Тарквиний Гордый

ГЛАВА XII Амальтея в беседке

Стоял полдень. Сильные порывы вихря, отголоски кончившейся бури, все еще временами проносились, гоня перед собою по быстро расчищенному небу густые белые облака, а на земле крутя по лужайкам столбы из соломинок, стружек, вялых листьев, и всякого легкого хлама, занесенного от жилищ человеческих поднимая это в одном месте и рассыпая в другом.

Был зимний итальянский день из тех, что житель Севера назвал бы теплым.

Турн прилег на послеобеденный отдых, но Брут предпочел бродить по саду. Он любил зимние прогулки больше летних, потому что теперь не приходилось задыхаться в удушливо-раскаленной атмосфере; его не одолевали докучливые мухи, не жужжали, не кусались комары.

Рабы тоже попрятались, как мыши по норам, в свои помещения на всеобщий отдых; даже собаки привыкли забиваться в конуры; одни куры клохтали по двору, да воробьи чирикали на крышах.

В огромном саду усадьбы, на каменной лавочке полуразвалившейся от времени беседки, среди которой выросло огромное дерево, сидела Амальтея, прилежно занимаясь шитьем. Подле нее в корзинке спал ее ребенок, крошечное существо, которому было всего два месяца от рождения.

Дочь Грецина была очень красивая невольница, поэтому никого не удивляла носившаяся о ней по округу молва, будто она отклонила ухаживания многих хороших женихов по той причине, что находится в тайном браке с кем-то из благородных.

Амальтея была гораздо больше гречанка видом, в отца, нежели итальянка, в мать, высока ростом и стройна, с пышным, роскошным бюстом.

Белизна кожи ее прекрасного лица оттенялась еще резче чернотою курчавых волос, длинных и густых, распустившихся теперь по спине и плечам, потому что, ради времени сиесты, и весь ее костюм сидел на ней небрежно.

Поношенное коричневое платье из дорогого сукна с полинялыми голубыми вышивками, очевидно, подаренное госпожой, порыжелые ремни мягких сандалий из хорошей кожи, все это развязано, распущено, распоясано, в час общего отдыха.

Амальтея не предполагала, чтобы в этот дальний угол господского сада теперь кто-нибудь мог придти свидетелем ее туалетной небрежности.

Все знали, что на заре этого дня Турн призывал Сильвина, приносил ему в беседке жертву из амфоры вина, в то же время тайком шепотом, обрекая Амальтею с ее ребенком. Приказав рабыне сидеть весь день тут, он прочим запретил ходить к ней.

Брут, по особому свойству своей эксцентричной головы, успел все это забыть и забрался в глушь сада, бродя туда и сюда.

Амальтее послышалось, будто около стены беседки скрипит гравий дорожки под чьими-то ногами; она повернулась в ту сторону, но тотчас опять наклонилась к работе, продолжая вполголоса напевать прерванную песню, никого не увидев.

Брут тихо бродил по аллеям, скрытый от невольницы кустами, останавливался, любовался цветами, наконец, позабывши запрет друга, свернул на дорожку и увидел красавицу.

– Амальтея! – Позвал он.

– Здравствуй, господин, – отозвалась молодая женщина спокойно и приветливо, плавно воткнула иголку в шитье, взглянула на господского гостя с улыбкой и слегка поклонилась ему, тихо, грациозно.

– Право, воспетая Гомером Елена была не лучшее ее! – подумалось Бруту. – Какой счастливец успел завладеть ее сердцем?!

Он готов был влюбиться в эту прелестную гречанку, умную, горделивую, в некотором смысле даже образованную, с которой можно приятно сидеть в час сиесты, беседуя о пустяках.

Брут был для Амальтеи патриций, но не господин, хоть она и называла его так из вежливости, – господский приятель не властный над нею; поэтому она относилась к нему без страха и подобострастия, даже не встала с лавочки.

– Я желал бы побеседовать с тобою, Амальтея, о важных делах, – заговорил Брут. – Хочу сказать тебе про твоего господина.

Она стянула пояс на своей талии, кокетливо охорашиваясь.

Когда Марк Вулкаций и другие молодые патриции являлись к Амальтее и заставали ее таким же образом одну, они обыкновенно заигрывали с нею, заигрывал и Брут. Она молча ждала, что такое он скажет ей, глубоко вздохнула, и задумчиво устремила глаза вдаль, где за садом едва виднелся сквозь листву дом помещика.

– Тяжелые времена переживаем мы! – заговорил эксцентрик.

– Да, господин.

– Дорогая Амальтея, я боюсь сойти с ума от мучающих меня опасений. Твои господа могут погибнуть.

– Отчего, господин?

– Я уверен, что регент, Руф, Клуилий и Марк Вулкаций устроили это; они подкупили и запугали Балвентия, а потом подучили поселян принести его в жертву, чтобы некому было сказать, где с его помощью они зарыли много чего-то краденого, неизвестно с какою целью.

– В свинарне, господин. Теперешний сторож жалуется, что каждую полночь Сильвин повадился пугать свиней и все там изрыл, как будто ищет, чтобы вынуть спрятанное и унести оттуда.

– А вот, мы его поймаем на эту приманку, – Брут указал на стоявшую в проломе амфору вина, – и заставим все сказать.

– Так, господин, но я уверена, что днем он не придет.

– Не наведешь ли ты меня на мысль, Амальтея? Не посоветуешь ли, как убедить Турна не ездить на завтрашнее заседание в Ариций? Ему там, достоверно знаю, грозит опасность.

– Я едва ли буду тебе полезна; я мало знаю, как живут господа; они наезжают к нам не часто и не надолго.

– Арпин надоумил бы меня, что следует делать, но его нет: Арпин ушел к своей матери в Самний и дорогою неизвестно от кого погиб.

– У нас все жалеют его. Мне думается вот что: ты, конечно, знаешь, что Вераний, которого ты считаешь Вулкацием, навязчиво приставал ко мне, а мой обманутый отец, сбитый с толка его болтовнёю, хотел насильно отдать меня за него, но Вераний внезапно исчез... Ты говоришь, что это патриций, старший внук нашего соседа фламина, но мой брат Ультим вселил во многих у нас уверенность, что этим невольником Веранием был не Вулкаций, а Сильвин Инва; он лишь принимал вид Вулкация, когда ходил к колдунье Диркее, а у нас назывался царским оруженосцем.

Амальтея стала рассказывать все слухи о знаменитом лешем, о всех его проделках, глумлениях, каверзах поселянам этого округа, о всех напрасных попытках изловить или убить его.

Брут любовался ею; взор прелестной невольницы притягивал его как сокровенная бездна, манящая таинственностью ее недр, где недоступно исследованию кроются два волшебных черных алмаза, сверкающих, как лучи солнца, под красивыми дугами правильных бровей.

Молодой вдовец готов был влюбиться в эту очаровательную гречанку.

Горделивая осанка Амальтеи не имела в себе ничего специально рабского, потому что, воспитанная вдали от господ, Амальтея не приучена льстить, а напротив, как дочь управляющего, она себя считала выше деревенских.

В семье господ все ее любили; знали ее и многие из их знакомых, отличали от прочей прислуги, тешили подарками.