Так говорила женщина

Визит

Девушка остановилась посреди перегороженной занавесками больничной палаты, где царил полумрак. Она пришла с залитых солнцем улиц, из свежей, полной звуков разговоров весны, где по променаду прогуливаются хохочущие дамы, с грохотом проносятся экипажи и повсюду синеют фиалки. Пульсирующая, манящая жизнь будто крылась даже в шорохе складок ее платья и? мягкой темной ткани, а с вуали шляпки струилось прохладное, свежее дуновение.

С минуту она осматривалась с легким замешательством, пока глаза привыкали к темноте, а затем обнаружила койку больного и приблизилась — спокойно и без колебания. Она протянула руку.

— Я привезла тетушке рецепт пунша с яйцом, а она отправила меня к вам. Это ведь не предосудительно? Добрый день!

Голос ее звучал полно и уверенно, в каждом движении сквозило лишь ясное чувство собственного достоинства, может, даже несколько нарочитое, будто каждый шаг она делала с особой решимостью.

Больной приподнялся в первый же миг — нервным, резким движением — так, что рядом вздрогнули склянки с лекарствами. Глаза его лихорадочно заблестели, на исхудалом лице выступил пот, он подался вперед, все ближе, ближе — и узнал девушку. Ему, охваченному жадным, исступленным удивлением, словно не терпелось оказаться рядом, а в бесконечно печальном детском взгляде горела вся тоска прошедших недель, безутешная и ненасытная — тоска по надежде, по выздоровлению, по будущему. С почти наивным трепетом он поцеловал руку девушки, обтянутую перчаткой.

— Анна! Вы в самом деле здесь, Анна?

— Ну конечно! Конечно, здесь!

Она улыбалась просто и любезно, но ему все равно казалось, будто перед ним живительное сновидение. Исцеляющий, чудотворный сон, который видят в кризисный час перед спасением горячечные больные.

— Стыдитесь, — тихо выдохнула девушка, — лентяй вы этакий! Лежите здесь, пока там, снаружи, весь мир пребывает в движении. Видели бы вы, как сияет солнце и сколько распустилось сумасшедших лиловых цветов... Я вам принесла.

Она спокойно стянула перчатку и открепила скрывающую лицо вуаль — а затем поставила в стакан растрепанный букетик фиалок и нежным движением, едва касаясь, пригладила, словно вихор у шаловливого ребенка, продолжая щебетать:

— Ну же, не печальтесь, на улице не так уж и здорово. Толпы народа носятся туда-сюда и галдят, а здесь по крайней мере тихо и можно поразмышлять. Вам это по душе. Так ведь? О чем вы нынче думаете?

Восхищенный, благоговейный взгляд отвечал: «О тебе!»

— Глупый ребенок! — улыбнулась девушка и вдруг начала оглядываться.

— Не пойду за стулом. Сяду здесь, — она опустилась на край покрывала и весело продолжила: — Представляю, что вы тут выдумываете со скуки. Целое будущее, верно? Все, что ждет впереди: водяные мельницы, вырубка леса, кутежи, женщины, охота на медведя — там, дома, в Трансильвании. Странно, правда, что и я мечтаю о том же? Жаль, нельзя нам вместе. Мне прислали из Сепешшега[10] узорные скатерти, ужасно длинные. А тетя Борбала подарила мне свою долю фамильного серебра. Там есть и сахарница — чудесная!

Она говорила чуть быстрее, чем обычно, или в ее голос вкралась неестественная глухая интонация? Молодой человек откинулся на подушки и прикрыл глаза.

— Полно делать из меня дурачка, Анна! Разве так нужно со мной разговаривать?

Это прозвучало столь внезапно, что девушка в изумлении замолкла.

— Послушайте, Анна, — промолвил больной с кривой улыбкой, — я очень благодарен, что вы пришли. Как хорошо! Но зачем и вы ведете себя так, словно я болван или ребенок, вы же всегда были честны со мной? Почему не скажете: «Я пришла увидеться в последний раз, чтобы совесть моя была спокойна, чтобы я могла упоминать твое имя в обществе»? Думаете, я не знаю, что мать не стала бы такой сговорчивой. Это она прислала вас, Анна, — она знает, что жить мне осталось меньше недели.

Девушка взглянула на больного с недоумением, спокойный, растерянный взор победно выдержал взгляд мужчины, с беспокойством изучающий ее лицо.

— Ну и ну! Так вы и вправду не знаете?

— Или так, — рассмеялась Анна и схватила его за руку. Опять он собрался помирать. — Но как же нам быть с роднайской гадалкой?[11] Помните? Она предсказала, что я умру на десять лет раньше. А я пока что не спешу на тот свет.

— Гадалка обманула. Я не протяну и недели.

— Помните же, как было тогда в Родне: вы стояли на одном берегу реки Хейе, а я на другом, и оказалось, что через нее — лишь две пяди?

— Я умираю, Анна, — повторил юноша с маниакальным упорством. — Я уже чувствую тот неожиданный прилив сил, который при чахотке означает одно — смерть.

Обида и нетерпение появились в голосе и выражении лица девушки.

— Пишта, если вы продолжите подобным вздором расстраивать себе нервы — клянусь Богом, я уйду.

Она отвернулась и собралась уходить, но обернулась с лукавой улыбкой — как тогда, на берегу Хейе. Мужчина рванулся к ней, с жаром и внезапно вспыхнувшей силой притянул обратно и почти прижал к себе, обхватив одной рукой.

— А я не пущу! Не пущу тебя. Ты моя.

Его руки сомкнулись на талии девушки, как железные обручи, лоб запунцовел.

Анна с безотчетным испугом попыталась вырваться. То был страх цветущего здоровья перед лицом пульсирующего перенапряжения лихорадочной, больной жизни. Но все же, стиснув зубы, она осталась у кровати, неколебимая, как статуя, с прямой спиной и высоко поднятой головой — и позволила больному прижаться горячим лицом к ее бедру. Девушка положила руку ему на голову и провела по волосам, мягким движением, едва касаясь, как приглаживала фиалки.

— Послушайте, — тихо обратилась она к нему, — вы негодный мальчишка. Сначала прогуляли здоровье на пирушках, простудились, заработали дурацкое воспаление, и вам все равно, что волнуются ваши мама и невеста. А теперь еще и меня смешите вздорными, речами. Вы глупыш, глупыш!

— Полно, будет, — взмолился юноша.

— Все вы, сильные мужчины, таковы. Забияки, которые мгновенно впадают в отчаяние, стоит им ушибить мизинец. Главная радость — довести до слез женщину. Вы, конечно, ожидали, что я расплачусь и соглашусь через пару месяцев обвенчаться с вами.

— О! Вот, значит, какая ты добрая, Анна!

— Будто кто-нибудь пожалел бы такого тирана и фантазера. Прекрасная перспектива, скажу я вам! Каждый год придется по три раза вас оплакивать — пока однажды вы не схороните меня саму, и кто знает, что за женщина будет накрывать на стол серебро тети Борбалы — может, вторая ваша жена?

— Полно, милая!

— Знаете что, Пишта? Пообещайте, что и тогда не возьмете в жены эту бледную девицу Понграц. Не возьмете? Посмотрите мне в глаза и пообещайте.

Ласковый, нежный тон ее голоса неожиданно взбудоражил мужчину. Мужчину человека, который инстинктивно хочет до последнего вздоха оставаться сильным — активным, опасным, тем, с кем считаются. Он протянул руки к плечам девушки и рывком повалил ее на себя, почти коснувшись свежих, пахнущих фруктами губ. Затем силы его покинули, он упал на кровать и зарылся лицом в подушки.

Раздался кашель. То был сухой голос смерти, от которого стынет кровь в жилах.

Девушка обернулась позвать помощь, но пальцы больного судорожно сомкнулись на ее запястье. Она присела на кровать, провела пальцами по морщинам на бледном лбу и, облокотившись на подушку, поглядела на страдальца. Печальное сострадание доброго человека отразилось в ее чертах: то было древнее милосердие женской души к тому, кто ищет ее защиты. Анна подумала о высоком, стройном и сильном парне, который три года назад на загородной прогулке одной рукой перенес ее через речушку Хейе. Тогда и созрело в них то искусственно взращенное чувство, которое практически неизбежно внушила им ситуация: родительская воля, соседство земель... В то время Анна полагала, что иначе уже и быть не может. Ведь они любили друг друга.

Больной с выцветшим, изменившимся лицом, с пятнами, проступившими вокруг глаз, тяжело дышал рядом. Анна опустила руку на бледные пальцы с синими прожилками. Взглянув на ногти, она заметила, что те выгнулись и утолщились: признак поздней стадии болезни. На мгновение девушка почувствовала укол сильной, неподдельной боли. «Это ведь конец», — подумалось ей. Но разве так было бы лучше?

Больной позвал ее. Голос его был спокойным — почти утешающим.

— Анна! Сядь ближе — послушай!

— Нельзя, — прошептала девушка и приложила палец к его губам.

— Полно — так надо! Наклонись ко мне! — Слышишь, Анна?

Затем тихо — почти задыхаясь — прошептал ей на ухо:

— Может, ты и вправду не знала, — но теперь, когда пришла навестить меня, ты поверишь, правда? — Быть может, я что-то придумываю или заблуждаюсь в том, что касается сроков, — может статься, протяну до конца зимы — в Лушшине или где-то ещё, — но слыхала ли ты, чтобы в моем возрасте кому-нибудь удавалось исцелиться от чахотки?

— Но ведь...

— Молчи, Анна! Однажды ночью мать дежурила у моей постели и захотела пить. Здесь стоял полный стакан воды — но она принесла себе другой. Так что я знаю, что это заразная болезнь — знаю с той ночи.

Девушка на миг — на один блаженный миг величия человеческой души! — превратилась в извечную Женщину. Она схватила стакан больного и осушила его. Мужчина посмотрел на нее с обожанием на грани безумия — как на деву с алтарей — а затем забрал у нее стакан.

— Это не мой — я из него не пил — его приносят для доктора. Но послушай, Анна. Допустим — в лучшем случае — мне пообещают еще несколько лет. И ты думаешь, я связал бы твою молодую сильную жизнь со своей? Украл бы у тебя эти несколько лет? Дай руку. Здесь, на пальце, должно быть кольцо! Вокруг него я в шутку обвил колосок, венчаясь с тобой, — помнишь?

Двумя пальцами он обхватил безымянный палец девушки — а потом взялся за него всей горячей ладонью.

— Я хорошо знаю тебя, Анна, знаю, что ты живешь в согласии с совестью и щепетильна до крайности. Это шуточное венчание может разрушить твое счастье. Сейчас я поцелую то место, где было наше кольцо, Анна, — и ты больше не будешь моей невестой.

Девушка безжизненно глядела на него широко раскрытыми глазами. Рука ее дрогнула, она попыталась ее отнять.

— Не надо, — теперь уже он гладил ее с участием и почти отеческой любовью, — оставь, так и должно быть. Вот увидишь, так будет лучше. Да, вот так, славно — как я теперь спокоен!

Дыхание его в самом деле выровнялось, стало тихим и легким.

— Давно я не был так спокоен. Если бы ты знала, Анна, что мне пришлось пережить за эти недели. Смутные сомнения терзали меня. Я никогда не чувствовал столь явно приближение смерти. Не такое уж великое дело, правда? Ты выйдешь за порог и в эту же минуту умрешь для меня. И вправду умрешь раньше, чем я для тебя — ведь я останусь с тобой — хорошим воспоминанием — верно?

Девушка безмолвно кивнула, и губы ее дрогнули. Но печальный и нежный взгляд молодого человека заставил ее сдержаться.

— Смерть не так плоха, — нужно только быть к ней готовым. Но иногда меня все равно охватывало отчаяние, упрямая жажда жизни. Я думал — невозможно сгинуть, когда так хочется жить — как угодно, даже обращаясь с жизнью аккуратно, как с треснувшим бокалом. Случались и моменты перевозбуждения, когда я думал сорвать компрессы, разбить банки с лекарствами и пожить еще немного — хотя бы еще один самозабвенный, насыщенный последний день, кутить в хмелю, веселье, музыке. А по вечерам, когда я впадал в исступление, говорят, меня пытались удержать силой. Я все время хотел поехать к тебе.

— Иштван!

— Ничего не говори! Уже все хорошо. Мне хорошо и очень спокойно. Послушай, Анна, мне вот что пришло на ум. Еще зимой у меня бывал один мой друг — Шандор Роксер — такой крупный немец. Представь, он все время о тебе говорил — он знает все твои привычки, все твои любимые цвета, песни, растения. Известно ли тебе, что ты совершенно заморочила ему голову? Этот упрямый широкоплечий парень будет твоей верной собачкой, если выйдешь за него. А уж его состояние...

Девушка стояла перед ним бледная как смерть. Призрак улыбки еще подрагивал на ее губах, дыхание участилось, рука норовила отодвинуться. Анна вскрикнула с мольбой:

— Иштван! Молчите!

Тот вновь приподнялся и подался вперед, пристально глядя ей в глаза, — как человек, который уже справился с самой трудной частью дела и с облегчением выдыхает перед приятной. Перед Анной снова был ребенок с умоляющим взглядом — бедный больной ребенок, над которым она вновь почувствовала свое превосходство.

— Анна — дай мне еще раз руку. Еще один раз — поцеловать то место, где было кольцо. Только не так! Подойди ближе — еще один раз — последний. Обними и ты меня, Анна, — обеими руками! Твоя кожа — чистый бархат! Вот видишь — это лучше всего на свете — что ты — сейчас — смотри, я счастлив, Анна.

Он поднял глаза — на лбу лихорадочно бились жилки — черты лица заострились — рука обжигала, точно горячие угли, губы были сухими и потрескавшимися. Девушка склонилась к нему и неожиданно, почти не касаясь, всё же поцеловала его.

— Мне пора — прощайте! Будьте молодцом и берегите себя! Прощайте! До свиданья!

Она быстро развернулась — и вышла, не оглядываясь.

Снаружи у входа ее ожидала седая женщина. Они молча обнялись, затем, чуть не рыдая, шепнули друг другу пару фраз.

— Спасибо! Да благословит тебя за это Господь, дитя мое!

— Сколько ему осталось?

— Считаные дни! А может, уже этой ночью...

— А если все же?..

— Ничто не поможет. Даже чудо.

— Я так хотела бы остаться с ним до конца, тетушка. Но меня увозят в деревню...

Какие-то пошлые утешения вертелись на языке, но Анна почувствовала, что они неуместны. Да и чем она могла помочь сильной, гордой даже в боли пожилой женщине, которая с каждой минутой становилась все менее близкой? Она медленно двинулась к двери — затем огляделась.

— Я тут кое-что сняла перед тем, как зайти. Эта вещь где-то здесь.

Женщина подняла со стола кольцо и отдала ей.

— Видите, милая Анна, — я совсем позабыла. Какая я неблагодарная. Что ж, будьте очень, очень счастливы, пусть вас там полюбят так же, как любили бы мы. Роксер достойный, добрый человек, он любил и моего сына. Будьте счастливы.

И осенила крестом склоненную голову девушки, как принято у трансильванских протестантов, а затем проводила Анну до дверей.

Та поспешно, пружинистым шагом вышла наружу — на улицу, где было шумно и солнечно. Ее охватил болезненный восторг от жизни и начало душить воспоминание о поцелуе, который был данью уважения, — смыть его — освободиться — позабыть!

Жених ждал ее на углу.