Татьянин день

57

В форточку начал задувать холодный ветер, раньше темнеет, наверное, это уже ноябрь, получается, что я в одиночке больше трех месяцев.

Надо все разложить по полочкам и держаться!

Первое: никто еще от одиночек не умирал… а может быть, умирал…

Второе: с голода тоже на Лубянке никто не умер… хотя не знаю… Нэди… но когда Нэди становилась совсем плохой, ее тут же переводили на больничное питание, со мной этого не случится, и, как я понимаю, санчасть у меня в камере никогда не появится, если только на вынос тела… наблюдение за мной непрерывное… интересно, сам-то заходит в тюрьму или ему рапортуют обо всем до мелочей… если бы не плеврит, я была бы ого-го… назло Абакумову!..

Интересно, как я здесь числюсь?.. По номеру?.. В следственной тюрьме по закону нельзя держать заключенного с приговором… можно… нельзя… глупость… смешно… я железная маска… ведь действительно, как он кричал, никто никогда не узнает, что я здесь…

Третье: если даже я впаду в отчаяние, захочу покончить с собой… здесь этого сделать не дадут, можно не беспокоиться…

Четвертое, и самое главное, как говорят украинцы: «с глузду бы не з'ихать». Хочется заговорить, запеть, может быть, я разговаривать разучилась, делать этого ни в коем случае нельзя, может быть, Абакумов ждет чего-нибудь такого, чтобы объявить меня сумасшедшей… а вообще-то, что ему от меня надо… неужели это просто месть за пощечину, которую я ему все-таки, наверное, дала… не думаю… но арестована-то я действительно без ордера по его записке, ворвались полковники и схватили… мне теперь снится эта записка какая-то нечаянная, наспех, даже не на полном листе бумаги…

Пятое: не сломаться — ходить столько, сколько я ходила, я уже не могу, силы уплывают, гимнастику делаю в полноги, на оправке о холодной воды начинается озноб, изнуряет голод.

Шестое: не думать о доме, чтобы не биться головой о стену, здесь и этого не дадут сделать, свяжут… мысли о доме невыносимы… Какое счастье, что и дома, и с Левушкой все хорошо.

Щелчок ключа.

— На прогулку.

Прошло, наверное, недели две, как я отказываюсь от прогулок, вихрем начинает кружиться голова, и я стою у стенки, лучше, наверное, не терять силы и сидеть в камере, так чувствую интуитивно, а как лучше сберечь силы, не знаю… Нэди по крохам их берегла.

В «намордник» стали залетать снежинки… покружатся — улетают… что, уже зима?.. Теперь, наверное, скоро Новый год… как узнать, когда он придет… как-то осенью была такая вселенская тишина, что до меня долетел бой кремлевских курантов, и теперь сижу в шубе с приоткрытой форточкой, а вдруг опять долетит… девять… десять… одиннадцать… двенадцать… здравствуй, Новый, 51-й год!

Начались такие «сопли-слюни»… так мне себя жалко, такая я одинокая, брошенная, беззащитная… чтобы в глазок не увидели, что я плачу, легла на бок, и слезы незаметно стекают на переносицу, а потом в подушку… скорей бы весна…

Я теперь, чтобы не думать ни о чем, что может свести с ума, ставлю спектакли, снимаю фильмы, переделываю свои концерты, проигрываю роли, читаю монологи… увидела Джульетту перед принятием яда, не на роскошном ложе, а в ночной рубашке, на авансцене, по-детски сидящей на ковре, наивной, почти играющей с ядом… начало фильма: во весь экран женское, умное, сильное, красивое лицо… спокойно начинает говорить о красоте вселенной, а за ее головой клубятся войны, пожарища, смерти, рождаются дети, мечется человеческое безумие… Скорей бы весна, может быть, на «намордник» сядет воробей…

В Макаке что-то есть скрытое, глубоко спрятанное, внешне никак не проявляющееся: в нем железная вытренированность гэбэшника, такие же, как у всех, бусины вместо глаз, только у него совсем маленькие, черненькие бусинки, ему не более сорока, а может быть, и меньше — здесь все вечно немолодые, высокий, поджарый, как волк, он старший, значит, числится в лучших, у него планка от орденов больше всех… почему они носят планки, а не ордена… чтобы не звенели при исполнении служебных обязанностей?

В Макаке под всем этим есть человеческое, и, когда он дежурит, мне легче: при смене дежурств старшие обходят камеры, слышно, как щелкают ключи, — щелчок ключа, ко мне быстро входит Макака, его бусинки впиваются в мои глаза, и почти слышимо ощущаю: держитесь! И уже без всякой мистики: каши больше, чем в обычной порции, щи гуще, в рыбном супе попадается хвост или голова селедки! Может быть, он мой поклонник по искусству, видел мои фильмы… Сирано… представить Макаку в театре или даже в кино невозможно, все «эти» живут другой жизнью, они понятия не имеют, что оно, это самое искусство, существует… иначе здесь работать невозможно… и чуть не расхохоталась при мысли, что Макака может влюбиться, да еще в такой мешок с костями, каковым я сейчас являюсь… так что же это… не вытравленное, не выбитое, не удушенное человеческое? Он не боится смотреть мне в глаза, прибавлять каши… он же знает, что я не простая птица: у них есть какое-то свое тюремное дело, в котором пишется обо всех вызовах, к кому, когда, он же знал обо всех вызовах к Абакумову, значит, я птица абакумовская, а может быть, и повыше… и он видел мой приговор…