Свифт

ПУТЕШЕСТВИЯ ЛЕМЮЭЛЯ ГУЛЛИВЕРА

Еф. Зозуля

БЕССМЕРТНЫЕ «Путешествия Гулливера» — «Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей», состоят, как известно, из четырех частей.

Без основательного ознакомления со «Сказкой о бочке» это произведение Свифта, конечно, не может быть в полной мере понято.

«Сказка о бочке» является преддверием к этой основной вещи Свифта. Здесь он не всегда последовательно, но настойчиво возвращается к объектам своей сатиры, пытаясь уязвить их со всех сторон и углубить уже нанесенные раны.

«Сказка о бочке» — это вспышки, зажатые в разделы и главы с бесконечными отступлениями; и, конечно, неутомимейшее возмущение Свифта неизбежно должно было найти более просторную арену деятельности. Его ненависть требовала большего резонанса. Он должен был собрать воедино свои неслыханные упреки людям. Он должен был показать весь ассортимент человеческой глупости, мерзости, глубоко смешных и печальных сторон, которые, как в зеркале, становятся отчетливо видными, когда их разделить, если подойти к ним с различных сторон, как это сделал Свифт в четырех частях своего «Гулливера».

«Путешествия Гулливера» — одна из неотразимо-действенных книг в мировой литературе.

Хотя Свифт в «Сказке о бочке» и выражает сомнение в действенности сатиры и объясняет ее неуспех тем, что люди не принимают упреков на свой счет, а склонны приписывать высмеиваемые черты кому угодно, только не себе — все же он считает свою работу весьма актуальной, а главное — целеустремленной и определенным образом направленной.

«Вот уже шесть месяцев, — пишет он своему издателю Симпсону, — прошло со времени появления моей книги, а я не только не вижу конца всевозможных злоупотреблений и пороков — по крайней мере на этом маленьком острове, как я имел основания ожидать, но и не слыхал, чтоб моя книга произвела хотя бы одно действие, соответствующее моим намерениям».

И хотя здесь явно сквозит ирония, Свифт все же чувствует потребность продолжать свою работу и конкретно указывает на то, что именно он хотел бы, чтобы прекратилось после выхода в свет его книги. Шутки шутками, но в каждой шутке, как известно, есть доля правды.

Свифт пишет:

«Я просил вас известить меня письмом о моменте, когда прекратятся партийные счеты и интриги; судьи станут просвещенными и, справедливыми; стряпчие — честными, умеренными и приобретут хоть капельку здравого смысла; в корне изменится система воспитания молодых дворян; будут изгнаны врачи; самка йэху украсится добродетелью, честью, правдивостью и здравым смыслом; будут основательно вычищены и выметены дворцы и министерские приемные; вознаграждены ум, заслуги и знание; все, позорящие печатное слово, в прозе или стихах, осуждены на то, чтобы питаться только бумагой и утолять жажду только чернилами. На эти и тысячу других преобразований я сильно рассчитывал, слушая ваши поощрения; ведь они составляют прямой вывод из наставлений, преподанных в моей книге. И должно признать, что семь месяцев — достаточный срок, чтобы исправить пороки и безрассудства, которым подвержены йэху, если бы только они от природы имели малейшее расположение к добродетели и мудрости».

Он хочет избегнуть недоразумений. В этом письме-предисловии он не скупится на то, чтобы лишний раз подчеркнуть задачи своей книги, и еще раз поясняет, что йэху (люди-животные в стране, где лошади — господствующие разумные существа), о которых он пишет, настолько реальны, что «очевидно, даже в нашем отечестве их существуют тысячи и они отличаются от своих диких братьев из Гуигнгнмгии (страны лошадей) только тем, что обладают способностью к бессвязному лепету и не ходят голыми».

Он, наконец, открыто заявляет:

«Я писал для их исправления, а не для их одобрения».

Он не обходится и без припадка откровенной злости, которая, вообще говоря, больше характерна для «Сказки о бочке», нежели для «Гулливера»:

«Единодушные похвалы всей их породы значили бы для меня меньше, чем ржанье двух выродившихся гуигнгнмов, которых я держу у себя на конюшне».

Он пользуется своим правом называть выдуманных им гуингнгнмов несчастными животными.

Но он не злоупотребляет этим. Ой не хочет жаловаться. Он явно хочет придать «Гулливеру» другой тон, чем тот, которым он пользовался в «Сказке о бочке» и в других своих вещах, — «не хочу больше докучать ни себе, ни вам».

И кончает предисловие таким примирительным тоном.

«Должен откровенно признаться, что по моем возвращении из послед него путешествия свойственные моей натуре йэху ожили во мне v благодаря общению с немногими представителями вашей породы, особенно членами моей семьи, что совершенно для меня неизбежно. Иначе я никогда не предпринял бы нелепой затеи реформировать породу йэху в нашем королевстве».

Он хочет раз навсегда покончить с жалобами. Вообще, жалобы для Свифта не типичны. Его сатира менее всего — жалоба. Это — разоблачения, нападения, это — скорее всего — открытый бой.

Это хочется отметить, т. к. это лишний раз подтверждает наше мнение о том, что Свифт — борец, а не скептик и мизантроп, каким его хотят видеть многие критики и биографы.

В «Гулливере» он выносит на широкий суд свои требования. Он Вводит в бой все средства своей борьбы.

«Сказка о бочке» — это философско-публицистическая лаборатория, в которой производились пробы боевых средств.

«Гулливер» это — широкий бой, данный с соблюдением разнообразной тактики в боевых операциях.

Свифт хочет, чтобы нападение было понятно массам. Он хочет вызвать на бой огромное количество людей. Он придумывает гениальную фабулу. Он делает свое нападение неслыханно зрелищным.

Сначала он «завлекает» читателя. Он пользуется обычными приемами романов-путешествий — он начинает с обычного трафарета таких романов — отец, воспитание, корабль, авария, буря, прибило к острову и т. д. — это для того, чтобы «завлечь». Он осторожен. Он не сразу огорашивает читателя своими злобными нападениями. Даже о медицине он пишет нечто миролюбивое: «я изучал медицину, будучи уверен, что знания ее окажутся мне полезными». Это тоже для того, чтобы не сразу огорошить читателя — ибо известно как Свифт издевался над медиками.

Он маскирует свои задачи мягким балластом беллетристических обстоятельств, некоторой долей безобидных приключений, весьма легко читаемых, но все это только «тара», оболочка, только оболочка пилюли, содержимым которой остается та же беспощадная свифтовская сатира.

Эти пилюли то и дело разрываются, и горький лекарственный запах свифтовской сатиры овладевает читателем. Но теперь уж делать нечего. Фабула настолько занимательна, что читатель продолжает читать, множась в своем числе.

Свифт это, очевидно, в какой-то мере чувствовал, потому что «Путешествия Гулливера» написаны им с величайшей осторожностью, лукавством и с применением сложнейшей тактики по «завлечению» читателя.

Однако, от идейных своих позиций он не отступил ни на шаг и дал в этом гениальном произведении все то, что он по отдельным случаям высказывал в своих письмах и трактатах, листовках и брошюрах и что вылилось в непревзойденном припадке возмущения: — в его «Сказке о бочке».

Свифта любят упрекать в мизантропии. Упрекают в этом и «Гулливера». Совершенно напрасно. Уже первые страницы «Путешествий» дают материал для опровержения этого необоснованного обвинения.

Счастливая идея изобразить Гулливера, Человека-Гору и лилипутов дала бы писателю не-идейному, писателю, самодовлеюще-увлеченному своим сюжетом, фабулой и чисто литературной «игрой», — сотни и тысячи возможностей действительно унизить человеческую породу.

Свифт далек от этого.

Посмотрите, как он изображает лилипутов. Он не пользуется никакими грубыми средствами в противопоставлении силы и слабости. Подумайте только! Великану Гулливеру достаточно дунуть и от этого могут разлетаться армии. Он может сапогом разрушать города. Он может создавать картины человеческой паники, трусости, разнообразных видов человеческого ничтожества, которые на самом деле в таком большом количестве наряду с героизмом можно наблюдать во время катастроф, бедствий и т. д.

Не так давно огромный успех имела кинофильма, показывавшая похождения силача-великана. Что только не выделывал под оглушительный хохот зрителей этот громила и буян? Он бил, крушил, швырял и калечил людей, и это имело успех — через 200 слишком лет после написания Свифтом Гулливера и лилипутов…

Приходит ли в голову нечто подобное при чтении свифтовской «Лилипутии» и похождений в ней великана?

Ставит ли Свифт своей задачей просто унижение и высмеивание людей? Все ли людское он высмеивал?.

Далеко нет. Создав ситуацию, заключающуюся в поразительных отношениях великана к лилипутам, он пользуется ею только для осуществления своих идейных целей Он глубоко принципиален. Вовсе не все он отвергает в человечестве, а только определенные недостатки, которые он ярко выявляет и с которыми борется.

Свифт не заставляет Гулливера-великана «бить», «колотить», крушить и уничтожать людей. И, с другой стороны, не показывает на лилипутах отвратительных примеров человеческой трусости, как это показано в кинофильме.

Свифт вообще не обвиняет людей в трусости.

Лилипуты — можно себе легко представить — были в достаточной мере поражены, увидав на своей территории неслыханного великана, Человека-Гору. Но как они отнеслись к этому? Они отнеслись с человеческим мужеством — хлопотливым и настойчивым. Бодрость, любопытство, смелость, вера в победу, мужественное решение подчинить себе невиданного зверя — вот что отличает этих людей.

Свифт над этим и не думает смеяться.

Смехотворное соотношение сил, непревзойденные по юмору пропорции могли бы продиктовать Свифту глубоко презрительные формы, но именно на этих страницах Свифт наиболее добродушен.

Конечно, он смеется над относительностью человеческих усилий, но он склонен все же их больше поощрять, нежели высмеивать.

Он не становится на позицию надзвездного мирового наблюдателя мизерного человеческого копошения.

Ни в коем случае. Ему нравится это копошение, и его Гулливер принимает в нем активное участие. Пусть смешно, что людишки прикрепляют его волосы к земле колышками, обхаживают и привязывают его веревочками, и т. д, — ему нравится эта бодрая человеческая, бесстрашная суета, это завоевательное копошение, эта жизнерадостность, которая вовсе не выглядит смешной сама по себе.

«Я не мог достаточно надивиться неустрашимости крошечных созданий, отваживавшихся взбираться на мое тело и прогуливаться по нем, в то время как одна моя рука была свободна, и не испытывавших содрогания при виде такого страшного чудовища, каким я должен был казаться для них».

Над этим, повторяем, Свифт и не думает смеяться. Его смешит и злит в людях другое. Не их природные данные, а неправильная социальная направленность этих данных.

Юмор неизбежен, когда является особа высокого чина «от лица его императорского величества».

«Его превосходительство, взобравшись на мою правую голень, направился к моему лицу в сопровождении десятка человек свиты. Он предъявил свои верительные грамоты, за королевской печатью, приблизя их к моему глазу, и обратился с речью, которая продолжалась около десяти минут и была сказана без малейших признаков гнева, но с авторитетом и решительностью, причем он часто указывал пальцем вперед, как оказалось потом, по направлению к столице, находившейся от нас в расстоянии полумили, куда, по решению его величества и государственного совета, меня должны были перевезти».

Свифт не смеется над любопытством, над любознательностью, которые свойственны людям. Несомненно, можно представить себе возможность очень смешных ситуаций при проявлении любопытства со стороны лилипутов.

Но Свифт нс пользуется и этими возможностями. Человеческая любознательность, даже любопытство, тоже не является объектом его насмешек.

Что же смешит Свифта?

«Император был ростом на мой ноготь выше своих придворных; одного этого совершенно достаточно, чтобы внушить окружающим чувство почтительного страха».

Вот это смешит Свифта. И тут он останавливается, чтобы поиздеваться.

«Чтобы лучше рассмотреть его величество, я лег на бок, так что мое лицо пришлось как раз против него, впоследствии я несколько раз брал его на руки и потому не могу ошибиться при описании его наружности».

Он смеется над священниками и юристами, которых узнает по костюму (вспомните рассуждения о костюме в «Сказке о бочке»).

Он не упускает возможности поговорить о взяточниках по поводу того, что император запретил приближаться к жилищу великана ближе пятидесяти ярдов, что, по ядовитому замечанию Свифта, принесло большой доход министерским чиновникам.

Он смеется над тем, что триста портных взялись сшить на Гулливера костюм местного фасона. Обязательно — «местного» фасона. Гулливер классически смеется над тем, как производили у него обыск в его карманах, где нашли вещь, состоящую из большого грубого куска холста, который мог бы служить ковром для главной парадной залы дворца его величества, и т. д.

Нельзя не смеяться, читая полицейский протокол об этом обыске. Это квинтэссенция полицейщины.

Ой смеется над учеными Лилипутии, которым показали часы и предложили высказать свое мнение относительно этой машины. Здесь Свифт попрежнему, как в «Сказке о бочке», потирает руки и пишет:

«Читатель и сам догадается, что ученые не пришли ни к какому единодушному заключению, и все их предположения, которых, впрочем, я хорошенько не понял, были весьма далеки от истины».

Это — старые счеты Свифта с учеными, которых лучше называть лжеучеными.

И он со свифтовской широтой хохочет над придворными «развлечениями», которые являются не чем иным, как зоологическим подхалимством, которое здесь замаскировано и преподается под видом «акробатического искусства» и которое выражается в том, что император держит в руках палку в горизонтальном положении, а приближенные подходят один за другим и то перепрыгивают через палку, то ползают под ней взад и вперед несколько раз, смотря по тому, поднята палка, или опущена. Иногда один конец палки держит император, а другой— первый министр. Кто исполнит все описанные упражнения с наибольшей легкостью и проворством и наиболее отличится в прыганьи и ползанья, тот получает синюю нитку. Пожалованную нитку носят в виде пояса.

И Свифт издевательски добавляет, что подобного он нигде не видел, и этот «акробатизм» не имеет ни малейшего сходства с тем, что ему доводилось наблюдать в странах старого и нового света…

Поскольку Свифт стал в своей «Лилипутии» на «физиологический путь» и много внимания уделяет соотношению пропорций между крохотными человеческими существами и Человеком-Горой, ему могла бы притти в голову идея брезгливости, которую почти всегда вызывает крохотное и подвижное существо со стороны неизмеримо большего.

Например, почти все человечество брезгливо относится к мышам, крысам, лягушкам и т. д. потому что эти существа вертлявы, подвижны и при этом — малы.

Свифту и в голову не приходит ставить этот вопрос в отношении крохотных существ, которые бегали по Гулливеру, залезали в карманы и т. д. Один только раз, в «Путешествии в Бробдингнег», дама пугается при виде уменьшенного человека. Вообще же, где только можно, т. е. где речь идет о «чистых» свойствах человеческой природы, там Свифт добродушен и ласков. Даже злющих лилипутов, которые пускали в Гулливера стрелы, Гулливер, несмотря на запрещение, взял в руки, но не казнил, а бережно поставил обратно на землю.

Но, однако, Свифт зло смеется над социальными предрассудками этих смешных существ — одинаково смешных в уменьшенном или увеличенном виде.

Вот, например, обряд присяги, согласно предписанию местных законов.

«Церемония заключалась в том, что я должен был держать правую ногу в левой руке, положа в то же время средний палец правой руки на темя, а большой на верхушку правого уха».

Свифт дает себе волю в издевательстве над стилем императорских актов:

«…Могущественнейший император Лилипутии, отрада и ужас вселенной…»

«…монарх над монархами, величайший из всех сынов человече-ских, который своею стопой упирается в центр земли, а главою касается солнца…»

И так далее.

Замечательны пункты «государственного» использования Человека-Горы. Государственный организм Лилипутии разъедали две страшные язвы: внутренние раздоры партии и угроза нашествия внешнего врага.

И, вот, крохотные человечки «дарят» свободу Человеку-Горе, который одной ногой мог бы разрушить их столицу, а если б пустился в пляс, то передавил бы все население…

Есть ли в мировой литературе более злая и яркая зарисовка этой самоуверенности людей, этой склонности многих и многих «правителей» к авантюрам, затмевающим наглостью подобие какой бы то ни было логики?..

Любой читатель мог бы спросить и, несомненно, большинство читателей задает себе этот вопрос при чтении «Лилипутии»: почему лилипуты так надменно обращались с великаном, обыскивали его, диктовали ему приказы, несмотря на то, что целая армия проходила церемониальным маршем между его ногами?

Но в этом и заключается глубокая жизненная правда, — именно так бывает, по разным причинам — и этим велико произведение Свифта, что оно — обобщено.

Разве кучки правителей не держат до поры до времени в скованном состоянии целые народы, классы-великаны, которые могли бы их легко раздавить так же, как Гулливер лилипутов?

Конечно, лилипутские действия буржуазных и фашистских правительств основаны на определенном соотношении экономических сил— Свифт не знал этого в той мере, в какой это нужно было знать, и поэтому он так обрушивался на человеческие «пороки», не зная их происхождения. Он зло высмеивал их, но это высмеивание плодотворно, потому что эти пороки, смешные и печальные, как в свифтовские времена, так, к сожалению, пока еще и сейчас — на большей части земного шара — имеют глубокие социальные корни.

Поэтому сатира Свифта действенна и в наши дни.

Сначала может показаться поверхностным описание враждующих партий в той же Лилипутии — тремексенов и слемексенов (тори и виги), которые отличаются друг от друга тем, что одни носят высокие каблуки на башмаках, а другие — низкие, и которые доказывают, что высокие каблуки более согласуются с древними государственными установлениями, а другие доказывают, что вся администрация, а равно и все должности, раздаваемые короной, должны находиться только в руках людей с низкими каблуками.

Но когда вчитываешься в эти страницы или в дикую вражду «тупоконечников» и «остроконечников» спорящих относительно яйца — как его следует разбивать, с тупого конца или с острого, и т. д. — то опять-таки убеждаешься в неувядаемости свифтовской сатиры — такие люди, такие пустопорожние споры существуют и поныне как в личной, так и общественной жизни.

Толщи человеческого консерватизма так непроницаемы, так упорны, что требуются порой невероятные меры, чтобы расшатать воззрения примерно такой же «значительности», как вопрос о том, как надо разбивать яйцо.

Например, вопрос о патриотизме. В Лилипутии патриотизм был, конечно, очень высок… Император Лилипутии, разумеется, требовал, чтобы говорили только на лилипутском языке.

И Свифт, желая, чтобы его книга была понята правильно, не скупится на прозрачные объяснения.

«Язык блефускуанцев настолько же отличается от языка лилипутов, насколько разнятся между собой языки двух европейских народов, при этом каждая нация гордится своим, презрением к языку соседа».

Это написано двести с лишним лет назад, но разве это устарело? Кстати. Настоящие строки о Свифте писались в двадцатых числах июня 1933 г. в один из дней, когда в газетах был опубликован знаменитый меморандум гитлеровского правительства относительно того, что германская раса выше других и ей должно быть дано право колонизировать Советский союз и т. д. в виду того, что высокий дух и энергия германской расы должны оплодотворять нижестоящие народы…

Дело не в том, что этот комический меморандум рассмешил весь мир. Мы вправе спросить на основании этих, абсолютно свежих данных: не живуча ли свифтовская сатира, не живучи ли подобные меморандумы его лилипутов?!

«Путешествие в Лилипутик»» кончается чрезвычайно печальным эпизодом выражающим всю глубину свифтовской горечи: крохотные человечки тщательно обдумывают, как лучше уничтожить Гулливера, как его лучше предать смертной казни, и очень удивляются, что он уклоняется от такого легкого наказания, как ослепление, которым ему, по милости императора, постановлено было заменить смертную казнь.

«…Велики снисходительность и благосклонность его величества и государственного совета, благодаря которым вы приговорены только к ослеплению, — сообщили ему. — Его величество не сомневается, что вы покорно и. с благодарностью подчинитесь этому приговору; двадцать хирургов его величества назначены наблюдать за надлежащим совершением операции при помощи очень тонко заостренных стрел, которые будут пущены в ваши глазные яблоки в то время, когда вы будете лежать на земле».

Однако не раз и не два можно найти у Свифта намеки на то, что эта жестокость человеческая — не садического порядка. Он ни в какой мере не мизантроп, Свифт, и не склонен считать, человека самодовлеюще-кровожадным. Это ясно становится всякому, кто внимательно читает Свифта. Все дело в «интересах»! В государственных интересах! В национальных и всяких иных.

Неумение правильно разрешить эти интересы, неумение найти выход из положения, желание итти по линии наименьшего сопротивления, желание властвовать даже в тех случаях, когда для этого нет оснований, детское вранье и запугивание, лукавство дикаря и совершенно дегенеративная наглость, лицемерие — столь же наивное, сколь и смешное — заставляет свифтовских лилипутов писать смехотворные приказы, причем жестокость их так же бессмыслена, как и «милосердие», и, самое главное, эти приказы с панегириками императорам и иным правителям осуществимы в такой же мере, в какой основаны на здравом смысле…

Мы видим, что двести слишком лет, отделяющие нас от великой сатиры Свифта, нисколько не ослабили ее.

Не только Свифту, но даже его позднейшему иллюстратору художнику Ж. Гранвиллю было бы сейчас достаточно работы по зарисовке лилипутских действий многих «просвещенных» владык капиталистических стран.

Разве ночные шествия с факелами в Германии для сожжения книг на кострах — не подходящая иллюстрация для свифтовского художника?

Свифт пытлив. В его сатире есть большая примесь глубокого анализа. Она серьезна, его сатира, именно потому, что в ней часто преобладает серьезный анализ, причем — анализ разносторонний.

Свифт не был бы Свифтом, если б он ограничился показом в людях их ничтожных лилипутских сторон. Нет, ему нужно исследовать человека и с противоположной стороны: а что будет, если увеличить людей в такой же пропорции, в какой он их уменьшил в Лилипутии?

Снова пользуясь формой авантюрного романа, он переходит ко второму путешествию Гулливера, — в Бробдингнег.

Здесь люди-великаны.

Гулливер перед ними — лилипут. Гулливер задумывается, что сделают с ним эти чудовища:

«Ведь если человеческая дикость и жестокость, как свидетельствует наблюдение, возрастает пропорционально росту, то чего мне было ожидать теперь, кроме печальной участи быть съеденным первым же огромным варваром, которому случится поймать меня?»

Но он сомневается все же:

«Несомненно, философы правы, утверждая, что понятие великого и малого суть понятия относительные».

Так или иначе, великан, на которого смотрели как на величайшее чудо на свете, человек, который был способен тащить одной рукой весь императорский флот Лилипутии, превратился в крошечку, которую сейчас поднимали двумя пальцами к глазам и рассматривали, как червячка.

Самые испытанные вещи казались недействительными. Гулливер отдал великану кошелек с золотом, но тот не понял назначения этого предмета. Он потыкал его кончиком булавки, которую вынул у себя. из рукава, и поднял монету, послюнив кончик мизинца — великан остался в полном неведении, что это за вещица.

Власть денег относительна и зависит от соотношения сил.

Свифт увлекается описанием занимательных случаев, вытекающих из изменившихся пропорций — следует описание кошки непомерно увеличенных размеров, собак, годовалого ребенка, который схватил Гулливера и по детской привычке хотел сунуть в рот, его мужественную борьбу с крысами, и т. д.

Свифту хочется перечислить вое виды опасностей, которые грозили бы человеку, если б он был так мал. Эту часть без ущерба для вещи можно было бы сократить. Он описывает столовые ножи, которые были в два раза больше косы, ложки, вилки, и только через десяток страниц возвращается к тому, для чего писалась эта книга — к социальной сатире.

Гулливер, сидя за обедом на столе, на крохотном стуле рядом с солонкой, беседовал с государем. Государь с удовольствием расспрашивал его об европейских нравах, религии, законах, управлении и науке, и он давал ему обо воем самый подробный отчет. Наконец, государь взял его в правую руку и, лаская левой, с громким хохотом спросил: кто же он — виг или тори?..

«Затем, обратясь к первому министру, который стоял тут же с белым жезлом, длиною в гротмачту английского корабля, Царственный монарх заметил, как ничтожно человеческое величие, если такие крохотные насекомые, как я, могут стремиться к нему. Кроме того, сказал он, я держу пари, что у этих созданий существуют титулы и ордена; они мастерят гнездышки и норки и называют их домами и городами; они щеголяют нарядами и выездами; они любят, сражаются, ведут диспуты, плутуют, изменяют. Он продолжал в таком же тоне, и краска гнева покрыла мое лицо; я кипел от негодования, слыша этот презрительный отзыв о моем благородном отечестве, владыке искусства и оружия, биче Франции, третейском суде Европы, кладезе добродетели, набожности, чести и истины, гордости и зависти вселенной».

Дальше опять идет чисто занимательная часть — плавание, в чашке со сливками, борьба с мухами, с осами. Здесь возникает тема осмеяния охотников, но она остается совершенно не разработанной. Фантазия Свифта неистощима.

Однако, надо ли думать, что это простое увлечение приключениями и эффектными по юмору ситуациями?

Нет. Свифт ищет ситуаций, которые могли бы оттенить его основные положения, которые дали бы ему материал для изучения человека.

Заставляя путешествовать Гулливера по стране великанов, он находит иногда и поразительные явления, наводящие на серьезные размышления.

Например, сильное впечатление производит описание нищих в стране Бробдингнег.

«…и тут для моего непривычного европейского глаза открылось самое ужасное зрелище. Среди них была женщина, пораженная раком; ее грудь была чудовищно вздута, и на ней зияли раны такой величины, что в две или три из них я легко мог забраться и скрыться там целиком. У другого нищего, на шее висел зоб, величиной в пять тюков шерсти; третий — стоял на деревянных ногах вышиною в двадцать футов каждая. Но омерзительнее всего было видеть вшей, ползавших по их одежде. Простым глазом я различал лапы этих паразитов гораздо лучше, чем мы видим в микроскоп лапки европейских вшей; так же ясно я видел их рыла, которыми они копались как свиньи. В первый раз в жизни я встречал подобных животных».

Эта значительнейшая тема — тема показа в увеличенном виде человеческих страданий — тоже остается Свифтом неразработанной — он опять возвращается к описанию комнаты Гулливера, похожей на птичью клетку, в которой его возили, как он в ней устроил гамак, чтобы его не трясло, его борьбу с карликом, который стряхнул на него яблоки с карликовой яблони, и т. д. как он попал в зубы собаки, как провалился в нору, вырытую кротом, войну с дроздом, и т. д.

Попутно он пытается высмеять храм, его величину, но и на этой теме он останавливается мельком. Его внимание привлекают исполинские размеры женщин, их груди, но вслед за этим опять следуют описания различных приключений, которыми переполнена эта часть книги. Опять лодка, которая плавала в корыте с водой, опять борьба с лягушкой, приключение в лапах у обезьяны и другое.

Во всех случаях, когда ему грозит опасность, Гулливер держится так, чтобы не оставалось никаких сомнений насчет его храбрости. Онэто подчеркивает и, конечно, это вызывает лишь громкий смех.

«Это навело меня на грустные размышления о тщете попыток добиться к себе уважения со стороны людей, находящихся в положении, совершенно несравнимом с нашим».

Мысль глубокая, и Свифт, как это часто бывает у него, хочет до конца ее сделать ясной. Он считает, что здесь именно уместно объяснить конкретность ее происхождения — он ни в коем случае не хочет, чтобы его мысли были абстрактными.

Гулливер объясняет:

«…мораль моего поведения очень часто бывала для меня ясна по возвращении моем в Англию, где какой-нибудь ничтожный и презренный плут, не имея за собой ни благородства происхождения, ни личных заслуг, ни ума, ни здравого смысла, осмеливается иногда напускать на себя важный вид и ставить себя на одна ногу с величайшими людьми в государстве».

Только, примерно, последняя четверть «Путешествия в Бробдингнег» посвящена той основной теме для которой все эти приключения являются лишь оболочкой.

Он рассказывает королю Бробдингнега о порядках в Англии. Здесь Свифт дает себе волю. Король задает вопросы, и тут Свифт в этих вопросах и ответах Гулливера перечисляет все, что составляет основной материал для его сатиры:

«Мой краткий исторический очерк Англии за последнее столетие поверг короля в крайнее изумление. Он объявил, что, по его мнению, эта история есть не что иное, как куча заговоров, смут, убийств, избиений, революций и высылок, являющихся худшим результатом жадности, партийности, лицемерия, вероломства, жестокости, бешенства, безумия, ненависти, зависти, сластолюбия, злобы и честолюбия».

Затем идет сравнение вопросов с ответами и подробное резюме.

Речь идет о невежестве, лености и пороках законодателей. Законы на практике извращаются, запутываются и обходятся. Чтобы занимать высокое общественное положение, не требуется обладания какими-либо достоинствами. Люди жалуются высокими званиями совсем не на основании их добродетели. Духовенство получает повышения вовсе не за свое благочестие или ученость, военные — не за храбрость или благородное поведение, судьи — не за неподкупность, сенаторы — не за любовь к отечеству и государственные советники — не за мудрость.

Вывод безпощадный: большинство соотечественников Гулливера — это выводок маленьких, отвратительных пресмыкающихся, самых пагубных из всех, какие когда-либо ползали по земной поверхности.

Вот чем кончается эта часть, несколько растянутая «невинными» приключениями.

Свифт делает попытку наметить нечто вроде положительной программы в управлении государством. Он пытается перечислить главное из того, что для этого требуется: здравый смысл, справедливость, быстрое решение уголовных и гражданских дел, и «еще нескольких очевидных для каждого качеств, которые не стоят того, чтобы на них останавливаться».

С глубокой горечью Свифт вкладывает в уста собеседника Гулливера мысль, что всякий, кто вместо одного колоса или одного стебля травы сумеет вырастить на том же поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все политики, взятые вместе.

Свифт пытается наметить положительную программу в области морали, науки. Он бичует английский консерватизм. Он конкретизирует свои пожелания. Закон должен формулироваться кратко. Надо, чтобы писание комментариев к законам считалось преступлением, и т. д.

В этой же части у Свифта возникает мысль: не были ли люди когда-то великанами?

Может быть, произошло измельчание людского рода?

Он находит достоинства у людей Бробдингнег. Правда, они выглядят не очень убедительно — эти достоинства, но все же многие из них заставляют думать, что они являются положительными мечтами Свифта.

Правда, наряду с положительными реформами Свифт додумывается до сформирования «с общего согласия» милиции, которая всегда готова предотвратить новую смуту.

Здесь Свифт платит дань своему классу, своей эпохе, своим связям с правительственными кругами английской аристократии.

Путешествие в Бробдингнег кончается опять пародией на романы приключений.

Среди безчисленных тем затронутых эпопеей можно найти немало замечаний Свифта об его авторских задачах и целях. Несмотря на иронию и нарочито витьеватый стиль, то тут, то там проглядывает мысль о действенной направленности его сатиры.

Замечательно, что об этом Свифт пишет более робко, чем о других вещах. Ему как бы полагается не верить в возможность исправления читателей.

Но все же он придает огромное значение «работе с читателем» и с презрением говорит о тех писателях, которые стараются только развлечь невежественных читателей и не заботятся об истине.

В «Сказке о бочке» Свифт пишет:

«Я всегда полагал, что устранение предрассудков и восстановление вещей в их истинном и лучшем свете есть величайшее и полезнейшее из человеческих дел».

В каком бы окружении ни появлялись. у Свифта подобные мысли, — они всегда звучат искренно и приобщают Свифта к числу глубоких мыслителей и лучших друзей человечества.

Начинается третья часть.

«Путешествие в Лапуту».

Интересно следить за мыслью Свифта. До какой степени она неутомима! Как обильна и разнообразна его фантазия!

В третьей части своей книги Свифт опять издевается над учеными. Он тут опять не знает удержу. Баранье плечо на обед было вырезано в форме разностороннего треугольника, кусок говядины в форме ромбоида и пуддинг в форме циклоида. Слуги резали хлеб на куски, имевшие форму конусов, цилиндров, параллелограммов и других геометрических фигур.

Это — пародия на ученый педантизм.

Дома лапутян построены очень скверно. Стены поставлены криво. Во всем здании нельзя найти ни одного прямого угла. Тут Свифт сводит свои давнишние счеты с учеными за их презрительное отношение к прикладной геометрии, которую они считают наукой вульгарной и ремесленной. Едкие нападки Свифта на отвлеченность, оторванность от жизни, которая отличала ученых его времени, встречаются у него часто — и в «Сказке о бочке», и в других сочинениях, и здесь, в «Путешествии» он дает ученым открытый бой.

Дома лапутян безобразны, и он объясняет почему: потому, что указания, которые даются рабочим, слишком утонченны, недоступны, что служит источником беспрестанных ошибок. Он повторяет, что искусное владение на бумаге линейкой, карандашом и циркулем не касается обыкновенных повседневных действий.

Он смеется над лапутянами, имея в виду, конечно, не «лапутян» — за отвлеченный круг их интересов. Его смешит досужее научное копательство в вопросах, весьма далеко отстоящих от запросов действительной жизни. Он смеется над людьми, которые серьезно опасаются, что земля вследствие постоянного приближения к солнцу, со временем будет поглощена и уничтожена последним, что поверхность солнца постепенно покроется его собственными извержениями и не будет больше давать ни света, ни тепла; что земля едва ускользнула от удара хвоста последней кометы, которая, несомненно, превратила бы ее в пепел, и что будущая комета, появление которой, по их исчислениям, ожидается через 31 год, по всей вероятности уничтожит землю.

Как и всегда Свифт многое преувеличивает, часто хватает через край.

Тип ученого «не от мира сего» ненавистен Свифту. Он в нем усматривает одну из разновидностей лицемерия, против которого он так воинственно настроен.

Как только ни издевается над ними Свифт! Все у них плохо, у этих, в сущности, мертвых людей. Даже жены изменяют им. Они изменяют им с безобразными лакеями, бегут, захватывая с собой драгоценности.

Далее, в «Путешествии. в Лапуту» есть интереснейшие страницы, смутно предсказывающие чудовищные формы будущих войн.

Эти места глубоко знаменательны. Вот, например, формы борьбы летающего острова с мятежными городами.

Королевский остров опускается прямо, на головы непокорных подданных и сокрушает их вместе с их домами. С летающего острова бросают большие камни, от которых население может укрыться в тюрьмах или погребах.

Это — поразительные предвидения, дающие представление о могучей фантазии Свифта.

Королевский остров иногда просто стоит над непокорным городом и лишает его благодетельного действия солнца и дождя. В непокорной стране начинаются голод и болезни.

Эти смутные предвидения характера будущих войн, конечно, не развернуты. Они находятся у Свифта в зачаточном состоянии.

Но не в природе Свифта останавливаться только на картинах угнетения и кар.

Его, как всегда, вдохновляет сопротивление. У острова алмазные основания, и угнетенные имеют возможность бороться: стоит только построить острую башню, как остров уже не может давить город — из боязни разбить алмазные основания.

Город Линдолино, второй по величине город в королевстве, удостоился посещения его величества. Свифт с явным удовольствием описывает, как через три дня горожане, часто жаловавшиеся на большие притеснения, заперли городские ворота, арестовали губернатора и с невероятной быстротой и энергией воздвигли четыре массивные башни по четырем углам города, а на случай крушения замысла запаслись огромным количеством весьма горючего топлива, надеясь расколоть сильным пламенем алмазные основания летающего острова.

Король получил донесение, что Линдолино поднял мятеж. Остров приблизился к городу. Население было исполнено единодушия. Запаслось провиантом. Король парил над мятежниками несколько дней, лишая их солнца и дождя.

«Он велел опустить с острова множество бичевок, но никто и не подумал обратиться к нему с челобитной, зато во множестве полетели весьма дерзкие требования возместить все причиненные городу несправедливости, вернуть привилегии, предоставить населению право выбора губернатора и тому подобные несуразности».

В ответ на это бросали камни. Остров опустился, но он боялся наткнуться на башни, затем внизу были пущены в действие особые магниты, храбрость и упорное сопротивление привело к победе в результате королю пришлось оставить мятежный город в покое.

«Один из министров уверял меня, что, если бы остров опустился над городом так низко, что не мог бы больше подняться, то горожане навсегда лишили бы его возможности передвигаться, убили бы короля и всех его прислужников и совершенно изменили образ правления» — заключает Гулливер-Свифт.

Свифт не развивает этой, темы, но характер войн, которые должны будут явиться результатом углубления социальной борьбы, им схвачен с гениальной прозорливостью, хотя и в образах смутной и местами наивной фантастики.

От времени до времени среди его сатирических страниц прорываются наметки положительных программ. Это касается разных областей, в том числе земледелия и архитектуры. И тут он опять обрушивается на тех, кто занимается досужим умствованием вместо того, чтобы обращать внимание на то, что делается на земле…

С неменьшей страстностью он набрасывается на прожектеров, сна тех, кто старается все переделывать ради самой переделки, кто старается пересоздать науки, искусство, законы, язык и технику — только ради самого процесса пересоздания. Ни один из проектов, — жалуется Гулливер, — не разработан до конца, а между тем страна, в ожидании будущих благ, приведена в запустение, дома — в развалинах, а население голодает.

Прожектеры объединены в академиях. Вот несколько типов таких никчемных прожектеров. Конечно, Свифт не может рисовать их без издевки.

Один восемь лет разрабатывал проект извлечения солнечных лучей из огурцов; Другой занимался превращением человеческих экскрементов в питательные вещества. Следует издевательское описание лаборатории этого ученого, которое заканчивается информацией, что город ежедневно отпускает ученому посудину, наполненную человеческими нечистотами, величиной с бристольскую бочку.

Третий ученый занимается пережиганием льда в порох.

Четвертый, архитектор-изобретатель, разрабатывал способ постройки домов, начиная с крыши и кончая фундаментом.

Пятый, слепорожденный, занимался смешиванием красок для живописцев.

Количество человеческой глупости кажется неисчерпаемым.

В академии были еще «специалисты», чрезвычайно ценные — вроде такого, Например, который изыскивал способы размягчать мрамор и делать из него подушечки для булавок, или другого, который занимался приостановкой роста шерсти на ягнятах — он надеялся в недалеком будущем развести во всем королевстве породу голых овец…

Затем идет описание станка, при помощи которого самый невежественный человек, произведя небольшие издержки и затратив немного физических усилий, может писать книги по философии, поэзии, политике, праву, математике и богословию при полном отсутствии эрудиции и таланта.

После научных прожектеров Гулливер посещает школу политических прожектеров.

«Это были, — иронизирует Свифт, — совершенно рехнувшиеся люди. Они предлагали способы убедить монархов выбирать себе фаворитов из людей умных, способных и добродетельных; научить министров принимать в расчет общественное благо; награждать людей достойных, талантливых, оказавших обществу выдающиеся услуги; учить монархов познанию интересов народов; поручать должности лицам, обладающим необходимыми качествами, чтобы занимать их».

Свифт понимал, что проповедью самосовершенствования людей ничего не изменишь и не исправишь.

Поразительна неутомимость Свифта в его сатирической выдумке, Он переходит от одного приема к другому. В нем совершенно не чувствуется напряжения. Никогда у него содержание не является материалом для формы. Никогда форма не играет у него самодовлеющей роли. Она подчинена — всегда и неизменно — основным установкам автора.

Трудно перечислить все его подходы к одной и той же теме. Это говорит о неутомимом желании, о поразительной страсти Свифта — разработать тему обязательно до конца.

Он, как мы видели на примере «Сказки о бочке», не может не возвращаться по многу раз к одной и той же теме.

Как человек, преисполненный горечи и чувствующий потребность до конца высказаться, он возвращается к ней опять и опять, а в «Гулливере» каждое таксе возвращение сопряжено с новой выдумкой, с новой фантазией, которая, повторяем, часто поразительна.

Единственно, в чем подчас банален Свифт — это в его сатире на женщин. Женское непостоянство — обычная мишень для его острот, и это, в сравнении с неисчерпаемой выдумкой Свифта в других областях, естественно, вызывает у читателя неудовлетворение.

Однако не всегда Свифт нападает на женщин за их непостоянство, причуды и прочее.

Великанша Глюмдальклич, девочка в семье великанов в Бробдингнеге — олицетворение женственности, доброты, сердечности и заботливости. Интересно, что этот образ, если не считать Гулливера, чуть ли не единственный вообще положительный образ, встречающийся у Свифта.

Множество раз упоминается эта девочка, и поразительно — ни одной насмешки, ни одного издевательства. Глубокой нежностью пропитано каждое описание этой доброй девочки, к которой питают одинаковую симпатию и Гулливер, обязанный ей жизнью, ибо, не будь этого Доброго создания, он погиб бы в жуткой стране Бробдингнег — и — повидимому — и сам Свифт. Отчетливо ощущается, что и ему дорог этот нежный и теплый образ.

В одном месте, где он говорит о налогах, мы читаем:

«Женское постоянство, целомудрие, здравый смысл и добрый нрав не должны быть облагаемы, т. к. доходы от этих статей едва ли покроют издержки по взиманию налога».

Это, конечно, нельзя иначе квалифицировать, как банальность. И невольно рождается мысль, что быть может эта банальность нападок свидетельствует об отсутствии у автора подлинных мотивов для его сатиры на женщин.

В Свифта надо вчитываться. Внимательно вчитываться, если вы хотите постигнуть всю глубину и сложность его сатиры.

Его выдумка не знает устали. Сколько раз он высмеивал двор! Казалось бы, более всесторонне издеваться уже нельзя.

Но он открывает все новые и новые стороны, на которые можно вновь напасть. Он замечает все новые щели, в которые можно опять проникнуть, чтобы вновь произвести сатирический разгром.

Свифту мало показать, как возникает и укрепляется королевская власть, он стремится также показать какими средствами правительство удерживает эту власть за собою.

Есть целая наука по охране тронов. Есть профессора по борьбе со всеми видами противоправительственных заговоров.

И Свифту нужно высмеять их.

Он издевательски предлагает им подробнейшие инструкции для улучшения их плодотворной. охранительной работы. Он рекомендует устами одного профессора государственным мужам исследовать пищу всех подозрительных лиц; разузнать, в какое время они садятся за стол; на каком боку спят; «тщательно рассмотреть их экскременты и на основании их цвета, валаха, вкуса, густоты, поноса или запора составить суждение об их мыслях и намерениях…»

Издевался ли еще кто-либо так над охранителями тронов?

Он предлагает далее установить расшифровку всех замаскированных выражений в захваченных письмах. Специальные знатоки, которые должны быть большими искусниками по части нахождения таинственного значения слов, будут открывать, что, например, сидение на стульчаке означает тайное совещание; если речь идет о стае гусей — значит имеется в виду сенат; если упоминается хромая собака — значит речь идет о претенденте; чума — это постоянная армия; сыч — первый министр; подагра — архиепископ.

Если речь идет о виселице — значит имеется в виду государственный секретарь.

Ночной горшок — комитет вельмож; решето — фрейлина; метла- революция; мышеловка — государственная служба; бездонная бочка — казначейство; помойная яма — двор; дурацкий колпак — фаворит; сломанный тростник — судебная палата; пустая бочка — генерал.

И если будет речь о гноящейся ране, то надо иметь в виду — систему управления.

Но и всего этого мало Свифту. Он еще ищет, выдумывает. Как бы еще подойти к этой ненавистной системе управления?

Он наделяет лапутян умением вызывать умерших людей, тени и духов великих правителей, вплоть до Александра Великого, Цезаря и других.

Гулливер надеется на то, что, может быть, он хотя бы в этом случае услышит правду — ведь ложь на том свете есть искусство как будто совершенно бесполезное?..

И вот появляется и Цезарь, и Брут, и другие и делятся с Гулливером своими мыслями и соображениями.

У Свифта через Гулливера прорывается признание, которое помогает понять всю глубину и революционность истоков, его сатиры.

«Больше всего я наслаждался лицезрением людей, истреблявших тиранов и узурпаторов и восстановлявших свободу и попранные права угнетенных народов», — говорит Гулливер.

Но, конечно, на выдумке с воскрешением мертвецов Свифт тоже не застывает и не успокаивается.

Он проникает в новые расщелины. Он находит новые разветвления своей темы.

Тема вызывания теней наталкивает его мысль на вопросы наследственности.

Он может изучить, так сказать, по первоисточнику разные черты, отличающие знатные роды.

Он может проследить, откуда в одном роду происходит длинный подбородок. Почему другой род в двух поколениях изобилует мошенниками, а в двух следующих — дураками. Почему третий — состоит из помешанных, а четвертый — из негодяев. Каким образом жестокость, лживость и трусость стали характерными чертами Некоторых фамилий. Кто первый занес в тот или другой благородный род сифилис, пере- ’ шедший в следующие поколения в форме золотушных опухолей. И все это для Свифта лишь предлог для осмеяния чванства, так называемых «благородных», аристократических родов. Затем он опять (в который раз) обрушивается на писателей:

«…в каком заблуждении держат мир продажные писаки, приписывая величайшие военные подвиги трусам, мудрые советы — дуракам, искренность — льстецам, римскую доблесть — изменникам отчеству, набожность — безбожникам» целомудрие — содомитам, правдивость — доносчикам».

И опять: сколько подлецов возводилось, на высокие должности, облекалось доверием, властью, почетом, осыпалось материальными благами!

Какое огромное участие принимали в дворцовых движениях, государственных советах, сенатах сводники, проститутки, паразиты и шуты!

Совершенно невозможно привести полностью или хотя бы дать представление об этих заново бурлящих, этих вулканических потоках свифтовской сатиры.

Но, может быть, читатель думает, что хотя бы после них успокаивается Свифт?..

Нет.

У него готова новая выдумка.

Опять король. Опять трон, подданным короля надо пресмыкаться у подножья этого трона. Человек в подобострастии должен ползать как собака. Больше того, как змея, как мокрица. Он должен буквально лизать пыль. И Свифт подробно описывает, как набивались рты верноподданных этой пылью.

Но и этого ему мало.

Для того, чтобы окончательно выразить свою ненависть, ему нехватает ни образов, ни слов.

Ему кажутся маловыразительными самые грубые и самые злые человеческие слова. Ему мало прибегать для сравнений к самым грубым физиологическим отправлениям. Ему все это кажется маловыразительным, не достигающим цели.

В сатирическом исступлении своем он обращается к издевательской зауми, к словам-гримасам и тщательно выписывает их.

«Благословение» королю он изображает так:.

«— Икплинг глоффзсроб сквутсеромм блиоп мляшнальт звин тнодбокеф слиофед герлеб ашт».

Это «приветствие» установлено в «Лапуте» законами страны для всех лиц, допущенных к королевской аудиенции.

Издевался ли еще кто-либо подобным образом над воздаванием почестей коралям?

А перевести это приветствие, — пишет Свифт, — можно так:

— Да переживет ваше небесное величество солнце на одиннадцать с половиною лун.

Эта часть «Путешествия в Лапуту» неисчерпаема по злым выдумкам, по своей безудержной фантазии. Покончив с обыкновенными смертными людьми, Свифт выдумывает «бессмертников».

Он ставит вопрос так: что. было бы, если б люди были бессмертными.

И, вот, в Лапуте рождается особый тип людей с пятнышком на лбу, которые называются струльдбругами или бессмертниками.

Разумеется, это дает Свифту канву для новых издевательств, которые очень часто принимают социальную окраску.

Струльдбруг, вечно живущий человек, естественно, сможет стать богачом.

Свифт издевается:

«При помощи бережливости и умеренности он с полным основанием мог бы рассчитывать лет через двести стать первым богачом в стране»…

Затем, со временем он затмил бы, конечно, всех своей ученостью.

Затем он вел бы тщательную летопись всех выдающихся общественных событий и беспристрастно зарисовывал бы характеры сменяющих друг друга монархов и выдающихся государственных деятелей.

А главное — «прибавьте к этому удовольствие быть свидетелем различных революций и уничтожения государств и империй».

Тут интересно отметить, что у Свифта смутно, но все же ощутимо намечаются возможности будущего т. е. он видит перспективу грядущих социальных переворотов.

Может быть, полубессознательно, но он чувствует тот невероятный размах, те широкие масштабы, какие неизбежно должны будут принять действия, связанные с коренным переустройством мира, — переустройством, о котором так жадно, — не взирая на весь его скептицизм, — и так упорно мечтал Свифт.

Он пророчествует, что во всех слоях общества, от высших до низших, произойдут перемены. Города превратятся в древние развалины. Безвестные деревушки станут резиденциями королей. Знаменитые реки высохнут в ручейки. Океан может обнажить один берег и наводнить другой. Могут быть открыты неизвестные страны. Культурнейшие народы погрузятся в варварство, а народы самые варварские приобщатся к культуре.

И тем не менее — возвращаясь к своему повествованию — «безсмертников»-струльдбругов своих он описывает чрезвычайно уничижительно. Эти уроды ничего не видят, не понимают, их все ненавидят и презирают, и они нищенствуют, прося дать им сломскудаск, то есть подарок напамять, ибо официально им нищенство запрещено…

В четвертой части «Гулливера» — в «Путешествии в страну Гуигнгмов» — Свифту надоедает, наконец, копаться в людях.

Сатира Свифта не самодовлеюща. Это ни в коем случае не сатира для сатиры. Кто не понимает этого в Свифте, тот не понимает основ его творчества.

Свифт крайне скуп на громкие заявления, на особые подчеркивания идейной стороны своего дела.

Но отдельные замечания на этот счет, как мы видели, у него все же прорываются, и им веришь, всегда веришь, т. к. они безусловно искренни и независимо от того, в какой обстановке они произносятся и в чьи уста вложены — Гулливера, или же их произносит сам Свифт.

«Я воспитал в себе глубокую ненависть ко всякой лжи и притворству, и истина стала мне столь любезной, что я решил пожертвовать всем ради нее».

В какой бы обстановке и в какой бы ситуации ни раздавались подобные заявления — им веришь, ибо они исполнены настоящей серьезности, горечи и подлинной принципиальности.

Свифт не революционер. П. Крапоткин различает понятия революционера и мятежника: революционер отличается от мятежника тем, что имеет план действий, он знает, во имя чего разрушает. Мятежник этого плана Не имеет или он ему недостаточно ясен. В этом смысле Свифт, конечно, мятежник. Он мятежный анархист, восстающий против власти, против денег, против порабощения человека человеком, против религии, защищающей такой порядок, против науки и литературы, если они готовы защищать этот тяжкий (и гнусный режим, против всего, что прямо или косвенно его поддерживает, дает ему силу экономическую, политическую или моральную, пробует найти ему разумное объяснение или оправдание.

Он хочет все это разрушить «до основания», а затем…

Вот этого «затем» у Свифта нет.

Свифт — мятежник-одиночка, гениальный, но-Тем. не менее беспомощный. Он видит скверны мира, он искренне хочет их изменить. Но не знает, как. Он бранит людей. Он указывает с беспощадной ясностью, правдивостью и остроумием на гнусную путаницу всевозможной лжи и мерзости, на это мерзкое болото.

Но он не знает, какие могут быть намечены пути для выхода из него.

И он опять и опять возвращается к своей теме. Он ищет новых подходов. Он хочет по-новому и опять по-новому подойти к обществу. Может быть, он наткнется на что-то, что поможет ему найти выход?

Как он обрушивается на науку за то, что она отвлеченна и равнодушна к действительной жизни!

Буржуазная критика обвиняет Свифта в скептицизме, в мизантропии, в склонности к хандре и этим объясняет его нападки.

Легкое объяснение!

«Хандрою» — говорит Свифт — страдают обыкновенно только сластолюбивые богачи и я взялся бы вылечить их, подвергнув режиму, применяемому в таких случаях гуипнгмами».

А гуигнгмы — эти изумительные разумные лошади — единственным лекарством против этого недуга признают тяжелую работу, на которую посылают пораженных хандрой неразумных людей-йэху.

Эта последняя часть «Путешествия Гулливера» — «Путешествие в страну гуигнгмов, где гуигнгмы, лошади, являются разумной частью населения, а йэху — подчиненными им человекообразными, — является апогеем всей свифтовской сатиры.

Свифт пришел к критике людей через животных не так, как это делали многие сатирики — и древние и новые баснописцы, начиная с Эзопа, кончая Крыловым и другими.

У Свифта в данной части не басенное очеловечивание животных, а глубокая и оригинальная попытка пересмотреть человеческие данные, перенося лучшие их качества на совершенно другие объекты, в данном случае на лошадей.

Он с восторгом отмечает в лошадях качества, каких нет у людей.

Он рискует снизить свою сатиру до простого назидания. Он идет на этот риск. Он уверяет, что на языке гуигнгмов совсем нет слов, обозначающих ложь и обман и т. д. и сатира Свифта не снижается только потому, что она не поверхностна, не зубоскальна, а глубоко выстрадана Свифтом.

Замечательно, что сатира Свифта по этой своей черте, а именно глубокой выстраданности и серьезности, не выносит никаких легкомысленных примесей, никакой дешовки, и в тех случаях, когда Свифт срывается — неудача ярко выпирает из свифтовского контекста. Так, например, когда он говорит о произношении гуигнгмов — носовом и. гортанном — напоминающем немецкий язык, и когда он не может сдержаться и приводит заявление императора Карла V, что если б ему пришлось разговаривать со своей лошадью, то он с ней говорил бы по-немецки — эта грубая шовинистическая шутка выпирает из свифтовских текстов, как явное чужеродное тело.

И, конечно, таких шуточек, совершенно несвойственных Свифту, у него почти нет или их чрезвычайно мало. Также его шутки следует считать случайностью.

Повторяем, сатира Свифта серьезна, и даже простое и откровенное назидание не снижает ее высокой настроенности.

Он пишет о свойствах лошади и хочет убедить людей брать во многих отношениях пример с этих благородных животных.

Он приходит в изумление от многих их качеств, и здесь его сатира приходит к своему кульминационному пункту.

Лошадь гуигнгм спрашивает Гулливера — как это случилось, что гуигнгмы его страны предоставили управление йэху, то есть людям, то есть диким животным?!

Сравнивая людей с лошадьми, Свифт опять и опять возвращается к источнику своего возмущения — человеческой лжи и фальши.

Лошади не могут понять печальных рассказов Гулливера о своей родине.

Лошади не могут понять, почему люди бегут со своей родины.

И Свифт-Гулливер с огромной горечью рассказывает, как людей гонят с родины нищета и преступления.

Одни бегут потому, что разорены бесконечными тяжбами, другие потому, что промотали свое имущество, третьи — благодаря пьянству, разврату и азартной игре.

Многие обвиняются в измене, в убийствах, в воровстве, отравлении, грабеже, клятвопреступлениях; подлоге, чеканке фальшивой монеты, изнасиловании, дезертирстве и переходе на сторону неприятеля.

Они не отваживаются вернуться на родину из страха быть повешенными или сгнить в заточении и потому вынуждены искать средств к существованию в чужих краях.

Гулливеру понадобилось много дней, — прежде чем лошади научились понимать его. Они были в полном недоумении, что может побуждать людей к совершению подобных преступлений…

Гулливер потратил много усилий, чтобы дать им хотя бы некоторое представление о свойственной людям ненасытной жажде власти, об ужасных последствиях сластолюбия, невоздержанности, злобы и зависти.

Это было особенно трудно, потому что власть, правительство, война, закон, наказание и тысяча подобных понятий не имели соответствующих терминов на языке лошадей-гуигнгмов…

После его объяснений лошади поднимали глаза к небу, «как это делаем мы, когда наше воображение бывает поражено чем-нибудь никогда не виденным и не слыханным».

Дальше Свифт дает более или менее ясные объяснения причин войн, тоже совершенно непонятных лошадям.

Здесь почти ничего еще не устарело. Писателю, писавшему два с четвертью века тому назад, можно было бы простить и менее Точные объяснения возникновения войн и неправильное их истолкование. Умы более государственные, нежели Свифт, объясняли возникновение войн и их развитие вкривь и вкось.

Но, повторяем, в объяснениях Свифта поражает, помимо глубокой правдивости, умение видеть явления в их неприкрашенном виде, отметить ложь и маскировку.

Все виды провокации, хитросплетений, хищнических интересов, разбоя и подлости правящих классов перечислены им кратко и правдиво, и многие из его положений могут служить справочником для международных отношений высокопросвещенных капиталистических стран и в наше время.

Гулливер объяснял лошади, что иногда один государь нападает на другого из страха, как бы тот — не напал на него первый, иногда война начинается потому, что неприятель силен, а иногда, наоборот, потому, что он слишком слаб. Нередко у наших соседей нет того, что есть у нас, или же есть то, чего нет у нас. Тогда дерутся до тех пор, пока не раззорят совсем своего противника.

Вполне извинительным считается нападение на страну, если население ее изнурено голодом, истреблено чумою или обессилено внутренними раздорами. Точно так же признается справедливой война с самым близким союзником, если какой-нибудь его город расположен удобно для того, чтобы его захватить, или кусок его территории может округлить и завершить владение.

Если какой-нибудь монарх посылает свои войска в страну, население которой бедно и невежественно, то половину его он может самым законным образом истребить, а другую половину обратить в рабство, чтобы вывести народ из варварства и приобщить к благам цивилизации.

Весьма распространен также следующий очень царственный и благородный образ действий: государь, приглашенный соседом помочь ему против вторгшегося в его пределы неприятеля, по благополучном изгнании последнего захватывает владения союзника, на помощь которому пришел.

Свифт не минует и государств, не способных вести войну самостоятельно и отдающихся в наем богатым государствам за определенную плату.

Обобщая явления, суммируя их, Свифт обрушивается на всякую войну и всякий закон и с особой яростью набрасывается на то, что ему более всего ненавистно — на тех, кто, по его мнению, больше всего поддерживает социальную неправду: на адвокатов, на судей.

С глубочайшим знанием всех их уловок он бьет по их профессиональной закоренелой лживости и по неслыханной подлости продажного слова. Он разоблачает суд, всю его систему обмана.

Гулливер не может не говорить об открытой классовой эксплуатации.

«Я оказал, что богатые пожинают плоды работы бедных, которых приходится по тысяче на одного богача, и что громадное большинство нашего народа вынуждено влачить жалкое существование, работая изо дня в день за скудную плату, чтобы меньшинство наслаждалось всеми благами жизни. Я подробно остановился на этом вопросе и разных связанных с ним частностях, но его милость плохо схватывал мою мысль, ибо он исходил из положения, что все животные имеют право на свою долю земных плодов, особенно те, которые господствуют над остальными».

Он рассказывает лошадям, чем его соотечественники вынуждены добывать себе пропитание: нищенством, грабежом, воровством, мошенничеством, сводничеством, клятвопреступлением, подкупами, подделкой, ложью, игрой, холопством, бахвальством, торговлей избирательными голосами, бумагомаранием, звездочетством, отравлением, развратом, ханжеством, клеветой.

И добавляет:.

«Читатель может себе представить, сколько труда мне понадобилось, чтобы растолковать лошади каждое из этих слов».

И как он объяснил лошади, что такое вино?! Как он показывал, что такое опьянение?

Затем, что такое министр?!

Характеристика европейского капиталистического дипломата, деятеля, государственного чиновника исключительна по своей остроте, простоте и правде.

Вот небольшая часть:

«Он никогда не говорит правды, иначе как с намерением, чтобы ее приняли за ложь, и лжет только в тех случаях, когда хочет выдать свою ложь за правду; люди, о которых он дурно отзывается за глаза, могут быть уверены, что они находятся на пути к почестям; если же он начинает хвалить вас перед другими или в глаза, с того же самого дня вы человек погибший. Наихудшим предзнаменованием для вас бывает обещание министра, особенно когда оно подтверждается клятвой; после этого каждый благоразумный человек удаляется и оставляет всякую надежду».

Способность Свифта глубоко чувствовать и глубоко возмущаться заставляет его при всяком случае вспоминать те факты, которые его особенно поразили или возмутили. Ему кажется, что как бы смешно и ядовито не изображать в сатирическом произведений позорное явление, явно глупое, явно роняющее человеческое достоинство, — оно в жизни будет все же ярче. Оно будет кричать и больше убеждать своей бесстыдной резкостью и обнаженностью, своей жизненной правдой.

Восприятие непосредственной обнаженной жизни было у Свифта невероятно остро, и необычайная резкость его сатиры объясняется именно тем, что он придавал жизненному факту большое значение и большую выразительность. Его натуре больше подходило бы открытое и прямое разоблачение, нежели, аллегории, скрытые намеки и сочинения, издаваемые анонимно, со всякими предисловиями, долженствующими скрыть подлинное имя автора.

Поразивший его факт чудовищной бессмыслицы и кретинизма, выражающийся, например, в целовании ноги папе — не оставляет его в покое. Он вспоминает его. много раз и всякий раз старается возможно более едко, по особому остро, запечатлеть это убожество. Йэху «лижет ноги и задницу своего господина и доставляет самок в его логовище; в благодарность за это он время от времени награждается куском ослиного мяса».

Но этого, конечно — как всегда — мало Свифту. Прощаясь с гуигнгмами, с лошадьми, Свифт опять не может удержаться и заставляет Гулливера целовать копыто лошади, причем сопровождает это таким до последнего предела едким замечанием:

«…я собирался пасть на землю, чтобы поцеловать копыто, но гуигнгм оказал мне честь, осторожно подняв его к моим губам. Я предвижу нападки, которым подвергнусь за упоминание этой подробности. Моим клеветникам покажется невероятным, чтоб столь знатная особа снизошла до оказания подобного благоволения такому ничтожному существу, как я».

Свифт был достаточно острым и проницательным наблюдателем для того, чтобы наряду с темными отрицательными сторонами жизни. не заметить ее положительных проявлений.

Попытки наметок каких-то положительных программ довольно часто прорываются у Свифта, но все они не возвышаются над буржуазным радикализмом. Они касаются вопросов, связанных с буржуазной рационализацией земледелия, воспитания детей и женской эменсипации. Он ополчается против того, чтобы девушкам давать воспитание, отличное от воспитания юношей, и т. д.

Несколько раз он как бы приближается к крупным проблемам, разрешение которых единственно может изменить основы ненавистного ему общества — он полубессознательно натыкается на вопрос о классовой структуре общества, он как бы понимает, что именно оно, классовое разделение общества, является первопричиной большинства пороков и недостатков людей.

Но он проходит мимо разрешения этого вопроса. Он, конечно, нс в состоянии приблизиться к классовому анализу общественной жизни.

Точно с повязкой на глазах, как в игре в прятки, — он вот-вот нащупывает основную причину того, что потрясло его На всю жизнь, но опять отдаляется и тщетно продолжает свои поиски.

«Путешествие Гулливера» заканчивается очень сильно и скорбно.

Гулливер не хочет возвращаться к людям, к йэху, и для того, что-бы не было неясностей — так прямо и говорится — к европейским йэху.

Он пытается отдаться лучше в руки варваров, дикарей, чем жить среди европейских йэху.

Находясь на корабле, Гулливер намеревался броситься в море и спастись вплавь, лишь бы только не оставаться среди везших его в Европу йэху.

Он не знает лучших существ, нежели лошади, которые могут на' учить граждан цивилизованной Европы первоосновам чести, справедливости, правдивости, воздержанности, солидности, мужества, целомудрия, дружбы, доброжелательства и верности.

Он не хочет рассказать своему государю об открытых им странах, как это обязаны делать подданные-путешественники.

Он ясно представляет себе, что делается в таких случаях, т. е. получив сведения о новых странах, государь новую страну превращает в колонию по божественному праву.

«При первой возможности туда посылают корабли; туземцы либо изгоняются, либо истребляются, вожди их подвергаются пыткам, чтобы принудить их выдать свое золото; открыта полная свобода для совершения любого распутства, земля обагряется кровью своих сынов. И эта гнусная шайка мясников, занимающаяся столь благочестивыми делами, образует современную колонию, предназначенную для обращения в христианство и насаждения цивилизации среди дикарей-идолопоклонников».

Он делает осторожную оговорку, что — это не имеет касательства к британской нации, но боится, чтобы осталась какая-нибудь неясность в его отношении к англичанам, и через страницу рассказывает, что в Гуигнгмии весь род йэху, этих «гнусных скотов», произошел от двух англичан, причем ядовито замечает, что, насколько факт этот может быть доказательным, «предоставлю судить знатокам колониальных законов».

Скорбно кончаются «Путешествия Гулливера», но эту скорбь ни в коем случае не следует смешивать с мизантропией.

Скорбь Свифта, как и его сатира, всегда проникнута серьезной озабоченностью.

«Моей единственной заботой является общественное благо», пишет Гулливер.

И в каком бы гротескном окружении ни были подобные заявления Свифта — лично им сделанные или устами героя — им все-таки веришь, ибо вся сатира Свифта потому и значительна, что глубоко серьезна и преследует высокие идейные цели.

От великого до смешного один шаг. От глубокой — серьезной сатиры до зубоскальства, мелочного смеха, утробного, самодовольного улюлюканья — если не один шаг, то у неглубоких людей — во всяком случае, небольшое расстояние.

Не один «сатирик», начав с серьезной сатиры, перешел к юмору ради юмора, к приспособленческой щекотке смеха, к развлекательству (Свифт много раз повторяет, что не развлечение является целью его писаний, и это верно), к шутовству, к жонглированию остротами и афоризмами, к дурацкому колпаку — безвредному с его смешными бубенчиками.

Сатира Свифта — глубоко обобщена. Совершенно неважны предположения его комментаторов, что Лилипутия и Блефу оку представляют собой Ирландию и Шотландию. Или другие предположения, что Блефуску — это Франция и т. д. Или что после первоначального эскиза по мере постепенной отделки Свифтом своей вещи Лилипутия становится Англией.

Неважно, что лилипутский император должен был по отдельным чертам напоминать английского — короля Георга, что во всех вещах Свифта, рассыпано много намеков на те или иные черты и действия современников Свифта, и т. д.

Это важно только, как показатель конкретных творческих заданий Свифта. Он был борцом и отталкивался от жизни. Он не мог бить врага открыто и наступал на него под маской и из-за угла намеков и аналогий.

Но для понимания свифтовской сатиры сейчас это не существенно.

Не имеет большого значения и более широкое положение, а именно, что сатира Свифта направлена против английского правительства и церкви XVII и начала XVIII века.

Сатира Свифта до такой степени обобщена и глубока, что она во многом сохраняет полную свежесть и действенность и в наши дни. Увековеченная им грубость и уродливость бробдингнежцев или мелочность человека, бессмертно данная в образах лилипутов — живучи и по сегодняшний день — там, где старый мир не хочет уступать своих владений новому, победно идущему ему на смену.