Танец падающих звезд

Когда просишь прощения

— Что теперь будет? — спросила Лючия, когда они вышли из школы.

— Ты же все слышала, — ответила Эмма, открывая замок своего велосипеда. — Она вызовет моих родителей.

— Что ты им скажешь, когда вернешься домой?

Эмма надела цепь, которой был прикован ее велосипед, через плечо, как это делала Грета, и защелкнула сбоку замок.

— Я не вернусь домой.

— Мне кажется, это не совсем правильно, — робко заметила Лючия.

Она в первый раз встретила идею подруги без пылкого энтузиазма.

— А мне кажется, это лучшая мысль, когда-либо приходившая мне в голову.

— И куда ты пойдешь?

Для начала в веломастерскую. Ей нужно увидеть Эмилиано:

— Поеду покатаюсь на велосипеде.

— Хочешь, я поеду с тобой? — предложила Лючия, усаживаясь на свою «Грациеллу». — Только сначала мне надо предупредить маму. Я обещала ей помочь сегодня вечером. В мастерскую я поехать не смогу, но, если хочешь, проедусь с тобой немного, и мы поговорим…

— Нет, не волнуйся. Я поеду одна.

Но Лючия волновалась. С самого утра. Она никогда раньше не видела у Эммы такого хмурого лица. Когда та потом начала спорить с Моретти, ее взгляд стал злым и тревожным. У нее что-то случилось. И ей не хотелось об этом говорить.

— Эмма…

— М-м?

— Я хотела тебе сказать… Ну, в общем, когда у меня были трудности, я всегда тебе все рассказывала, и ты мне всегда помогала. Теперь, если хочешь, мы можем поменяться ролями.

— Нет, спасибо… Мне не хочется.

Есть люди, которые цепко хватаются за чужие проблемы, чтобы не оказаться лицом к лицу с собственными страхами. Эмма в тот момент хотела видеть лицо только одного человека, к которому она и направлялась.

— Увидимся завтра.

Эмма села на велосипед и покатила вперед.

— О’кей. Если передумаешь, я всегда рядом, — крикнула Лючия ветру.

Полчаса спустя Эмма резко затормозила прямо в центре улицы Джентилини.

— Молодец! Тормоза работают отменно, — улыбнулся ей велосипедист, перерезая дорогу.

Он был в синем велосипедном костюме с желтыми надписями. На раскрасневшемся от езды лице сияла счастливая улыбка.

— Не узнаешь?

— Гвидо!

— Он самый. Я вернулся.

Он въехал в свою мастерскую и поздоровался с Эмилиано.

— Можешь идти, я тебя сменю. Мне тут надо починить кое-что.

— Хорошо, шеф. Если хочешь, я тебе помогу.

— Не думаю, что у тебя будет время…

Вслед за заговорщическим кивком головы Гвидо в мастерскую вошла Эмма.

— Что ты тут делаешь? — изумился Эмилиано.

Она подошла ближе, крепко прижалась к нему и шепнула на ухо:

— Я сбежала из дома.

— И ты тоже?

Эмилиано улыбнулся в первый раз за день.

— Знаешь, мои новые знакомства дурно на меня влияют. Ты не заметил?

— Нет. Мне казалось, ты счастлива.

Она в самом деле была счастлива. Как никогда в жизни.

— Скажи это моей матери.

У Эмилиано была идея получше.

— Может, покатаемся?

Эмма посмотрела на экран телефона. Ровно час. Минут через десять мать позвонит ей, чтобы выяснить, что с ней и где она. Эмма нажала на красную кнопку, и экран спросил у нее, хочет ли она выключить телефон.

— О’кей.

Грета остановилась посреди улицы в нескольких шагах от дома отца не в силах сделать следующий шаг.

— Что с тобой? — спросил Ансельмо.

— Подожди.

Он остановился:

— Боишься?

— Нет… я… — забормотала Грета, охваченная паническим страхом.

Он смотрел на нее спокойными, как горные озера, глазами.

— …я хочу познакомить тебя с волком, — вдруг выпалила Грета.

Он посмотрел на нее в изумлении, но потом увидел в ее глазах что-то вроде мольбы. Мольбы маленькой испуганной девочки.

— Познакомь.

Грета сунула руку в рюкзак и достала из него мягкую игрушку.

— Как его зовут?

— Волк.

Ансельмо улыбнулся:

— Он добрый или злой?

— Злой.

— А шерстка белая, как у овечки.

— Еще раз так скажешь, он тебя укусит.

— Прости, Волк.

— Волк не хочет идти в тот дом. Волк хочет на море. Он никогда не был на море. Ему так интересно.

— Мне кажется, ему там не понравится. Слишком жарко.

— А он все равно хочет на море.

Молчание.

— Почему Волк не хочет идти в тот дом?

— Потому что там мой отец.

— Они знакомы?

— Да, это он подарил мне Волка.

— Я не знал.

— Я тебе не говорила.

— Ты говорила, что он ушел, когда ты родилась.

— Я бы хотела, чтобы так было. Я редко об этом говорю, но когда приходится, говорю именно так. Но это неправда. Когда я видела его в последний раз, мне было три года. Он держал в руках этот подарок.

Ансельмо посмотрел на волка. Он был смешной. И совсем не казался злым. Но Грета ничего не хотела об этом знать.

— Так давай возьмем с собой Волка. Если твой отец будет себя плохо вести, Волк его покусает и спасет нас. А если он будет себя вести хорошо, Волк его покусает за то, что он плохо себя вел раньше.

Грета весело рассмеялась:

— Что скажешь, Волк?

Грета покачала головой игрушки вверх и вниз.

— Это ответ «да»?

— Да.

Она положила Волка обратно в рюкзак, повесила его на плечи и посмотрела на Ансельмо спокойными глазами:

— Волк говорит, что ты милый.

Маурицио Бианки положил в кофеварку три ложки сахара и быстро перемешал. Добавлять сахар прямо в «Моку» он научился в Неаполе. «Иначе кофе остынет, а остывший кофе — вещь очень грустная», — любила повторять его жена. Это была неправда, но женщины научили его тому, насколько опасна правда, а неаполитанцы — тому, как важен хороший кофе. Теперь у него была неаполитанская жена.

— Спасибо, любимый.

Жена взяла чашку с горячим кофе. Отпив глоток, удовлетворенно выдохнула и поцеловала мужа.

— Папа? — позвал сын.

— Нет, Витторио, тебе это нельзя.

Малыш ударил рукой по пластиковому столику своего высокого детского стула. Но на этот раз он не смотрел на чашку, как делал всегда, почувствовав в воздухе запах кофе. Его зеленые глаза были направлены вдаль, за окно.

— Ма-а-а-ати.

За высокой калиткой ограды стояли парень и девушка. В доме Бианки зазвенел звонок.

— То та? — спросил Витторио.

Его родители обменялись недоуменными взглядами:

— Ты ждешь кого-нибудь?

— Нет.

— Динь-динь. То та? — повторил ребенок.

Маурицио выглянул в окно. Парень поднял руку, приветствуя его. Девушка стояла неподвижно. Хозяин подошел к домофону:

— Да?

Ответила девушка:

— Это Грета.

Чашка выпала у Маурицио из рук и разлетелась на куски. Малыш расплакался, мать тут же взяла его на руки:

— Что случилось?

— Это… моя дочь.

В черных глазах Маурицио расплескалась неуверенная радость. Жена смахнула с его лица слезу.

— Папа паче?

— Да, папа плачет. От счастья.

Малыш явно ничего не понимал. Мать гладила его по волосам:

— К нему в гости пришли его друзья. И сейчас он пойдет с ними гулять. Смотри, какой хороший день…

Ребенок успокоился.

— Иттоио?

— Витторио останется дома с мамой. Мы что-нибудь нарисуем для папы.

Маленькие пальцы выхватили черный локон из маминых волос:

— Колика?

— Да, кролика. Мы нарисуем большого красивого кролика.

Она улыбнулась мужу и нажала на кнопку, чтобы открыть ворота:

— Иди. Она ждет тебя.

Маурицио дрожащей рукой закрыл за собой дверь дома. Медленными неуверенными шагами направился к ограде. Осторожно открыл калитку, прятавшую от глаз маленькую фигурку его дочери.

— Ты здесь. Ты приехала.

Он потянулся рукой к ее лицу. Хотел погладить его и убедиться, что это не сон. Что день, которого он ждал десять лет, наконец пришел.

— Девочка моя.

Он действительно был высокого роста, как говорила мама. У него были светлые волосы, как у Греты. Все остальное мешалось и путалось, стиралось сильной пульсацией сердца. Грета увернулась от его объятий. Отец понял и опустил руку, но его глаза продолжали сиять от радости.

— Пойдемте на море!

Чисто папина фраза. Сакраментальная фраза для жаркого летнего выходного с папой. Звучит красиво и непривычно.

— Может, я оставлю вас вдвоем?.. — предложил Ансельмо.

— Нет, — взмолилась Грета.

— Нет-нет, пойдем с нами. Мне будет очень приятно. Как тебя зовут?

Ансельмо назвал свое имя. Потом сказал что-то еще. Маурицио тоже что-то говорил. Дорога быстро убегала из-под ног. Обещанное папой море становилось все ближе. Волны блестели под солнцем, катясь навстречу их шагам. И Грета вдруг оказалась сидящей на бревне у самой кромки воды.

— Как ты нашла меня? — спросил отец.

Грета смотрела на море и его безразличное движение и пыталась успокоиться, слушая равномерное дыхание волн.

— Я нашла твои письма.

Дальше этого дело не пошло. Все остальное рассказал Ансельмо.

— И как там в Риме? Ты ходишь в школу?

Грета почувствовала, как волна отступает, оставляя пустоту. Конечно, она ходит в школу. Все девочки ее возраста ходят в школу. Что за вопрос?

— Да.

— Тебе нравится?

Еще один пустой вопрос. Она проделала весь этот путь, чтобы оповестить своего отца о школьных буднях? Разговор становился невыносимым. В пустоте показалась пропасть. Из пропасти выступила сердитая тень.

— А что? Тебе это интересно?

Маурицио опустил глаза:

— Очень интересно. Я думаю о тебе каждый день с тех пор, как ушел.

Грета посмотрела в небо, и тень сказала: неправда. Иначе он бы вернулся. Если бы он так скучал по тебе, он бы вернулся. А он не вернулся. Он только и умеет что болтать.

Отец продолжал:

— Бывают дни, когда мне кажется, что в мире нет ничего более важного, чем задавать тебе вот такие банальные вопросы. В другие дни я притворяюсь, что есть более важные дела, но потом все равно понимаю, что это не так. Но хуже всего бывает, когда я вспоминаю, что все это происходит по моей вине. И мне хочется просить у тебя прощения. Но тебя нет.

Неправда. Это его нет. А это разные вещи. Он сам ушел. А это разные вещи. Сказала тень.

— Если бы тебе это было важно, ты бы остался.

Грета сделала невероятное усилие, чтобы выдавить из себя эти несколько слов. Все равно что сдвинуть все море на выдохе одной фразы.

— Я бы мог. Но я… не смог.

Она посмотрела на него так, будто хотела ударить. Он защитился, сложив оружие.

— Когда ты родилась, мне стало страшно. Ты была такая маленькая — и в то же время такая огромная. Бесконечная. Как волны. Видишь, какие они маленькие вдали, а потом становятся все больше и больше. Мне было очень страшно, мне казалось, что меня накрывает слишком высокая волна. Я боялся, что она разрушит мою жизнь. И я сбежал.

Тень стала ростом с Грету. Она почувствовала, как тьма проникает ей под кожу. Миллиметр за миллиметром, до самых глаз. Грета повернулась к отцу.

— Но я сам разрушил свою жизнь, когда ушел. Хотя и понял это много лет спустя. Когда действительно остался один. Мне стыдно за то, что я сделал. Я надеюсь, ты сможешь простить меня, — прошептал он.

Маурицио вытянул руку, ища руку дочери, и нашел сжатый кулак.

— Не трогай меня.

Кулак вырвался и отбросил руку отца быстрым движением запястья. Она хотела обнять его и не думать больше о прошедших годах. Об их боли. Об их тенях. Она бы хотела обнять его — но не могла. Как обнимают папу? Она не знала. Она не помнила. И тогда она сделала то, что умела делать. Кулак рванул, как пуля, в направлении отцовского живота. Но она не успела ударить его. Ее что-то остановило.

— Успокойся, — сказал Ансельмо, хватая ее за плечи.

Грета почувствовала за спиной его теплое дыхание.

— Отпусти меня!

— Нет.

— Уходи. Я не хочу тебя больше видеть.

— Не уйду.

Живот сжался в узел, который разорвал ее на две части. Одной частью была она. Другой — ее тень. А потом пришла огромная волна и унесла с собой всю черноту ее злости. И Грета осталась дрожать от холода, лишившись своих доспехов.

Ансельмо тихо усадил ее на бревно. Открыл рюкзак, достал из него Волка и положил его ей на колени.

— А теперь я уйду, но не надолго.

Он попрощался с отцом Греты и отошел подальше, ни на минуту не выпуская их из виду.

— Белая собака. Она все еще у тебя. Она должна была охранять твою комнату. Она справилась?

— Это не собака, это волк.

— Ну, тогда он должен был справиться.

— Он справился.

— А я нет.

— Нет.

— Мне было двадцать три года, когда я подарил тебе эту… этого волка. Когда ты родилась, мне было двадцать. Я старался быть хорошим отцом. Я старался три года. Но у меня не получалось. Я был напуганным эгоистичным мальчиком. Я не мог заботиться о тебе. Ни о тебе, ни о твоей матери. У меня даже не хватило смелости расстаться с ней. Просто мне предложили работу в Неаполе, и я уехал, ничего не сказав. Я целый год пытался убедить себя в том, что поступил правильно. Что я все равно не смог бы быть хорошим отцом. Что так будет лучше и для тебя, и для Серены. Потом я понял, что все это ложь. Понял, как мне вас не хватает. И я позвонил твоей матери, чтобы попросить прощения. Чтобы сказать, что я по-прежнему люблю ее и все время думаю о ней. И о тебе.

— И что она сказала?

— Она сказала: думать мало. И попросила больше ей не звонить. Тогда я начал писать тебе письма.

— Но ты мог бы приехать. Мог бы по-настоящему попросить прощения.

— Когда просишь прощения — просишь доверия. Я не смог бы доказать, что заслуживаю его.

— Ты мог попробовать еще раз. Мог бы сделать что-то еще.

— Она не хотела. Она защищала тебя.

— Нет. Она скрывала от меня правду. И твои письма.

— Если бы она не хотела, чтобы ты их когда-нибудь прочла, она бы сожгла их. А она их сберегла. Она оказалась мудрее меня. Она знала, что пока не время. Что ты еще слишком маленькая, чтобы понять такую жестокую правду. И стала ждать подходящего момента.

— Идеального момента…

— Что?

— Ничего. Не твое дело.

— Три года назад судьба дала мне еще один шанс. Я встретил мою жену. У нас родился сын. Но я не забыл о тебе. Я всегда верил, что когда-нибудь увижу тебя. И вот сегодня этот день настал. И ты здесь.

— И я тебя ненавижу.

— Хочешь ударить меня?

— Да.

— Я это заслужил. Ударь.

Грета взвесила все обстоятельства и прикусила губу:

— Не буду.

— Тогда послушай меня, хоть я этого и не заслуживаю. Если у тебя хватило смелости проделать весь этот путь, чтобы приехать сюда, значит, ты готова. Значит, твое сердце хочет знать, может понять и простить. Так бывает. Я знаю.

— Ты ничего обо мне не знаешь.

— Тогда расскажи мне о себе. Я не прошу ничего другого.

— Я… не…

— Не сейчас. Когда захочешь. У нас теперь много времени. Столько, сколько тебе потребуется. Я не убегу. Я больше никогда не убегу.

— А как мне узнать, что ты не врешь?

— Спроси у своего волка. Он никогда тебе не солжет.

Волны приходили и уходили десять раз. На одиннадцатый Грета посмотрела своему отцу прямо в глаза:

— Возьми моего Волка и отдай его своему сыну. Так я буду уверена, что ты не уйдешь, потому что он будет на страже. И ты будешь знать, что я вернусь за ним, когда настанет время.

— Грета… спасибо.

Море и все его волны разлились в груди небесным водопадом. Она плакала и смеялась одновременно.

— Сын хотел собаку, но волк даже лучше.

— Намного лучше.

— Может… ты сама отдашь его ему?

— Я? Я не думаю…

— Хорошо-хорошо. Я тебе обещаю, что больше не сбегу. Я очень боюсь волка.

— И правильно делаешь, папа.

Закат длиной в километр. Разорванные облака и асфальт. Пурпурные отблески в окнах Корвиале. Эмма и Эмилиано уже несколько часов ехали в противоположном направлении.

Когда едешь по Риму на велосипеде, он кажется бесконечным, а иногда кажется, что это вовсе и не Рим. Ты вдруг обнаруживаешь себя на узенькой улице с низкими домами, ленивыми кошками и вьющимися растениями, и тебе кажется, что ты в маленьком провинциальном городке. Потом выезжаешь на уходящую вверх дорогу в четыре полосы и вспоминаешь об интенсивном уличном движении столицы, но тут же рядом открываются просторные луга и сады, запутавшиеся в телеграфных проводах, и тебе снова кажется, что ты где-то в чужом незнакомом месте, пока по краям дороги не начинают мелькать бары и рестораны с их услужливыми столиками, скатерти на которых раздувает ветер. И ты представляешь морскую набережную и волны праздных туристов на ней.

Эмма и Эмилиано проехали сквозь все эти места и оставили за спиной вечер. И настала ночь.

— Я не хочу домой, — призналась Эмма.

— Почему?

— Не скажу.

— Предпочитаешь диван?

Она улыбнулась:

— Угу.

Час спустя они стояли перед вишневым диваном веломастерской.

— У меня ноги ломит, — пожаловалась Эмма.

— Сядь-ка.

Эмилиано сел рядом, взял ее за лодыжки и устроил их у себя на коленях:

— Расслабься.

Он снял с нее балетки светло-лазурного цвета и обхватил руками ее правую ступню. Белая, как мрамор. С маленькими коричневыми пятнами на подъеме.

— У тебя даже на ступнях веснушки…

— Уф-ф-ф, я знаю, — фыркнула Эмма.

— А я не знал.

Она почувствовала, как его большой палец поднимается по своду стопы.

— Мне щекотно.

— Ш-ш-ш-ш.

Его пальцы поднимались все выше по пяткам, вдоль лодыжек до основания икр. Потом до колена. Сжавшиеся от усталости мышцы начали расправляться. Она больше не смеялась, прикрыв глаза, как кошка, и глубоко дыша всей грудью.

— Ну как?

— Ш-ш-ш-ш. Продолжай.

Он улыбнулся и продолжил. Взял другую ногу и стал ее массировать. Взобравшись по лодыжкам быстрыми глубокими движениями указательных пальцев, он замер на вершине, там, где проходила граница розовых льняных шорт. И почувствовал, как по ее белой коже прошла короткая дрожь. Пальцы побежали дальше и поднялись вверх, прервав свой бег в нескольких сантиметрах от ее лица.

— Все.

Эмма открыла глаза. Ей хотелось продолжения, но она не подала виду. Поцеловала его руки и сказала:

— Спасибо.

Эмилиано обхватил одной рукой ее голову. Другой — талию. Нежно притянул к себе и поцеловал в губы. Пальцы быстро поднимались по спине под футболкой в горизонтальную полоску. Пробежали вверх по позвонкам до самой шеи и сомкнулись вокруг затылка, как лепестки вокруг венчика. На шее. Там, где когда-то была золотая цепочка. В тот день, когда она впервые увидела Эмилиано и он ее ограбил.

— Стой! — приказала Эмма.

Эмилиано тут же отодвинулся в сторону:

— Что? Что такое?

— Прости. Я… я не знаю.

Неправда. Она знала. Но не хотела говорить об этом.

Они какое-то время пристально смотрели друг другу в глаза. События последних недель мелькали в их зрачках, как кадры на кинопленке. Эмилиано увидел, как с Эммы срывают цепочку и она дрожит от страха. Он опустил глаза и отсел на почтительное расстояние.

— Это я должен просить у тебя прощения…

Рыжая голова опустилась на его грудь, как малиновка — на выемку в стволе дерева. Эмилиано нежно обнял ее обеими руками и вытянулся на диване. Осторожно погасил свет и стал слушать, как ее дыхание успокаивается и становится все более ровным. Они уснули почти одновременно.