Свои люди

10

— Ты спишь?

Мишаня поднял голову и увидел Леночку.

Она стояла на пороге залетной пичужкой, спугни, улетит. Смуглая шейка вытянулась, хвостик волос стянут резинкой на затылке, глазки блестят…

— Ты почему так долго спишь? Папа уже уехал…

— А ты почему не в школе?

— А у нас учительница заболела!

— Понятно! — Мишаня встал и начал одеваться. Уж больно неловко было выставлять для постороннего обзора незагорелую белизну своего тела. В брюках почувствовал себя увереннее. Вспомнил последний разговор с Филецким, неуютно на душе стало, тоскливо…

Умылся и вышел во двор, но и тут покоя не было от маленькой хозяйки.

— А чемодан зачем взял? Ты что, совсем уходишь?

— Совсем и ухожу…

— А папа сказал, как проснешься, чтоб тебя накормить!

— Мне худеть надо…

— Ты и так худой!

— Да отстанешь ты? Или нет?

Не отстала. Только на улицу вышел, калитку еще не успел как следует закрыть, — Леночка следом. В руке хозяйская сумка. Вид независимый.

— А ты куда?

— За молоком! — И пошла рядышком.

Утро стояло заспанное. Дома, деревья, кусты сирени у палисадников кутались туманцем. Ни ветерка, ни звука — мглистая тишь. Небо словно серой марлей завешено. И только высоко-высоко, над крышами, над холмами, бельмастым зрачком выглядывало солнце.

Мишаня хотел уже свернуть на асфальт главной улицы, но Леночка и тут замечание сделала.

— А через пруд быстрее!

— Что же я раньше не знал?

— А потому что папа тебя на мотоцикле возил. А мотоциклом через пруд нельзя!

И уже на правах осведомленного человека Леночка прибавила шагу, скатилась по тропке, и мелькнуло ее синее платьице меж черствых стволов акаций, разросшихся как попало, по своей безнадзорной воле. Взблеснула вода, тяжелая и неподвижная, как зеленое стекло. Колченогий мостик тянулся дощатой спиной к другому берегу. Старые ивы с обнаженными, похожими на скрюченные пальцы корнями, торчавшими на срезе берега, завороженно глядели в воду.

Мишаня не утерпел, швырнул земляной катышек в пруд, тугие, маслянистые круги нехотя пошли по воде.

— А ну не балуй! — крикнул кто-то.

У самой воды, примостившись на полузатопленной коряге, сидел человек. По виду рыбак, в высоких броднях из новой резины, в накинутом на плечи линялом синем кителе. Лица не видать, — шляпа рыжим грибом по самые брови.

Мишаня извинился. А Леночка усмехнулась.

— Испуга-ался! Это дед Егор, охрана!

— Почему охрана?

— A-а! Не знаю. Кличут так…

И пошла по мостику. На взгорке, где продолжалась главная улица, бегущая прямиком к райпотребсоюзу, остановилась.

— Мне направо, тебе налево! — И вдруг глянула пристально на Мишаню, насторожилась, склонила набок голову.

— А почему ты ночью кричал?

— Кто тебе сказал?

— Маманя утром сказала…

Мишаня не знал, что ответить. Пошел не спеша в гостиницу.

Предположение его вчерашнее оказалось верным, — комната, в которой он жил по приезде, была занята. Значит, нужно упрашивать Юрия Аркадьевича снова заказать броню.

В правлении райпотребсоюза поднялся на второй этаж, но войти в кабинет Родькина не успел. Из приемной Льва Ивановича выглянула секретарша.

— Сенцов! Вас председатель дожидается!

Мишаня вошел в кабинет. Хозяин разговаривал по телефону. Упрашивал неведомого Николая Семеныча срочно отремонтировать машину. Бросил трубку.

— Садись, механик! — начал искать что-то в ящике стола, вытаскивал какие-то папки, документы. Выскользнул из-под голубенькой полиэтиленовой обложки листик бумаги. Лев Иванович прижал его к столу, пододвинул Мишане. — Это что такое?

Мишаня вгляделся. Листок был затертый, видать, успел побывать не в одних руках.

— Заявка.

— Вижу, что не меню! — сказал председатель. — А подпись, подпись чья?

— Моя…

Лев Иванович вздохнул, словно взобрался на невидимую гору, прикрыл листок широкой ладонью.

— Та-а-ак! И где же вас этому научили? В техникуме?

— Что научили? — не понял Мишаня.

Но председатель на вопрос не ответил, откинулся в кресле и поглядел на посетителя, словно впервые его видел.

— У вас какая специальность?

— Механик… — тихо ответил Мишаня. — Механик холодильных установок…

— А почему в заявке цемент? Рубероид? Плитка? А? Вы что, холодильники этой плиткой обклеиваете?

— Я не выписывал плитку! Правду говорю, не выписывал! — Мишаня растерялся. Сердце его, бившееся часто-часто, вдруг замерло, и ознобный ветерок пробежал по спине.

— Выписывал, не выписывал! А подпись ваша стоит! — сказал Лев Иванович скучным голосом. Пальцы его тяжелой руки забарабанили по столу. Он отодвинул кресло, встал. — Ладно! Разбираться будем, узнаем, кто выписывал…

«Это ошибка! Этого не может быть!» — бился в Мишанином сознании жаркий голосок. И верить хотелось Мишане этому голоску, очень хотелось верить. Но чем больше он себя успокаивал, тем яснее начинал понимать, нет, не ошибка это! Та смутная, неосознанная тревога, поджимавшая сердце в последние дни, была ненапрасной. Все он вспомнил. И подпись свою на чистых бланках заявок. И внезапные исчезновения Филецкого по неведомым делам. Все сходилось, все было одно к одному. «Не ошибка! Не ошибка! Правда!» — стучало сердце.

Бросился опрометью по коридору к кабинету Юрия Аркадьевича. Но у двери придержал оторопевшее дыхание. Скользкая улыбочка Родькина увиделась. Голосок его тихий… Нет! Подождет Юрий Аркадьевич. Мастеру надо все высказать. Ему, ему сначала! Сбежал вниз по ступенькам. Чемодан свой оставил у вахтера в пустом гардеробе, вышел на улицу.

Вялый туманец над Ачурами растаял. Солнце разгулялось в небе, и воздух был чистый и ясный. Холмы над городом, крыши домов, деревья у обочины дороги своей жили жизнью, спокойной и торжественной. Машина проехала по улице, груженная досками. Мелькнуло сопревшее в кабинной духоте лицо водителя С присохшей к губам папироской.

В своей живет жизни…

А ближе, ближе к рыночной площади — люди! Толпятся у дощатых прилавков. И здесь своя жизнь!

Бросился навстречу домишко с черным околышем вывески. Дверь настежь открыта. Слышится стук топора с оханьем хозяйским пополам. Люди-покупатели замерли у прилавка.

Фотий Маркелыч увидел Мишаню, стучать перестал.

— Момент, граждане! Всего один момент! — и юркнул в закуток прилавка. Цепкие глазки уставились в Мишанино лицо. — Как дела, Михаил Петрович?..

«Не знает!»

— Филецкого здесь не было?

Мясник пригнул голову, огляделся.

— Случилось что? — Голосок вкрадчиво-сладенький. А сам в Мишаню глазами-крючочками вцепился. — Ну чего молчишь? Не телись, не телись…

Стоит ли отвечать? Мишаня вышел на улицу. Побежал в гастроном. Потом в ресторан на кухню. Быстро! Быстро! Вот и подсобный двор, ступеньки служебного входа. Пахнет капустой. И лицо Азы Францевны светится яблочным румянцем.

— Не забываете вы нас, Мишенька!

«Не знает!»

Мишаня прошел знакомым коридорчиком мимо моечной на кухню. Здесь все было по-прежнему. Сытым жаром дышала плита. Анна Васильевна вышла из мясного цеха. В руках деревянный противень…

— Ты чего? Чего случилось?..

— Филецкого здесь не было?

— А что ему тут делать? Да ты сядь, сядь! — Анна Васильевна вытерла руки полотенцем. — Ну? Был у Ульяны?

— Был…

— И молодец! И слава богу! — присела на стульчик у открытого окна, облегченно вздохнула. — Ульяна до меня ре-едко когда заходит… Слыхал, ворона крашеная что сказала? «В за-а-але корми!» До меня, значит, нихто и прийти не должен… Каши тарелку пожалела! А к ей Аркадьич заглянет — вырезку жарь! Мясца отварного… Что он с кармана своего платит? Ох-хо-хо-о! Ниче, я после собрания этой женщине из области все-е-е выложила! Хорошая женщина, бедовая… Всех их, как клопов, скоро перетрясут! Всех до единого… — Опамятовавшись, глянула настороженно на Мишаню. — Да ты чего, ей-богу?! Запаленный весь! Чего случилось? Не таись, сынок… Я же чую сердцем… Может, молочка выпьешь холодненького?

— Спасибо, Анна Васильевна!

Рассказать бы ей! Все рассказать надо было. Легче бы на душе стало.

Не рассказал. Бросился на улицу. Свернул в переулок. Заблудший ветерок побежал следом, вороша пыль на обочине. Тишь, безлюдная тишь! Акации у пруда. Доски мостика скрипят под ногами. Морщится рябью вода. Старик в линялом кителе с удочкой. «Охрана! Почему он охрана? Кого ему охранять»? — стучало в висках. Мимо, мимо. Орешник растет в переулке. Калитка распахнута.

Сразу, сразу надо было сюда бежать.

Мишаня бросился со всех ног к веранде, — чуть не споткнулся о порожнее ведро у крыльца, перевел дух.

Филецкий сидел на корточках у сарая и чистил мотоцикл. Глянул мельком на Мишаню.

— Дочка сказала, что ты с чемоданом ушел? Плохо тебе, значит, у нас?

Молча слушал сбивчивый от волнения Мишанин голос. Крепким ногтем усердно сцарапывал пятнышко-щербинку с бензобака. Сцарапал, тряпочкой протер. Поднял голову.

— Только без паники, понял? Спокойно!..

— Что спокойно? Ты мне объясни! Объясни! — не мог сдержаться Мишаня. — Я никаких плиток не выписывал!

— Я сказал, спокойно! — повторил Филецкий. — Аркадьичу говорил?

— Нет…

— Та-ак! — Мастер встал, дверь сарая на замок. — Поехали!

Оглохшими переулками прожгли с пылью и треском к райпотребсоюзу. Подниматься на второй этаж Филецкий не стал, позвонил от вахтера. По лицу поскучневшему мастера догадался Мишаня, что никого в кабинете Юрия Аркадьевича нет. Помчались к новостройкам — ачурским Черемушкам, к дому Родькина.

Филецкий забежал в подъезд, но быстро вернулся — рванул на шоссе, и побежали мимо сомлевшие в жухлой зелени пригородные усадьбы, свернули на грунтовку, буйно заросшую дикой сиренью, мелькнул рафинадными стенами терем-теремок. Балкон лодочкой, цинковая крыша горит на солнце расплавленным оловом. Глядеть невозможно, глаза слезятся.

Мастер притормозил, привстал на сиденье.

— Ты хоть машину его видел сегодня?

Мишаня начал вспоминать. Мелькнули в сознании красные «Жигули» Юрия Аркадьевича. Когда возвращался из гостиницы, видел, стояли у гастронома. Точно, у гастронома.

— Чего ж молчал? — скривился Филецкий, и жесткая крепость в его глазах подтаяла в снисходительно-грустной улыбке. Не Мишане, своим улыбнулся мыслям. Резко крутанул руль, разворачивая мотоцикл. Не подведи, мотор! Не лопни от натуги, тросик сцепления! Рванул навстречу беспутному ветру по шоссе к знакомой развилке на Лебедевку.

Поселок выбежал навстречу, ближе, ближе. Промелькнула школа — детвора гоняет мяч, больница, притихшая, ни души не видать. Здесь мастер остановился, взбежал по ступенькам, но вернулся быстро, помчался, к универмагу.

Вот они, красные «Жигули»! Стоят себе в тенечке. Отдыхают от хозяйской власти.

— Конспира-а-атор! — усмехнулся Филецкий и в универмаг пошел. На этот раз не возвращался долго.

Наконец вышел. Лицо озабоченное, а скорее, растерянное.

— Ну что?! — Мишаня привстал в коляске.

— Сапоги есть, осенние. Югославские!

— При чем здесь сапоги?! — вскинулся Мишаня.

— Верно, — вздохнул мастер, — сапоги здесь ни при чем! — И вдруг спохватился. — Слушай! А может, он у Юльки?

— Оставь ее в покое! Понял?!

— Да ты чего? Чего ты?!

— А ничего! — Мишаня вылез из коляски, зашагал к автобусной остановке. Мастер что-то кричал ему вслед. Но Мишаня шел быстро и уже ничего не слышал…