Священная ночь

Уговор

Только основной зал хаммама освещается немного; в двух других всегда царит сумрак. Тот самый сумрак, в котором даже при хорошем зрении трудно отличить белую нитку от черной. Если бы душевная двойственность могла выражаться в свете, то более точного соответствия не найти. Пар скрывает обнаженные тела. Влага, серыми капельками струящаяся по стенам, впитывает в себя нескончаемые разглагольствования, которые на протяжении долгого времени здесь ведутся. Нас ожидал опустевший, чистый хаммам. Сидящая, как истинная хозяйка здешних мест, вошла первой, взяв за руку Консула. Я молча следовала за ними. Мне вспомнилось мое первое появление здесь два месяца назад, когда я едва успела помыться, подгоняемая Сидящей, собиравшейся закрывать, и терзаемая двумя ведьмами, желавшими заполучить мою шкуру. Шла я медленно, внимательно разглядывая стены. В самом дальнем и самом темном зале мне явился призрак — подвешенное к потолку девичье тело. Но по мере того, как я приближалась, тело старилось, и вдруг я очутилась лицом к лицу с моей матерью; зубов у нее не было, а волосы клочьями падали на лицо. Я попятилась и оказалась в среднем зале, где находились Консул и его сестра. Я почему-то была уверена, что мои воспоминания питаются кровью мертвецов, подмешивая ее к моей собственной. Такое смешение и вызывало у меня галлюцинации: верно, мне мерещилось, что иссохшие тела требуют назад свою кровь. Я решила никому не говорить об этом. История со смешанной кровью не давала мне покоя с той самой минуты, как умер отец. Меж тем время мало-помалу делало свое дело. И постепенно я забывала и живых и мертвых. Ну а баня, разумеется, вполне подходящее место для всяких видений. По ночам туда являются призраки и ведут свои тайные беседы. Рано утром, когда открывают двери, там всегда пахнет смертью, а на полу валяется скорлупа арахиса. Ведь каждому известно, что призраки за разговором любят поесть. Однако то, что я увидела, войдя в средний зал, вовсе не было видением: сестра с полотенцем вокруг талии восседала на Консуле, лежавшем на животе. Она массировала его, растирая все тело и сопровождая свои движения негромкими вскриками; то не были стоны восторженного блаженства, и все-таки они наводили на мысль о тихих поцелуях. Забавно было видеть их в таком положении да еще слышать, как Консул приговаривает: «Аллах! Аллах!», словно в те минуты, когда я мыла ему ноги. Легкого хлопка по спине было довольно, чтобы Консул повернулся. Высокий и стройный, он утопал в тяжелом, ожиревшем теле Сидящей. Оба несомненно находили в этом определенное удовольствие. Предоставив их самим себе, я уединилась в ближнем от входа зале, где было прохладно. Повязав вокруг талии достаточно широкое полотенце, я начала мыть голову, как вдруг предо мной, потешная в своей наготе, предстала Сидящая и приказала присоединиться к ним.

— Чего тебе прятаться? Все, что есть у тебя, есть и у меня тоже, а брат мой ничего не видит. Так что успокойся и приходи к нам.

Я решила, что это распоряжение Консула. Ополоснув волосы, я пошла к ним. Они сидели, раздвинув ноги, и ели крутые яйца с красными оливками. Таков был обычай. Сидящая протянула мне яйцо. Оно оказалось не доварено. Желток вытек мне на руки. К горлу подступила тошнота. На мгновение мне показалось, будто я стала игрушкой в руках дьявольской пары. Ощущение это еще более усилилось, когда Сидящая попросила меня намылить ей спину. Консул беззвучно посмеивался. Трудно было смотреть без смеха на ее голый зад. У меня было такое чувство, будто я мою омертвелую тушу. Сидящая вскоре заснула и начала похрапывать. Консул коснулся рукой моей левой груди. Но тут же извинился. Оказывается, он хотел тронуть меня за плечо. Он попросил не будить сестру. Его стройное тело было прикрыто полотенцем. Я держалась в отдалении. Он догадался об этом по моему голосу. С поразительной точностью он умел определять расстояния по звуку. Он сказал, что счастлив тем, что находится вместе со мной в хаммаме. А я сказала, что меня тошнит от яйца. Я встала и поспешила в дальний угол, где меня вырвало. Атмосфера полумрака и влажных паров, да к тому же еще присутствие двух женщин — все это, видимо, возбудило Консула. Тут-то я и узнала, что у слепых не бывает галлюцинаций, возникающих на основе зрительных образов, их может вызвать запах, какие-то конкретные ситуации, созданные порою преднамеренно. Консул удалился в темный угол и повернулся лицом к стене. Я понимала, что если позволю ему прикоснуться ко мне, то он потеряет власть над собой. Едва слышным голосом он попросил меня намылить ему спину. У меня не было ни малейшего желания делать это. Стоило мне взглянуть на распростертую посреди хаммама Сидящую, и к горлу снова подкатывала тошнота. Наскоро помывшись, я вышла в зал, предназначенный для отдыха. Я так устала, что сразу же заснула.

Во сне ли это происходило или в хаммаме? Не знаю, только я вдруг услыхала томные вздохи, потом хриплые стоны. И увидела — вернее, думаю, что увидела, — свернувшегося на руках сестры Консула. Она давала ему грудь. И он сосал ее, как ребенок. Я так и не поняла, кто из них двоих стонал от удовольствия. Сцена эта длилась довольно долго. Я наблюдала за ними, но они не могли меня видеть. Неужели это возможно? Такой тонкий, такой умный мужчина — и вдруг впал в детство на руках этой женщины! Пока он сосал грудь, она массировала ему ноги. Должно быть, столь странным способом они удовлетворяли свои потребности.

Увидев, как они выходят, завернувшись в большие полотенца, я поняла, что тайный уговор связал их на всю жизнь, до самой смерти. Они выглядели отдохнувшими и счастливыми. Быть может, Консул намеревался приобщить и меня к их тайне, сделать соучастницей связывавшего их обоих соглашения. Он был раздосадован, когда сестра сказала ему, что я довольно быстро покинула хаммам. А я-то думала, что он почувствовал это; но все его чувства, оказывается, были сосредоточены на отдохновении тела. Я знала, что слепые очень обидчивы. Однако Консул, видимо, пытался обуздать свой гнев. А я, вместо того чтобы оставить без внимания всплески его настроения, тоже почему-то огорчилась тому, что произошло. В ту ночь Консул не спал. Я слышала, как он печатает на машинке. Сидящая преспокойно храпела. А я дожидалась утра. Несколько раз я едва удерживалась от желания толкнуть дверь в комнату Консула, сесть в уголок и смотреть, как он печатает. Но опасалась его реакции. Он был взвинчен. Возможно, из-за моего поведения. Я была взволнована и не могла разобраться в своих чувствах: к испугу примешивалась странная радость. Что-то нарушило равновесие в наших отношениях. Отношениях в какой-то мере двусмысленных, но в то же время откровенных, чистых, отмеченных надеждами на будущее и сдержанностью еще не определившихся чувств. Это не имело ничего общего с бурями внезапной, неудержимой страсти. Быть может, это тоже была страсть, но еще невнятная, только-только нарождающаяся.

Единственная страсть, которую мне довелось испытать доселе, была страсть к моему отцу. Я довела ее до крайности, она превратилась в ненависть, потом стала смертью и ненавистью после смерти. Она все сметала на своем пути. Любая страсть порождает несчастье. Оно — ядро ее, движущая сила и даже, пожалуй, самый смысл. Вначале не сознаешь этого. И только потом, когда шквал уже далеко, обнаруживаешь, что несчастье тоже оставило свой след.

Вот потому-то я и не торопила события, действуя с опаской и осторожностью. Я решила стать пассивной наблюдательницей. Надо было дать совести возможность очиститься, коже — время обновиться, а воспоминаниям — угаснуть. Сказавшись больной, я оставалась у себя в комнате и большей частью спала. Пускай пройдет несколько дней после случившегося в хаммаме, решила я, только тогда можно думать о возобновлении бесед с Консулом. Я чувствовала, что мне трудно будет встретиться с ним лицом к лицу. От него ничего не скрыть. Он улавливал все. Ощущал малейшее движение души человека, которым интересовался.

Я все еще не вставала с постели, когда однажды он постучал ко мне в дверь и предложил с наступлением сумерек снова встретиться на террасе. Он сказал, что погода великолепная, свет мягкий, а это идеальные условия для разговора. Не открывая двери, я ответила: «С радостью!»

Говорила я искренне. Радость и в самом деле наполняла мне сердце. Вот уже двенадцать дней, как мы не беседовали. Но постепенно все возвращалось на свои места, хотя Сидящая по-прежнему дулась. Она нагружала меня работой по хозяйству, желая таким способом напомнить о моих обязанностях прислуги. Зато Консул с самого начала относился ко мне иначе. Я не была при нем ни нянькой, ни сиделкой. С помощью всевозможных мелких ухищрений Сидящая пыталась оторвать меня от Консула. Положив в углу кухни матрас, она сказала, что отныне мое место здесь. Я не стала возражать. Она была хозяйкой. А мне это, в общем-то, было безразлично. Спать среди кастрюль, под открытом небом или в комнате со всеми удобствами — какая разница? Мне ведь не надо было перетаскивать вещи. И вот я спала на кухне и видела чудесный сон о каком-то путешествии, о корабле и купании в чистой воде.

Наутро я услыхала спор Сидящей с братом. Произошел короткий, но резкий разговор. Было ли это частью сценария, придуманного в связи с моим присутствием в их доме? Или же то была одна из вспышек гнева слепого, к очередному пристрастию которого отнеслись без должного уважения? А может быть, он упрекал сестру за то, что она переселила меня на кухню… Честно говоря, мне не хотелось этого знать. Я не собиралась вмешиваться в их дела и потому помалкивала, считая, что внимания, которое проявлял ко мне Консул, вполне достаточно. В конце концов, я была здесь чужой, скиталицей без роду и племени, без документов, без багажа, явившейся неизвестно откуда и направлявшейся неведомо куда. К тому же мне было далеко не безразлично, что меня приютили в первые дни моего скитания. Не говоря уже о встрече с этим сложным, просвещенным и внушающим робость человеком — ведь встреча эта стала главным событием в моей жизни (тут я не делаю разницы между прошлой своей жизнью и нынешней), со всем, что в этой жизни накопилось, позналось и разрушилось.

Вечерами, перед тем как лечь спать, я мыла посуду и наводила порядок на кухне. Компанию мне составляли тараканы и муравьи. Обычно даже в богатых семьях прислуга спит на кухне. Этим изгнанием Сидящая недвусмысленно определяла мое положение и границы дозволенного.

Однако длилось оно недолго. Как-то вечером ко мне зашел Консул и предложил занять прежнюю мою комнату. Я отказывалась. Он настаивал, потом заявил:

— Это приказ!

— Ваша сестра…

— Да, я знаю. Я говорил с ней об этом. Она сожалеет. Ей сейчас нездоровится. Ревматизм замучил, поэтому она в плохом настроении.

— Я повинуюсь вашей сестре. Это она поселила меня здесь, и она должна указать мне мое новое место в доме.

— Вы, конечно, правы. Но не в этом дело. Прошу вас…

Затем после недолгого молчания, во время которого, я чувствовала, Консул подыскивал нужные слова, чтобы сказать мне нечто важное, он добавил:

— Мне не нравится, что вы так далеко, в этой комнате, пропахшей жиром и разогретой пищей.

В этот момент появилась Сидящая. Волосы у нее были распушены, вид усталый.

— Он прав. Тебе не следует здесь оставаться.

И она тут же исчезла.

На террасе стоял маленький столик, на нем — чайник и два стакана, рядом лежала трубка с кифом. Консул пригласил меня составить ему компанию и проговорил добрых полночи:

— Я видел волшебные земли, где деревья склонялись, давая мне тень, где шел хрустальный дождь, где разноцветные птицы летели впереди, указывая мне путь, где ветер нес благоухающие ароматы, земли с прозрачной корой, где я проводил в одиночестве часы и даже целые дни. Я повстречал там пророков с веселой душой, друзей детства, которых давно потерял из виду, девушек, в которых влюблялся, когда был маленьким, я гулял в сказочном саду, где не было ни ограды, ни стражника. Шагал по листьям водяных лилий, широким, словно ковер. Спал на скамейке, и никто не трогал меня. Сон у меня был хороший, то есть глубокий, крепкий, покойный. Я ни о чем не тревожился, был в ладу с самим собой и другими. Но если сказать вам правду, другим не было доступа в эти края. Потому-то они и казались мне волшебными. Люди проходили мимо, не останавливаясь. Они куда-то спешили. Я же шел медленно, дивясь великолепным краскам, разливавшимся по небу, когда спускались сумерки. Я заметил, что все люди идут в одном направлении. И решил последовать за ними из любопытства и еще потому, что не имел определенных занятий. Все они останавливались перед ангаром на выходе из города. Вокруг не было ни домов, ни деревьев, ни лугов. Ангар, выкрашенный в голубой цвет, возвышался посреди лишенной зелени просторной площадки. Входили туда в одну дверь, а выходили в другую, нагруженные множеством пакетиков. Это было забавно.

Подобно остальным, я встал в очередь, сам не зная зачем. Примечательно также, что все были дисциплинированны. А у нас, как вам известно, сознательность встречается не часто. Войдя, я увидел гигантские плакаты над огромными полками. На каждом плакате значилась одна из букв алфавита. Ангар этот оказался складом слов. То был словарный запас города. Люди приходили запастись словами и даже целыми фразами, которые могли понадобиться им в течение недели. Причем там собирались не только немые или заики; попадались и такие, кому попросту нечего было сказать, кто без конца повторялся, не отдавая себе в этом отчета; были там болтуны, которым не хватало слов, и те, кто являлся с каким-нибудь словом на кончике языка и, чтобы отыскать это самое слово, гляделся в зеркало, попадались такие, кто зачастую делал все наоборот и ошибался полкой: их брал на свое попечение провожатый; а некоторые любили мешать слоги, уверяя, будто изобретают новый язык. Словом, ангар бурлил, как котел на огне. Я разгуливал по коридорам. Мне встречались сложенные в кучу слова, покрытые слоем пыли, которыми никто, видимо, не пользовался. Целые груды слов, до самого потолка. Должно быть, они не нужны больше людям, подумал я, либо желающие запаслись ими и сложили здесь впрок. Из ангара я вышел через служебный вход, скрытый в стене с полками, куда были свалены разбитые, попорченные слова, а также старые, затертые, которые никто уже не употребляет. Предоставляю вам догадываться, что это за слова, и умалчиваю о грубых словах, помешенных в темном углу и покрытых ярко-красной материей. Как во всех волшебных сказках, я толкнул дверь и очутился в просторном освещенном подвале, где расхаживали женщины — брюнетки, блондинки, рыжие, причем все молодые, и каждая представляла определенный тип красоты, ту или иную страну, расу. Они расхаживали там, но не общались друг с другом. Некоторые сидели и дремали. Другие же суетились, демонстрируя свои достоинства. Эта огромная территория под землей была библиотекой города. Со мной вдруг заговорило очаровательное создание: «В двадцать два года я закончил курс наук в Гёттингенском университете. Мой отец, министр курфюрста (пауза), хотел, чтобы я объездил наиболее примечательные страны Европы…»[17]. Затем после недолгого молчания последовало продолжение. «Я Адольф. Возьмите меня, я — история любви, она плохо кончается; такова жизнь…» Разумеется, я сразу же вспомнил историю той вымышленной страны, где все книги были сожжены и где каждый житель должен был выучить наизусть какую-нибудь книгу, дабы сохранить для потомков литературу и поэзию. Но тут было другое. Книги никто не запрещал и не сжигал. Просто какая-то фирма наняла красивых женщин, которые заучивали наизусть роман, сказку либо пьесу и предлагали за плату прийти к вам, чтобы вы могли прочесть или, вернее, прослушать выученную ими книгу. Должно быть, это был своего рода подпольный рынок. Меня заставили заплатить за входной билет. На софе сидела немолодая женщина. Она не была красавицей, но в ее взгляде светилось что-то странное и привлекательное. Когда я подошел к ней, она сказала: «Я — „Рисалят аль-Гуфран", „Послание о прощении", фундаментальный труд, который поистине мало кто читал; написали меня в 1033 году, мой создатель родился на севере Сирии, в районе Алеппо… Я — трудная книга, в которой мертвые беседуют между собой, где споры разрешаются с помощью поэтических памфлетов, а пребывание в раю длительнее, чем пребывание в аду…» Одушевленная библиотека вела себя очень оживленно. Была там даже совсем юная девушка, которая, раскачиваясь на трапеции, читала «Улисса»: «…Чего я прилип к этой скале как улитка. Такая погода отупляет. Судя по свету, около девяти…»[18].

В комнате, украшенной на восточный манер, с десяток красавиц, каждая одетая под Шахерезаду, предлагали рассказать ту или иную сказку из «Тысячи и одной ночи». Мир волшебных чудес, да и только. Я уже говорил вам, что это была необычайная страна. А библиотека — истинное чудо. Покидая ее, мужчина зрелого возраста, одетый во все белое, подошел ко мне и прошептал на ухо: «Какое святотатство — отождествлять себя с литературным произведением. Принимать себя за „Ани" Таха Хусейна[19] или за „Человеческую комедию" Бальзака — что за дерзость! Я всего лишь читатель, скромный читатель Корана… Вообразите себе такую ересь, если я вдруг решусь возомнить себя Священной книгой… Это все равно что отречься от мира и предаться полнейшему безумию… Однако, если вам потребуется почитать священные стихи над могилой кого-то из ваших близких, я к вашим услугам…» Волшебная страна. Страна, осиянная светом моих бессонных ночей. Покидая ее, я делаюсь печальным. Мне недостает ее всякий раз, как я открываю глаза на вечный мрак. Одной моей воли и желания мало, чтобы снова отверзлись двери этого края. Тут требуется особое расположение духа, состояние благодати. Вообще-то говоря, волшебная страна сама приходит ко мне. Сама посещает меня вместе со своими садами, дворцами и подземельями, где царит фантастическая жизнь. Это мой секрет и мое счастье. Признаюсь, однако, что порою неверные миражи утомляют меня. Они дразнят своей неземной красотой. Но так уж устроена жизнь. С тех пор как вы поселились в нашем доме, я все реже чувствую потребность затеряться в лабиринтах этого зыбкого края. Может, вы сами родом из этой страны? Я уже не раз задавался таким вопросом. Говорю это потому, что чувствую аромат вашего присутствия. Это не аромат духов, он исходит от вашей кожи. Неповторимый аромат личности. Я особо чувствителен к этому знаку и сразу распознаю его. Извините меня. Я слишком долго говорил сегодня. Должно быть, я злоупотребляю вашим терпением. Вам, верно, хочется спать. Мы даже чаю не выпили. Стало холодно. Спокойной ночи!

Я заснула сразу, и всю ночь мне грезилась колдовская страна. Все там пылало и сверкало, но дорогу в библиотеку я найти не сумела.