Танец падающих звезд

Вполголоса

Прошло семь дней безмолвия. Грета чувствовала, как они теснятся один за другим, мгновение за мгновением, похожие на кучевые облака, которые заполняют и придавливают небо. Каждый шаг давался все труднее, каждый удар по педалям был тяжелее предыдущего. Как будто ее ноги вдруг превратились в камни, ступни стали балластом, а в каждом вдохе было сомнение, будет ли следующий. Ансельмо пропал. Она его не искала. Он не искал ее. Но его глаза всплывали синим пятном в каждой ее мысли, собирались по каплям на школьной парте, разливались в грустных лужах по дороге домой, каждую ночь ждали ее в кровати и каждое утро бросали ее в глубокий и страшный колодец нового дня.

Она скучала по нему. Она скучала по нему до смерти. Она скучала по нему так сильно, что хотела стереть его из всех своих воспоминаний с яростью урагана. Она мельком взглянула на конверт, который вручил ей Ансельмо. Письмо, найденное неведомо где. Письмо, адресованное ей. Семь дней она напрасно искала в себе силы вскрыть конверт. Она знала, что в нем запечатана ее судьба. Как во всех посланиях, которые вручал Ансельмо, проносясь по Риму на своем велосипеде. Она не хотела читать письмо. Ей было страшно.

У нее не было сил. Той слабой воли, что у нее оставалась, едва хватало на то, чтобы подняться со дна колодца своих грустных мыслей, одеться, поздороваться с мамой, тонувшей в облаках сна и кофе, сесть верхом на Мерлина и докатить до школы, готовясь к еще одному дню безмолвия.

Грета привязала велосипед к школьной ограде и поднялась по трем лестничным пролетам до своего класса, глядя на ноги однокашников как на безразличных рыб в аквариуме. Они были красивы, потому что молчали. Она вошла в класс, не отрывая взгляда от безобидной стаи обуви, и подумала, что на этот раз ей удалось ускользнуть. Но среди рыб возникла пара дерзких балеток.

— Привет, darling!

Балетки рванули к Грете, как акулы невиданного красного цвета, распугав кружившую у ее ног мелкую рыбешку.

— Как дела?

Именно тот вопрос, который она не хотела слышать.

— Хорошо, — ответила Грета, от души желая сказать «проваливай».

Рука Эммы подхватила ее под локоть и потащила к их парте.

— Я подумала, может, сходим сегодня после школы вместе в мастерскую. Мне надо закончить ремонт моего нового велосипеда. Ну, не то чтобы нового. Зато очень винтажного…

Смех.

Молчание.

— Ты пойдешь? — не отставала рыжая.

Балетки остановились под партой, грозно уставившись в черные ботинки Греты.

— Нет.

— Почему?

Простой вопрос. Невыносимый ответ. Лучше сидеть и смотреть в окно еще одну неделю, и даже две. А то и четыре.

— Грета, ты можешь мне сказать, что происходит?

Какой мягкий голос! Грета никогда не слышала, чтобы Эмма говорила с такой нежностью. Она пошла на зов этого голоса, манившего как песня сирены, и вдруг встретилась взглядом со светлыми глазами подруги.

— Нельзя держать все внутри.

Еще как можно. Я с самого рождения только это и делаю.

— Рано или поздно ты взорвешься. Ты понимаешь это?

Нет.

— Ты порвала с Ансельмо?

Больно. Слова делают больно. Лучше не произносить их. Вопросы еще хуже слов. Они могут разбить на мелкие осколки годы лжи коварной кривой вопросительного знака. Именно поэтому на некоторые вопросы необходимо отвечать вопросами.

— Зачем ты это делаешь? Зачем тебе все время улаживать чужие дела? Тебе так легче? Так ты чувствуешь себя единственной и неповторимой?

Эмма улыбнулась. Так улыбаются, глядя на детей, рвущих рисунки, которые у них не получились.

— Нет, просто я тебя люблю, — сказала она вполголоса.

— Молодец.

— Я знаю.

— А я тебя не переношу.

— Придется научиться, потому что у меня нет ни малейшего желания оставлять тебя одну.

Эмма вдруг подалась вперед и обняла свою соседку по парте:

— Ясно тебе, Грета Бианки?

Грета сидела неподвижно. Она не обняла Эмму, но и не оттолкнула ее. Гладкие рыжие волосы приятно ласкали щеку. От них исходил легкий аромат.

— Ты сбежала, да?

Да.

— И теперь не осмеливаешься позвонить ему?

Голова Греты кивнула в рыжих волосах.

— Ты бы хотела позвонить?

— Нет, — сказала она, ни секунды не сомневаясь.

— Но ты бы хотела найти способ снова быть рядом с ним?

Грета закрыла глаза и покачала головой. Нет. Это трудно, но по-другому нельзя.

— Тогда нам надо продумать курс восстановительного лечения.

Эмма обеими руками подняла ее голову и ободряюще заглянула в глаза:

— Да?

Грета кивнула.

Да.

Доктор Килдэр выпрямила спину, положила руки на колени и приготовилась взять на себя заботу о разбитом сердце своей подруги:

— Положись на меня, darling. Я знаю верное средство. Называется «четырехэтапная терапия».

— Что такое четырехэтапная терапия? — спросила Лючия, словно из ниоткуда возникшая за их плечами.

— Болтовня, Прическа, Шопинг и Шоколад.

— А-бал-деть! — округлила глаза наследница рода Де Мартино.

Лючия и Эмма рассмеялись. Грета смотрела на них молча, размышляя о других способах лечения, очень жестких и далеко не самых восстановительных, которые она бы с удовольствием прописала своим заботливым подругам. Она не стала называть их вслух — решила, что сейчас лучше слушать, чем говорить. Но, увы, прежде чем Эмма успела расписать во всех подробностях свое верное средство, в класс вошла Моретти. Возвышаясь, словно амазонка на коне, на своих леопардовых каблуках, она быстро рассадила всех по местам грозным и довольным рычанием:

— Сегодня у нас устный опрос.

Ансельмо прислушивался, как резкие звуки громоздились в комнате, вырываясь из отцовского радио отрывками сбивчивого монолога. Ноты вибрировали всхлипами, хотели объяснить, обвинить, простить, потом передумывали и возвращались обратно. Адажио или фортиссимо.[2] Звуки сбивали, загоняя слушателя в лабиринт надежд и подозрений. Казалось, музыка Томаса Эдиса лишена направления, и вдруг она подхватывала тебя стремительной фугой и забрасывала куда-то очень далеко, где искать ориентиры было невозможно и бессмысленно.

Ансельмо ухватился за глубокий низкий звук барабана, отбивавшего тишину. Тишину, которая длилась семь дней. Потом перевел взгляд на небо за окном веломастерской. Грустный голос диктора объявил название прослушанного произведения: Asyla. У Ансельмо возникло ощущение, что безумный гений английского композитора даже облака в небе разложил на полосы света и мягкую вату. Облака никогда не бывают похожи друг на друга. Сколько он их видел? Он не помнил. Можно запомнить облако? Очередной ненужный вопрос. С тех пор как ушла Грета, он только и делал, что задавал сам себе ненужные вопросы. Намного более ненужные, чем обычно. Нехороший знак.

— Ансельмо, — снова позвал отец.

— Да?

— Винт.

Резкий свист давно звал в дорогу. Ансельмо не слышал его. Неизбежное последствие ненужных вопросов. Точнее, их избытка. Он вышел на улицу и посмотрел на быстро вертящийся винт перед мастерской. Теплый ветер растрепал его каштановые волосы. Ансельмо поднял глаза в небо и увидел четкую полоску. Она разрезала на две ровные половины голубой свод и пряталась за домами, скрывавшими линию горизонта.

— Какого она цвета? — спросил Гвидо.

— Зеленая.

Как глаза Греты.

— Зеленый — это когда слишком поздно или, наоборот, слишком рано, но так и должно быть, — процитировал Гвидо.

Ансельмо не слушал его. Лучше никого не слушать и ничего не слышать, чтобы не оказаться в эпицентре нового урагана ненужных вопросов. Он взял свою почтальонскую сумку, сел на велосипед, попрощался с отцом и улетел вслед за ветром. Глаза смотрели в небо, ноги крутили педали.

— Удачи! — крикнул Гвидо, глядя, как сын исчезает за поворотом.

Ансельмо его не слышал. Он слышал только свои ноги. Тяжелые, как никогда раньше.

«Раньше» было, когда не было ее. Когда слово «любовь» было пустым звуком. Теперь он знал, что так, как раньше, не будет больше никогда. Что отныне, что бы он ни делал, он будет все больше тосковать по Грете. Он принялся быстрее крутить педали в надежде скорее причалить куда-нибудь, следуя за зеленой полоской света. Он мчался за ней, пока она не стала вдруг тоньше. Посланник проехал еще немного, полоска превратилась в струйку дыма и исчезла на берегу озера, неожиданно возникшего в самом центре района EUR.

Ансельмо затормозил и посмотрел на правильное прямоугольное зеркало воды. Прямые линии, непривычные в извилистой архитектуре Рима.

Две лодки морщинили ровную гладь, лениво скользя среди солнечных бликов, с берега доносились голоса мам с детскими колясками и друзей, завтракавших в беседках вокруг озера. Жизнь, казалось, веселее текла на берегу искусственного водоема. Ансельмо пересек спуск, восстанавливая дыхание, и добрался наконец до источника своей потухшей полоски. У кромки воды, за камнем, похожим на стул, он нашел полосатый шарф. Судя по всему — ручной работы. Испачканные в грязи кисти выглядели очень грустно. Ансельмо собрал их в ладони и закрыл глаза, готовясь записать цифры в свой дневник. Так всегда было раньше: каждый раз, найдя потерянное послание, он сжимал его в руке и закрывал глаза. И в темноте появлялись цифры — таинственный шифр. Ансельмо не знал, откуда они возникают, но очень хорошо знал, для чего они ему. Первое число означало месяц, следующие два — часы и минуты. Временные координаты для вручения послания. Точный день он узнавал позже, наблюдая за тем, как меняется цвет световой полоски на складе в секретной комнате, устроенной на задворках веломастерской.

Но сегодня, когда Ансельмо увидел едва наметившиеся в темноте цифры, все пошло по-другому. Он вдруг услышал слова, которые захватили в заложники все его внимание: «Я люблю тебя».

Посланник резко обернулся, ослепленный отражением солнца в воде. Он заметил маленькую фигуру и тень своей руки, протянутой кому-то.

На мгновение ему показалось, что это Грета. Совершенное мгновение. Потом глаза привыкли к яркому свету, и изображение стало более четким. Это была не она. Чужая рука сжала руку незнакомой девушки и увела ее за собой. Ансельмо опустил веки, чтобы не видеть влюбленных, но его глаза наполнились слезами. Он почувствовал, как слезы набухают под ресницами и смывают все, в том числе слабый след цифр.

Он подождал еще какое-то время, показавшееся ему бесконечным.

Ничего. Он не видел ничего.

Только слезы и темнота.

— Прыжок кого?

— Ягуара, — повторил Шагалыч.

— Абалдеть! — выдохнула Лючия. — Это, наверное, очень трудно…

— Да, надо признать, не просто, — пожал плечами довольный собой юноша.

Потом, внимательно изучив кривой обод колеса, которое он пытался починить, хватил по металлу точным ударом молотка. Звук эхом пронесся по мастерской, и Шагалыч прислушался к нему, удовлетворенный эффектом.

— Я бы никогда так не смогла, — не скрывая восхищения, призналась Лючия.

— Твоя «Грациелла» не создана для прыжков.

— Моя «Грациелла» прекрасна! — ответила Лючия с обидой в голосе и легонько толкнула Шагалыча, чтобы подчеркнуть свое недовольство.

Художник подскочил на месте. «А ты прекрасней всех», — хотел сказать он, но вместо этого покраснел, опустил глаза, смутившись от этого легкого прикосновения, и попытался сжать молоток в неожиданно размякших руках.

— В любом случае, у меня пока тоже не очень хорошо получилось, — добавил он, нанося еще один удар по ободу.

— Только будь осторожен, пожалуйста, — сказала Лючия с нежной улыбкой. — Все эти прыжки — это так опасно.

Она волнуется за него. Она в самом деле переживает. За него. Шагалыч почувствовал, как его лицо принимает самое глупое выражение из всех возможных, а гордая ухмылка ягуара уступает место вялой улыбке вареной воблы.

— Да. Хорошо. Буду осторожен.

Он снова ударил по железу и попал себе прямо по большому пальцу.

— Ой-ой-ой!

— Бедненький! Тебе больно?

— Нет-нет, ничего, — промычал Шагалыч.

— Постой, дай я посмотрю.

Лючия изучила ушибленный палец.

— Его надо под холодную воду, — сказала она, взяла Шагалыча за руку и повела за собой в ванную.

— Лучше? — заботливо спросила Лючия, когда они стояли перед раковиной.

— Лучше не бывает.

Шагалыч посмотрел на себя в зеркало и увидел в нем вареную воблу. К нему вернулась гордость, надо было что-нибудь сказать, все что угодно, только бы смыть с лица это идиотское выражение.

— А почему твои подружки не пришли? — нашелся художник.

— Они проводят четырехэтапную терапию.

— Что?!

— Болтовня, Прическа, Шопинг и Шоколад. Они решили начать со второго этапа.

— Прическа?

— Да.

— В смысле, Грета сопровождает Эмму в парикмахерскую?

— Нет, с Эммой все в порядке. Ей не нужна терапия. Это Грете надо лечиться.

— Она заболела?

Лючия посмотрела на Шагалыча с удивлением. Наверное, она не должна говорить с ним о таких вещах. Это же их девчачьи дела.

— Ничего, скоро ей станет лучше. И тебе тоже.

Снова эта предательская вареная вобла! Ягуар, сдавшись, фыркнул откуда-то издалека и отправился в свою темную пещеру.

— Мне и так хорошо.

— Смотри, как тебе хорошо! — захлопала в ладоши Эмма, глядя на отражение Греты в зеркале Габриэлло, дизайнера причесок.

Габриэлло скрестил руки на груди и сделал шаг назад, чтобы лучше осмотреть плоды своего труда.

— Это было непросто, — заметил он, — девушка попала в мои руки в несколько запущенном виде.

Он говорил так громко, будто четыре ассистента, что сидели за его спиной на трехногих табуретках как на жердочках, были партером на тысячу человек, ловившим каждое его слово.

— Нам пришлось восстановить структуру и поработать над объемом.

Мастер употребил множественное число, очевидно, имея в виду команду своих преданных помощников, которым не дал вымолвить и слова.

— Короткая стрижка требует фривольности и точности, — скандировал Габриэлло со страстью эпического декламатора. — И в итоге…

Длинная пауза. Эффект саспенса. Шаг вперед, легкое движение руки — и накидка слетела с плеч Греты, как слетает покрывало с произведения искусства.

— …перед вами настоящая женщина.

Вздохи волнения с тыла и громкая похвала Эммы:

— Ты просто художник! Что скажешь, Грета? Тебе нравится?

Грета посмотрела на незнакомую женщину, шпионившую за ней с той стороны зеркального стекла. У нее были более светлые волосы, медового цвета. Женщина провела по ним рукой. Приятный запах, подумала Грета. Как от волос Эммы. Легкая волна с левой стороны лица. Очень фривольная. На затылке коротко, чтобы подчеркнуть тонкую линию шеи. Грете это напомнило стебель цветка. С нежными светлыми лепестками. Ромашка. Или подснежник. Она еще раз посмотрела на себя в зеркало и подумала, что она — цветок.

— Да, нравится.

— Если ты счастлива, то и я счастлив, — продекламировал Габриэлло, приложив руку к груди.

Эмма посмотрела на подругу, которая ответила ей взглядом сообщницы. Они едва сдерживались, чтобы не рассмеяться.

— Мама зайдет оплатить счет в четверг. Как всегда.

Дизайнер причесок приподнял брови и сделал легкое движение рукой, будто отгоняя столь вульгарную тему для разговора.

— А ты когда зайдешь, солнце мое? Нам надо сделать примочки. Что-то ты у меня теряешь глянец.

Грустный вздох, материнский взгляд.

— Скоро, Габриэлло, скоро.

— Хочешь, оставайся сейчас? Это недолго. Мы за полчасика все сделаем.

— Сейчас не могу. Мы страшно заняты.

Эмма подмигнула Грете и взяла ее за руку:

— Идем?

Они оставили Габриэлло и его прислужников отмечать успех нового шедевра мастера и выбежали на улицу, готовые к третьему этапу.

Шопинг! «Шопинг» звучит лучше, чем «покупки». Веселее, — затараторила Эмма. — Тут рядом есть магазинчик shabby chic…

— Shabby что?

— Шик! Одно из тех мест, куда моя мама никогда бы не зашла…

Грета взглянула на нее вопросительно:

— То есть?

— То есть это идеальное место для нас.

У Эммы был очень счастливый вид, она излучала заразительную радость. Грета решила отдаться на волю этого веселого ветра и вдохнуть немного свежего воздуха. Они вошли в магазин и оказались в святилище странных нарядов и аксессуаров, которые, казалось, вышли из бабушкиного сундука. И надо признать, бабушка та была натурой весьма эксцентричной. Грета поначалу растерялась, но потом заметила, что некая человеколюбивая продавщица разложила этот ворох тканей и лент в цветовой гамме. От белого до черного, через все оттенки спектра, воспринимаемые человеческим глазом.

Грета окунулась в черный и вздохнула с облегчением. Но Эмма была начеку:

— Да, что и говорить, черный очень идет блондинкам. Но иногда стоит попробовать что-то другое, тебе не кажется?

Не кажется.

— Я бы тебе предложила… — Эмма помедлила, проводя пальцем в обратном направлении и продвигаясь к самому центру радуги, созданной из висевших на плечиках одежд, — изумрудно-зеленый. Он подчеркнет цвет твоих глаз.

— Мне не идет зеленый, — сообщила Грета.

— Смотри, какой комбинезон-шорты! Как будто специально для тебя! В нем будет удобно ездить на велосипеде. Ты можешь даже оставить эти жуткие черные ботинки, но сохранить при этом чуть-чуть женственности.

— Ну правда, Эмма. Я и так уже постригла волосы…

— Просто примерь! — приказала подруга. — Когда ты увидишь себя в нем, ты не захочешь его снимать. Я уверена.

Грета снова сдалась перед напором Эмминого энтузиазма. Послушно пошла в примерочную и задвинула за собой плотную штору. Потом повернулась к зеркалу и увидела шляпу. Серую мужскую шляпу, висевшую над зеркалом. Рядом со своим отражением она вдруг представила фигуру Ансельмо. Он всегда носил такую шляпу. Грета не двигалась. И не дышала. Она не знала, сколько времени так простояла. Потом за ее плечами резко рванули штору:

— Грета! Ты меня слышишь?

Нет, она ничего не слышала.

— Ты… Ты его даже не надела!..

Грета повернулась к Эмме, но видела перед собой только призрак, возникший в зеркале.

— Прости, — сказала она, возвращая ей комбинезон. — Сама видишь, это все бессмысленно.

— Что бессмысленно? Подожди!

Ответа не было. Только пустота. Дырка в центре сердца. И с этим ничего нельзя было поделать. Бессмысленно пытаться заполнить пустоту новой тряпкой или прической.

— Мне надо домой.

— Прямо сейчас? Подожди!

— Я и так ждала слишком долго.

Грета попрощалась и вышла на улицу. Она шла медленно, едва волоча ноги. Он был ей нужен. Как воздух. Запах ветра и дороги. Хотя бы еще один раз. Всего лишь один. Она отвязала Мерлина и направилась в сторону Корвиале. Минут через пятнадцать она может быть в мастерской. Войти. Обнять его. Вдохнуть запах его кожи между подбородком и плечом. Пятнадцать минут. Потом десять. Пять. Минута. Грета выехала на улицу Джентилини с легким сердцем и ощущением безрассудного предчувствия счастья. Когда все теряет смысл, нет смысла бояться. Чтобы переломить судьбу, достаточно нескольких секунд просветленного безумия. А иногда и того меньше: пять ударов по педалям. И потом будет он. Причал его объятий. Конец пути.

Грета подкатила ко входу в мастерскую, но не смогла остановиться.

Она приехала домой страшно голодная. Смела остатки ужина — и не наелась. Ей захотелось пить. Она выпила воды, молока, снова воды, апельсинового сока. Ей чего-то не хватало. Четвертого этапа. Шоколада. Во всей квартире не было и тени шоколадной плитки. Она могла выйти и купить ее. Ни малейшего желания. Ей захотелось спать. Заснуть глубоким, темным, как шоколад, сном и больше никогда не просыпаться. Она бросилась на кровать и ухватилась за подушку. Потом закрыла глаза и вытянула руку. И вдруг нащупала что-то под простыней. Тонкий край конверта. Письмо, которое для нее нашел Ансельмо. Грета совсем забыла о нем. Она поднесла конверт к носу в поисках следа его запаха. Конверт ничем не пах. Она открыла его. Как будто, сделав это, могла на минуту снова оказаться рядом с ним. Она не нашла в конверте человека, которого любила, — она встретилась там с мужчиной, о котором не вспоминала много лет.

Грета вполголоса произнесла номер телефона, как магическую формулу слишком опасного заклинания. Она не видела своего отца десять лет. Последнее воспоминание о нем — ее третий день рождения. Отец подарил ей белого волка и пообещал, что скоро вернется, а волк пока будет ее охранять.

— Когда ты вернешься? — спросила она.

Он что-то ответил. Она не помнила что именно. Да и какая разница. Все равно это была ложь.

Сначала она считала дни, потом недели, потом месяцы. Потом она перестала считать. И перестала разговаривать с белым волком. Но волк не обижался. Он продолжал смотреть на нее блестящими глазами и охранять ее постель. Как глупо, думала Грета. Волк должен кусаться, а не сидеть тихоней на кровати. Чтобы наказать его, она оторвала ему нос. Но волк не разозлился. Тогда она решила запереть его в самом темном углу шкафа. А потом забыла о нем. Он не напоминал о себе и восемь лет смирно просидел в темноте — без носа, но навострив уши, готовый в любую минуту наброситься на злодеев.

На свой двенадцатый день рождения Грета попросила пару высоких черных ботинок и разрешения выбросить все платья в цветочек, которые мама упорно ей покупала. Ей подарили и ботинки, и разрешение. Складывая свою старую детскую одежду в черный мешок, Грета нашла волка. Он все эти годы сидел в шкафу. Без носа, в темноте. Ей захотелось обнять его. И поцеловать в безносую морду. Но она не сделала ни того, ни другого. Вместо этого она оторвала деревянную пуговицу от старого платья в розовых бутонах и божьих коровках и пришила ее к вытянутой волчьей морде. А потом дала ему имя: Волк.

Грета положила письмо на стол, а Волка себе на грудь. Посмотрела ему прямо в глаза и спросила:

— Ты готов кусаться?