Татьянин день

58

За «намордником» вьюга! Вьюга… Значит, наверное, это уже февраль! А почему это я жду весну, лето? Дурочка, я же приближаюсь к своему концу… нет… на Лубянке умереть не дадут — не положено, в больницу точно не положат… значит, все-таки что-то должно произойти…

Интересно, у меня в голове все еще дома или уже нет… Прогуливаюсь по своей жизни, как по аллее… Мысленно пою: сначала во мне возникает музыка большого оркестра, потом подхватывает мелодия… А может быть, Берия приказал меня арестовать… почему о нем никто ни слова… нет! Нет! И нет! Он, наверное, и не знает о моем аресте… мало ли что я ему наговорила… он над этим, если умный, должен смеяться… моська на слона… а насилие… ему, человеку, привыкшему получать все, чего только он ни пожелает, доставляет наслаждение, как всем завоевателям во все века… только ему от меня было нужно еще что-то другое… когда мы вошли в его загородный дом и я увидела зимний сад с апельсинами и лимонами, он своей лисьей хитростью понял мое удивление, и только мы сели за стол, передо мной, как в сказке, появилось блюдо с этими только что сорванными с веток апельсинами и лимонами… неужели тогда, в первый раз, он меня готовил для Сталина…

Какой невыносимый, тяжелый день… значит, с Георгием Марковичем плохо… его сердце на волоске… его мысли обо мне… я схожу с ума, когда думаю о том, как он ждет моего письма со свободы… до конца ведь всего он о нашем строе не знает… а такое прийти в голову нормальному человеку не может… Георгий Маркович… Нэди — даже в моей-то голове не умещается! Зачем их надо уничтожать! Только за то, что Нэди слишком много знает о Лубянке, так же как та несчастная фрау!

Здесь пол, стены, потолок — все пропитано муками, голодом, страданиями, горем, бессонницей, тоской, давит все, душит… от глазка не отходят! Следствие было игрушкой! Владо выплыл из стен прекрасным, нежным, сияющим, любящим, преданным, сердце с его сердцем бьется ровнее… жизнь выносимее… Где он? Знает ли маршал о нашем романе? Простил или мстит? Разрешил бы Владо жениться на мне? А если бы я тогда уехала к Тито в Югославию, как бы я жила на чужбине в золотой клетке… я нашла бы своего Марса и поставила бы его в хрустальную конюшню… я была бы богатой и сделала бы всех людей счастливыми…

Неужели весна! Над «намордником» солнце!

Весь день со мной Папа и ослепляющий свет из очей Баби, мы распеваем с Папой его любимый романс: «Вставай скорей, не стыдно ль спать, закрыв окно, предавшись грезам, давно малиновки звенят, и для тебя открылись розы…» Папа и пел не так, как все, только для себя и только в моем присутствии… и все Папа делал не так, как все… он ел так вкусно, так красиво, что сытые начинали хотеть есть, он улыбался так, что все вокруг начинали улыбаться… его лицо передо мной такое реальное, близкое… родное… и его материнские руки… у них с Малюшкой был настоящий роман, и эта пигалица, козявка, эти от горшка два вершка неслись Папе навстречу, только услышав его голос! У нас с Мамой она ревет, как будто ее режут на части, а как только Папа протягивает к ней руки, мгновенно замолкает и щебечет и смеется… так, наверное, было и со мной маленькой… Мама не могла скрыть свою ревность… один раз уже взрослой я видела у Папы в глазах слезы: мы стояли на нашем Никитском бульваре, Папа держал меня крепко за руку, раздался адский взрыв, Папа сжал мою руку так, что захватило дух: взорвали великий Храм Христа Спасителя, построенный на деньги народа героям, спасшим Россию от нашествия французов в восемьсот двенадцатом году… а когда выкорчевывали по приказу Сталина вековые деревья на Садовом кольце, посаженные еще при Петре, я впервые услышала, Папа ругается… «негодяи, ублюдки, изуверы»… представить не могу Зайца студенткой… а Наташа… прижилась ли она в доме… Мама любит Зайца какой-то эгоистической любовью, и ничего у нее, кроме Зайца, кофе и «Беломора», нет, она вела дом, никогда не работала, ни разу в жизни не зашла в магазин, все мы ей приносили… так она и прожила жизнь в невидимых митенках… бедная моя Мама… как моя молочная дочь… она старше Зайца на шесть дней, ей уже тоже семнадцать… у ее мамы началась грудница, пропало молоко, и пришлось мне ее выкармливать… она меня любила… что теперь она думает о моем аресте… Зайчишка мой, в какой институт ты поступила… где экономка… где домработница Паня… она же тоже еще совсем девочка; может быть, только на год старше Зайца… она меня боготворила, смотрела на меня как на икону… ее глаза, когда меня уводили, забыть невозможно… что же сейчас творится в ее душе…

Я счастливая! У меня был Папа! Я была любима! У меня были в искусстве горячие поклонники… друзья… враги… лет пять назад раздался телефонный звонок, звонила жена того самого милого ревнивого поклонника в Реалистическом театре, со смешной фамилией Аи, посвятившего мне тогда первую в моей жизни поэму, и сказала, что ее муж попал под трамвай и погиб и она хочет прочесть мне найденное в его столе написанное незадолго до смерти стихотворение:

И тихо добавила: «Он любил вас одну всю жизнь»… с той первой поэмы прошло пятнадцать лет… театр звенит во мне, как рассыпавшиеся золотые монеты… это, конечно, весна… ночью слышна капель… и я таю: этот пол я натираю, как и в четырнадцатой камере, до блеска, но теперь только кусочками, за целый день и через день, и это-то уж скрыть от них невозможно… пить воду стала меньше, появились отеки, неужели дистрофия…

Если бы мне сейчас сказали бежать к свободе, могла бы я добежать?.. Рассказывали, что когда открылись ворота нацистских лагерей, все бросились к воротам, многие не доползали и умерли у ворот… А собственно, за что я сижу… как узнать эту тайну… почему я здесь… зачем… жаль, что я не занималась политикой… было бы не так обидно… ну, в этой-то камере я за письмо к Сталину… а вообще… мучительно хочу вспомнить, что же я писала в этом письме… оно получилось большим и, видимо, получилось правдивым Лубянка и лагерь страшными… иначе бы Абакумов не пришел в такую ярость, перечитав его через два месяца… опять тайна «лубянковского двора»… почему он не вызвал меня сюда сразу, когда привезли… вел следствие… кто привез письмо?!

Мария Прокофьевна не выходит у меня из головы даже во сне… если Борис предал и ее, проклятие упадет на его голову.

Когда я думаю, что ее могли арестовать, а еще хуже — как ее избил муж, узнав о письме, избил так, что и Георгий Маркович не смог ее спасти и она погибла, как тот мальчик из Западной Украины, бежавший из лагеря, которого добили до смерти.

Муки становятся непереносимыми — сорваться нельзя, замуруют в карцер, и тогда мне конец…