Свои люди

9

Легко сказать недалеко! Уже и улицу главную осилили, и новостройки позади остались, белея спичечными коробками сквозь майскую зелень акаций. А дороги конца не видать.

— Далеко еще, бабушка?

— Не, не! Сича-а-ас!

У крайних домов свернули на пустырь, густо заросший травой. Церквушка с заколоченными крест-накрест окнами выглянула из-за отцветающего вишняка. Рядом с церквушкой примостился домик под красной черепицей — поглядывал нелюдимыми оконцами.

У хилой оградки неподалеку паслась коза./ Увидела Ульяну, пошла навстречу, натягивая веревку, привязанную к вбитому в землю колышку.

Ульяна перекрестилась на церквушку, глянула на козу строго.

— Гляди-и-и мине! — А что должна была глядеть коза, не разъяснила, подошла к крыльцу и, открыв дверь, крикнула: — Евгений Палы-ы-ыч? Живой ты тама?

— Живой, живой! — ответил легкий, с хрипотцой голосок. Послышался кашель. И на порог вышел старик. Росточка невысокого, в чистенькой клетчатой рубашке под опояской и полосатых пижамных брюках. Брови и ресницы у старика были рыжие, лицо в оспинах, в бороде клинышком белели хлебные крошки.

— Насчет плитки эта… — пояснила Ульяна.

Старик будто и не расслышал ее объяснения, улыбнулся.

— Прошу, милости прошу! — и попятился в глубь коридора. — Как, простите, вас звать-величать?

Мишаня сказал…

— Очень приятно! А меня Евгений Павлович!

От чисто выбеленных стен, земляного пола пахло сыростью, ромашковым цветом и еще чем-то вялосладким, неуловимым. Но чем именно, Мишаня догадаться не сумел, покорно шел за хозяином, покуда Евгений Павлович не открыл низенькую дверь.

Из затаенных от солнечного света углов и дальше со всех стен глянули на Мишаню лики святых, все в золоченых окладах, тускло блестевших в лампадном пугливом свете. Глаза у святых были осуждающе-строгими.

Такое множество икон, да еще в маленькой комнатенке, Мишаня никогда не видел. Покосился на Евгения Павловича: «Поп, что ли? Поп и есть!» — смекнул про себя.

— Показывайте плитку!

— Да, да! — опамятовался Евгений Павлович.

Вошла Ульяна, держа в вытянутых руках, словно диковинную драгоценность, эту самую электроплитку.

Мишаня оглядел ее внимательно. Электроплитка была старой, конфорка от жаркой работы треснула, но спираль была целой. Прощупал шнур, тоже цел. Добрился до розетки — нашел поломку. Проволочка, слабо прижатая болтиком на клемме, перегорела.

Мишаня открыл чемодан с инструментом, достал ножичек, зачистил провода и болтик натуго закрутил.

— Можно включать!

— Благодарствуем, благодарствуем… — обрадовался Евгений Павлович. Глаза его с облегченной радостью глянули на Мишаню.

Радость его показалась Мишане чрезмерной. Оглядел комнатку. Не хватало в ней чего-то. Узенькая, застеленная байковым одеялом кровать у окна, очки с треснутым стеклышком, на подоконнике баночки, пузырьки с лекарствами.

— А холодильник у вас есть?

— Есть, как же? Имеется! — кивнул Евгений Павлович.

— Мы им, сынок, не пользуемся, — подала голос Ульяна.

— Так давайте посмотрю заодно?!..

— Пожалуйста, пожалуйста… — Евгений Павлович засуетился и повел Мишаню в другую комнатку, размером побольше, но тоже от пола до потолка завешанную иконами.

Старик подошел к окну, приподнял тяжелую, шитую золотом скатерть, и из-под нее блеснул желтой костью холодильный шкафчик. «Старая модель», — с ходу оценил Мишаня, открыл дверцу.

Плотно, до самой морозилки шкафчик был заложен пожелтевшими от времени бумагами, связанными бечевкой, толстыми, в твердых обложках книгами. В морозилке тоже пространство не пустовало — две книги вместились, зеленея медью застежек.

— Я уберу, уберу! — засуетился Евгений Павлович и начал поспешно вытаскивать книги из холодильника. Руки его тряслись, дыхание было жарким. — Я ведь их чего прячу? Крысы в доме! Им все одно, что грызть… А в холодильнике оно безопасней будет… Ох-хо-хо-о-о! А вы, вижу, книгами интересуетесь? Собираете?

— Я нет… Филецкий собирает, — признался Мишаня.

— Какой, простите, Филецкий? Не Саша? Знаю, знаю! Сашеньку зна-а-аю! Сашенька большой любитель! — И глянул на выращенный Мишаней из чемодана баллончик с фреоном с робостью. — Не взорвется?

— Нет, — улыбнулся Мишаня, — фреон газ инертный… Бутан — да! Бутан, это опасно… У вас плита газовая есть?

— Этого не имеется, — вздохнул Евгений Павлович, — не держим… Я уже хотел купить. Сашенька тоже советовал. А потом думаю, зачем нам? Какие мы с Ульяной едоки? Летом на плитке, зимой — печка… А Сашенька предлагал. Он ведь ко мне частенько захаживал… Как он, жив-здоров?

— А что ему сделается? — вздохнул Мишаня.

— Ну, кланяйтесь, кланяйтесь ему… Сашенька человек хороший. На все руки мастер, — оживился старик, — свет мне в кладовку провел. Раньше ко мне много людей захаживало. Только присядешь, звонок. А я, знаете, звука не люблю. Так Сашенька мне вместо звонка лампочку вкрутил. Кнопку кто нажмет — мигает! Это ведь смекалка нужна? Да-а!

— Никакой тут смекалки не нужно! — сказал Мишаня. — Просто вместо звонка лампочка…

— Это для вас! Для вас так кажется! А мне вот и не догадаться! — Личико Евгения Павловича разгорелось, в глазах светилась мечтательная, кроткая радость. — Сашенька, он смека-алистый… Однажды как-то, под осень, по-о-оздненько приехал. И вижу, пьяненький. Прямо с порога мне: «Евгений Павлович! В чем смысл жизни?..»

Эк копнул, а? О смысле жизни! Да ты, говорю, отдохни иди! Чего ж поздно так?» — «Не-е-ет! — уперся. — Я знать хочу!» Что ты с ним будешь делать? Что ему ответить? Если человек верующий, для него смысл в вере, в смирении перед богом… А если неверующий? В чем святая святых? Вот вы, любопытно знать, как думаете, Михаил Петрович?..

Мишаня, обследовавший в этот момент морозилку в холодильнике, прямого к себе вопроса услыхать от старика не ожидал. Глянул в его доверчиво распахнутые глаза, смутился.

— Честными чтоб все были… — сказал тихо.

И смутился еще больше, словно стыдное, неловкое что-то высказал. Но Евгений Павлович ответом остался доволен, бороденку пригладил, кивнул.

— Вот, вот! Истинно правду говорите! Правду, Михаил Петрович! Честным должен быть человек… — Он вдруг закашлялся, словно поперхнулся словом. Мишаня отвернулся, ему хотелось поскорее разобраться с холодильником, поскорее на солнце выйти.

Морозильная камера была вроде в порядке. Трещины в испарителе он не заметил. Значит, фреон в системе есть. А может, и вытек, надо конденсатор поглядеть…

— Повернуть хотите? — оправившись от кашля, спросил Евгений Павлович. — Давайте, давайте, помогу…

— Я сам… — Мишаня сдвинул холодильник.

В нижней части у конденсатора на привычном месте, где полагалось быть компрессору, торчали два спиленных ножовкой патрубка.

— Кто это сделал?

— Не донял, простите… — переспросил старик.

— Компрессор кто снял? — повторил Мишаня. И начал укладывать инструмент в чемоданчик. Все для него было уже ясным и понятным…

— Не смогу я отремонтировать…

— А что вы так опечалились? — удивился Евгений Павлович. — Да господь с ним! Его и Сашенька глядел, морочился… Это я так, для вашего же интереса! Не печальтесь…

Он вышел в коридор, но вернулся быстро. Ясные глаза из-под рыжих бровей глядели на Мишаню с торжественной строгостью.

— Простите мою старость! — и протянул кулачок. — За труды ваши. Всяко благо вознаграждаемо суть…

— Не надо мне ничего! — выдохнул Мишаня.

Он никак не мог прийти в себя. Эта оказия со снятым из холодильника компрессором сильно его озадачила. Вышел в коридор, но куда идти, запамятовал.

— Сейчас, сейчас, я вас проведу! Сюда, будьте добры! — дышал в спину сбивчивый шепоток Евгения Павловича.

Цветастый полог, загораживающий комнатку-боковушку, зашевелился, пахнуло оттуда горелым подсолнечным маслом. Вышла Ульяна, глянула на старика о ревнивой строгостью.

— Телогрейку накинь, батюшка!

— Ничего, ничего! Совсем не холодно! — засопротивлялся Евгений Павлович. — Солнышко на дворе… Тепло…

— Это для молодых тепло! А вам беречься надо! — . не сдавалась заботливая старуха. Но Евгений Павлович махнул рукой, не послушался, вывел Мишаню во двор.

Филецкий был уже дома. В глубине двора в сарае ярко светилось окно.

Мастер стоял у верстака, заваленного разноцветной проволокой, механическим хламом, высчитывал что-то на клочке бумаги.

В закутке сарая на пустом ящике примостился Фотий Маркелыч. Мишаню увидел, и лицо его расплылось в дурашливом радушии:

— А! Молодая смена!?! Рад, рад приветствовать! — И скосил взгляд в насупленное расчетами лицо мастера. — Вот пусть расскажет, как меня насчет культуры чихвостили! Председатель, тот, слышь, Сашуля, молчком-торчком! Я к нему подхожу. «Што ж, Лев Иваныч? За што ж при народе?» А он: «Исправляйтесь!» А? Исправля-я-я-яйтесь! А жинка Аркадьича прийдет… Попробуй ей грудинки не оставь…

— Кончай базарить! — поморщился Филецкий и карандашиком почесал затылок. — Та-а-ак! Скажешь, кафеля не было! Метлахской плитки сто штук… Понял?

— А донесу как? — растерялся мясник.

— Донесе-ешь! — усмехнулся мастер. Мишане подмигнул. — Побудь здесь… — Вышел во двор.

Не попрощавшись, бросился следом и Фотий Маркелыч.

Мишаня слышал позвякивание ключей за стеной сарая, просящий голос мясника.

— Тут кил семьдесят, Сашуля! Подбрось мотоциклом… А? Сахарный мой… Подбрось…

— Я вам не такси! — послышался в ответ недовольный голос. Потом звон ключей и охающий топот ног затихли у калитки.

Филецкий вышел из темноты, присел на верстак, закурил.

— Продавщица, в молочном сколько дала?

— А я не взял…

— Не взял, значит? Та-а-ак! С нее червонец надо было содрать…

Мишаня почувствовал, как долгая тяжесть прожитого дня навалилась на плечи.

— Вот сам и сдирай! — ответил тихо.

Филецкий втоптал сигарету в землю. Глянул в сумеречную тишь двора, усмехнулся.

— Ясненько! Верно Аркадьич говорил… Добрые дела наказуемы! Ве-е-ерно! — И вдруг резко повернулся к Мишане лицом. Глянул на него пристально. Какая-то почти детская бесправная обида тлела в его черных глазах. — За что же ты так, Миша! Я к тебе всем сердцем… А ты мне в душу плюешь… За что?

— Не буду! — ударил в Мишаниной груди тугой гулкий комочек. — Брать ни у кого не буду!..

— Опять в бутылку полез! — примирительно улыбнулся Филецкий. — Посто-ой! Давай разберемся! Ну не взял ты у нее деньги… Я в следующий раз приду. Эта продавщица уже задумается. Ты понимаешь?

Заду-у-умается! И рублишка рваного не даст! Э-э-эх, Миша! Ладно. Идем ужинать. Или батюшка накормил?

— Ты откуда знаешь?! — удивился Мишаня.

— Филецкий все-е знает! — усмехнулся мастер и подмигнул заговорщицки. — Ну? И как он поживает, отец Евгений? Сто грамм не налил? У него есть! Наливочка на божьей травке! И не только наливочка… Много кой-чего! — Глаза его глядели на Мишаню с обычной уверенной усмешкой. — Высоча-а-айший профессионал! Он из церкви качнул деньжонок…

— А он о тебе хорошо вспоминал! — перебил Мишаня. — Он привет тебе передавал!

Хотелось еще и о компрессоре напомнить Филецкому. Но не успел — мастер вскинул голову.

— А чего ему про меня плохо вспоминать? Я ему много кой-чего переделал! За спасибо, между прочим! Чего ему плохо обо мне вспоминать? — В голосе его слышалось смущение, оправдательное, словно себя самого извинить хотел. — Вообще-то он мужик ничего… Сейчас, может, изменился. Матушка у него умерла. Ульяна присосалась. Вот подожди-и-и! Она его крутанет! Дом на себя уже переписала. «Батюшка, батюшка!» А руки у горла держит! Та-а еще старушка…

— Сашка-а-а! Ну чего вы там?! — донесся с веранды Маринин голос.

Филецкий поморщился, словно яблоко неспелое надкусил.

— Идем, Михаил Петрович! Начальство зовет…

Мишаня снял у порога ботинки, топтался на краю ворсистой зелени паласа.

— Тапочки надевай! — распорядился Филецкий. — Я лично босиком люблю! Ковер надо кожей чувствовать! Слышь, Марин?! — крикнул на кухню. — У прокурора холодильник делал, помнишь? Ковер, как у нас, за триста двадцать на стене-е-е! — И Мишаню по плечу хлопнул. — А у нас на полу, в гостиной! Вот так вот, Михаил Петрович!

Марина, не обращая внимания на горячливую хвастливость мужа, улыбнулась Мишане.

— Как спалось? Если холодно, я еще одно одеяло дам…

— Да какой холодно?! — встрял Филецкий и Мишане подмигнул. — Сейчас ночи те-е-еплые! А, Михаил Петрович?.. — Знает! Мишаня почувствовал, что краснеет. Встал из-за стола. — Все, что ли? — удивился Филецкий. — Ну ты дае-е-ешь! Так с тебя, братец, и штаны упадут…

— Правда, Миша! Вы совсем плохо едите!

— Я ж говорю, штаны упадут!

Мишаня это замечание проглотил, сказал, что наелся и спать идет. Тут уж мастер осерчал.

— Да брось ты-ы-ы-ы! Детское время!

— Ну чего ты пристал? — заступилась Марина. — Может, устал человек… Вы только, Миша, окно закрывайте, когда уходите…

«И она знает!» — подумал Мишаня. Вышел тихонько из кухни. Филецкий догнал его уже у самой двери.

— Успеешь выспаться! Идем! — И крепкой ладонью подтолкнул Мишаню в «избу-читальню», дверцу шкафчика открыл. Приложил палец к губам. — Тс-с! По грамульке, на сон грядущий…

— Я нет. Я не буду…

— Да ты только глянь!

В шкафчике было на что поглядеть. Мерцало, двоясь в зеркальной стенке, разноцветье наклеек и этикеток.

— А? — подмигнул мастер. — Подсветку оцени! Европа!.. — И рюмки хрустальные, радостно пискнувшие, вытащил из шкафчика.

Но на пороге встала Марина.

— Ты с чего это пить собрался?

— Продегустируем, Мариша!

— Знаю, чем твоя дегустация кончается! — И крышкой шкафчика — щелк! На кухню ушла.

— Вот она, супружеская жизнь! Тоска-а! Чуть послабишь, когти в затылке! — пожаловался Филецкий.

— Я спать, — сказал Мишаня.

— Да подожди чуток! Подожди-и-и! — метнулся к полкам, выхватил книжицу в темно-зеленом переплете, взвесил ее на ладони. — Во! Помнишь, из области привез? Филосо-о-офия! Два червонца за нее отстегнул!..

Полистал, не глядя на страницы.

— За ночь прочел! От и до! Двух червонцев, конечно, этот философ не стоит. Я его быстро раскусил… Какая у него, значит, идея?! Вы, мол, люди, достаток презирайте, а дух сбой возвышайте! Понял, нет! Де-еятель!.. Стой, думаю себе, товарищ философ! А сам что ты за птица? Тут в конце книги о нем справочка е-е-есть… Жил до нашей эры! Рабов имел. Рабы его, значит, на носилках носили… Техники до нашей эры, ясное дело, не было. Пил-ел на зо-о-олоте! А меня учит достаток презирать! Фило-о-ософ! А ты голодовку переживи! Ты сестренку похорони! А потом я на тебя погляжу, как ты будешь достаток презирать! По-гляжу-у! — В глазах Филецкого блеснула горячая шальная ярость.

— Нет, товарищ философ! Я, Александр Трофимович Филецкий, сперва хочу этот достаток получить! А после я еще подумаю, презирать мне этот достаток или нет… Понял меня? За батяню, за сестренку, то, что они недополучили…

— Понял, Саша… — тихо ответил Мишаня.

— Понял он! Ниче ты не понял!

— Нет, понял! — повторил Мишаня. Спать ему уже не хотелось. — Все я понял, Саша! Не волнуйся… Философию я, конечно, не читал… И отец мой не читал, и дед. Он без философов обходился… Он работал всю жизнь. По совести работал…

— Ну ты совесть оставь! Не на-а-адо! — вскинулся Филецкий. — Я…

— Дай сказать! — перебил Мишаня. — Я все скажу… Почему ты компрессор снял?

— Какой компрессор?

— Какой? У Евгения Павловича с холодильника! Ведь это старая модель! Пятидесятых годов… Он тебе на запчасти даже не пригодится, этот компрессор! — Лицо Мишанино горело. Он крепко сжал пальцами спинку стула, глядел не отрываясь на Филецкого.

Мастер изучал узор на ковре, потом поднял голову, вздохнул:

— Ну снял! Ну и что?

— Но зачем?…

— Зачем, зачем! Следователь нашелся! Чего ты вообще в сферу обслуживания пошел работать? Стучал бы сейчас с отцом на пару по наковальне…

— При чем здесь мой отец? Я технику люблю!

— А я, значит, не люблю? Я холодильники ремонтировать взялся с одной целью рубли сшибать? И в детстве я движок от полуторки домой- притащил из школы тоже для продажи? Так по-твоему выходит? А я ведь, Миша, электростанцию мечтал сделать! Чтобы свет для людей горел!.. Кузнечное дело я знаю. Работа нелегкая… А мне легче? Я, к примеру, термореле сегодня достал не на базе. За пятерку, по блату! Что ж ты хочешь, чтобы я это реле в холодильник клиенту тоже за пятерку поставил?

— Нет! Ты не об этом говоришь! Не об этом! Ты мне объясни, зачем компрессор снял у Евгения Павловича! Старый, ненужный компрессор…

— Да ты что въелся как клещ? Не-е-ет! Ты как хочешь, а я спать пойду!..

Филецкий долго не мог успокоиться, ходил по дому. Ему мучительно хотелось пойти, разбудить Мишаню и снова, в который раз начать оправдываться перед ним. Он старался заглушить в себе это желание. Он не мог, не умел себе объяснить, почему ему хочется сейчас и хотелось всегда оправдываться перед этим тщедушным парнишкой, который родился позже, гораздо позже его и ничего не знал, не видел, не пережил в той жизни, которую знал и пережил он, Филецкий Александр Трофимович. И от сознания, что он пережил больше, досада в душе Филецкого подтаяла немного, и ему стало легче, но ненадолго, потому, видимо, что досада жила в его сердце издавна. Он ходил по дому, искал спички и сигареты, хотя они были у него в кармане. Заглянул в комнату к дочурке, прислушался к ее сонному дыханию, но успокоиться не мог, пошел в спальню к жене.

Марина еще не ложилась. Она была в ночной рубашке и, увидев мужа, обернулась, обхватив худенькими руками плечи.

— Ты чего? — спросила.

Точно так же в детстве глядела на него мать, словно хотела протянуть ему руку. И Александру стало еще мучительнее. Он ничего не ответил, вернулся к себе, в «избу-читальню». В комнате было темно, и свет не проникал сквозь опущенные шторы.

Филецкий, не включая света, на ощупь начал трогать вещи, заполнявшие комнату. Он знал каждую вещь в этой комнате. Помнил, когда что покупал. Сколько переплатил за ковер, за книжные полки, за хрусталь.

Все было на месте, на привычном, прежнем месте. Но чего-то важного, более ценного, чем хрусталь, ковры, мебель, не хватало…

Он вышел на крыльцо и, стиснув виски ладонями, стоял долго, вглядываясь в ночную темень. Вышла Марина и позвала его в дом.

Не спал в эту ночь и Мишаня.

Он лежал с открытыми глазами. И никак не мог понять, почему его знобит, ведь в комнате тепло. Луна глядела в окно. Стеклянные дверцы буфета отсвечивали ее слепой, бесприютный свет. Мишаня закрыл глаза и стал слушать, как бьется сердце. Но с закрытыми глазами дышать стало труднее. Ему захотелось встать и открыть окно. Он протянул руки в темноту — окно было открыто. Из угла комнаты глядели на него ясные, в лунном свете, глаза. Взгляд у этих глаз был немигающий, стеклянный. «Это я, я, — услышал Мишаня шепот. — Возьмите! За труды ваши! Всяко благо вознаграждаемо суть…» — «Это старая модель! — услыхал Мишаня свой голос. — Я не смогу вам отремонтировать. Без компрессора холодильник работать не будет! Компрессор — это сердце! Оно сжимает фреон и подает в испаритель! А сейчас диаграмму начерчу! Все холодильные агрегаты работают по обратному циклу Карно… Вы сейчас поймете…» — «Не печальтесь, Михаил Петрович! — убаюкивал голосок. — Бог с ним, с холодильником! Возьмите…» — Тяжелые кругляши позванивали в тонкой ладошке. «Нет, нет!» — прошептал Мишаня. «Переступи — чужого не бери! Переступи — чужого не бери!» — бился в сознании отцовский голос.