила замечание о «дикой красоте» иссиня-черного дыма, клубившегося над белыми, как мел, тротуарами Берлина после воздушного налета, только на страницах своего дневника – окружающие могли посчитать подобные комментарии бестактными. И все же тень детского восторга от увиденного проникла и во взрослую речь. Разноцветные сигнальные ракеты, которые нападающие использовали, чтобы засечь цель, а защитники запускали в качестве ложных целей, медленно спускались с ночного неба на небольших парашютах, мерцая красными, зелеными, синими и желтыми огнями – немцы называли их «рождественскими гирляндами». Тактика «Виндоу» придавала этой аналогии законченность: каскады небольших алюминиевых полосок, которые Королевские ВВС сбрасывали, чтобы ослепить немецкие радарные системы (и которые Харальд Хольцхаузен и другие мальчики находили на земле после налета), больше всего напоминали серебряный «дождик» для украшения елки [28].

После налетов взрослые занимались в основном защитой своих домов и имущества и помощью родственникам и ближайшим соседям, а члены гитлерюгенда, такие как Лотар Карстен, помогали экстренным службам. После удара по Вупперталю 29 мая 1943 г. этот тринадцатилетний мальчик вместе с товарищами из юнгфолька доставлял сообщения и помогал тем, кто остался без дома, переносить вещи. На следующий день после налета маленькие дети по дороге в школу останавливались подобрать алюминиевые полоски и осколки зенитных снарядов. Эти осколки особенно ценили мальчики, которые менялись ими на школьных площадках так же, как когда-то их старшие братья обменивались сигаретными карточками. Но некоторые детские игры, наоборот, стали казаться неуместными: шестилетняя девочка, любившая играть в «Штукас», забросила эту забаву после бомбардировки Эссена в марте 1943 г. Игра стала слишком похожа на реальность [29].

Дети собирались, чтобы понаблюдать за работой саперных бригад, приезжавших обезвреживать неразорвавшиеся бомбы. Павла Васильевича Павленко вместе с группой заключенных из концлагеря Нойенгамме отправили обезвреживать бомбы в Вильгельмсхафене. Они должны были всем отрядом окапывать по кругу неразорвавшийся снаряд, после чего тянули жребий, и один из них шел выполнять наиболее рискованную часть задания – выкручивать запал. Таким отрядам обычно поручали самую грязную и опасную работу. Но дети в Эссене, очень волновавшиеся за немецких пожарных и собственных соседей, не придавали никакого значения той опасности, с которой сталкивались на расчистке завалов узники концлагерей, – если вообще замечали их присутствие. Подростки, такие как Лизелотта Гюнцель, обычно были слишком заняты исследованием собственного внутреннего мира, чтобы обратить внимание на подневольных рабочих, расчищавших для них улицы [30].

У проживающих в городских квартирах немцев коллективное чувство сосредоточилось на собственных семьях и ближайших соседях по дому. Они помогали друг другу устанавливать койки в подвалах и вместе тушили пожары, спонтанно образуя человеческие цепи, чтобы передавать из рук в руки ведра с водой. Соседи обращались друг к другу, когда нужно было присмотреть за квартирой или за оставленным на улице имуществом. Детям часто поручали следить за чемоданами с документами и ценностями, которые их родители относили в бомбоубежища. Взаимные обязательства в рамках тесного соседского сообщества становились все глубже, и люди замыкались в своем узком кругу, ограниченном домом и улицей. «Национальное сообщество», фольскгемайншафт, сокращалось до размеров одного дома или района, становилось более осязаемым. Ближе к концу войны в дневниках встречаются упоминания о местных «подвальных сообществах». Тем временем криминальная полиция уже начала беспокоиться, не подорвет ли рост краж и крушение общественной солидарности волю нации к победе [31].

Впрочем, иностранные рабочие далеко не всегда оставались такими незаметными, как в то время, когда обезвреживали оставшиеся на улицах городов бомбы. Когда дело касалось мародерства, полиция обращала на них самое пристальное внимание – хотя, как вскоре выяснилось, среди арестованных после авиаударов по Гамбургу было больше всего немцев, в том числе солдат СА, помощников Красного Креста и солидных граждан из профессионального среднего класса. Но именно иностранных рабочих, особенно узников концлагерей, работавших на разборе завалов, подвергали самым безжалостным наказаниям за самые незначительные проступки, такие как попытка взять себе немного брюквы. Некоторых отвозили обратно в Нойенгамме и вешали на глазах у всего концлагеря за похищение куска сыра или коробки спичек, которые они надеялись потом обменять [32].

Климентий Иванович Байдак был потрясен, столкнувшись на улицах Гамбурга со школьниками в униформе гитлерюгенда, которые насмешливо кричали ему: «Russen kaput!» и даже вытаскивали из ножен кортики и делали вид, что проводят ими себе по горлу. Еще до мартовских налетов на Эссен французский гражданский рабочий в письме домой из Рура надеялся, что «все это скоро закончится, потому что здешние люди мыслят, как дикари. Маленькие дети, лет пяти, угрожают нам на улице. Приходится стискивать зубы, потому что ты ничего не можешь сказать в ответ – ты должен просто терпеть» [33].

Но далеко не всегда члены гитлерюгенда могли позволить себе делать что угодно, не встречая никакого сопротивления. В немецких городах, особенно в Рейнланде и Руре, росли возникшие в первые годы войны неформальные уличные объединения молодежи из рабочего класса. Юные рабочие и подмастерья, такие как Фриц Тайлен, недовольные тем, что гитлерюгенд пытается ими командовать, и привыкшие зарабатывать собственные деньги, хотели больше свободы и меньше муштры, весело проводить время в парках и играть на гитарах. Эти ребята в возрасте от 12 до 17 лет не только старались произвести впечатление на местных девушек, нарушали комендантский час, защищали свою территорию от других банд (и прежде всего от гитлерюгенда), но и самостоятельно организовывали пешие и велосипедные загородные походы, создав своеобразную либертарианскую имитацию гитлерюгенда. Молодые диссиденты нередко ценили точно такие же вещи, что и их противники, и после вечерних потасовок удирали со значками и кортиками гитлерюгенда, гордясь тем, что смогли не уступить врагу собственные ножи в ножнах и самодельные значки группы «Эдельвейс». В Гамбурге одна молодежная банда даже взяла себе название в честь дивизии СС «Мертвая голова». Но гитлерюгенд и СА не собирались терпеть рядом с собой этих нонконформистов и считать их безобидными, и активно преследовали их. Несколько тысяч человек насильно обрили, а некоторых отправили в исправительные учреждения, трудовые воспитательные лагеря и молодежные концлагеря. Но основной костяк банд под названием «Пираты Эдельвейса» и «Навахо» продолжал существовать, и чем активнее их притесняли гитлерюгенд и штурмовики, тем более антинацистскими становились их настроения. Фриц Тайлен и его друзья из кельнского района Эренфельд решили посвятить себя созданию политических граффити: во время воздушной тревоги они выходили на улицы и дописывали на плакатах «Колеса должны катиться для победы!» – «После войны покатятся головы нацистов!» [34]. Но в их песнях, прославляющих мужское боевое братство, слышались почти нацистские ноты:

Бомбардировки всегда вызывали чувство личной беспомощности. Однако это чувство трансформировалось в общенациональное чувство беспомощности самой Германии лишь в самом конце войны, только после того, как люфтваффе, зенитная артиллерия и вермахт потерпели поражение. Для мирных жителей городов и поселков, ставших жертвами бомбардировок союзников, этот момент наступил осенью 1944 г., зимой и весной 1945 г. Именно в этой фазе войны бомбардировки стали наиболее ожесточенными, человеческие потери самыми большими, и нацистский режим впервые с 1934 г. начал открыто терроризировать собственное население. Но в средней фазе войны, от нападения на Советский Союз в июне 1941 г. до высадки в Нормандии три года спустя, даже под бомбами союзников Германия не производила впечатления беспомощности, хотя именно тогда англо-американские союзники придавали бомбардировкам величайшее стратегическое значение. В течение этого долгого и крайне важного среднего периода войны у немецких граждан были веские причины сохранять бодрость духа. Несмотря на бомбардировки и поражение под Сталинградом в январе 1943 г., немецкая армия по-прежнему контролировала Европейский континент от Ла-Манша и атлантических портов до внутренних рубежей Советского Союза. И воздушная война шла не только между бомбардировочным командованием Королевских ВВС и гражданским населением – у людей были все основания верить, что Германия способна дать врагам отпор. В конце марта 1944 г. зенитная артиллерия и эскадрильи ночных истребителей люфтваффе по-прежнему успешно уничтожали воздушные флоты бомбардировщиков противника [36].

Праздные разговоры о смене режима и прекращении войны, ненадолго возникшие летом 1943 г. после того, как Муссолини потерял власть, быстро заглохли. А когда осенью 1943 г. суды с особыми полномочиями начали выносить все больше смертных приговоров за пораженческие высказывания, люди снова забились каждый в свою скорлупу. Хотя Гитлер был против оттягивания военных ресурсов от линии наступления, их все же начали незаметно перебрасывать назад для защиты тыла. Эскадрильи истребителей возвращали с Восточного фронта, несмотря на то, что в июле советская авиация завоевала господство в небе во время великого танкового сражения под Курском. Множество наступательных и оборонительных операций, как и опасался Гитлер, существенно подрывали военный потенциал Германии. К концу 1943 г. численность зенитной артиллерии была доведена до 55 000 орудий, при этом зенитные батареи получили три четверти всех 88-мм орудий, уже заработавших устрашающую репутацию в танковых сражениях в Северной Африке и на Восточном фронте. Черчилль, возможно, преувеличивал, когда называл войну в воздухе вторым фронтом, но массовые бомбардировки 1943 г. действительно остановили поток военной техники, идущей на Восточный фронт, даже несмотря на то, что бомбардировщики оказались крайне неэффективными для поражения непосредственно оружейных заводов [37].

Между тем никто в германском правительстве не сомневался в необходимости немедленного и масштабного укрепления гражданской обороны. В больших городах развернулась титаническая программа строительства бункеров. Там построили огромные подземные убежища, наподобие бункера рядом с вокзалом Анхальтер в Берлине, удобно соединенные с туннелями подземных коммуникаций. При этом в Берлине, Бремене, Гамбурге и других городах соорудили надземные бункеры – массивные башни, похожие на огромные крепости без окон, с четырехметровыми железобетонными стенами и плоскими крышами, которые могли служить площадкой для зенитных орудий, радиолокационного оборудования и прожекторов. Три берлинские башни – около зоопарка, парка Гумбольдтхайн и в районе Фридрихсхайн – могли вместить по 10 000 человек каждая и служили мощными оборонительными рубежами при атаках с воздуха, в решающей битве за город и против наземных войск. Они давали населению укрытие и место для собраний и символизировали волю и стойкость нации [38].

Все это требовало огромных ресурсов. На берлинские бункеры потратили половину средств строительной программы за 1943 г. Но они все равно могли защитить лишь небольшую часть горожан. Большинству берлинцев, как и жителям других городов, по-прежнему приходилось искать убежище в подвалах своих многоквартирных домов. В маленьких городках Германии жители были подготовлены еще хуже и в результате одиночных бомбардировок несли пропорционально бо́льшие человеческие потери, чем в крупных городах, таких как Берлин и Эссен, которые бомбили намного чаще. Школы со своей стороны делали все, что могли: устраивали для детей учения по гражданской обороне, в том числе с использованием противогазов, и открывали временные сборные пункты для тех, кто лишился жилья после бомбежек. В 1944 г. четырнадцатилетняя Матильда Молленбауэр переписывала слова: «При угрозе воздушного налета проследуйте в бомбоубежище. Осторожность – не трусость», – до тех пор, пока не заполнила всю страницу от начала до конца и не выучила их наизусть [39].

Через две недели после бомбардировки Гамбурга стало очевидно, что страна разделилась на тех, кто пострадал от воздушных налетов, и тех, кого они никак не затронули. В Северной и Центральной Германии эшелоны с беженцами, направлявшимися в безопасные места, встречали тепло и сочувственно. Но на юге население реагировало на эвакуированных «холодно и в какой-то степени даже враждебно». В Южной Германии и Австрии, как сообщала в середине августа полиция безопасности, люди просто не представляли, «какую катастрофу пережили эвакуированные, какие физические и эмоциональные страдания они при этом испытали». В Восточной Пруссии местные жители называли матерей Bombenweiber («бомбобабы»), а девочек и мальчиков – Splitterkinder («дети осколков»). В Баварии вместо приветствия выкрикивали: «Bombenkinder!» («дети бомбежек») и более традиционное «Saupreussen!» («прусские свиньи») в адрес девушек в униформе, марширующих по сельской местности. Только в «крайне примитивных условиях» Вартеланда, где жили переселенцы – этнические немцы, некоторое время назад сами вынужденные покинуть родные места, беженцы встретили теплый и искренний прием [40].

Одна женщина из Гамбурга, отправившаяся в эвакуацию с тремя детьми, по приезде на юг обнаружила, что не может достать чистые подгузники для своего годовалого ребенка. Когда она добралась до Линца в Австрии, выяснилось, что ей с детьми негде ночевать – им пришлось спать на полу вокзала. Когда дети начали болеть, она написала мужу, умоляя прислать ей денег на обратную дорогу и уверяя, что даже в подвале их дома в Гамбурге им будет «в тысячу раз лучше, чем здесь». Но самое главное, она просила его: «При любой возможности отговаривай этих несчастных людей от поездки в те области, где еще царят мир и безмятежность… Здесь, в Остмарке [Австрии], никто ничего не понимает. Хотела бы я, чтобы их тут тоже начали бомбить» [41].

Дальше на север дела обстояли совсем иначе. Даже в городах, находившихся чуть в стороне от траектории полета бомбардировщиков, точно так же звучали сирены. В феврале 1943 г. полуторагодовалая Урсель подбежала к бабушке и сказала: «Боюсь самолет!», хотя, находясь в более-менее безопасной зоне за пределами Берлина, малышка только второй раз слышала над головой тяжелый рев вражеских двигателей. С марта по июль Королевские ВВС совершили 31 крупный ночной налет на гораздо более близкие города Рура и постоянно меняли цели, отчасти для того, чтобы дать бомбардировщикам, которых пока еще не прикрывали истребители дальнего действия, больше шансов против эскадрилий ночных истребителей люфтваффе. Люди привыкли просыпаться по несколько раз за ночь и решать, стоит ли спускаться в подвал и там дожидаться отбоя тревоги. Нередко у жителей этих городов оказывалось больше сил и желания обсуждать бомбардировки, чем у измученных и подавленных беженцев. Дрезденцы с ужасом слушали рассказы из Берлина, представляя, каково было бы испытать подобное самим. Зимой и весной 1943–1944 гг. всеобщие страх и ярость распространились далеко за пределы Берлина. Каждый раз во время воздушного налета на столицу четырнадцатилетнюю польку Марию, прислуживавшую в немецкой семье близ Данцига, била хозяйка. Муж этой женщины, бывший учитель немецкой школы в Польше, служил в штабе в Берлине, поэтому Марии приходилось терпеть побои очень часто [42].

Но даже если немцы еще не чувствовали себя побежденными, триумф 1940 г. уже казался далеким воспоминанием. К концу 1943 г. Лизелотта Гюнцель, вероятно, начала еще сильнее сомневаться в прочности своих нервов, однако по-прежнему не поддавалась пораженческим настроениям, хотя ее собственный отец, старый социал-демократ, бродя по квартире, без конца рассуждал о революции и старался убедить ее, что Германия проиграла войну. Вместо этого Лизелотта жадно впитывала слухи о возмездии, которое ее страна собиралась обрушить на Англию. Почву для подобной реакции старательно готовили на протяжении всего 1943 г. Январское поражение Германии под Сталинградом вынудило Геббельса сменить тон пропаганды на пронзительно-пессимистический. Начиная с весны 1943 г. его министерство рассказывало немцам о зверствах советских войск, возлагало вину за войну на евреев и обещало, что Германия вскоре отомстит Британии за неизбирательные бомбардировки немецких городов. Летом немецкая пропаганда принялась намекать, что у Германии есть некое секретное «чудо-оружие», способное обеспечить ей «окончательную победу». Но с тех пор ничего так и не произошло. Летом в рапортах полиции безопасности, изучавшей перепады общественного мнения, а также в дневнике Лизелотты все чаще проскальзывало беспокойство: каким образом Германия выиграет войну и когда на самом деле Британию настигнет обещанное возмездие? [43]

В течение всего 1943 г. Гитлер почти не выступал на публике. В марте он вернулся в Берлин из штаб-квартиры в Восточной Пруссии, чтобы отметить День памяти героев, но ничего не сказал о героях, недавно павших на Волге. Он зачитал свою речь так быстро и монотонно, что многие люди, слушавшие радио, задавались вопросом, не подменили ли его. После Гамбурга Гитлер, вопреки настояниям Геббельса, отказался посетить разрушенные бомбежками города или выступить по радио. Наконец, после нескольких месяцев ожидания, 8 ноября 1943 г. фюрер обратился к своему народу. Это была одна из важнейших дат в нацистском календаре, канун 20-й годовщины его неудачного путча в Мюнхене. К тому времени Гитлер оставался единственной крупной фигурой с незапятнанной репутацией и по-прежнему пользовался доверием общества [44].

К 20:15 улицы опустели – люди ждали у радиоприемников его выступления. Они хотели, чтобы он успокоил их, и, самое главное, подтвердил, что Англия действительно потерпит поражение в этой войне благодаря новому чудесному оружию, о котором все лето рассказывали партийные пропагандисты. На худой конец, они хотели хотя бы удостовериться, что ждать возмездия осталось уже недолго. Поэтому высказанная Гитлером довольно расплывчатая угроза ударить по Британии была воспринята с радостью и облегчением: «Если фюрер так говорит, значит, я в это верю. Томми получат по заслугам…» – или, как написал в рапорте еще один осведомитель полиции безопасности: «Обещание из уст фюрера стоит больше, чем все заявления в прессе, по радио и на партийных собраниях» [45].

В квартире своих родителей в Берлине Лизелотта Гюнцель записала в дневнике: «Я как раз слушаю речь Гитлера». Хотя сам фюрер вызывал у нее чрезвычайно сильные сомнения, его слова воодушевили ее: «Гитлер снова вселил в меня веру в победу. Он говорил о высадке в Англии и о возмездии за террористические бомбардировки». Затем, отражая навязчивые мысли Гитлера о том, что крах 1918 г. не должен повториться, и витавшие в обществе апокалиптические настроения, Лизелотта написала: «И даже если все рухнет, нового 1918 г. не случится. Адольф Гитлер, я верю в тебя и в победу Германии». Католическое духовенство снова бросило вызов монополии режимных СМИ, напомнив с церковной кафедры, что мстить – не по-христиански. Но в сильно пострадавших Рейнланде и Вестфалии прихожане пропускали эти нравоучения мимо ушей и продолжали мечтать об ожидающем Англию великом возмездии. Возможно, подростки, такие как Лизелотта, действительно воспринимали все эти торжественные обещания и клятвы всерьез, но они ни в коем случае не были единственными, кто верил в силу «стойких сердец» и в победу Германии [46].

Через семь недель после выступления Гитлера остатки надежды, ненадолго вызванной его словами, сгорели в огне бомбардировок Королевских ВВС и были раздавлены тяжелыми новостями с Восточного фронта, где замерзающие солдаты встречали третье Рождество. В конце декабря 1943 г. безудержный поток политических анекдотов уже начал вызывать беспокойство у исправно записывавших их агентов тайной полиции. Один звучал так:

Второй анекдот звучал еще более лаконично: «Во время последней атаки на Берлин англичане сбрасывали сверху охапки соломы для ослов, которые еще верят в Возмездие» [47]. Немало людей загадывали, чтобы бомбардировщики обошли их город стороной. Появившаяся в Руре популярная песенка советовала Королевским ВВС лететь на Берлин, потому что именно там в феврале 1943 г. с восторгом встретили великую речь Геббельса, призывавшую к «тотальной войне»:

По ночам люди лежали в постели и молились, чтобы бомбы упали на какой-нибудь другой город. Чувство национального единства, которое днем изо всех сил пыталась укрепить пропаганда, вещавшая о мести и возмездии, незаметно истончалось.

Но у моральной стойкости немецкого населения была и своя темная сторона. Сохранился ряд адресованных Геббельсу писем за май и июнь 1944 г., в которых граждане советовали властям использовать в немецких городах евреев в качестве живого щита (даже после того, как всех их уже депортировали), не пускать их в бомбоубежища, а после налетов широко публиковать данные о количестве погибших евреев: «Даже если это не остановит воздушный террор, то, по крайней мере, поможет уничтожить этот бич человечества, и это будет отчасти сделано руками их собственных сторонников из вражеских стран». Некоторые, вспомнив о немецкой практике коллективных репрессий в оккупированной Европе, предлагали разбрасывать листовки, сообщающие «британскому и американскому правительству [sic], что после каждого теракта, в котором погибли мирные жители, было расстреляно в десять раз больше евреев, евреек и их детей». Авторы отдельных писем недвусмысленно заявляли, что такие меры возымеют на британцев и американцев то действие, которое не смогли произвести «новое оружие» и «возмездие». Ирма Й., призывавшая Геббельса «от имени всех немецких женщин и матерей, и родных всех жителей Рейха… приказать повесить по 20 евреев за каждого убитого немца в тех городах, где наши беззащитные, бесценные люди были трусливо и зверски убиты террористами», одновременно невольно признавалась, что чувствует себя совершенно беспомощной, добавив к этому: «Ибо никакое другое оружие нам недоступно». К. фон Н. придерживался того же мнения и вдобавок считал, что такая форма «отмщения» союзникам имеет «дополнительное преимущество, заключающееся в том, что оно не подвергает опасности наших пилотов». «Вот увидите, – уверял он, – как быстро прекратится террор!» [49]

Чувство беспомощности и уязвимости, лежавшее в истоке этой кровожадной ярости, пожалуй, наиболее ясно проступает в другом письме из Берлина, написанном Георгом Р. 1 июня 1944 г. «Я получаю свои письма до востребования, потому что за это время одно мое жилье сгорело, а еще два разбомбили», – сообщал в первых же строках Георг Р. Далее он напоминал рейхсминистру о другом своем письме, отправленном год назад, в котором предлагал: «Нет уничтожению немецкого народа и немецких земель – даешь полное уничтожение евреев». Но в тот раз у него возникла новая идея: вместо того, чтобы изгнать всех евреев из Германии, он предлагал «объявить через специально организованный плебисцит, что мы больше не собираемся нападать ни на какие города в Англии и, следовательно, наши враги также больше не должны нападать на наши города и селения. Решение вступает в силу немедленно… А если наши враги тем не менее посмеют напасть хотя бы на один из наших городов… тогда мы безжалостно расстреляем 10 000, 20 000 или 30 000 евреев» [50].

Корреспонденты Геббельса транслировали в своих письмах многократно усиленное эхо тех сигналов, которые воспринимали из нацистских газет и радио. В апреле 1943 г. министр пропаганды приказал уделять больше внимания антисемитской пропаганде: 70–80 % всех радиопередач следовало посвятить еврейскому вопросу, вине евреев в развязывании войны и тому, какая судьба ожидает Германию, если евреи решат мстить. Новый «Еврейский школьный календарь», изданный в апреле 1943 г. для будущего учебного года, был полон «цитат», касающихся запланированной мести евреев неевреям. Центральное место в кампании против британской и американской «плутократии» занимали тайные манипуляции еврея – точнее, его собирательного образа, созданного всеми средствами нацистской пропаганды за последние два года войны. Даже в глухой австрийской деревне маленьким мальчикам в школе вдалбливали лозунг: «В войне виноват еврей». Эдгар Плохл и его одноклассники должны были каждое утро произносить эти слова перед началом уроков. Первым делом их строгая учительница проверяла чистоту их шеи, ушей, ногтей и носовых платков и выбирала, кого следует выпороть, а потом мальчишки хором торжественно повторяли за ней: «В войне виноват еврей». Каждый день Эдгар шел в школу, с ужасом ожидая утреннего наказания, а потом вместе с остальными мальчиками повторял эти «волшебные слова» [51].

Если бы пропаганда Геббельса действовала на одних только нацистов, ее влияние было бы относительно невелико. Но, как выяснил на личном опыте Виктор Клемперер, созданный Геббельсом образ еврея как истинного протагониста войны сыграл роль линзы, сфокусировавшей в себе страх и растерянность людей, которые изначально не были нацистами и пришли бы в ужас при мысли о расстреле еврейских заложников. Славный фабричный мастер, с которым Клемперер вместе служил во время Первой мировой войны и который искренне сочувствовал ему 12 марта 1944 г., когда он потерял должность преподавателя в институте только потому, что был евреем, неделю спустя в разговоре с Клемперером, сбивчиво пытаясь объяснить ему причину последней, совершенно бессмысленной американской бомбардировки Гамбурга, заговорил о еврейских «миллиардерах». Абстрактная идея «еврейской плутократии» предлагала таким людям, как он, объяснение, идущее вразрез с их личной симпатией к отдельным евреям. В обществе возник новый водораздел. Даже после ноябрьского погрома 1938 г. антисемитизмом нацистов восторгались лишь некоторые группы и регионы, такие как Гессен или Франкония, где и до 1933 г. существовали сильные антисемитские настроения. В таких городах, как Берлин, Гамбург и Франкфурт, или в Руре, где глубоко укоренились светские традиции и ценности рабочего движения, подобные взгляды почти не имели влияния. Но война изменила картину и в этих регионах. Пытаясь осмыслить ожесточенные террористические бомбардировки, гражданское население в городах все больше начинало верить в заговор врагов, испытывающих непримиримую ненависть к немцам и Германии [52].

В «еврейские» бомбардировки верили не только убежденные сторонники нацистов, и эти взгляды подкреплялись не только антисемитской пропагандой. Свою роль играли и широко распространившиеся слухи о массовых расстрелах евреев на Востоке. Утонченный аристократ Лотар де ла Камп писал из Гамбурга родным 28 июля 1943 г., в разгар операции «Гоморра»: «В частных беседах и даже в более широком кругу простые люди, средний класс и прочее население неоднократно высказывались в том смысле, что нападения союзников – месть за наше обращение с евреями». Тем же летом в Мюнхене, Эссене, Гамбурге и Киле раздавались голоса, высказывающие сходную точку зрения. Более 10 % писем, адресованных Геббельсу в середине августа, протестовали против антисемитской кампании. Один корреспондент указывал, что людей беспокоят и другие вопросы, другой считал, что немцы сейчас несут наказание за то, как они раньше поступили с евреями. 2 сентября 1943 г. ежедневная газета Stuttgarter NS-Kurier почувствовала себя обязанной публично опровергнуть довод о том, что мировое еврейство не воевало бы с Германией, если бы Германия не взялась за решение еврейского вопроса столь радикально. Антисемитская риторика Геббельса оказалась для режима палкой о двух концах. Тем не менее в широком смысле он одержал победу. Ибо ни Лотар де ла Камп, ни люди, на которых он ссылался, совершенно не сомневались в том, что у евреев имеется все необходимое для разрушительных нападений на Германию. Внушая населению мысль о могуществе «еврейской плутократии», геббельсовская пропаганда добилась успеха, даже если в настоящий момент результатом этой пропаганды были страх и растерянность немцев [53].

В течение долгой средней фазы войны этот пессимистический взгляд на положение нации то усиливался, то ослабевал по мере поступления новостей с разных фронтов.

Когда американцы в сентябре 1944 г. дошли до Аахена, они обнаружили, что местное население ожидает коллективного наказания за то, что было сделано с евреями. Но даже критически настроенные и несогласные граждане незаметно для себя усвоили глубинное убеждение, будто евреи настолько едины и сильны, что могут руководить бомбардировками союзников. Геббельс оказался прав, полагая, что может использовать пропаганду, опирающуюся на страх и рассказы о зверствах, чтобы не позволить немцам окончательно пасть духом и поддаться откровенно пораженческим настроениям [54].

Тем временем режим делал все возможное, чтобы защитить от бомбардировок молодежь. После усиленных налетов весной и летом 1943 г. многие школы были полностью эвакуированы в сельскую местность. Все происходило почти так же, как во время предыдущих эвакуаций в 1940, 1941 и 1942 гг., но масштабы были намного серьезнее, а срок пребывания в эвакуации не ограничивался шестью месяцами. В Берлине Геббельс использовал свое положение гауляйтера и рейхскомиссара по обороне, чтобы как можно более полно реализовать эту программу. Во многих гау последовали его примеру, и, в отличие от первой эвакуации в сентябре 1940 г., католическое духовенство поддержало принятые меры. В конце 1943 г. произошел массовый отток населения в сельскую местность, с севера и запада Рейха на юг и восток, сравниться с которым могло только бегство с востока на запад в конце войны [55].

Успех полномасштабной эвакуации целых школ, которые перевозили в старинные загородные усадьбы и монастыри, часто зависел от находчивости организаторов. Когда женскую гимназию Песталоцци из берлинского Руммельсбурга эвакуировали в Шлосс-Штребен, резиденцию польского графа в Вартеланде, девочкам какое-то время пришлось спать на соломе на полу и терпеть укусы клопов, пока для них не соорудили деревянные двухъярусные кровати. Но у них были большие и просторные комнаты, и руководительница лагеря Союза немецких девушек читала им перед сном рассказы о привидениях при мерцающем свете керосиновой лампы. На завтрак всегда давали суп (младшие девочки считали пузырьки на поверхности супа за письма из дома, а старшие – за поцелуи). А добродушный директор лагеря герр Кёте, всегда ходивший в эсэсовской униформе, отправлял их письма домой без всякой цензуры.

Бомбардировки немецких городов (до 1944 г.)

Польский граф переехал в квартиру около парадной лестницы, но за все время девочки так и не увидели его, и никто не мешал им кататься по перилам. Поддержанием дисциплины девочки в основном занимались сами: двенадцатилетней Ренате Шварц однажды пришлось лежать на животе на своей кровати, стараясь не издавать ни звука, пока остальные девять девочек из ее комнаты по очереди подходили к ней и шлепали ее по ягодицам за то, что она бегала вокруг них и задирала им юбки. В остальном у Ренаты остались счастливые воспоминания о том времени. Ей даже дали роль Мальчика-с-пальчик в воскресных спектаклях, и она, спотыкаясь, вышагивала по сцене в огромных эсэсовских сапогах герра Кёте, с позаимствованным на кухне ножом для разделки мяса. Со временем театральные постановки школьниц стали масштабнее, и они даже показали в деревне значительно расширенную версию сказки «Великан с тремя золотыми волосками», к большому восторгу местных немецких семей [56].

В маленьких немецких городках и поселениях поток матерей-беженок с маленькими детьми встречали не так радушно – местные жители нередко чувствовали себя стесненно. В сентябре 1943 г. более 1240 эвакуированных из Бохума, Хагена, Берлина, Штеттина и других городов поселили в Рюгенвальде в приморской Померании, население которого насчитывало всего 8000 человек. Вынужденное тесное соседство приводило к мелким, но унизительным ежедневным конфликтам: хозяева отказывались давать беженцам постельные принадлежности или топливо для обогрева помещений и не позволяли им пользоваться своей кухней. В Рюгенвальде женщинам и детям приходилось носить пищу с импровизированных коммунальных кухонь и есть ее в спальнях. По мере того как количество эвакуированных росло, местные жители принимали их все более неохотно, и старосте села и ортсгруппенфюреру партии (часто это был один и тот же человек) приходилось все настойчивее давить на земляков, чтобы найти для беженцев жилье. Когда двенадцатилетний Эрвин Эбелинг прибыл в Любов близ Старгарда в Померании, его сразу отвезли в местную гостиницу, где окрестные фермеры как раз разбирали приехавших одним поездом женщин, детей и подростков из Хагена. В основном всех интересовали только женщины с одним ребенком, от которых было бы больше пользы в хозяйстве. Желающих взять Эрвина и еще десять мальчиков не нашлось, и им пришлось ночевать на вязанках соломы в доме свинопаса до тех пор, пока для них, наконец, не отыскали приемные семьи [57].

В регионе Байрёйт в Баварии две женщины с ребенком, вынужденные ютиться в крошечной комнате почти без мебели, обнаружили, что никто из местных жителей не намерен предлагать им горячую еду. Они вернулись в Гамбург. В августе 1943 г. в Наугарде никто не хотел брать к себе тринадцатилетнюю Гизелу Веддер и ее сестру. Наконец мэр поставил для них кровать у себя на кухне, служившей ему кабинетом. По вечерам, когда он сидел и выпивал там вместе с посетителями, девочки прятались под одеялом. Не имея места, куда можно было бы переехать, и не найдя никого (включая учителей), кому хватило бы смелости заступиться за них, девочки в конце концов решили, что с них довольно. С трудом волоча за собой деревянный чемодан, они отправились по раскаленной летним зноем пыльной улице на станцию. И снова никто не пришел им на помощь – им пришлось самим тащить свой багаж по жаре [58].

Местные власти, вынужденные проводить полную эвакуацию, не прибегая к принуждению, повсеместно сталкивались с трудностями. Гитлер настаивал на защите прав родителей – неизменно настороженно относясь к настроениям в тылу, он не мог согласиться на полномасштабные чрезвычайные меры, которых требовал Геббельс в речи о тотальной войне в феврале 1943 г. Несмотря на активную рекламу эвакуационных мероприятий, родители не всегда давали на них согласие. Чтобы преодолеть сопротивление, местным чиновникам из партии и Министерства образования нередко приходилось издавать дополнительные постановления. Школы закрывались, но непокорных родителей предупреждали, что они по-прежнему несут юридическую ответственность за посещение детьми учебного заведения. Из таких городов, как Берлин, дети могли ездить в школу в Ораниенбург, или родители использовали имеющиеся связи, чтобы устроить детей в приемные семьи в соседних городах, таких как Науэн [59].

Так же, как это было в Британии, расширение масштабов эвакуации означало появление новых возможностей для дурного обращения с детьми. Летом 1943 г. восьмилетний Петер Гроот приехал в Массов в Померании, где за ним присматривали две сестры, обе нацистки и обе старые девы. Все было хорошо до тех пор, пока сестры не решили купить собаку и не начали отдавать ей изрядную часть пайка, полагавшегося Петеру. К тому времени, когда мать приехала зимой навестить его, он так исхудал, что его пришлось положить в больницу. В некоторых случаях о трудностях адаптации детей свидетельствовало ночное недержание мочи. Однако власти рассматривали это как физическую или психологическую слабость. Если из исправительного заведения детей, мочившихся в постель, могли отправить в психиатрическую лечебницу, то эвакуированных детей с подобной проблемой в некоторых, крайне редких, случаях возвращали домой к семье [60].

В течение двух месяцев из 306 учеников одной средней школы Хагена домой вернулись 27. Говоря о причинах, директор упомянул, что «дети тоскуют о доме, а родители скучают по своим детям», а также указал на «плохие условия проживания», «предположительно неудовлетворительную заботу о детях со стороны приемных родителей» и (в случае с детьми, вышедшими из школьного возраста) «необходимость устроиться на работу». Пытаясь остановить поток возвращающихся, гауляйтер и рейхскомиссар по обороне Южной Вестфалии Альберт Гофманн приказал не выдавать продовольственные карточки на детей, вернувшихся без уважительной причины. Это спровоцировало сидячие забастовки женщин, а в некоторых областях и их мужей-шахтеров, продолжавшиеся до тех пор, пока власти не уступили [61].

Но многие дети остались и смогли приспособиться к своему новому окружению. Гюнтер Кунхольц, один из трех детей в семье, по приезде в Рюгенвальде обнаружил, что его взяла к себе бездетная пара. На следующее утро одиннадцатилетний мальчик сидел на пороге дома и рыдал. Однако он решил остаться и довольно быстро привык называть своих опекунов дядей и тетей. Он провел в Померании три с половиной года, наслаждаясь теплом и эмоциональной близостью, которых уже не мог ощутить позднее, когда вернулся в родную семью. В Зибенбургене [Трансильвании] тринадцатилетний Фридрих Хейден вместе с женщинами и детьми сгребал граблями и ворошил луговую траву, которую косили его приемный отец вместе со слугой. Когда сено просохло, Фридрих научился правильно грузить его в тележку: он заметил, что, если не следить за равновесием, тележка опрокинется. Семилетний Карл Лукас привез на ферму в Энцерсдорфе в Баварском лесу 23 копны сена и так гордился тем, что помогает по хозяйству, что нарисовал об этом рисунок и послал его своей матери. На рисунке Наннерль, родная дочь хозяев, и работник-поляк грузят сено на телегу, а маленькая фигурка с подписью «Ich» («я») держит лошадь за поводья. Фридриха очаровали румыны и цыгане, с которыми он впервые работал бок о бок, – кроме того, его поразило, сколько еды им удавалось утаить от его приемного отца. В июне 1944 г. Карл уже напоминал в письмах матери, оставшейся в светском протестантском Гамбурге, чтобы она ходила в церковь. Поначалу жены фермеров предпочитали выбирать на «невольничьих рынках» эвакуированных взрослых женщин в надежде, что те будут усерднее работать, однако приучить детей к сельскохозяйственным будням нередко оказывалось куда проще [62].

Эвакуированные матери, наоборот, часто приспосабливались к новым условиям намного хуже. Их городские привычки и северный акцент, неприязнь к местной пище и рассказы о роскошных домах, которые они потеряли, нарушали упорядоченное размеренное течение сельской жизни. Хуже всего, многие женщины не хотели работать. Впрочем, им это и не требовалось. Если жене крестьянина с четырьмя или пятью детьми приходилось довольствоваться 45–60 марками в месяц, бездетная жена служащего могла тратить от 150 до 180 марок. Женщины из Эссена, Дюссельдорфа и Гамбурга, эвакуированные в Вюртемберг, смотрели на швабских «крестьянок» свысока, считая их простушками и дурами за то, что они «так много работают». Жены фермеров, в свою очередь, возмущались праздностью горожанок, которые «похоже, считают, что их должны обслуживать и исполнять все их прихоти, словно в гостинице». Швабские хозяйки жаловались, что новоприбывшие не помогают им даже с домашними делами, такими как стирка и штопка, не говоря уже о полевых работах, особенно когда для сбора урожая требовались все свободные руки [63].

По мере того как рабочие второстепенных отраслей, и особенно женщины и дети, покидали города, война для них отходила на задний план. К февралю 1944 г., когда Лизелотта Гюнцель уехала из Берлина в Дройзен в Саксонии, мода на разговоры о возмездии и победе над Англией или о еврейском воздушном терроре окончательно прошла. Тем, кто никуда не уехал, оставалось только, следуя тщательно выверенному пропагандистскому лозунгу, «держаться до конца» – хотя у них в любом случае не было другого выбора. Впрочем, они могли поступить лучше: включить радио, снова начавшее чаще передавать легкую романтическую музыку по заявкам слушателей, отодвинуть мебель к стене и устроить танцы. Отправляясь в новую школу-интернат, Лизелотта Гюнцель постаралась смириться с тем, что ей придется оставить свой дом и родителей, – в утешение она говорила себе: «Помимо боли расставания я чувствую сильную тягу к далеким местам. То же чувство, которое тысячи лет назад заставляло скандинавских и германских завоевателей покидать свои дома, сегодня мощной волной поднимается в моей груди» [64].

9. Вынужденное бегство

В июне 1944 г. вермахт оказался застигнут врасплох. К третьей годовщине немецкого вторжения в Советский Союз Красная армия начала на Восточном фронте операцию «Багратион», свое крупнейшее наступление в ходе этой войны. Воспользовавшись тактической внезапностью, Красная армия провела серию серьезных боев на окружение под Витебском, Бобруйском, Брестом и к востоку от Вильно, недалеко от тех мест, где в 1941 г. сама потерпела ряд тяжелых поражений. К 4 июля в ее руках была большая часть Белоруссии. Вермахт понес катастрофические потери в живой силе и технике. Группа армий «Центр» и группа армий «Северная Украина» были практически уничтожены, потеряв 28 дивизий и 350 000 человек. За уничтожением группы армий «Южная Украина» последовало окончательное освобождение Советского Союза, а немцы были отброшены к линии вдоль Вислы. На западе союзники высадились в «День Д» на том участке побережья, который немецкое командование до этого не считало нужным защищать, и в тот день, когда силы немецкой воздушной и морской разведки были отозваны из-за сообщений о плохой погоде в Ла-Манше. Когда союзники вырвались из кольца вокруг Нормандии, и 7-я армия США в середине августа начала продвигаться вверх от Средиземноморского побережья, Гитлеру пришлось разрешить полномасштабный вывод войск из Франции. Париж был освобожден 25 августа, а 12 сентября первые американские войска пересекли немецкую границу южнее Аахена [1].

До конца мая 1944 г. Третий рейх контролировал Европу от Черного моря до портов Ла-Манша. Военно-промышленные предприятия неуклонно наращивали выпуск продукции, сокращать внутреннее гражданское потребление не потребовалось, за исключением кратковременного урезания пайков в 1942 г. Массовые бомбардировки городов пошли на спад, и многие родители захотели, чтобы их дети вернулись домой, что вполне красноречиво свидетельствовало об их дальнейших ожиданиях. На западе многие предвидели высадку союзников, однако немало людей считало, что она окончится такой же катастрофической неудачей, как и попытка высадки в Дьеппе в 1942 г.

Даже в период ожесточенных боев в Нормандии, когда немецкая армия пыталась оттеснить англо-американские силы вторжения обратно в море, наибольшие потери вермахт по-прежнему нес на Восточном фронте, где только в 1944 г. погибло 1 233 000 немецких солдат. Это число составило ошеломляющие 45 % общих потерь вермахта на востоке начиная с июня 1941 г. За три месяца, с июля до конца сентября, немецкие потери достигли пика и составляли в среднем 5750 человек в день. При этом родственники многих погибших оставались в неведении относительно их гибели и продолжали ждать новостей – система учета собственных потерь в немецкой армии тоже начала давать сбои. К июню 1944 г. потери вермахта были занижены на полмиллиона человек, к концу декабря погибло еще 500 000 военнослужащих, в то время как их семьи по-прежнему ничего не знали [2].

Огромные поражения вермахта, понесенные тем летом на востоке и на западе, ускорили наступление самого глубокого кризиса из всех, с которыми до тех пор сталкивалась нацистская Германия. На фоне потерь живой силы и территорий во Франции, на Украине и в Белоруссии бледнел даже Сталинградский разгром. Дальновидные генералы опасались, что после провала блицкрига в Советском Союзе зимой 1941/42 г. их ждет полное поражение. Именно поэтому командующие группой армий «Центр» сыграли ведущую роль в подготовке убийства Гитлера: они не видели другого способа добиться мира на Западе, чтобы сосредоточить все силы на Восточном фронте. Но большинство их соотечественников были далеко не так хорошо информированы. Хотя в 1944 г. многие немцы уже не ожидали явной победы в этой войне, большинству из них пока еще не приходили в голову мысли о поражении. Первоначальная реакция на высадку союзников в Германии была скорее оптимистичной – люди испытывали облегчение из-за того, что наконец началась решающая фаза войны и что воздушные налеты на Германию прекратились. Широкое освещение случаев применения первых образцов «нового оружия» в Лондоне и на юге Англии возродило надежды на долгожданное «возмездие», которое смогло бы вывести Англию из игры. Но пропаганда обещала слишком много, и уже через три недели людьми овладел скептицизм. В Данциге и Франкфурте кое-кто называл летающую бомбу «Фау-1» «первостатейной пустышкой» (Versager-1). Моральное состояние немецкого гражданского населения менялось в зависимости от военных успехов Германии: стабилизация позиций вермахта в сентябре и октябре была встречена общим чувством облегчения, а декабрьское наступление против британцев и американцев в Арденнах породило удивление, надежду и новый всплеск рассуждений о возможностях «нового оружия». Даже в конце года многие еще думали, что их ждет затяжная патовая ситуация, ведущая к компромиссному миру, и вслед за лидерами режима надеялись на сепаратный мир с западными державами [3].

Добившись превосходства в воздухе над остатками люфтваффе, Королевские ВВС Британии и ВВС США осенью 1944 г. возобновили бомбардировочные налеты. Проникнув глубоко на юг, объединенными усилиями они смогли полностью разрушить сеть железных дорог и нанести удары по военным предприятиям, перенесенным из Рура в Центральную и Южную Германию. К зиме готовое вооружение зачастую уже не доходило до вермахта. Со стратегической точки зрения бомбардировки Рурской области, Гамбурга и Берлина в период с марта 1943 г. по март 1944 г. ознаменовали наиболее важную фазу борьбы Королевских ВВС с Германией. Теперь союзники продемонстрировали, что значило их господство в небе. Британский и американский флоты тяжелых бомбардировщиков росли, и одновременно росла величина боевого заряда отдельных самолетов. Более половины общей массы сброшенных на Германию бомб было выпущено в эту последнюю фазу войны. И более половины смертей немецких мирных жителей от бомбардировок пришлись на восемь месяцев с сентября 1944 г. по май 1945 г.: потери среди гражданского населения составили 223 406 человек, а всего за время войны – 420 000 человек. В ночь на 5 декабря в Хейльбронне погибло 5092 человека,

16 декабря в Магдебурге – около 4000 человек. В Дармштадте в ночь на 11 сентября 1944 г. огненный шторм унес жизни 8494 человек – число погибших всего за одну ночь превысило общие человеческие потери от бомбардировок в Эссене за всю войну [4].

В разрушенных и обезлюдевших промышленных городах Германии постепенно воцарилась атмосфера самосудных расправ и заметно выросла жестокость полиции по отношению к восточным рабочим. 14 октября 1944 г. в Дуйсбурге фольксштурм – местное ополчение, сформированное менее трех недель назад, – схватил «подозрительно выглядевшего» русского, участвовавшего в разборе завалов после авианалета. Его поставили к стенке на улице и расстреляли только потому, что кто-то сообщил, будто в подвале снесенного дома неподалеку какие-то русские военнопленные ели джем – очевидно, украденный. Пока нацистские власти поддавались моральной и физической панике, гестапо, полиция, СА и гитлерюгенд изо всех сил пытались удержать под контролем города, где массы иностранных рабочих лишились мест пребывания после того, как их бараки оказались разрушены бомбардировками. Нарушение железнодорожного сообщения означало, что в города поступало меньше товаров, а на заводах было меньше работы. В таких городах, как Кельн, у некоторых владельцев магазинов все чаще возникал соблазн сбывать товар на черном рынке и обвинять в его исчезновении банды бездомных иностранных рабочих или немецких подростков из «пиратов Эдельвейса».

Восточный фронт в 1944–1945 гг.

Попытки нацистов контролировать общество – предупреждения семьям, санкции на рабочем месте, полицейский надзор за местопребыванием граждан – неизбежно толкали за рамки закона таких подростков, как Фриц Тайлен и остальные «пираты Эдельвейса», упрямо продолжавшие отращивать волосы и играть на гитарах. Скрываясь от штурмовиков и гитлерюгенда в сарае на приусадебном участке, Фриц и несколько его друзей через некоторое время обнаружили, что выпали из общественной системы распределения продуктов. Они решили проникнуть в хранилище и украсть специальные продуктовые карточки, которые выдавали путешественникам. Когда железнодорожный служащий попытался их остановить, один из друзей Фрица избил его до потери сознания. Однажды вечером в августе 1944 г. другой его приятель, Бартель Шлинк, вытащил из кармана пистолет и выстрелил в патруль штурмовиков СА. К тому времени Фриц Тайлен уже понимал, что гестапо рано или поздно выследит их. Тайлену относительно повезло: его арестовали на месте и отправили в военный тренировочный лагерь. Оставшиеся «пираты» тем летом и осенью наладили связи с новым преступным сообществом немецких спекулянтов, торговавших на черном рынке, и бандами иностранных рабочих. В октябре после серии перестрелок кельнское гестапо захватило в районе Эренфельд членов русских банд и вместе с ними нескольких «пиратов Эдельвейса». 25 октября и 10 ноября пойманных публично повесили на глазах у тысячной толпы. Среди казненных 10 ноября было шестеро немецких подростков, в том числе друг Тайлена шестнадцатилетний Бартель Шлинк, один из предполагаемых лидеров «пиратов Эдельвейса» в Кельне. Главной мишенью гестапо были не сами «пираты», а банды иностранных рабочих, однако тело Шлинка в назидание оставили болтаться на виселице до конца дня [5].

Пикирующие бомбардировщики и истребители беспрепятственно рыскали над полями, проселками, деревнями и городками. Во многих сельских районах они нередко становились первым явным признаком войны. Иногда эти низко летящие самолеты, с ревом появлявшиеся словно из ниоткуда, включали сирены, воспроизводя устрашающий эффект «Штукас». В такие моменты люди, застигнутые авианалетом в закрытых вагонах медленно движущихся поездов, чувствовали себя особенно ужасно [6].

В Унтертурнбахе в Австрии десятилетняя Хельга и две ее подруги, Эдит и Анни, ехали домой на велосипедах, когда прозвучал сигнал тревоги. Услышав приближающийся самолет, Хельга бросила велосипед и прыгнула в полную воды канаву на обочине дороги. Когда самолет скрылся, она выбралась из канавы и побежала через поля к дому. Эдит поступила так же. Позже, когда дед Хельги пошел забрать ее велосипед, он нашел на дороге убитую Анни, пытавшуюся уехать вперед. «Зачем, – спрашивала себя Хельга, когда услышала об этом, – зачем они стреляли в десятилетнюю девочку?» Сельская местность Баварии и Австрии больше не была островком безопасности в пучине войны. Но и в городах люди, пережившие множество бомбардировок, вспоминали, как боялись авиационных пулеметов, которые обстреливали улицы без всякого предупреждения, выпускали очередь, разворачивались и стреляли снова [7].

Несмотря на возрастающее давление, основные структуры немецкого общества в основном сохраняли устойчивость. Во всяком случае, никто не собирался больше бросать политический вызов власти Гитлера, 20 июля пережившего покушение Штауффенберга. Но когда осенью 1944 г. немецкое общество вступило в новую, заключительную фазу войны, характерная для нацистов апокалиптическая риторика в духе «все или ничего» стала выглядеть более реальной, чем когда-либо. Требования режима к немецкому народу все возрастали, а случаи системного насилия против «пораженцев», мародеров и распространителей «злонамеренной клеветы» становились все более частыми: по данным судебных протоколов, большую часть подсудимых тогда составляли немцы [8].

Пока вермахт спешно переоснащал выстроенную еще до войны укрепленную линию Западного вала (линию Зигфрида) и перебрасывал дополнительные дивизии на Западный фронт, готовясь к собственной контратаке, из оккупированной Европы насильно вывезли 69 000 мальчиков (в том числе 35 000 из Советского Союза, 16 000 из Венгрии и 18 000 из Нидерландов), которых отправили на зенитные батареи и назначили помощниками СС в Рейхе. Внутри страны партийным гауляйтерам поручили осуществить последний набор мальчиков-подростков и мужчин раннего пожилого возраста, чтобы восполнить потери, понесенные вермахтом тем летом. Название этих новых отрядов – фольксштурм – подчеркнуто отсылало к романтике предполагаемого национального восстания 1813 г. против Наполеона во время оккупации Пруссии. Фольксштурмистов обучали навыкам пехотного боя и метанию противотанковых гранат [9].

С появлением фольксштурма противоречия во взглядах нацистов на детей достигли критической точки. Какой смысл вкладывать средства в детское здравоохранение, законодательно ограждать детей от преждевременного и небезопасного труда, эвакуировать их из городов, если затем их отправляли против танков на велосипедах с подвешенными на руль связками противотанковых гранат? Меры защиты детей соответствовали нацистской арийской утопии о здоровых, красивых и счастливых семьях. Но отныне Геббельса и Гитлера больше занимал другой, конкурирующий образ национального будущего – жертвоприношение. С моральной точки зрения гибель всей нации была для них предпочтительнее капитуляции. Настало время выяснить, сможет ли воплотиться в жизнь политическая навязчивая мысль Гитлера, твердившего, что не должен повториться ноябрь 1918 г. Многие младшие офицеры той войны теперь занимали высокие посты в вермахте и тоже не собирались сдаваться. В указе о создании фольксштурма Гитлер заявил, что конечная цель врага – истребить немецкий народ. Вновь, как и в сентябре 1939 г., Германия осталась одна, без союзников. Борьба обрела более ясные и простые очертания, и, очевидно, должна была стать еще беспощаднее [10].

Сообразно серьезности сложившегося положения тон публикаций, посвященных еврейской угрозе и красной волне большевизма, стал еще более крикливым. В октябре 1944 г. советские войска впервые пересекли границу Германии до 1939 г., зашли в восточнопрусский район Гумбинен и взяли Гольдап и Неммерсдорф. Отдельным частям местного фольксштурма удавалось сдерживать натиск Красной армии до тех пор, пока им на помощь не пришли мобильные резервы. Вернув Неммерсдорф, немецкие войска обнаружили первые свидетельства советского присутствия в Восточной Пруссии, и геббельсовская машина пропаганды заработала в полную силу, публикуя рассказы, иллюстрациями к которым служили фотографии найденных расчлененных тел мирных жителей и солдат. Журналисты, освещавшие эту историю, так скупо излагали подробности, что министр пропаганды прямо призвал их додумывать недостающее, чтобы наполнить свои отчеты «поэтической правдой» [11].

Хотя солдаты 11-й гвардейской армии в подавляющем большинстве были выходцами из России – и хотя позже выяснилось, что некоторые советские комиссары пытались оградить мирных жителей от своих солдат, – их действия только усилили ранее активно подогреваемый Геббельсом страх немцев перед «азиатскими ордами», доведенными до исступления речами «еврейских комиссаров». Благодаря широкому освещению массовых убийств заключенных в Лемберге (Львове) и польских офицеров в Катыни и Виннице немецкая общественность вот уже три года была готова к подобным событиям. Казни НКВД даже стали темой детских игр [12]. Но у развернутой пропагандистами кампании были свои подводные камни. В начале ноября полиция безопасности Штутгарта сообщила о массовом возмущении всех слоев населения в ответ на публикацию в местной прессе фотографий злодеяний из Неммерсдорфа. Один респондент, чью точку зрения полиция посчитала типичной, сообщал:

Вместо того чтобы винить евреев во всех бедах Германии, многие теперь сожалели о жестоком обращении с ними и видели в этом причину своих нынешних несчастий. 12 сентября Штутгарт практически сровняло с землей огненным штормом, в котором погибла тысяча человек. Охваченное паникой население делало выводы, прямо противоположные тем, к которым подталкивал Геббельс: вместо того, чтобы воспринимать злодеяния в Восточной Пруссии как стимул сплотиться для сопротивления, люди видели в них ужасающий урок, пример мести за убийство «тысяч евреев», которая должна была настигнуть и их самих. Новые ожесточенные бомбардировки в очередной раз заставили немцев с опаской заговорить о мести евреев, как это было после огненного шторма в Гамбурге. Сила этих изменчивых реакций прямо зависела от того, насколько уязвимыми себя чувствовали люди. Обострившееся чувство незащищенности вкупе со здравым смыслом подсказывало: если евреи действительно так могущественны, как об этом рассказывают, то пытаться расправиться с ними было ошибкой. Основная мысль геббельсовской пропаганды, утверждавшей, будто войной против Германии руководят евреи, глубоко укоренилась в национальном сознании. Даже банальный спор немецких пассажиров о том, следует ли итальянскому рабочему ехать в берлинском трамвае, быстро закончился опасливым пораженческим выводом: «На нас и так уже лежит немало вины из-за того, как мы обошлись с евреями и поляками, и нам непременно придется расплачиваться за это» [14].

Взрослые мужчины, в том числе многие убежденные нацисты, нередко пытались добиться освобождения от действительной службы в фольксштурме по профессиональной линии, однако среди подростков воодушевление было таково, что в фольксштурм записывались многие четырнадцати– и пятнадцатилетние мальчики, хотя официально туда принимали как минимум с шестнадцати. Подростки обходили соседние районы, собирая вещи на нужды «Зимней помощи», макулатуру, старую одежду и металлолом для переработки. Из лесов и полей они привозили горы ромашки и крапивы. Подростки приезжали на железнодорожные станции, чтобы помочь устроить эвакуированных, прибывающих из прифронтовых районов или районов, находящихся под угрозой бомбежек. Они проводили полевые учения по общему учебному пособию для пехоты и еще в гитлерюгенде научились стрелять из мелкокалиберных винтовок. В качестве помощников на зенитных батареях авиации и флота многие уже имели опыт работы с прожекторами и доставки сообщений под артиллерийским обстрелом. Некоторые даже уехали из эвакуационных интернатов KLV, чтобы пройти инструктаж по обращению с оружием в предвоенных тренировочных лагерях. Когда им, наконец, выдали винтовки, противотанковые гранаты и револьверы со складов резервной армии, многие восприняли это как награду, логическое завершение всей предшествующей подготовки. Они, как и Дирк Зиверт четыре осени назад, очень переживали, что война закончится до того, как они успеют в ней поучаствовать [15].

В своем интернате KLV в маленькой деревушке Праг в Баварском лесу Курт Люттер поразился, узнав, что членов гитлерюгенда заставляют рыть окопы по всему Гамбургу. В Восточной Пруссии, в Пальмникене на Земландском полуострове Мартин Бергау и его друзья собрали каждый свою разношерстную коллекцию винтовок и гранат и выходили патрулировать окрестности, хотя знали, что могут наткнуться на части Красной армии из Мемеля. От возможности по-настоящему испытать в деле новоприобретенные навыки маскировки на местности, скользя между деревьями в лесу и незаметно пробираясь через пустошь, захватывало дух. Не обходилось и без курьезов: однажды Мартин и его друг Герхард, перебрав найденного в заброшенном доме самогона, случайно начали стрелять друг в друга, после чего неверным шагом разошлись по домам [16].

Концепция усердного служения нередко имела неотразимую притягательность для детей, которым очень хотелось, чтобы их воспринимали всерьез. В сентябре 1939 г. четырнадцатилетняя Лизе с гордостью писала отцу на фронт об активной деятельности своего отделения Союза немецких девушек. В сентябре 1944 г. многие откликнулись на призыв властей с таким же энтузиазмом. В Страсбурге десятилетняя Моника Схипулла решила поступить на собственную «военную службу». Она с гордостью писала отцу, что каждый день выходит из дома в 6:45 утра, чтобы доехать на трамвае № 16 до конечной остановки, а затем совершает 45-минутную прогулку с местным лидером нацистской партии до его канцелярии и доставляет от него важные сообщения. «Но, – продолжала она, – мне не разрешено их открывать! Это секрет! В них говорится, как далеко от нас стоит враг и т. д.». Семь дней в неделю с утра до 15 часов дня Моника вносила свой вклад в общее дело. «Да, папочка, – с гордостью писала она, – это и есть тотальная война. Для нее важен каждый из нас!» Безнадежно отрезанный Красной армией на Курляндском полуострове, ее отец смог прочитать ее письма только несколько недель спустя, а пока жадно слушал сводки вермахта о новостях с Западного фронта. Однако семейный кризис наступил намного быстрее, чем войска на Западном фронте начали отступать. 1 ноября мать Моники умерла, и десятилетнюю девочку, единственную дочь своих родителей, отправили к крестной в Саксонию. Отец велел ей оставить ее «военную службу» и вместо этого прилежно учиться, чтобы они оба могли быть «по-настоящему достойны мамочки» [17].

12 января 1945 г. Красная армия начала долгожданное зимнее наступление – Висло-Одерскую операцию. На юге 1-й Украинский фронт маршала Конева приступил к масштабной наступательной операции через Вислу, двинувшись в атаку через густой лес, который, согласно предположениям немецкого Генштаба, должен был защитить возвышенные позиции вермахта в Малой Польше. В ночь с 22 на 23 января первая из армий Конева вышла к реке Одер и установила плацдарм у Бжега, преодолев последний естественный барьер на пути к Берлину. По мере продвижения советских войск через Варшаву, Лодзь, Калиш и Краков, через Вартеланд, Западную Пруссию и Силезию до сих пор сохранявшие устойчивость структуры нацистской власти рушились под натиском общественной паники и массового бегства [18].

Ниже по течению от Бжега гауляйтер Силезии Карл Ханке в самый последний момент, 20 января, приказал эвакуировать женщин и детей и объявил Бреслау военной крепостью. Партийные лидеры во многих других местах бежали. До последнего момента они запрещали проводить эвакуацию, поэтому теперь организацией массового пешего исхода на запад занимались по мере возможностей местные военные командующие, крестьянские общины, добровольцы из Национал-социалистической организации народного благосостояния и аристократы-землевладельцы. В то же самое время эсэсовцы гнали на запад колонны узников концлагерей, оспаривая пространство сельских и железных дорог у миллионов гражданских беженцев, военнопленных и подразделений вермахта и фольксштурма. До этого тщательно культивируемые попытки создать физическую дистанцию между немецкими женщинами и детьми и их расовыми врагами впервые оказались полностью забыты. Но, вспоминая об этом бегстве, немцы в основном представляли ситуацию так, будто они были единственными жертвами, страдавшими на заснеженных обледенелых дорогах. Дело было не только в неточности воспоминаний о давних событиях – человеческое сочувствие и солидарность оказались полностью национализированы. Оказавшиеся в тяжелом положении беженцы могли просить о помощи только соотечественников, и даже это далеко не всегда оказывалось безопасно, вынуждая людей искать поддержки в еще более узком кругу старых однокашников, друзей, родных и односельчан [19].

В восточных провинциях снимались с мест и уходили на запад целые селения, при этом глубинный уклад традиционного порядка нередко оказывался на удивление устойчивым. Целые деревни в Восточной Пруссии и Силезии трогались в путь сообща, следуя за повозками своих землевладельцев-аристократов. Женам чиновников, таким как Лоре Эрих, в критические моменты оставалось рассчитывать только на благородство мужчин из своего социального класса или на любезность офицеров СС и вермахта – или полагаться на удачу в надежде, что друзья будут просматривать списки новоприбывших, чтобы отыскать их. Когда общественная солидарность, которую пропагандировали нацисты, показала свою хрупкость и ненадежность, немцы вернулись к хорошо знакомым типам коллективного взаимодействия. Но чувство национальной идентичности не растворилось без следа: яростно навязываемые обществу при нацистах абстрактные границы между нациями и расами ныне обрели небывалое значение. Просто потому, что ничего нельзя было принимать как должное, немцы использовали свой общий страх перед Советским Союзом, поляками и военнопленными, чтобы вызвать сочувствие и получить помощь. Крестьяне, жившие недалеко от пострадавших провинций, нередко относились к беженцам с большим сочувствием, кормили их и давали им приют, но чем дальше беженцы уходили от восточных провинций, тем меньше великодушия и понимания они находили у сограждан.

В Верхней Силезии войска маршала И.С. Конева приступили к масштабному окружению шахт и фабричных городов с востока, севера и юга, оставив вермахту узкий путь для отхода на запад в надежде, что немцы сохранят бесценный промышленный пояс в целости и сохранности. Краков пал 19 января – в кои-то веки немцы просто отступили, без разрушений сдав столицу Генерал-губернаторства и свои оборонительные позиции. Выйдя к Одеру у Бжега, 21-я армия генерал-лейтенанта Н.И. Гусева повернула, чтобы атаковать с запада немецкие гарнизоны в Силезии, перерезав дорогу бегущим мирным жителям на главном направлении у Бреслау. Даже после падения Кракова гауляйтер разрешил эвакуировать только женщин с маленькими детьми. Но теперь в бегство обратилась большая часть из полутора миллионов немцев, проживавших в Верхней Силезии. В условиях стремительного наступления советских войск сельским жителям нередко оставалось менее суток на отход. Несмотря на это, из района между Оппельном и Глогау бежало почти все сельское население – около 600 000 из 700 000 человек. В отличие от сельских жителей, лишь немногие из городских беженцев располагали лошадьми и повозками – более 200 000 человек были вынуждены двигаться пешком по переполненным дорогам, скованным снегом и льдом, в надежде добраться до железнодорожной линии, проходящей через Южную Силезию. Беженцы заполонили все небольшие станции от Ратибора и Швейдница до Лигница – их количество ошеломило добровольцев из Национал-социалистической организации народного благосостояния, раздававших на станциях еду, горячее питье и одеяла. Многим приходилось ждать по несколько дней, прежде чем наконец им выпадал шанс сесть на поезд. Другие решали пешком пробираться к немецким позициям к западу от Одера.

Советское наступление на Силезию, январь 1945 г.

Не менее полумиллиона немцев осталось в промышленных городах Каттовиц (ныне Катови́це), Бойтен (Бы́том), Глейвиц (Гливи́це) и Гинденбург (Забже), которые войска под командованием генерал-лейтенанта Гусева теперь окружали с запада. Многих до самого конца принуждали работать на шахтах и промышленных предприятиях региона. Следует, однако, отметить, что во время немецкой оккупации это была одна из тех польских территорий, где подавляющее большинство польского населения потихоньку записали как немцев, чтобы не нарушать цикл промышленного производства, и где система расовой сегрегации, нещадно насаждаемая чуть севернее, в Вартеланде, выглядела намного более умеренно. Возможно, большинство немецких рабочих полагало, что и на этот раз свою роль сыграет похожий прагматичный расчет [20].

Именно через эти города Верхней Силезии эсэсовцы вели к железной дороге в Глейвиц узников из лагерей Аушвица [Освенцима] – 14 000 мужчин и женщин, выстроенных в колонну по пять человек. Еще 25 000 человек прошли более 65 км по заснеженным дорогам в Лослау. По пути было убито не менее 450 заключенных. Страх эсэсовцев перед Красной армией был так велик, что первые двое суток они даже не останавливались по ночам. Когда они, наконец, устроили привал, узникам не дали ни еды, ни питья. Деревянные башмаки, рваные ботинки и намотанные на ноги тряпки плохо защищали от снега, ветхие полосатые робы и штаны не укрывали от холода. Перед тем как покинуть Освенцим, эсэсовцы подожгли склады – пожар бушевал еще пять дней, – и только заключенные с хорошими связями, такие как Филипп Мюллер и Иегуда Бэкон, смогли добыть себе подходящую одежду и достаточно провизии, чтобы выдержать этот переход. В первый же день пути дети, приехавшие в Биркенау из Лодзи, самого старого и самого голодного из польских гетто, начали падать без чувств от истощения. Идущие сзади замечали на обочинах бесформенные кучи – трупы заключенных, отставших от колонны немного раньше, лежавшие на окровавленном снегу у дороги. Узники могли догадаться, что ждет отстающих, еще до того, как сами слышали выстрелы или удары винтовочных прикладов [21].

Жители польских деревень приносили для заключенных хлеб и молоко – эсэсовцы отгоняли их, но многие все же подходили поближе, чтобы посмотреть. Именно в такие моменты чаще всего происходили попытки бегства – заключенные выскальзывали из колонны и смешивались с толпами людей, выстроившихся вдоль улиц. В других местах узники не получали никакой помощи. Многие немцы, даже те, кто до сих пор верил рассказам нацистов о том, что в лагерях содержат опасных преступников, растлителей детей, иностранных террористов и евреев, были шокированы увиденным. «Невероятно! – обычно говорили они. – Я этого не понимаю!» Впрочем, по воспоминаниям тех, кто выжил во время этих форсированных маршей в Силезии, лишь немногие местные жители пытались предложить им помощь. Большинство отворачивались, очевидно, гораздо больше беспокоясь о собственном ближайшем будущем. Для немецких беженцев колонны узников были всего лишь очередной досадной помехой, с которой приходилось считаться, в одном ряду с перевернутыми телегами, мертвыми лошадьми, частями вермахта и колоннами советских и британских военнопленных, которые занимали дороги, вынуждая беженцев уходить на полевые и лесные тропы и уменьшая их шансы благополучно достичь запада прежде, чем их нагонит Красная армия [22].

Чем дальше уходили узники, тем сильнее им хотелось лечь, поесть снега и заснуть. Янину Коменду останавливала только привязанность к товарищам и осознание того, что отдых означает верную смерть. Когда их колонна шла мимо поля на опушке леса за Цвиклицами, ледяной ветер сбивал Янину с ног. Шагая, как автомат, она без конца повторяла про себя: «Вперед, вперед! Не падать!» [23]

В Лослау Натана Желеховера и всю его ковыляющую на онемевших ногах колонну отвели в паровозное депо и велели ждать там. После обжигающего холода их встретило теплое зловоние внутри. На рассвете все несколько сотен человек снова выгнали наружу и начали рассаживать в открытые товарные вагоны, в которых уже лежал 20-сантиметровый слой снега. Ян Дзиопек несколько часов просидел в вагоне, не в состоянии пошевелиться. За это время он увидел, как троих молодых мужчин отвели в поле рядом со станцией и расстреляли – они пытались спрятаться под соломой в сарае, где их учуяли собаки. Зофии Степень-Батор и другим женщинам в конце концов разрешили выпить воды, которую им принесли железнодорожные служащие, но ее было слишком мало. Некоторые станционные работники предлагали узницам сделать несколько глотков свежезаваренного кофе, пока не подошел эсэсовец из конвоя и не запретил им это делать. Шахтер Генрик Михальский после окончания своей смены помог спастись двум женщинам – Монике Затке-Домбке и Зофии Бродзиковске-Погорецке. Он укрыл их у себя дома, и там, греясь у его плиты, они смогли проглотить первые за много дней капли кофе. Его тоже потрясли расстрелы заключенных – Моника слышала, как он назвал их бесчестным делом [24].

На станции узники жались друг к другу, пытаясь согреться, но, когда вагоны тронулись с места, они оказались так тесно прижаты друг к другу, что вообще не могли двигаться. Они начали замерзать. Только избавление от появлявшихся каждую ночь трупов приносило облегчение живым, давая им возможность сесть, снять обувь и подвигать замерзшими ногами. Пайков не раздавали, но у Филиппа Мюллера было запасено с собой достаточно провизии с тех времен, когда он служил в зондеркоманде Биркенау, и через несколько дней, когда поезд прибыл в австрийский лагерь в Маутхаузене, у него еще оставалось немного хлеба. Иегуду Бэкона и других детей, уцелевших во время форсированного марша, посадили в два закрытых грузовых вагона, что давало им немного больше защиты от холода. Во второй раз с тех пор, как Иегуда покинул Терезиенштадт, он выглядывал из опечатанного вагона, катившегося через Моравскую Остраву – город, где он родился и с которым были связаны его довоенные воспоминания [25].

20 января в 4 часа утра Геро Гилберту приказали собирать вещи. Лагерь KLV в Бургштадте близ Позена должны были эвакуировать в течение четырех часов. Геро взял с собой школьные учебники, одежду и постельное белье, крем для обуви и набор для шитья, открытки с видами города, нож и вилку. Багаж воспитанников доставили к поезду на шести телегах. Им самим после нескольких месяцев тренировок потребовалось всего три часа, чтобы пройти пешком 16 км до станции. 80 мальчиков разместили в трех открытых угольных вагонах, в которых им предстояло проехать более 200 км до Цуллихау. Даже двойные одеяла плохо защищали от ветра, а джем и масло, которые мальчики взяли с собой, за ночь совершенно замерзли. Но у них было достаточно черствого хлеба, чтобы подкрепиться на следующий день. Двигаясь окольными маршрутами, их состав из 60 вагонов пробыл в пути 36 часов и в 2 часа ночи прибыл в Цуллихау. Пытаясь согреться на станции, в 4 часа утра мальчики с удивлением увидели работников социальной службы, которые пришли, чтобы принести им хлеб и горячий кофе и проводить их в бараки на ночлег. На следующее утро, пока они ели свой первый за время путешествия горячий суп, они узнали, что в ту ночь в других вагонах поезда замерзло насмерть десять маленьких детей. Позднее их угольные вагоны прицепили к набитому беженцами поезду, который доставил их во Франкфурт-на-Одере. Здесь Геро поджидали неприятности – местные охранники, приставленные следить за их багажом, украли у них 4 кг сливочного масла и сладости, но остальной путь до Дрездена и Цвиккау в Саксонии прошел без происшествий, и они даже смогли занять приличное купе [26].

Рената Шварц и другие девушки из Шлосс-Штребена в Вартеланде протискивались в вагоны эвакуационного поезда, толкаясь и работая локтями. Там, где была такая возможность, девочки ночевали в других интернатах KLV под присмотром своих учителей и сотрудников Национал-социалистической организации народного благосостояния. Даже после того, как Рената рассталась с остальными девушками, она всегда находила готовых помочь незнакомцев. Люди подсаживали ее на руках через окно переполненного вагона, помогая сесть в поезд и сойти с него. Когда она дрожала в коридоре вагона в своем тонком пальто, какой-то незнакомец одолжил ей дорожное одеяло. По сравнению с предыдущими путешествиями Ренаты, эти долгие два дня пути до дома были ужасны, особенно та его часть, когда в Берлине ей пришлось упрашивать служащих выпустить ее без билета из здания Силезского вокзала. Но по сравнению с тем, что вообще творилось в том январе на железных дорогах, реэвакуация детей из лагерей KLV проходила как по нотам [27].

Десятилетний Юрген Ингверт, бежавший из Бреслау вместе с матерью, был совершенно измотан к тому времени, когда они добрались до Котбуса, и прилег отдохнуть на перроне. Наткнувшаяся на него семья волынских немцев дала ему для поддержания сил две пригоршни колотого сахара. В Лейпциге отряд гитлерюгенда и медсестры Красного Креста помогли им с матерью пробраться сквозь хаос и давку на платформах. Сойдя с поезда и торопясь укрыться от авианалета в здании большого вокзала в Лейпциге, Юрген бросил взгляд через железнодорожные пути и увидел открытый товарный вагон, заполненный неподвижными заснеженными фигурами. Все они были одеты в полосатые робы узников концлагеря и, по-видимому, уже замерзли насмерть. Во всяком случае, в бомбоубежище их не повели. Когда кто-то предположил, что это могут быть евреи, вспоминал Юрген, одна женщина холодно ответила: «Это не евреи. Всех евреев уже расстреляли в Польше». Юрген еще долго думал о них [28].

В колоннах заключенных, проходивших в это время через Лейпциг, был один пятнадцатилетний немецко-еврейский мальчик из Аушвица. Томас Геве вместе с другими узниками Аушвица прибыл в Лейпциг в открытом вагоне из Лослау. Когда они пересекали Верхнюю и Нижнюю Силезию, его поразили завистливые и возмущенные взгляды, которые бросали на узников толпы ожидавших на перронах немецких беженцев. Впервые – и в такой отчаянный момент – узники концлагерей показались самим себе привилегированными особами, ведь им были гарантированы места в поезде. В Лейпциге заключенные увидели на соседней платформе больничный поезд и в отчаянии закричали, умоляя медсестер Красного Креста дать им немного воды для больных. Медсестры сделали вид, что их тут нет, но нашлась одна маленькая девочка с косичками, еще не научившаяся не обращать внимания на этих странных подростков. Ее аккуратно выглаженная черная юбка колыхалась в такт шагам, когда она подбежала к поезду и указала своей матери на юные лица, которые увидела в открытом вагоне. Геве и еще несколько мальчиков приподнялись, чтобы поздороваться с ней [29].

Между тем 27 января, в день, когда стрелковые дивизии 60-й армии генерал-полковника П.А. Курочкина выполнили свою задачу на юге и достигли Рыбника, они наткнулись на Аушвиц. 9000 оставшихся в лагерях заключенных, которых государственный обвинитель д-р Хаффнер счел серьезной угрозой безопасности, на самом деле были слишком слабы и больны, чтобы передвигаться. За девять дней после того, как колонны форсированного марша вышли из ворот, в лагере успели умереть еще 2000 человек. Захватив в июле 1944 г. Люблин, красноармейцы пришли в ужас от того, что обнаружили в лагере Майданек. Советское наступление происходило настолько стремительно, что у СС оставалось очень мало времени, чтобы уничтожить лагерь. Осматривая дом коменданта, склад стройматериалов, казармы эсэсовских охранников, бараки и мастерские заключенных, освободители также обнаружили неподалеку три газовые камеры, крематорий и позади него траншеи для массовых расстрелов, груды одежды и обуви и кучи человеческих волос. Хотя эсэсовцы сделали все возможное, чтобы замести следы в Аушвице-Биркенау, взорвали газовые камеры и сожгли главный архив, советские люди знали, что они нашли. На место немедленно пригласили медиков и журналистов, чтобы помочь выжившим и предать гласности открывшиеся ужасы. Но снова, как и после Майданека, в газете советской армии всех жертв называли советскими гражданами, не упоминая евреев и поляков. Для бойцов Красной армии Майданек стал символом того, как немцы обращались с их товарищами. Илья Эренбург и другие писатели горячо призывали советских солдат отомстить немцам за преступления оккупации, а образы Майданека и Освенцима [Аушвица] наполнили новой силой лозунг «Смерть немецким оккупантам!». 29 января, через два дня после освобождения Освенцима, советские войска завершили захват Силезского промышленного региона [30].

13 января 1945 г., на следующий день после того, как маршал Конев открыл наступление на юге, генерал армии И.Д. Черняховский начал масштабный прямой удар 3-го Белорусского фронта по Восточной Пруссии с северо-востока. Имея 1 670 000 человек, 28 360 орудий и тяжелых минометов, 3000 танков и самоходных орудий и 3000 самолетов, советские войска значительно превосходили по численности противостоявшие им сильно истощенные немецкие дивизии, общим числом 41, имевшие 580 000 человек, 700 танков и самоходных орудий и 515 самолетов. Но Красной армии пришлось преодолевать основательно укрепленные рубежи, которые периодически обновляли и расширяли еще до начала Первой мировой войны, при этом Красная армия подошла к этим укреплениям с самой сильной их стороны. Если Конев смог совершить бросок к Одеру всего за 11 дней, 3-му Белорусскому фронту удалось пробиться через Восточную Пруссию и Восточную Померанию и достичь устья Одера только в марте. Гдыня и Данциг держались до конца марта, а Кенигсберг, столица Восточной Пруссии к востоку от Вислинского залива, сдался только 9 апреля [31].

В Восточной Пруссии происходили самые ожесточенные бои советского зимнего наступления. При завоевании Восточной Пруссии погибло 126 464 советских солдата, еще 458 314 было ранено. Безусловно, самые тяжелые потери понесла пехота, составлявшая основу почти всех атак: советские командиры тратили жизни своих людей, стремясь держать в резерве ценные танки до тех пор, пока не станет ясно, где они смогут принести решающее преимущество. Санинструктор санитарной роты Ольга Яковлевна Омельченко вспоминала:

В поместье Гогендорф в районе Кенигсберга приказ об эвакуации поступил в ночь на 20 января. Школьный учитель, настаивавший, чтобы к нему теперь обращались «капитан», велел детям взять с собой учебники, но родители сказали им освободить школьные ранцы и взять только одежду и постельное белье. Братья и сестры Шарлотты Кульман потихоньку упаковали несколько игрушек, а она взяла свою куклу. Надев свою самую теплую одежду и лучшие воскресные наряды, они выпустили скот и двинулись в путь. Под мычание коров они смешались с остальными беженцами. По дороге их няня пела песни, которые выучила за время учебы в Силезии. В деревенской гостинице троих детей посадили в один фургон, двум четырнадцатилетним мальчикам дали катить ручную тележку, няне поручили детскую коляску, а для одной из девочек нашли велосипед. Остальных членов их большой семьи распределили по разным телегам. Как во многих другие поселениях этой самой феодальной из прусских провинций, бегство общины представляло собой коллективное предприятие под руководством стареющего помещика-землевладельца (или, чаще, его жены) [33].

Когда неделю спустя Кульманы достигли Вислы, измученные, мокрые и продрогшие, им со всеми фургонами и повозками пришлось переправляться на другой берег по льду: вермахт перекрыл мост в старом городе тевтонских рыцарей Мариенвердере для военного транспорта. В ночь на 28 января, когда пришла очередь Шарлотты караулить их постепенно сокращающиеся запасы провизии, она заметила молодую женщину из своей деревни, стоявшую поблизости в ожидании телеги. Она стояла неподвижно, держа в руках сверток с новорожденным ребенком, и на ее щеках, словно жемчуг, блестели замерзшие слезы. Шарлотта не осмелилась подойти к ней – ей вдруг стало страшно, что младенец умер.

Их группа была одной из немногих, кому удалось уйти из Восточной Пруссии по суше. Ибо 20 января Советы нанесли удар в середину провинции с юга, целясь прямо к Вислинскому заливу, или Фришес-Хафф (ныне Калининградский залив), стремясь окружить всю Восточную Пруссию к востоку от Вислы и таким образом отрезать ее от Данцига и Восточной Померании на западе. Двигаясь на северо-запад, 3-й гвардейский кавалерийский корпус генерал-лейтенанта Н.С. Осликовского 21 января ворвался в Алленштайн, застигнув врасплох как горожан, так и вермахт. То же самое произошло в Остероде, где в ловушке оказались почти 400 000 жителей Восточной Пруссии, не успевших бежать. После того как Красная армия прорвала линию укреплений вокруг Алленштайна, она смогла двинуться к побережью кратчайшим путем. 23 января, направляясь через Пройсиш-Холланд, капитан Геннадий Львович Дьяченко, командир 3-го танкового батальона 31-й танковой бригады, провел свою группу из семи танков с горящими фарами прямо по вечерним улицам Эльбинга, минуя трамваи и пешеходов – некоторые даже приняли его машины за немецкую учебную часть. К тому времени, когда прибыла остальная часть танкового авангарда, защитники Эльбинга оправились от неожиданности, и танкам пришлось повернуть на восток от города, чтобы на следующее утро соединиться с Дьяченко у Толкемита на берегу Фришес-Хафф[12] [34].

Группа беженцев из района Морунген, вместе с которой шел Герман Фишер, повернула на северо-восток в попытке достичь Гейльсбергского треугольника, но 24 января была настигнута Красной армией. Фишер и его жена сумели убедить местного партийного лидера позволить им закопать его партийный значок в мусоре. Несмотря на это, их все равно поставили к стенке и чуть не расстреляли – их спасло только вмешательство польских служанок с фермы. Весь следующий месяц Фишер и двое его соседей прятали своих трех дочерей в лесу. Но 25 февраля его заметили по дороге в лес, а на следующий день две молодые женщины 20 с небольшим лет и девочка 13 лет, месяц страдавшие от ужасного холода и голода, вышли из своих укрытий. Тринадцатилетней Герде посчастливилось – ее отправили работать к русским, но двое старших, Элиза и Труде, бесследно исчезли. Оставаясь на ферме, где его настигли и хозяина которой расстреляли у него на глазах, Герман Фишер видел, как разрушается привычный жизненный уклад. Он видел, как множество мужчин, женщин и молодых девушек увозили на работы на восток, в Советский Союз. За спиной у них оставались разграбленные, продуваемые зимним ветром заброшенные дома со сломанной мебелью [35].

Советское завоевание Восточной Пруссии, январь – апрель 1945 г.

Теперь из Восточной Пруссии оставалось только два выхода. Беженцы из северных районов направились в сторону Кенигсберга и Земландского полуострова, надеясь уйти морем из Пиллау. Жители юго-восточных и центральных районов направились к Фришес-Хафф, пытаясь по льду добраться до Кальберга, небольшого летнего курорта, расположенного на длинной тонкой песчаной косе, отделяющей Вислинский залив от Балтийского моря. Из Кальберга они двигались по дороге, идущей вдоль песчаных дюн Фрише-Нерунг (Балтийской косы) к богатым янтарем илистым землям в устье Вислы, минуя концлагерь Штуттгоф, направлялись к портам Данциг и Гдыня, а за ними – к безопасной Восточной Померании.

Преследуемые штурмовой авиацией и подгоняемые известиями о советском наступлении, сотни тысяч беженцев присоединились к остаткам 23 немецких дивизий в анклаве у южного края Вислинского залива вокруг Хайлигенбайля. Вермахт удерживал этот котел, в самом широком месте не превышавший 19 км, с конца января. До тех пор, пока в конце февраля лед не начал таять, группы беженцев одна за другой переходили залив от берега между Хайлигенбайлем и Браунсбергом. Поскольку дорога находилась в пределах досягаемости советской артиллерии, беженцы переправлялись ночью. Крестьяне цепочкой гнали свои телеги по дороге, отмеченной редкими факелами, с импровизированными мостами, сооруженными в тех местах, где лед уже тронулся. 12 февраля Лоре Эрих отправилась в переход по льду с двумя маленькими детьми – этой возможностью она была обязана солдатам СА в Браунсберге, которые под угрозой оружия заставили фермеров взять с собой пеших беженцев. В первые полчаса жеребенок, идущий рядом с телегой, сломал на льду две ноги, и его пришлось оставить. Позже одна из двух телег в темноте провалилась в прорубь. Трясущийся от страха фермер, боявшийся остаться без лошади (а значит, потерять возможность перевозить еще остававшееся у него имущество), осторожно действуя топором, сумел освободить ее. Лед таял и ломался – пока они ждали, холодная вода, заливавшая льдины, постепенно поднималась. В свете редко расставленных факелов медленно двигающиеся люди и повозки выглядели как длинная похоронная процессия. От всепроникающего холода немели руки и ноги. Пытаясь привести мысли в порядок, фрау Эрих неотрывно глядела в широкую спину фермера перед собой [36].

В утреннем свете стали видны обломки, разбитые телеги, повозки и люди, которым удалось спастись из них, пешком бредущие по льду. Раненые солдаты лежали на телегах с сеном, ничем не прикрытые от снега и ветра. Когда наступила ночь, поход фрау Эрих продолжился. Треск ломающегося льда зловеще громко раздавался в тишине залива. Дети притихли, измученные холодом. Когда они достигли Кальберга, ее мальчики даже не хотели слезать с телеги. У обоих началась «дорожная болезнь» – хроническая диарея. Страдая от жажды даже больше, чем от голода, фрау Эрих отправилась в порт и в канцелярию районного партийного руководства, но тщетно – там ее ждали лишь ярость и разочарование. Из-за подозрения на брюшной тиф местная вода оказалась непригодна для питья. Она вернулась к своей группе, которая теперь медленно двигалась по узкой заболоченной дороге на Нерунге, усеянной ямами, в которых то и дело застревали и опрокидывались идущие впереди повозки. Всем следующим позади приходилось останавливаться и ждать, когда починят сломанные колеса и заново погрузят рассыпанное имущество. Они проходили мимо солдат, но у тех не было для них лишнего хлеба. В первый день они продвинулись меньше чем на 5 км. Их повозка с резиновыми колесами и твердой крышей, запряженная двумя лошадьми, была одной из самых прочных, но фермер по-прежнему боялся присоединиться к постепенно растущему числу тех, кому пришлось бросить свои повозки и имущество, и подгонял лошадь хриплыми криками, выдававшими его страх. Проезжая мимо обломков повозок, они видели, как рядом с мертвыми лошадьми лежат старики и матери, прижимающие к себе маленьких детей.

Справа от них тянулась военная дорога и полоса вечнозеленых деревьев, защищавшая их от ветра с Балтийского моря, слева сверкали льды Фришес-Хафф, над которыми время от времени пролетали артиллерийские снаряды. Во время одной из многочисленных долгих остановок по дороге мимо них прогнали многотысячную колонну русских пленных. Фрау Эрих видела, как многие из них подходили к мертвым лошадям, отрезали куски мяса и ели его сырым. Даже если она испытывала к ним какое-то сочувствие, его быстро вытеснил страх: что, если они расправятся со своей охраной и нападут на беженцев? Но ничего не произошло, и вскоре они достигли конца дороги на Фрише-Нерунг. Прибыв в огромный общий лагерь в Штуттгофе и распрощавшись с фермером, она вдруг поняла, что осталась одна. Никто не хотел помочь ей – чтобы получить порцию хлеба и супа, требовалось часами стоять в очереди, а она не могла оставить детей лежать на соломе одних. Пока она пыталась заинтересовать других своим бедственным положением, у нее украли багаж и сумочку со всеми драгоценностями, сберегательными книжками и деньгами. В конце концов, благодаря помощи сначала офицера СС, затем полицейского и железнодорожного служащего, фрау Эрих добралась до Данцига. Здесь тоже помогли связи: знакомые увидели их имена в списках новоприбывших, забрали их из лагеря беженцев и заботились о них, пока они не оправились достаточно, чтобы через три недели сесть на корабль, направлявшийся в Данию.

Доротею Дангель и других жителей ее деревни под Растенбургом всю дорогу от дома и во время перехода по льду вела за собой пожилая хозяйка поместья. Доротея, дочь лесоруба, уже не была той двенадцатилетней девочкой, которой в сентябре 1939 г. отец задал взбучку за то, что она часами стояла на улице и бросала цветы уходящим на войну солдатам. Не была она и той уверенной в себе шестнадцатилетней девушкой, которую однажды вечером до самого дома преследовал излишне любвеобильный немецкий солдат, или той, которая с удовольствием вышагивала по деревенской липовой аллее с тяжелой почтальонской сумкой через плечо (хотя ей было трудно выдерживать выжидающие взгляды жен и матерей, которым она приносила телеграммы с извещениями о смерти). Сейчас ей было холодно и страшно. Их группу вытеснили с косы Фрише-Нерунг на лед военные конвои, требовавшие освободить для них дорогу. Продвигаться, не опасаясь регулярных обстрелов советских самолетов, можно было только по ночам, но именно тогда на льду становилось опаснее всего. Однажды ночью, когда Доротея шла в темноте по дороге и несла продукты своей семье, к ней обратилась женщина с ребенком, умолявшая дать ей немного еды. Доротея отказала ей. Но когда она добралась до своих родных, ей стало нестерпимо стыдно: оказалось, что, пока ее не было, их накормила армейская полевая кухня [37].

Более 600 000 человек бежали через залив или вдоль косы в сторону Данцига. Около 10 000–12 000 человек двигались по Фрише-Нерунг в другом направлении, от Данцига на восток, в Нойтиф, и, бросив лошадей, повозки и большую часть имущества, садились в Пиллау на один из кораблей, начиная с 25 января эвакуировавших беженцев с Земландского полуострова. Этот восточный конец Данцигского залива стал последней частью Восточной Пруссии, захваченной советскими войсками, – он еще держался даже после капитуляции Кенигсберга в апреле 1945 г. Когда Мартин Бергау и другие ребята из гитлерюгенда и фольксштурма Пальмникена выходили на ночное патрулирование (в своем волнении нередко открывая огонь по колеблющимся теням на снегу), они иногда встречали немецких солдат, под покровом темноты скрытно пробиравшихся в сторону Пиллау. Когда Бергау предложил им остаться и вместе защищать свою землю, шестнадцатилетнему юноше преподали урок выживания: «Ты думаешь, мы хотим отморозить здесь задницу?» – сказали ему [38].

В ночь с 26 на 27 января Мартин Бергау услышал выстрелы возле своего дома в Пальмникене. Он машинально сделал то, чему его учили в зенитной части и в фольксштурме: оделся, схватил ружье и вышел из дома. Он увидел, как женщина, пытавшаяся спрятаться в их палисаднике, выбежала обратно на дорогу, и там ее застрелили. Стряхнув с себя сонное оцепенение – было три часа утра, – Бергау разглядел очертания длинной колонны разношерстных фигур, которые шли по дороге, подгоняемые выстрелами. Отец затащил Мартина обратно в дом и велел ему не связываться с конвоем, перегонявшим заключенных. На следующее утро он обнаружил на калитке обледеневшие клочья окровавленной одежды. Повсюду на дороге, ведущей в город, местные немцы видели, как заключенных забивали прикладами винтовок или стреляли им в затылок, поставив на колени в снегу у дороги. Это были узники трудовых концлагерей Хайлигенбайль, Гердауэн, Зеераппен, Шиппенбайль и Йезау – всех восточных подразделений концлагеря Штуттгоф [39].

Около 90 % этих заключенных составляли еврейские женщины, многие их которых пережили истребление венгерских евреев в Лодзинском гетто. Они подготовились к маршу как могли – кое-кто привязал сделанные из консервных банок миски и чашки к обмотанному вокруг талии телефонному проводу. Но они шли в летней одежде, с обернутыми тряпками ногами, в деревянных башмаках, которые застревали в глубоком январском снегу. Не имея четкого маршрута и пункта назначения, налаженного снабжения или мест для ночлега, колонна двигалась вперед под конвоем эсэсовцев и вспомогательных отрядов, которые расстреливали тех, кто не мог бежать достаточно быстро. Когда в апреле красноармейцы раскапывали одну братскую могилу в лесу у Эллерхауса, в 3 км от Гермау, все эксгумированные тела оказались изъедены вшами и имели явные признаки истощения, а у некоторых в карманах еще лежали куски рыбы, картофелины или – так же, как у русских пленных, которых фрау Эрих видела на дороге на Нерунге, – брюква.

Только половина из 5000 заключенных, отправившихся в путь из Кенигсберга, добралась до Пальмникена. Там их заперли на заброшенной фабрике и накормили по распоряжению местного командира фольксштурма. Через четверо суток ночью их вывели на берег моря, выгнали на лед и расстреляли из автоматов. Среди преступников, совершивших этот акт, были не только эсэсовцы и гестаповцы, стремившиеся избавиться от заключенных и спасти собственную шкуру, но и члены местного фольксштурма и гитлерюгенда. Проезжая в феврале того года по берегу моря, Мартин Бергау увидел раздувшиеся трупы, смытые со льда и прибитые к берегу. Охваченный отвращением, он повернул свою лошадь. Ему уже пришлось стоять в карауле, когда 200 женщин, сумевших сбежать с места этой бойни, повторно расстреливали. Полвека спустя он смог заставить себя назвать среди убийц имена только тех двух товарищей по гитлерюгенду, которые позже погибли в Пальмникене. Тем не менее Мартин Бергау хорошо разглядел, как казнили коленопреклоненных женщин и отметил, насколько профессионально эсэсовцы меняли обоймы в своих пистолетах [40].

Нескольким выжившим женщинам удалось спрятаться у сочувствующих местных жителей. Дора Гауптман сбежала со льда с огнестрельным ранением в руку и, постучав в первую попавшуюся дверь, нашла немецкую семью, которая согласилась на время спрятать ее. Но, поскольку девять немецких дивизий на Земландском полуострове продолжали держать оборону, через некоторое время ей пришлось снова уходить. Толпа детей немедленно окружила ошеломленную и измученную женщину на площади Хексентанц с криками: «Есть одна, есть одна!», но тут в дело вмешалась энергичная местная жительница Берта Пулвер, заявившая, что сама передаст беглянку властям. На самом деле Пулвер отвезла Дору Гауптман к себе домой и позвонила доктору, который рассказал ей, как промыть и перевязать раненую руку. Несмотря на то что Берте Пулвер пришлось пережить по меньшей мере два устрашающих допроса, она продолжала прятать Дору Гауптман до тех пор, пока 15 апреля советская армия наконец не взяла Пальмникен [41].

Когда в феврале Красная армия продвинулась на Земландский полуостров, отряд НКВД сообщил об обнаружении первых массовых захоронений. Других красноармейцев больше поразило процветание Земланда. Один из них писал домой жене: «Люди здесь живут хорошо. Хоть почва тут песчаная, но живут они лучше нас. Когда заходишь в дом, даже не знаешь, на что сперва смотреть. Так много красивых вещей перед тобой. Почти у каждого хозяина в доме есть пианино. Это такая штука, – поучительно добавил он, – на которой нужно играть».

К счастью для Мартина Бергау, ему не пришлось оставаться и защищать те жалкие деревянные заслоны, которые он помогал строить на дорогах, ведущих в Пальмникен. В конце февраля ему и другим мальчикам 1928-го года рождения приказали отправляться на запад. Они выдержали крайне тяжелый морской переход из Пиллау в Данциг во время сильного волнения, гнавшего в бухту буруны из открытого моря. Одна женщина на борту, впав в панику, начала называть себя китайской императрицей. Тем временем, доехав поездом из Данцига в Штеттин, Мартин Бергау обнаружил, что его группу там никто не ждет. Поскольку у него не было родственников на западе, он быстро попросился на поезд СС и поехал обратно прямо в Данциг, надеясь снова пересечь залив, оказаться в Пиллау и победоносно сражаться, защищая свою родину. Несомненно, он также надеялся вернуть свою небольшую коллекцию стрелкового оружия, спрятанную в тайнике под полом садового сарая, – романтический жест, который чуть не стоил жизни его отцу, когда той весной лошадь красноармейца пробила копытом гнилые доски [42].

Как раз в это время подошло к концу странное затишье, в течение всего февраля царившее на полосе суши вдоль побережья Балтийского моря от Данцига до Штеттина. Сюда хлынул почти миллион беженцев (800 000 из которых прибыли из Восточной Пруссии), а вермахт соорудил новую оборонительную линию, тянувшуюся почти на 100 км вглубь страны и проходившую через Грауденц, Земпельбург, Маркиш-Фридланд, Штаргард и Пириц к Одеру, нависая над Красной армией на юге. Более половины беженцев, а также большая часть местного населения остались в этой части Восточной Померании: как бы ни давили на них местные гражданские и военные власти, они явно продолжали верить, что вермахт сможет удержать оборонительную линию [43].

В начале марта войска маршала Г. К. Жукова и маршала К. К. Рокоссовского атаковали с юга, разрезав Восточную Померанию надвое и пройдя на запад к Одеру, а затем снова повернули на восток в сторону Гдыни и Данцига. Когда немецкие войска и беженцы устремились на восток, в сторону Данцига, и на запад, в Кольберг, провинция быстро распалась на ряд окруженных котлов вдоль Балтийского побережья, которые закрывались один за другим. В очередной раз на перегруженных зимних дорогах бронетанковые колонны быстро обгоняли гужевые повозки. В первые недели марта огромное количество восточнопрусских, западнопрусских и померанских беженцев, направлявшихся в Данциг, было перехвачено в районе Штольпа. Это было не время для благотворительности, даже по отношению к детям из лагерей KLV. Тринадцатилетнего Герберта Хагенера вытолкали из лодки в гавани Рюгенвальде, чтобы освободить место для местного жителя, заявив, что никто не просил детей из KLV приезжать на восток, поэтому теперь пусть ищет дорогу домой самостоятельно. Другие мальчики из Хагена предпочли вернуться домой вместо того, чтобы остаться и сражаться за ту часть Германии, которая не была их родиной. К 10 марта почти вся Восточная Померания была занята Красной армией [44].

В период с конца января до конца апреля около 900 000 человек эвакуировали морем из Данцигского залива и портов Восточной Померании. Воротами в Балтийское море до самого конца войны служила маленькая рыбацкая деревушка Хела на узкой песчаной косе, отделявшей бухту от Балтийского моря. Благодаря обособленному местоположению наземная оборона деревушки не представляла никакой сложности, хотя собравшиеся на песчаной отмели войска и беженцы не имели почти никакой защиты от воздушных налетов. Траншеи, которые Мартин Бергау помогал копать в песке, тут же обваливались. Но тем не менее только в апреле, уже после падения портовых городов Данцига и Гдыни, отсюда смогли отплыть еще 387 000 человек. Одним из них был Мартин Бергау, во второй раз бежавший из Данцига – на этот раз на подводной лодке, в синей с белым униформе помощника при военном флоте [45].

Прорыв Красной армии от Вислы к Одеру потряс и обескуражил многих немцев. Совсем недавно, во время рождественского наступления в Арденнах, нация испытывала прилив оптимизма, и мало кто мог предположить, что уже через несколько недель им придется сражаться, чтобы не допустить захвата собственной страны. Жители самих восточных провинций не торопились сниматься с мест и выжидали до последнего момента, веря официальным сообщениям. Даже в феврале почти все население Восточной Померании (половину которого составляли беженцы из Восточной Пруссии) еще считало, что новые оборонительные рубежи вермахта вполне надежны и беспокоиться не о чем.

Когда стало известно о падении Восточной Пруссии и Восточной Померании, разочарование в словах и действиях властей оказалось тем более глубоким, чем больше его до этого сдерживали. В Гамбурге озлобленные беженцы нашли для себя благодарную аудиторию, с готовностью подхватившую их рассказы о бегстве партийных шишек, до последнего момента запрещавших местному населению эвакуироваться. Чиновников в партийной форме враждебно встречали в общественном транспорте. Люди устали от бравурных речей пропагандистов. Даже в самых лояльных кругах Бадена говорили: «Не следует постоянно говорить нам, что мы выиграем войну – мы должны выиграть войну. Скорее следует показать нам, каким образом другие еще могут ее проиграть». Вместо того чтобы возмущаться листовками, которые разбрасывали союзники, люди бранили собственные газеты и радио, «разглагольствования в прессе о героическом сопротивлении, о силе немецких сердец и общенародном восстании – всю эту высокопарную риторику, в которой было так мало смысла». Даже вера в фюрера начала понемногу разрушаться, хотя это не шло ни в какое сравнение с той ненавистью и презрением, которые вызывали у людей остальные представители режима [46].

Люди понимали, что победа отодвигается все дальше. Многие, несомненно, думали, что Германия потерпит поражение. Другие считали, что война зайдет в тупик и постепенно сойдет на нет. Многие продолжали надеяться, что западные союзники согласятся заключить сепаратный мир с Германией и, возможно, даже присоединятся к возобновленному крестовому походу Рейха против большевизма. Но мало кто ожидал краха Германии на Восточном фронте, и когда он случился, это немедленно сказалось на моральном состоянии общества. В противостоявших британцам и американцам областях Саара и Рейна начали набирать силу пораженческие настроения. В городах появилось новое приветствие и прощание, заменившее все реже встречавшийся гитлеровский салют: «Bleib übrig» («останься в живых»), сардонический фатализм, в надписях на стенах иногда сокращаемый до «BÜ». Хотя так было не везде [47].

3 февраля Берлин пережил самый тяжелый авианалет за всю войну. Дым и пыль создавали причудливую игру света на затемненных улицах. Но даже тогда, когда в результате одного налета погибло 3000 человек, находились желающие повторять старые лозунги, помогавшие им в похожих обстоятельствах раньше. «Durchhalten (держаться) – самое бессмысленное слово, – возмущалась Урсула фон Кардорф в конце этого долгого дня. – Разумеется, они будут держаться, пока все не погибнут, – другого выхода просто нет». Согласно донесениям вермахта, все разговоры в столице вращались вокруг Восточного фронта, террористических авианалетов, недостатка средств противовоздушной обороны и обещанного нового немецкого оружия. Люди собирали доступные им обрывки сведений о ситуации с продовольствием, нехватке угля и положении военной промышленности, пытаясь вывести собственную оценку общего положения страны. Они обвиняли в затянувшейся войне тех, кто предал доверие фюрера, а некоторые даже предполагали, что если бы не эти люди, то война, возможно, уже была бы выиграна. Жители Берлина по-прежнему больше всего хотели услышать «положительные факты». «Каждое сообщение об успехе, даже небольшом, оказывает благотворное действие, – обнаружил вермахт. – Хотя многие рассуждают так, будто войну нельзя выиграть, люди, как правило, продолжают надеяться на перемены к лучшему». Появились новости о том, что дипломатические представительства других стран покидают столицу. Балансируя между надеждой и страхом, многие женщины не могли решить, что им делать: вывезти своих маленьких детей из города или оставить их рядом с собой [48].

Летом и осенью 1944 г. Геббельс написал для немецкой нации предсмертное слово. Так же как Гиммлер во время первого смотра фольксштурма в 131-ю годовщину Битвы народов под Лейпцигом, Геббельс обратился к войне против Наполеона и идее всеобщего народного восстания. Но, в отличие от Гиммлера, он решил привлечь внимание к теме исторического поражения и продемонстрировать нации ценность всеобщей жертвы. Рука Геббельса отчетливо чувствуется в фильме Файта Харлана «Кольберг», стоившем вдвое больше, чем обычная высокобюджетная цветная кинолента, с массовкой из десятков тысяч солдат, матросов и лошадей. Осада Кольберга в 1807 г. закончилась победой французов, однако фильм Харлана должен был показать, как из этого поражения рождается дух нового сопротивления. Мэр Кольберга Неттельбек, местный уроженец, заявляет прусскому командующему генералу фон Гнейзенау, что он «скорее согласится быть погребенным в руинах, чем сдастся», и поднимается с колен только после того, как легендарный прусский генерал отвечает: «Вот что я хотел услышать от тебя, Неттельбек. Теперь мы можем умереть вместе». В фильме не раз звучат написанные в 1813 г. слова поэта-патриота Теодора Кёрнера, которые сам Геббельс произнес в кульминации своей речи о «тотальной войне» в феврале 1943 г.: «Теперь, люди, вставайте – и да грянет буря!» Для премьерного показа фильма 30 января 1945 г. был символически выбран заблокированный в Ла Рошели немецкий гарнизон. Геббельс не подозревал, что к тому времени сразу несколько прусских городов окажутся в осаде. Когда 18 марта Кольберг капитулировал – продержавшись, в отличие от Кенигсберга, Позена или Бреслау, менее двух недель, – Геббельс убедил издателей не сообщать эту новость в ежедневном бюллетене вермахта, чтобы не испортить пропагандистский эффект фильма. Хотя немногие немцы успели посмотреть во время войны эту картину, ее главное послание – самопожертвование и смерть как высшее проявление героизма и чести – отличалось большой продуманностью [49].

Моральное состояние немцев было неодинаковым не только в разных регионах, но и в разных возрастных группах. В начале 1945 г. у Рут Рейманн закончилась бумага для дневника, но она решила, что альбом в стиле ар-нуво, который ей подарила тетя, слишком хорош, чтобы портить его собственными банальными подростковыми переживаниями. Вместо этого она приклеила на первую страницу фотографию фюрера, запечатленного в горах в момент вдохновения, а напротив написала самое красивое стихотворение, которое знала, – «Молитву» Германа Клаудиуса:

Нацистские ценности с их поляризацией добра и зла и призывами к верности, вере и самопожертвованию всегда привлекали подростков. Еще в январе 1944 г., когда Лизелотта Гюнцель готовилась к новым воздушным налетам, ее отец социал-демократ вынудил ее задуматься о вероятном поражении. Но она уже видела для себя альтернативу в готическом идеале самопожертвования: «Пусть победы не добиться, остается еще честь!» – крикнул Тейя[13] остготам, продолжая сражаться, пока они падали вокруг него. Разве нельзя так же крикнуть врагам Германии: «Вы можете убить меня, но вы меня не уничтожите, ибо я вечен!» [51]

Однако в январе 1944 г. никто не требовал от Лизелотты проходить подобные испытания. Вместо этого ее эвакуировали в Саксонию. Благодаря системе эвакуации целых школ ее возрастная группа оказалась наиболее защищенной от войны. В отличие от детей младше 10 лет, подросткам возраста Лизелотты не приходилось приспосабливаться к жизни в приемных семьях в деревнях – вместе с одноклассниками они заселяли целые замки и монастыри, сохраняя и углубляя то чувство общности со сверстниками, которое всегда поощрял гитлерюгенд. Некоторые дети, не имея возможности вернуться, так и остались на востоке, других реэвакуировали на запад, нередко при содействии добровольцев из нацистских организаций, в остальном мало чем способных помочь общему потоку беженцев. Укрытые от войны в интернатах KLV, привыкшие к царящему в них духу товарищества, многие подростки по-прежнему верили обещаниям «окончательной победы», и даже после того хаоса, который видели собственными глазами в январе и феврале 1945 г., воспринимали Германию как единую нацию, а не как случайное сочетание соседских и родственных связей, на которые только и оставалось рассчитывать многим беженцам.

Подростки нередко продолжали реагировать на происходящее поощряемым режимом образом. В «Кольберге» Геббельс и Файт Харлан наделили героическими качествами, необходимыми для национального возрождения, фигуру Луизы Прусской. Хотя фильм увидело мало подростков, многие девочки, воспитанные на истории мужества и самопожертвования королевы Луизы, сами спонтанно обращались к ее примеру. В Бурге на Эльбе Рут Рейманн, как и подобало примерной участнице Союза немецких девушек, именно в это время решила записать в свой новый альбом слова королевы:

10. Последняя жертва

Во время боев за восточные провинции батальоны гитлерюгенда большей частью оставались в резерве. Но вскоре положению предстояло измениться. Советские войска расположились на реке Одер напротив Кюстрина, и от столицы их отделяло всего 80 км шоссейных дорог. В апреле 1945 г. Гитлер лично разрешил отправить из Берлина 6000 членов гитлерюгенда для усиления Зееловских высот, где они оказались лицом к лицу со стоявшими за Одером войсками Жукова. Гитлер и его режим наконец открыли, какая судьба уготована тем, кого они так долго называли будущим нации, – их ждала смерть.

Нацисты с давних пор прославляли героическую смерть. Фильмы для молодежи, такие как лента Ганса Штайнхоффа «Юный гитлеровец Квекс» (1933), идеализировали юношей, готовых погибнуть за свои убеждения. В 1934 г. власти перенесли основной день поминовения погибших в Первой мировой войне с осени на весну и назвали его Днем памяти героев, превращая их кровавую жертву в часть обряда плодородия, необходимого для возрождения нации. Война приучила общество к понятию героического самопожертвования. Миллионам семей пришлось составлять объявления о смерти своих близких. Многие выбирали поощряемую режимом фразу: «Für Führer, Volk und Vaterland» («За фюрера, нацию и Отечество»). Кто-то, напротив, стремился отстраниться от режима или подчеркнуть свою верность церкви, ставя Бога или народ выше фюрера, или даже опуская упоминание о Гитлере. Однако немецкие консервативные и христианские партии в ходе обеих мировых войн сделали немало, чтобы приучить своих последователей к бремени жертвы. К концу 1920-х годов в стране существовало великое множество объединений и групп ветеранов, культивировавших принцип «Верность за верность, вера за веру, жертвенность за жертвенность». В марте 1943 г. Марианна Пеингхаус отправилась утешать супругов, недавно потерявших единственного сына, девятнадцатилетнего лидера гитлерюгенда, которому отец собирался однажды передать свою строительную фирму. Мать лишь тихо сказала Марианне: «Отечество может требовать любой жертвы». Они плакали, и Марианна понимала, что в этом убеждении они пытаются найти какое-то оправдание для своего горя [1].

Когда в октябре 1944 г. начался новый расширенный набор членов гитлерюгенда в фольксштурм, согласия родителей уже не требовалось: в отличие от эвакуации в сельскую местность, это не было добровольным мероприятием. К концу 1944 г. родителям угрожали юридическими санкциями, если их сыновья не поступят на военную службу. Должно быть, во многих семьях призыв сыновей-подростков восприняли с ужасом, однако немногие пытались их остановить. Во время битвы за Берлин некоторые юные бойцы по-прежнему могли уходить ночевать домой и каждое утро возвращались на поле боя с заботливо завернутым матерью обедом. Военная подготовка в гитлерюгенде, полевые учения, помощь в разрушенных бомбардировками городах и на зенитных батареях постепенно заставили многие семьи свыкнуться с мыслью о том, что подростки могут нести военную службу: из них ее проходили уже более 100 000 человек. В августе 1944 г. национальный лидер гитлерюгенда Артур Аксманн призвал мальчиков 1928 г. рождения поступать добровольцами в вермахт – на призыв откликались целые отряды гитлеровской молодежи, и за полтора месяца на службу явилось 70 % указанной возрастной группы, не дожидаясь принудительного набора. «Последний призыв» в октябре 1944 г. довел лежащие в основе нацизма противоречия до критической точки [2].

Нацистский режим провозглашал себя защитником немецкой молодежи, оправдывая свои претензии на очищение нации, борьбу за «жизненное пространство» и борьбу с силами «иудеобольшевизма» стремлением сделать Германию надежным и безопасным местом для следующего поколения – расового будущего нации. Именно поэтому существовали летние лагеря гитлерюгенда, а детей эвакуировали из городов, находящихся под угрозой авианалетов. Это же оправдывало перенаправление ресурсов с содержания «необучаемых» правонарушителей в другие области, стерилизацию «скудоумных» девочек и депортацию евреев. Теперь та самая молодежь, во имя которой нацистский режим осуществлял свои утопические замыслы, обрекалась в жертву ради его защиты. Для следующего поколения уничтожение гитлерюгенда в последние недели войны имело самое глубокое значение, превратившись в символ предательства и манипуляций нацистов, жертвами которых стало все немецкое общество. Но в то время многие молодые бойцы смотрели на это иначе, считая себя наследниками гордых традиций немецких студентов-добровольцев 1914 г. И, подобно тому обреченному поколению, принести свою жертву их побуждала не только официальная пропаганда – к этой роли они готовили себя сами [3].

В январе 1945 г. Вернеру Кольбу исполнилось 16 лет. Известие о прорыве советских войск в Польше наполнило его нетерпением: он страстно желал оказаться на фронте, но вместо этого вынужденно коротал скучные часы на незначительной авиабазе в Имменбеке. Пока он мог только делиться своей печалью с дневником: «У каждого есть тайное желание – любящая девушка или какой-нибудь другой секрет. Мое желание таково: вступить в бой, где угодно, на любом фронте этой великой войны, за тебя, фюрер, и за мою Родину». Но уже через десять дней чаяния Вернера исполнились: его отряд помощников на зенитных батареях заменили девушки, проходившие обязательную практику в Имперской службе труда. Девушки тоже облачились в униформу и приступили к исполнению обязанностей помощников ПВО люфтваффе, чтобы юноши могли пополнить ряды фольксштурма, и их также привели к присяге, в которой они клялись в личной верности фюреру. Слова этой националистической клятвы напоминали религиозный обет: «Клянусь хранить верность и повиноваться Адольфу Гитлеру, фюреру и главнокомандующему вермахтом …» Но когда официальные мероприятия остались позади, реальность оказалась куда более прозаичной. Гуго Штеккампфера призвали на службу в фольксштурм в Рейнской области в феврале 1945 г., за два месяца до того, как ему исполнилось 16 лет. Им выдали старую черную эсэсовскую униформу, коричневые мундиры организации Тодта, синие пилотки помощников люфтваффе и – что особенно раздражало пятнадцатилетних ребят, горевших желанием показать, какую пользу они могут принести отечеству – французские стальные каски. Впрочем, отчаянно не желая, чтобы их расстреляли по ошибке как партизан, эти солдаты по совместительству все же предпочитали любую униформу простой нарукавной повязке, дополнявшей обычную гражданскую одежду. По всей стране происходили лихорадочные поиски обмундирования и снаряжения, чтобы сделать фольксштурм как можно более похожим на регулярную армию. Всё подходящее с вещевых складов вермахта и полиции, униформу железнодорожных служащих, пограничников, почтальонов, штурмовиков, транспортной службы Национал-социалистической партии, Имперской службы труда, СС, гитлерюгенда и Германского трудового фронта, вплоть до мундиров смотрителей зоопарков и трамвайных кондукторов, передавали, чтобы обеспечить обмундированием фольксштурм [4].

Но фольксштурмистам по-прежнему недоставало снаряжения и подготовки. Призыв был попросту слишком велик. В октябре 1944 г. вермахту не хватало 714 000 винтовок, а с учетом того, что промышленность ежемесячно выпускала 186 000 пехотных карабинов стандартной модели, оружия изначально не хватало, чтобы вооружить полномасштабное национальное ополчение. К концу января 1945 г. фольксштурму удалось накопить в своем центральном арсенале в общей сложности 40 500 винтовок и 2900 пулеметов – это была разнокалиберная коллекция в основном иностранного и устаревшего оружия, к которому часто не имелось нужных боеприпасов. Кроме того, в фольскштурме было слишком мало опытных инструкторов. Большинство призывников среднего возраста проходили общую подготовку длительностью не более 10–14 дней. Упор делался на импровизацию. Счетверенные 20-мм зенитные орудия повсеместно использовали в пехоте, авиационные пулеметы устанавливали на штативы, и даже сигнальные пистолеты переделывали под стрельбу гранатами [5].

Одна газетная заметка о героических подвигах гитлерюгенда в Восточной Пруссии заканчивалась словами: «Германия может гордиться ими – своим самым ценным чудо-оружием». Но до сих пор мальчики из фольксштурма в основном оставались под защитой. Хотя отряды гитлерюгенда сыграли решающую роль в некоторых сражениях в Восточной Пруссии, Силезии и Померании, не случайно Мартина Бергау и его отряд, мальчиков 1928 г. рождения, эвакуировали с Земландского полуострова на запад. При обороне Восточной Пруссии впустую тратились в первую очередь жизни пожилых мужчин: там погибло по меньшей мере 200 000 человек, а уровень потерь в некоторых районах достигал 80 %. Рекруты из гитлерюгенда считались более ценными – их собирались держать в резерве до тех пор, пока они не пройдут надлежащее обучение и не смогут пополнить ряды СС и вермахта [6]. А пока Мартина Бергау переправляли из Данцига на запад, его сверстники из Рурской области подходили к воротам лагеря Имперской службы труда в Лавесуме в Вестфалии. Окончив гитлерюгенд и пройдя военные тренировочные лагеря, Хайнц Мюллер и другие мальчики из Дуйсбурга старались всеми способами продемонстрировать свое превосходство идущим вместе с ними неотесанным крестьянским мальчишкам. Они шаркали ногами и всю дорогу распевали джазовые номера:

Когда мальчики подошли к воротам лагеря Службы труда, Хайнц исполнял тенором соло. Дежурный офицер сначала с преувеличенным уважением насмешливо поприветствовал новобранцев, а потом заорал на них, приказав упасть лицом в грязь и отжиматься. Чтобы удостовериться, что они хорошенько запачкают всю гражданскую одежду перед тем, как переоденутся в поношенные носки, нижнее белье, сапоги и униформу Службы труда, при слове «вниз» он давил сапогом на спины мальчиков. Едва ли имело значение, к какому ведомству относились тренировочные лагеря, – неформальное введение в военную жизнь везде выглядело одинаково. Тех молодых добровольцев, кто имел опыт канцелярской работы, отправили чистить туалеты, а «пасхальный кролик», явившийся на построение без винтовки, стал козлом отпущения всей части. В свободное время городские мальчики вспоминали свои любимые рецепты, за обедом перехватывали друг у друга лишнюю порцию картофельного пюре и быстро сообразили, что табачные пайки можно менять на продуктовые посылки, которые получали из дома деревенские ребята. Кроме того, Хайнц Мюллер, сын посаженного в концлагерь отца-коммуниста, очень ждал возможности наконец отомстить за все пережитые бомбардировки.

В скором времени Хайнц чувствовал себя счастливее, чем когда-либо на своей памяти. Он прошел базовый курс подготовки и научился обращаться с пулеметом, ручными гранатами и «панцерфаустом» и крепко прижимать винтовку 98К к правому плечу, чтобы смягчить удар при отдаче. Он даже успел влюбиться. Хайнц и его друг Герд получили велосипеды и каждый вечер ездили передавать сообщения подразделению вермахта в соседнем Хальтерне, а потому были освобождены от обычных обязанностей. Вскоре Хайнц разработал систему, позволявшую Герду прикрывать его, пока он ходил на свидания к дочери местного фермера, с которой познакомился во время воздушной тревоги. Наступала весна, и он проезжал на велосипеде почти 13 км до Хальтерна, предвкушая, как увидит и сможет подержать свою девушку за руку, а после, вдоволь наевшись стряпни ее матери, поцелует возлюбленную на прощание под фруктовыми деревьями.

Утром 3 марта во Франконии Руди Бриль и его товарищи из гитлерюгенда, которым было по 15–16 лет, двигались колонной через холм между Фюртом и Лаутенбахом к недостроенным укреплениям, чтобы продолжить работу, когда из-за леса вдруг вылетели два американских истребителя-бомбардировщика. Оказавшись на открытом пространстве без всякой защиты, 30 мальчиков могли только броситься на землю. Когда самолеты с ревом неслись к ним, они видели лица пилотов и их глаза. Читая молитвы, Руди изо всех сил прижался к голой земле. Самолеты сделали два круга и улетели, так и не открыв огонь. Сбежав с холма в относительную безопасность своих окопов, мальчики начали обниматься, опьяненные чувством избавления от близкой опасности. Они догадались, что летчики приняли их за подневольных рабочих. Как вспоминал Руди, через день или два вечерние разговоры мальчиков в общей спальне вернулись к обычной теме – сексу. Они преодолели свой страх. Но враг больше не казался им далеким и безликим: хотя обычно тяжелые бомбардировщики держались на большой высоте или прилетали ночью, на этот раз мальчики видели глаза пилотов [8].

Пока союзники подступали все ближе, Гитлер метался между неоправданно оптимистичными планами на будущее и подготовкой собственного самоубийства, между созерцанием модели восстановления Линца и призывами к последнему отчаянному сопротивлению. Многие принятые им стратегические решения на заключительном этапе войны отличались гибельной самоуверенностью: в декабре он не отправил танковые дивизии для усиления Восточного фронта, вынудил Западный фронт защищать немецкие территории за Рейном и не стал возвращать для защиты Рейха два миллиона немецких солдат, дислоцированных в других странах Европы. Гитлер надеялся дать союзникам отпор или расколоть их и не хотел отказываться от шведской железной руды, балтийских баз подводных лодок или немецких «крепостей» от Бреслау до Ла Рошели, полагая, что эти позиции могут снова понадобиться. Извечный азартный игрок, Гитлер по-прежнему думал, что в этой игре пока сделаны не все ставки, и высшая жертва может переломить ситуацию. Для него война еще не была проиграна. Но без перемирия на Западе и концентрации всех вооруженных сил Германии на одном направлении основное бремя этой высшей жертвы легло на плечи фольксштурма [9].

В отличие от прошлых авантюр Гитлера, на сей раз он не стал брать инициативу в свои руки. Рациональные стратегии теперь приобретали для него оттенки самоубийственного готического романтизма. 24 февраля, собрав гауляйтеров на очередную встречу, фюрер впервые заговорил за пределами своего ближнего круга о том, что, если немецкий народ не выдержит высшего испытания войной, это будет значить, он слишком слаб и заслуживает уничтожения. Это разительно отличалось от всего, о чем трубила пропаганда, и даже ближайшие соратники Геббельса в Министерстве пропаганды были потрясены, когда он заговорил с ними о самоубийстве так, словно обсуждал роли в историческом фильме. Гитлер и Геббельс действительно предпочли бы покончить с собой, но только в том случае, если это будет единственной альтернативой советскому плену, и оба до самого конца надеялись на спасительное чудо [10].

После встречи с гауляйтерами 24 февраля Гитлер слишком обессилел, чтобы выступить по радио с традиционным обращением к немецкому народу. Его последнее (как впоследствии оказалось) обращение к общественности вместо него зачитал по радио его старый партийный товарищ Герман Эссер, однако текст был пронизан характерными для фюрера оборотами: в нем говорилось о еврейско-большевистских убийцах наций и их западноевропейских и американских подстрекателях, свободе германской нации, необходимости сражаться, по крайней мере до тех пор, пока не свершится месть. Прослушав обращение Гитлера, лидер партии в Люнебурге с невольной горькой усмешкой заметил: «Фюрер снова пророчествует». Даже самые преданные корреспонденты Геббельса уже не призывали расстреливать евреев в отместку за бомбардировки союзников (хотя ими двигало скорее осознание слабости Германии, чем отсутствие в ней евреев) и возлагали больше надежд на листовки, которые должны были убедить британских и американских военных не становиться пешками «мирового еврейства». «Помогите нам основать Соединенные Штаты Европы, свободные от евреев! – призывал директор техучилища в Кайзерслаутерне и завершал свое обращение псевдомарксистским штрихом: – Европейцы всех стран, объединяйтесь!» Другой энтузиаст в тот день, когда Красная армия освободила Освенцим, писал: «Гои, проснитесь! Неевреи всего мира, объединяйтесь!» Этим пылким верующим оставалось только надеяться, что пропаганда сможет сделать свое дело там, где подвела сила [11].

В последнюю неделю марта 1945 г. западные союзники пересекли среднее и нижнее течение Рейна и приступили к масштабному окружению немецких армий в Рурской области. 1 апреля, в Пасхальное воскресенье, американские танки встретились у Липштадта, сомкнув северные и южные клещи в кольцо, продолжавшее сжиматься вокруг городов Рейнской и Рурской области. Двигаясь по живописной долине Лан на север к месту встречи в Марбурге, американские войска освободили ряд незначительных городков. 26 марта они заняли Хадамар. Когда местные жители рассказали им об убийствах в психиатрической лечебнице на холме, американцы арестовали директора, доктора Вальмана, и несколько медсестер, удвоили пайки для голодающих пациентов и позволили им приходить и уходить, когда вздумается. Новый директор, доктор Вильгельм Альтфатер, прибывший в начале мая, чтобы принять на себя руководство лечебницей, обнаружил в диспансере две большие емкости, каждая из которых содержала около 5 кг веронала и люминала. 28 марта был оккупирован город Идштайн, и из укрытия вышел последний свидетель медицинских убийств, происходивших по соседству в приюте Кальменхоф. Людвиг Генрих Лоне, подросток с легкой степенью инвалидности, которого использовали для разных подсобных работ, видел, как медсестры подмешивали детям в пищу порошок люминала. В его обязанности входило копать могилы и сбрасывать в них тела через открывающиеся створки в днище сколоченного им маленького многоразового гроба. Лоне привык к избиениям и издевательствам – в приюте ему выбили передние зубы, – но в январе он увидел, как больной эпилепсией экономке Маргарете Шмидт сделали укол и бросили ее умирать в запертом бомбоубежище. Поэтому, когда доктор послал за ним, Лоне сбежал и прятался в сарае, пока не пришли американцы. В других приютах, где большая часть медицинского персонала оставалась на своих местах, заключенные умирали от голода даже после окончательного краха нацистского правления [12].

Рано утром 31 марта 1945 г. американцы достигли Гуксхагена близ Касселя. Они освободили всех обитателей работного дома и исправительного учреждения в Брайтенау, в том числе немецких бродяг и малолетних правонарушителей, а также иностранных подневольных рабочих, кроме тех 28 заключенных, которых гестапо поспешно казнило накануне. Директор заведения, нацист Георг Зауэрбир остался на своем посту и, дав волю бессильному раздражению, записал «Выпущен вражескими войсками» в личных делах всех, кто покинул заведение таким неслыханным образом [13].

Пока союзники сжимали кольцо вокруг Рура, их орудия с левого берега Рейна обстреливали города на правом берегу, а истребители сбрасывали на города бомбы с воздуха. Электричества в Дуйсбурге не было с февраля. 22 марта Королевские ВВС Британии нанесли удар по Хильдесхайму, небольшому средневековому городку с фахверковыми домами и тысячелетним монастырем. В огне пожара расплавились огромные бронзовые двери собора, построенного в 1050 г., а деревянные дома стали погребальным костром более чем для тысячи человек. В Ганновере в рабочем квартале, где жила Элла Клингбейл, женщины и девушки чистили картошку, чтобы жители Хильдесхайма могли получить хотя бы свой Bombensuppe. Мальчики из гитлерюгенда, вернувшиеся после разбора завалов, рассказывали, что «некоторые мертвые так и сидели там, будто живые, а если до них кто-нибудь дотрагивался, рассыпались в пепел». Интернированным итальянским военным, после бомбардировки разбиравшим вместе с немцами руины продовольственного склада, немецкая охрана разрешила набрать продуктов, в основном испорченных. Но после того, как полиция обнаружила у сотен итальянских пленных эти «награбленные» продукты, эсэсовцы повесили 208 человек, из них 120 итальянцев, партиями по пять человек. Ошарашенные бомбежками горожане наблюдали за этим, по словам очевидцев, «совершенно равнодушно». К тому времени иностранных рабочих терроризировали уже не только силы безопасности. В Оберхаузене группа мальчиков решила принять участие в допросе восточного рабочего – мужчину избивали в кровь до тех пор, пока он не признался в краже картофеля. Под дулом пистолета, позаимствованного в штабе вермахта, местный телефонист повел своего пленника на стадион «Конкордия». По дороге постепенно увеличивающаяся толпа колотила несчастного палками и выломанными из заборов досками. На краю бомбовой воронки телефонист выстрелил мужчине в живот, после чего толпа прикончила его [14].

По мере распада нацистской Германии на разные регионы режим все чаще прибегал к террору против немецкого населения. После бомбардировки Дрездена 14 и 15 февраля Гитлер и Геббельс хотели в отместку казнить британских и американских военнопленных. Только единодушные возражения Йодля, Дёница, Риббентропа и Кейтеля убедили фюрера не отдавать такой приказ. Но 15 февраля министр юстиции издал указ об учреждении военных трибуналов для гражданских лиц, ориентированный в первую очередь на жителей запада Германии. В районе Саара и Мозеля к западу от Рейна местное население вместо того, чтобы бежать от американцев, вывешивало на домах белые флаги. В одном месте немецкие мирные жители не позволили немецким войскам открыть огонь, в другом на немецких солдат, пытавшихся взорвать заложенные под мост заряды, напали крестьяне с вилами. Группу солдат, прорвавшихся к немецким позициям после побега от американцев, встретили криками: «Вы затягиваете войну!» В конце февраля, когда вермахт отвоевал Гайслаутерн под Фольклингеном, местный командир СС обнаружил, что американцы делились с местным населением своими пайками, шоколадом и сигаретами и относились к их жилищам куда бережнее, чем немецкие войска. Он предупреждал, что хорошая репутация американцев повсеместно опережает их наступление. Немецкая пропаганда в отместку пыталась убедить население, что так ведут себя только передовые части, но как только тыловые службы и «прежде всего евреи» возьмут власть в свои руки, на занятых территориях обязательно начнутся зверства [15].

Трибуналы из председательствующего судьи и трех человек, представлявших нацистскую партию, СС и вермахт, получили право в упрощенном порядке вершить правосудие в отношении гражданских лиц, распространяющих пораженческие настроения. По приговору этих военных трибуналов было казнено в общем около пятисот гражданских лиц, большинство из них в районе Западного фронта. 9 марта для военных были учреждены еще более схематичные «мобильные военно-полевые суды». Согласно подсчетам, они осудили от 5000 до 8000 солдат, что составило, возможно, четверть всех военных казней во время войны. После падения Рура мобильные военно-полевые суды действовали в основном на юго-западе Германии, где особенно отличились подразделение майора Эрвина Хельма и 13-й армейский корпус СС генерал-лейтенанта Макса Симона, пытавшиеся посредством террора принудить солдат и гражданских к дальнейшему сопротивлению, – которое, как подсказывал здравый смысл, стало совершенно бессмысленным. Террор продлил войну на несколько недель, но основные человеческие потери по-прежнему приходились на боевые столкновения с врагом: в первые четыре месяца 1945 г. ежедневно погибало 10 000 человек, всего с декабря 1944 г. по апрель 1945 г. погибло полтора миллиона человек. Эти числа вдвое превосходили даже катастрофическую статистику поражений в Белоруссии и на Украине предыдущим летом [16].

На Западном фронте боевой дух окруженной в Руре немецкой армии быстро улетучился. Столкнувшись с бронетехникой и артиллерией двухмиллионной армии союзников, 320 000 человек под командованием фельдмаршала Вальтера Моделя не смогли вырваться из окружения. Измученные и внутренне побежденные, солдаты вермахта и гражданское население без единого выстрела сдали большинство крупных городов Рура. Повсюду войска союзников встречали небольшие отряды гражданских, оставшихся на заводах и в шахтах, но не для того, чтобы защищать их, а для того, чтобы обеспечить их безопасную передачу в руки американцев. Немецкие рабочие и управляющие объединились, чтобы не допустить осуществления политики выжженной земли, о которой так много говорил Гитлер. В Ганновере некоторых членов гитлерюгенда матери просто разобрали по домам. Вместе с тем американские командиры нередко упоминали о фанатизме гитлеровской молодежи как об одном из главных препятствий для операций по зачистке. На важном железнодорожном узле в Хамме 9-я армия США наткнулась на целое «осиное гнездо» частей фольксштурма. У деревни Обердорф в районе Аален молодой лейтенант СС приказал своим засевшим в окопах четырнадцати– и шестнадцатилетним солдатам сдерживать танки «Шерман». В подобных небольших схватках подростки изумляли своих победителей способностью держаться под смертоносным огнем. Какое-то время они могли вести себя в бою совсем как взрослые, и даже больше того, но, попав в плен, снова поражали американцев, на глазах превращаясь в совершенно измученных, трясущихся, истекающих кровью и истерически рыдающих детей [17].

Когда американцы вошли в Ганновер, Элла Клингбейл выбежала посмотреть на них, хотя мать предупредила ее, что среди них могут быть черные солдаты. Элла была в восторге. У американцев была новенькая униформа и сытые, бесстрастные лица. Они не маршировали, не пели, не кричали «ура» и не бросали цветы. Вместо этого они ездили повсюду, вооруженные до зубов, по десять человек в грузовике. Они были совершенно не похожи на полчища немецких дезертиров, наводнивших те же дороги несколько часов назад. Руди Бриль, наблюдавший 20 марта за тем, как огромные танки и мотопехота мчатся по дороге между Кляйноттвейлером и Альтштадтом, ловко огибая рвы, которые они с товарищами копали последние полгода, испытывал то же чувство, что и Элла, – чувство трепета перед огромной и подавляющей силой. 10 апреля в Эссене местные жители даже приветствовали появление танков. Многие фольксштурмисты потихоньку выбросили свои нарукавные повязки и смехотворное снаряжение и разошлись по домам [18].

Но некоторые батальоны гитлерюгенда под руководством младших офицеров пока не собирались сдаваться. В попытке уйти на восток и оказаться вне досягаемости американцев, они устремлялись в леса и холмы. Когда подразделение Юргена Хайтмана вышло на полевые учения, американские танки обстреляли их лагерь в Либерштайне, к северу от Фульды. Увидев это, 70 мальчишек бросились бежать через поля вместе с оружием, которое имели при себе, и к полудню следующего дня добрались до лагеря Имперской службы труда. Там им дали еды и конфет, а потом местные жители сказали, что к деревне подходят танки, и им нужно двигаться дальше. Убегая, они увидели, что над домами уже развеваются белые флаги капитуляции. В Лавесуме зарождающийся роман Хайнца Мюллера с дочерью фермера был грубо прерван 28 марта, когда он узнал, что американцы достигли Хальтерна. Когда 360 рурских парней вышли из лагеря, предвкушая возможность наконец отомстить за бомбардировки своих городов, бегущие навстречу солдаты посоветовали им выбросить тяжелые противотанковые «панцерфаусты», поскольку они все равно бесполезны против установленных на танках сеток. Но пятнадцати– и шестнадцатилетние мальчишки проигнорировали этот здравый совет и, нагруженные тяжелыми винтовками и гранатами, прошли в ту ночь еще 48 км [19].

Если рота Юргена разделилась на небольшие отряды, чтобы пройти незамеченной через Тюрингенский лес, то рота Хайнца Мюллера пересекала Тевтобургский лес сообща. Но постепенно их становилось все меньше – деревенские мальчишки из Мюнстерленда один за другим покидали их, когда рота проходила мимо их родных ферм, предоставляя стильным городским любителям джаза двигаться дальше самим. Подгоняя их вперед угрозами ужасных пыток, которые ждали их в плену, и обещанием восхитительного горохового супа, ожидающего их по ту сторону моста, унтер-офицеры переправили их через реку Везер. Слишком уставшие, чтобы думать о гороховом супе и вообще о еде, они заснули на лугу, окруженные беженцами и пестрой толпой отставших от разных армейских частей солдат, согнанных под дулом пистолета удерживать реку. Только 80 мальчиков – всего четверть тех, кто выступил в путь шесть дней назад, – добрались до этого места. В среду, 4 апреля, когда они выбирались из канав по дороге на Штадтхаген после того, как их колонну обстрелял самолет, Хайнц заметил ехавшую на велосипеде знакомую девушку из Дуйсбурга. Она рассказала ему, что его мать эвакуировали в соседнюю деревню Нинштедт. Хайнц получил у своего командира трехчасовой отпуск и одолжил велосипед, чтобы доехать туда. Все соседи высыпали на улицу, чтобы поглазеть на его стоптанные сапоги, рваную одежду и грязное, измученное лицо. Они наперебой старались накормить его, а затем в 4 часа 15 минут дня его мать настояла, чтобы он лег в постель и посвятил последний час своего отпуска сну. Пока Хайнц спал, мать сожгла его униформу Службы труда, набрала у соседей гражданской одежды и убедила пожилого майора, возглавлявшего местную оборону, подписать для него бумаги об освобождении от службы. Хайнц был так вымотан, что проснулся только через два с половиной дня.

Тем же утром, когда Хайнц отправился в Нинштедт, отряд Юргена прошел мимо совершающей форсированный марш колонны узников концлагерей. Немного раньше, заметив тела в канавах, он догадался, что эсэсовцы расстреливают отстающих, а когда они поравнялись с колонной, у него на глазах они убили еще одного заключенного. Группа Юргена упорно шла в Тюрингию еще десять дней, стараясь держаться вдоль реки Верра. Они добывали провизию в лагерях вермахта и у проходивших мимо армейских частей, ночевали на фермах, на полу сельских школ и в лесу. Наконец по шуму американских грузовиков, мчавшихся по ближайшей шоссейной дороге, поняли, что окружены. Они не стали выходить из леса. Майор с рыцарским крестом на шее приступил к организации обороны, чтобы дать врагам последний бой, но непосредственный командир Юргена приказал мальчикам вместо этого закопать в лесу свое оружие и часть униформы. В 9 часов утра 16 апреля он освободил их от военной присяги и отпустил добираться по домам, кто как сможет.

Тем временем на территории между Восточным и Западным фронтами сохранялось странное подобие нормальной жизни. Одиннадцатилетняя Анна Матильда Момбауэр, пытаясь угодить своей раздражительной немолодой учительнице, написала сочинение о приходе весны. В этом уголке Брауншвейга было легко забыть о том, что где-то идет война, – вокруг царил покой, а в тени холма девочка наткнулась на первоцветы и подснежники.

На плоской вересковой Люнебургской пустоши Агнес Зайдель отпраздновала 9 марта первую годовщину эвакуации своего класса из Гамбурга. Дети принесли ей цветы. Через десять дней она играла с ними в кошки-мышки в большом сарае. Ее сын Клаус, получивший шпоры за службу на зенитной батарее в городском парке Гамбурга в 1943 г., присылал ей из Штеттина, где проходил свой первый срок службы в регулярной армии, довольно мрачные письма, рассказывая о грязи и плохой еде в окопах. В ночь на 26 марта Агнес заснула в слезах, но это были скорее слезы ностальгии и меланхолии: в честь ее дня рождения (ей исполнилось 44 года) дети украсили ее стул цветами и сыграли на флейте и губной гармошке. Только в середине апреля она начала понимать всю опасность своего положения. После того как поблизости взорвали оружейный склад, а в Мельцингене открыли армейские склады, она разрыдалась. Разбирая семейные фотоальбомы, она наконец осознала, что все, на чем раньше держалась ее жизнь, неотвратимо рушится. 16 апреля Агнес Зайдель проснулась после дневного сна и услышала звук английских грузовиков и танков, нескончаемым потоком двигающихся по деревне. И все же она начала протестовать, когда в тот же день к ней на ферму пришли вежливые английские офицеры и агрессивный американский «полунегр», чтобы арестовать расквартированных у нее немецких офицеров. Потом она бежала за грузовиком, чтобы отдать сверток с едой двум запертым внутри семнадцатилетним эсэсовцам и еще раз пожать им руки [20].

Сталин в письме к Рузвельту с раздражением отмечал, что немцы «продолжают с остервенением драться с русскими за какую-то малоизвестную станцию Земляницу в Чехословакии, которая им столько же нужна, как мертвому припарки, но безо всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабрюк, Мангейм, Кассель»[14]. Тогда, когда американские и британские армии практически беспрепятственно продвигались по Северо-Германской низменности, казалось вполне вероятным, что они могут достичь не только Эльбы, но и Берлина раньше русских [21].

В середине марта группы наружного наблюдения вермахта в Берлине сообщили, что местные жители снова с опаской заговорили о мести евреев. Двое рабочих на Мольтке-штрассе в районе Шпандау-Вест 19 марта соглашались: «Мы должны винить в этой войне только себя, потому что мы ужасно обращались с евреями», после чего сделали знакомый вывод: «И нам не следует удивляться, если теперь они поступят с нами точно так же». Все это было вполне предсказуемо – такие же мрачные предчувствия охватили в сентябре 1944 г. жителей Аахена и Штутгарта. Но пока настроения в столице колебались между надеждой, смирением и отчаянием, режим еще имел шанс получить некоторую общественную поддержку все более широкому применению террора на фронте. Двое рабочих на городской железной дороге с одобрением обсуждали новость о том, как в Зеелове на Одерском фронте троих солдат и местного лидера партии повесили на телефонных столбах с табличкой «Дезертир» на груди. Некоторые призывали публиковать в прессе данные о количестве казненных дезертиров и возмущались слишком дерзким поведением иностранных рабочих. Тем временем количество военных казней в крепости Шпандау вынудило командира гарнизона просить командующего в Берлине освободить его людей от этой обязанности. Ему отказали [22].

12 апреля Лизелотта Гюнцель, слушая радио в квартире своих родителей в районе Фридрихсхаген, узнала, что командиру гарнизона Кенигсберга вынесли заочный смертный приговор за капитуляцию после многомесячной осады. Она только что вернулась в Берлин, проведя 14 месяцев в школе-интернате в Саксонии, и новость привела ее в ярость. «Его родных собираются арестовать. Разве это не власть террора? О, как может немецкий народ и наш вермахт выносить это? За то, что храбрый офицер не хотел жертвовать своими солдатами, они вешают его и всю его семью, хотя она не имеет к этому делу ни малейшего отношения. Повесить немца, прусского офицера!» Она была так разгневана и чувствовала себя так глубоко преданной режимом, которому столько раз клялась в верности за те два с половиной года, пока вела дневник, что впервые обрушилась с яростной бранью на «все это нацистское отродье, этих военных преступников, истребителей евреев, которые теперь втаптывают в грязь честь немецкого офицера». Когда ее мать в августе 1943 г. рассказала ей, что евреев убивают в лагерях, Лизелотта не могла в это поверить, однако она не выбросила ее слова из головы. Это знание дремало в ней, готовое при удобном случае напомнить о себе, и нынешний момент возмущения и отчаяния подходил для этого как нельзя лучше [23].

Брата и отца Лизелотты отправили рыть противотанковые ловушки. Осмотрев баррикады, поспешно возведенные в ее районе на восточной окраине города, Лизелотта не могла не согласиться с шуткой, в последнее время пользовавшейся в Берлине большой популярностью: «Увидев эти укрепления на въезде в Берлин, русские танки будут два часа стоять и хохотать, а потом одолеют их за две минуты». Но земляные работы продолжались – вокруг столицы сооружали двойное кольцо укреплений. Мосты заминировали, к 128-, 88– и 20-мм орудиям противовоздушной обороны добавили несколько имевшихся в распоряжении фольксштурма устаревших иностранных пушек. Три массивные железобетонные башни бункеров около зоопарка, Гумбольдтхайна и Фридрихсхайна теперь играли важную роль в обороне города. Раньше расположенная на их плоских крышах берлинская зенитная дивизия пыталась защитить город от воздушных налетов. Теперь им предстояло защищать ближайшие окрестности от наземных атак [24].

Так же как во время воздушных налетов в 1943–1944 гг., Лизелотта испытывала противоречивые чувства. Подобно своему склонному к унынию отцу социал-демократу, она не хотела, чтобы защищали Берлин. Но даже тогда, в своем новом, решительно антинацистском настроении, она невольно поддавалась эмоциональной притягательности героической смерти, обаянию тщетного сопротивления, обреченного на провал, но от этого выглядевшего в ее глазах еще более величественно. Узнав, что ее брат Бертель вскоре будет сражаться в рядах фольксштурма в битве за Берлин, она писала: «Я ужасно боюсь за Бертеля – если с ним что-нибудь случится, мама этого не перенесет. Что касается меня, – с леденящей откровенностью признавалась она, – я была бы готова пожертвовать им, ведь фрау Л. тоже пожертвовала радостью всей своей жизни». Сможет ли смерть Бертеля поставить ее вровень с учительницей, которая уже потеряла мужа? Будет ли это означать, что Лизелотта наконец вступила во взрослую жизнь? [25].

Два дня спустя, 19 апреля, семнадцатилетняя Лизелотта стояла и смотрела, как мальчики из фольксштурма, многие из которых были младше ее, ехали на велосипедах через Фридрихсхаген, чтобы защищать Мюнхенхофе. Она все еще испытывала смешанные чувства. «Я так горжусь нашими ребятами, которые сейчас бросаются против танков, стоит только отдать им приказ, – писала она на следующий день и отстраненно добавила: – Однако их гонят на верную смерть». В ее восточном районе города, обозначенном на немецких военных картах как «сектор Б», никто больше не собирался слушать указания Геббельса и вывешивать флаги в честь дня рождения фюрера. Лизелотта полагала, что большинство жителей города уже сожгли свои флаги и выбросили партийные значки «из страха перед русскими». В то утро Гитлер поздравил и наградил 20 отличившихся в бою мальчиков из гитлерюгенда. На последних в жизни фюрера кадрах можно видеть, как он треплет одного из них по щеке в саду Канцелярии, прежде чем снова отправить их навстречу врагу [26].

Ни у кого больше не оставалось иллюзий относительно скорого советского наступления. Первую в своей жизни поездку на автомобиле Хельга Маурер совершила по дороге, ведущей из Барта на побережье Балтийского моря. Выглядывая из кузова открытого военного грузовика, малышка видела, как позади них убегают вдаль весенние поля. Рядом ее мать держала на коленях крошечную Эдит. Двое ее братьев с пакетом сладких сухарей ехали за ними в другом грузовике. Хельге больше всего запомнился не страх, а волнение, вызванное этим приключением, и то, как она сидела на коленях у одного из солдат: когда их военный конвой поворачивал за угол, и ее братья вместе с крайне важными сухарями пропали из вида, Хельга расплакалась, и солдат взял ее на руки [27].

В Бригиттенхофе под Берлином лояльный и вполне патриотично настроенный школьный учитель средних лет заметил, что его дочь трех с половиной лет ходит кругами по гостиной, выбирая, какие вещи сложить в коляску, если им «придется бежать». Когда 4 апреля завыла воздушная тревога, маленькая Урсель подбежала к матери и сказала ей, что можно ничего не бояться и спокойно укладывать вещи – самолеты пока не прилетят, потому что «добрый Господь позаботится о нас, ведь я каждый день молюсь, чтобы он защитил нас от злых врагов» [28].

Артиллерия Жукова открыла огонь 16 апреля в 5 часов утра, но родители Урсель, как и многие другие беженцы из восточных провинций, до последнего момента ждали, когда им велят собираться. Карл Дамм и его товарищи, помощники на зенитных батареях, лежали в неглубоких траншеях, которые сами выкопали два дня назад. Перед отправкой из Берлина ребятам в спешном порядке выдали французские винтовки времен Первой мировой войны и выделили на каждую роту по несколько однозарядных гранатометов «панцерфауст» – их должно было использовать подразделение Карла, назначенное «охотниками на танки», но по причине нехватки времени их так и не научили с ними обращаться. Около полудня в их окопе стали появляться маленькие неорганизованные группы отступающих – грязных, перепуганных солдат элитной дивизии «Великая Германия». Когда на рассвете Карл сменялся с караула, мальчишки увидели полсотни советских танков, двигавшихся по дороге мимо их окопов. Сержант закричал им, что нужно уходить, и повел их за собой. По дороге они впервые в жизни увидели трупы – мертвые тела своих товарищей в коммуникационной траншее. Их отступление остановил старший офицер – угрожая пистолетом, он приказал им удерживать позиции, пока немецкие танки идут в контрнаступление (пока еще успешное). Однако 1-й Украинский фронт маршала Конева прорвал немецкие позиции на юге, хотя дальше на север батальоны гитлерюгенда еще помогали сдерживать танки Жукова на трех линиях укреплений Зееловских высот. Первый опыт ближнего боя оставил у помощников ПВО люфтваффе чувство глубокой уязвимости, но они держались, подстегиваемые привычкой к дисциплине, юношеским героизмом и страхом попасть в руки русских [29].

Урсель и ее родители покинули Бригиттенхоф только после того, как город 15 часов простоял под артиллерийским обстрелом. 18 апреля в 8 часов вечера они наконец двинулись в путь: бабушка везла Урсель в коляске, мать толкала перед собой большую ручную тележку с чемоданами и постельным бельем, а отец – маленькую тележку с провизией. Несмотря на толпы солдат и беженцев на ухабистых дорогах, Урсель то и дело засыпала, роняя голову, и, как показалось ее отцу, охваченному глубокой тоской добропорядочного человека, в одночасье ставшего бездомным, выглядела точь-в-точь «как цыганское дитя». За двое суток они преодолели более 30 км и достигли Бухвальде-Зенфтенберга. Неподалеку падали бомбы и снаряды, но они чувствовали себя слишком измотанными, чтобы продолжать путь. Какой-то солдат предупредил их, чтобы они не оставались на месте дольше одного часа, однако на этом их бегство закончилось. Русские арестовали отца и продержали его у себя 24 часа. Когда его отпустили, он не смог найти ни следа своей семьи. Лишь два месяца спустя, 16 июня, он обнаружил труп своей матери возле места их последнего привала. Но он по-прежнему не знал, где его жена и дочь, убиты они или живы [30].

Когда 1,5 миллиона советских солдат подошли к столице Германии с севера, востока и юга, для обороны города собрали около 85 000 немецких солдат. Однако берлинские укрепления вряд ли могли сравниться с той линией обороны, которая заставила Красную армию так дорого заплатить за завоевание Восточной Пруссии. Почти половину немецких защитников составляли берлинские фольксштурмисты, многих из которых вынудили передать свое вооружение наспех сформированным батальонам люфтваффе и флота. Рядом с ними стояло 45 000 солдат вермахта и эсэсовцев, набранных из остатков пяти разных дивизий. В общей сложности им удалось найти около 60 танков. Неизменно озабоченный настроениями в столице Völkischer Beobachter на этот раз просто предупредил читателей, что на следующий день не стоит выходить на улицы, поскольку в городе запланированы учения зенитной артиллерии и есть опасность пострадать от осколков. Когда в тот вечер город осветили первые ракеты, одному мальчику в районе Пренцлауэр-Берг показалось, что русские хотят сфотографировать Берлин. Тем временем остатки дивизии «Великая Германия» вместе с подразделениями фольксштурма, СС и гитлерюгенда встали на защиту баррикад на улицах и мостах района [31].

21 апреля началось сражение, в котором 3-я и 5-я ударные армии, 2-я гвардейская танковая армия и 47-я армия 1-го Белорусского фронта пробились через внешнее кольцо обороны в северные и восточные районы города. Шестнадцатилетний Рудольф Вильтер был совершенно не готов увидеть перед собой едущий прямо на него танк Т-34. Его наспех обученное азам военного дела подразделение фольксштурма понятия не имело, что делать с движущимися целями. «Я подумал, что он проедет прямо по мне, – вспоминал он годы спустя, – и мне хотелось провалиться на десять метров под землю». Его сержант, старый и опытный солдат, встал на открытом месте и выстрелил по танку из своего «панцерфауста», показав мальчишкам, что танки могут быть такими же уязвимыми, как они сами. В районе Пренцлауэр-Берг Эрвин П. вместе с братом и приятелем не устояли перед соблазном залезть по веревке на высокое дерево на Фалькплац, чтобы рассмотреть происходящее с самой выгодной позиции. На Гляйм-штрассе несколько девочек приняли звуки артиллерийского огня за рев барражирующих самолетов и продолжали играть на улице, пока полицейский не велел им отправляться по домам, потому что идут русские [32].

По всему Берлину семьи переезжали в подвалы – со скоростью и сноровкой, приобретенной за месяцы бомбардировок, районные сообщества превращались в столь же оживленные подвальные сообщества. Но на сей раз многие семьи предпочли в течение следующих 12 дней не выпускать детей из подвалов. В Пренцлауэр-Берг отец Ренаты и Хельги приносил из подвала бутылки, а мать кипятила воду. Все надели по два слоя одежды, а Рената – самая младшая – вдобавок натянула на себя спортивный костюм и два пальто. Захватив свои противогазы и ранцы с запасом еды на день, три сестры спустились в подвал. На следующий день перестали работать электричество и водопровод. После этого жителям города оставалось рассчитывать только на сделанные заранее запасы либо отправляться в опасные вылазки, чтобы набрать в ведра воды из пожарных гидрантов и уличных колонок [33].

Находить детям в подвалах какие-то занятия в течение этого долгого времени было нелегко. Восемь месяцев спустя, решив описать свои переживания, одна девочка вспоминала, как все это время вместе с подругой рисовала сцены из сказок. Некоторые (в том числе ее семья) пользовались перерывами во время бомбардировок, чтобы занять очередь за продуктами или за водой, другие возвращались в свои квартиры. Небольшой подвал на Хохмейстер-штрассе, 29, где укрывались Хельга и две ее сестры, был так набит беженцами, что им приходилось спать сидя. Чтобы они не страдали от спертого воздуха, по ночам, когда бои на время затихали, родители выводили их наверх [34].

Вернувшись в свою квартиру в Вильмерсдорфе, писательница Герта фон Гебхардт даже смогла поймать по радио трансляцию «Волшебной флейты»: в тот день ее исполняли в Шаушпильхаусе на Жандарменмаркт. Она отправилась выпить кофе со своей взрослой дочерью в кондитерскую на углу, где владелец заведения, герр Вальтер, расхаживал в униформе штурмовика. Она была уверена, что старшие солдаты фольксштурма выбросят оружие до того, как Вильмерсдорф будет полностью разрушен боями, однако, глядя на отряды четырнадцати– и шестнадцатилетних ребят, тащивших винтовки высотой почти с них самих, забеспокоилась, что эти могут оказаться не такими прагматичными [35].

Шестнадцатилетний Лотар Леве доставлял сообщения под огнем противника, носясь по району Берлина, который знал как свои пять пальцев. Его командиром был лейтенант с медалью и деревянной ногой, который каждую ночь уходил навестить свою девушку. Лотар и все остальные ребята из его подразделения гитлерюгенда возвращались по ночам в родительские дома и каждое утро снова собирались, чтобы продолжить войну. Укрывшись в подвале, Лотар и пожилой солдат с нашивками нескольких кампаний обстреляли через входной проем три танка. Когда струя раскаленного газа из «панцерфауста» ударила в стену позади Лотара, он торжествовал: удар их гранат подбросил один из танков в воздух, и русские отступили. Но почти сразу после этого Лотар замер в ужасе, увидев, как группа эсэсовцев выгнала всех мужчин из дома, на котором вывесили белые простыни, и расстреляла их посреди улицы [36].

По мере того как у мирных жителей заканчивалась вода, конфликты с отрядами СС происходили все чаще. 25 апреля эсэсовцы расстреляли на Ландсбергер-аллее 130 женщин и детей за попытку вернуться в советскую часть города. Многие, вероятно, переходили границу в поисках воды. Мальчик из Пренцлауэр-Берг вспоминал, как в 4 часа утра, после того, как бой затих, вышел со своей домовой общиной за водой. Когда они пробирались мимо мертвых лошадей, перевернутых грузовиков, орудий и раненых солдат, валявшихся повсюду на Истадер-штрассе, из дома неподалеку выпрыгнула группа эсэсовцев, собираясь расстрелять всех мужчин за то, что они надели белые повязки. На Шифельбайнер-штрассе юный Ганс Йоахим С. со злостью заметил, что «вервольфы» (вероятно, он имел в виду гитлерюгенд) высматривают из своих снайперских гнезд на крышах водоносов с белыми нарукавными повязками. Но мирным жителям нужна была вода, и они продолжали надевать белые повязки, особенно после того, как выяснили, что советские войска беспрепятственно пропускают их обратно. Действительно, Красная армия отправляла немецких гражданских и даже военнопленных через линию фронта, чтобы убедить остальных, что с ними будут хорошо обращаться [37].

В своем подвале в Вильмерсдорфе Герта фон Гебхардт наконец поняла: «Американцы, кажется, не придут. Непостижимо». Все слухи последних дней о сепаратном мире с западными союзниками и новом альянсе против большевизма окончательно испарились. Единственным участником их подвального сообщества, который с огромным изумлением воспринял известие о том, что Германия проигрывает войну, а русские уже в Берлине, был двенадцатилетний мальчик, недавно вернувшийся из лагеря KLV. Местные дети вскоре перестали испуганно вскрикивать от оглушительных взрывов: со временем любопытство взяло верх над страхом, и после того, как дневной артиллерийский обстрел утихал, они возвращались играть на улицу [38].

23 апреля в 2 часа ночи Ингеборга Д. услышала наверху на улице скрежет танковых гусениц и шум тяжелых двигателей, но никто не осмелился выйти из подвала, чтобы посмотреть, кто это – немцы или русские. Наконец в 5 утра они решили подняться в квартиры и пару часов поспать в своих кроватях. В подъезде дома Ингеборга, которой в то время было 10 или 11 лет, впервые увидела русского солдата. Поднимаясь по лестнице, они обнаружили, что на Крюгер-штрассе полно танков, полевой артиллерии и солдат. При взгляде на этих людей со свежими лицами и непокрытыми головами она сразу отметила, насколько они отличаются от изможденных и опасно выглядевших типов, которых она видела раньше среди русских военнопленных. «Вскоре мы убедились, – писала она в начале 1946 г., – что всем нам лгали. Они раздавали сигареты мужчинам и конфеты детям. Ближе к полудню 23 апреля женщины из нашего дома пошли за покупками. На одного человека отпускали по фунту жирной свинины». 25 апреля назначенный Жуковым днем ранее комендант Берлина генерал-полковник Николай Берзарин организовал подвоз продовольствия для мирного населения [39].

Четверг 26 апреля выдался по-весеннему теплым. Северная линия фронта вермахта теперь проходила от Пренцлауэр-аллее до большого зенитного бункера у Фридрихсхайна. На южной стороне Герта фон Гебхардт в ту ночь почти не спала, и в 6 часов утра, как раз перед тем, как «сталинские орга́ны» – ракетные установки «Катюша» – открыли огонь, она разбудила всех остальных жильцов дома и заставила их перейти в соседний подвал, как они всегда делали в случае опасности. Даже там удары русских ракет едва не сбивали их с ног. К полудню Гебхардт и ее спутники поделили между собой весь шнапс и табак отсутствующих соседей. Остаток дня они посвятили поискам и уничтожению оружия, обмундирования, знаков различия и военных карт – всего, что могло спровоцировать русских. Артиллерийские обстрелы становились все более интенсивными, их подвальное сообщество понесло первые потери. Гебхардт рассказывала детям сказки – «Красную Шапочку», а затем «Спящую красавицу», – повышая голос, чтобы заглушить грохот ракет [40].

Четырнадцатилетняя Вера К. бежала от Александерплац по лабиринту узких улочек Митте к их обреченному подвалу на Ландсбергер-штрассе. Дорога от школы, на которую обычно уходило пять минут, теперь, казалось, заняла целую вечность. Сверху сыпалась каменная кладка. Ржание и мычание вырвавшихся со скотного двора лошадей и коров перекрывали звуки обстрела. «И должна признаться, – писала Вера полвека спустя, – во время этого пробега я обкакалась. Просто от панического страха». Через некоторое время Вера, ее мать и бабушка перебрались в более безопасное место – подвал другого разрушенного дома. Там они сидели вместе с соседями в полумраке вокруг своих ведер с водой. Не замечая, как день и ночь сменяют друг друга, они постепенно расходовали свои запасы свечей. В подвале на людей нападала апатия – чем дальше, тем меньше им хотелось о чем-то разговаривать, хотя время от времени между ними вспыхивали ожесточенные ссоры из-за воды. Ближе к концу обитатели подвала начали молиться. Затем, вспоминала Вера, к входу неожиданно подошла корова, и у них появилось молоко [41].

27 апреля немецкая пресса продолжала превозносить юных гитлеровцев из Пренцлауэр-Берг: мальчиков за охоту на танки, а девочек за то, что они, невзирая на шквальный огонь, снабжают артиллерийские позиции снарядами. Тем временем советские артиллеристы заняли позиции на холме Кройцберг в парке Виктория, откуда могли обстреливать станцию Анхальтер, где тысячи беженцев набились в похожую на пещеру бетонную башню бункера так же тесно, как заготовленные для их пропитания сардины в банках. Артиллеристы с изумлением смотрели на колонну из 400 членов гитлерюгенда, которые шли к ним маршем по Колоннен-штрассе, сжимая свои «панцерфаусты», словно на параде. Те, кто шел в голове колонны, погибли под первыми артиллерийскими снарядами. Остальные бежали. Они еще не могли этого знать, но последний слабый шанс получить подкрепление растаял. 12-ю армию генерала Венка остановили в 16 км от Потсдама [42].

К концу 30 апреля десятитысячная немецкая армия, отступившая в центральный правительственный район, начала искать пути выхода. Моряки, гитлерюгенд и подразделения СС вступили в битву за здание Рейхстага. Многие еще не знали, что в тот день фюрер покончил с собой. Геббельс инициировал первичные переговоры о сдаче Берлина с победителем Сталинградской битвы генерал-полковником Василием Чуйковым, командующим 8-й гвардейской армией, входившей в состав 1-го Белорусского фронта. Немецкие зенитные орудия на бункере близ зоопарка в Тиргартене еще держали круговую оборону в северной части города, на западе батальоны гитлерюгенда заняли Хеерштрассе и мост Пихельсдорфер через реку Хафель. Рядом с мальчиками из гитлерюгенда почти все время находился рейхсюгендфюрер Артур Аксманн. Капитан Герхард Больдт, бегущий на запад, ненадолго остановился на Хеерштрассе, где по обе стороны улицы в окопах поодиночке и по двое лежали бойцы гитлерюгенда. На рассвете 30 апреля стали видны силуэты советских танков с направленными на мост орудийными стволами. Больдт в это время слушал командира, обергебитсфюрера Шлюндера, рассказывавшего ему, насколько меньше их стало после пяти дней русских обстрелов. Они удерживали свои окопы с одними винтовками и противотанковыми гранатами, и если первоначально у него под командованием было 5000 человек, то на данный момент в боеспособном состоянии оставались всего 500. Никого не освобождали от службы, все были истощены. Но несмотря на звучавшие в его голосе горечь и разочарование, Шлюндер продолжал исполнять приказ и удерживать позицию. Даже вид лежащих рядом раненых и мертвых друзей и товарищей не подорвал решимости гитлеровской молодежи следовать приказам. Они сдались в числе самых последних [43].

В Шпандау, чуть более полутора километров к северу, подразделения гитлерюгенда по-прежнему удерживали мост Шарлоттенбрюк, а на острове, где встречались Шпрее и Хафель, немецкие войска продолжали контролировать старую крепость эпохи барокко, хотя знали, что долго им не продержаться. На юге 12-я армия генерала Венка не смогла с боями пробиться за пределы Потсдама, чтобы помочь столице, но была еще в состоянии прикрывать пути отступления для остатков 9-й армии, направлявшихся к Эльбе и безопасным американским линиям. Когда подразделение Рудольфа Вильтера присоединилось к толпе женщин, детей, раненых солдат и военнопленных, он заметил майора, двух офицеров и несколько военных полицейских, которые стояли на обочине, высматривая среди бегущих немецких дезертиров. По дороге Рудольф уже видел висящие на деревьях тела с плакатами «Я был слишком труслив, чтобы защищать свое отечество». Двигаясь дальше, он увидел, как унтер-офицер ваффен-СС выстрелил в живот раненому русскому солдату [44].

В Пренцлауэр-Берг бои не прекращались до ночи 2 мая. В 2 часа ночи дежурный по воздушной тревоге разбудил детей в подвале на Алленштайнер-штрассе, 12, и сказал им, что война закончилась. Вернувшиеся по домам взрослые бойцы фольксштурма подтвердили эту новость. Выйдя тем вечером на улицу, тринадцатилетний Ганс Йоахим пришел в восторг: вооруженные немецкие солдаты болтали с красноармейцами и обменивались с ними подарками – сигаретами и шоколадом. Восьмилетняя Ютта П. выбежала на Алленштайнер-штрассе, чтобы посмотреть на русских, их артиллерию, грузовики и лошадей. Но больше всего ее впечатлили солдатские походные песни. Однако это было лишь локальное прекращение огня, которое действовало, пока начальник городского гарнизона генерал Вейдлинг вел переговоры об официальной капитуляции столицы Рейха. В 6 часов утра он капитулировал, и к середине утра Ганс Йоахим с горьким разочарованием увидел, как оживленное дружелюбное общение прошлого вечера сменяется глубоким унижением поражения: немецкие солдаты сдали оружие и под конвоем отправились в советский плен [45].

Но не все немцы в Пренцлауэр-Берг в ту ночь прекратили сражаться. Девятилетняя Криста Б., с 23 апреля по 2 мая оказавшаяся в гуще сражения на Шенхаузер-аллее, спала в подвале, когда в последнюю ночь битвы за Берлин эсэсовцы подожгли их большой угловой дом. Жители в страхе и смятении бросили свои чемоданы и прорвались в подвал соседнего дома, где немецкие солдаты в порванной униформе и с почерневшими лицами сообщили им новость о капитуляции. Поднявшись наверх, чтобы глотнуть воздуха, они повернулись и увидели, как их дом, который им столько ночей удавалось защищать от зажигательных бомб, догорает и рушится у них на глазах [46].

Свой первый мирный день жители Берлина провели за грабежом уцелевших магазинов и военных складов. Во время боев эсэсовцы подожгли собственный центральный склад на пивоваренном заводе Шультхайс, и теперь это место наводнили гражданские, стремившиеся спасти уцелевшее и припрятать что-нибудь на случай голода, который, по их расчетам, рано или поздно должен начаться после поражения. Детей, прибежавших наблюдать за происходящим, потрясла суматоха, расточительное поведение и внезапные проявления насилия со стороны взрослых, которые так часто напоминали им о том, как важно играть спокойно и собирать вторсырье для военных нужд. Во дворе пивоварни люди срывали тенты с машин, нагруженных провизией, пока русские солдаты не начали стрелять в воздух, чтобы восстановить порядок. Рядом с водонапорной башней в Пренцлауэр-Берг двенадцатилетняя Лизелотта Й. видела, как те, кто был «слишком труслив», чтобы зайти внутрь, набрасывались «словно гиены» на людей, уносивших свою добычу. Вальтер Б. заметил, что советские солдаты фотографируют дерущуюся толпу, и ему стало стыдно: «Завоеватели Германии вряд ли составили о ней благоприятное впечатление» [47].

1 мая Лотар Леве был ранен – физическая боль мгновенно превратила бравурную радость успешной охоты на танк в ужас. В ту ночь незадолго до полуночи – часа назначенной сдачи бункера у зоопарка – Лотар вместе с остальными попытался прорваться из Берлина по мосту Шарлоттенбрюк через реку Хафель в Шпандау. Несмотря на все препятствия, им удалось взять штурмом мост и прорвать тонкую линию советской обороны на его западном конце. Лотара влекла вперед мысль о больничных поездах с белыми простынями, которые ждали в Науэне, чтобы доставить их прямо в Гамбург, но когда его подразделение достигло этого района, они обнаружили, что там идет массовая капитуляция: город пал за неделю до этого. Все еще не желая смириться с поражением, Лотар присоединился к группе из дюжины мужчин, пытавшихся прорваться дальше, но эта попытка тоже окончилась неудачей – их машина заглохла, и шестерым выжившим пришлось бросить ее и идти пешком. Как и у отряда гитлерюгенда, который двигался на восток через леса Тюрингии, пытаясь вырваться из американского окружения, мотивы этого обреченного упорства не вполне ясны. Что руководило Лотаром – инстинктивный страх, гордость или нежелание смириться с поражением? Или он, как и другие солдаты вермахта, убегавшие от русских, просто стремился сдаться американцам?

Только столкнувшись с линией русских пехотинцев, наступавших на них стрелковой цепью, эти несгибаемые воины наконец сдались. Их поставили к стенке, рядом с которой на земле уже лежали мертвые мирные жители. Худшие опасения насчет русских подтвердились – они приготовились к тому, что их сейчас расстреляют. Но после короткого разговора с одним из офицеров к ним неожиданно подошли красноармейцы и забрали у них кольца и часы. Взамен Лотару сунули в руки две пачки немецких сигарет. Его представление о русских как о «недочеловеках» внезапно и бесповоротно рухнуло. Их передали украинской артиллерийской части в соседнем городе, и женщина-врач части сразу же осмотрела пленных немцев. Потом их накормили. Но больше всего Лотара потряс поступок красноармейца, одолжившего ему свой столовый прибор. Десятилетия спустя он размышлял: «Я не мог представить себе, чтобы немецкий солдат дал русскому пленному собственную посуду для еды и ложку – подобная мысль просто никогда не приходила мне в голову. И тот факт, что этот советский солдат добровольно и охотно отдал мне свое, потому что ему было жаль меня, поколебал основы моего представления о них». Но прежде чем Лотар пришел к этому прозрению, в окончательном наступлении от Одера на Берлин погибло 361 367 советских и польских солдат и 458 000 солдат вермахта. Из новобранцев гитлерюгенда в последние месяцы войны пало 27 000 человек [48].

5 мая, в тот же день, когда Лотар Леве попал в плен, американские войска наконец добрались до небольшого, охваченного тифом и дизентерией австрийского лагеря в Вельсе. Там среди заключенных, переживших форсированные марши из Маутхаузена, среди вшей, голодающих и мертвых ждали своего освобождения Иегуда Бэкон и Филипп Мюллер [49]. Через три дня вермахт наконец капитулировал.