Свои люди

8

Потайным узелком завязалась эта ночь в Мишани-ном сознании. Но счастье ворованное, под утро тревога пересилила. Помчал на резвой скорости в Ачуры. В переулке у дома Филецкого заглушил двигатель, покатил мотоцикл к калитке (попотеть пришлось — переулок шел в гору), в дом заходить не стал, шмыгнул вниз по переулку к райпотребсоюзу. Рановато, правда, было туда идти.

Солнце, щурясь спросонья, только-только вставало, выглядывало нехотя из-за холмов. Подновленные ночной сыростью черепичные крыши домов, листья акаций у обочины дороги дышали еще сонным покоем. Утренний мир был молодым и чистым.

Мишаня поднялся на второй этаж, опрятно пахнущий вымытым полом, дверь в кабинет Юрия Аркадьевича была открыта для уборки, но самой уборщицы не было — домывала пол в конце коридора. Мишаня прошел в свою комнату и только за стол умостился, тело обмякло, забылся в нестойком сне. И сразу горячо стало от Юлиного дыхания. Обняла его крепкими ладошками, прижалась щекой. «Спать, спать!» — шептал, отталкивал, бился в висках изнуренный Мишанин голосок. Но Юлия спать не давала, вцепилась в плечо.

— Сынок, а, сынок?!

Мишаня вздрогнул, открыл глаза, и первая мысль, ожившая в сознании, была о том, что здесь, где он сейчас находится, спать нельзя.

Над столом склонилась пожилая женщина-уборщица. Глаза ее, по-хозяйски бесцеремонные, глядели на Мишаню с озабоченной строгостью.

— Не заболел, часом?

— Нет. С чего вы взяли? — Мишаня встал из-за стола.

— А что ж на собрание не идешь?

— Какое собрание?

— Обыкновенное, сынок, обыкновенное! А пылищи у тебя тут скока! И как я паутину с углов посымаю? Глянь, скока паутины! Это к безденежью! Самая верная примета. Точно тебе говорю… Вот Юрий Аркадьич! Чистоту лю-юбит! Я ему с мылом через день мою. А мыла, три бруска на месяц, не напасешься. Я ему говорю…

Что она дальше говорила, Мишаня слушать не стал. Вышел в коридор. На лестничной площадке больно ушибся коленом о стенку массивного сейфа (кто его только здесь поставил?), побежал в самый конец коридора.

Собрание еще не начиналось. У дверей покуривали незнакомые люди, все, видать, работники райпотребсоюза. Мишаня пригладил наспех волосы, успел отметить про себя, что выглядит, в общем, нормально, — выстиранная Юлией рубашка была, правда, еще волглой, но галстук с искрой завязан как следует, — вошел в зал.

Филецкого в красном уголке не было. Увидев в первом ряду Анну Васильевну, Мишаня хотел рядом сесть, но уж очень неприступным и официальным, как на фотографии передовиков, было у нее лицо, к тому же рядом примостилась Аза Францевна, строгая, нахохлившаяся. Много было людей незнакомых Мишане.

Фотий Маркелыч сидел особняком, картинно облокотившись на соседние стулья. Он был в голубом костюме — ворот красной рубашки навыпуск. Увидел Мишаню, повернул короткую шею, глубоко посаженные глазки блеснули в снисходительном почтении.

— С массами, Михаил Петрович? Или в президиум?..

— Здесь посижу, — ответил Мишаня и, пригибаясь, словно опоздавший на киносеанс, присел рядышком.

От Фотия Маркелыча пахло одеколонной свежестью. Он пожал Мишанину руку, уставился на сцену, где в одиноком величии возвышался огромный стол.

— И что тянут? — вздохнул мясник.

Мишаня обернулся, чтобы поглядеть еще раз на людей в зале. Но в это время из боковой двери вышел председатель райпотребсоюза Лев Иванович. За ним, прижимая к груди красную папку, шла незнакомая Мишане высокая черноволосая женщина в строгом сером платье. Юрий Аркадьевич семенил сзади, молчаливый и сосредоточенный. И только когда женщина подошла к столу, предупредительно улыбнулся, с легким полупоклоном пододвинул ей стул, приглашая сесть, уселся рядышком.

Лев Иванович вытер платком широкий лоб, оглядел внимательно зал, словно с каждым из присутствующих хотел поздороваться лично, и полные губы его растянулись в улыбке.

— Сто процентов присутствует! А? Это хорошо-о-о-о!

— На то мы и кооперация! — выкрикнул кто-то из задних рядов. Лихая, веселая сила звенела в голосе.

В зале одобрительно зашумели.

— Тише, тише, товарищи! — поднял руку Лев Иванович и покосился на женщину в строгом сером платье. — На нашем собрании, товарищи, присутствует представитель из областного комитета партии…

Женщина кивнула и записала что-то в блокноте. А председатель сообщил, что об итогах работы за первый квартал Ачурского райпотребсоюза сделает сообщение Родькин Юрий Аркадьевич.

Родькин ждать себя не заставил. Негромкий его голос зашелестел в тишине по-газетному, без запинки, хотя ни в какую шпаргалку Юрий Аркадьевич не заглядывал.

Мишаня попытался вникнуть в то, о чем он говорит, но так и не мог, — цифры закупок и поставок, проценты товарооборота, проценты намеченные и фактические, выполнение плана райпотребсоюзом ничего ему не говорили. И только когда Юрий Аркадьевич обмолвился о том, что по плану в городе намечается построить кафе-мороженое на пятьдесят посадочных мест, Мишаня немного оживился. Раз кафе, значит, и холодильное оборудование монтировать придется. Но кто его будет монтировать, об этом Юрий Аркадьевич не обмолвился…

— Громче можно?! — донесся из задних рядов веселый голос.

Юрий Аркадьевич запнулся, но справился с собой быстро, просьбу уважил.

— Во как рубить надо! — кивнул Мишане Фотий Маркелыч. — Учись…

— Это мне ни к чему, — прошептал Мишаня.

— Как так ни к чему? Сгодится! — не то усмехнулся, не то обиделся мясник.

Женщина — представитель из областного комитета слушала докладчика внимательно и что-то писала, а когда Родькин сделал паузу, спросила тихим, неораторским голосом:

— А о культуре обслуживания вы что, ничего не добавите?

Как же, как же, Светлана Георгиевна! — улыбнулся виновато Юрий Аркадьевич. — В обязательном порядке…

Достал из кармана блокнот, глянул в зрительный зал.

— Вопрос о культуре сферы обслуживания, товарищи, всегда был и остается самым актуальным и болевым вопросом для всех нас, работников торговли! И мы этот вопрос никогда не снимали с повестки дня.

Здесь я должен отметить, что в некоторых точках нашей организации имеют место случаи неудовлетворительного взаимоотношения продавцов с покупателями…

— А поконкретней можно? — донеслось из задних рядов.

— Можно и поконкретней! Возьмем, к примеру, магазин номер двадцать один…

Мишаня глянул на Фотия Маркелыча. Мясник вжался в кресло, и лицо его набрякло пунцовой тяжестью.

— Магазин номер двадцать один, товарищи! — несся со сцены, голос Юрия Аркадьевича. — Самая горячая точка нашей организации. И завмаг товарищ Мельников о культуре забыл…

— Как это я забыл? — вскинулся Фотий Маркелыч. — У меня рука отсыхает заявки писать! Пускай товароведы отвечают!

— Мы здесь, товарищ Мельников, не о поставках мяса разговор ведем. А о культуре! — с обидцей возразил Родькин. — О культуре, понимаете? Мы с вами с чем в завтрашний день идем? Что мы несем в завтрашний день? Грубость! Неуважение к покупателю! Культура, товарищ Мельников, это совесть продавца! И мы ее по заявкам на бойне не получим…

Голос Юрия Аркадьевича звенел в тишине зала. В глазах его светился льдистый огонек.

— Хамство, товарищи! Хамство и грубость! Я жалобные книги за первый квартал просматривал. Жалуются покупатели! Жалуются клиенты! Да! Да! Это и к вам относится, товарищ Голубица!

— А что я такого сделала? — ударил в спину Мишани гневный голосок. Он обернулся. Цыганисто-смуглое лицо Голубицы — официантки из ресторана — вытянулось, вот-вот вскочит и на сцену бросится.

— Что вы сделали? — вершил суд Юрий Аркадьевич. — Ничего хорошего! Всюду в жалобной книге ваша фамилия… А ведь у вас с людьми самый тесный контакт…

— И какие же это люди? — не поддалась Голубица. — Нажрутся и книгу требуют! А я крайняя, да?

— Валя! Прекрати! — не разжимая сердечка ядовито накрашенных губ, прошептала Аза Францевна.

Но Голубица будто и не расслышала. Воинственно одернув голубую кофточку, встала. Грудь вперед. Глаза горят, приблизься, ожжет взглядом!

— Лю-ю-юди! — крикнула на весь зал. — Все, выходит, люди, а я не человек, да? У меня, выходит, и прав никаких нету? Да? У меня мать парализованная лежит! Что вы мне предложили, Юрий Аркадьич, когда я на расширение подавала? Я честная женщина!

— Глохни, честная! — подал голос Фотий Маркелыч.

— Здесь квартальное собрание! Здесь не место жилищные вопросы решать! — поджал губы Родькин.

— А где ж их решать? Случаем, не на вашей даче, Юрий Аркадьич?! — снова донесся с задних рядов звонкоголосый, бесшабашный голос. И словно стена невидимая рухнула — в зале засмеялись.

— Товарищи, товарищи! — постучал карандашом по графину Лев Иванович. — Будут прения, каждому дадим слово!

Юрий Аркадьевич смутился, скосил взгляд на представителя из обкома партии.

Женщина сидела молча, склонив голову, словно книгу читала на коленях. Потом шепнула что-то председателю райпотребсоюза. Лев Иванович молча кивнул, встал.

— Голубица! Зайдите ко мне после собрания…

— Не стоит, Лев Иванович! Все дела у меня! — извинительно улыбаясь, зашептал Юрий Аркадьевич. — Все решим… В кратчайший срок…

— Да сроки уже вышли, понимаешь! Сейчас решать надо! — сказал холодным голосом Лев Иванович и глянул в зал. — У кого, товарищи, имеются вопросы?

— Когда на кухню людей дадите? — поднялась со своего места Анна Васильевна. — Сколько я одна буду крутиться?

— Ну о чем? О чем ты спрашиваешь? — зашептала Аза Францевна.

— А о чем же мне еще спрашивать? Я всю жизнь у плиты стою. Мне не двадцать лет…

— Ребенка моего когда в садик возьмут? — выкрикнула посудомойщица Васютина.

— Пусть представитель из области разберется с фондами! — донеслось из задних рядов.

— Точно! — подтвердил хрипловатый басок у дверей. — Пусть фонды на строительство пересмотрят! Пусть разберутся!..

— Не волнуйтесь, товарищи! — спокойно, но твердо сказала женщина из обкома партии. — Во всем мы разберемся!..

— Давно пора!

Мишаня обернулся, уж очень хотелось ему увидеть того человека из задних рядов, подававшего реплики во время собрания. Голос его веселый хотелось еще раз услышать. Но люди уже вставали со своих мест, хлопали стульями, кто-то смеялся, вкусно пахло сигаретным дымком в нагретом дыханием людей воздухе. И как-то тепло и непривычно-спокойно вдруг стало Мишане среди этих незнакомых еще, молодых, пожилых, разгоряченных людей. И, когда пробирался к выходу, почувствовал, как со всех сторон обхватило его единое, жаркое тело, частицей этого тела себя осознал.

— И когда ж ты успел уйти? Вроде вместе вчера вернулись! А? — Голос у мастера был дружелюбно-доверчивым. И руку он Мишане пожал крепко, по-братски. Узнал, что на собрании был представитель из обкома партии, сигаретку недокуренную смял.

— Так даже?! Ну-ну! А Аркадьич выступал?

— Выступал…

— И что говорил? — Филецкий весь подобрался, глядел не мигая.

— О культуре, — нехотя ответил Мишаня.

— Во-во! — облегченно вздохнул мастер и новую сигаретку зажег. — С культурой у нас глухо! Это верно…

— Верно! — перебил Мишаня. — Он себе дачу с бассейном строит! А людям жить негде…

Филецкий недоуменно посмотрел на Мишаню.

— Вот оно ты как…

— Что как? — вскинулся Мишаня.

— А ничего, — усмехнулся Филецкий. — Дачу эту ведь мы с тобой вместе строим. Помогаем, точнее, строить…

— Ты меня не путай! Понял? Ты мне ничего, не говорил! Ты вообще мне ничего не говоришь!

— Ну-ну! Ладно! Не бери дурного в голову! Не пу-таю я тебя! Не бои-и-ись…

— А я и не боюсь!

— Да ладно тебе кипятиться! Эх, Миша, Миша! Все в порядке? Все в полном порядке! — Филецкий вытащил из коляски чемоданчик с инструментом. — Держи, Михаил Петрович! Командуй!

— А ты куда?

— Запчасти пробивать поеду! — Филецкий уселся на мотоцикл, надел шлем. — С запчастями мы с тобой не пропадём, товарищ главный механик! Собра-а-ание! Они там поговорили и разошлись. А нам с тобой крутись, как знаешь… — Достал из кармана тугую пачечку накладных бланков. — Накось, распишись! Может, какой дефицитик пробью!

Уселся поудобнее на сиденье, плечи расправил.

И все его поджарое, мускулистое тело было в эту минуту красивым, сильным, уверенным. Но, когда мотоцикл резко рванул с места и, словно смутившись хозяйской власти, чихнул дымком и покатил по дороге, сердце Мишанино сжалось, и какая-то неосознанная тревога, непохожая на ревность, забралась в душу.

Народ в гастрономе толпился все больше у продовольственного отдела. У винного верные времени покупатели ревниво поглядывали на часы, но молчали — отдел был закрыт, и досаду сорвать было не на ком.

Продавщица в молочном отделе — белолицая, молодая, черные волосы блестят лаком — склонилась к прилавку и читала книгу. Мечтательная улыбка блуждала потерянно в уголках накрашенных губ.

— Тебе чего?

— Холодильник посмотреть…

— Вас покуда дождешься, весь товар поскисает…

— Отремонтируем, — пообещал Мишаня и начал снимать крышку-решетку, заслонявшую доступ к агрегату., Прислушался к натруженному урчанию компрессора, про себя отметил: «Старичо-ок!» Ничего-о! Разберемся! Сперва вентилек подкрутим… Пусть побольше фреона бежит в испаритель. Легче стало?

Продавщица оторвалась от чтения.

— Наладил, что ли?

— Почти, — Мишаня присел на корточки — макушка вихрастая торчит над прилавком.

Компрессор, словно задыхавшийся человек, вдохнул свежего воздуха, облегченно заурчал. «Трудись, труди-и-ись! А я тебя тряпочкой протру… Во-о-от!»

— Порядок, товарищ продавец!

— Ты не кури тут!

Вытащила из кармана крахмальной своей куртки трехрублевку.

— Денег не надо!

— Это что значит не надо? — обиделась продавщица. — Ты что? — Рука ее с придушенной в кулаке трешкой застыла в воздухе. — Бери, бери… Память крепче будет…

— Память тут ни при чем. Я свои деньги заработаю…

— Зарплату, што ль? Живи на свою зарплату!

Мишаня посолоней словцом хотел закрепить свою правоту, но грубить не хотелось. Молча собрал инструмент, вышел на улицу, сощурился от полуденного ясного света. Солнце только-только вошло в свою жаркую силу, а казалось, что день уже прожит.

К директрисе Азе Францевне Мишаня заходить не стал, а сразу направился в подсобку. Послушал. Все вроде в порядке — компрессор работал. Дверцы шкафа открыл — пахнуло из морозильной камеры простудной сыростью, — полный порядок. Хотел уже досаду за напрасный вызов высказать Анне Васильевне, но, увидев ее, передумал.

Мучнистого цвета-кожа на лице Анны Васильевны лоснилась, распаренная жаром. Белая косынка сползла на затылок — волосы виднелись, седые, подколотые гребешком. Она глянула на Мишаню и, словно от прохладного невидимого ветерка, облегченно вздохнула, улыбнулась, — морщинки сбежались пучочком к выцветшим серым глазам.

— Ми-и-ишенька, пришел! Сыночек, пришел! Я, я тебя кликала! — Она вытерла полотенцем сырые, порозовевшие от воды руки, а сама все глядела в Мишанино лицо, и чем пристальней глядела, тем больше тревожилась. — Штось ты похуде-е-ел! Ей-бо, похудел! Как она, работа, сынок?

— Да ничего, Анна Васильевна…

— Живешь где? Все в гостинице?

— Нет. У Филецкого…

— Ба-а-атюшки! У. живоглота у этого? Да ты что, родный? Да лучше бы ты до меня пришел! Вот так де-ла-а-а-а! Господи-боже.

Видать, новость эта ее крепко озадачила, видать, зацепила в душе болящую струнку.

— И не знала, что у Филецкого! Как с ним тока Марина живет? Она женщина добрая! Ох-хо-хо! Таким от мужья и достаются, чтоб мучиться… — Голос понизила. — Лаются, наверное?

— Есть немного… — сознался Мишаня.

— Ну, коне-е-ечно! С им не полайся! Он у кого хошь жилы вытянет, черт горбоносый! Э-э-э!

Стол, за которым он совсем, казалось, недавно обедал, был занят.

Сутулилась над тарелкой с рисовой кашей старушонка. Кофточка бордовая, линялая, застиранная, локотки заштопаны. На голове платочек в крапинку.

— Знакомсь, Ульяна, механик наш…

Старушка, не гляди, что в пожилых годах, резво встала, ладошку платочком вытерла. И Мишане лодочкой. Здрасте! Но на Анну Васильевну глянула настороженно… Что, мол, за человек?

— Той самый! Той самый! — успокоила ее Анна Васильевна и, дотронувшись до Мишаниного локтя, пояснила: — Я ж звонила чего? Плитка у ей сломалась…

— Электрическая, что ли? — спросил Мишаня.

— Илихтрическая, илихтрическая! — подтвердила Ульяна.

— Принесите, посмотрим…

— А сичас не можете? — встрепенулась старушка. И быстрым голоском, словно оправдываясь, начала объяснять, что без этой электрической плитки ей никак не обойтись. Потому что на ней готовится пища (так и сказала — пища). При этом она глядела то на Мишаню, то на Анну Васильевну и смущалась, как девчонка.

— Сходи, сынок! — попросила Анна Васильевна. — Сходи! Тут недалеко!..