Священная ночь

Во мраке

С тюремной жизнью я освоилась довольно быстро. Я не считала свое заключение наказанием. Снова очутившись в четырех стенах, я поняла, насколько моя жизнь в роли мужчины походила на тюремное заключение. Я была лишена свободы, ибо меня обязали играть определенную роль. И за пределами строго очерченных границ меня подстерегала катастрофа. Поначалу я даже не отдавала себе отчета в своих страданиях. Судьбу мою извратили, инстинкты старались заглушить, тело — изуродовать, пол — отрицать, а мои надежды — уничтожить. У меня не было выбора.

Тюрьма — это такое место, где протекает жалкое подобие жизни. А вернее — это ее отсутствие, пустота. Здесь всё цвета пустоты, цвета долгого, лишенного света дня. Это гробовой покров, тесный саван, опустошенное, безжизненное лицо.

Моя камера была узкой, и мне это очень нравилось. Я уже говорила вам, что она напоминала могилу; свое пребывание там я считала подготовкой к окончательному уходу. Сырые стены меня не смущали. Я была довольна, заполучив наконец пространство, соответствовавшее размерам моего тела. С другими заключенными я старалась общаться как можно меньше. Отказывалась выходить на прогулки. Попросила бумагу и карандаш. Мне захотелось писать. Со всех сторон меня осаждали слова, целыми стаями вились они вокруг, ударяясь о стены моей холодной клетки. Слова, запахи, шорохи, образы наполняли мой плен. Первое время я не обращала на это внимания; я училась терпеливому ожиданию. Мне не хотелось следить за временем. Поэтому я занавесила отверстие на самом верху стены, откуда проникал слабый свет. Чего ради притворяться, радуясь дневному свету, когда все вокруг погружено в черный мрак, в нескончаемую, непроглядную ночь? Я жаждала тьмы и в конце концов добилась своего. Я предпочитала жить в одноцветном, плоском пространстве и двигаться по прямой линии; мало-помалу я приспосабливалась к повседневному миру тех, кто лишен зрения, подобно тому как я лишена была свободы. Я жила с закрытыми глазами. Признаюсь, привыкнуть к этому было нелегко. Для большей верности я завязывала себе глаза. И не только потому, что смотреть в столь отвратительном месте было не на что: так я чувствовала себя ближе к Консулу. Я пыталась проникнуть в его потемки, надеясь встретиться с ним, коснуться его и поговорить.

Он приходил навешать меня по пятницам сразу после полудня. Жизнь моя соразмерялась в соответствии с еженедельными свиданиями. Вначале это вызывало смех у некоторых глупцов, отпускавших шуточки по поводу «слепого, который приходит повидаться с ней, да-да, повидаться…». Я никогда не отвечала на их насмешки. Первое время — тогда еще я не завязывала глаз — мы глядели друг на друга и ничего не говорили. Во время свидания мы сидели, держась за руки, и не произносили ни слова. Он приносил мне книги, бумагу, ручки. Завязав глаза, я тем самым лишила себя возможности писать. Но в то же время желание писать становилось все более острым. Свет в камерах включался с семи до девяти часов вечера. И я решила открывать глаза на эти два часа, чтобы писать. Я что-то царапала, выводила каракули. Мне столько всего хотелось сказать, что я не знала, с чего начать. И тогда я снова надевала на глаза повязку и зарывалась головой в подушку. Мрак успокаивал меня. Таким образом я словно бы общалась с Консулом. Он этого не знал, да я и не хотела, чтобы он узнал. Моя любовь к нему выбирала свои, окольные пути, для меня это стало единственной возможностью общаться с ним. Слепота, если окончательно смириться с ней, наделяет человека поразительной проницательностью и своего рода ясновидением в отношении как себя, так и других. Писать мне удавалось не всегда, и зачастую я использовала два световых часа для чтения. Причем я не могла удержаться, чтобы не переносить события собственной жизни на персонажей того или иного повествования. Я систематически завязывала им глаза или же отправляла их в тюрьму за преднамеренное убийство. Чтение мое носило далеко не безобидный характер. Порой я заставляла перекочевать какого-нибудь героя из одной истории в другую. Это позволяло мне хоть как-то отвлекаться. Прочитанное мешалось в голове и населяло затем мои ночи снами, кошмарами, не дававшими мне покоя смутными видениями. Мало-помалу я до того втянулась, что сама стала одним из персонажей этих тревожных, наполненных необычайными приключениями ночей и торопилась поскорее заснуть, дабы погрузиться в фантастический мир.

Так, например, я переживала жестокую любовную историю, где была одновременно Сасуком, учеником, влюбленным в своего преподавателя, учителя музыки, и женщиной по имени Шункин, которая ослепла из-за того, что на лицо ей вылили чайник кипятка. Я была и мужчиной, и женщиной сразу, то ангелом, исполненным благодати и любви, то мстительным, безжалостным ураганом. Я была нотой и музыкальным инструментом, страстью и страданием. Со мной случалось столько всяких историй, что я нарочно все путала, сгорая от любопытства и гадая, что нового принесет мне грядущая ночь, какой предложит наряд, в кого мне предстоит перевоплотиться.

Разумеется, я читала урывками «Тысяча и одну ночь». Перескакивая с одной ночи на другую, я воображала, какая путаница из этого последует.

Мои ночи были насыщенны. Вместо того чтобы писать, я много читала, и это давало пищу моим сновидениям. Зато дни я попросту отменила, собрала их все воедино и погрузила во тьму. Я решила не видеть ничего тюремного, во всяком случае, смотреть на окружающее как можно меньше. То было мое право, и я свято охраняла его, несмотря на досужие толки надзирательниц. Так прошел первый год, в течение которого я следовала раз и навсегда установленному распорядку: днем — тьма с перерывом от семи до девяти часов, когда я развязывала глаза, чтобы читать или писать, потом снова тьма и ночь с ее красочными шествиями и, наконец, визиты Консула по пятницам. Это стало привычным ритуалом.

Однако в ту пятницу меня с самого утра не покидало предчувствие, что он не придет. Сердце у меня холодело, настроение было прескверное. Я знала. Что именно — не могу сказать. Знала, и все тут.

В пять часов надзирательница принесла мне письмо. Конверт был вскрыт. Я сняла с глаз повязку. Но в камере было слишком темно, чтобы разобрать слова. Тогда я забралась на кровать и сняла кусок черной материи, которой завесила окно. Просочился тоненький луч света, и я принялась за чтение. Ноги мои дрожали, а глаза никак не хотели открываться. Но постепенно я справилась с собой.

Он предпочитал говорить «до скорой встречи» вместо «до свидания» или «до следующей пятницы». Смерть Сидящей глубоко поразила меня. Я думала о постигшем ее несчастье, о ее некрасивом теле, о тяжких невзгодах, оставивших следы на ее лице, и пыталась понять, почему она не могла удержаться и не делать зла, ведь никто не принуждал ее к этому. Она хотела заставить других поплатиться за убожество своего тела, породившее душевную тоску. Есть люди, которые черпают жизненные силы в ненависти. Их часто можно видеть в сумерки, они бродят возле озера стоячей воды, им обычно предшествуют крысы, сбрасывающие туда весь свой яд. Принято считать, будто их гонит несчастье, будто они хотят очиститься, на деле же они несут в себе отрицательный заряд и потому испытывают нужду передать его другим, прежде чем он вызовет их собственный паралич, а затем и смерть. Сидящей суждено было умереть, став жертвой своего стремления наносить вред. Потрясенная драмой, причиной которой стала сама, она, должно быть, совсем потеряла голову и не могла отыскать, на кого бы излить свою злобу.

Я снова надела повязку и погрузилась в ночь. Мне не оставалось ничего другого, как дожидаться наступления тихих часов, безмятежный покой которых может потревожить только любовь. Всем своим существом я стремилась к покою, к такому состоянию души и тела, когда стихает биение жизни и наступает умиротворение, дарованное счастливой усталостью. Я не желала ничего, кроме сна, населенного персонажами, продолжавшими жить во мне, словно я стала их прибежищем, хранилищем или склепом, где они прячутся при свете дня. Стоило мне закрыть глаза, как они тут же сбегались отовсюду, чуть ли не упрекая меня за долгое отсутствие. Я смеялась, пускаясь вместе с ними в полные приключений странствия, начало которых восходило к давним временам. Меня огорчало лишь то, что в этом мире, наполненном волнующими событиями и неистовым смехом, я не могла отыскать следов Консула. Предстояло найти некую потайную дверь, чтобы и его ввести туда, сделав участником этих спектаклей. Был там, правда, один слепой, стороживший вход в андалузский сад, но только не Консул. Он размахивал палкой, не пуская в сад детей. Ему случалось даже бить их. Он был злой, но вовсе не потому, что не видел, а потому, что был сторожем, да к тому же еще бедным.