Свои люди

6

Из областной базы возвращались уже под вечер. Закатное солнце бежало, то прячась, то появляясь из-за холмов, вперегонки с автобусом, но обогнать его силы уже не имело — порастратило за день. Тени деревьев у обочины рассекали дорогу. Автобус, подбираясь с одышкой на взгорок, под уклон бросался с облегченной радостью, чуял уставший двигатель скорый конец пути, близкие уже виднелись крыши ачурских домов. Блеснул аквариумными стеклами красавец ресторан, нехотя выползло из-за его спины приземистое зданьице райпотребсоюза, укатанной брусчаткой бросилась под горячие колеса центральная улица, мелькнули улочки, переулки, черепичные крыши, затаившиеся в зелени акаций.

Вот ведь как выходит! Вот как получается! И месяца еще не прожил Мишаня на новом месте, а уже родными казались окна домов…

Филецкий глядел в открытое окно. О чем думал, неведомо. Но когда автобус, заморенный долгой дорогой, подкатил к автостанции, мастер тряхнул головой, Словно разом сбросил с себя тяжесть дорожного молчания, вздохнул:

— Так! Посторожи ящик. Я за мотоциклом.

Ладно! — кивнул Мишаня, спрыгнул на землю, сощурился.

Ясным и звонким светом наполнен был вечерний воздух. Солнце цеплялось за верхушку холма, за самый обрывный краешек, глядело на город прищуренным алым зрачком. И все лился, бежал его прощальный свет на черепичные крыши, на деревья. И неведомо почему захотелось Мишане подпрыгнуть, пробежаться по брусчатке площади или взобраться во-о-он на тот тополь, взгрустнувший на отшибе дороги. Но резвость несолидную Мишаня в себе приглушил. Причесал обломком расчески белесые волосы, отряхнул пиджачок от автобусной пыли, присел на ящик с запчастями, закурил. Только побаловаться дымком не успел. Увидел Юлию.

Она стояла у ограды рынка неподалеку от автостанции. Была она в белой кофточке с вырезом, голубой юбке чуть ниже коленей. Волнистые русые волосы веером разметались по плечам. Стояла и глядела на людей, а видеть никого не видела. Потом не спеша направилась к автобусу, что стоял уже с урчащим мота-ром, и пассажиры, мечтающие ехать непременно сидя, скопом толпились у закрытых дверей.

Мишаня растерялся. Вспыхнула в сознании звездная прохлада сумерек, лицо Юлино, ласковое, доверчивое. «Уедет?!» И быстро пошел к ней навстречу.

О ящике с инструментом и запчастями забыл напрочь.

Юлия увидела его издали, улыбнулась, подошла и протянула ладошку крепенькой дощечкой.

— Как твой синяк? Ну-у-у! Совсем не видно…

А Мишаня все руку Юлину не отпускал. Она почувствовала его смущение, оглянулась по сторонам, словно встретить кого-то хотела среди людей, стоящих у автобуса, и снова взглянула на Мишаню дружелюбно, открыто, как глядят на старых знакомых, с которыми долго не виделись. И сказать многое хочется, и слова не идут…

— Ты что, тоже уезжаешь?

— Нет, приехал, — поспешно ответил Мишаня. И умолк. Не хотелось говорить, куда ездил, а точнее, с кем.

— А я прогуляться решила, — нарушила молчание Юлия, — к Родькину вашему…

— Кто это Родькин?

— Юрия Аркадьича не знаешь? Ну дае-е-ешь! Ты ж ведь в его подчинении!

— С головы вылетело.

И узнал, что Юлия ходила к Родькину за делом. Юрий Аркадьевич обещал устроить Юлию диетологом. И квартиру обещал…

— Все-таки Ачуры не Лебедевка! Там и строительства никакого нет! Третий год комнату снимаю! — В голосе Юлии слышалась давняя, наболевшая обида. Она умолкла, глянула озабоченно на Мишаню. — А тебе-то что обещают?

— Сказали, в перспективе, — ответил Мишаня, вспоминая утреннее чаепитие со Львом Ивановичем.

— Вот и будешь эту перспективу пять лет ждать!

«Сейчас спросит, где я живу!» — мелькнула догадка в Мишанином сознании и, стараясь опередить Юлин вопрос, потупил голову, сказал быстро:

— Вы меня извините за тот вечер…

— За что это тебя извинять? — удивилась Юлия.

— Я вообще не помню. Филецкий рассказывал…

— А ты его слушай! Он наговорит! — И побежала автобусу. Оглянувшись, крикнула: — Будешь в Лебедевке, заходи в гости!..

Филецкий подъехал к автостанции минутой позже. Притормозил, глянул властно.

— Поехали, Михаил Петрович!

Мишаня умостил коробку с запчастями в коляску, уселся на заднее сиденье. А сам все о Юлии думал, все лицо ее стояло перед глазами. Мастеру он ничего не сказал, затаил в душе уворованную радость в самом укромном уголочке. Но Филецкий все же что-то почувствовал. Когда подъехали к дому, спросил:

— Чего как пришибленный? Устал, что ли? Сейча-а-ас отдохнем! — Хозяином вошел в дом. И сразу шумно стало в комнатах с его приходом.

Марина в строгом синем платье стояла у трюмо, втирая тонкими пальцами крем.

— И куда, это мы? — полюбопытствовал мастер.

— Ты ведь не рассказываешь, где по ночам бываешь?..

— Ну, ну… — вздохнул Филецкий и подмигнул Мишане: «Тс-с! Молчок!» — А насчет поесть как?

— На кухне гляди! — отозвалась Марина. И ушла, как и не было ее.

Леночка пичужкой-заговорщицей выпорхнула из своей комнаты, подластилась к отцу.

— Она к тете Маланье пошла! — выболтала тайну.

— Знаю, дочка! Знаю! — вздохнул Филецкий. — Ела уже?

Леночка кивнула. Выпроводив ее из кухни, мастер начал заглядывать в кастрюли, что там жена ушедшая наварила-наготовила.

— Ба-абы! А еще высшее образование… К Маланье пошла. Модно сейчас стало к гадалкам ходить… Я б эту Маланью, была б моя воля, за тунеядство в двадцать четыре часа из города выселил! Работать не работает, а гребет будь здоров!

Он пододвинул Мишане тарелку с картошкой. И мясом не обделил.

— Ешь, Михаил Петрович! Не робей. Привыкай… Я в ваших краях не был. А дружок у меня на авторефрижераторе пашет. Тот е-е-ездил! Пресно, рассказывал, у вас живут… Щи да капуста!

— Это почему пресно? — отодвинул ложку Мишаня. — У нас яблоки с кулак! И не только щи…

— Ну не заводись! Не на-адо! — ослаб голосом мастер. — Я ведь как? За что купил, за то и продаю. Ешь! — И, отпробовав из своей тарелки, прижмурил глаза. — Красота-а-а! Чего-чего, а готовит моя жена дай бог каждой! Им сейчас, бабам, власти много дали. А толку хрен с бубликом! Их дело какое? Семья и порядок в доме. Это она сейчас готовить научилась. С тещей жили, не умела. У меня теща в Червоном Яре живет. Та-а еще теща! Стекловаты в постель не жалко подсыпать. Марина меня все уговаривала: «Давай, мол, ее к себе заберем!» А я ни в какую. Я свою мать к себе не тяну. Помочь? Помогу! Разобьюсь…

— Платок подарить — это не помощь! — вырвалось нечаянно у Мишани. Ив то же мгновение понял, что задел Филецкого за живое и задел крепко. Вскочил из-за стола, впился в Мишаню горячей чернотой глаз.

— И не только платок! Не только, понял?! Я ей плиту газовую достал! Импортная вещь! У кого в селе такая плита? У кого?

— Не то ты говоришь, — не поднимая головы, выдохнул Мишаня и почувствовал знакомое нервное напряжение, вспыхнувшее в сердце крохотным, но стойким огоньком. — Не то! Пусть, ты говоришь, у нас пресно! Пусть! Но у нас все вместе живут! — Поднял голову, глянул в глаза мастера, ожидая отпора, защиты хотя бы. Но жгучий свет в глазах Филецкого потух. Он уселся за стол, улыбнулся виновато.

— Что это мы с тобой, как петухи?! Эх-хе-хе! Молодой ты, Миша! Это сейчас ты так говоришь, пока холостой-неженатый! А женишься, поймешь! Жить надо от родителей отдельно. Азбука жизни! Я ее, эту азбуку, осво-оил! — И оглядел хозяйским взглядом кухонный уют. К месту сказать, отменный — кастрюльки, тарелочки в ухоженной чистоте, газовая плита новехонькая, стены выложены голубым кафелем с цветочками.

— Все сам, своим горбом! Дом, конечно, надо еще обделывать, но это время! А занимать не занимал! У матушки моей и денег не было. А у тещи е-е-есть. Предлагала, когда строился. А я ни в какую. И не жалею. Случись, не дай бог, пожар. Пусть дотла все сгорит… Мое будет гореть. Мое-е-е! Никому я не должен. Родичи, они что? Они даду-ут! Помогут! А чуть что, кольнут шилом. Мы, мол, ему дали! Азбука жизни… Ешь, ладно!

Сам мастер на аппетит не жаловался. Горбушку хлеба, натертую чесноком, откусывал крепкими зубами. Вытер масляно блестевшие усики, спохватился. И вытащил из кармана пачку чистых накладных бланков.

— Чуть не забыл! Подмахни парочку на всякий случай… Может, какой дефицитик случится… — А когда Мишаня расписался, польстил: — Подпись у тебя как на деньгах!

Бланки спрятал в карман. Откинувшись на стуле, облегченно вздохнул.

— Поездочка наша, в общем, ничего-о! А? Я вот, пока ты в галантерейный заходил, в книжный заглянул… Там у меня блат маленький е-е-есть! — Повел Мишаню в свою «избу-читальню», достал с полки новенькую, с золотым тиснением книжицу.

— О! Вещь… Подержи, подержи!

Мишаня полистал вощеные, пахнущие типографской краской страницы. Радость мастера была ему безразлична. В книгах, по правде сказать, искушенности особой он не имел. Читал то, что необходимо было читать по программе. За чтением этим стояла отметка, а значит, и стипендия. Без стипендии отпускные приезды домой, в Курманаевку, были бы безрадостными. Но книгу дефицитную разглядел внимательно, на обратную сторону заглянул, где цена стояла.

— Там смотреть нечего! Я за нее два червонца отстегнул! — благодушно улыбнулся мастер и погладил любовно ладонью темно-зеленый переплет. — Философия, Михаил Петрович! Раньше лежала, бери — не хочу! А сейчас тоже подорожала! У Меня не только философские, у меня и исторические есть. «История государства Российского»? Пожалуйста! «Наполеон»? Пожалуйста! Даже два у меня «Наполеона»!

Мишаня всмотрелся. Точно, две книги были у Фи-лецкого о Наполеоне. Прошелся вдоль книжных полок, чувствуя пятками скользкую гладь паркета, читал неведомые наименования. А мастер уселся в кресло, закурил, в лице его покоилось мечтательное благодушие.

— Есть, есть экземплярчики, Михаил Петрович! Я не для мебели, как другие, собираю. Я читать люб-лю-ю-ю. По ночам свету пожег! Классику предпочитаю, старую классику… Современных мне даром не надо. Брешут! Я их сразу раскусил. Читать начнешь, вроде похоже на правду. А под конец повидлом зама-а-ажет! Злой ангелом сделался! А вора коллектив перевоспитал! Сме-ех! И кому только лапшу на уши вешают?! Александру Трофимычу? Не выйдет! Кишка у вас тонкая, товарищи писатели! Человек, Миша, каким родился, таким и умрет. Азбука жизни…

Филецкий задумался. Смял сигарету, и черные глаза его глянули на Мишаню с усталой, затравленной какой-то грустью.

— А почему брешут, знаешь? Сладко жить хотят. Икорочку с хлебцем кушать хотят… А икорочка, по нынешним ценам, тоже не дешевая! Вот и весь фокус. Эх-хе-хе-е! Классики другое дело! У них истина… Сейчас, сейчас я тебе найду…

Тонкие пальцы скользнули по разноцветным корешкам книг, вытащили нужную. Начал листать страницы…

— Сейчас, сейчас… Слушай. «Мокрые галки и вороны…» Вот, вот… «Скучно на этом свете, господа!» А? Как сказано? И когда сказано? Сто пятьдесят лет назад! А правда! Сейчас кто так напишет? Э-э-э! Я их, современных, по последней странице проверяю. Скуки нет! Сплошной оптимизм… А ведь скучно, Миша! Ску-учно в жизни. Правду классик писал. А почему скучно? Потому что из всего дефицит сделали. Нужную вещь попробуй купи! А? Купи! — В глазах его вспыхнул горячий, едкий огонек. Он заходил по комнате нервным пружинистым шагом, остановился, шлепнул ладонью полированный бок шкафа. — Во! Взять хотя бы мебель! Сколько этот гарнитур стоит, это ладно! А сколько я переплатил, чтобы его достать? Заскучаешь!

Голос Филецкого подсел от жаркой хрипотцы, глаза блестели. Он мерил шагами комнату и все никак не мог успокоиться, словно жгла его какая-то зудящая, неведомая Мишане обида на весь мир. И, глядя в его разгоряченное лицо, Мишаня томился в неловком смущении, словно мастер говорил с ним на незнакомом языке. Мишаня старался понять этот язык, но понять не мог. Потому что то, о чем говорил и чем мучился мастер, никогда не говорили и не мучились ни Мишаня, ни отец с матерью, ни дед Прокопий Семеныч. Спокойные и понятные их голоса, звон кузнечных молотков в чистой и ясной для Мишани жизни держали душу его на крепкой защите.

Филецкий положил на место книгу, уселся в кресло.

— Ладно, Михаил Петрович! Все это разговоры. Дело надо делать… Ты отдыхай, если хочешь. А я поеду!

— Ас чего ты взял, что я устал?.. Я не устал.