Татьянин день

102

Сижу в автобусе, мчащемся по какой-то стране, которая называется Эстония. Красота необыкновенная — озера, кущи, монастыри, рощи, а сердце в Тарту, на русском кладбище. Рядом Софуля, она положила свою руку на мою, лежащую на сидении, душе теплее.

Вдруг с невероятной ясностью понимаю: ей еще хуже, чем мне ведь Алеша умер, а ее муж жив, здесь, где-то рядом, в другой семье, предал ее, предал любовь, предал жизнь, бррр! Это страшнее смерти!

Хихикая, пытаюсь острить:

— А что, если я, назло вам возьму да и повешусь или выпью какую-нибудь гадость…

Софуля как-то странно икнула, не повернулась, жалобно, нежно улыбнулась, ей совсем плохо, я накрыла ее руку своей, теперь ее душе теплее.

Едем долго. Успеть бы до сумерек на кладбище…

Бежим к русскому, православному участку в дальнем конце кладбища.

Останавливаюсь как вкопанная перед большим деревянным русским крестом.

Поверить, что Алеша здесь, не могу. Его голос тихий… мягкий: «Здравствуй, любимая! Прекрасная! Единственная! Я ждал тебя! Я знал, что ты придешь!»

Алеша стоит за крестом, руки положил на поперечье; ясное, живое лицо, необыкновенное, из глаз сияние…

— Не огорчайся, что я умер… это даже хорошо… что было бы с нами… с нашей любовью… вечной… глубокой…светлой… живи ради меня… мы встретимся… иди, любовь моя… иди… уже темно…

Я рождаюсь во второй раз, только теперь у меня нет крова над головой, нет ни кола ни двора, существовать не на что, мне сорок лет, подкошенная трава, бьющегося сердца рядом нет… Говорят, что раскапризничавшийся ребенок затихает у груди матери, потому что слышит стук ее сердца, к которому он так привык за девять месяцев…

Заяц с Димой настояли, чтобы сделала для Теодора Михайловича кардиограмму: стенокардия, предынфарктное состояние, аритмия, ишемия, гемоглобин неприлично мал, кислотность нулевая… Теодор Михайлович настаивает на молоке из-под коровы и ни в коем случае не идти к врачам. Куда податься? Нельзя же, как брошенный щенок, бежать за всеми, кто ласково на тебя посмотрит, а жить… в собачьей конуре, но только не у детей… я не смею взваливать на их плечи себя, свои беды, свою судьбу, они будут за это презирать, не любить…

Что же ты наделал, Алеша, задел сияющим крылом и исчез, и унес с собой свет…

Почему не звонят Ядя, Юрка, Наташа, Костя… неужели все еще боятся?

С улицы возвращаюсь с разорванным сердцем — прямо на меня идут как бы бывшие друзья: жили, ели, приходили, как в свой дом. Идут, поленившись даже отвести глаза, как сквозь призрак… сквозь пустоту… и вдруг кто-то, совсем чужой, бросается, обнимает, целует, рыдает на плече и убегает, так и не сказав от волнения ни слова… для меня остается тайной, за что меня любят зрители, я же ничего интересного не сыграла… это тайна кинематографа: зрители тебя соединяют с образом твоей героини… для меня ведь тоже Грета Гарбо таинственная королева… и сама Москва… совсем не та, совсем не похожа на ту, из которой меня вырвали — пьянство, грязь… на тротуаре валялся пьяный, прилично одетый мужчина и, еле ворочая языком, пытался петь гимн, еще страннее, что все бежали мимо, обходя его… грубость, мат беспросветный, гиперболический при детях и стариках… в языке появился жаргон… неужели все это приползло сюда из лагерей… все как будто куда-то валится… неужели это видно только мне, отсутствовавшей шесть лет… почему народ так изменился… вороватый, жадный, завистливый, наглый… когда была маленькой, я мечтала стать царицей, чтобы сделать всех богатыми, добрыми, честными, и, если бы у меня в руках был волшебный микрофон, я бы закричала на всю Россию, пусть бы меня услышали все и тот, валявшийся на тротуаре: народ мой, русские, опомнитесь, гибнет нация, перестаньте воровать, пресмыкаться, перестаньте заливать душу водкой, перестаньте лгать, кривить душой, верьте во что угодно, даже в вашу коммунистическую партию, в которую вы вступаете за блага, верьте искренно, истинно, без веры человек ничто, былинка, у вас же золотые руки, талантливые головы, диву даешься, как вы до всего можете дойти своей смекалкой, изберите лучших, достойных в правительство, будьте вместе, будьте едины, и вы опять станете могущественной, красивой нацией, вы же ею были, верните свой красивейший в мире язык, нация без языка уже не нация…

Слава Богу рассвет…

Прав ли был Папа, воспитывая меня в презрении к политике, скрывая от меня свое все плохое… и теперь, в сорок лет, я должна все постигать сама… что происходит в стране… что творится в мире… в душах, в умах…

Междугородный звонок.

Зайчик! Горло сдавило. Говорить не можем. Завтра они прилетают. Сегодня ко мне привезут внуков.

Ложиться бессмысленно, шагаю по квартире…