Тайфун над пограничной заставой

Тайфун над пограничной заставой

После бессонной трудной ночи и беспокойного дня, проведенного на стрельбище, чертовски хотелось спать, и старший лейтенант Василий Иванович Бочкарев уже предвкушал удовольствие, как он стащит, наконец, с гудящих ног сапоги, разденется и с наслаждением ляжет на свою холостяцкую солдатскую койку. Лампочка, как всегда, будет гореть не очень ярко, движок — тарахтеть, но это не помешает начальнику заставы по привычке взять в руки книжку и прочитать полстраницы, после чего сон окончательно сморит его. Он будет спать, не выключая электричества, беспокойно и чутко, пока не запищит над ухом зуммер телефона и дежурный по заставе, а может быть, заместитель, не вызовут его или же не зададут какой-либо вопрос, ответить на который, по их мнению, может только он.

Так было не раз, и так, возможно, будет и сегодня, но не раньше, чем он проведет боевой расчет — зачитает перед строем задание на предстоящие сутки, потом отправит на границу очередной наряд, потом проверит, как несут службу прожектористы, потом...

— Товарищ старший лейтенант, разрешите войти?

Бочкарев очнулся от своих мыслей, машинально ответил «Да» и поднял голову.

— Чего тебе, Федоренко?

— Доверенность заверить, товарищ старший лейтенант.

— Перевод?

— Так точно.

— Небось, разоряешь родителей... Они у тебя что, богачи?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, колхозники.

Не вставая со стула, а лишь повернувшись корпусом, Бочкарев потянул на себя ручку отпертого сейфа и достал печать.

Чтобы получить посылку, надо было переслать доверенность в ближайший поселок, километров за сто, а для этого ждать случайный попутный вертолет или же корабль, который два-три раза в году привозил на заставу продукты, боеприпасы и амуницию. Даже на шлюпке не всегда удавалось подойти к обрывистым скалам у заставы, и тогда, проболтавшись несколько часов на штормовой волне, корабль покидал негостеприимный берег.

— Долго ждать придется, Федоренко, — сказал Бочкарев, возвращая солдату заверенную доверенность.

— А нам не к спеху, товарищ старший лейтенант... Разрешите выйти?

Долгосрочный прогноз погоды на сентябрь предсказывал частые штормы, которые здесь, на Тихом океане, неофициально назывались тайфунчиками, что означало не панибратское отношение к ним, а скорее желание хотя бы на словах умерить их силу.

За пять лет, проведенных на Дальнем Востоке, сначала на одном из Курильских островов, а потом здесь, на восточном побережье Камчатки, Василий Иванович привык к тайфунам, землетрясениям, извержениям вулкана, снежный конус которого был виден из окна канцелярии, к горячим ключам, бившим вблизи заставы, даже к цунами, которые, к счастью, не были опасны для заставы: она стояла на крутом, тридцатиметровой высоты берегу, тогда как по подсчетам ученых самая сильная волна в этом месте не должна превышать двадцати семи метров.

Без стука, как-то суматошно вошел в канцелярию заместитель Бочкарева младший лейтенант Невиномысский, совсем юный на вид, с короткими черными волосами и ярким девичьим румянцем на тугих щеках. Манеры у младшего лейтенанта еще остались мальчишеские, угловатые, голос срывающийся, петушиный, и все это вместе взятое делало его больше похожим на солдата первого года службы, чем на офицера.

— Перепелица! — бросил на ходу заместитель.

Скрипнула дверь, и на пороге появился крупный солдат с веснушчатым широким лицом и резко очерченными розовыми кругами у висков — следами от только что снятых наушников.

— Товарищ младший лейтенант, по вашему приказанию... — начал он заученной скороговоркой.

— Курить есть? — перебил его Невиномысский.

Перепелица достал из кармана пачку дешевых сигарет, вынул одну и протянул ее заместителю начальника заставы.

— Разрешите идти?

— Идите!

— Владимир Павлович, ты когда кончишь стрелять папиросы у солдат? — спросил начальник заставы.

— Товарищ старший лейтенант, курить страсть хочется... А свои — тю-тю... — Румяное лицо заместителя приняло виновато-озорное выражение.

Как-то автоматически, не раздумывая, он подошел к стоявшему на шкафу транзисторному приемнику и до отказа повернул колесико. Передавали легкую музыку. Какой-то безголосый мужчина томно выводил: «Если любовь — лавина, лавина мне по плечу». Бочкарев поморщился и хотел было выключить «Спидолу», но тут песня окончилась и кто-то металлическим равнодушным голосом, без точек и запятых, начал читать прогноз погоды.

«Говорит камчатское метео. По восточному побережью ожидается облачная погода с прояснениями, ночью возможен дождь, ветер пять-шесть баллов, к исходу суток до восьми баллов, высота волны от полутора до четырех метров, температура воды десять-одиннадцать градусов...» Затем тот же металлический голос принялся повторять сводку, и Бочкарев выключил приемник.

«Даже радио нельзя послушать», — подумал Невиномысский, обижаясь на своего начальника. «Спидолу» он привез на заставу с собой, почти никогда не расставался с нею, носил по казарме, по двору, всегда включенную на полную мощность, и брал на квартиру, когда уходил спать.

За дверью слышались голоса, шаги. Только что окончились политзанятия, которые проводил Невиномысский в ленинской комнате, и пограничники, пользуясь несколькими свободными минутами, тихо переговаривались. Громко на заставе обычно не говорили, потому что рядом, в спальных помещениях, всегда кто-нибудь отдыхал — вернувшиеся со службы или готовившиеся к ней. Каждому, кто сейчас стоял в сушилке, предстояло через несколько минут снова заняться делом — кому-то идти на границу, кому-то работать на кухне, кому-то доить коров, кому-то стоять у заставы. В этой таежной глуши, где ближайший поселок находился в ста километрах, едва ли кто попытается проникнуть незамеченным в казарму, но инструкцию нарушать не полагалось и часовой нес свою службу.

Правда, было бы неверным утверждать, что вокруг была одна пустота. В двадцати километрах от заставы жила семья охотников, муж, жена и дочка лет двенадцати, чуть дальше на север стоял домик метеостанции, там тоже обосновались четверо, на другом фланге разбили свой маленький лагерь геологи ленинградской экспедиции. Все эти люди были известны на заставе и порой заходили к пограничникам в гости.

«Давненько никого не было», — устало подумал Бочкарев. Тут он мысленно немного оживился, вспомнив геолога Наташу. Когда нынешней весной она впервые появилась в их погранзоне, первый же наряд задержал ее и привел на заставу. Разговаривал с Наташей сам Бочкарев, собрался было писать протокол о нарушении пограничного режима, но тут приехал на лошади начальник геологов Николай Павлович — выручать своего работника — и привез нужные документы.

...По-прежнему хотелось спать, но одолевали мелкие повседневные заботы. Только что зашел старшина, уселся на стул возле своего письменного стола, стоявшего перпендикулярно к столу начальника заставы, и, уставившись покрасневшими от недосыпания глазами на Бочкарева, спросил.

— Товарищ старший лейтенант, сено мы в конце концов укроем, или его унесет, как в прошлом году?

— На это, Иван Иванович, старшина есть.

— А людей кто старшине даст?

Старшина Иван Иванович Стародубцев был самым пожилым на заставе, лет под пятьдесят, носил усы и досконально знал не только свое дело, но и обязанности заставных начальников, и эти знания, приобретенные большим опытом пограничной службы, позволяли ему выступать как бы в двух лицах. Один старшина Стародубцев являл собой образец кадрового военного, был неизменно подтянут, с видимой охотой выполнял распоряжения офицеров. Так бывало, когда старшине приходилось служить с пусть строгим, но умным и справедливым начальником. Другой старшина Стародубцев позволял себе со снисходительным пренебрежением, с обидной ленцой относиться к офицеру, считавшему, что маленькая звездочка на погоне, полученная в погранучилище, автоматически делает его на голову выше тех, кто этой звездочки не имеет. Откуда тогда брались у старшины сарказм, изощренная способность поставить такого начальника в нелепую ситуацию, показать свое превосходство над ним.

С солдатами старшина был строг, заставлял работать, но и сам не чурался никакой работы. Завидев пограничника, который вышел из казармы скучающей походкой, он манил его пальцем к себе и задавал один и тот же вопрос: «Чем занимаетесь?» и, если солдат мямлил или отвечал нечетко, тотчас же находил ему дело. Вскоре все, однако, разгадывали эту слабость старшины и, заметив его, немедленно принимали крайне занятой, озабоченный вид и старались улизнуть от всевидящего ока Стародубцева.

С какой-то болезненной щепетильностью следил старшина за порядком в казарме и даже придумал особый деревянный шаблон, с помощью которого солдаты придавали подушкам абсолютно одинаковую форму. «Чепуха какая-то!» — сказал сам себе Бочкарев, увидев впервые это новшество, но изменять порядок до поры до времени не стал, а потом свыкся уж больно аккуратно выглядели оформленные этим способом подушки на уныло-сером фоне одеял.

Бочкарев понравился старшине; с первой же встречи старшина признал в нем умного и справедливого начальника и если порой, разговаривая со старшим лейтенантом, позволял себе покровительственные нотки в голосе, так это было исключительно от желания помочь своему начальнику, который к тому же годился ему в сыновья.

К младшему лейтенанту Невиномысскому старшина относился двояко: с одной стороны, он не любил, когда заместитель начальника заставы к месту и не к месту делал замечания солдатам, повышал голос, бестолку суетился, а с другой — многое прощал ему за молодость и старание стать в конце концов хорошим офицером.

— Три человека надо, чтобы сено в порядок привести, — продолжил свою мысль старшина.

В прошлом году на заставе заготовили на зиму много сена, сложили в огромный стог, но не обвязали, не прижали крепким навесом, и первый же ураган в минуту унес весь стог за тридевять земель. Старшина в это время был в отпуске, на другом конце страны, а Бочкарев еще служил на Курилах.

-Три человека, говорите...

Начальник заставы взял листок с надписью «распорядок дня», где записывалось, что надо делать каждому солдату ежедневно, и начал проглядывать, кто из пограничников когда и чем занимался. Солдат на заставе не хватало, день каждого был расписан по часам и минутам и свободных людей найти не удавалось.

— Ладно, не ищите, товарищ старший лейтенант; завтра сено укроем, — сказал старшина.

Начальник заставы не стал ни о чем расспрашивать, он знал: раз Стародубцев пообещал, значит, это будет сделано, если не в порядке приказа, то «на энтузиазме», причем энергичнее всех будет работать сам старшина.

В дверь опять постучали, и вошел дежурный по заставе сержант Лобода.

— Товарищ старший лейтенант, наряд в составе ефрейтора Пояркова и рядового Савельева на охрану государственной границы подготовлен!

— Пусть войдут, — Бочкарев встал и привычно поправил китель.

Гулко ступая по полу, строевым шагом в канцелярию вошли два пограничника.

— Службу нести можете? — спросил начальник заставы.

— Так точно!

— Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Вид наряда — дозор. Маршрут движения — от заставы по береговой отмели на левый фланг до охотничьей избушки. По пути осмотреть ущелье Узкое и пещеры возле него с целью возможного обнаружения нарушителей границы. Срок службы — до двадцати четырех часов. Вопросы есть?

Все это старший лейтенант сказал с привычными интонациями в голосе и в привычном темпе, как говорил и вчера, и неделю, и год тому назад. Так же привычно выслушали приказ два отправляющихся в наряд пограничника, которые тоже давно выучили наизусть все, что им говорили в подобных случаях. Все это каждый раз повторялось из слов в слово, сопровождалось определенным ритуалом, но именно это как раз и придавало, казалось бы, обычным, заученным словам особое значение, торжественность, составляло то, что отличало «гражданку» от службы военной, пограничной.

Лишь в поздние сумерки старший лейтенант покончил с неотложными делами и пошел к себе — спать. Он еще не успел закрыть дверь канцелярии, как послышалась знакомая музыка: это Невиномысский включил свою «Спидолу». Бочкарев хотел было вернуться — навести порядок, но раздумал и махнул рукой: пусть забавляется младший лейтенант.

Дом, рассчитанный на три семьи — начальника, заместителя и старшины, стоял рядом с заставой, меж кривых и узловатых берез, которые здесь называли каменными. Квартира Бочкарева, обставленная казенной мебелью, чистая и прибранная, выглядела тем не менее нежилой, сам хозяин занимал по сути дела только одну комнату, остальные две пустовали в долгом ожидании семьи, которая так и не сложилась.

Да, не сложилась...

Он мысленно перенесся в Орел и с какой-то удивительной ясностью увидел перед собой педагогический институт — покрашенное охрой большое здание с колоннами, длинный коридор и там, среди толпы студенток, одну, ставшую два года назад его женой. Три месяца отпуска, которые он провел тогда в Орле, были их тремя медовыми месяцами — с купаньями в Оке, поездками в Спасское-Лутовиново «к Тургеневу», лесами возле Мценска, танцами в парке... А потом все вдруг пошло вверх тормашками Тоня передумала бросать институт и ехать куда-то к черту на кулички за своим мужем. Он кровно обиделся, хотя и понимал, что она права по-своему, рассорился с ней и уехал. Там, на Курилах, не выдержал и написал первый. Она ответила. Он написал еще. В этом году, точнее, два месяца назад, Бочкарев получил известие, что она благополучно сдала государственные экзамены...

...Движок уже тарахтел. Лампочка горела тускло, с неполным накалом, но Бочкарев давно привык к этому и не замечал. Наконец-то он снял свои пудовые сапоги, разделся и с наслаждением вытянулся на постели, прислушиваясь к тому, как постепенно перестают гудеть натруженные за долгий день ноги. Книгу он взял с тумбочки машинально, так же машинально открыл ее в нужном месте, но не надолго: через минуту-другую она выпала из рук.

Начальнику заставы снился родной дом в маленьком городке неподалеку от Орла, мать, которую он не видел два года, и старый цветущий яблоневый сад, на который неожиданно надвинулась сильная майская гроза. Как полагается, сверкали молнии, и в потемневшем, затянутом тучами небе долго громыхал гром, разбудивший Бочкарева. Старший лейтенант открыл глаза и привычно, на ощупь поднял телефонную трубку.

— Слушаю...

— Товарищ старший лейтенант, — раздался встревоженный голос дежурного по заставе, — в районе Серых скал трое неизвестных на берегу. Заливает их приливом...

— Понятно... Поднимите заставу «в ружье».

Бочкарев посмотрел на часы — было начало второго ночи. «Вот тебе и поспал», — сказал он сам себе, хмыкая. В этом хмыканье, однако не чувствовалось обиды на дежурного или на свою долю. За годы службы на границе он давно привык к подобным случаям и теперь, торопливо, по-солдатски одеваясь, думал о том, кем могут оказаться те трое на затапливаемом океанским приливом клочке земли. Он мысленно представил себе Серые скалы километрах в десяти от заставы — узкую полоску берега с черным песком, каменный уступ у самой воды, нависшие над ним скалы и поднимающийся, как на дрожжах, набухающий океан... Если знать место, можно, правда, с риском для жизни, подняться по расщелине метров на пять вверх и укрыться в крохотной, не заметной с уступа пещере... И кто там? «Непрошенные гости»? Едва ли, хотя и это не исключено. Морские пограничники недавно засекли чужую подводную лодку, которая шла вдоль кромки наших территориальных вод. А может быть, просто любители приключений, неудачливые туристы, приехавшие с запада в эти нехоженые края?..

За дверью Бочкарева охватил мрак и холод непогожей сентябрьской ночи. Внизу гулко шумел океан и бухал волнами в берег. Качалась от ветра почти не дававшая света лампочка на столбе.

«Кажется, синоптики на сей раз оказались на высоте», — Бочкарев вспомнил о сводке погоды.

Застава уже заканчивала строиться. Слышались топот ног, бряцание автоматов, приглушенные голоса, но пока Бочкарев дошел до казармы, все смолкло.

— Застава, смирно! — скомандовал старшина.

— Вольно! Кто доложит обстановку?

— Савельев только что оттуда.

Выяснилось вот что.

Наряд ефрейтора Пояркова, как обычно, шел сначала по берегу, а когда берег стало заливать приливом, поднялся по ущелью наверх и продолжал путь. Возле урочища Серые скалы услышали чьи-то тревожные громкие голоса: звали на помощь. Было уже совсем темно, но тучи еще закрывали не все небо, и когда выглянула луна, увидели внизу двух женщин и мужчину. Волны уже перекатывались через уступ, и эти трое стояли, прижавшись спинами к скале. Ефрейтор Поярков крикнул, что он не видит, послал Савельева на заставу, а сам остался.

— Без веревок там спуститься было невозможно, товарищ старший лейтенант, — сказал Савельев виноватым голосом.

— Я знаю, — ответил начальник заставы.

Он подумал, что и с веревками тоже будет спуститься нелегко, да что там нелегко! — чертовски трудно. Альпинистов на заставе нет, а скалы там отвесные, голые, скользкие, даже ногу поставить негде.

— Добровольцы есть? — спросил начальник заставы.

В другой обстановке он бы по своему усмотрению назначил несколько человек в тревожную группу, но тут был особый случай и нужны были не просто отважные, но и умелые люди.

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — ответил рядовой Гоберидзе. — Родился среди скал, вырос в ущелье на Кавказе. Немножко альпинист...

— Согласен.

Охотников вызывалось много, но начальник заставы, кроме Гоберидзе, отобрал еще двоих — Баулина и инструктора службы собак сержанта Иванова с овчаркой Миртой, которая сидела рядом со своим хозяином и широко зевала.

— С тревожной группой поеду сам. За начальника заставы остается младший лейтенант Невиномысский, — распорядился Бочкарев.

Тем временем старшина успел сходить на склад за веревками. Сержант Баулин подвел оседланных лошадей.

— Спирт, лекарства, бинты, сухая одежда? — спросил Бочкарев.

— Все в сумке, товарищ старший лейтенант, — ответил старшина.

— Тогда двинулись, — сказал начальник заставы и первым вскочил на коня.

Ехали в обход, кружным путем: берег был залит водой, а тропа по верху вела через ущелье, которое не могли преодолеть лошади, и его пришлось объезжать. Было темно, противно выл ветер, шел дождь, и холодные, косо летящие капли били по лицу.

С километр можно было ехать крупной рысью, но потом дорога окончилась и началась каменистая тропа. По ней в темноте лошади шли осторожно.

Солдаты изредка переговаривались.

— Если не снесет волной, определенно продержатся...

— Ежели впервой, то... насмерть перепугаться можно...

— Когда еще этот отлив начнется...

Начальник заставы нервничал. Тревожной группе полагалось действовать решительно и быстро. А тут спотыкаются и скользят кони, и их не пустишь галопом, как в степи. Почему-то вспомнилось, как он ловил нарушителя еще в бытность курсантом задыхаясь, обливаясь потом, бежал ночью, не разбирая дороги, по глубоким туркменским пескам против валящего с ног «афганца». Тогда их тревожная группа задержала контрабандиста, и Бочкарева представили к знаку «Отличный пограничник».

Дождь усилился. Колючие ветки шиповника царапались о полы плаща, мокрые ветки берез хлестали по лицу, то и дело приходилось наклоняться, и начальник заставы решил, что завтра же пошлет кого-нибудь, чтоб срубили эти ветки.

Мысли его все время возвращались к тем троим, застигнутым стихией. Позавчера было новолуние и, значит, сегодня ожидается самый высокий прилив, полная вода наступит около двух часов ночи... Там у себя, в Орловской области, Бочкарев не знал ни «полной воды», ни «прикладного часа», ни «месячного неравенства», ни «дыхания океана», которые имели немалое значение в здешней жизни. Таблица приливов, составленная для охраняемого заставой участка, висела в канцелярии на видном месте в соответствии с ее показаниями назначался маршрут нарядов, составлялся план обороны заставы.

«Прилив еще не окончился, — продолжал думать Бочкарев. — Если их не смыло волнами, они могут быть только в пещере, но и ее скоро зальет». В тихую погоду пещера заливалась не вся, и тогда можно было в ней стоять по грудь, по горло в воде, однако в шторм, в «тайфунчик» волны могли захлестнуть ее целиком, не оставив спасительного пространства под сводом. И несколько часов пробыть в воде! Он вспомнил Третьяковку, «Княжну Тараканову», страшных крыс, в панике взбиравшихся на постель... «Температура воды десять-одиннадцать градусов», — прозвучал в памяти металлический голос «Спидолы».

...Тропа, огибая ущелье, увела в сторону от океана, начались крутые подъемы и такие же спуски, вверх- вниз, вверх-вниз. Бочкарев теперь ехал впереди, наивно полагая, что это ускорит движение их маленького отряда. Но лошадь под ним, не слушаясь понуканий, ступала осторожно, чутьем определяя, куда лучше поставить ногу.

К цели подошли в непроглядной темноте. Начальник заставы засветил фонарь и в пляшущем светлом круге стали видны угрюмые отвесные скалы, белые стволы берез и где-то далеко бегущая навстречу маленькая фигурка ефрейтора Пояркова.

Наряд спешился.

— Товарищ старший лейтенант, на участке границы возле Серых скал обнаружены трое неизвестных...

Начальник заставы не дослушал.

— Знаю... Что нового?

— Ничего, товарищ старший лейтенант. Сначала кричали, потом стихли. Но вроде бы на воде никого не видел.

— Увидишь тут в такой темноте, — сказал сержант Баулин.

— На одной женщине, кажется, была белая курточка... Может, заметил бы, если что...

— Не удалось выяснить, кто такие?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант.

Начальник заставы подошел к краю скалы, к самому обрыву, заглянул вниз, но ничего не увидел.

Сильный луч фонаря не смог пробить туман, поднятый остывающей водой океана.

— Покричим!

Они все дружно кликнули что-то вроде «Го-го-го!» и прислушались. Внизу равнодушно и гулко ревела вода.

«Если они не смогли забраться в пещеру, значит, погибли», — подумал начальник заставы, но вслух ничего не сказал, чтобы не расхолаживать бойцов.

— Кто пойдет первым?

— Конечно я, товарищ старший лейтенант, — послышался гортанный голос Гоберидзе.

— Добро... На высоте метров пяти от подошвы уступа должна быть щель — вход в пещеру...

— Я знаю, товарищ старший лейтенант.

— Постарайтесь осмотреть... Сигнализация фонарем, как обычно. Два коротких — вниз, три — вверх. Круговой сигнал — остановка... Повторите!

У моря ветер дул гораздо сильнее и, разговаривая, приходилось напрягать голос.

Отдать приказ было просто, хотя и не так, как могло показаться со стороны. Начальник заставы волновался, он боялся, что с Гоберидзе может случиться несчастье и в этом будет повинен он, Бочкарев. На секунду мелькнула мысль — отказаться на время от попытки спасти людей, не лезть на рожон, не рисковать, а дождаться рассвета, отлива и тогда спокойно и тщательно осмотреть всю скалу — от подножья и до вершины.

«Какая чепуха! — тотчас ответил сам себе Бочкарев. — А вдруг там, внизу, не заблудившиеся туристы, а нарушители границы? Ведь он ровным счетом ничего не знает, у него нет никаких фактов, одни лишь предположения, одна интуиция, которая запросто может подвести... И что тогда?» «Они могут зацепиться за какой-либо уступ. Когда грозит смерть, человек на все способен...» — подумал он, снова допуская, что там не чужие, а свои люди.

Размытое по краям пятно света медленно скользило вдоль кромки обрыва, то теряясь в пустоте, то снова освещая непрочные, слезящиеся камни. Это Гоберидзе выбирал место, откуда начать спуск. Баулин и Поярков укладывали петлями веревку, рыхлой горкой лежала она на земле, пятьдесят с лишним метров крепчайшего капрона. Иванов светил фонарем. Кони равнодушно щипали траву. Собака Мирта, привязанная к стволику березки, следила желтыми глазами за тем, что делает ее хозяин.

Но вдруг она навострила уши, ощерилась и натянула поводок, повернувшись корпусом в сторону беспорядочного нагромождения камней. Там проходила короткая, но очень опасная пешая тропа, соединявшая правый фланг с заставой.

— Кто-то есть, однако... — шепотом сказал Баулин.

— Погасить фонари!

Минут черёз пять послышались шорох и стук осыпающихся под ногами камней.

— Стой! Пропуск! — негромко крикнул Поярков.

— Старшина Стародубцев, — раздалось в ответ из темноты.

Старшина, привычно козырнув, подошел к начальнику заставы и отвел его чуть в сторону.

— Корабль послали к Серым скалам, товарищ старший лейтенант... Вот я и прибыл, чтобы доложить. — Голос старшины срывался от усталости и одышки.

— Спасибо, Иван Иванович...

Начальник заставы представил себе, как этот уже не очень молодой человек с не очень здоровым сердцем, поминутно рискуя свалиться в ущелье, карабкался по скользким камням, напрямик, чутьем находя тропу, по которой пограничники ходили только днем, да и то лишь в хорошую погоду. Правда, за пятнадцать лет службы на этой заставе старшина узнал здесь каждый камень, каждую расщелину в скале, но никто не заставлял его, не мог заставить выбрать эту самую опасную дорогу. Он ее выбрал сам и бежал, чтобы скорее сообщить Бочкареву о том, что на выручку идет корабль!

Бочкарев знал, зачем все это делал старшина.

— Когда ожидается корабль? — спросил начальник заставы.

— В четыре двадцать.

Бочкарев посмотрел на часы.

— Без семи три.

— Да, без семи три... — Старшина вздохнул. — И все-таки я бы просил выслушать мой совет, товарищ старший лейтенант.

— Не надо, Иван Иванович... Мы не можем, не имеем права ждать час двадцать семь минут!

— Там геологи... — Старшина показал головой вниз. — Только вчера днем прилетели вертолетом на ихнюю базу.

— Я слышал, как вертолет гудел...

— Я тоже... Один из тех троих — Кудринский Иван...

— Здоровый мужик.

— Ага... Еще геологиня и врачиха или учительница, не понял, попутно с ними летела куда-то на север.

— Откуда сведения?

— Коллекторша из отряда прибегала. Бестолковая... Они совсем в другом месте ищут.

Ветер дул с прежней силой, резкими порывами, с моря. Дождь перестал. Меж стремительно бегущих туч на минуту показалась мутная луна, и Бочкарев увидел, что солдаты привязывали конец веревки к стволу березы. Значит, пора!..

— Будем начинать, Иван Иванович.

Старшина встал смирно и поднял на начальника заставы усталые глаза.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите мне вместо Гоберидзе?

— Нет! — ответил Бочкарев резко.

Стародубцев покорно и обиженно вздохнул.

— Я не могу рисковать вами, Иван Иванович.

— А Гоберидзе можете?.. Служил без году неделя...

Начальник заставы задумался.

Да и ветер какой! Стукнет его о скалу...

— Да, вы правы, может стукнуть, — сказал он, помолчав. — А поэтому начать надо мне... Гобердизе, вы готовы?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Отставить. Первым спускаюсь я. Вы пойдете на смену, если у меня ничего не выйдет.

Бочкарев снял плащ, остался в фуфайке и надел брезентовые рукавицы. Гоберидзе и старшина стали обвязывать его веревкой.

— Ветер сильный... Будет раскачивать... Если что, сразу сигнальте, — тихонько сказал Стародубцев.

Бочкарев не чувствовал ни страха, ни даже робости. Он понимал, что рискует, что правильнее было бы послать Гоберидзе, тот опытнее, вырос в горах, он же горы впервые увидел уже солдатом на афганской границе.

Ему не хотелось думать, что он будет делать внизу, раскачиваясь на веревке. «Действуйте по обстоятельствам» — вспомнил он слова, которые много раз говорил своим подчиненным. Теперь «по обстоятельствам» должен действовать он сам. Ну что ж, не боги горшки обжигают! Он решил что в верхней части скалы делать, конечно, нечего, надо сразу спускаться метров на тридцать и уже там постараться осмотреть каждую щель, каждый уступ. Мысленно он уже был там, внизу, уже шарил лучом фонаря по скользкой поверхности скалы, напрягая зрение до рези в глазах, и скорее по- чувствовал, чем услышал голос Гоберидзе.

— Можно начинать, товарищ старший лейтенант...

— Ветра опасайтесь, Василий Иванович, ветра... — Впервые за год совместной службы старшина назвал его по имени.

Начальник заставы как-то неестественно кивнул в ответ, подошел к обрыву, лег животом на край скалы и спустил в пустоту ногу. Правая нога, беспокойно шаря, нащупала опору. Он крепче вцепился руками в веревку и, преодолевая инстинктивный страх перед пустотой, откинулся, отбросил назад ставшее вдруг невероятно тяжелым тело" Первые несколько метров он еще мог перебирать ногами, упираться ими во что-то твердое, но потом этого твердого не стало, и он беспомощно повис в воздухе.

Ветер начал раскачивать Бочкарева сперва медленно, но чем длиннее становилась веревка, тем сильнее. Каждый раз, подлетая к скале, он ждал удара и съеживался. Попробовал ухватиться рукой за какой-то куст — не дотянулся, сжался в комок — размах качки уменьшился, но теперь его начало вращать, будто ввинчивать в воздух.

В детстве он так и не смог привыкнуть к качелям и не любил их. Другие его сверстники качались, визжали девчонки, стоя на краю взлетавшей в небо доски, а ему даже не хотелось смотреть на них. Сейчас у него тоже кружилась голова и становилось пусто в груди от подступившей слабости. Конечно, можно было дать сигнал — три короткие вспышки, но он отбросил даже самую мысль об этом, засветил фонарь и заставил себя заняться тем делом, ради которого он оказался здесь. Луч света описывал дугу, упирался то в пустоту воздуха, то в пятна лишайников, то в тоненький стволик какого-то деревца, умудрившегося расти на голых камнях. Людей не было.

Сверху мигали фонарем, спрашивали, как самочувствие, и он отвечал, Что все в порядке. Мигнули, как было условлено, еще раз, и это означило, что он висит на той самой высоте, на которой должна находиться пещера. Он ответил, что понял.

Тридцать метров веревки отделяло его сейчас от старшины и солдат, беспокойно вглядывавшихся в черную прорву внизу. Стали слышнее тяжелые вздохи океана, гул, удары волн, соленая водяная пыль оросила лицо.

Неожиданно наступило относительное затишье всего на несколько секунд, но их хватило, чтобы бегло осмотреть скалу перед собой. Ни щели, ни пещеры он не увидел, наверно, она осталась где-то правее. Он узнал узенький карниз, который почти горизонтально огибал скалу, по нему можно было добраться до той пещеры; по крайней мере, кто-то из пограничников однажды проделал этот путь, за что и получил два наряда вне очереди еще от прежнего начальника заставы капитана Озерова. «Метров пятьдесят, не больше, — прикинул в уме Бочкарев. — Можно попытаться пройти, если, конечно, будут страховать сверху».

Он направил фонарь в ту сторону, где, по его расчетам, должна находится пещера, и вдруг заметил слабый огонек впереди, который вспыхнул и тотчас погас... Возможно, кто-то зажег спичку... Или это ему показалось?..

Узнать, прав он или нет, Бочкарев не успел. Чудовищной силы вихрь подхватил его тело, закрутил, раскачал и камнем, выпущенным из пращи, швырнул на скалу.

Тоня Покладок — она так и не сменила редкую фамилию, когда расписывалась со своим Васей — летела в Петропавловск-Камчатский из Москвы. Никогда раньше не предпринимала она таких далеких путешествий и никогда так не волновалась, как сейчас. Правильно ли она делает, что летит на край света? Да и нужна ли она еще? Правда, месяца три назад в последнем письме муж писал, что всегда ждал, ждет и будет ждать ее всюду, где бы он ни был. Но одно дело письма, слова, и совсем другое — сама жизнь, действительность. Показывая свой характер, не слишком ли далеко зашла она, надеясь на его любовь? Не упустила ли свое счастье? Два года — немалый срок...

Бочкарев давно прислал ей вызов, а она все откладывала, ждала, когда закончит институт. А закончив и уладив все дела, формальности с пропуском, вернула комиссии по распределению свое назначение учительницей в Мценск, сложила вещи и улетела, так ничего и не написав на заставу, не телеграфировав.

Летели долго, четырнадцать часов, с посадками в Челябинске, Красноярске, Якутске. Еще в Москве, едва самолет оторвался от земли, Тоня перевела свои часы на треть суток вперед, «обогнала время», как сказала она сама себе, по-детски радуясь тому, что так просто это оказалось сделать. Почти все ее попутчики возвращались из отпусков домой, некоторые были знакомы, некоторые познакомились в пути на стоянках и тут же обсуждали, как кому добираться до места: в Ключи, на Командорские острова, в Усть-Камчатск... Тониного Берегового никто не знал, и от этого оно казалось еще дальше.

— В Береговое я лечу, — объявила вдруг какая-то круглолицая молодая женщина в брюках и светлой куртке на молнии.

Тоня обрадовалась.

— Возьмете меня в попутчицы? — спросила она.

— Так и быть... — Женщина покровительственно улыбнулась. — Это далеко, и добираться надо вертолетом или военным кораблем. Но нас с вами на корабль не возьмут.

— А вы уже бывали в этом Береговом? — спросила Тоня, вздыхая украдкой.

— Нет, лечу первый раз. Но там наши ребята работают. Геологи.

«Это хорошо, — подумала Тоня. — Значит, там не одна застава, а еще и геологи. Не так будет скучно».

В Якутске, где была последняя перед Петропавловском посадка, во всю грело солнце, термометр в тени показывал двадцать градусов, а над городом, видневшимся вдалеке, висела легкая дымка. Где-то за этой дымкой текла могучая Лена; когда самолет снимался, Тоня разглядела отливающее сталью русло реки, которая сверху совсем не казалась великой, как об этом писалось в учебниках географии.

Новый, недавно открытый аэровокзал уже был тесен, полон суматошного разноплеменного люду, среди которого выделялись смуглой кожей и маленькими темными глазами вежливые якуты. Радио объявляло посадки на рейсы в какие-то незнакомые аэропорты — Чокурдах, Хандыга, Улахан-Чистай... Наконец назвали их репс, и Тоня первой побежала к турникету у выхода на летное поле: ей уже не терпелось скорее приехать на место и выяснить, как же дальше сложится ее жизнь.

Охотского моря Тоня так и не увидела, сколько ни смотрела в иллюминатор — внизу лежала серая, свалявшаяся вата, изредка прорезаемая ломаными линиями молний. Моторы отчаянно гудели, а грома не было слышно.

Потом в четвертый раз за этот рейс бортпроводница объявила, что самолет пошел на снижение. Снова начало ломить в ушах, снова Тоня яростно сосала конфетку и глотала слюну, пока подсевшая к ней попутчица — геолог Анна Михайловна — не обратила ее внимание на две огромные ледяные горы, как бы плавающие поверх туч. Тоня отвлеклась, и ей стало легче.

Горы блестели на солнце, сияли своими нетронутыми снегами, а одна из них, та, что была повыше, дымилась. Анна Михайловна сказала, что это знаменитые Карякская и Авачинская сопки, и Тоня согласно и быстро закивала в ответ головой.

Пилот эти сопки обогнул и лишь тогда решительно направил машину вниз, в клубящуюся темноту туч с ямами и ухабами, от которых у Тони обрывалось и замирало сердце. Стекла иллюминаторов, еще недавно такие прозрачные, запотели и покрылись косыми неровными дорожками от капель: в Петропавловске шел дождь.

В аэропорту Тоню никто не встречал, зато за Анной Михайловной приехал на газике молодой парень — шофер с черной и невероятно густой бородой, закрывавшей две трети лица. Он помог обеим женщинам получить их багаж, у Анны Михайловны легонький, у Тони, напротив, очень тяжелый, громоздкий, потому что в чемодан Тоня положила книги, кастрюли, мясорубку, кофейную мельничку и японский обеденный сервиз на шесть персон, который с трудом достала в Орле перед отъездом. Про себя она решила, что если у нее ничего хорошего не получится с Бочкаревым, то всю эту тяжесть она оставит на заставе, а домой вернется налегке, разве что захватит конспекты. Она все «еще тешила себя надеждой, что если не в самом Береговом, то где-то рядом будет хоть маленькая школа, где она станет учительствовать, а поэтому прихватила с собой еще и свои институтские записи по французскому языку — авось пригодятся.

— Едем к нашим, — решительно объявила Анна Михайловна, и Тоня, робея от предстоящей встречи с 'совершенно незнакомыми, чужими людьми, ничего так и не увидела вокруг, пока машина шла по живописной дороге в город. Каждый Тоне казалось, что бородатый шофер Саша уже сворачивает на ту улицу, где находится база, и от этого Тонино сердце сжималось еще сильнее.

Все, однако, обошлось куда лучше, чем ожидала Тоня. Навстречу к машине вышел некто средних лет с полным бритым лицом и решительными манерами человека, привыкшего распоряжаться.

— С приездом, Анечка, — сказал он и, как ни в чем не бывало, протянул Тоне руку.

Тоня попыталась что-то пролепетать, объяснить, как она сюда попала, но ее опередила Анна Михайловна, сказала, что это ее знакомая попутчица, тоже летит в Береговое и ее надо сначала приютить, а потом вместе с ней «подбросить вертолетом».

— Пожалуйста, места хватит, — сказал полный человек и помог Тоне нести ее тяжелый чемоданище.

В большой неуютной комнате стояло в ряд несколько раскладушек, но их сдвинули и втиснули еще две, так что соседом Тони оказался разбитной парень с рыжими усищами, над которыми все смеялись. Парень несколько дней ожидал самолета, как, впрочем, и другие бородачи, отсиживающиеся на базе из-за плохой погоды.

Погоды не было, шли дожди, наползали туманы по утрам, и маленькие самолеты, летавшие по Камчатке, отстаивались в аэропортах.

Тоня, конечно, могла добраться до пограничного начальства, представиться, сказать, что летит к мужу, может быть, и подвернулся бы какой-нибудь вертолет или корабль, но едва она начинала думать об этом, как чувство тревоги овладевало ею с новой силой. Вот узнают, к кому она едет, передадут на заставу ЕМУ, а он вдруг скажет — не нужна мне больше эта женщина. Нет, уж лучше приехать внезапно, свалиться как снег на голову, а потом — будь что будет.

Анна Михайловна тоже не советовала просить помощи у пограничного начальства.

— Ведь он же вас ожидает, — сказала Анна Михайловна. — Вот радость-то ему будет! Нечаянная...

И она улыбнулась, представив, как обрадуется не знакомый ей мужчина по фамилии Бочкарев. Тоня же, стесняясь, так и не открылась ей, ничего не рассказала о своих страхах. Два года разлуки — срок немалый для соломенного вдовца.

Она напряженно зажмурилась, представив в деталях свою встречу с Бочкаревым, его равнодушные глаза, отчужденный холодный голос, всю эту позорную сцену при чужих людях, после которой остается только бежать к океану и топиться.

Три дня каждое утро вдвоем с Анной Михайловной они ездили в аэропорт и ждали, что вот-вот объявят вылет. Высокая красивая девица в справочном бюро нехотя поворачивала лицо с лиловыми веками и, не отрываясь от разговора с подругой, раздраженно бросала: «Вам русским языком говорят, что нет погоды». Сзади стояла длинная очередь, и все покорно ждали, пока девица с лиловыми веками закончит рассказывать о купленных вчера на толкучке заграничных чулках. Ей была глубоко противна ее работа и это вечно недовольная, гудящая толпа пассажиров, пристававших к ней с одним и тем же глупым вопросом: «Когда улетим?»

Время от времени та же девица подносила к накрашенным губам микрофон и сообщала обидно равнодушным голосом, что все вылеты задерживаются на два часа. Через два часа объявлялась новая задержка, а к вечеру все пассажиры отпускались до семи часов утра. Тоня и Анна Михайловна садились в битком набитый автобус, ехали в центр, а потом пешком взбирались на крутую сопку, поросшую каменными березами. Оттуда открывался вид на Авачинскую бухту, за которой, говорят, тоже были вулканы, правда, закрытые теперь тучами.

На базе все время горланило местное радио. Из репродуктора доносилась легкая музыка, то и дело прерываемая сводками погоды: «Говорит камчатское метео. По восточному побережью ожидается пасмурная погода с дождями и туманами. Температура воздуха...»

Было холодно и без прогноза. Когда Тоня уезжала из Орла, знакомый преподаватель, который много лет жил на Камчатке, говорил ей, что самый хороший месяц в тех краях — сентябрь. То же самое повторяли и местные жители, недоуменно разводя при этом руками, а в газете даже появилась заметка, мол, такой холодный сентябрь был в Петропавловске шестьдесят два года назад. Впрочем, для Тони это не явилось большим утешением.

На четвертый день неожиданно разъяснилось, и Тоня, проснувшись, впервые за эти дни увидела в окне на фоне высокого бледно-голубого неба ледяной дымящийся конус Корякской сопки.

— Вставайте: Через час вылет! — сказал запыхавшийся начальник базы. — Чай горячий, хлеб весь съели...

Анна Михайловна работала в научно-исследовательском институте, возглавляла сектор и летела в урочише Береговое, чтобы проверить, как там работают ее подопечные. Кроме того, ей просто хотелось месяц провести среди природы, вдали от начальства, посмотреть, конечно издали, на медведей, поесть крабов и привезти домой красной икры.

Тонины желания были и шире, и скромнее — она просто собиралась жить в том месте, куда Анна Михайловна ехала как бы в гости.

На вертолетах Тоня еще ни разу не летала ее оглушил резкий гул мотора, будто тысячи кувалд одновременно били по обшивке, но вскоре она привыкла, устроилась на металлическом неудобном сиденье и прильнула к иллюминатору. Пилоты сидели высоко впереди, их не было видно, механик же стоял на лесенке, половина его находилась где-то внутри пилотской кабины, а ноги в салоне, но вскоре ноги спустились, и их владелец предложил Тоне занять его место.

Тоня не заставила себя просить дважды, взобралась на лесенку, судорожно ухватилась руками за что- то металлическое, холодное и стала со страхом смотреть через широкое стекло. Внизу лежали горы, голые острые скалы, и Тоне казалось, что вертолет обязательно врежется в них. Она тихонько ахала, жмурилась, а когда открывала глаза, опасная скала уже была далеко позади. Затем вертолет взял резко вправо, снизился, и вскоре Тоня увидела океан и берег. Океан был зеленоват и весь в белых полосках пены, словно его заштриховали, берега каменисты, пестрой окраски— синие, охристые, розовые, за ними, левее, начинались леса густо-зеленая щетка кедрового стланика, перемежающаяся кривыми белоствольными березами.

— Смотрите, медведь! — громко крикнул пилот, оборачиваясь к Тоне.

Тоня стала лихорадочно искать глазами, крутить головой, пока не увидела на поляне четвероногого толстяка в бурой шубе, который, смешно подбрасывая зад, в панике убегал от вертолета, но едва опасность миновала, сел и, задрав голову, стал с любопытством смотреть на удаляющуюся машину.

Лагерь геологов появился внезапно — белые палатки на крутом берегу речки, костер, мачта рации и три фигурки возле самодельного посадочного знака. Фигурки сперва махали руками, потом отбежали в сторону, спасаясь от поднятого вертолетом вихря, который пригнул, чуть не втоптал в землю траву.

Тоня знала, что на заставу пилоты не полетят и что ей придется добираться до места «пешим строем», но это ее не пугало: Анна Михайловна сказала, что застава недалеко и Тоню, конечно, туда проводят. Сейчас она даже радовалась этой случайной задержке.

Анна Михайловна звонко расцеловалась со всеми, Тоня же робко протянула руку, неловко и тихо называя себя.

— Это вы всегда такая застенчивая? — добродушно спросил ее высокий с моложавым живым лицом человек, назвавшийся начальником отряда Николаем Павловичем Курковским. — А еще жена пограничника!

В ответ Тоня молча замотала головой, так что разлетелись в стороны ее завитые еще в Орле кудряшки, и обескураживающе улыбнулась.

— Вот это Наташа, сказал начальник отряда, показывая на девушку в спортивных голубых штанах и белом свитере.

Девушка была неправдоподобно красива: смугла, с удлиненным лицом и выразительно-насмешливыми глазами, маленьким ярким ртом и подстриженными под мальчика жгуче-черными кудрями.

— А я знаю вашего мужа, — Наташа загадочно хмыкнула и с любопытством заглянула в Тонины глаза. — Он на меня протокол составлял за нарушение погранрежима... Хороший парень!

— Хороший? — для верности переспросила Тоня.

— Я бы за такого замуж вышла!

— За меня, видите ли, она не желает, — не то в шутку, не то всерьез сказал третий геолог, по имени Иван.

Был он симпатичен, с невинными голубыми глазами, ладно сложен, высок ростом и, наверно, силен. Когда он знакомился с Тоней, она заметила, как заходили, заиграли мускулы на его загорелой руке.

— Есть еще три мужика и одна деваха, но они в маршруте. Вот и весь отряд, — сказал Николай Павлович Тоне. — Мы б тоже ушли, да узнали, что прилетает начальство. — И он забавно скосил глаза в сторону Анны Михайловны.

От завтрака авиаторы отказались, а рыбу и три литровые банки красной икры взяли охотно (Тоня молча ахнула, как запросто тут разбазаривают такое богатство), наскоро поблагодарили и улетели, снова подняв страшный шум и ветер.

— Теперь через месяц прилетят, и прощай, Камчатка! — сказал Курковский, проводив глазами вертолет.

Анна Михайловна привезла полмешка свежего хлеба, еще какие-то продукты, газеты, а главное — письма, на которые все сразу набросились, казалось, совсем забыв о приезжих. Тоня в это время, как зачарованная, смотрела на пустынный океан, на его зеленоватую воду и волны, мягко набегавшие на непривычно черный песок.

Наконец хозяева прочитали все письма, спохватились и пригласили гостей обедать.

Под деревом возле тлеющего костра стояли раскладной стол и такие же стульчики с брезентовыми сиденьями. Из палатки принесли эмалированную миску с икрой, крупно нарезанную чевачу, жареное оленье мясо. Анна Михайловна, с пристрастием оглядев закуску, достала из рюкзака большую прямоугольную бутылку водки с пестрой этикеткой «Беловежская». Тоня тоже попыталась выставить свою заветную «Плиску». но на нее дружно зашикали, сказав, что тот коньяк она обязана распить не с ними, а с Василием Иванычем, как непривычно называли здесь ее мужа.

— За встречу! — предложил Курковский, поднимая кружку.

— Оригинальный тост, свежий, — лениво сказала Наташа.

Тоня пила водку маленькими глотками, неумело, глаза ее округлились, лицо покрылось румянцем и повеселело. Икру она накладывала на хлеб тоненьким слоем, осторожно, пока сидящий рядом Иван с дружеской бесцеремонностью не взял у нее из рук бутерброд и не намазал его с верхом.

— Вы не стесняйтесь, Тонечка, тут этого добра пока хватает, — сказал он.

Здесь же за столом решили, что вечером попытаются встретить кого-либо из пограничного наряда, но это ненадежно, потому что «пограничник видит всех, а его никто не видит», и если не встретят, то завтра ребята проводят Тоню до заставы.

— Часа три ходу, если знать места, — сказал начальник отряда.

Тоня одобрительно кивнула головой.

— Купаетесь? — спросила она, показывая глазами на океан.

Иван улыбнулся.

— Мы-то купаемся, а вот вам не советую. Градусов тринадцать вода, не больше.

— Похолодало что-то, сказала Анна Михайловна, поеживаясь. — Но все равно в палатку я не хочу... Тоня, пошли знакомиться с настоящей Камчаткой.

— Я с удовольствием, Анна Михайловна.

— Полно, — ответил Курковский.

— Ребята, как насчет грибов?

— Ну вот, грибов к ужину принесем.

— А морские звезды у вас есть? — спросила Тоня. — И морские звезды есть, и морские ежи, и морская капуста... — охотно ответил Иван.

Несколько глотков «Беловежской», непривычная обстановка, новые люди и то обстоятельство, что встреча с мужем откладывалась на завтра, успокоили Тоню, и ей сейчас все нравилось — толстые скрюченные стволы каменных берез с розоватой корой, уютный шелест волн, даже красавица Наташа, которая была бы не прочь выйти замуж за ее Бочкарева.

— Мы бы вам с удовольствием составили компанию, но тут кое-какие хозяйственные дела наметили, — словно извиняясь, сказал Курковский. — Впрочем, если начальство прикажет...

— Не прикажет, Николай Павлович, — ответила Анна Михайловна. — Мы тут в лесу побродим. Правда, Тоня?

— Только далеко не заходите, а то медведей перепугаете, — сказала Наташа, глядя в сторону.

— Спасибо за совет.

Сначала была широкая утоптанная тропа, но вскоре Они свернули с нее в светлый, редкий, сквозной лес, в котором все было видно далеко. Ранняя осень уже пришла в этот лес, порыжела трава на буграх, но в низинах она еще оставалась зеленая, буйная, густая и через нее было трудно пробираться. Какие-то незнакомые травянистые растения огромными листьями-горстями еще держали воду последнего дождя, и Тоня восхищенно ойкала, когда острые струйки обжигали ее, неожиданно попадали за ворот блузки. Покраснели, стали огненными листья на низкорослых рябинах.

— Ешьте, она тут вкусная, — сказала Анна Михайловна.

Тоня сорвала крупную, как вишня, ягоду, попробовала и удивилась — рябина была кисловатая и отлично утоляла жажду. Иногда встречались заросли шиповника, тоже не похожего на привычный — не высокие кусты, как под Орлом, а кустики, чуть ли не стелющиеся но земле. Знакомые Тоне плодики шиповника напоминали формой желуди, а эти были приплюснутые, с приятной на вкус матово-розовой мякотью и крупными белыми семечками; Тоня их даже не выплевывала, а разжевывала и глотала.

А вот грибов, как ни странно, попадалось мало, одни липкие пачкающие руки маслята.

Местность была холмистая, бугор на бугре, и сверху открывались виды один лучше другого: яркая пестрота осеннего леса, зеленоватые поросшие лишайники купола камней, словно выросших из земли, звонкие, веселые ручейки.

— Ой, как тут красиво! — повторяла Тоня одно и то же, и Анна Михайловна покровительственно кивала головой в ответ.

— Вы который раз на Камчатке? — спросила Тоня.

— Первый.

— Что вы говорите!.. А я думала, что вам тут все знакомо... Идете и не восторгаетесь.

— Я это делаю в душе, Тонечка, — Ответила Анна Михайловна улыбаясь.

Время бежало незаметно, быстро, и когда они набрали по сумке грибов, солнце уже клонилось к закату. Поднялся ветер, зашелестел верхушками деревьев, но в лесу еще было тепло и уютно.

— Пора домой, — сказала Анна Михайловна, поглядывая на небо. — А то еще дождиком прихватит.

— А мы не заблудимся? — осторожно спросила Тоня.

Анна Михайловна ласково посмотрела ей в глаза.

— Я, Тонечка, пятнадцатый год брожу по тайге, по тундре, по пустыне...

— Ой, как я вам завидую!

— Да, мне можно позавидовать. Я много видела... Заблудиться, Тонечка, мы не можем, потому что лагерь стоит на берегу. Океан от нас к востоку, вот выйдем на него и спокойно доберемся до дома.

— По берегу?

— Можно и по берегу.

— Тогда пошли скорей на восток, — решительно сказала Тоня.

Оказалось, что они находились недалеко от океана: вскоре донесся его мерный глухой рокот, а еще через некоторое время открылся и сам океан. Они спустились к нему по руслу ручейка, прыгая с камня на камень и поддерживая друг друга, — на самый берег, на темно-серый мелкий песок, такой твердый, что ноги на нем оставляли лишь едва заметные следы.

— Камчатский асфальт, — удовлетворенно сказала Анна Михайловна.

На «асфальте» в изобилии валялись какие-то длинные и широкие мясистые ленты, которые оранжево просвечивали на солнце.

— Вот это и есть морская капуста, — пояснила Анна Михайловна.

— А где же морские звезды?

— По дороге найдем и звезды... Пошли, Тоня! А то- что-то не нравится мне погода.

Небо, недавно почти чистое, высокое, стало пестрым, от наплывших облаков, усилился ветер, но под защитой крутого берега он почти не ощущался и только по океану, по тому, как вода покрылась полосками пены, по гулу, который из мягкого, умиротворенного стал сердитым, можно было догадаться о его силе.

Сначала oни шли спокойно, идти по твердому песку было легко, приятно, Тоня задавала вопрос за вопросом, Анна Михайловна отвечала с охотой, подробно, но через некоторое время тон ее ответов стал иным, иногда она вообще словно и не слышала Тоню.

— Тонечка, пойдемте-ка быстрее, сказала Анна Михайловна и как-то странно, озабоченно посмотрела сначала на океан, потом на отвесный скалистый берег, возле которого они шли.

Тут Тоня тоже посмотрела на океан и увидела, что вода, волны, пена заметно приблизились к ним.

— Почему это, Анна Михайловна? — спросила она, и тревожные нотки прозвучали в ее голосе.

— Прилив, Тонечка, прилив... Через полчаса, если я не ошибаюсь, он затопит берег.

— Ой, что же делать? — Тоня побледнела.

— Прежде всего не паниковать!.. Вон побежим до того мыска, видишь, а там будет речка, по руслу и поднимемся...

— Может, назад лучше?

Она тихонько дотронулась до Тони, и они побежали.

— Нет, назад не успеем. Бежим!

Грибы падали из полных сумок, пока Анна Михайловна не догадалась выбросить их.

Мрачнело небо, гул океана нарастал, и все быстрее сокращалось расстояние между водой и все таким же отвесным, неприступным берегом.

Наконец они добежали до мыса, острого и глубоко выдвинутого вперед, обогнули его и увидели, что дальше, докуда доставал глаз, продолжалась такая же обрывистая каменная стена, до блеска отполированная волнами. На ней, на высоте метров пяти, отчетливо виднелась размытая темная полоса: очевидно, до этого уровня поднималась вода во время прилива.

— Господи, что же будет с нами? — прошептала Тоня. — Анна Михайловна, что же будет с нами? — крикнула она в голос.

Анна Михайловна была бледна, руки ее дрожали.

— Еще есть немного времени, бежим, Тоня!.. Надо искать, где можно подняться повыше, может, какой уступ найдем, дерево... За него зацепимся...

Кое-где на скалах виднелись деревья, их корявые стволы торчали почти горизонтально, нависая над берегом, но все это было выше темной полосы прилива.

— Старая дура... Пятнадцатый сезон провожу в поле... — в отчаянии повторяла Анна Михайловна.

В одном месте им показалось, что берег не так крут, что можно зацепиться за небольшой выступ. Тоня попробовала добраться до него, но камни были скользкие, и она сорвалась.

— Бежим, Тонечка, бежим!..

Начался дождь, смеркалось, наползали черные тучи, но еще иногда из-за них на несколько секунд выглядывало опускающееся красное солнце, освещая сбоку океан, темные провалы между волнами и блестящую парчевую поверхность покатых и широких валов вдали. Камни, недавно маячившие впереди на берегу, торчавшие из песка, были залиты водой, и о них разбивались волны.

Тоня уже не смотрела на скалы, а тупо бежала, не зная куда и теряя последние силы. Она мысленно прощалась с жизнью, и слезы текли по ее лицу вместе с дождем и солеными брызгами океана, которые уже долетали до берега...

— Стойте! Сто-ой-те! — вдруг услышала Тоня и решила, что у нее начались галлюцинации.

Но голос повторился. Она оторвала взгляд от земли, посмотрела вперед и увидела, что им навстречу бежит кто-то высокий с мотком веревки в руке.

— Иван! — ахнула Анна Михайловна.

Обе женщины остановились и в изнеможении прислонились к мокрой скале.

— Скорей назад! — крикнул Иван. — Назад скорей, пока волнами не сбило!

Он подтолкнул Тоню, и на ходу схватил за руку выбившуюся из сил Анну Михайловну.

Ваня, там все неприступно... — едва смогла выговорить Анна Михайловна.

— Там можно подняться в одном месте. Вы не знаете... Трудно, но можно...

Они бежали уже по воде, правда, еще мелкой, но песок сразу размок и передвигаться стало гораздо труднее. Шальные волны все чаще накрывали их с головой.

— Еще немного... еще двести метров... — подбадривал Иван.

Это было то самое место, где Тоня пыталась взобраться на уступ.

— Сейчас мы туда залезем, — сказал Иван.

— Мы уже пробовали... Ничего не вышло...

— Теперь выйдет... На плечи мне станете.

Он присел. Тоня поставила ногу сначала ему на колени, потом, держась руками за скалу, на плечи. Иван поднялся в рост, а там уже оставалось совсем близко и до уступа.

Таким же способом забралась туда и Анна Михайловна.

— А вы ж как? — Тоня осторожно посмотрела вниз на Ивана. Непосредственная опасность миновала, с ними был сильный человек, и она немного успокоилась, пришла в себя.

— Ловите веревку! — крикнул Иван в ответ.

С третьей попытки Тоня поймала ее.

— Пройти направо шагов пять сможете?

— Постараюсь...

— Там камень, есть, видите? Обвяжите вокруг него веревку, а концы мне сбросьте...

Иван говорил громко, почти кричал, потому что шум океана уже заглушал голоса.

Уступ в этом месте как бы опоясывал скалу, полого поднимаясь вправо. Он был узкий, скользкий, чуть покатый наружу, на нем кое-как можно было стоять, но идти... Тоня сняла тапочки и босиком, судорожно цепляясь пальцами за малейшую неровность, двинулась вправо. Она шла крохотными шажками, бочком, ощупью и зажмурясь, чтобы ненароком не глянуть вниз.

— Не бойтесь! Я вас поймаю, если вы упадете, — услышала она спокойный голос Ивана.

Тоня все же не упала и добралась до камня. Камень торчал кверху, как оттопыренный палец, и веревку не надо было привязывать, а лишь накинуть на камень, а концы сбросить вниз.

— Порядок! — крикнул Иван. Держась руками за веревку, он легко взобрался наверх.

— А теперь, Тонечка, назад к Анне Михайловне... Анна Михайловна, как вы там?

— Пока жива...

— Ну и хорошо... Мы к вам идем.

Иван легко, будто по полу комнаты, обошел Тоню, чтобы идти первому, взял ее за руку и повел назад. Вода уже бурлила внизу, в том месте, где они недавно стояли, накатывались на берег тяжелые валы, разбивались и фонтанами взлетали кверху.

— Ваня... Когда досюда вода дойдет? — спросила Анна Михайловна.

— Еще не так скоро... Тут не прилива надо опасаться, а волн. Видите, как бушуют!

— Что же будем делать, Ваня?

— Вверх полезем... Там одна пещерка есть... Вот отдохнем немного и полезем.

Несколько минут они стояли, взявшись за руки и прислонившись спинами к мокрой холодной скале. Гул внизу нарастал, ширился, и уже казалось, что не только океан, а все гудит вокруг. Почти совсем стемнело, и от этого становилось еще страшнее.

— Ну, пора, а то вымокнем до нитки, — сказал Иван.

— Мы и так мокрые, — ответила Тоня.

— Я впереди пойду, за мной Анна Михайловна, Тоня последняя. Только спокойно... Смотрите, куда я ногу ставлю, туда и вы.

— Не видно уже почти ничего.

— Пошли помаленьку!

Они снова двинулись направо кверху по узенькой каменной полоске, которая все больше сужалась.

— Дальше шире пойдет, — подбадривал Иван женщин. — Я тут лазил недавно, правда днем. Но ничего, доберемся...

Дальше действительно тропинка чуть-чуть расширилась, и они смогли отдохнуть, постоять уже без того страшного напряжения, которое не покидало их, пока они карабкались по карнизу. К этому времени совсем смерилось, внизу белесой мутью лег туман, но ветер по-прежнему дул с суши и под защитой скалы почти не чувствовался. Иван достал из непромокаемого мешочка спички, чиркнул о коробок и посмотрел на часы.

— В это время тут могут пограничники проходить, — сказал он. — Вверху их тропа... Давайте на всякий случай покричим.

— Э-эй! — крикнули они все вместе. — Э-эй!

И вдруг вверху вспыхнул свет, и сноп его стал шарить по обрывистым склонам скалы. На минуту выглянула луна, и в ее белесом свете Иван увидел у самой кромки скалы силуэт солдата с автоматом через плечо. Солдат что-то крикнул вниз, наверно, тоже заметил их, но из-за гула океана они могли только догадаться об этом.

— Они увидели нас? Нет? — Тоня всполошилась.

— Увидели, конечно, увидели, — ответил Иван.

— И спасут нас?

— Обязательно!.. Только нам оставаться тут никак нельзя. До пещеры надо добраться.

Тоне стало легче от сознания, что их заметили сверху пограничники, и что они, возможно, уже связались по рации с заставой, с ее Василием, и тот уже посылает солдат на выручку. «Знает или не знает он, что это я тут? — спросила она себя и тут же ответила: — Хотя, откуда ему знать?»

— Пошли помалу, пошли! — Иван легонько подтолкнул Тоню.

Он повел женщин дальше по самому краю, все выше, пока они не завернули за какой-то выступ, из-за которого на них с воем и свистом навалился ветер.

— Тут совсем осторожно надо, — крикнул Иван, стараясь перекричать стихию.

Они прошли еще несколько метров, все в том же страшном напряжении, не зная, что сулит им следующий шаг, и остановились. Вода поднималась вместе с ними, догоняла их, и волны уже бились о скалы где-то совсем близко.

— Тут немного вверх надо забраться. Сначала я залезу, потом руку вам подам. Вы не бойтесь.

Глаза привыкли к темноте, и все же они так и не увидели, что делал Иван, а лишь услыхали его голос.

— Я тут... Анна Михайловна, давайте руку. На пол- метра выше что-то вроде ступеньки есть, нащупайте ногой... Ну, смелее! Я себя тут веревкой за дерево зацепил. Удержу...

За Анной Михайловной он вытащил Тоню.

— Ну, теперь считайте, что все... Почти все, — поправился Ваня. — Тропка широкая, лишь бы дура-волна не достала. Тут шагов двадцать до пещеры.

В пещеру они забрались через узкую щель. Иван зажег спичку. Пещера была маленькая, сырая, с большим камнем на противоположной от входа стороне Анна Михайловна и Тоня бессильно опустились на него. Ваня тут же заставил их встать.

— Сидеть нельзя! Надо согреться, двигаться надо! Глупо будет — спастись от потопа и умереть от пневмонии.

Он достал из кармана плоскую флягу со слабо разбавленным спиртом, отвинтил пробку и протянул Анне Михайловне.

— Выпейте два-три глотка и передайте Тоне.

Спирт обжег Тоне рот, горло, внутренности, она закашлялась, слезы потекли из глаз, но вслед за этим сразу же зашумело в голове и стало теплее.

— А теперь двигаться! Можете бороться, кто кого повалит... Или со мной давайте. Вдвоем на одного... Эх, дров нету, костерок бы развели. Пока...

— Что пока? — спросила Тоня.

— Пока на полу нашей квартиры не покажется вода. Но это не страшно, на полметра поднимется, не больше.

Примерно в полночь вода подошла к подножью пещеры, затопила нижнюю ее часть, и они взобрались на камень. Изредка через щель яростно врывалась волна, дробилась о стенки и падала вниз холодным соленым ливнем.

— А нам нипочем! — нарочито весело кричал Иван.

Сам он с тревогой прислушивался к доносившемуся снаружи шуму, который нарастал, и это пугало Ивана. В пещеру стал залетать, врываться ветер и дико свистел, разбиваясь об острые края щели.

Вода продолжала прибывать, она уже затопила камень и доставала до колен.

— Когда же это кончится, когда? — испуганно спросила Тоня.

— Скоро, скоро, Тонечка... — ответил Иван.

— Переменился ветер? — спросила Анна Михайловна.

Иван кивнул, и хотя этого кивка никто не увидел в темноте, Анна Михайловна почувствовала, что дело плохо. Ветер теперь дул с океана и помогал приливу, нагоняя в пещеру воду.

Одно время Ивану почудились чьи-то голоса, и он сразу же радостно крикнул.

— Слышите? Уже прибыла тревожная группа!

Он совсем не был уверен в этом, но вдруг где-то недалеко, на уровне пещеры прочертил светлую полосу луч фонаря.

— Видите! Я ж говорил! — Иван стал зажигать спичку за спичкой — авось заметят огонек.

Вода уже дошла почти до пояса. Немели и отнимались ноги, бил озноб, и лишь сознание того, что помощь близко, где-то рядом, поддерживало женщин. И еще Иван.

— П-прыгайте!.. Н-не ст-тойте на м-месте! Двигайтесь! — кричал он, тормоша Анну Михайловну и Тоню.

Обе они потеряли всякое представление о времени и лишь тупо шевелили ногами. Бороться за жизнь становилось все труднее, овладевала апатия, все чаще хотелось сдаться и погрузиться в воду с головой.

Их ослепил яркий луч света, ударивший в глаза.

— Эй там, в пещере! Живые есть? — спросил кто-то гортанным голосом.

Иван узнал солдата с заставы.

Когда Бочкарев очнулся, ярко светило, било в глаза теплое солнце. Некоторое время он не решался открыть глаза, но уже слышал негромкие голоса солдат во дворе. Постепенно возвращалась память. Он вспомнил ночь, веревку, раскачиваемую ветром, мелькнувший в темноте огонек и скалу, которая стремительно надвигалась на него. Дальше вспоминать было нечего, дальше был провал, пустота — ничто.

Чья-то рука, явно женская, а не грубая солдатская, тихонько и нежно дотронулась до его лба. Он решил, что это жена старшины — Надежда Петровна, других женщин на заставе не было.

— Порядок. Пульс, температура, все в самой норме, — услышал он голос Стародубцева и укрепился в своем мнении — Надежда Петровна.

Женщина облегченно и глубоко выдохнула в ответ одно короткое слово.

— Да?..

Нет, это была не Надежда Петровна, но кто-то очень знакомый. Бочкарев открыл глаза.

Над ним склонилась Тоня.

...Бочкарев поднялся с постели в тот же день, оперся руками о койку, сел, потом встал — голова еще кружилась, все плыло перед глазами — блаженно улыбнулся и распахнул руки. Тоня осторожно, чтобы не сделать больно, обняла его.

Врач не прилетел на заставу — не было погоды, а высланный в ту ночь корабль, на котором тоже находился доктор, так и не смог никого высадить на берег.

Но все обошлось хорошо, даже так хорошо, что Тоне не верилось, что такое может случиться наяву, а не во сне, не в ее пылком воображении. Не потребовалось никаких объяснений — до них ли было после того, что случилось и с ним, и с нею? Вася был несказанно рад её приезду, счастлив, все время улыбался; даже при встрече с солдатами всеми силами пытался скрыть, погасить эту улыбку — все-таки неудобно! — но не мог, она против воли появлялась на его лице, и солдаты тоже, правда едва заметно, улыбались в ответ, глядя на своего счастливого начальника. Бочкарева это смущало, и он старался сделать серьезное лицо, принять вид, который полагается иметь при разговоре с подчиненными, но не мог.

У Ивана и Анны Михайловны тоже все обошлось благополучно: они своим ходом добрались до лагеря — отказались от лошадей, которых им предложили пограничники, и пошли пешком, чтобы как следует разогреться. Тоне тогда ничего не сказали о муже — его уже унесли на носилках — и она, снова хлебнув спирту и расхрабрившись, уселась бочком на коня впереди Гоберидзе, который с явным удовольствием поддерживал ее, чтобы она не свалилась.

То ли помог спирт, то ли молодой организм взял свое, но Тоня даже не простудилась, только страшно перепугалась, когда уже на заставе от добрейшей Надежды Петровны узнала о своем Васе. Бочкарев лежал без сознания. Вызванный на переговоры по рации госпитальный врач велел класть на голову лед, а где его взять, этот лед? Клали пузырь с холодной ключевой водой. Еще врач наказал делать внутривенные вливания глюкозы и Тоня со страхом и трепетом проделала эту процедуру: в институте все девчата прошли курсы медсестер и даже получили звание старших сержантов медицинской службы.

После укола Бочкарев перестал метаться, заснул и спал долго, чуть не сутки.

Первые три дня он не работал — запретил начальник отряда полковник Михайлов. Он несколько раз справлялся по рации о состоянии старшего лейтенанта, и все на заставе старались обеспечить Бочкареву абсолютный покой. Даже младший лейтенант Невиномысский, если и включал свою «Спидолу», то не на полную мощность.

Бочкареву было непривычно находиться на заставе и ничего не делать, но рядом была Тоня, и он занимался тем, что показывал ей свое «личное хозяйство».

— Как тебе нравится наш «дворец»? — спросил он.

За годы, проведенные на Дальнем Востоке, Бочкарев впервые получил отдельную квартиру; на Курилах с жильем было трудно, и он, тогда еще заместитель начальника заставы, жил вместе с таким же холостяком старшиной. Тоня же все еще мысленно находилась в своем Орле, «на материке», как тут говорили, и все меряла теми мерками.

— Да, да, очень неплохо... — поспешно ответила она на вопрос о квартире.

Уже не одна, а с мужем она снова обошла все три комнаты, обставленные подержанной мебелью. Мебель завезли на заставу лет пять назад, и прежние жильцы изрядно обшарпали ее, но Тоня не показала виду, что заметила это и хвалила вкус своего Васи, как он хорошо и удобно расставил обстановку.

Шифоньер с зеркалом посередине был заперт, и Бочкарев торжественно и с затаенной радостью сам поспешил распахнуть перед женой его дверцы. Внутри на самодельных плечиках висели женские платья, кофточки, пальто... Бочкарев тайком от сослуживцев покупал их, когда приходилось бывать в Петропавловске, привозил на заставу и вешал в шифоньер — авось приедет жена... И вот Тоня была здесь, и наряды наконец- то дождались своей владелицы.

— Ой, это все для меня!? — спросила она восторженно и, чмокнув Бочкарева в щеку, принялась примерять платья.

Платья были разных размеров, потому что Бочкарев не знал, какой размер она носит. Сейчас он признался ей в этом, и Тоня громко хохотала, надевая то одно, то другое.

— Ничего, это можно перешить, — утешала она мужа, глядя на себя в зеркало. — А это мы кому-нибудь подарим... Неужели ты думал, что я такая маленькая?

После общежития, тесной, однако ж уютной комнаты, в которой она жила вместе с тремя подругами, новая квартира показалась ей невероятно большой, а мебель старомодной — двухтумбовый буфет, кожаный диван с валиками по бокам, платяной двухстворчатый шкаф, а в спальне металлическая кровать с сеткой и четырьмя никелированными шарами по углам.

— Мебель, правда, не модерн, но удобная, прочная, — сказал Бочкарев, словно оправдываясь перед Тоней.

— Ничего, мы тут повесим несколько картин и сразу станет уютно.

— Да, завтра сходим в комиссионный и купим... — Бочкарев рассмеялся, думая, что Тоня шутит. — Или в выставочный зал...

— У вас есть на заставе художник, Гоберидзе. Я его попрошу, и он нарисует.

Бочкарев улыбнулся.

— Ты, я вижу, уже полностью в курсе всех дел.

— А ты как думал!

С непривычки Тоню поражал здешний, совершенно не похожий на обычный, уклад жизни, рассчитанной по часам и минутам. Казался странным порядок, когда солдаты без конца козыряли при встрече с ее Васей, просили у него разрешения обратиться к старшине или к младшему лейтенанту, и даже останавливались и спрашивали, могут ли они пройти мимо Бочкарева.

— Зачем это, Вася? — наивно поинтересовалась она.

Он пожал плечами.

— Дисциплина, Тонечка... Устав.... Тот, кто не соблюдает дисциплины в малом, может нарушить ее и в большом.

В канцелярии она увидела завешенную материей карту охраняемого заставой участка и поинтересовалась, можно ли на нее взглянуть или же это секрет. Бочкарев ответил, что секрет, но ей он покажет: потянул за шнур, и Тоня увидела красивую карту с небесно-голубой водой, зелеными пятнами леса и извилистой линией берега.

— Вот в этом месте, — показал Бочкарев, — вы спустились к океану... Тут вас увидел Иван Кудринский... А здесь пещера, где вы спасались...

— И где ты стукнулся головой о скалу.

На карте все выглядело мирно, уютно, и даже не верилось, что была та страшная ночь и происходили события, едва не стоившие обоим жизни.

— Скажи, пожалуйста, Вася, а мой приезд мы как-нибудь отметим? — спросила Тоня.

Бочкарев оживился.

— Конечно! Устроим пир на весь мир!.. Хотя на заставах обычно пиры не устраивают.

— И геологов пригласим?

— Обязательно, Тонечка. Если б не Кудринский, тебя тут не было. — Он невесело улыбнулся. — И твоей Анны Михайловны! Тоже мне «опытный геолог»!

О приливах забыла...

— Я тоже забыла о приливах.

— Ты не геолог, а преподаватель французского языка, — наставительно заметил Бочкарев, и по тому, как тихонько вздохнула Тоня, понял, что брякнул глупость. Какой она здесь преподаватель? Домохозяйка, жена начальника заставы, и все тут — не больше...

Еще в тот первый день, когда он только очнулся после беспамятства, Тоня показала ему свой новенький диплом — темно-синюю книжицу с серебряным тиснением и вложенным внутрь листом, на котором были написаны все экзаменационные отметки — «отлично», «отлично», «хорошо», еще «отлично»...

— Ишь ты, как здорово училась! — сказал Бочкарев, искренне радуясь ее успехам.

— А какой толк, Вася? — грустно спросила она.

Он промолчал и решил, что постарается больше не напоминать Тоне об институте, о ее высшем образовании...

— Только надо поскорей пир устраивать, а то они уедут, — сказала Тоня.

— Это верно... Давай на следующее воскресенье?

— Хорошо. Как раз не рабочий день.

— На заставе, Тонечка, выходные и праздники соблюдаются не так уж строго, — осторожно заметил Бочкарев.

Пользуясь свободным временем, он повел Тоню гулять на берег океана, чтобы показать морских звезд и морских ежей, которых она так и не увидела во время той своей роковой прогулки. Погода немного выровнялась, камчатское метео пообещало на сегодня лишь кратковременные дожди и прояснение; на самом же деле светило теплое солнце на безоблачном небе, и океан не бушевал, как тогда, а лишь лениво дышал, успокаиваясь после недавних волнений.

— Смотри и запоминай, — сказал Бочкарев Тоне. — В километре от нас на юг есть лестница, «Полтораста ступенек» пограничники ее называют. По другую сторону наверх можно подняться по ручью, это километрах в четырех от заставы. А вот там, где ты со своей геологиней ходила, практически подъема нет. Туда и наряд направляем только во время отлива... И вообще., одна, пожалуйста, далеко не ходи. Я буду очень беспокоиться.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант,— Тоня комично и неумело козырнула.

На берегу валялось много морских пятилучевых звезд, вялых и скользких, и Тоне было жалко смотреть, как Бочкарев прутиком переворачивал их. Желтые сверху, звезды были фиолетовыми с изнанки.

— Я попрошу солдат, они для тебя высушат, — сказал он.

Тут же в изобилии лежали красивые, но мелкие ракушки и уже знакомые Тоне бурые плети морской капусты. Последний тайфунчик принес и выбросил на берег немало плодов человеческих рук — стеклянные поправки от рыбацких сетей, доски, пустые бутылки...

Тоня подняла и понюхала красивый флакон из-под духов.

— Никогда больше этого не делай! — предупредил ее Бочкарев. — Мало ли что может быть внутри...

— Здесь были хорошие духи, не беспокойся. Французские, судя по этикетке.

«Из какой же дали все это приплыло сюда?» — подумала Тоня.

Окна их спальни выходили на океан, но она ни разу не увидела там ни одного судна. Даже каботажники и те обходили стороной Береговую заставу.

— Иногда попадаются бутылки с записками, — сказал Бочкарев.

— Ого! Как в «Детях капитана Гранта». Помнишь?

— А как же! — весело улыбнулся он. — Здесь, Тонечка, все записки одинаковые: «Я, молодой, красивый, живу там-то, хочу найти свою судьбу». И тут же указывает, какую именно — не старше стольких-то лет, рост какой-то, желательно с состоянием. Цвет волос безразличен...

Тоня рассмеялась.

— Ой, как интересно!.. Я б обязательно ответила.

— Это при живом-то муже?

Домой они вернулись к вечеру. Перед воротами заставы им попался Невиномысский. Он еще издали заметил Тоню и пустил «Спидолу» на полную мощность: младший лейтенант был твердо уверен, что Тоня любит легкую музыку и хотел сделать ей приятное.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — Невиномысский приветствовал своего начальника с чрезвычайно серьезным видом.

— Добрый вечер, Антонина Кирилловна... — Это уже относилось к Тоне, и лицо младшего лейтенанта зарделось юношеским румянцем.

— Какие новости? — спросил Бочкарев.

— Все в порядке, товарищ старший лейтенант.

Никаких происшествий на заставе не произошло... Перепелица! — вдруг крикнул он начальственным голосом. — Застегни воротничок! Ра-а-спустились!..

— Зачем это вы так на него? Ведь жарко, — Тоня улыбнулась.

— Не положено, Антонина Кирилловна. Солдат обязан соблюдать правила ношения формы.

Завтра Бочкарев уже выходил на работу. Все эти дни повар Нестеренко, немного нескладный, вечно улыбающийся солдат в коротенькой белой курточке, с раскрасневшимся у плиты лицом, приносил на квартиру начальника судки с едой, но с завтрашнего дня Тоня решила готовить сама. Не сидеть же ей здесь без дела, когда все работают, не знают покоя ни днем ни ночью. И кроме того, ей хотелось, чтобы у начальника заставы все было точно так, как у семейного и многоопытного старшины. Там в доме была идеальная, безукоризненная чистота, а обеды такие вкусные и обильные, что можно было подумать, что Стародубцевы всякий раз ожидают в гости самое высокое начальство.

Тоня проснулась раньше мужа, чтобы приготовить завтрак. Бочкарев слышал, когда она вставала, но по тому, как осторожно шла босиком, выбирая половицы, которые не скрипели, он понял: Тоне очень хотелось, чтобы он не проснулся.

Он лежал, закрыв глаза и прислушиваясь, как она возилась на кухне с посудой, как, что-то уронив на пол, кажется ложку, тихонько и знакомо ойкнула и замерла, очевидно насторожившись — не разбудила ли его? В эти минуты Бочкарев чувствовал себя счастливейшим человеком на земле. Еще бы, о нем заботятся, его любят, черт побери! У него есть жена! Теперь он не соломенный вдовец, не мишень для насмешек остряков- офицеров, товарищей по отряду, с которыми, хоть и редко, но встречался то в Петропавловске, то во Владивостоке на совещаниях, а муж, настоящий муж!.. Конечно, завтра он встанет вместе с Тоней, чтобы помочь ей на кухне, но сегодня! — сегодня он может хотя бы раз доставить удовольствие себе и ей?

Из кухни вкусно пахло его любимыми оладьями.

— Вася! Завтрак на столе! — услышал он Тоню, и сама она, раскрасневшаяся, в пестром фартучке, который привезла с собой, вошла в спальню.

— Вставай, соня! — крикнула она и рывком стянула с него одеяло.

Он поймал ее и, хохоча, привлек к себе.

Завтракали они не на кухне, как обычно, а в столовой, прижавшись друг к другу, будто за столом не было места. Бочкареву все нравилось сейчас: белая скатерть (два года она лежала без употребления и вот пригодилась), вилка, тяжелая, а не легенькая алюминиевая, какую подавал к столу Нестеренко, натуральный горячий кофе со сгущенкой... На заставе к ужину тоже варили кофе, но разве можно было сравнить ту слабо-коричневую, пахнущую жженным ячменем жидкость с напитком, который приготовила Тоня!

— Как вкусно! — без конца повторял Бочкарев.

— Правда? Тебе на самом деле нравится? — переспрашивала счастливая от его похвал Тоня.

Уходя, он пугливо поцеловал ее — ему показалось, что их видят солдаты через открытое окно.

— Хочешь — не хочешь, а надо идти к войскам, — сказал он шутливо. — Приду в четырнадцать ноль- ноль.

— Буду ждать... Очень, — ответила Тоня.

Напевая модную песенку, она прошлась танцевальным шагом по всем трем комнатам, посмотрела на свое отражение в зеркале, осталась довольна и начала прибирать квартиру: мыть крашеный скрипучий пол, тоже скрипучие двери и стирать пыль с мебели. В буфете уже красовался привезенный ею обеденный сервиз, но Тоне показалось, что он стоит недостаточно эффектно, и она переставила тарелки. В кухонном шкафчике неожиданно обнаружила разбитую керамическую вазу для цветов и решила ее склеить. Клея дома не нашлось, и она, не закончив уборку, побежала через двор к Стародубцевым.

— Здравствуйте, Надежда Петровна! К вам можно?

— Заходи, заходи... Зачем спрашиваешь?

— Я на секунду... У вас бээфа нету?

— Чего, чего? — не поняла Надежда Петровна.

— Клея такого. В тюбике. Вазончик для цветов нашла. Битый. Хочу склеить.

— A-а... Нету такого. А ты возьми творог с нашатырным спиртом... Да я тебе сейчас сделаю. Ну-ка, неси свои черепки!

Надежде Петровне, как и ее мужу, было под пятьдесят, что в глазах Тони представлялось возрастом чрезвычайно почтенным, даже преклонным. Впрочем, Надежда Петровна выглядела старше своих лет. Она расплылась телом, у нее были толстые больные ноги, маленькие заплывшие глаза на добродушном лице и руки с короткими, распухшими от ревматизма пальцами. Этими руками Надежда Петровна не только в идеальном порядке содержала свою квартиру, но и без конца что-либо делала для заставы. Чинила прохудившееся обмундирование, учила повара вкусно готовить. Сейчас она шила накидки на солдатские подушки — купила, когда ездила в отпуск, недорогой хлопчатобумажный материал.

Надежда Петровна оставила шитье и развела клей, Тоня принесла черепки, которые тут же и были склеены. По мнению Тони ваза стала даже лучше, чем новая: благородный шов делал ее похожей на музейный экспонат, например, на греческую амфору, которую раскопали археологи и составили из множества кусочков.

— Сюда поставлю рябиновую ветку с ягодами, — сказала Тоня. — Или три цветка.

— А четыре не влезет? — спросила Надежда Петровна, добродушно посмеиваясь.

— Нет, три. Больше не надо.

У Стародубцевых вся квартира была в рукоделиях Надежды Петровны — бесчисленных вышивках, подушечках, салфетках, накидках, дорожках, ковриках. На стене висели такого же вида картинки — целующиеся голубки и две кошечки, нежно касающиеся носами друг друга.

Тоня решила, что свою квартиру она, конечно, уберет совсем иначе — строго, современно, никаких котиков и подушечек! Два-три пейзажа, которые нарисует Гоберидзе, на столе — японский букет из трех компонентов, несколько больших раковин и грубых, но красивых камней на книжной полке. Кстати, книжную полку тоже надо будет поставить не вдоль стены, а поперек. Недавно Тоня видела такую картинку в заграничном журнале, и ей понравилось.

— Чем кормить-то своего сегодня будешь? — спросила Надежда Петровна, отрывая Тоню от мыслей о квартире.

Обед Тоня готовила, то и дело поглядывая в поваренную книгу, которую привезла из Орла. Она долго листала ее, стараясь выбрать блюдо повкуснее из тех, что не надоели и что можно было приготовить из не очень богатого запаса продуктов. Вчера она получила их с продовольственного склада. Старшина Иван Иванович, гремя ключами, отпер большой висячий замок и растворил дверь. В нос ударил запах соленой рыбы, квашеной капусты, чудом уцелевшей еще с прошлого года, каких-то специй. Стародубцев отсчитал несколько банок консервов, отвесил крупы, муки, масла, после чего Тоня расписалась в ведомости. Сверх всего старшина дал изрядный кусок лосиного мяса, за которое уже не надо было расписываться, это был не предусмотренный порядком продовольственный паек, а некое дополнение к нему, такое же, как рыба или молоко от своих заставских коров.

Тоня решила угостить мужа клецками и голубцами, коронными блюдами, которыми ее мать всегда угощала дочку в первый день каникул. Она совсем отвыкла от плиты — ее надо было топить дровами, плита дымила...

Бочкарев несколько раз звонил ей, она стремглав бежала к трубке и слышала один и тот же вопрос, заданный вклюбленным голосом: «Ну, как ты там?» Она отвечала: «Все хорошо, Вася. Убираю квартиру». Или: «Все хорошо. Готовлю обед». Он говорил: «Смотри не переутомись... Ну, пока». Очевидно, в этот момент в канцелярию кто-нибудь входил, и Бочкарев поспешно клал трубку.

Из своего окна Тоня иногда видела мужа, когда он направлялся куда-то через двор или встречал у крыльца вернувшийся с границы наряд. Ей казалось забавным и в то же время нравилось, что все, кто служил на заставе, первыми приветствовали ее Васю и делали так, как он говорил. Это было непривычно и даже несколько возвышало ее самое в собственных глазах.

В половине второго у Тони было все готово, накрыт стол, и тарелки на нем стояли не казенные, а свои, от парадного сервиза, глубокие и мелкие. Тут же на столе в склеенной вазе красовалась большая рябиновая ветка с пурпурными листьями и тяжелой гроздью крупных красных ягод. Пахло голубцами, было слышно, как они тихонько кипели на плите. Клецки она решила опустить в бульон, как только увидит, что Бочкарев уже идет домой.

Без пяти два она подошла к окну и уже не отходила от него, глядя на дверь дома напротив. Там шла своя жизнь, в беседку возле крыльца забегали пограничники, торопливо курили и бросали окурки во вкопанную в землю бочку с водой. Несколько раз прошел туда-сюда старшина. «Спидола» то умолкала, то начинала петь с новой силой.

Бочкарева не было.

В половине третьего заскрипел зуммер, и Тоня подбежала к телефону.

— Тонечка, услышала она виноватый голос мужа.— Прости, пожалуйста, но я немного задержусь.

— Как же так... У меня все готово. Перестоится... — пробормотала в ответ Тоня.

— Ничего, съедим и перестоенное... Извини, пожалуйста... Очень занят.

Через полчаса он позвонил снова.

— Тонечка, ты не очень ругаешься?.. Я еще не освободился...

— А когда же? — спросила она упавшим голосом.

— Не знаю... Ты меня не жди, обедай сама. И не...

Тоня бросила трубку, побежала в спальню, уткнулась лицом в подушку и заплакала.

Кого пригласить на пир по случаю приезда Тони, у Бочкарева не было никаких сомнених. Он мог позвать только старшину с Надеждой Петровной да Невиномысского. Вообще вечеринки на заставах устраивались очень редко и не поощрялись начальством, которое почему-то не верило, что, собравшись вместе на какой-либо праздник, приглашенные ограничатся чаем или молочным коктейлем.

На самом же деле офицеры на заставах, как и все люди, поднимали рюмки на Новый год или за чье-нибудь здоровье.

Бочкарев рассказал Тоне, как к ним на Курилы прилетел в прошлом году корреспондент столичной газеты и привез в подарок бутылку кока-колы и как они втроем с начальником и корреспондентом, замкнувшись в канцелярии, быстро и без удовольствия опорожнили даже эту бутылку, спрятали посуду в сейф и пошли в столовую.

— Ни тебе аванса, ни пивной — трезвость, Тонечка, — продекламировал Бочкарев, весело усмехаясь.

— Значит, моя бутылка «Плиски» таки будет стоять нераспечатанная? — спросила Тоня.

— Ничего, геологи выпьют! — утешил ее Бочкарев.

— А ты совсем не будешь? — допытывалась она.

Он отделался шуткой.

— Ты представь: на заставе объявили боевую тревогу, а твой муженек лежит и даже «мама» выговорить не может.

— Но выходной тебе полагается? — наседала Тоня. — Когда ты можешь на весь день уйти с заставы, например в ресторан...

— Прекрасная идея, Тонечка! Твой приезд отметим в ресторане. Снимем банкетный зал... Официанты, метрдотель...

— Ты все смеешься!..

— А как же иначе? Смех помогает людям жить.

— Ну ладно... А может быть, пригласим еще Гоберидзе? — робко спросила Тоня.

— Нет, это совершенно невозможно! — возразил Бочкарев.

— Но ведь он вытащил меня из пещеры! — Тоня укоризненно посмотрела на мужа.

— Я понимаю, Тонечка... Но видишь ли... это... ну как бы тут выразиться поделикатнее, не принято, что ли. Не рекомендуется... Конечно, не будь я офицером, Вано был бы первым гостем после Кудринского.

— Даже опальный солдат Шевченко, которого считали политическим преступником, и тот запросто бывал у своего командира. Сидел и пил с ним чай. На веранде... А ты не можешь Пригласить человека, которому обязан!

— Не могу, Тонечка... Начальник отряда объявил ему благодарность. Это не мало.

Тоня вздохнула, и разговор прекратился.

...Гостей ждали к пяти часам. Хотели за ними послать моторную лодку, но не позволила погода — океан снова ходил ходуном — и геологи передали с проходившим мимо нарядом, что придут пешком.

В то утро Тоня примеряла платья, бегала советоваться к Надежде Петровне, но быстро убедилась, что вкусы у них совершенно разные, и надела мини-юбку, которую сшила перед отъездом на Камчатку, блузку и яркую японскую кофточку из тех, которые Бочкарев хранил для нее в шифоньере.

— Как я тебе нравлюсь? — спросила она у мужа.

— Очень... Но ради меня ты, между прочим, никогда так не прихорашивалась, — ответил он ревниво.

В отличие от мужа, который ни разу не пришел вовремя обедать, геологи появились ровно в пять, вместе с сигналом времени, о котором оповестила «Спидола» младшего лейтенанта.

— Вася, ты теперь видишь, у кого надо учиться точности? — нарочито громко спросила Тоня. Вместе с Бочкаревым она вышла на крыльцо встречать гостей.

— Когда топаешь пешком, а не летишь самолетом или не едешь автобусом, точность соблюсти не так уж трудно, — ответил начальник отряда Николай Павлович. — Здравствуйте, товарищи!

Вместе с ним пришли Анна Михайловна, Иван и ослепительно красивая Наташа, остальные геологи не смогли — готовились к совещанию, которое через неделю должно было состояться уже на базе в Петропавловске.

Пограничники с любопытством смотрели на новых людей, особенно на красавицу Наташу, и старались лишний раз пройти по двору, пока гости стояли на крыльце. Наташа тоже изредка стреляла в них своими большими глазами, но чаще всего поглядывала на Бочкарева, который понравился ей с той поры, когда ее под конвоем привели к начальнику заставы.

— А вам не скучно тут жить, Василий Иванович? — спросила Наташа.

— Скучать, Наталья Ильинична, некогда, — ответил Бочкарев. — Только успевай поворачиваться.

— Хотя теперь вам веселей будет, — она чуть заносчиво посмотрела на Тоню. — Семейный очаг и прочее.

— С милой рай и в шалаше, — сказал Иван, деливший свои взгляды между Наташей и Тоней.

— Тогда прошу в шалаш! — Бочкарев подхватил поговорку.

Широко раздвинутый стол сиял обилием закусок, в числе которых были такие лакомства, как только что вынутый из печи хлеб и свежие помидоры с огорода Стародубцевых. Пузатая бутылка «Плиски» стояла в окружении других бутылок с домашним вином, которое делала все та же Надежда Петровна.

— А у вас стало хорошо, — сказал Николай Павлович, оглядывая комнату. — Сразу чувствуется женская рука.

— Простенько, но со вкусом, — насмешливо похвалила Наташа.

Тоня не поняла иронии.

— Правда?

— Правда, Тонечка, правда! — поспешно ответила Анна Михайловна.

Пришли Стародубцевы. Старшина был подтянут, он уже успел переодеться в парадный мундир с орденами и медалями, которые глухо позвякивали, когда Иван Иванович, здороваясь, тряс руку. Надежда Петровна держалась с незнакомыми людьми скованно, руку протягивала осторожно, прижимая к боку, будто боялась, что ее оторвут.

Невиномысский появился с включенной «Спидолой», сияя широкой, от уха до уха, улыбкой, которая делала его румяное, полудетское лицо даже не круглым, а приплюснутым сверху.

— Мой заместитель, — представил его Бочкарев Анне Михайловне.

Остальные были знакомы с Невиномысским и даже знали о его слабости к джазовой музыке.

— А громче нельзя? — язвительно спросила Наташа.

— Никак нет, — простодушно ответил младший лейтенант. — На полную катушку пустил.

— Жаль, а то у нас в лагере плохо слышно.

Потолкавшись несколько минут в комнате, Невиномысский ушел на заставу дежурить.

— Кого же мы выберем тамадой? — спросил Николай Павлович, когда все уселись за стол. — Эх, нет среди нас того грузина, вот тост бы учинил.

Тоня незаметно вздохнула. Ей не хотелось говорить, что ее муж не пригласил человека, вытащившего ее из пещеры.

— Он на службе, Николай Павлович, — заметил Бочкарев.

— А мы как-нибудь без мудреных тостов, по-простому, — сказал старшина. — Нальем и выпьем за хозяйку этого дома, за нашу Антонину Кирилловну... Вот коньячок, винцо своего приготовления, прошу попробовать. Вино слабенькое, так что и нам грешным можно по одной пропустить.

— По одной? — Наташа, прищурясь, посмотрела на Бочкарева.

— Мы на службе, Наталья Ильинична. В любую минуту могут по тревоге поднять.

— Нарушитель... вроде меня? — она весело и, как показалось Тоне, вызывающе рассмеялась.

— Но тогда, могу открыть тайну, обошлось без тревоги.

— Не считая душевной.

— Будет вам! Соловья баснями не кормят, — сказал старшина, поднимая стопку с вином. — За молодую хозяйку, чтоб ей хорошо жилось в этом доме!

— Принято единогласно, — поддержал тост Иван.— Ну, вздрогнули!

«Вздрогнуть», однако, не удалось: запищал зуммер телефона. Бочкарев подошел к аппарату и взял трубку.

— Начальник заставы слушает... Понятно. — Он посмотрел на Стародубцева. — Иван Иванович, штормовое предупреждение получено. Надо выдать дополнительно три комплекта резиновых сапог и плащей.

— Есть, товарищ старший лейтенант... Извините. — Последнее слово старшина сказал, обращаясь ко всем сразу, поставил на стол стопку с вином и торопливо вышел.

— А нам что, так и держать свои сосуды? — поинтересовалась Наташа.

— Зачем же? Надо срочно выпить, — ответил Бочкарев.

— Авось успеем, — добавил Иван.

На этот раз ничто не помешало, все дружно выпили, Николай Павлович похвалил коньяк, Анна Михайловна — самодельное вино, вызвав благодарную улыбку на лице Стародубцевой.

— Что-нибудь интересное нашли за этот сезон? — спросил Бочкарев, обращаясь к геологам.

— Нефтью попахивать стало, Василий Иванович, — ответил начальник отряда. — И, что самое любопытное, вот этот муж, — он кивком головы показал на Ивана, — умудрился обнаружить ее в термальных источниках. Можно сказать, впервые не только на Камчатке, но и вообще впервые.

— Это очень важно? —спросила Тоня.

— Для теоретиков. Возможно, что Менделеев все- таки прав, отстаивая свою теорию неорганического происхождения нефти.

— Бог с ней, с теорией! — Бочкарев весело махнул рукой. — Давайте наполним бокалы. Меня, как начальника заставы, больше всего интересуют практические вопросы, точнее, не увеличится ли с будущего года число людей на моем участке?

— С будущего — нет. Кроме нас, пожалуй, никто не рискнет сунуть нос в эти благословенные места. А вот годика через три, пожалуй, нагрянут к вам в гости геофизики, человек тридцать.

— Через три года... — Тоня вздохнула.

— После геофизиков, — продолжал Николай Павлович, — если подтвердится прогноз, буровую поставят. Ну, до этого еще лет пять ждать.

— Ой, как долго!.. Сколько ж мне тогда будет?

Тоня смешно задумалась, подсчитывая в уме.

— Тонечка, не надо! — ласково сказала Анна Михайловна. — Все равно и через пять лет вы останетесь таким же очаровательным ребенком.

— У нее самой ребеночек будет, — подала голос Стародубцева.

Тоня смутилась.

— Да ну вас, Надежда Петровна.

— А что, дело житейское. Нянчить тебе помогать буду.

— А вы что, еще и эти пять лет думаете здесь жить? — Тоня не то испуганно, не то удивленно посмотрела на Стародубцеву. — И мы тоже через пять лет будем здесь жить? Да?

— Ну, ну, Тонечка, — пробормотал Бочкарев.

— Что ж тут такого, милая?.. Чем плохо тут? — спросила Надежда Петровна. — Правда, поначалу поерепенишься малость, а потом обвыкнешь, будто так и надо... — Она чуть помолчала. — Доля у нас с тобой такая. Солдатки ведь...

Тоня поставила на стол стопку с вином, зажмурилась и вдруг поняла, что Стародубцева права, что так и будет. Она мысленно представила себе, как идут, катятся годы, первый, второй, пятый, а она все еще сидит здесь, на этом клочке земли, где рядом лишь такие же заставы — «сосед слева» и «сосед справа», и то за десятки километров, без дороги...

— Ничего, Тоня! Мы к вам будем каждое лето приезжать, — бодро сказал Иван.

— И уезжать...

— Тут уж ничего не поделаешь. Уезжать тоже будем.

— Охотник тут всю зиму живет рядом, километров за двадцать... Молодой, говорят, — сообщила Наташа.

— Вот вы уедете в свой Ленинград, — Тоня не слушала ее, — а я останусь...

— С мужем останешься! — строго перебила ее Надежда Петровна. — С нами, с солдатами. Вот они какие, один другого лучше, как на подбор все.

— Тут даже поговорить ни с кем нельзя... Не положено... — Тоня сказала это горько и с укоризной.

— Тонечка! Что с тобой? — Бочкарев удивленно посмотрел на жену.

— Ничего... Это я так... Давайте вздрогнем... Хотя нет, обождем минутку. Вот Иван Иванович идет.

— Иван Иванович, за вами штрафная, — сказал начальник отряда.

— Это можно, — ответил старшина, однако стопки не взял, а подошел к Бочкареву и что-то шепнул ему на ухо.

Начальник заставы встал.

— Прошу прощения, товарищи, но срочное дело. Придется вас оставить, как это ни грустно.

— Ты надолго? — спросила Тоня.

— Думаю, что через полчаса вернусь... Простите, — повторил он, взял фуражку и торопливо вышел.

— Что-нибудь случилось, коль не секрет? — спросил начальник геологов.

Старшина пожал плечами.

— Ничего особенного. Радиограмму прочитать надо.

— Так это ж за две минуты! — воскликнула Тоня.

— Смотря какую, Антонина Кирилловна. На иную и часа мало, чтобы разобраться что к чему. Понятно?

Тоня вздохнула.

— Ничего не понятно, Иван Иванович... Ну ладно, пейте свою штрафную.

— Одну можно, повторил старшина. — За вас, Антонина Кирилловна!

Старшина больше не пил, остальные выпили и по второй, и по третьей, заметно повеселели, оживились; стало шумно. Николай Павлович рассказал несколько смешных анекдотов, и все громко смеялись.

Стародубцев подошел к окну, закрыл его и задернул занавеску.

— Зачем это вы? — спросила Наташа. — Ведь душно, да и накурено.

— Чтоб солдаты не услышали, Наталья Ильинична.

— Разве мы занимаемся чем-нибудь недозволенным, Иван Иванович? — продолжала Тоня.

— Что вы, Антонина Кирилловна! Смейтесь, веселитесь на здоровье! Однако зачем солдата от дела отвлекать? Ему службу нести надо, а не слушать, как рядом громкими голосами разговаривают.

— Предлагаю перейти на заговорщицкий шепот, — сказала Наташа. — Или поиграть в молчанку.

— Ну зачем же так, Наталья Ильинична, — укоризненно промолвил старшина. — Мы ведь на пограничной заставе находимся.

— Простите, не знала... — по тону, каким это сказала Наташа, так и нельзя было понять, заглаживает ли она свою бестактность или продолжает подтрунивать над старшиной.

Бочкарев все не возвращался. Уже выпили коньяк, и Надежда Петровна сходила на свою половину за новой бутылкой рябинового вина. Наташа пила наравне с мужчинами и лишь становилась веселее, смелее. Тоня — мало и неумело, однако как раз она захмелела раньше всех.

— Давайте танцевать! — решительно предложила она. — Музыка как по заказу.

Все время, пока сидели за столом, в казарме не умолкала «Спидола» младшего лейтенанта, и была хорошо слышна легкая музыка, которую передавало «Камчатское метео».

— По праву хозяйки объявляю дамский танец...

Нетвердой походкой Тоня подошла к Ивану и остановилась перед ним в ожидании.

К старшине решительно направилась Наташа, и он, смущаясь и краснея от собственной неловкости, кое-как передвигался вслед за своей настойчивой партнершей. Надежда Петровна танцевать совсем не умела, она сидела в сторонке и переживала за мужа. Начальник геологического отряда умело и с явным удовольствием вел по кругу раскрасневшуюся довольную Анну Михайловну.

Когда, наконец, пришел Бочкарев, Тоня снова танцевала с Иваном и заметно сильнее, чем этого требовал этикет, опиралась на его плечо. Он тоже крепче, чем следовало, держал ее за талию. Увидев Бочкарева, Иван смутился и отвел Тоню к дивану.

— Вася, пока ты читал свою радиограмму, мы все перепились, — объявила Тоня, глядя в глаза мужу.

— Почему же все, Тонечка? Пока я вижу только одну, — Бочкарев деланно усмехнулся.

— Во всем виноват младший лейтенант товарищ Невиномысский, — сказала Наташа, подходя к Бочкареву. — Если бы не его приемник, не было бы музыки, без музыки не было бы танцев, а от танцев некоторые люди пьянеют сильнее, чем от вина.

— Что, не хватило вина? — забеспокоился хозяин.

— Нет, всего было вдоволь, Василий Иванович. Если чего не хватало за этим столом, так только вас... Станцуем?

Старший лейтенант глянул на жену. Она сидела, прикрыв глаза веками, и счастливо, блаженно улыбалась.

— С удовольствием, Наташа, — ответил Бочкарев.

В этот момент музыка оборвалась и стал слышен равнодушный, без интонаций голос диктора: «Говорит камчатское метео... По восточному побережью ожидается штормовая погода, ветер порывистый, переменных направлений, до десяти-одиннадцати баллов...»

— Ну. вот еще... — Наташа недовольно поморщилась. — Хотя, ладно. — И она, нарочито гнусавя и подвывая, как это делал певец, чей голос был записан на магнитофонную ленту, пропела: — «Если любовь — лавина, лавина мне по плечу...» Можем танцевать, Василий Иванович!

Продолжая напевать всем навязший в зубах шлягер, она положила на плечо Бочкареву руку, прижалась и беззастенчиво глянула ему в глаза. Он рассеянно кивнул в ответ и медленно, как диктовал ритм песенки, повел Наташу вокруг опустевшего стола.

— Вы чего-то грустны? Устали? — спросила она.

Он вздохнул и кивнул головой.

— Наташа, скажите пожалуйста, вы смогли бы прожить долго-долго с любимым человеком где-нибудь у черта на куличках — без удобства, без театра, без общества?.. Только откровенно!

— Если откровенно, тогда, пожалуй, нет. Разве что, если бы впереди светил огонек...

— В смысле «Огни большого города»? Так, кажется, назывался фильм Чаплина?

— Да, в этом смысле... Помните, у Анри Барбюса есть рассказец. Пара неистово влюбленных молодых людей, он и она. Их приковывают друг к другу цепью. Навсегда. И что из этого получилось?

— Я не читал.

— Прочтите. Там вы найдете ответ на свой вопрос.

— А по-моему, жизнь по большому счету можно устроить где угодно. Было б желание!

— С милым рай и в шалаше?

— Вот именно.

Тут опять запищал зуммер телефона, и в трубке послышался голос Невиномысского.

— Неужели вы сами не можете решить такой пустяк? — недовольно ответил Бочкарев. — Ладно, иду... Простите, товарищи.

Наташа капризно, недовольно поморщилась.

— Ну и шляпа, очевидно, этот ваш младший лейтенант.

— Не зная человека, не следует обзывать его! — строго заметил старшина.

— Я же сказала «очевидно», — лениво возразила Наташа.

— Минут через пять вернусь, — Бочкарев снял с гвоздика фуражку, — прошу не скучать...

— Вот так он будет уходить, — послышался неестественно равнодушный голос Тони, — днем, среди ночи, зимой, весной, осенью... а я буду оставаться одна. Буду готовить ему обед, ждать его, а он пообещает и не придет. Он будет работать, а я ждать, ждать, ждать...

Она сидела на диване, закрыв глаза, и в такт своим словам покачивалась, то наклоняясь вперед, то откидываясь назад, прислоняясь к высокой спинке дивана. С каждым разом ее движения делались медленнее, все более вялыми.

— Выпила ты лишнего, милая, — сказала Надежда Петровна сочувственно. — Вот и болтаешь лишнее.

...Когда Тоня проснулась, в комнате было пусто, а со стола убрано. Пахло табачным дымом. Перед приоткрытым окном шевелилась занавеска.

«Боже мой, а где же они? — спросила сама себя Тоня. — Неужели я все на свете проспала? И не попрощалась ни с кем... Какой стыд!»...

Уже стемнело; тарахтел движок, гудел океан, накрапывал дождь и порывисто свистел в ветвях ветер.

«В такую погоду пошли! Я ведь их ночевать хотела оставить»... Она заглянула в другую комнату — не спят ли? Посмотрела на вешалку — ни плащей, ни беретов, в которых пришли гости, не было, и, окончательно расстроившись, отправилась на квартиру к старшине.

— Убыли, милая, гости-то, — сказала Надежда Петровна, — с час, наверное, как убыли. Твой провожать пошел...

— А дома кто убрал?

— Да все бабы скопом. Я им, гостям-то, не разрешала, да куда там!

— Ай, как нехорошо получилось!

Тоня бесцельно побродила по заставе, посмотрела, как младший лейтенант проводил наряд на границу и, немного выждав, пошла вслед за нарядом в сторону лагеря геологов — хотела встретить мужа. Пограничники быстро оторвались от нее, растворились в густых сумерках, и Тоня вскоре повернула назад. Воротясь домой, она постелила постель и легла, уткнувшись носом в стенку. Больше всего ей хотелось сейчас ни о чем не думать, заснуть и не видеть снов.

Геологи улетели через неделю. Их вертолет прошел над заставой, даже на минуту завис совсем невысоко, так, что Тоня увидела в иллюминаторах знакомые и незнакомые лица, улыбки, машущие на прощание руки. Потом вертолет косо, бочком, взмыл кверху и быстро скрылся из глаз.

— Ну вот и все... Теперь до весны с материка никого не будет, — сказала Тоня, обращаясь к стоявшему рядом мужу. — Так, Вася?

Он ответил по возможности бодро.

— Что ты! Еще корабль придет, завезет продукты и прочее. Потом среди зимы начальство может нагрянуть. Если кто, к несчастью, заболеет, санитарный пришлют... Так что мы не такие уж и робинзоны!

Бочкарев отвлекся только на минуту, он сразу же ушел в канцелярию, а Тоня осталась на дворе, думая о том, чем бы ей сейчас заняться. По дому уже вроде бы все было переделано — покрашены полы и рамы, переставлена, как ей хотелось, мебель, выстирана залитая вином скатерть и вообще все выстирано и выглажено, пересажены комнатные цветы, чтобы лучше росли. «Что же еще?» — спросила сама себя Тоня и не нашла ответа. Если б она приехала сюда раньше, то могла б поучиться у Надежды Петровны, как заготовлять чавычу и засаливать икру, но к Тониному приезду ход красной рыбы уже окончился, а в кладовой стоял изрядный запас разных рыбных деликатесов, приготовленных для ее Васи все той же Надеждой Петровной.

От нечего делать Тоня пошла в ленинскую комнату, чтобы порыться в небольшом шкафу с книгами. Все стены в ней были увешаны плакатами, портретами, лозунгами так тесно и высоко — до самого потолка, что свободного места уже не оставалось. Это было хозяйство младшего лейтенанта, который очень гордился оформлением комнаты, тем, что оно было сделано по его вкусу и приказу. На черных, глянцево блестевших краской столах вдоль двух стен лежали старые, прошитые шпагатом журналы и газеты. За их сохранностью тоже следил младший лейтенант.

Несколько других столов стояло рядами, как в школьном классе, и за одним из них, когда Тоня вошла, что-то писал рядовой Петр Константинов — высокий, русый парень первого года службы. Лицо его было подвижно, а взгляд умных серых глаз, напротив, ленив, снисходителен; казалось, Константинов смотрит на все сверху вниз, небрежно, рассеянно, словно утверждая, что ничего неизвестного для него на свете нет.

Здравствуйте! — робко поздоровалась Тоня. До сих пор она так и не поняла, как должна себя вести с солдатами, какой взять тон в разговоре с ними — официальный, дружеский? Что-то среднее между тем и другим?

— Здравия желаю! — Константинов проворно вскочил с места.

Тоня улыбнулась.

— Я не офицер, и вы можете сесть.

— Но вы дама, даже Прекрасная Дама. Помните: «Вхожу я в темные храмы, свершаю бедный обряд. Там жду я Прекрасной Дамы в мерцанье красных лампад»?

Сравнение с Прекрасной Дамой повергло Тоню в смущение.

— Вы любите Блока? — спросила она первое, что пришло в голову.

— А кто его не любит? Разве что младший лейтенант Невиномысский.

— Едва ли он его знает! — невольно вырвалось у Тони.

— Браво, Антонина Кирилловна! — Константинов бесшумно похлопал в ладоши.

Тоню по молодости здесь еще мало кто называл так официально — только старшина да младший лейтенант, и делали они это, очевидно, по единственной причине — как-никак, жена их начальника, и с ней нельзя быть запанибрата.

— Литературой интересуетесь? — спросил Константинов, заметив, что Тоня стала рыться в книжном шкафу. — Ничего хорошего, не библиотека, а одно название.

— Почему же, кое-что есть, — возразила Тоня. — Хотя и негусто.

— Стихов совсем нету. Кто-то вверху, — он показал пальцем на потолок, — считает, что поэзия солдатам противопоказана. Разве что строевые песни. Про шпионов да про нарушителей границы — вот это книжки, а стихи — кому они нужны!

— Вы, наверно, сами стихи пишете?

— Балуюсь в свободное от службы время.

— Прочитайте что-нибудь.

— В другой раз... Вон младший лейтенант приближается. По «Спидоле» слышно.

Невиномысский решительно распахнул дверь в комнату.

— Константинов? Чем занимаетесь?

— Конспект составляю, товарищ младший лейтенант.

— Конспект — это хорошо, продолжайте...

Тут Невиномысский заметил Тоню — ее закрывала дверца книжного шкафа, — и его круглое лицо расплылось в приятной улыбке.

— Книжечку выбираете?

— Особенно не из чего выбрать, Владимир Павлович... Бедненько что-то у вас.

— Ну что вы, Антонина Кирилловна! Вот классики марксизма-ленинизма... Другая политическая литература. И художественная есть.

— Стихов, солдаты жалуются, мало.

— Кто это жалуется конкретно? Не Константинов ли?... А ну-ка, Константинов, покажите свой конспект!

Младший лейтенант решительно подошел к солдату и взял со стола тетрадку.

— Это называется конспект, Константинов! — лицо Невиномысского покраснело. Он посмотрел на Тоню. — Стихи это, а не конспект. Наряд вне очереди! — крикнул он, снова переведя свой взгляд на солдата.

— Я, товарищ младший лейтенант, конспект в стихах решил написать, — сказал Константинов, снисходительно глядя на офицера.

— Два наряда вне очереди! — Невиномысский рассердился еще больше. — Безобразие! — он круто повернулся и быстро направился к выходу.

— Ну вот... — Константинов весело посмотрел на Тоню. Очевидно, два наряда вне очереди не произвели на него большого впечатления.

— Вы на самом деле стихи писали? — спросила Тоня.

— На сей раз нет. Записывал «Марсельезу» по памяти... «Алён, занфан, де ля патри...» — пропел о» тихонько.

Тоня удивилась.

— Вы знаете французский?

— Немного... Хочу после увольнения в иняз поступить.

— Там конкурс большой.

— Ничего, как-нибудь выдержу.

— Давно занимаетесь французским?

— Как вам сказать... В детстве, Антонина Кирилловна, родители хотели из меня человека сделать. Француженка на дом приходила. Такая, знаете ли, дореволюционная старушенция Тереза Ульяновна. Я, понятно, уроков не учил. А теперь жалею. Вот пытаюсь наверстать то, что упущено по собственной дурости.

— Я, пожалуй, смогу вам помочь, хотите? — спросила Тоня по-французски.

Константинов недоверчиво посмотрел на нее — не шутит ли жена начальника заставы?

— Я отделение французского языка закончила, — сказала Тоня.

— Вот оно что... Хочу, конечно. Только разрешат ли.

— Почему не разрешат? Я поговорю с... начальником заставы, — Тоня запнулась: она хотела сказать «с Васей».

— Спасибо, Антонина Кирилловна... Тут ни одной французской книжки, понятно, нету. Просил замполита выписать, так он удивился. Зачем на заставе французские книги? Другое дело русско-японский разговорник. Этот есть. На случай, если японского шпиёна споймаем.

— Я вам «Тартарена из Тараскона» могу дать. Осилите? — спросила Тоня.

Константинов сразу не ответил, а подошел к книжному шкафу и, почти не глядя, достал томик Доде.

— Возьмите с собой, чтобы я, случайно, не облегчил себе работу, если получу обещанное.

Тоня улыбнулась.

— Возьму потом. А пока вы сами прочитайте, чтоб переводить легче было.

— Случаюсь, Антонина Кирилловна! — он комично вытянулся, козырнул и вдруг, казалось, без причины рассмеялся. — Тереза Ульяновна учила меня по старорежимному учебнику мадам Марго. Может, слышали? Там были такие диалоги. Вопрос: «Что за шум в соседней комнате?» Ответ: «Это моя престарелая тетушка гложет свою кость». Или еще: «Как ваше здоровье?» «Благодарю вас, Генрих, я здоров, но моего дядюшку съели тигры».

Тоня хохотала весело, долго, до слез, которые вытирала своей маленькой рукой, и на этот неожиданный смех прибежал младший лейтенант.

— Ах, это вы, Антонина Кирилловна!.. — он недоумевающе, растерянно посмотрел сначала на нее, потом строго, начальственным взглядом на Константинова. — Что случилось?

— Ничего особенного, Владимир Павлович, — ответила Тоня. — Просто мне рассказали очень смешную историю...

— А-нек-дотами занимаетесь? — перебил Невиномысский и в упор поглядел на солдата.

— Никак нет, товарищ младший лейтенант, — французским языком. — Бонжур, же сюи вотр тант. Прене вотр пляс, ассейе ву. Алён, занфан, де ля патри... — выпалил он.

Тоня не выдержала и снова рассмеялась.

Юное и без того румяное лицо Невиномысского покраснело, он подумал, что в непонятных словах заключалось что-то обидное, и растерянно, так что Тоне стало жалко младшего лейтенанта, посмотрел на нее.

— Что он сказал? Что-нибудь про меня?

— Что вы, Владимир Павлович! Просто набор фраз: «Здравствуйте, я ваша тетя... Садитесь, пожалуйста... Вперед, ребята, за отечество».

— Безобразие! — возмутился младший лейтенант. Он хотел тут же назначить Константинову еще один наряд вне очереди, но Тоня опередила его.

— Владимир Павлович, тут я виновата, меня и наказывайте.

— Ну что вы, Антонина Кирилловна, как я могу вас наказывать, придумаете ж такое!

Невиномысский вдруг успокоился и уже без раздражения посмотрел на солдата.

— Спички есть?!.. Ах да, ты же не куришь.

...Вечером Тоня завела с мужем разговор о Константинове.

— Тут у вас есть один солдат, Константинов, в иняз готовится. Ты не будешь против, если я с ним позанимаюсь французским?

Бочкарев пожал плечами.

— Если тебе так хочется...

— Хочется, Вася. Иначе я забуду все, чему училась, — добавила она, словно оправдываясь.

— Имей в виду, что у солдат очень мало свободного времени.

— Я знаю... — Тоня подняла на мужа вопрошающие глаза. — Может быть, тебе не хочется, чтобы я с ним занималась? Или это противоречит уставу?

— Нет, нет! — Бочкарев рассмеялся. — Не противоречит и я всецело за! — сказал он нарочито весело. — Занимайся и учи уму-разуму этого Константинова. Кстати, он самый недисциплинированный солдат на заставе.

— Ну, у меня-то он не будет нарушать дисциплину! — задорно сказала Тоня и перевела разговор на другое.

Бочкарев в душе не хотел, чтобы его жена занималась с солдатом, тем более, что Константинов не отличался безобразием, был довольно смышлен, за словом в карман не лез, за что ему частенько и попадало от начальства. «Вот возьмет да и очарует мою Тоню...» — усмехнулся Бочкарев, но тут же отогнал от себя эту мысль, решив, что жене надо верить, даже если она молода и нравится другим. «Пускай позабавится», — согласился он, однако, придя в канцелярию и дождавшись, когда оттуда ушел Невиномысский, достал из сейфа личное дело рядового Петра Спиридоновича Константинова. «Сотрудник районной газеты... Из служащих... Отец учитель, мать инженер... Комсомолец... Не привлекался... Не избирался... Правительственных наград не имеет».

Он нажал кнопку звонка, чтобы вызвать дежурного по заставе.

— Константинов выспался? — спросил Бочкарев.

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

— Пусть зайдет.

Константинов, войдя в канцелярию, начал было обычное: «Товарищ старший лейтенант, по вашему приказанию...», — но Бочкарев прервал его.

— Садитесь, Константинов... Мне сказали, что после увольнения вы собираетесь поступать в институт иностранных языков.

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

— Что ж, похвально, — Бочкарев чуть помедлил. — И вам нужна для этого посторонняя помощь?

— Могу обойтись и без посторонней помощи... если это вам неприятно, — ответил Константинов с вызовом.

Бочкарев смутился.

— Почему же? Если вам трудно самому, Антонина Кирилловна готова позаниматься с вами.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?

Когда Константинов вышел, Бочкарев еще раз заглянул в его анкету: Петр Константинов и Тоня Покладок оказались одногодками, обоим было по двадцать два.

Домой начальник заставы пришел поздно, но Тоня еще читала. Он взглянул, что за книга, и прочел на обложке написанную латинскими буквами фамилию автора — Доде.

— Как хорошо, что ты пришел! — Тоня вскочила с места и чмокнула мужа в щеку. — Ой, ты уже колючий. Всегда к вечеру ты колючий...

— Теперь я буду бриться два раза в день...

— Нет, не надо... Слушай, Вася, хочешь, я тебя буду учить французскому языку?

Тоня привезла с собой несколько французских книг, несколько газет «Юманите» и «Юманите диманш» и даже самоучитель французского языка, изданный невероятно давно — однако, был хорош, и по нему при желании можно было научиться читать и писать.

— Хочешь? — повторила Тоня, глядя на мужа.

— Где уж нам уж... — отшутился Бочкарев и устало опустился на стул.

— Ну и зря! Ты знаешь, как здорово прочитать в подлиннике Гюго или Мюссе?

— Да, да конечно... Что за книга у тебя? — поинтересовался Бочкарев.

— «Тартарен из Тараскона» Альфонса Доде. Ты читал?

Бочкарев смущенно посмотрел на жену.

— Нет... Да и где на заставе достанешь?

— У вас в ленинской комнате. В шкафу.

— Да? — Бочкарев вяло удивился. — Тогда обязательно прочту. Ради тебя.

— И себя тоже, Вася, — она подошла к мужу и запустила пальцы в его начавшие редеть волосы. — Нет, мне определенно стоит заняться повышением твоего общеобразовательного уровня. И займусь, честное пионерское!

Тоня уже давно заснула — Бочкарев слышал ее ровное дыхание рядом с собой, — а ему не спалось. Почему-то он думал о том, что никогда не читал Мюссе ни в русском переводе, ни тем более в оригинале, что даже толком не знает, кто этот Мюссе — поэт или писатель, а может, и Вовсе драматург; что имеет смутное представление о Доде, о том самом «Тартарене из Тараскона», которого Тоня читала по-французски; что в юности читал мало — было не до чтения в войну, в оккупацию... К ним на постой тогда определили двух немецких офицеров, которые очень любили сидеть у горящей грубки, вырывать листы из отцовских книг и бросать их в огонь. Отец так и не вернулся с войны, а он, Вася, пошел на завод и вечернюю школу заканчивал уже слесарем четвертого разряда... «Может быть, и впрямь заняться французским?» — подумал Бочкарев, хотел было даже разбудить по этому поводу Тоню, но понял, что заниматься ни французским, ни математикой, короче — ничем, кроме своих неотложных заставских дел, он не сможет, повернулся лицом к стене и тревожно заснул.

Поднялся Бочкарев, как обычно, часов в шесть. Тоня вяло, спросонья глянула в его сторону и лениво спросила, сколько времени. Он ответил, что еще очень рано, и погладил ее по мягким взбитым во сне волосам.

— Завтракать придешь? — поинтересовалась она.

— Постараюсь, Тонечка... Ты спи, спи...

Утро выдалось прохладное, ветреное и росное. Шумел океан. Над ним с пронзительными криками носились чайки, камнем падали в воду и взмывали.

В канцелярию Бочкарев отправился не сразу, а нарочно удлинил себе путь, обошел все заставские службы — конюшню, склады, помещения для служебных собак, прожекторную и, наконец, добрался до сторожевой вышки на высоком берегу.

С нее по крутой деревянной лесенке поспешно спустился солдат, вытянулся и доложил, что за время несения службы нарушения границы на охраняемом участке не обнаружено.

— Добро! — ответил Бочкарев и полез на вышку.

Ее вершину венчала застекленная с трех сторон кабина, откуда открывался широкий вид на океан и береговые скалы, над которыми неслись похожие на молочный кисель облака. Остававшийся на вышке пограничник снова отрапортовал начальнику заставы, Бочкарев полистал журнал наблюдений, подошел к бинокулярной трубе и стал осматривать местность. Были отчетливо видны узоры на гребешках длинных ленивых волн, трещины в скалах, деревца. Бочкарев медленно поворачивал трубу, и перед глазами медленно проплывал знакомый пейзаж. Затем показались домики заставы — казарма, баня, склады, учебный пограничный столб, спортплощадка, офицерский дом. Бочкарев задержал на нем взгляд и увидел в окне своей квартиры Тоню, которая делала зарядку. Была она в купальном костюме, ладно скроенная, свежая, и Бочкарев с удовольствием подумал, что ему здорово повезло с женой. «Все! Сегодня обязательно схожу с ней к горячим источникам, — решил он. — Надо развлечь жену. Да и с этим Константиновым пусть занимается, все будет при деле, а там, глядишь, и втянется в нашу заставскую жизнь, свыкнется... Свыклась же Надежда Петровна, да что там свыклась — полюбила!»

Эти мысли настроили его на мажорный лад, и он почти не заметил, как пробежали несколько часов службы и настала пора идти завтракать.

— Тонечка! — объявил он с порога. — Сегодня мы с тобой едем к Горячим ключам. Все, все! Как я сказал, так и будет, прошу не сомневаться и верить!

Тоня обрадовалась.

— Только чтоб не так, как в прошлые разы.

— Нет, нет! Слово офицера! — Бочкарев приложил ладонь к груди.

— И будем купаться?

— При любой погоде! Температура воды зимойи летом — плюс семьдесят два градуса по Цельсию.

О знаменитых горячих источниках на Камчатке Тоня знала со школы, а сегодня пошла в ленинскую комнату и перерыла все книги в шкафу, пока не обнаружила тощую брошюрку о природе области. Там рассказывалось главным образом про Долину гейзеров; об источниках же вблизи заставы никаких сведений не было, но всезнающий Гоберидзе рассказал, что там, прямо в скале, не известно кем и когда, выдолблены ямки, которые и наполняются горячей водой.

— Туда бурый медведь приходит поправлять пошатнувшееся здоровье, — сказал он, состроив страшные глаза. — Так что осторожней купайтесь — сглазит!

— Водички да грязи оттуда привези, — попросила Надежда Петровна и показала на свои узловатые распухшие пальцы. — Суставы попарю.

— Может быть, вы с нами поедете? — спросила Тоня.

— Как-нибудь в другой раз... Покупаешься там со своим Васей, — ласково добавила Стародубцева.

До Горячих ключей было километров пятнадцать глухой дороги. Находились источники в стороне от берега, а значит и от границы, и мимо не проходила ни одна пограничная трона.

Бочкарев велел оседлать две лошади.

— Ну как, удержишься? — спросил он, весело поглядывая на Тоню.

— Забава — кобыла смирная, доставит в сохранности, — подбодрил Тоню старшина.

— Конечно доеду, — ответила Тоня и неумело с помощью Стародубцева взобралась на лошадь.

Бочкарев лихо вскочил на своего Орленка и взглянул на жену.

— Поехали?.. Вернемся к восемнадцати часам, — сказал он, обращаясь к старшине.

Километрах в четырех от заставы они свернули влево и углубились в лес, в чащу каких-то гигантских лопухов, которые, к счастью, скоро окончились. Теперь тропа петляла между лиственницами, кривоногими березами, черемухой, тополями. Лес уже почти облетел, и ветки с остатками желтых листьев светились на только что пробившемся из-за туч неярком солнце. Попадались кусты обобранной медведями и птицами красной смородины, шикши, которую тут называли медвежьей ягодой, жимолости.

Тоня тут же продекламировала: «Скоро жимолость В нашем саду расцветет», спросила у мужа, Чьи это стихи, но Бочкарев не смог ответить.

— Чудак! Это же Алексей Константинович Толстой! — озорно выкрикнула Тоня и прочитала все стихотворение.

— У нас этот Толстой есть в библиотеке? — спросил Бочкарев.

— Почему ты у меня спрашиваешь? — удивилась Тоня. — Ты сам должен знать, какие книги есть на заставе.

— Ну, положим, это входит в обязанность моего заместителя...

— И в твою тоже... Ты все должен знать. Все, понимаешь... А то разлюблю!

Бочкарев вздохнул.

— Должен, Тонечка. Много чего я должен.

Лошади шли осторожно, звериная тропа оказалась довольно широкой, торной без завалов, лес — редким, с большими прогалинами, поросшими болотными тундровыми травами, и Тоня чувствовала себя хорошо, даже иногда подгоняла прутиком свою Забаву. Потом начался подъем к видневшимся впереди горам, все чаще стали попадаться большие скользкие камни то голые мрачные, то поросшие веселыми пестрыми лишайниками. Порыв ветра с гор донес острый, щекочущий запах серы, и Бочкарев сказал, что теперь уже скоро.

Тропа продолжалась серди обрывистых причудливой формы скал, и под ногами все чаще стали попадаться лобастые крупные валуны, покрытые кружевным рисунком разных цветов — серым, кремовым, белым, зеленоватым. Стало слышно, как гулко падала со скалы вода, вскоре открылся и сам водопад с тремя уступами и маленькой радугой внизу среди водяной пыли.

— Дальше пешочком пойдем, — сказал Бочкарев, спешился и помог спрыгнуть на землю Тоне. — Ну как, всадник, небось, набила одно место? — спросил он, смеясь, и Тоня виновато поморщилась в ответ. — Ничего, целебная вода сразу боль снимает.

Он привязал лошадей к росшей у тропы березе, и они пошли дальше по каменистой, ставшей узкой и скользкой, тропе. Клочкастые облака небрежно, словно кисейные платки, висели на лесистых склонах ущелья, расширяющегося и переходящего дальше в долину, и такие же, как облака, висели внизу клубы пара над крохотными, очевидно, очень горячими озерками.

Тоня в изумлении остановилась, глядя на открывшийся перед ней дымящийся распадок озерца с зеленоватой пахучей водой и плешины серой шевелящейся грязи, которая пузырилась и время от времени выбрасывала вверх маленькие фонтанчики горячей воды. Среди нагромождения камней и шевелящегося пара она увидела то, что, наверное, было сотворено не природой, а людьми, что-то вроде знакомых орловских сажалок, но не вырытых в мягкой земле, а выдолбленных в твердейшем камне. Там почти вровень с ноздреватыми берегами стояла темная прозрачная вода.

— Ну как, здорово? — спросил Бочкарев, глядя на жену с таким видом, будто он сам, собственной персоной сотворил всю эту красоту.

В ответ Тоня порывисто обняла мужа.

— До чего ж ты у меня хороший!

— То-то ж, — ответил довольный Бочкарев. — А теперь раздевайся и в ванну... Не бойся, тут негорячо. Мы сюда холодный ручей направили. На разбавку.

Он разделся первым и «столбиком» нырнул в воду. Тоня сначала попробовала воду ногой, отдернула («Ой, горячо!»), а затем съехала со скользкого каменного бортика.

— Ой, как приятно! — крикнула она, и ее голос повторило эхо. — Как в сказке.

— А ты говоришь, что на Камчатке плохо, неинтересно...

— Что ты, Вася! Разве я это тебе сказала хоть раз?

— Ладно, замнем для ясности... Ты смотри, не переусердствуй. Пятнадцать минут и все, а то с сердцем будет плохо.

— Я знаю... Здесь и зимой, наверное, тепло? Да?

— Тепло. Трава зеленая, даже что-то цветет... Дикие олени греться приходят, медведи.

— Нет, правда, как в сказке!..

Тоня плескалась, плавала от бортика до бортика, даже попробовала бороться с мужем, но Бочкарев сказал, что в этой воде надо вести себя степенно и вообще пора вылезать. Тоня сделала капризное лицо, однако вылезла первой и, поеживаясь от ветра, стала вытираться.

Бочкарев захватил с собой канистру и бидон, которые дала Надежда Петровна и, одевшись, набрал целебной воды, а из пузырящегося болотца — не менее целебной грязи.

— Ну вот, а ты говорила, что начальник заставы не держит своего слова, — сказал Бочкарев, счастливо улыбаясь.

— Начальник заставы — держит, это муж Вася не всегда держит, — пояснила Тоня.

— Как видишь, и муж держит!

Бочкарев был доволен поездкой, купаньем, а больше всего тем, что прогулка понравилась Тоне, и он решил, что с этого дня постарается как можно чаще развлекать Тоню: выберет время и съездит с ней в гости на ближнюю заставу к соседу справа, научит ее ловить рыбу, покажет ближние пещеры и в тихую погоду покатает на лодке по океану. Можно будет придумать для Тони и другие развлечения, хотя бы сводить ее на прожекторный пост, пусть посмотрит, как шарит по океану сильный голубоватый луч.

Прежде чем отправиться в обратный путь, Бочкарев прошелся взад-вперед между бьющими фонтанчиками, озерцами грязи и лужами горячей воды, увидел на земле обрывок старой газеты и, к удивлению Тони, поднял его и положил в карман. Так же он поступил и с несколькими обгорелыми спичками.

— Зачем это тебе? — спросила Тоня.

— Посмотрю на заставе... Спички, по-моему, не местные.

— Ну, и что такого, если не местные?

— Тонечка! — Бочкарев ласково взглянул на жену. — Мы ведь живем на границе. За нами океан, узкая полоска наших территориальных вод, а за ней нейтральные воды и то, что мы называем сопредельными государствами, причем правители этих государств, как ты знаешь, питают к нашей стране не очень теплые чувства. Вот так...

— В этой горячей долине и зимой можно жить припеваючи, — заметила Тоня, вдруг настраиваясь на пограничный лад.

— Конечно, можно. Поэтому мы время от времени и проверяем эту долину. Особенно зимой. На заставе мороз под тридцать градусов, а тут — «травка зеленеет, солнышко блестит»... — Бочкарев озорно глянул на Тоню. — Знаю, знаю, кто это написал, можешь не экзаменовать.

Они уже дошли до того места, где оставили лошадей, и Тоня сама, без помощи мужа взобралась на Забаву. Некоторое время они ехали молча. Бочкарев посматривал на часы — не опоздать бы к сроку.

— Послушай, Вася, — прервала молчание Тоня.— Можно я как-нибудь в наряд с солдатами схожу? Ночью. Чтоб страшно было.

Бочкарев улыбнулся, но с ответом помедлил.

— Я запрошу отряд. Думаю, что разрешат.

Тоня нервно пожала плечиками.

— Неужели нельзя обойтись без запроса? То ты спрашиваешь, то тебя спрашивают... «Разрешите пройти?», «Разрешите обратиться?»... Никто ничего самостоятельно не делает, все только после разрешения. Это же по меньшей мере странно.

— Ничего, Тонечка, привыкнешь... Привыкнешь, — повторил он, но в его голосе уже не было особой уверенности.

На заставу они вернулись вовремя. Навстречу выбежал из казармы младший лейтенант и, вытянувшись, будто перед ним был по меньшей мере командующий округом, отрапортовал Бочкареву, что на заставе никаких происшествий не произошло. Бочкарев, слушая рапорт, тоже стоял по стойке смирно. Тоня смотрела на их серьезные лица и удивлялась, недоумевая в душе, неужели обо всем этом нельзя сказать проще, без козыряний и заученной скороговорки. «Наверное, нельзя», — ответила она сама себе и понесла Стародубцевым канистру с водой и бидон с грязью.

— Вот спасибо, — сказала Надежда Петровна, расплываясь в довольной улыбке. — Косточки старые полечу, уже больно тревожат, особенно к непогоде.

Тоня взглянула на канистру. Она прекрасно помнила, что Вася наливал туда совершенно прозрачную чистую воду, а сейчас на дне лежал довольно толстый слой ила. «Камчатские чудеса продолжаются», — подумала Тоня и спросила у Надежды Петровны, не знает ли она, почему выпал такой осадок.

— Откуда мне знать, милая. Видать, природа водичку эту так сотворила, — ответила Стародубцева.

На заставе полным ходом шла уборка. Как всегда по субботам, старшина с полудня объявил хозяйственный день. По всему двору на заборах проветривались солдатские матрацы, висела вычищенная кухонная посуда. Гоберидзе нес в казарму стопку постельного белья и при этом весело насвистывал. Кто-то колол дрова.

— Баню уже топите? — спросил Бочкарев.

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — ответил старшина. — Вы с супругой когда мыться будете — до или опосля?

— После, Иван Иванович.

— Константинов! Тебе не стыдно такую пыль поднимать? На всем дворе дышать нечем.

— Не стыдно, товарищ старшина. Метла очень старая, сама в пыль рассыпается.

— Ты что, метлы из кедрача не можешь связать?

— Никак нет, товарищ старшина. Не было приказа, а горький солдатский опыт говорит, что проявлять в этом деле самостоятельность рискованно.

Тоня с любопытством взглянула на задиристого Константинова и встретилась с ним глазами.

— Я вам сегодня книгу, что обещала, принесу, — сказала она, направляясь в его сторону.

— После бани у меня свободное время... Обождите чуток, я тут пылищу поднял.

— Вы что, в самом деле не можете подметать как следует?

— Почему не могу? Могу, конечно. Но так интереснее, вот со старшиной парой теплых слов перекинулся.

— Константинов! — раздался строгий голос младшего лейтенанта. — Отставить разговорчики!

— Есть отставить разговорчики, — во весь голос крикнул Константинов и с новой силой стал шаркать метлой по пыльной дорожке.

— Ну и тип, — усмехнулся Бочкарев и подошел к Константинову.

— Зачем вы изображаете из себя Швейка? — спросил он насмешливо.

— Вы мне льстите, товарищ старший лейтенант, — ответил Константинов, щелкнув каблуками кирзовых сапог. — Благодарю за сравнение.

Бочкарев ничего не ответил, поморщился и подошел к жене.

— Пошли домой, Тоня.

— Пошли, Вася.

Уже в комнате за чаем Бочкарев сказал ей.

— Тоня, я тебя очень прошу, не называй меня в присутствии солдат Васей.

Тоня удивленно посмотрела на него.

— А как прикажешь мне тебя звать — Василием Ивановичем? Или «товарищ старший лейтенант»?

— Не знаю... Но понимаешь, при солдатах это неудобно. Какой я для них Вася?

В тот же вечер, уже вымывшись в бане, Тоня понесла Константинову обещанную французскую книгу. В ленинской комнате его не было, и за ним побежал сидевший тут солдат, было слышно, как он дробно стучал по деревянному полу подковками на сапогах.

От нечего делать Тоня стала рассматривать карты, портреты, плакаты, висевшие на стенах.

Взгляд невольно остановился на злополучной картине, которую Бочкарев запретил Тоне принять в подарок от Гоберидзе. Тоня тогда сильно обиделась на мужа. Да и как не обидеться! Она спросила Гоберидзе, не может ли он нарисовать ей какой-либо пейзаж с натуры.

— Для такой красивой девушки целую Третьяковскую галерею могу нарисовать,— ответил Гоберидзе и за несколько свободных вечеров написал очень неплохую, понравившуюся Тоне акварель — вид на бушующий океан с заставы.

И вот, когда Тоня, радуясь подарку, принесла картину домой и стала выбирать место, куда ее лучше повесить, Бочкарев заявил, что, как это ни печально, картину дома он держать не может, потому что это похоже на обыкновенную взятку, что, оставь картину себе, у него не будет морального права со всей строгостью спросить с Гоберидзе, и так далее и тому подобное. Тоня даже расплакалась от огорчения, но Бочкарев оставался непреклонен, сам отнес картину в ленинскую комнату и, с трудом найдя свободное место, повесил ее.

Тоня разглядывала стенд, на котором были выписаны сведения о крае, куда она приехала жить, когда в комнату вошел Константинов.

— Добрый вечер, Антонина Кирилловна! — он улыбнулся. — Как все-таки приятно вместо «Здравия желаю!» сказать «Добрый вечер»...

— Добрый вечер, товарищ Константинов, — ответила Тоня.

— Между прочим, кроме фамилии у меня есть имя — Петр, он же Петя.

— В таком случае, добрый вечер, товарищ Петр, он же Петя.

— А вас как мама зовет — Тоней?

— Тоней. Но из этого еще ничего не следует, товарищ Петя.

— Понял вас, товарищ Покладок.

— Вы даже мою фамилию знаете! — удивилась Тоня.

— И даже год вашего рождения. Кстати, он такой же, что и у меня.

— Из этого тоже ничего не следует, товарищ Петя.

Они разговорились, и Константинов рассказал, что по настоянию отца, преподавателя математики в школе, он поступил в университет на физмат, но с первого же курса вылетел за неуспеваемость — не сдал начерталку, после чего его призвали в армию, и вот он здесь, на Береговой заставе. Камчатка, конечно, место интересное: вулканы, приливы и отливы, цунами, землетрясения, гигантские растения, крест Атласова: но знакомиться со всем этим он предпочел бы хотя бы с геологическим молотком в руках, которым бы он выстукивал землю и открывал разные подземные клады.

— А вот находясь в таком положении...

Он не докончил и с сожалением посмотрел на Тоню.

— Чего это вы? — спросила Тоня.

— Вас стало жалко... Я вот еще полтора года отбарабаню — и на материк, домой! В большой город к людям, выставкам, театрам, библиотекам! А вы? Вам тут бедовать все лучшие годы, Антонина Кирилловна, понимаете? Пропадете вы на краю земли ни за копейку!

— Ну уж как-нибудь не пропаду, — с умыслом бодро возразила Тоня.

— Значит, все бросите к чертовой бабушке и уедете, сбежите...

— Не сбегу... Вон Надежда Петровна всю жизнь тут прожила и никуда не сбежала. Ей даже нравится так жить.

— Ну что вы сравниваете себя с ней! — Константинов даже поморщился от нелепости такого сравнения. — Надежда Петровна кур завела и довольна. Щупает каждое утро. Шьет наволочки на всю нашу заставу и рада, что приносит пользу отечеству. Спросите v нее, была ли она хоть раз в филармонии? Голову даю на отсечение, что не была! Ей и наша самодеятельность нравится. Уж на что никудышная, а ей нравится.

— А кто вам мешает подготовить хороший концерт, чтобы он не только Надежде Петровне, но и вам понравился?

— Ну, знаете ли, для этого нужны и таланты, и время. А у нас — ни того, ни другого. По нулям.

— Вот вы, например, стихи пишите...

— Какие там стихи... — Константинов покачал головой. — Вирши! Однажды на гражданке я понес свои творения в «Огонек». Открываю дверь какого-то кабинета, а там в полстены плакат: «Если можешь не писать — не пиши!» И подпись: «Лев Толстой». Я, понятно, ретировался... А вы стихи любите?

— Хорошие люблю, и даже очень.

— Например, вот эти. — Константинов тихонько прочел наизусть.

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Тоня тут же продолжила:

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

— Ай да молодец, Антонина Кирилловна!.. А вот это знаете?

Под насыпью, во рву некошеном

Лежит и смотрит как живая...

— Блок! Не надо дальше...

— Тогда вот это:

—Сжала руки под темной вуалью...

«Отчего ты сегодня бледна?»

Тоня не дала ему докончить, продолжив:

— Оттого, что я терпкой печалью

Напоила его допьяна.

— Люблю Ахматову... И Пастернака, и Блока, и Цветаеву, и Есенина...

— У вас память хорошая, — похвалил Константинов.

— Не жалуюсь... Да и вы много стихов знаете. Прочитайте еще что-нибудь. Потруднее.

Константинов немного помолчал, потом поднял на Тоню вдруг странно заблестевшие глаза.

— Ну что ж. Прочту такое, что в жизни не отгадаете, чье оно!

Все хорошо в природе. Тихий осенний свет.

Падают листья, вроде маленький эполет.

Шорохи листопада. Замер безмолвный лес.

И кучевое стадо в бледной дали небес

Читая, он исподтишка поглядывал на Тоню, которая напряженно морщила лоб и не перебивала.

То чебрецом, то прелью пахнет осенний день.

Гриб прикорнул под елью в шапочке набекрень.

Вышел, раздвинул ветви, лось, о любви трубя...

Все хорошо на свете...

Тут Константинов сделал паузу и в упор посмотрел на Тоню.

Недостает тебя!

— Ну, кто написал? — Он победоносно хмыкнул.

Тоня вдруг догадалась.

— Вы написали... Верно? — спросила она.

Константинов не ответил и лишь наклонил голову.

— Антонина Кирилловна, вас можно отвлечь от беседы? — раздался голос показавшегося в дверях Бочкарева.

Тоня вздрогнула.

— Да, да... Я иду, — она поспешно поднялась и, не попрощавшись, вышла из комнаты.

— Ты, кажется, забыла отдать солдату книгу, — насмешливо сказал Бочкарев.

— Разве? — Тоня покраснела, вернулась и положила перед Константиновым французский томик Доде.

Осень переходила в зиму. Почти каждую ночь выпадал снежок, припорашивал землю, но днем, если выглядывало солнце, таял и сбегал тощими ручейками в океан. На огороде мокла серая картофельная ботва, мелкие березовые листья уже не шуршали на ветру, а намокнув, чавкали под ногами и прилипали к сапогам. Все блекло, тускнело, в природе сглаживались контрасты; и только океан не терял своего величия, мощи и красоты, а скорее приобретал эти качества, когда в шторм с чудовищной силой налетал на скалистый берег. В такие ночи Тоня просыпалась, отдергивала оконную штору и смотрела в темноту ночи или же лежала с открытыми глазами и слушала, как дрожит их дом. Вася спал усталым сном, он просыпался только от зуммера телефона.

С наступлением холодов забот у начальника заставы прибавилось. Труднее стало охранять границу, наряды в шторм ходили не по берегу, а верхом по тропе, то карабкаясь на гору, то скатываясь в узкий распадок. Раскачивалась на ветру наблюдательная вышка, дрожала бинокулярная труба, и вместе с ней ходил ходуном горизонт.

Усложнился быт: надо было топить печи, задавать корм лошадям, которые летом паслись на лугу, а теперь стояли в конюшне и грызли деревянные стойла длинными желтыми зубами. Труднее стало стирать и сушить белье, возить воду из родника: колодца на заставе так и не смогли выкопать — после метрового слоя земли начиналась скала.

Все хозяйственные заботы лежали на плечах Стародубцева. Бочкарев видел, как трудно приходится старшине, и старался хоть чем-либо помочь ему. Старшина помощь принимал неохотно, повторяя, что на заставе у каждого свои строго разграниченные обязанности, рассчитанные на то, чтобы каждый выполнял их самостоятельно.

К обычным заботам, связанным с пограничной службой, у Бочкарева прибавились личные заботы. Из соломенного вдовца он превратился в семейного человека. Это и помогало ему скрашивать тяготы пограничной службы и в то же время усложняло его жизнь, тревожило и заставляло порой нервничать, переживать. Он видел, что Тоня не привыкает к новому для нее быту, а с каждым днем все более тяготится им. По крайней мере, ему так казалось.

Он выбрал время и, дождавшись, когда Надежда Петровна осталась одна, зашел к ней посоветоваться.

— Ну что мне тебе сказать, Василий Иванович, — промолвила Стародубцева. — Время теперь другое, да и Тоня твоя другая, Не такая, как я 6 ее годы была. Мы-то с Иваном, поди, жизни настоящей не видели, нам и застава раем казалась. Мебелишка казенная получше, чем из царского дворца, на наш вкус выглядела. А твоей, видишь ли, полировку подавай. Букетик из трех цветочков; из четырех, видишь ли, некрасиво. Или вот мои рукоделия... — Надежда Петровна окинула любовным взглядом завешанные вышивками стены, — тоже не по нутру ей. Твоей Тоне натуральные картины подавай, или какие-то... эстампы... слово-то не выговоришь натощак...

— Чем же мне занять ее, Надежда Петровна? Что придумать? — спросил Бочкарев.

Стародубцева ответила не сразу.

— Может, в строгости ее подержать, Василь Иванович. А ты вот с этим Константиновым Петькой заниматься ей шурами-мурами разрешил.

— Да не шурами-мурами, а французским языком она занимается, — перебил Бочкарев. — Урок она ему дает, понимаете? Тоня — учительница, ей практика нужна.

— Все одно, и на уроке шуры-муры можно устроить. Практики тут особой не надо.

— Так что же прикажете делать? Домострой завести? Или, как советовал кто-то, входя к женщине, не забывать плетку.

— Ну, плетки не надо, тут и прутика хватит, — добродушно заметила Стародубцева. — По одному месту. Любя.

— Вас Иван Иванович в строгости держал? Употреблял прутик?

— А за что? В мои молодые годы я не французским с солдатами занималась, а белье им стирала да огород заставский полола. Коров доила. Сено косила. Намаешься за день так, что думаешь, как бы скорей голову до подушки донести. А дома свои заботы ждут. Малых двое да и за Иваном приглядеть надо. Тут не до шуров-муров было... А твоя Тонечка к корове хоть раз подошла? Картошку помогла копать? Букетики все собирала да листья кленовые утюгом гладила, чтоб зимой красовались. Белоручкой ее мать вырастила. Ты вот целый день и ночь на ногах...

— У меня служба такая, Надежда Петровна.

— Я и говорю, что беспокойная у тебя служба.

А коль так, надо, чтоб Тоня в тебя всю душу вкладывала. И самой малой лаской ни с кем не делилась.

Бочкарев нахмурился.

— А вы считаете, что она делится с кем-то лаской? — спросил он. — У вас есть к этому основания?

— Да бог с гобой, Василь Иванович. И в мыслях такого нету. Однако приглядывать за молодой женой никогда не помешает. Кругом хлопцы. Как на подбор. Холостые-неженатые. А она одна на всю заставу. Понимаешь?

— Я, Надежда Петровна, верю Тоне.

— И правильно делаешь. Без этого какая жизнь у вас будет... Вот и мой тоже в меня верит.

Бочкарев чуть было не рассмеялся, настолько нелепой показалась вера старшины в эту пожилую женщину, мысль, что кто-либо может влюбиться в нее. «А ведь в городе, — подумал он, — женщина ее возраста носит брючный костюм, делает завивку и регулярно посещает косметический кабинет. Эх, Надежда Петровна... — он бросил взгляд на ее распухшие пальцы, расплывшееся лицо, иссеченное глубокими морщинами. — Чего доброго, и Тоня со временем такой станет.

Но пока Тоня была юна, мила своей непосредственностью; на ее лице не было даже намека на морщины, они появлялись у глаз только тогда, когда она громко и долго хохотала.

Разговор с Надеждой Петровной не успокоил, а напротив, растревожил Бочкарева. Раза два он слышал, как Тоня занималась с Константиновым. Ему было стыдно самому себе признаться в том, что он нарочно открыл дверь канцелярии, чтобы было лучше разобрать, о чем в ленинской комнате ведет разговор его жена. Бочкарев с удивлением отметил, что с Константиновым Тоня разговаривала совсем иначе, чем с ним — свободно, легко, с живой заинтересованностью, даже употребляла другие слова, между тем как в разговоре с ним, Бочкаревым, она избегала этих слов, очевидно считая, что он их не поймет. Он и действительно о значении некоторых слов только догадывался, не зная точного их значения, а во французском и вовсе ничего не смыслил. В школе проходили немецкий, в училище — английский, но почему-то считали язык второстепенным предметом, и он, выйдя офицером, сразу же забыл то немногое, что знал.

Впрочем, Тоня старалась не выделять Константинова среди других солдат. Как-то при муже она упрекнула радиста Перепелицу за то, что тот не читал «Записки из мертвого дома» Достоевского.

— Как же так, Перепелица! Это же классика!

Дома Бочкарев признался Тоне, что он тоже не читал «Записки из мертвого дома».

— Какой ужас! — Тоня всплеснула руками. — У вас в библиотеке есть эта книга? — спросила она строго, хотя прекрасно знала, что там есть только «Преступление и наказание».

— По-моему, нету...

— «По-моему!» — передразнила она мужа. — Значит, надо выписать. Я пошлю радиограмму в институт и обращусь ко всем преподавателям и студентам, пусть они соберут и вышлют на заставу библиотеку. Дай мне, пожалуйста, листок бумаги.

— Вот видишь, ты уже находишь себе занятие... Практика во французском языке, — он усмехнулся. — Забота о заставской библиотеке...

— А ты бы хотел, чтобы я не находила себе места от скуки? Да? Или занималась только тем, что готовила тебе обеды и ждала до вечера, до ночи, когда ты придешь поесть?

Он вздохнул, стараясь, чтобы она не заметила.

— Прости меня, Тонечка. Я не хотел тебя обидеть.

Тоня понимала, что порой бывает резка с мужем, и ей это было неприятно. Она понимала также, что Вася не виноват, если не приходит вовремя на обед или не выполняет тех обещаний, которые дает совершенно искренне. Как на грех, в нужный день и час на ее Васю наваливаются какие-то непредвиденные заботы, и все, о чем договаривались, летит кувырком. В такие минуты ей было жалко мужа. Она видела, что он разрывается между службой и домом и изо всех сил старается скрасить ей жизнь, и не его вина, что это не всегда получается.

Опять же ее занятия с Константиновым, они тоже заставляют Васю переживать, даже ревновать ее к этому бедовому солдату, который явно оказывает ей свое излишне повышенное внимание. Не далее как вчера утром, дежуря на кухне, он вдруг принес Тоне вязанку сухих дров, сопроводив свой неожиданный визит хрестоматийными стихами.

—Я пришел к тебе с приветом Рассказать, что солнце встало...

Тоня немного растерялась и попросила, чтобы он никогда больше этого не делал. Тут как на грех на дворе показался Бочкарев и, конечно, увидел, как из его квартиры выходил Константинов, хотел было остановить солдата, расспросить, но, круто повернувшись, возвратился в канцелярию.

«Глупо все это», — подумал Бочкарев и болезненно поморщился.

На заставе уже давно поджидали корабль, который должен был привезти на зиму продукты, почту, уголь; много раз запрашивали отряд — когда же? Но оттуда всякий раз отвечали, что надо ждать, так как в первую очередь обслу живают дальние заставы. «Дальние», — повторила Тоня, услышав об этом от мужа. Выходит, что их застава не такая уж дальняя, что есть другие, еще более затерянные, которые еще дальше от людей, от города, от оставленного на материке удивительного и заманчивого мира, прелести которого Тоня узнала, лишь покинув его.

Потом был тайфун «Мэри», и корабль вообще отстаивался в каком-то порту.

Вместе со всеми Тоня с нетерпением ждала корабль, все-таки развлечение, да что там развлечение — событие в жизни! — спрашивала у радиста, нет ли чего нового на этот счет, но Перепелица неизменно отвечал, что нету. И вот сегодня, встретив Тоню ка деревянных мостках, проложенных между офицерским домом и казармой, не ожидая вопроса, первый объявил ей приятную новость: завтра ожидается корабль.

— Хотя бы шторма не было, — озабоченно сказал старшина.

— А если шторм, корабль не придет?

— Придет, но далеко на рейде разгружать придется, Антонина Кирилловна. А это худо, ой как худо!

Весь день Тоня прислушивалась к сводке погоды, которую передавало «Камчатское метео»: ветер северо- западный, пять-шесть баллов, высота волны от одного до трех метров...

— Вася, при высота волны в три метра можно разгружать корабль? — спросила она у мужа.

— Можно, Тонечка, — Бочкарев улыбнулся. — Не будет завтра шторма. Я, как заправский моряк, чувствую голос океана.

Корабль показался на рассвете. Застава поддерживала с ним связь, и дежурный в нужное время разбудил Бочкарева. Тоня уже не спала, она стояла у окна и смотрела на океан, на приближающееся судно под сине-зеленым флагом пограничного флота. На дворе был легкий морозец, привычно шумел океан, но волны были невысоки, пологи, и корабль остановился метрах в десяти от берега. Тоня видела, как спустили шлюпку, как по штормтрапу сошли в нее матросы с офицером во главе, дружно взмахнули длинными веслами, и через минуту шлюпка, шаркнув днищем о черный песок, достигла берега.

Первым соскочил на землю офицер, он козырнул и поздоровался с Бочкаревым.

К тому, чтобы начать разгруку, на заставе все было готово заранее. Весь заставский «флот», состоящий из двух моторных лодок и одной рыбацкой дори, подошел к транспорту и оттуда сразу же стали сбрасывать ящики, мешки, тюки, связки... Каким-то чудом они не уходили в разверзшуюся между бортами щель, а благополучно падали на дно суденышек.

Тоня тоже сбежала на берег, где уже толпились все свободные от службы пограничники.

— Тоже помогать решили? — поинтересовался у Тони Константинов, с интересом осматривая ее хрупкую фигурку. — Боюсь, что из вас грузчика не получится.

— Что это ты, Константинов, с толку сбиваешь Антонину Кирилловну, — строго заметила Стародубцева. — Все вышли на разгрузку, вот и она вышла. Правильно сделала.

Молодой офицер с корабля, заметив Тоню, подошел к ней молодцеватым шагом и, козыряя, представился.

— Капитан третьего ранга Богомолов... Если не ошибаюсь, имею честь видеть перед собой жену начальника заставы, не так ли?

— Угадали... Тоня, — ответила она, протягивая офицеру руку.

— Теперь Василию Ивановичу можно хоть десять лет служить на этой заставе, — сказал Богомолов, глядя Тоне в глаза.

— Ты, Геннадий Семенович, пожалуйста, не пугай мою жену, — попросил подошедший к ним Бочкарев.

А я я не пугаю. Вот капитана Тимошина — помнишь его? — только на седьмой год службы с Северного Сахалина перевели. И куда бы ты думал? В Прибалтику или, может, в Закавказье? Черта с два! На Чукотку! А он и рад: все-таки материк!

Тем временем подошли нагруженные моторки, доря, и пограничники стали выбрасывать груз на берег. В дори лежал уголь. Солдаты с накинутыми на плечи мешками, чтобы не порвать гимнастерки, таскали тяжелые ящики с углем и, натужно дыша, поднимались по ступенькам вверх к сараю. Тоня носила какие-то нетяжелые тюки, в одном из которых она нащупала книги. Еще была долгожданная сумка с письмами, но начальник заставы не разрешил ее вскрывать до тех пор, пока не закончат разгрузку.

— Дорогой девушка, зачем тяжелый тюк схватила? Что, без тебя нет настоящих мужчин на заставе? — набросился на Тоню Гоберидзе и выхватил из ее рук поклажу. Он запросто называл Тоню на «ты», и это получалось у него очень естественно и не обидно.

Собственно, Тоня тут со всеми солдатами могла быть на короткой ноге, звать каждого по имени — все они были или ее ровесниками или на год-два моложе ее. Но поступать так не позволяло странное, на ее взгляд, положение жены начальника заставы, человека, который мог что угодно приказать им, а в случае необходимости послать на смерть и умереть сам. В мирные дни это казалось чем-то противоестественным, даже нелепым.

— Послушай, Вася, ну кто сейчас переходит границу? — однажды сказала она мужу, когда они сидели одни в канцелярии. — За все годы службы вы хоть одного шпиона задержали?

— Нет, Тоня, не задержали. Но...

...Пока шла разгрузка, на берег с корабля сошли еще два офицера и тоже галантно представились Тоне.

— Капитан-лейтенант Ткаченко... Лейтенант Долгушин...

Долгушин даже поцеловал Тоне руку, вызвав насмешливый взгляд Надежды Петровны, к которой офицеры почему-то не подошли, а лишь козырнули издали.

— Все-таки хорошо чувствовать под ногами не пляшущую палубу, а твердую землю, — Долгушин улыбнулся.

— А еще лучше сменить каюту на просторную квартиру, где можно спокойно сидеть за чашкой крепкого чая, — добавил Ткаченко.

— Намек понят, — сказал услышавший этот разговор Бочкарев. — Тоня, на минуточку! — он отвел жену в сторону. — У нас там что-нибудь осталось?

— Откуда, Вася? — ответила она шепотом. — Разве у Надежды Петровны попросить...

— Ничего не надо просить! — раздался голос Ткаченко. — Все предусмотрено. Нам бы только уют и твердую землю.

Бочкарев весело посмотрел на жену.

— Тебе все ясно? — спросил он и стал искать глазами капитана третьего ранга. — Геннадий Семенович, присоединяйтесь.

— С удовольствием, — ответил тот. — А ты?

Бочкарев развел руками.

— Присоединюсь, как только закончим выгрузку.

— Ну что ж, — сказал капитан третьего ранга. — Тогда не будем терять драгоценное время и последуем за очаровательной хозяйкой. Тоня, надеюсь, вы не возражаете против произнесенного мною эпитета?

Тоня не возражала.

— Надежда Петровна, с нами завтракать! — позвала она Стародубцеву.

— Спасибо, Тонечка, я пока тут останусь. Как бы не заштормило...

— Меня начальник заставы послал, — сказала Тоня, желая чем-то оправдать свой уход.

— Ну, раз послал, значит, надо идти.

Как всякие морские офицеры, эти трое были находчивы, с небрежной лихостью носили свою красивую форму и не лезли за словом в карман. Тоне было весело с ними.

Корабль базировался в Петропавловске, ходил по врем камчатским заставам, и офицеры, чуть приукрашивая, рассказывали Тоне о своей жизни. Капитан- лейтенанта не так давно по состоянию здоровья перевели на транспорт, а до этого он служил на быстроходном катере и участвовал в задержании нескольких японских шхун, ловивших рыбу в наших территориальных водах.

— Как сейчас, помню один случай, — Ткаченко удобно устроился на диване и с удовольствием поглядывал на Тоню. — Радиометрист доложил, что обнаружена цель. Я приказал лечь на курс, и наш сторожевик понесся на сближение с нарушителем. Идем, только соленые брызги до мостика долетают. А на японской шхуне тоже не дураки сидят, почувствовали, что не сдобровать им и, понятно, дали ходу. Однако далеко не ушли. Как положено, высадили мы на борт осмотровую группу — тут уж во что бы то ни стало надо найти доказательства преднамеренного нарушения границы... В радиорубке разыскали таблицу частот, нашли номера буев, которыми обозначены сети. Спрашиваю у капитана: «Ваши частоты?». «Мои», — отвечает. Взяли пеленги. Смотрю, направление в нашу сторону. Пошли вдоль сетей, осматривая каждую. Вот и наши территориальные воды начались. Тут-то мы и подняли на борт сеть с обрезанным концом. Сличили с обрезком, что остался на шхуне: одна и та же сеть! Тут уж капитану крыть нечем. «Да, сеть моя», — признался...

— А у нас тишь да гладь, божья благодать, — промолвила Тоня. — Хоть бы какого захудалого нарушителя поймали! А то сколько сил солдаты тратят, а все попусту.

— Как раз и не попусту! Оттого и не лезут к вам, что знают, пройти не удастся, — сказал капитан третьего ранга.

Тоня тем временем собрала на стол.

— Можно с заказанным чаем, а можно и так, с икрой и рыбкой, — проголодавшимися глазами он осмотрел закуски на столе. — Сами готовили?

— Надежда Петровна. Она у нас мастерица на все руки. Не то, что я, — ответила Тоня и вздохнула.

— Да и вы научитесь. Времени у вас будет предостаточно, — сказал капитан третьего ранга. — Ну что ж, товарищи, начальника заставы ждать, очевидно, бесполезно (Тоня кивнула), а посему давайте за встречу в этом гостеприимном доме! Точнее — за хозяйку!

Тоня раскраснелась.

— Гм, да... На месте Василия Ивановича я бы ни на шаг не отпускал от себя такую женщину, — сказал капитан третьего ранга, не спуская с Тони глаз.

— Вы, конечно, с семьей живете? — спросила Тоня, стараясь перевести разговор на другое.

— К сожалению, нет.

— У Геннадия Семеновича жена в Ленинграде квартиру сторожит, — сказал Ткаченко.

Тут пришла очередь капитану третьего ранга менять тему разговора.

— Да, кстати, — сказал он, — мы несколько пачек книг на заставу привезли. Пришли почему-то из Орла.

— Ой, как здорово! — Тоня обрадовалась. — Это я своих институтских попросила, чтоб библиотечку собрали.

— Вот как!.. Я случайно видел список. Там есть французские. Интересно, кому они понадобились на заставе? Или попали случайно?

— Василий Иванович решил языком заниматься, — сболтнула Тоня.

— Что ж, похвально, — одобрил капитан третьего ранга.

Бочкарева они так и не дождались. Два раза прибегал Невиномысский с включенной на полную мощность «Спидолой», по поручению начальника заставы спрашивал, не скучают ли товарищи офицеры, и убегал» пожелав хорошего отдыха.

К вечеру корабль ушел, трижды печально прогудев на прощанье. Тоня стояла на берегу и долго махала платком. Ей было грустно. Вот порвалась еще одна ниточка, которая связывала ее с внешним миром. Когда она еще увидит пароход, хотя бы вдалеке, на горизонте? Несколько раз она лазила на пограничную вышку, смотрела в бинокулярную трубу, но так и не заметила ни одного суденышка.

Надвигалась долгая и суровая зима, которую она проведет в этом маленьком замкнутом мирке со своим строгим распорядком дня и ночи, с бесконечными Васиными дежурствами, его тревогами и заботами.

— Что принесет мне эта зима? — грустно спросила сама себя Тоня. — Что принесет?

Только теперь Бочкарев разрешил раздать письма. Возле канцелярии столпились свободные от службы пограничники. Никто не хотел отдыхать, все ждали, когда начальник заставы назовет фамилию и вручит счастливцу одну или несколько весточек с материка.

Тоня получила сразу девять писем — из дома от родных, из института, от товарищей по курсу, уже работавших в школах и училищах. Она схватила все свои письма и убежала домой, чтобы без свидетелей прочитать их. Мать писала, что она страшно скучает без дочки, не находит места и клянет себя, что отпустила ее в такую даль. Что уже прочла о Камчатке все, что достала в районной библиотеке, и просила написать, на какой хотя бы параллели находится их воинская часть. «Если, конечно, это не государственная тайна», добавила она.

Письмо от отца было более оптимистично. Отец советовал Тоне не унывать, «держать хвост трубой», стараться использовать свое пребывание на Камчатке возможно полно, собирать коллекции минералов, сделать гербарий и даже вести дневник. В конце письма он передавал привет Васе, чего не сделала мать.

Тоня немного всплакнула, вспомнив родительский деревянный дом, наверное уже занесенный снегом, голые кусты сирени под окном, их огород, в котором до глубокой осени стоят между гряд подсолнухи с тяжелыми, поникшими долу «тарелками» в короне из треугольных темно-зеленых листьев. Их старый сад...

Но больше всего ее расстроили письма подруг по институту. Алка Козырева писала, что попала в «настоящую дыру», но старается не хандрить, ходит в ДК на танцы с одним техником с картонной фабрики, записалась в библиотеку («Библиотека здесь ничего себе, даже есть интересные книги»), смотрит телевизор, в кино не пропускает ни одной картины, а в следующее воскресенье пойдет со своим техником на концерт артистов Брянской областной филармонии.

«Дыра... — с горькой усмешкой повторила Тоня. — А в этой «дыре» — и Дом культуры, и библиотека, и кино, и телевизор, и, наверное, парк, и несколько школ... Что же мне тогда говорить, милая ты моя Алка!»

В других письмах однокурсники спрашивали ее о Камчатке, была ли Тоня в Долине гейзеров, на знаменитой, единственной в стране вулканологической станции, и какие спектакли она смотрела в Петропавловском театре драмы.

Тут Тоня разревелась еще больше. Боже мой! Они ровным счетом ничего не понимали в ее жизни, воображая, что она только тем и занимается, что ходит по театрам да вместе с учеными-вулканологами совершает рискованные восхождения на разные там Ключевские и Авачинские сопки. В заключение все, словно сговорившись, спрашивали, когда она собирается в отпуск. Это последнее — «в отпуск» особенно расстроило Тоню, у которой вся ее теперешняя жизнь была сплошным и совсем не желанным отпуском.

Зато письмо из института было спокойное, приятное. Писал секретарь комитета комсомола Витя Забелин. Перечислили несколько новостей: из Нижневартовска вернулся студенческий строительный отряд — вели железную дорогу в сторону Сургута; занятия в институте начались на две недели позже — все ездили в колхоз на картошку; вышла замуж Людка Писаренко и тоже за военного. «На твою просьбу собрать библиотечку для энской заставы, — писал Витя, — откликнулись очень здорово: наскребли двести пятьдесят шесть книг, и в том числе восемь французских, специально для того, чтобы ты не забывала язык».

— Что случилось? — спросил Бочкарев, воротясь домой и увидев заплаканное лицо жены.

— Ничего особенного. Просто вспомнила дом... Тебе привет от папы и мамы.

— Спасибо. Между прочим, я с кораблем отправил им маленькую посылочку — икры, горбуши...

Тоня всплеснула руками.

— Боже мой, какая же я шляпа!

— Ты, наверное, увлеклась этими морскими волками — Бочкарев слабо улыбнулся.

— Как тебе не стыдно!

Тоня запоздало казнила себя за то, что ограничилась лишь несколькими письмами, которые писала время от времени и складывала, ожидая этот корабль или случайный вертолет, вроде того, с которым улетели геологи. Конечно, надо было попросить у Надежды Петровны, наконец взять у старшины в счет пайка — и икорки, и красной рыбы, и крабов...

Она встала, порывисто подбежала к мужу и прижалась к его небритой щеке.

— Я просто не знаю, как мне благодарить тебя.,. А ты своим-то послал? — спросила Тоня.

Бочкарев тяжело вздохнул.

— Послал... Мать, Тонечка, у меня не совсем здорова. Восемьдесят два года, как-никак возраст не юношеский.

— Может быть, тебе следует слетать домой?

— Да кто меня отпустит! — Бочкарев пожал плечами.

— А если... что случится?

— Тогда отпустят... Только лучше бы этого не случилось

— Я тебе рюмку спирта оставила. Хочешь?.. Они после коньяка еще спирт пили.

— Спасибо, как-нибудь после... Я ведь на минутку.

— Опять на минутку! А ужинать? Ты же сегодня, наверное, ничего и не ел?

— Ел. Надежда Петровна на берег такие щи принесла!

Тоня вздохнула.

— Ну что ж... А где книги, что из института прислали? — спросила она.

— Это из института? Я думал, штаб расщедрился... В канцелярии лежат.

— Их надо записать, расставить. И вообще, пора всерьез заняться вашей библиотекой. Еще один шкаф нужен или хотя бы стеллаж.

— Ладно, я скажу старшине, пусть позаботится... Хочешь посмотреть книги? Пойдем со мной.

Книги, видимо, отбирали тщательно, не так, как иногда бывает, лишь бы спихнуть что попало. Были тут и классики, и последние новинки. В комитете комсомола понимали, что политической литературы на заставе хватает, и прислали только художественную да из серии «Жизнь замечательных людей».

— Тебе помощник понадобится? — спросил Бочкарев у Тони.

— Понадобится... Только такой, чтобы книги любил.

Бочкарев усмехнулся.

— Тогда придется выделить Константинова. Тебе еще не надоело с ним возиться?

— Пока не надоело. — Она вдруг насупилась и подняла на мужа сердитые глаза. — Собственно, почему ты у меня это спрашиваешь? Если тебе не нравится, что я занимаюсь с Константиновым французским, ты так и скажи, запрети а конце концов. Ты на своей заставе все можешь! И ничего мне все время подбрасывать шпильки. Ты хотел, чтобы я отвлеклась, нашла себе хоть какую-то работу по душе. Я нашла. Так в чем же дело? Чем ты теперь недоволен?

— Тоня, пожалуйста, немного тише... Мы ведь не дома! И вообще, я всем, понимаешь, решительно всем доволен...

Нет, выполнить совет Надежды Петровны и применить по отношению к жене прутик Бочкареву было явно не по силам.

— Да, совсем забыл, — он хлопнул себя рукой по лбу. — Надежда Петровна передала, чтоб ты зашла. Ей матросы с корабля кальмаров дали, хочет тебе показать.

Кальмары, похожие на сплющенные черные колокола, лежали на столе в кухне, и Тоня брезгливо разглядывала их. Реклама, которую она взяла еще в Петропавловске в рыбном магазине, уверяла, что это крайне ценный белковый продукт, содержащий уйму жизненно необходимых для организма человека веществ, но кальмары от этого не показались Тоне привлекательней.

— Вот, надумала угостить тебя новым блюдом, — сказала Надежда Петровна. — Небось, никогда не пробовала?

— Да что-то и не хочется, — Тоня виновато улыбнулась.

— Ладно, ладно, вот приготовлю, тогда и скажешь. Специально тебя ждала, чтоб ты поучилась.

Все так же, не скрывая отвращения, Тоня смотрела, как Надежда Петровна обварила «колокола» кипятком, сняла с них черную одежду, после чего они стали телесно-белыми, и принялась крошить их наподобие лапши. На сковороде жарился лук в масле, Стародубцева положила туда «лапшу» и вскоре на весь дом запахло свежими, только что с грядки, огурцами. У Надежды Петровны расширились ноздри и на лице появилось выражение полнейшего довольства.

— А, кальмара жаришь! — раздался голос старшины, и сам он, в ватнике, усталый, потный, несмотря на холодный вечер, вошел в кухню. — Добрый вечер, Антонина Кирилловна!.. Ну и намаялся я сегодня. Зато теперь полный порядок. Всем на зиму обеспечены — от уголька до душистого перца.

Он хотел было сбросить мокрую гимнастерку, но рядом сидела жена начальника, и старшина ограничился тем, что снял только ватник.

— К кальмару, Надежда Петровна, может какое приложение будет? — поинтересовался он у жены. — Сегодня до утра спать можно, если по тревоге не поднимут.

— Ладно уж, найду... Садись, Иван Иванович, отдохни.

Кальмары были готовы, и Тоня, неуклюже, без желания ткнув в тарелку вилкой, с опаской попробовала их, стараясь проглотить не разжевывая.

— Чего боишься, ешь как следует, — сказала Надежда Петровна. — Винцом запей...

— Что-то мне не очень нравится, — призналась Тоня.

— Ничего, привыкнешь... На заставе, милая моя, ко всему привыкают.

Когда Тоня собралась уходить, Стародубцева сунула ей полную тарелку кальмаров.

— Своему снеси, он их любит.

Ленинская комната была учебным классом, читальней, библиотекой, клубом. Здесь младший лейтенант Невиномысский проводил с пограничниками политзанятия, а секретарь комсомольской организации ефрейтор Поярков — политинформации; здесь в свободное время солдаты играли в шахматы и шашки (в домино Бочкарев все же играть запретил, уж больно много было стуку), читали старые журналы, а по субботам крутили не раз виденные фильмы.

Днем в комнате людей обычно собиралось мало — завсегдатай Константинов да два-три солдата, — но с тех пор, как туда стала наведываться Тоня, народу явно поприбавилось. Некоторые, даже возвратившись с наряда, не шли спать, а хоть на несколько минут заходили туда, садились за длинные черные столы и делали вид, что читают. Тоня часто замечала на себе их торопливые, запретные взгляды.

Младшего лейтенанта Невиномысского это раздражало, он быстрым шагом заходил в комнату, — все, кроме Тони, шумно вставали — наводил порядок.

— Перепелица! Ты чего не идешь спать? Не устал, говоришь? Тогда марш на кухню, картошку поможешь повару чистить.

— Федоренко! А ну-ка покажи мне твой конспект! В тумбочке? Сбегай!..

— Гоберидзе! Ты скоро перестанешь рисовать Антонину Кирилловну? Может быть, ей это не нравится, а ты рисуешь.

— Нравится, Владимир Павлович, — приходила на помощь художнику Тоня.

— Ну, если так, тогда рисуй... А ну-ка, покажи, что там у тебя получилось?

Константинова младший лейтенант вроде бы перестал замечать, особенно в присутствии Тони, очевидно он побаивался попасться на острый язык солдата. Да и наказывать Константинова по всякому поводу, как прежде, он бросил — вдруг это не понравится жене начальника заставы?

Сегодня младший лейтенант тоже сделал вид, что не видит Константинова, который сидел рядом с Тоней и помогал ей записывать новые книги: диктовал название, автора, а Тоня все это заносила в тетрадь и ставила на книжке номер.

— Вот вашу библиотеку пополняем, Владимир Павлович, — сказала она.

— Очень даже здорово у вас получилось с книгами, Антонина Кирилловна. Я на месте начальника заставы вынес бы вам благодарность с занесением в послужной список.

Тоня улыбнулась.

— А вы разве этого не можете сделать?

— Солдату — мог бы. А вам, Антонина Кирилловна, ей-богу, не знаю.

— Уж ладно, обойдусь без благодарности. Тем более, что ни послужного списка, ни личного дела на меня на заставе еще не завели.

Вскоре комната опустела, и Тоня с Константиновым остались одни. «Спидола» младшего лейтенанта доносилась из дальнего угла двора. Бочкарев пошел на границу, старшина выдавал повару продукты на завтра.

Константинов подавал Тоне книги и всякий раз, когда он это делал, его рука касалась Тониной руки. Сначала это получилось непроизвольно, но потом Константинов уже нарочно удерживал книгу, чтобы дольше почувствовать Тонины пальцы.

— Товарищ Петя, не надо, — тихонько сказала Тоня.

Константинов сделал недоуменное лицо.

— Что не надо?

— То, что вы делаете...

— То, что мы делаем, — поправил он. — Вам это неприятно?

— Ну, не то, чтобы неприятно.

— Тогда почему не надо?

Тоня вздохнула.

— Не надо, и все тут.

Она не могла, а скорее не хотела признаться себе в том, что Константинов ей нравился. Ей было интересно слушать его болтовню, стихи, которых он знал множество, было приятно смотреть на его подвижное, часто меняющееся лицо. Наконец, он был просто умен, начитан...

— Между прочим, был такой утопист восемнадцатого века Вильям Годвин. Он сказал вот что, — Константинов отложил книгу и вынул из кармана записную книжку. — «Брак основан на собственности, притом на худшем ее виде... До тех пор, пока я стремлюсь присвоить одну женщину себе одному и запрещаю своему соседу проявить свои достоинства и пожать заслуженные им плоды, я виновен в самой отвратительной монополии».

— Мне что-то не очень нравится этот ваш Годвин,— сказала Тоня.

— Напрасно... А Байрон вам тоже не нравится?

Тоня с некоторой опаской, к которой примешивалось любопытство, посмотрела на Константинова.

— Тогда, как вы находите это его высказывание на ту же животрепещущую тему? — спросил он.

Любую страсть и душит и гнетет

Семейных отношений процедура...

Никто в стихах прекрасных не поет

Супружеское счастье будь Лаура

Повенчана с Петраркой — видит бог,

Сонетов написать бы он не мог!

— Стихи, конечно, прекрасные... — сказала Тоня.

— А мысль? — Константинов попытался заглянуть ей в глаза, но она отвернулась.

— Давайте лучше заниматься книгами.

— Дело ваше... «Любовь — не обручальное кольцо, любовь — это удар в лицо любой несправедливости». Михаил Аркадьевич Светлов, как вы догадываетесь.

...В таком крохотном коллективе, как пограничная застава, трудно что-либо утаить от постороннего, любопытного взгляда. Обычно кто-нибудь из солдат всегда помогал начальнику по хозяйству: то наколет дров, то занесет ведерко угля, то поможет отгребать снег от двери. В последнее время так получилось, что всеми этими делами стал заниматься Константинов. Выйдет Тоня расчищать дорожку, Константинов тут же бежит за лопатой; вскочит с койки, если отдыхает, и бежит. Старшина выдает паек Тоне, нагрузит в рюкзак консервов, картошки, мяса; Тоня не успеет выйти из склада, как Константинов, вроде бы совершенно случайно заметив Тоню, подскочит к ней: «Разрешите помочь, Антонина Кирилловна, вам же тяжело!»

Делать Константинову замечания по этому поводу никто из начальства не решался: солдат просто проявлял расторопность и вежливость по отношению к жене начальника заставы. И только...

Тоне нравилось внимание, которое Константинов легко и всегда радостно оказывал ей. Солдаты, напротив, не одобряли в выборе Тоню и завидовали Константинову. Несколько дней назад она невольно оказалась свидетельницей довольно бурного разговора между Константиновым и Гоберидзе.

— Послушай, кацо, — едва сдерживаясь говорил Гоберидзе, — как к лучшему своему другу обращаюсь к тебе: перестань пялить глаза на Тоню. Попадет тебе от старшего лейтенанта. Совсем тогда плохо тебе будет. Застрелит тебя старший лейтенант. Пиф-паф — нет рядового Константинова.

— Отстань, Ромео... — вяло отмахнулся Константинов.

— Какой Ромео? Ты зачем дразнишься? — возмутился Гоберидзе.

«Еще не хватает, чтобы они из-за меня передрались», — испуганно подумала Тоня.

Конечно, можно было отказаться от занятий с Константиновым, от посещения ленинской комнаты, превратиться в затворницу и целые дни сидеть дома, смотреть через окно на океан, но и это тихое развлечение теперь стало труднодоступным — ударили морозы, и стекла покрылись непрозрачными ледяными узорами.

Сегодня Тоня проснулать оттого, что сильно замерзла. Бочкарев, поднявшись с постели, всегда делал зарядку при открытой форточке и, очевидно, забыл ее закрыть, когда уходил на заставу. На полу у окна лежал и подтаивал маленький сугробик снега. Тоня натянула на себя тренинг, закрыла форточку и стала вытирать снег.

На столе лежала записка: «Завтракай без меня. Я задержусь. В.» Тоня вздохнула и подумала, что пора Васе перестать каждый раз писать записки заново, лучше заготовить одну раз и навсегда, как это делают в гостиницах («Мест нет») или в киосках Союзпечати («Ушла за газетами»).

Она стала привыкать к одиночеству и к тишине, которые сначала по приезде ей казались очень томительными, особенно после ее шумного общежития, их комнаты на четверых, где к тому же часто толклись парни. Один из них — Федя — ухаживал за ней, просил адрес, куда ей писать; среди пачки писем, доставленных кораблем, наверняка было бы несколько от него.

Она разогрела на плите оставшуюся с вечера отварную картошку и съела ее на кухне прямо со сковороды. Вспомнились первые дни ее жизни на заставе, как она раскладывала еду по тарелкам от сервиза и несла в комнату на стол, накрытый белоснежной скатертью...

Со двора донесся сухой треск разряжаемых автоматов, должно быть вернулся наряд с границы. Было слышно, как солдаты обивали с сапог налипший снег и шаркали подошвами о железную решетку у крыльца. Тоня подышала («хукнула», сказала бы мать) на стекло и в образовавшийся глазок увидела, как скрывался за дверью казармы наряд. Последним в белом маскировочном халате шел Константинов, он обернулся и посмотрел на Тонины окна.

Сегодня Тоня решила пойти на лыжах. Несколько раз она собиралась это сделать, думала, что пойдет с Васей, но каждый раз их совместная прогулка срывалась, и теперь Тоня надумала не ждать Васю, а отправиться одной. Лыж на заставе было вдосталь, и старшина еще на прошлой недели выбрал ей самые лучшие.

Мужа она не увидела, должно быть, ушел на границу, его замещал младший лейтенант, и Тоня легко догадалась об этом: на какое-то время смолкла «Спидола» — Невиномысский принимал рапорт от старшего по наряду.

Тоня написала мужу коротенькую записку о том, что уходит, вставила в пробой на двери палочку в знак того, что дома никого нет, и надела лыжи.

— Погуляю немного, — на ходу сказала она часовому у ворот.

— Счастливо, Антонина Кирилловна!.. Смотрите, не заблудитесь.

— Постараюсь... На всякий случай я компас взяла.

Идти на лыжах было легко и приятно. Ветер, бушевавший ночью, заметно утих, дул в спину и помогал быстрее двигаться. Километра три Тоня шла по лыжне, проложенной пограничниками вдоль океана, но потом ей это надоело, и она решила свернуть в глубь полуострова, к видневшимся вдали сопкам, алмазно блестевшим шапками снегов.

«А ведь мы тут были, когда ехали с Васей на Горячие ключи», — вспомнила Тоня. Мелькнула озорная мысль, — а что если она дойдет сейчас до этих самых ключей, чтобы полюбоваться на зеленую траву среди сугробов снега и увидеть, как ее щиплют дикие олени.

Сбиться с дороги было невозможно; Тоня помнила, что они все время держались распадка возле ручья. Ручей тогда весело звенел, а теперь молчал, упрятанный под лед.

«Пятнадцать километров в одну сторону и столько же в другую, интересно, сколько времени понадобится на эту прогулку?» — подумала Тоня, но ответила себе расплывчато: «Какая разница! К вечеру вернусь, и ладно». В институте она считалась сильной лыжницей и однажды даже выиграла первенство города.

Легкая куртка на меху и шерстяная шапочка, лихо надвинутая на уши, хорошо защищали от мороза и ветерка, а выглянувшее из-за облаков солнце даже пригревало в затишных местах. Тоня надела темные очки, и сразу мир из ясного, сияющего стал мрачнозеленоватым, словно перед грозой.

От хорошего настроения, от здоровья и избытка молодых сил, от предвкушения увидеть парящую долину в снегу, — от всего этого Тоне захотелось петь, и она пела одну песню за другой из своего студенческого репертуара, пока не спохватилась, что может простудить горло.

Замолчав, она стала думать о своей теперешней жизни, о том, что в конце концов эта жизнь не так уж плоха, не так однообразна и скучна, было б желание ее разнообразить, например, ходить на лыжах и открывать для себя новые места. Кроме того, в шкафу стоит около сотни не прочитанных ею книг; наконец, она может устроить на заставе новогодний вечер, концерт самодеятельности, заниматься французским.

Тут она вспомнила, как сегодня утром Константинов оглянулся на ее окна, словно чуял, что там была она. Этот солдат довольно быстро освоил «Тартарена из Тараскона», и Тоня дала ему «Кола Брюньон» Ромена Роллана — одну из книжек, присланных из института.

Была в той посылке еще одна очень старая, еще дореволюционного парижского издания книга в красном ледериновом переплете с золотым тиснением — «Каникулы», сочинение мадам де Сегю с чудесными иллюстрациями в тексте. Точно такая же книга была в Тониной домашней библиотеке, и отец говорил, что в детстве ее читал, а потом все начисто забыл. Книгу эту он берег как память о Тониной бабушке, которая, как говорят, происходила от какого-то захудалого дворянского рода, чем Тоня, кстати, совсем не гордилась. Бабушка-то и привила внучке любовь к языкам.

За песнями, а потом за думами, за воспоминаниями, Тоня и не заметила, как дошла до того места, где они с Васей спешились и привязали к березе лошадей. Сейчас голая береза выглядела беспомощной и невероятно красивой. Мороз и иней пригнули ее ветви, и они почти касались пушистого, первозданной чистоты снега.

«Теперь уже скоро», — подумала Тоня и на радостях пошла еще быстрее. Как и в тот памятный день, она еще издали услышала шум воды, которая текла по камням и падала с крутого уступа: мороз ее так и не сковал. Знакомо запахло серой источников. Тоня с удовольствием втянула в себя воздух и вдруг почувствовала, что пахнет не только серой, но и обыкновенным дымом костра. Сразу вспомнилось, как Вася поднял с земли и положил в карман обгорелые спички, его слова: «Мы время от времени проверяем эту долину, особенной зимой».

Тоня в нерешительности остановилась — идти или не идти дальше? — и прислушалась. Было тихо, только в голых ветвях да в камнях посвистывал ветер. Преодолевая невольное беспокойство, она все же пошла вперед, но уже без песни, с опаской, стараясь не шуметь и оглядываясь по сторонам.

«А может быть, здесь пограничники? — подумала Тоня. — Но тогда как, какой дорогой пришли они к Горячим ключам? Помнится, Вася говорил, что с берега туда можно добраться только идя навстречу этому ручью...»

Шум водопада и запах серы становились сильнее.

Вскоре Тоня увидела сплошное облако пара, окутавшее все пространство впереди, и в этом густом тумане невозможно было ничего разглядеть. Сознание того, что кто-то развел здесь костер и не видит ее точно так же, как и она не видит его, придало Тоне храбрости, и она вошла в густую, теплую, осязаемую серую массу. Некоторое время она ничего не могла рассмотреть, но, приглядевшись, стала различать смутные очертания камней, тропинку, по которой они с Васей шли к горячей «ванне», и действительно неимоверно зеленую, живую траву, которая вроде бы не хотела подчиняться извечным законам природы.

Иногда налетевший порыв ветра шевелил паровое облако и на минуту становилось виднее. В одну из таких минут Тоня и заметила неподалеку остатки костра. Было видно, что его поспешно гасили, заливали водой, но не залили до конца: несколько угольков еще тлели, умирая. Тоне стало страшно. Кто-то только что был здесь, стоял рядом, может быть он и сейчас стоит и смотрит на Тоню. Она снова прислушалась и огляделась. Никого не было ни видно, ни слышно, и это немного успокоило ее. Взгляд случайно упал на втоптанный в золу окурок, и Тоня подняла его точно так же, как это делал Вася. Рядом валялась пустая консервная банка из-под шпрот; Тоня прихватила и ее.

На сыром песке у берега холодного ручья, которым разбавляли горячую воду в «ванне», виднелся отпечаток большого мужского сапога. Чуть поодаль был след другой ноги; неизвестный человек, очевидно, торопился и шагал широко. Расхрабрившись, Тоня хотела снять мерку с отпечатка, но с собой не было ни бумаги, ни карандаша, и она ограничилась тем, что измерила прутиком длину и ширину отпечатка.

Пока все обошлось благополучно, и Тоня решила не испытывать судьбу, а скоренько убраться с этого места. На прощание она все же не удержалась и сорвала зеленый пучок лисохвоста и мятлика, чтобы потом дома поставить этот травяной букетик в воду.

На заставу Тоня возвратилась раньше, чем думала. Часовой у ворот уже сменился.

— Наконец-то вы пришли, Антонина Кирилловна, — сказал он. — Товарищ старший лейтенант очень беспокоится, где вы есть. Даже наряду про вас наказал...

— Беспокоится? — тревожно переспросила Тоня. — Где старший лейтенант?

— В канцелярии, Антонина Кирилловна.

Бочкарев встретил жену облегченным вздохом.

— Наконец-то... Я так волновался.

— Что-нибудь случилось? — спросила Тоня. — Ладно, можешь не отвечать, если нельзя.

— Почему же нельзя, Тонечка, — Бочкарев чуть помедлил. — Тебе можно... Видишь ли, получена из округа радиограмма: в районе нашего участка границы проник и скрывается бежавший из тюрьмы очень опасный преступник. Ему нечего терять, его все равно приговорили к расстрелу, и он запросто может убить каждого встречного.

— Кажется, я знаю, где он прячется, — тихонько сказала Тоня срывающимся от волнения голосом.

— Ты его встретила? — Бочкарев испугался.

— Нет, не встретила. Но кто-то чужой прячется на Горячих ключах.

— Сумасшедшая девчонка! Неужели ты туда ходила? Одна...

— А что такого? — Тоня вынула из кармана куртки консервную банку, окурок и два прутика. — Вот что я там подобрала... Это след ступни... длина, ширина... Он костер жег. А когда услышал, что я иду, затушил, а сам спрятался.

— Сумасшедшая девчонка! — снова повторил Бочкарев, но в его голосе уже слышались одобрительные нотки. — Ты же знаешь, что в погранзоне нельзя ходить, куда вздумается. По крайней мере надо говорить, куда идешь... Ну ладно. А теперь давай рассмотрим твои трофеи. Гм... Окурок как окурок. Но подождем делать выводы. А вот след ступни нам кое о чем скажет. — Бочкарев положил обе палочки на лист бумаги и нарисовал карандашом всю ступню. — Ого, ножища!.. Очевидно, ее владелец человек довольно крупный... Так, посмотрим дальше. Банка из-под консервов. Таллинские шпроты. На Камчатку, по-моему, их не завозят. Надо узнать. — Он распахнул дверь и крикнул: — Перепелица!

Вошел веснушчатый радист.

— Слушаю вас, товарищ старший лейтенант!

— Срочно свяжись со Стрелой, пусть узнают, завозят ли в нашу область шпроты из Эстонии. Все.

— Есть, товарищ старший лейтенант! Разрешите выполнять?

— Выполняйте!.. А теперь, Тонечка, расскажи мне все по порядку. Только очень подробно. Хорошо?

Когда Тоня все рассказала — какие она пела дорогой песни и о чем думала, подходя к Горячим ключам и, наконец, перейдя к делу, подробно описала, как наткнулась на погашенный в спешке костер, увидела два следа на мокром песке, — Бочкарев вызвал дежурного и приказал разыскать старшину.

Через несколько минут Тоне пришлось все повторить. Старшина слушал очень внимательно, и с его лица не сходило выражение озабоченности.

— Антонина Кирилловна, — спросил он, — а вы случайно не помните, какое было расстояние между следом одной и другой ноги?

— Точно, Иван Иванович, не помню. Что-то около метра.

— Второй, дальний след полностью отпечатался на песке или только носок?

— Полностью, Иван Иванович. Первый и второй следы были одинаково четкие.

— Значит, человек не бежал, а шел. И это был крупный, большой человек.

— Об этом говорит и размер ноги, — добавил Бочкарев.

— Совершенно верно, товарищ старший лейтенант... Теперь, если не возражаете, давайте еще разок прочитаем радиограмму.

Начальник заставы, не вставая с места, а лишь повернувшись, открыл дверцу незапертого сейфа и вынул журнал, в котором записывались все шифровки, принятые из погранокруга.

— Да, одна из примет явно сошлась, — сказал Бочкарев, проглядывая радиограмму. — Рост — метр восемьдесят семь сантиметров. Размер обуви — сорок четвертый.

— Аккурат под сорок четвертый подходит то, что вы нарисовали, товарищ старший лейтенант, — сказал Стародубцев.

— Ну, так что, товарищ старшина, будем поднимать заставу в ружье? — спросил Бочкарев.

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

— Добро! — Бочкарев встал, одернул китель и надел шапку. — Дежурный, поднимайте застану по тревоге!

Тоня не успела опомниться, как раздался грохот солдатских сапог. В считанные секунды ленинская комната, в которой Невиномысский вел занятия, опустела. Из столовой, спальных помещений, кухни бежали солдаты, на ходу застегивая полушубки. Через две минуты пограничники с оружием в руках выстроились в коридоре, и Бочкарев объяснял строю боевую задачу.

— На Горячих ключах замечены следы пребывания неизвестного человека, который может оказаться опасным преступником, бежавшим из мест заключения. Приказываю обнаружить неизвестного, для чего перекрыть вероятные маршруты его следования, а именно: ефрейтору Пояркову с тремя бойцами произвести осмотр местности. Сержанту Лободе...

Начальник заставы дал задания младшим командирам и солдатам, которым предстояло участвовать в операции.

— Командовать розыском неизвестного буду я. За начальника заставы остается младший лейтенант Невиномысский.

Тоня стояла в сторонке от строя, прислонясь к стене, и во все глаза смотрела на сосредоточенные, серьезные лица солдат, на своего Васю, показавшегося теперь совсем иным, нежели всегда, в эти минуты совсем не принадлежавшем ей.

Получив приказ, группы солдат выбегали из казармы, надевали у крыльца лыжи и скрывались за воротами. Одну из групп возглавлял инструктор службы собак сержант Иванов со своей Миртой, которая, нетерпеливо повизгивая, с силой натягивала поводок.

Последним вышел начальник заставы в белом овчинном полушубке, стянутом ремнем.

— Я побежал, Тонечка, — сказал он на ходу.

— Смотри, будь осторожен, слышишь? — крикнула ему вдогонку Тоня. Она не видела, как Бочкарев улыбнулся в ответ, настолько наивным показалось ему это напутствие.

Тоня уже жалела, что рассказала о своем походе к Горячим ключам. Может быть, там никакой не преступник, а просто охотник или чудаковатый турист, вроде нее, который, услышав шаги, сам испугался. Всяко бывает. А вот теперь туда бегут поднятые по тревоге пограничники, бежит ее Вася, и совсем неизвестно, чем все окончится, если удастся обнаружить того, кто был на Горячих ключах. Не устрой она этот переполох, жизнь на заставе текла бы своим чередом. Вася пришел бы на ужин, пускай поздно, но пришел бы, потом она отправилась бы в ленинскую комнату выдавать книги. В общем, все было бы привычно. А теперь... Ведь каждая боевая тревога на границе — это смертельный риск, война, пускай очень маленькая, но такая же жестокая и немилосердная, как любая настоящая большая война.

— Чего загрустила, девонька? — услышала Тоня голос Надежды Петровны. — Воротится твой Вася живым, невредимым.

— А вдруг его убьют? — спросила Тоня и сама поразилась этой своей страшной мысли.

— Ну, знаешь ли, девонька, ежели так думать на каждой тревоге, тогда и жить нельзя. — Она вздохнула. — Хотя опасность, понятно, есть. Ежели это тот, про кого думают, то он не сразу ручки кверху подымет, а побарахтается малость. Терять ему, говорят нечего, так и так — вышка.

— Вы думаете, что там — он? — Тоня подняла на Стародубцеву испуганные глаза. Что же я наделала, господи!..

— Как что наделала? По правилам поступила. Если подтвердится, тебя к награде обязательно представят.

— В эту пору, Антонина Кирилловна, — сказал, подойдя к женщинам, старшина, — к Горячим ключам обычно никто не ходит. Мог бы, правда, наведаться охотник, что в нашей погранзоне живет, так его аккурат утречком сегодня на другом фланге наш наряд встретил. А больше некому быть на Горячих ключах. Выходит, что чужой зашел.

Старшине было немного обидно, что начальник заставы не взял его на операцию, но Бочкарев сделал это по единственной причине: Стародубцев прихрамывал, и ему было трудно ходить на лыжах.

— Вот, не взял меня старший лейтенант, — невесело сказал старшина, повернувшись к Тоне.

— И меня не взял... Я даже попроситься не успела.

— Все равно не допустил бы старший лейтенант. Не положено посторонним.

— Так какая ж я посторонняя! — удивилась Тоня.

— Это смотря с какой стороны поглядеть, Антонина Кирилловна, — сказал старшина. — Помогать по хозяйству или, скажем, в культурной области, тут вам самое широкое гюле деятельности предоставляется. А ка службу ходить, да еще в тревожной группе участвовать, тут уж, извините, вы человек для заставы посторонний... Вас беречь надо, охранять. Правда, в исключительных случаях и жены командиров тоже в боевых действиях участие принимали, например, в начале Отечественной войны или еще раньше, когда в Средней Азии наши пограничники борьбу с басмачами вели. Вот и моя Надежда Петровна в молодости несколько пуль по бандитам из винтовки выпустила.

— Это когда вас в ногу ранило? — спросила Тоня. — Мне Василий Иванович рассказывал.

— В районе Кушки это случилось, Антонина Кирилловна. Банда с грузом опиума на нашу сторону зашла. Три верблюда, три погонщика да еще два пеших человека с мешками. Из Пакистана шли в Индию через нашу страну. Большое богатство везли. Один чабан, Нуры Чурыев, как сейчас помню, заметил их — и сразу на заставу. Я тогда сверхсрочником служил в чине старшего сержанта, мне и поручили группу по задержанию возглавить. Бежим, куда чабан сказал. — в район строительства шоссейной дороги на Афганистан. Ночь. А знаете, какие там темные ночи? Юг, самая что ни на есть южная точка СССР Включаю фонарь, может быть, где помята трава, какой-нибудь предмет брошен или ветка сломана. Однако ничего такого нет. Потом, простите, свежий верблюжий помет обнаружил. У нас в погранзоне верблюдов на ночь вольно бродить не пускают, значит, думаю, чужой шел верблюд. Тут и собака след взяла. Бежим по следу. А нарушители учуяли погоню и с перепугу чуть на заставу не наткнулись. Тут и завязалась перестрелка. Надежда Петровна тож стрельнула пару раз для острастки. Ну, а меня ихней пакистанской пулей чуток потревожило: сдаваться, черти, не хотели, до последнего бились. Еще бы, такой куш пропадает. Сто тридцать килограмм опиума взяли, по ихним масштабам — целое состояние... Первую свою медаль я тогда заимел «За отличие в охране государственной границы СССР». Чабану Нуры тоже медаль дали, двум солдатам — именные часы. Все, кто в операции участвовали. — благодарность начальника заставы перед строем получили...

Тоня слушала Стародубцева рассеянно, все ее мысли были сейчас там, на Горячих ключах. Старшина тоже беспокоился, хотя и старался не показать виду, однако часто смотрел в ту сторону, куда ушла тревожная группа: не взметнется ли в вечернем небе зеленая ракета — знак того, что неизвестный обнаружен и начато преследование.

— Шли бы вы отдыхать, Антонина Кирилловна, — сказал старшина участливо.

— Да куда ты ее гонишь, все равно не заснет, пока не воротятся, — Стародубцева сочувственно вздохнула. — Пойдем-ка лучше ко мне, чаем тебя угощу и рябиновым вареньем. Или, может, чарку хочешь?

— Ничего мне не хочется, Надежда Петровна...

Тоня все же пошла к Стародубцевой и выпила чашку чаю с рябиновым вареньем. Надежда Петровна развлекала ее как могла, рассказывала разные истории из своей пограничной жизни, про своих сыновей — студентов: один, старший, на кораблестроителя учится, младший — на геолога.

— Совсем от дома отбились, — разоткровенничалась Надежда Петровна. — Каникулы наступят, так они все по югам ездят, в разные там Сочи да Ялты, а то в студенческих стройотрядах работают, выдумали эти отряды... — она помолчала. — На заставу и не показываются. Мы к ним в отпуск ездим, в Ленинград-то...

Время от времени Тоня поднимала телефонную трубку и просила дежурного соединить ее с канцелярией.

— Младший лейтенант Невиномысский слушает! — раздавался в трубке бодрый голос. — А, это вы, Антонина Кирилловна. К сожалению, ничего нового вам сообщить не могу. Но вы не беспокойтесь. Операция развивается строго по графику.

— А вы откуда это знаете, Владимир Павлович.

— Опыт кадрового пограничника, Антонина Кирилловна! О-пыт подсказывает... — И младший лейтенант снова запускал выключенную на время разговора «Спидолу».

Зимняя ночь наступила рано. Небо над сопками окрасилось в желтый цвет, который медленно гас, тускнел и переходил в синеву. Высыпали крупные звезды, но очень скоро они исчезли, закрытые надвинувшимися с океана лохматыми тучами. Задул ветер и начал подниматься с земли и веять сухой колючий снег. Видимость сразу пропала, и в природе стало мутно и тревожно.

— Ишь, как заметает, — сказала Надежда Петровна, вздыхая.

Тоня не ответила, а лишь теснее сжалась в комок, тупо глядя в белое, залепленное снегом окно. Так она и заснула, сидя на диване и положив голову на валик. Надежда Петровна осторожно сняла с нее сапоги и прикрыла пуховым платком.

Проснулась Тоня среди ночи оттого, что услышала, как Бочкарев что-то говорил шепотом старшине. Спросонья она не разбирала слов, но в комнате был ее невредимый Вася, и она счастливо заулыбалась, не открывая глаз. Постепенно до нее стал доходить смысл разговора.

В голосе мужа чувствовалась досада, и Тоня поняла, что никого они не задержали и вернулись ни с чем.

— Но ведь она своими глазами видела следы! — сказал Бочкарев.

— Само собой, товарищ старший лейтенант, не приснилось же ей! — ответил старшина. — И окурок, и банка из-под шпрот... Может, нам к утру вертолет запросить?

— Не хотелось мне, Иван Ивановвич, обращаться за помощью, но, видать, придется. Ладно! Давайте составим текст донесения, — Бочкарев вынул из полевой сумки блокнот и ручку.

«...в район Горячих ключей, — донеслось до Тони,— была выслана тревожная группа, которая тшательно обследовала указанный район, но следов пребывания там неизвестного нарушителя на этот раз обнаружить не удалось. Для продолжения поиска там оставлена группа сержанта Иванова с собакой. Как известно, указаный район изобилует гейзерами, которые в зимнее время обволакивают паром всю долину, что сильно усложняет оперативное решение поставленной задачи. Считаю целесообразным к утру сего десятого декабря прислать на заставу вертолет, с помощью которого можно будет успешно завершить поиск. Начальник заставы старший лейтенант Бочкарев».

— Может быть, лучше вам самому поговорить с товарищем полковником? — спросил старшина.

— Не хочется тревожить человека среди ночи. Дежурный разбудит, если найдет нужным.

— И то верно... Идите спать, а я все сделаю товарищ старший лейтенант.

— Нет нет, я сам... — Бочкарев посмотрел на жену. — Пусть она v вас до утра побудет. Можно?

— Что за разговор, товарищ старший лейтенант!

— А я и не сплю! — объявила Тоня, сбпосила с себя платок и рывком поднялась с дивана. — Здравствуйте!

— Здравия желаю, Антонина Кирилловна, — сказал старшина, а Бочкарев лишь удивленно взглянул на жену.

— Я с тобой пойду, можно? — спросила Тоня.

Бочкарев кивнул.

— Рели не хочешь спать...

— Я ж говорила, что вернется твой Вася целым да невредимым, — разморенно сказала Надежда Петровна, выходя из спальни и заразительно зевая.

— Боже мой, никто не спит! — воскликнула Тоня. — Ну и ночь.

— Ночь как ночь, — повеселевшим голосом сказал Бочкарев. — Впрочем, уже, кажемся, утро.

Было начало восьмого, когда вертолет завис над заставой. Небо еще оставалось предрассветным, серым и мрачным. Бочкарев, его заместитель и старшина вышли за ворота на полянку и, светя следовыми фонарями, показывали пилоту, где лучше приземлиться. Вертолет практически мог садиться где угодно, но мешал сильный ветер, который мог опрокинуть легкую машину.

Наконец, подняв тучу снега, он коснулся земли колесами. Раскрылась, хлопнув о борт, дверь, и из кабины вышел моложавый полковник в белом полушубке, белых бурках и папахе из серого каракуля. Вслед за ним сошли еше двое — подполковник и капитан.

Навстречу им строевым шагом направился Бочкарев и, не доходя нескольких шагов до начальника погранотряда остановился.

— Товарищ полковник... — начал он рапортовать.

— Вольно!.. Здравствуйте, товарищи, — начальник отряда протянул руку Бочкареву, затем старшине и младшему лейтенанту, покрасневшему при виде высокого начальства. — Все знакомы? — Полковник показал на офицеров, с которыми он только что прилетел. — Подполковник Кривоносов... Капитан Крючков... А теперь к делу.

Все шестеро ушли в канцелярию и оставались там минут двадцать. Тоня посматривала в окно, не покажутся ли гости, и на всякий случай стала собирать на стол. Тут запищал зуммер телефона и Бочкарев предупредил ее, что через несколько минут приведет начальство на квартиру.

— От еды они, правда, отказываются, но на всякий пожарный будь готова.

— Поняла тебя, — почему-то шепотом ответила Тоня, побежала на кухню и стала сапогом раздувать самовар.

...Жестом гостеприимного хозяина Бочкарев распахнул перед начальством дверь, и все трое, стуча подбитыми кожей бурками, вошли в комнату, посередине которой стояла смущенная и улыбающаяся Тоня.

— Прошу, прошу...

— Здравствуйте, Антонина Кирилловна! — сказал полковник, останавливаясь перед ней и отвешивая поклон. — Не пугайтесь, мы к вам всего минут на десять-пятнадцать, пока как следует не рассветет... Хотим с вашего разрешения на некоторое время похитить Василия Ивановича.

Тоня вздохнула.

— Он и без вашего похищения дома почти не бывает.

— Имея на вооружении такую супругу, сие довольно прискорбно, — заметил подполковник.

— Прошу закусить, — предложила Тоня. Полковник хотел было ей возразить, но Тоня протестующе замахала руками. — Знаю, что у вас десять минут. Но за десять минут можно выпить горячего чая. Из настоящего самовара.

— О, из самовара, да еще поставленного углями! Это заманчиво. Ну как, товарищи, уважим хозяйку?

Чай гостям понравился.

— Чай бывает двух видов, — сказал полковник, — хороший и очень хороший. Так вот этой чай — очень хороший. — Он вдруг с любопытством посмотрел на Тоню. — Так это вы первая заметили следы того человека?

Тоня кивнула.

— А вот они, — полковник повернул свою седую голову к Бочкареву, — следов почему-то не обнаружили.

— Там все в пару, как в бане, — пробормотал Бочкарев. — Ты бы не нашла их второй раз.

— Как это, не нашла б! — Тоня даже обиделась на мужа. — Возьмите меня с собой, и я вам покажу эти следы... Нет, правда, товарищ полковник, — она посмотрела на него, — возьмите! Конечно, если для вас важно увидеть их.

Полковник и подполковник переглянулись.

— Пожалуй, в этом есть резон, — сказал начальник отряда. — Вы полагаете, Антонина Кирилловна, что сможете узнать то место?

— У меня очень хорошая зрительная память, — ответила Тоня.

— Ну что ж, в таком случае мы воспользуемся вашей помощью, — решил полковник.

В ответ Тоня захлопала в ладоши и фокстротным шагом прошлась по комнате.

— Тоня! — укоризненно пробормотал Бочкарев, глядя на жену.

— А что такого? — ответила Тоня, обескураживающе улыбаясь. Она очень обрадовалась, что ее берут в вертолет.

— Позавидуешь молодости, — сказал полковник и тоже улыбнулся.

В вертолет, кроме офицеров из погранотряда, сели Бочкарев и пятеро солдат, среди которых был Константинов. Начальник заставы взял его за очень острое зрение, которое могло пригодиться при осмотре местности с воздуха.

Вскарабкавшись в машину, Тоня увидела, как Константинов чуть потеснился, как бы приглашая ее сесть рядом, но то же самое сделал и Бочкарев, и она устроилась возле мужа. Константинов нахмурился. Он сидел напротив Тони и всю дорогу смотрел на нее. Тоня сделала вид, что ничего не замечает. Только раз она, наморщив лоб и насупившись, бросила на Константинова строгий взгляд, но он в ответ лишь улыбнулся краешками губ.

Вскоре Тоня отвлеклась: впереди показалось облако пара, висевшее над заснеженной землей. — Горячие ключи, — и все приникли к иллюминаторам. Пар казался сизоватым с белесыми проплешинами и шевелился, лениво меняя свои очертания. Под его непрочной воздушной шубой по-прежнему не было ничего видно.

— Правее, правее надо взять! — крикнула Тоня, вглядываясь в нагромождение камней.

Вертолет подбросило, швырнуло вниз и затрясло над парящей долиной, и летчик тут же свернул в сторону, чтобы выйти в нужную точку не напрямик, а в обход опасного места. Снова неприятно, щекотно запахло серой. Тоня прислонилась лбом к стеклу иллюминатора и смотрела на землю. С запада вливалась в долину узкая ленточка пара, должно быть там тек горячий поивший долину ручей. Справа и слева от него лежали среди снегов темные голые скалы, за которые цеплялись тоже голые деревья с корявыми стволами. Еще дальше виднелось зеленое хвойное редколесье.

— Иванова вижу! — вдруг крикнул Константинов. — С Миртой... К нам бежит...

Тоня с трудом нашла среди белого поля тоже белую, в маскировочном халате фигурку сержанта, впереди которого на поводке бежала собака.

Второй пилот встал со своего кресла и посмотрел на полковника, который показал рукой, что надо садится.

Иванов уже не бежал, а стоял и чертил в воздухе круги рукой. До армии он работал составителем поездов и по привычке пользовался железнодорожными сигналами. Вертолет, подняв в воздух тучу снега, опустился рядом с сержантом, и пилот приглушил мотор.

— Прошу всех оставаться на своих местах, — распорядился полковник. — Сойду я и начальник заставы.

Дверь не закрыли, и через широкий проем было слышно, о чем рапортовал сержант.

— ...как только вы ушли, я след обнаружил, — донесся возбужденный голос Иванова. — Сразу на преследование пошел. Километров семь мы с Миртой бежали, аккурат до того места, где Теплый ручей на запад поворачивает. А потом заминка, товарищ старший лейтенант, вышла. Потеряла след Мирта. Остановились. Соображаю — не иначе, как нарушитель по воде пошел. Сперва подумал, что он вперед подался, ищу то на этом, то на том берегу — должен же он выйти из воды — нету! Мирта тоже нервничает, взять след не может. Тогда я догадался и назад повернул. Километрах в двух по ручью учуяла его Мирта. На берег выходил, видимо, отдыхал. Без лыж, в сапогах, размер сходится. Есть предположение, товарищ старший лейтенант, что он снова в Горячих ключах прячется. Правильный расчет: думал, будем его впереди по ходу искать, а он назад вернулся. По ручью опять же...

— Понятно... Где Федоренко и Савельев? — спросил Бочкарев.

— Маленько отстали. Я за Миртой быстро бежал.

Значит, Вы полагаете, сержант, что неизвестного Надо искать здесь? — начальник отряда показал в сторону Горячих ключей.

— Гак точно, товарищ полковник. Некуда ему больше деваться.

— Пожалуй, резонно... Что будем делать, старший лейтенант?

— Заблокируем возможные выходы из долины, а сами прочешем закрытую паром площадь.

— Какими силами? У вас сейчас в наличии пятеро солдат и еще трое — вымученных до отказа, причем двоих из них вообще пока нет.

— С минуты на минуту они подойдут, товарищ полковник, — сказал сержант.

— А меня вы не берете в расчет, товарищ полковник? — спросил Бочкарев.

— И меня!.. — вдруг раздался голос Тони.

— Вы, Антонина Кирилловна, будете сидеть в вертолете тихо, словно мышка, — ответил начальник погранотряда. — Как вы думаете, сержант, когда этот человек мог снова возвратиться в долину? — обратился он к Иванову.

— Полагаю, что часа полтора тому назад, товарищ полковник. По моим расчетам так получается.

— Предположим... Он, естественно, измучен. Идти всю ночь в напряжении, чувствуя, что тебя ищут... да еще по ручью, пахнущему серой. Тут и самый закаленный человек свалится с ног. Не так ли?

— Я думаю, что он сейчас отдыхает, товарищ полковник, — сказал сержант.

— Отдыхал, — поправил начальник отряда. — Шум вертолета его, естественно, разбудил, и сейчас он лихорадочно ищет место, где можно надежно укрыться. Далеко за это время он уйти не мог. А раз так, медлить не будем.

Начальник отряда поднялся в вертолет.

— Мною принято такое решение, — сказал он, обращаясь ко всем сразу. — Все, кроме подполковника Кривоносова, пилотов и Антонины Кирилловны, выходят на поиски предполагаемого нарушителя. Вертолет с воздуха патрулирует над долиной на случай, если неизвестный попытается скрыться за ее пределами. Вы приземляетесь и обезвреживаете его. Всем ясна задача?

А мне можно будет принять участие в обезвреживании? — Тоня, словно школьница, подняла руку.

— Ни в коем случае, Антонина Кирилловна, — полковник чуть повысил голос. — Подполковник Кривоносов персонально отвечает за вашу безопасность.

— Жены начальников застав кое-где отбивали нападение басмачей, — продолжала Тоня.

— Это было в двадцатых, в тридцатых годах. А сейчас — семидесятые... Но не будем спорить, Антонина Кирилловна.

— Тоня, пожалуйста, замолчи, ты нам мешаешь, — пробормотал Бочкарев. Ему было неловко, что его жена вступила в пререкания с начальником отряда.

— Товарищ подполковник, — продолжал начальник отряда, — минут десять-пятнадцать обождите двух солдат из тревожной группы. Распорядитесь, чтобы они замаскировались и вели наблюдение за ручьем. Нарушитель, коль он рискнет покинуть свое убежище, очевидно воспользуется паровой завесой ручья. Если за это время наряд не вернется, поднимайтесь в воздух и начинайте наблюдение.

— Есть, товарищ полковник! — Подполковник Кривоносое козырнул.

Когда все, кому было положено, сошли на землю, Тоня стала смотреть на них через иллюминатор. Скрылись в тумане Иванов с собакой, Константинов, другие солдаты. Последними ушли начальник заставы и полковник. Бочкарев не выдержал и обернулся. Тоня помахала ему рукой.

Ей вдруг стало не по себе и очень обидно. Почему она должна, словно пленница, сидеть взаперти в этом вертолете, ничего не делать, скучать, волноваться, в то время, когда другие будут рисковать собой, действовать? Чем она хуже их? Мелькнула и будто обожгла озорная мысль — любым способом ослушаться приказа и пойти, нырнуть вслед за всеми в этот колышущийся рядом туман. Разве им помешает лишний человек, еще одна пара глаз и ушей? На худой конец она может тоже караулить выход из долины...

Время бежало быстро. Подполковник смотрел в ту сторону, откуда должны были показаться отставшие от сержанта Иванова пограничники, потом переводил взгляд на часы.

Отпущенное время истекало, пограничников нё было.

— Товарищ подполковник, разрешите я сойду на Минутку? — спросила Тоня невинным голосом.

— Зачем, осмелюсь узнать? — недовольно поинтересовался начальник тыла.

— Ну, мне надо... Понимаете?

— Вот беда мне с вами!.. Ладно, идите. Но по-быстрому. Через две минуты мы должны быть в воздухе.

— Хорошо, товарищ подполковник, я мигом...

Она раскрыла железную дверь, спрыгнула с лесенки и побежала в сторону парящей долины.

— Куда же вы? — крикнул ей вдогонку подполковник, но Тоня в ответ только нетерпеливо махнула рукой.

Ее сразу окутал, поглотил туман. Она взглянула на часы, близко поднеся их к глазам. Быстро, почти мгновенно пролетели отпущенные ей две минуты, началась третья.

И тут Тоня испугалась. Что она делает? Зачем? Пока не поздно, скорее в спасительное нутро вертолета! Она резко повернула назад, и вдруг перед ней со страшным свистом вырвалась из земли и стала бить струя пара, заглушая другие звуки и окутывая все вокруг такой плотной пеленой, что Тоня сразу потеряла ориентировку.

Она продолжала шагать, но уже не знала куда; в наступившем полумраке наткнулась на скользкий валун, упала и больно ушибла руку. Нет, она не шла здесь! Но где? Где? Она снова глянула на часы: прошло уже пять минут... Потом — шесть... десять. Вокруг по-прежнему висел белесый тугой свистящий туман. Но вот напор пара упал, свист внезапно прекратился, и Тоня услышала гул вертолета в небе, сначала очень громкий, а потом все более тихий, замирающий вдали.

— Ну вот, — упавшим голосом сказала она. — Дура я, дура, что же я натворила!..

Тоня вспомнила, что громко говорить в подобной обстановке, а тем более кричать, не полагается, испуганно замолчала и огляделась. Глаза постепенно привыкли к туману, который к тому же слегка рассеивался, поднимался, и она увидела размытые очертания черной скалы, лежащие навалом красные камни, пенящийся зеленоватый пахнущий сероводородом ручеек...

Ничего этого она не заметила, когда прибежала сюда, подгоняемая одной мыслью — скорее удрать от подполковника. Она напрягла слух — вдруг услышит голоса пограничников, их шаги, но ничего не услышала и решила, что самое правильное в ее положении, — это как можно скорее выйти из долины и, отыскав укромное место, наблюдать за ручьем. Или же выйти в открытую и махать руками, пока ее не заметят с вертолета. «Может, уже пришли Федоренко и Савельев? — подумала она об отставших пограничниках. — Ой, хоть бы»

Она постаралась припомнить, в какой стороне стоял вертолет, но не смогла. «Как будто солнце мне смотрело в спину, когда я бежала сюда», — не очень твердо подумала Тоня и, задрав голову, стала искать солнце, но и его не нашла: все, что было вверху, казалось серым однотонным месивом.

Мысли ее путались. Пришло на ум, как испугается Вася, когда узнает, что она заблудилась, и как ему будет стыдно, когда зам по тылу станет распекать его за взбалмошную жену. Но это уже случится после того, как ее разыщут, если, конечно, она останется в живых — не разобьется, слетев с какой-либо скалы, не утонет в кипящем источнике и не попадется на глаза тому типу, ради которого сюда прилетело важное пограничное начальство. Там, в вертолете, ей хотелось совершить подвиг, мерещилось, что она, Тоня, станет героиней дня. А что получилось? Что сможет сделать она одна, если вдруг встретится с тем человеком с глазу на глаз? Он, конечно же, видел ее вчера, значит, узнает и сегодня и поймет, что это она вывела пограничников на след. И тогда — не жди пощады!..

Эта мысль на какое-то время вытеснила из ее головы другую, связанную с первой, — как вырваться из этого туманного плена, найти своих?.. Второй раз за эти несколько месяцев попадает она в глупое опасное положение, но в сентябре, когда она чуть не погибла во время прилива, за ней не было вины. А теперь? Какими глазами она посмотрит на полковника, какие слова найдет для своего оправдания?

Тут снова заработал, засвистел фонтан пара, окутал ее чем-то влажным и липким, пахнущим серой; Тоня почувствовала, как сырость пронизала ее через лыжный костюм, и то ли от этого, то ли от волнения ее начал бить озноб. Надо было немедленно что-то предпринимать, двигаться, все равно куда, но двигаться, двигаться...

Страха она не чувствовала, однако ее угнетала собственная беспомощность, полная неизвестность — что ей делать, куда идти? Она поглядывала на небо — не покажется ли солнце? Прислушивалась — не раздадутся ли шаги? Но солнца по-прежнему не было видно, и ничего не было слышно, кроме шума прорывающегося из-под земли пара, а когда фонтан утихомиривался,— тихого шелеста бегущего по камням горячего ручья.

И вдруг... нет, это ей, наверное, показалось... она увидела на песчаном берегу ручья следы сапог, точно такие, как вчера. Больше того, Тоня готова была поклясться, что только что этих следов не было. Значит, их оставили за те минуты, пока свистел и все обволакивал паром кипящий фонтан. Она инстинктивно шарахнулась в сторону, норовя спрятаться за ближайший камень, но не успела. Из тумана на нее вышел огромного роста мужчина с красным лицом — это все, что она в ту минуту рассмотрела, — направил на нее дуло нагана.

— Тихо, — раздался хриплый шепот, — пикнешь — пристрелю.

Верзила медленно, нащупывая ногами скользкие камни, шел ей навстречу, не опуская нагана.

— Будь умницей, голубушка, — продолжал он все тем же шепотом. — Если жить охота. Да и я не прочь еще поторчать на этом свете. Так что у нас с тобой одна цель... Но, но — ни с места! — прикрикнул он, заметив, что Тоня отступила на шаг. — Ты у меня заложницей будешь. Отпустят меня с богом твои вояки, жива останешься, не отпустят — вместе помрем: ты сразу, а я чуть позже, если с маху не пристрелят. Так что ты у меня единственная надежа, уразумела?

Тоня, кажется, «уразумела». Она поняла, что сейчас, сию минуту этот негодяй в нее не выстрелит — звук выстрела наведет пограничников на след — и до поры до времени не убьет ее, потому что живая она действительно его последняя «надежа», последний шанс прожить еще сколько-то. Если его окружат пограничники (а они это, конечно, сделают), он начнет торговаться с ними, менять ее, Тонину, жизнь на возможность уйти от неминуемой расплаты. Она на миг представила себе Васю, какими глазами он будет смотреть на приставленный к ее затылку наган, и обомлела от ужаса...

— Со мной пойдешь, — донесся до нее голос верзилы. — Ты тут все ходы-выходы знаешь... Выведешь меня из этой парной бани... Никого не встретим — твое счастье. Встретим — на себя пеняй, — он вдруг по бычьи наклонил голову и плотоядными глазами уставился на Тоню. — Эх, не в такой бы час встретил я тебя! Вот побаловался б в свое удовольствие, — он вздохнул. — а сейчас никак нельзя, потому что тут жизнь на кон поставлена, .Ладно, точка. А теперь пошевеливайся, голубушка. Иди, иди на выход! Только не по ручью иди, там твои вояки, небось, заслон выставили... а тот, с собакой, хитер, подлец, сообразил, что я назад в парную задумал податься.

«Значит, где-то близко ручей, раз он вспомнил о нем, — подумала Тоня. — ручей течет из долины, и набреди я на него...»

Верзила вплотную подошел к Тоне и приставил к ее спине наган.

Тоня медленно двинулась, не имея ни малейшего понятия о том, куда она идет, сзади доносилось сиплое, простуженное дыхание, тяжелые шаги по хрустящей гальке.

Первый страх у Тони прошел, и мысль работала остро и ясно.

А отличие от преступника, который надеялся использовать ее, чтобы отдалить свои последний час, она не боялась встречи с пограничниками, уж кто-то, а они знают, как задержать нарушителя, как его обезвредить. пропустят, сидя в засаде, а потом выстрелят ему по ногам, чтобы взять живым, или Мирта, мгновенно выскочив, схватит его за руку, и он не успеет спустить курок.

И в то же время Тоня понимала, что шансов на встречу со своими у нее почти нет, что очень скоро терпение этого негодяя иссякнет, он решит, что она нарочно водит его, выигрывая время, и прикончит без выстрела — ударит болтающейся у пояса финкой или просто задушит своими огромными ручищами.

Что же делать?

Свистящий столб пара, вновь вырвавшийся из земли и сразу же поглотивший все вокруг, внезапно озарил ее: бежать, пока ничего не видно! И будь, что будет!

Не раздумывая, она шарахнулась вправо, нарочно упала и покатилась вниз по галечному склону, и тот же миг раздался выстрел, другой, третий... Что-то небольно ушибло, будто обожгло ногу, но Тоня мгновенно поднялась, не чувствуя боли, и что было сил Побежала прочь от того места, откуда доносились выстрелы. В ее распоряжении было несколько минут, пока стояла темнота и висел выплеснутый гейзером пар.

От страшного напряжения, от крутизны склона, на который она, все еще не чувствуя боли в ноге, карабкалась, едва переводя дыхание, от удушливого, насыщенного парами серы воздуха ей стало плохо, и она, уже не стремглав, как в первые секунды, а медленно, едва-едва добралась до гребня и уже совсем через силу перевалила через него на ту сторону и в изнеможении опустилась на голый камень. Остро заболела нога, Тоня потрогала ушибленное место и ахнула: рука сразу стала красной от крови. Она поняла, что ранена — даже нашла две маленькие дырочки в тренинге: пуля прошла навылет, к счастью не задев кость.

Идти дальше Тоня не могла, да и боялась; достала носовой платок и кое-как перевязала рану.

Удивительно тихо и спокойно было вокруг. Не верилось, что здесь, где-то совсем рядом мечется матерый преступник, что его ищут и теперь бегут на выстрелы пограничники, бежит ее Вася, что впереди еще жестокая схватка...

От потери крови и переживаний Тоня закрыла глаза, забылась и неизвестно сколько бы пробыла в забытьи, если бы не услышала чьи-то торопливые шаги. Она испугалась, вздрогнула — не тот ли мерзавец снова отыскал ее? — и на всякий случай прижалась к камню, стараясь слиться с ним, даже зажмурилась, но не утерпела, открыла глаза и увидела Константинова.

— Антонина Кирилловна!.. Тоня! — обрадованно крикнул он, но сразу осекся, увидев окровавленный платок на ноге. — Ты ранена?

Она слабо улыбнулась.

— Что там? — спросила она через силу. — Все живы?

— Живы... А того взяли. Только что. Патронов у него больше не было, что ли.

— А ты чего здесь?

— Тебя ищу. Все ищут. Полковник сказал, что ты заблудилась.

— Заблудилась, — подтвердила Тоня.

— Это он в тебя стрелял?

— В меня. Я от него удрала, когда гейзер стал работать.

— Бедная ты моя...

— Очень нога болит...

Константинов ничего не сказал, легко поднял Тоню на руки и крепко поцеловал в губы.

— Не надо, Петя, — вяло отмахнулась она. — Я не люблю, когда это... несерьезно.

— А если серьезно? — он грустно посмотрел ей в глаза. — Если это очень серьезно, Тонечка, что тогда?

— Отпусти меня, я сама пойду.

— Глупенькая, тебе же больно... А мне — счастье... тебя нести.

— Как хочешь.

Она обняла его за шею, чтобы ему было удобнее, и он понес ее, осторожно находя ногой прочный камень, чтобы, не дай бог, не упасть с драгоценной ношей.

— Это, наверное, далеко, ты совсем измучишься, — сказала Тоня.

— Может быть, больше никогда в жизни мне не доведется быть так близко с тобой.

Она ничего не ответила и только вздохнула.

— Я словно чувствовал, где тебя искать, — сказал Константинов. — Как магнитом меня тянуло в эту сторону. Другие кто куда разошлись, а я сюда. Кричали, звали тебя. А я молча шел, знал, что и так тебя найду.

— Глупенький ты, товарищ Петя, — сказала Тоня ласково.

— Не глупенький, а совсем дурной. Вот взял и влюбился в чужую жену...

— Зачем ты мне это говоришь?

— А кому мне об этом сказать? Старшему лейтенанту?

— Когда к нашим будем подходить, ты меня отпустишь.

— Тебе так плохо у меня на руках?

— Нет, хорошо... Меня никто на руках не носил.

— Вот видишь!..

Идти Константинову было трудно. Правда, он знал эту долину, бывал в ней не раз и вскоре вышел на звериную тропу. Местом сбора полковник назначил крутую излучину теплого ручья, где караулили арестованного, который с наглым видом заявил, что это он стрелял по девке и, кажется, попал.

— У меня сердце тогда оборвалось, — сказал Константинов, — а старший лейтенант белым как мел сделался, мне его даже жалко стало. Он чуть нарушителя не убил, да опомнился, вверх выстрелил.

— Я ничего не слышала, наверно, задремала.

Они остановились передохнуть. Тоня попробовала ступить раненой ногой, но тихонько вскрикнула от острой боли и схватилась за плечо Константинова.

— Вот видишь, а говоришь, сама могу идти.

Можно было выстрелить три раза подряд и тем самым дать знать, что Тоню нашли, и тогда все побежали бы на звук выстрелов, но Константинов даже не снял из-за спины автомат.

— Уже скоро, — сказал он с сожалением в голосе.

Гейзер остался вдалеке, вокруг уже не было этого густого тумана, и Тоня увидела впереди расплывчатые силуэты людей.

— Дошли, — промолвил Константинов. Он остановился, нашел губами Тонино лицо и тихонько, словно прощаясь, поцеловал. Тоня слабо ответила ему.

— Какой ты хороший, Петя...

Первым заметил их Бочкарев и, не помня себя от страха, бросился навстречу. Он подумал, что Константинов несет ее мертвую.

— Всю в порядке, товарищ старший лейтенант, — с обычной ленцой в голосе отрапортовал Константинов. — Небольшая огнестрельная рана навылет в икре левой ноги. До свадьбы заживет.

Бочкарев выхватил из его рук Тоню, прижал к себе и понес дальше.

— Однако и напугали вы нас, Антонина Кирилловна! — сказал полковник. — Как же это вы заблудились?

Тоня пожала плечами. Бочкарев опустил ее на камень.

— Сама не знаю. Как только начал парить гейзер, я сразу запуталась, не знала, откуда пришла, куда возвращаться...

— Это бывает. Подполковник Кривоносов тут у нас камчатский ветеран, он так и предположил, что вы ориентировку потеряли.

Тоня облегченно вздохнула. Значит, никто не знает, не догадывается о том, что она натворила!

В нескольких шагах от полковника сидел пойманный преступник со связанными руками.

— А ты живучая! — сказал он. — Эх, разве в такой парной бане попадешь в цель?

— Молчать! — крикнул полковник, а Мирта, словно понимая человеческую речь, ощерилась, показывая клыки.

— По неписаному пограничному закону конвоировать нарушителя доверяют тому, кто его задержал, — сказал полковник и посмотрел на Тоню. — К сожалению, Антонина Кирилловна не может осуществить это свое право.

— Я? — искренне удивилась Тоня.

— Да, вы... Если бы он, — полковник кивнул в сторону задержанного, — не начал стрелять в вас и не израсходовал все патроны, мы бы еще долго его искали. Конечно, задержали бы, но... Сержант, дайте сигнал, что все в порядке.

Иванов поднял автомат и три раза выстрелил в воздух.

Из долины выбрались быстро. Тоня идти не могла, и ее вчетвером несли, уложив на плащ-палатку.

Последние несколько метров Тоня пропрыгала на здоровой ноге, держась за плечо мужа.

— Ну вот и нашлась пропажа! — приветствовал ее Кривоносов. — Однако вы не совсем в форме, Антонина Кирилловна? Ушиб? Рана?.. Все-таки рана... Давайте перебинтуем. — Он показал глазами на висевшую в вертолете аптечку.

— Не надо... Лучше дома, — ответила Тоня.

О том, что она нарушила приказ, удрала, подполковник умолчал.

Тоня была благодарна ему. Сейчас все эти люди казались ей очень близкими и очень хорошими. Мелькнула мысль — признаться, рассказать обо всем без утайки, — все же она поступила так из самых добрых побуждений, — но Тоня отказалась от этого намерения, решив не портить настроение ни себе, ни им.

Задержанного на всякий случай посадили подальше от выхода.

— Неужели вы думали, что вас не поймают? — спросил у него полковник.

Верзила молчал, и начальник погранотряда вынул из кармана сложенный в несколько раз плакат «Обезвредить преступника». В центре плаката была напечатана фотография того, кого предлагалось обезвредить.

— Узнаете себя, Пономаренко? — спросил полковник.

Тот исподлобья мельком взглянул на плакат и отвернулся. снова уставясь глазами в пол.

— Шанс, однако, был, — ответил он наконец. — Столько прошел, и не словили... Что еще пришьете мне? Попытку перехода границы? — Он поднял на полковника узкие с припухшими веками глаза.

— Не знаю. Думаю что осуществить этот переход вам было не пол силу Да и кому вы нужны там? — полковник неопределенно махнул рукой куда-то на восток. — Там и от своих убийц не знают, как отделаться.

— Руки хоть развяжите...

— Сержант, развяжите задержанному руки!.. Да и улетать попа. — Полковник посмотрел на выглянувшего из кабины первого пилота.

Весь этот разговор Тоня слушала затаив дыхание. Она сидела, подложив под раненую ногу спальные мешки летчиков. Нога тихо ныла, и Тоня подумала, что надо скорее обработать рану, как бы не загноилась. Рана, кровь... Странно все-таки: полон вертолет пограничников. все они подвергали себя опасности, однако целы-невредимы, а ранена она, жена начальника, не имеющая никакого отношения к пограничной службе. Хотя, что значит «не имеющая отношения»? Сама того не замечая, она стала маленькой частицей этой трудной. опасной, напряженной жизни, накал которой не снижается почти никогда... И еще этот Петя... Она поймала на себе тревожный грустный взгляд Константинова. который, не стесняясь Бочкарева, не отрываясь смотрел на нее, и вздохнула.

— Тебе плохо? — на ухо спросил Бочкарев.

— Нет, ничего. Это я так... — тоже на ухо ответила Тоня.

— Я попрошу полковника, чтобы он прислал хирурга.

— Не надо, Вася... Я живучая.

— Ты не только живучая, ты — молодец! Сначала след нашла, потом того бандита, что след оставил.

— Это он меня нашел... — Тоня взглянула на преступника. На его красном, одутловатом лице было написано тупое безразличие. — Его расстреляют?

— Конечно... Он бежал, уже приговоренный судом к расстрелу. Убил старуху, ограбил ее...

— Как Раскольников?..

— ...получил полный срок, но удрал из заключения, пришел домой к жене, но из страха, что она его выдаст, убил и ее. Его поймали, приговорили к высшей мере наказания. Он подал просьбу о помиловании и, пока ждал ответа из Москвы, опять бежал. Подался к нам на Камчатку, наверно, думал тут пережить зиму, а весной уйти на север и там затеряться. Как видишь, не удалось.

— Все это очень страшно, Вася...

Вертолет коснулся колесами земли, и пилот заглушил мотор.

— Прибыли, товарищ полковник!

Все, кто оставался на заставе, высыпали на площадку и нетерпеливо ждали известия, чем окончилась операция. Младший лейтенант Невиномысский выключил «Спидолу»: ему полагалось отрапортовать начальству о том, что на заставе никаких происшествий не произошло. Тут же стояли старшина, Надежда Петровна, пограничники, построенные в две шеренги.

— Застава, смирно! — начал младший лейтенант, как только из вертолета вышло начальство. — Товарищ полковник...

— Вольно! — начальник отряда махнул рукой. — Все спокойно?

— Так точно, товарищ полковник... Поймали? — Невиномысский не удержался от улыбки.

— А куда он денется! — в тон ему ответил начальник отряда. — Правда, одну пакость он все-таки успел сделать... Антонина Кирилловна ранена.

Стародубцева тихонько ахнула, увидев окровавленный платок на Тониной ноге.

— Милая моя, что ж это с тобой? Вот уж невезучая...

— А вот и везучая! — Тоня попыталась задорно улыбнуться. — В прилив попала — спасли! С убийцей с глазу на глаз встретилась — жива осталась.

Надежда Петровна помогла ей сойти с вертолета и дотронулась рукой до Тониного лба.

— Да не жар ли у тебя, милая? А ну-ка пошли домой!

— Надежда Петровна, вы уж, пожалуйста... — попросил Бочкарев. — А то мне к ним надо. — Он показал в сторону удалившегося в казарму начальства. — Тонечка, я сейчас...

— Беги, беги, — не беспокойся, — ответила за нее Стародубцева.

Бочкарев пошел в канцелярию, а Надежда Петровна глянула по сторонам — кто бы помог довести Тоню до дома.

— Разрешите? — к ним подбежал Константинов.

— Нет уж, голубок, без тебя управимся.

— Он меня через всю долину нес на руках, — сказала Тоня и улыбнулась.

Надежда Петровна хмыкнула.

— Вот и хватит с него, — сказала Стародубцева.— А ну-ка, Гоберидзе, поддержи Антонину Кириллову с того боку.

— Хоть и с двух! — не скрывая удовольствия, ответил Гоберидзе.

Он крепко обнял Тоню за плечи, Надежда Петровна взяла ее под руку, и Тоня, прыгая на одной ноге и смущаясь этого, кое-как добралась до своей квартиры.

— Спасибо, Гоберидзе, можешь идти, — сказала Стародубцева.

— Почему идти? Может, еще что надо сделать? — спросил он.

— Ничего не надо. Раздевать я ее сейчас буду, — буркнула Надежда Петровна. — Тебе ясно?

— Так точно, товарищ начальник! Помочь могу.

— А ну-ка марш отсюда! Ах ты, охальник! — крикнула Надежда Петровна и замахнулась на него полотенцем.

Гоберидзе засмеялся.

— Есть, Надежда Петровна, марш отсюда.

— Ну и народ эти грузины. Палец в рот не клади, откусят, — добродушно промолвила Стародубцева и посмотрела на Тоню. — Раздевайся, милая, скидывай свой тренинг, посмотрим, где тебя пуля тронула. Или, может, нож?

— Пуля, Надежда Петровна... Ой, больно что-то...

Стародубцева стянула с Тони ботинки, тренинг, уложила ее на кровать и уставилась на раненую ногу. Тоня тоже, неудобно повернув голову, разглядывала рану. Входное отверстие от пули было небольшим, аккуратным, а выходное — рваным и не таким уж маленьким. Нога слегка припухла и покраснела.

— Хорошенько обработаю йодом, — назначила себе лечение Тоня, — забинтуем и примем какой-либо антибиотик, например, тетрациклин... Надежда Петровна, подайте мне, пожалуйста, аптечку... Ничего, до свадьбы заживет, как сказал один товарищ.

— До какой еще свадьбы? — строго спросила Стародубцева. — Свадьба у тебя, милая, уже была, и достаточно. Вот так... Жар померяй... Где у тебя градусник?

Пока Надежда Петровна ходила домой за малиновым вареньем, Тоня смерила температуру, посмотрела на термометр, слегка присвистнула и стряхнула ртуть больше, чем на градус.

— Ну, сколько? — спросила Стародубцева, возвратившись.

Тоня достала термометр, мельком взглянула на него и протянула Надежде Петровне.

— Тридцать семь и шесть, почти нормальная.

— Ну, это еще ничего. Невысокая. Вот чая горячего выпьешь с малиной, пропотеешь, оно и совсем полегчает.

Бочкарев не приходил. Только раз он нашел минуту, чтобы позвонить и узнать о состоянии жены. Трубку подняла Надежда Петровна и ответила, что все в порядке, жар, правда, есть, но небольшой...

— Спит твоя половина, не беспокойся, Василий Иванович, — сказала она, прикрывая трубку ладонью. — А ты когда освободишься?

— Как только вертолет улетит, — ответил Бочкарев. — Вроде бы уже скоро.

Вертолет, однако, улетел не так скоро. Полковник в присутствии офицеров отряда и Бочкарева допрашивал преступника, прежде чем доставить его в город и сдать следственным органам. Освободились только к вечеру. Начальник заставы предложил всем остаться на ночь, но полковник не согласился. Он несколько раз связывался по рации с Петропавловском и Владивостоком, после чего сказал, что, к сожалению, надо немедленно вылетать — вызывает начальство, которому понадобилось срочно видеть арестованного Пономаренко.

— Как себя чувствует Антонина Кирилловна? Может быть, прислать врача? — спросил у Бочкарева полковник.

— Спасибо... Вроде бы все в норме.

— В таком случае повременим с врачом. Если, не дай бог, будут осложнения, звоните прямо мне. Я подошлю Михал Михалыча. Опытнейший врач, знаете ли, еше земской формации. Универсал. Да иначе и нельзя в наших условиях... Супруге привет. Передайте, пусть скорей поправляется.

— Спасибо, товарищ полковник. Передам...

Ночь Тоня провела плохо, часто просыпалась в жару, пила, сбрасывала с себя одеяло, а Бочкарев поднимал его и снова укрывал Тоню.

— Ты спи, спи... — шептал он.

Он решил, что утром, ну ладно, не утром, так днем наверняка, если Тоне не станет лучше, свяжется с полковником и попросит прислать врача.

Всю ночь в квартире горел ночник, и всю ночь не спал Бочкарев, сидя около жены.

По заставе дежурил старшина. Под утро он позвонил начальнику.

— Вижу, у вас свет всю ночь горит, вот и решил побеспокоить... Ну, как там Антонина Кирилловна?

— Так себе, Иван Иванович. Температура, наверно, высокая. Мечется по постели, места себе не находит.

— Вот и я, сказать по правде, места себе не нахожу. От проклятых суставов покоя нету. Должно, погода будет меняться.

Утром пришла Надежда Петровна, потрогала Тонин лоб и покачала головой.

— Ну, как ты, милая, чувствуешь-то? — спросила она.

— Спасибо, Надежда Петровна, вашими молитвами. — Тоня вяло улыбнулась.

— Тогда получается, что мои молитвы до Бога не доходят... Ногу смотрела?

— Нет еще. Сейчас разбинтую.

— Лежи уж... Что, без тебя размотать марлю некому, что ли?

За ночь нога еще больше распухла и стала ярко розовой — от ступни до колена. Надежда Петровна вздохнула.

— Думаю, Василь Иванович, надо доктора вызвать, — сказала Стародубцева.

— Этого еще не хватало! — возразила Тоня. — Сама как-нибудь вылечусь... Вася, узнай, пожалуйста, есть ли в медпункте стрептомицин. — Голос у Тони был словно не ее — хриплый и вялый.

— Хорошо, Тонечка, сейчас все узнаю...

Он не послушался жены, а пошел в канцелярию и попросил дежурного срочно соединить его с отрядом.

— Здравствуйте, товарищ полковник! Неудобно вас беспокоить, но вы сами сказали, чтобы я обратился прямо к вам...

— Плохо Антонине Кирилловне?

— Да... Высокая температура. Сильно распухла нога. Боюсь, как бы не было заражения крови.

— Понятно... Сейчас же разыщу Михал Михалыча.. У вас погода нормальная?

Бочкарев глянул в окно.

— Вроде бы...

— А у нас черт знает что творится. Не уверен, выпустят ли синоптики вертолет. Даже по санзаданию. Но попробую... А пока я вас соединю с Михал Михалычем.

— Благодарю вас, товарищ полковник.

Доктор Седых слушал Бочкарева очень внимательно, несколько раз переспрашивал, какая у больной температура, меряли ли давление, как выглядит раненая нога.

— Вот что, уважаемый, — сказал доктор. — Немедленно, повторяю, немедленно организуйте инъекции пенициллина по миллиону единиц через каждые четыре часа и стрептомицина по ноль пять грамма через двенадцать часов. Дальше. Димедрол v вас есть? Должен быть, говорите? Я тоже так думаю. По две таблетки три раза в день. Пока все. Я к вам прилечу сразу, как только выпустят вертолет.

— Сразу? — переспросил Бочкарев пугаясь. — Вы считаете, товарищ полковник, что ждать опасно?

— Да, считаю, — резко ответил доктор. — Как у вас погода?

— Только что была ничего, но, кажется, начинает портиться.

— Гм, да... Если мне не удастся сейчас вылететь, жду вашего звонка. Звоните в любое время оперативному, меня разыщут... Все. Будьте здоровы.

Бочкарев долго не мог положить трубку на место. Он посмотрел в окно: неподвижный до этого снег на дворе начал тихонько кружиться.

— Дежурный! — позвал Бочкарев. — Штормового предупреждения не получали?

— Получили, товарищ старший лейтенант.

Начальник заставы взял из рук дежурного радиограмму и прочел.

«Сегодня, одиннадцатого декабря, по восточному побережью полуострова ожидается тайфун силою до десяти баллов. Ветер шквальный до двадцати метров в секунду. Температура воздуха в северных районах Камчатки — до тридцати трех градусов ниже нуля».

И, словно в подтверждение только что прочитанного, вдруг потемнело, налетел первый шквал. Молоденькие березы смутно различимые из окна канцелярии, вздрогнули, наклонились к земле да так и не выпрямились. Задребезжала неплотно пригнанная рама. Смерзшееся солдатское белье, висевшее на веревке, поднялось, будто на петлях, и приняло горизонтальное положение.

«Не выпустят вертолет», — тревожно подумал Бочкарев и пошел к Тоне.

Ветер уже валил с ног, и Бочкареву пришлось воспользоваться канатом, который на зиму всегда натягивали между казармой и офицерским домом.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — нарочно бодро спросил Бочкарев, сбрасывая в прихожей шинель. — Скоро, Тонечка, прилетит врач. Я вызывал.

Тоня грустно улыбнулась и показала глазами на окно.

— Как же он прилетит в такую непогодь, Вася?

— По санзаданию в любую погоду летают, — солгал Бочкарев.

Тоня чувствовала себя все хуже. Час назад Надежда Петровна измерила ей температуру и ахнула: тридцать девять и семь. Ее лихорадило, болевые толчки в ране усилились.

— Полковник говорил, что в отряде есть чудесный врач — Михал Михалыч. Вот он и прилетит.

— Я во сне видела свой дом, маму; будто она получила телеграмму, что я умерла...

— Перестань об этом говорить, слышишь! — прикрикнул на нее Бочкарев. — К чему эти глупые мысли! Вот прилетит Михаил Михалыч и вылечит.

— А если не прилетит?

— Во-первых, этого не может быть, а во-вторых, я только это с ним разговаривал по рации. Он сказал, что ничего опасного пока нет, и назначил лечение. Пенициллин, стрептомицин, димедрол... Я уже сказал санинструктору, он все сделает. Потапенко у нас медициной ведает.

— Боже мой!

— Ну и что? Когда речь идет о здоровье, Тонечка, не разбираются, кто делает укол, — мужчина или женщина... — он прислушался. — Прости, кажется, телефон... — из-за шума за окном звук зуммера почти не прослушивался.

Бочкарев взял трубку.

— Слушаю, Иван Иванович... По-прежнему.

— Опять уходишь? Мне страшно оставаться одной, — сказала Тоня.

— Сейчас Потапенко придет. Да и Надежду Петровну могу попросить.

— Она и так измаялась со мной. С шести утра...

— Кого же тебе прислать? Невиномысский на границе, старшина занят...

— Пусть Константинов придет, если свободен. Только, когда укол сделают. Я с ним французским займусь.

Бочкарев нахмурился.

— Хорошо, Тонечка... Только уж, пожалуйста, без французского. Пускай просто так посидит.

Можно было вызвать Константинова по телефону или же пригласить в канцелярию, но Бочкарев счет неудобным то и другое и решил сам разыскать солдата. Константинов был на кухне и чистил картошку. При виде начальника заставы он встал и со своей обычной усмешкой посмотрел ему в глаза.

— У меня к вам просьба, — сказал Бочкарев, стараясь не замечать этой усмешки. Обычно вне службы он всех солдат звал на ты, но так называть сейчас Константинова он не мог. — Минут через пятнадцать пойдите ко мне домой и посидите немного с Антониной Кириллловной... Ей плохо.

Константинов ошарашенно посмотрел на начальника заставы и насмешливая улыбка мгновенно сошла с его лица.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!

Он едва дождался, пока прошли эти пятнадцать минут, схватил с вешалки полушубок, шапку, наскоро оделся и, пригнувшись, чтобы не сбил с ног ветер, побежал через двор.

— Можно? — спросил он, несмело стукнув в дверь спальни.

Увидев Константинова, Тоня натянула до горла одеяло и слабо улыбнулась.

— Можно, товарищ Петя... Кажется, я совсем заболела.

Он положил на стул шинель и шапку и пошел к постели.

— Как же так, Тоня? Ну что это с тобой?

В ответ Тоня чуть пожала плечами. Она держала край одеяла пальцами, и Константинов стал тихонько гладить их.

— Ну, разве ж так можно, Тонечка... — приговаривал он.

— Тише ты, а то через стенку все слышно.

— Я ведь шепотом.

— Мне что-то плохо, Петя... Чего доброго, вот возьму и умру. Что вы все тогда будете делать?

— Не надо, а то... Зайду в океан и буду ждать прилива, как матрос Жильят из «Тружеников моря».

Тоня едва заметно улыбнулась.

— Ты фантазер, однако. Зима ведь.

— Да, я не учел, что уже зима. Но я придумаю какой-нибудь другой способ покончить с собой... Ты вся горишь! — он дотронулся губами до ее пылающего лба и поцеловал.

— Не надо, Петя. Я же беспомощная, а ты...

— Тебе неприятно?

— Дверь открыта. Войдет Бочкарев или Надежда Петровна.

— Я могу закрыть дверь на крючок, если ты хочешь.

— Ты с ума сошел! Бочкарев надеялся, что ты мне станешь рассказывать разные смешные байки, а ты целуешься.

— Вместо баек я лучше тебе стихи прочту. Ладно?

— Свои? — (Константинов кивнул). — Тогда читай. Только положи мне руку на лоб. У тебя рука прохладная.

Он положил руку на ее горячий лоб и стал читать.

Я тебя ревную ко всему — к счастью твоему, к твоей тревоге и к тому чужому, одному, что стоит мне поперек дороги.

К яркому закатному огню, к ветру, что свистит напропалую.

Я ревную к завтрашнему дню, к будущему я тебя ревную.

Я ревную к тем, кто овдовел, к птицам перелетным и к оленям, и к костру за то, что посмел греть твои озябшие колени.

Я тебя ревную к облакам, к солнечным восходам и закатам...

Никому тебя я не отдам — ни друзьям, ни недругам заклятым!

— Про кого ты это написал? — спросила Тоня.

— Ты знаешь про кого, — Константинов вздохнул.

— Тогда у тебя... ничего не выйдет.

— А вдруг?..

Он прочел ей еще несколько стихотворений. Последнее она слушала с трудом: снова сильно разболелась нога, и Тоня морщилась от боли.

— Тебе совсем плохо? — Константинов испугался. — А я, дурак, все читаю. Как глухарь...

Тоня покачала головой.

— Нет, ничего... Бочкарев врача из отряда вызвал. Должен прилететь.

Константинов посмотрел за окно и незаметно вздохнул.

— Ну, чем тебе помочь? — спросил он. — Дать лекарство? Поставить компресс? Перебинтовать ногу?

— Я тебе ногу не покажу. Она страшная.

— Глупенькая, разве можно стесняться болезни?

— Я Надежде Петровне постучу. Она перевяжет, когда ты уйдешь.

Стародубцева вошла в комнату и очень удивилась, увидев у Тониной постели Константинова.

— А ты чего это здесь околачиваешься? — спросила она строгим голосом.

— Меня товарищ старший лейтенант сюда послал, чтоб Антонине Кирилловне не скучно было.

— Правда, его Бочкарев ко мне послал, — подтвердила Тоня. — Пока вас нет.

— А я тут как тут, собственной персоной. Так что, Константинов, можешь быть свободным.

— Гоните, Надежда Петровна? А зря. Антонину Кирилловну я не съем.

— А кто вас, неженатых мужиков, знает. Может, и съешь. Иди, иди!

Тонина нога испугала Стародубцеву.

— Что же нам с тобой делать, девочка ты моя... — прошептала Надежда Петровна. Несколько минут она молчала, молчала и Тоня, испуганно — до немоты — глядя на нее. — Вот что, моя милая, — сказала, наконец, Стародубцева. — Пока твой доктор летит, а ежели точнее, сидит на аэродроме и чаек попивает, буду я тебя лечить сама. Водой с Горячих ключей. Попарю твою болячку, промою той живой водицей, оно и полегчает. Жар отляжет, и опухоль, даст бог, спадет. Не впервой мне так делать. Два года тому назад у одного солдатика страсть какой гнойник был — руку поранил о какую-то железяку. От жара сгорал. Ну, привезли мы его, милого, на Горячие ключи, попарили хорошенько в той ванне, где, должно, и ты купалась, вот ему и полегчало... Тоже никак доктора дождаться не могли — штормит и штормит. А когда, наконец, прилетел тот доктор, сказал: «Правильно делали», и меня похвалил. Вот так.

Тоня слушала Надежду Петровну рассеянно, думая о своем.

— И воды той немного надо — канистру. Только чтоб не остыла, горячая была... Да как ее теперь добыть, вот в чем вопрос... Позвоню-ка своему Ивану, авось, что придумает.

Достать сейчас воду с Горячих ключей не было никакой возможности. Из-за тайфуна все наряды на границе оставались на своих местах, укрылись от непогоды, кто как мог, и питались НЗ — неприкосновенным запасом продуктов, который брали с собой вот на такой случай. С заставы тоже наряды не выпускали — слишком велик был риск, — и о том, чтобы пойти к Горячим ключам за пятнадцать километров без дороги, в тридцатиградусный мороз с ураганным ветром, не могло быть и речи.

И все же о том, что жене старшего лейтенанта срочно нужна вода с Горячих ключей, стало известно всем, кто оставался на заставе...

— Разрешите войти, товарищ старший лейтенант?

Вопрос отвлек Бочкарева от грустных дум. Он поднял глаза и увидел в дверях канцелярии Константинова.

— Входи... Что тебе? — спросил Бочкарев устало.

— С просьбой к вам. Разрешите, я съезжу за водой на Горячие ключи.

— Нет, не разрешаю!

Константинов поморщился, словно от боли.

— Но Антонина Кирилловна умереть может, вы это понимаете! — сказал он в отчаянии.

— Я не разрешаю вам ни на шаг отлучаться за пределы заставы, слышите! — повысил голос Бочкарев.

— Ах, вот как! — истерически крикнул Константинов и, не спросив разрешения, вышел и хлопнул дверью.

В другое время Бочкарев, конечно же, одернул бы солдата за грубость, наложил бы взыскание, но сейчас у него не повернулся язык даже сделать замечание. В глазах стояла измученная, не похожая на себя его Тоня.

Врача не было, и теперь, к вечеру, стало ясно, что сегодня он уже не прилетит, даже если вдруг утихнет тайфун и в небе засияет закатное солнце. Но тайфун свирепствовал по-прежнему, не утихая. Впереди была невероятно тяжелая, страшная для Бочкарева ночь, восемь часов сплошного страха и, что особенно ужасно, — полного бездействия, беспомощности, в то время, когда нельзя терять ни минуты, надо что-то срочно предпринимать. Но что?

Бочкарев связался с отрядом, но доктора не было ни в санчасти, ни дома; он сидел на аэродроме и ждал вылета. Наконец его там разыскали, и Бочкарев услышал в трубке глуховатый голос.

— Подполковник Седых у телефона.

— Здравия желаю, товарищ подполковник. Опять вас старший лейтенант Бочкарев беспокоит.

— Здравствуйте. Вот собрался к вам лететь, но начальники из кухни погоды не выпускают. Однако ближе к делу. Как больная.

— Плохо, Михаил Михалыч.

— А конкретно? Температура?.. Понятно. Давление меряли? Девяносто на шестьдесят пять, говорите? Так... Опухоль увеличивается? Понял вас: увеличивается, но сколь быстро, вы не можете ответить. Тогда вот что, голубчик. Возьмите суровую нитку и повяжите ее вокруг ноги повыше раны. Через час посмотрите — врезалась ли нитка в тело. Вы поняли меня? Очень хорошо. Теперь скажите, пожалуйста, чувствительность в ноге не потеряна? Ну, чувствует она, когда вы дотрагиваетесь до ноги?

— Вроде чувствует, — не очень уверенно ответил Бочкарев. — Стонала, когда недавно перевязку делали.

Доктор задал еще несколько вопросов и распорядился продолжать принимать димедрол и делать уколы.

— Через час жду вашего звонка по поводу опухоли... Есть еще ко мне вопросы?

— Есть, Михаил Михалыч. Тут жена старшины советует сделать ванну из минеральной воды Горячих ключей. Стоит попробовать?

— Что ж, совет дельный. Только постарайтесь, чтобы вода не очень остыла. Да, да, дельный совет, — повторил доктор. — Я забыл, что поблизости от вас есть горячие источники.

Бочкарев положил трубку. В канцелярии никого не было, и он, обхватив голову обеими руками, стал раскачиваться из стороны в сторону. В эту минуту ему было совершенно все равно увидят или не увидят его подчиненные в таком виде и что подумают о нем. Сам же он думал о Горячих ключах, о том, как туда добраться. Только он сам мог позволить себе пойти на риск и отправиться за водой, уж кто-кто, а он дошел бы — не помешал бы ни мороз, ни снег, ни ветер, ничто бы не помешало, раз это надо для спасения Тони. Но он не мог, не имел права В это тревожное время ни на час оставить заставу. Правда, можно было попытаться спросить разрешения у окружного начальства. Но с первыми порывами пурги из отряда пришел приказ усилить бдительность и перевести заставу ка режим готовности номер один.

Бочкарев не слышал, как в канцелярию вошел старшина, и узнал об этом, лишь когда Стародубцев легонько дотронулся до его плеча.

— Простите, Иван Иванович... —. Бочкарев не раз ловил себя на мысли, что в минуты особого напряжения — радости или расстройства, он как бы снова возвращается в забытый мир гражданки и говорит так, будто он никогда не был военным.

— Над чем задумались, товарищ старший лейтенант? — спросил старшина, усаживаясь за свой столик.

— Все о том же, Иван Иванович... Думаю, как принести воду с Горячих ключей. Может быть, в этом последняя возможность. Сам бы с превеликой радостью туда пошел, да нельзя...

— Не надо. Будет у нас вода, — хмуро сказал стар? шина. Бочкарев оторопело посмотрел на него.

— Ничего не понимаю...

— Константинов поехал. Ни у кого разрешения не спросил, оседлал Орленка и подался. Две канистры с собой взял и еще полушубок, наверно, чтоб канистры закутать, когда воду наберет... Самоволка, товарищ старшин лейтенант.

— Когда же это случилось?

— Должно, в восемнадцать с минутами.

«Значит, сразу после того, как разговаривал со мной», — подумал Бочкарев.

— Час от часу не легче, — сказал он вслух. — Что будем делать?

— А что теперь сделаешь? За ним не поскачешь. Да и зачем? Придется ждать.

Оба, не сговариваясь, глянули в уже темное, залепленное снегом окно и прислушались. Ветер гудел с той же силой, все так же дрожала рама, электрическая лампочка под потолком то разгоралась, то тускнела — ветер раскачивал провода.

— А если с ним что-нибудь случится? — спросил начальник заставы.

— Не знаю, товарищ старший лейтенант. Проглядели, в общем...

— Может быть, доложить оперативному?

Старшина задумался.

— Давайте повременим, товарищ старший лейтенант.

С минуту Бочкарев сидел неподвижно, а потом решительно встал из-за стола.

— Ладно, Иван Иванович... Я отлучусь на минуту к Тоне. Тут одну процедуру доктор ей назначил. У вас есть суровая нитка?

Бочкареву было страшно смотреть на Тонину распухшую, как колода, ногу, и он, выполнив назначение доктора, снова ушел в канцелярию, а Надежда Петровна осталась. Она тоже изрядно извелась за двое; суток, почти не спала, у нее болел затылок, ломило в суставах; но о том, чтобы уйти домой, о чем ее робко просил начальник заставы, она не хотела и слушать.

Через час Бочкарев со страхом откинул Тонино одеяло и увидел, что нитка, хотя и врезалась в тело, однако совсем немного, и это обрадовало его.

— Ну вот видишь, Тонечка, опухоль больше не растет. Это очень хорошо, это просто великолепно! — сказал он бодро.

Тоня ничего не ответила, она лежала на спине, глазами в потолок.

— Вот прилетит доктор и отрежет мне ногу, — сказала она глухо. — Что я буду делать без ноги?

Бочкарев нервно втянул в себя воздух и стал быстро ходить по комнате из угла в угол.

— Знаешь, Тонечка, я не очень люблю, когда взрослые люди начинают говорить чепуху.

— Это не чепуха, Вася.

— Ты просто большой мнительный ребенок. Так же нельзя!

— И правду Василь Иванович говорит, нельзя так себя настраивать, — сказала Надежда Петровна. — Ишь, чего вздумала, ногу ей отрежут!

Бочкарев продолжал ходить по комнате.

— Надежда Петровна, — сказал он, — вы бы хоть на кушетке прилегли, если отказываетесь пойти домой отдохнуть.

— Ладно уж... Если лягу, так сразу и усну, а какой толк от спящей. Лучше на стуле сидеть... Я ей песни пою.

Бочкарев вздохнул.

— И чем я вас отблагодарю, Надежда Петровна...

С доктором Бочкарева соединили быстро. Михал Михалыч уже был дома, не спал и ждал звонка.

— Говоришь, не врезалась нитка... Ах, почти не врезалась. Ну что ж, тогда, пожалуй, еще есть время, — доктор говорил медленно, обдумывая каждое слово. — На ночь назначения прежние. Завтра утром, если я опять не вылечу, повтори то самое с ниткой. Понял? Потом позвонишь... Это что там в трубке так гудит? Ветер? Ну, у нас тоже...

Наступила все такая же штормовая гремящая ночь. Она не принесла облегчения Тоне, скорее напротив, состояние ее ухудшилось, и об этом знала вся застава. Солдаты не спали, ходили мрачные, не было человека, который бы искренне не жалел жену начальника.

И еще все завидовали Константинову. О том, что он уехал на Горячие ключи, солдаты узнали раньше старшины, хотя Константинов никому не сказал ни слова. Но сержант Иванов случайно увидел, как он брал из сушилки тулуп, а затем бегал в сарай за канистрами. Потом его заметил Гоберидзе — Константинов выводил из конюшни оседланную лошадь, — хотел было остановить его, но стерпел, промолчал, сразу догадавшись, куда тот едет. Только тихо ругнулся почему эта мысль пришла в голову Константинову, а не ему, Гоберидзе. И лишь минут через двадцать о случившемся узнал старшина.

Пограничники жалели и Бочкарева. Все его распоряжения теперь выполнялись особенно четко, будто это могло помочь ему развеять тревожные, страшные мысли. Солдаты видели, что их начальник совсем измотался за эти дни, осунулся, почернел лицом...

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?

В канцелярию вошел Гоберидзе. Бочкарев поднял на него красные припухшие глаза.

— Слушаю, Гоберидзе...

— Есть большая просьба, товарищ старший лейтенант, от всей заставы есть просьба. Разрешите нам дежурить у Антонины Кирилловны по очереди. Все, свободные от службы, и те, кто с наряда, согласны дежурить за счет отдыха и сна.

Бочкарев растерянно посмотрел на солдата.

— Спасибо, Гоберидзе... Я, право, не знаю, что ответить.

— Я знаю, что надо ответить, товарищ старший лейтенант. Надо ответить: «Я согласен, Гоберидзе. Приступайте!»

Начальник заставы встал и посмотрел в темные большие глаза солдата.

— Ну, что ж, Вано, — сказал Бочкарев. — Если это не будет в ущерб службе...

Гоберидзе не дослушал.

— Какой разговор, товарищ старший лейтенант! Разрешите выполнять?

Надежда Петровна уступила свое место возле Тони неохотно, но когда Гоберидзе сказал, что таков приказ начальника заставы, подчинилась и ушла к себе, строго наказав, чтобы сразу же будили ее, если понадобится.

— Раз уж такое дело, то когда старший лейтенант придет дайте ему поспать хоть маленько.

— Конечно, Надежда Петровна, пусть поспит начальник.

Бочкарев, однако, не приходил. К страшной тревоге за жену прибавилась тревога за непутевого Константинова, грубо нарушившего воинскую дисциплину. «Где он? Что с ним? — думал Бочкарев, представляя в своем воображении самое худшее. — Замерз. Сбился с дороги»... Что только не приходило ему в голову. Домой он не звонил — боялся да и не хотел понапрасну тревожить Тоню; звонил ему дежуривший там Гоберидзе, тихонько докладывая: «Спит»... «Попросила воды»... «Дал лекарство»...

Константинов вернулся под утро. От жеребца шел пар, лошадь выбилась из сил и едва дошла. Выбился из сил и всадник. Он отдал поводья выбежавшему часовому, а сам, шатаясь и держа перед собой огромный тюк — закутанные в тулуп канистры, — побрел к офицерскому дому.

— Товарищ старший лейтенант, Константинов вернулся. Живой, — доложил дежурный по заставе.

— Где он?

— К вам домой пошел.

Бочкарев рывком поднялся со стула.

— Если понадоблюсь, я на квартире, — бросил он на ходу.

Порыв, ветра едва не сбил его с ног, и ему снова пришлось держаться за канат. Окна во всем доме светились. Войдя к себе в комнату, Бочкарев увидел обоих Стародубцевых, Гоберидзе и Константинова, который стоял, наклонясь к горячей грубке. Вид у него был измученный до предела.

— Товарищ старший лейтенант, — через силу начал он, завидя Бочкарева.

— Да будет вам... — прервал его начальник заставы.

— Вот для Антонины Кирилловны привез, — Константинов попытался улыбнуться. — Не остыла.

— Горячая, — подтвердила Надежда Петровна. Она уже принесла ведро, в которое выливала из канистры воду.

Тоня полусидела на кровати, прикрывшись одеялом, и смотрела на Константинова. Глаза ее лихорадочно блестели, губы пересохли, и она поминутно облизывала их.

— Сейчас, милая, сейчас станет тебе легче, вот попарим твою болячку — все и пройдет, — ласково приговаривала Надежда Петровна. Она попробовала воду рукой. — Горячевато, но ничего, потерпишь маленько. Ну, милая, давай-ка я развяжу твою ноженьку.

Стародубцева откинула край одеяла и стала сматывать бинт. Запахло йодом и еще чем-то очень неприятным. Тоня услышала этот запах, и слезы градом покатились из ее глаз.

— Нога у меня гниет, — простонала она. — Понимаете, нога гниет!..

Бочкарев молчал, зажмурившись от того, что услышал. Константинов весь съежился и отвернулся. Гоберидзе что-то пробормотал по-грузински. Старшина продолжал стоять в той же позе, ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Ничего, ничего, миленькая, вот попаришь свою ноженька сразу легче станет. Ты мне верь, — утешала Стародубцева.

Бочкарев открыл глаза и мучительно смотрел, как хлопотала около Тони Надежда Петровна.

Тоня поодолжала плакать. Она села на край кровати и опустила больную ногу в ведро с водой. Вода пузырилась и пахла сероводором.

— Тебе не горячо? — спросил Бочкарев, наконец обретший дар речи.

— Нет, не горячо, — ответила Тоня чуть слышно.

Он опустил руку в ведро и тут же отдернул: вода была очень горячая, но Тоня не чувствовала этого.

— Может быть, разбавить? — спросил Бочкарев

— Не надо. Оно чем горячей, тем полезней, — ответила Надежда Петровна. Она стояла возле Тони и гладила ее по голове.

Процедуру закончили через полчаса. Тоня вынула из воды ногу, неприятного запаха не было. Нога порозовела, а опухоль слегка уменьшилась.

Тоня расслабленно улыбнулась и вытерла кулаком слезы.

— Кажется, мне немного лучше, — сказала она.

— Вот видишь! — Бочкарев бурно обрадовался. — Я ж говорил!

Он глубоко, облегченно вздохнул и лишь сейчас вспомнил о Константинове. Тот по прежнему стоял возле горячей грубки и смотрел на Тоню. Противоречивые чувства испытывал Бочкарев. Он был искренне благодарен этому непослушному солдату за то, что он, рискуя жизнью, совершил почти что невозможное. И в то же время Бочкарев испытывал неприязнь к Константинову за его излишнее внимание к Тоне. Ему не нравилось, что этот человек сейчас смотрел на его жену, что в то недоброй памяти утро нес ее на руках. Наконец, и это было сейчас главным, Константинов грубо нарушил воинскую дисциплину и за это его надо было наказать по всей строгости устава.

Он тупо, в упор посмотрел на Константинова и встретился с его усталым, однако ж вызывающим и дерзким взглядом.

— Я вас должен немедленно арестовать, рядовой Константинов, — сказал Бочкарев внятно. — Я должен...

— Вася, опомнись! Как тебе не стыдно!- — перебила его Тоня. Полные слез глаза она переводила с мужа на Константинова. — Как тебе не стыдно, — повторила она чуть громче.

Бочкарев растерянно замолчал и посмотрел на старшину, словно спрашивая у него совета. Но Стародубцев стоял, опустив голову на грудь и плотно сжав губы. Он тоже не знал, что ответить. Ответила за него Надежда Петровна. Она никогда не вмешивалась в дела службы, но сейчас сочла своим долгом сказать слово.

— Повременил бы с арестом, Василь Иванович...

— Хорошо. Надежда Петровна... Но я не кончил. За проявленное мужество рядовому Константинову объявляю благодарность. С арестом пока подождем. Все.

Полагалось стать по стойке смирно, козырнуть и ответить по уставу: «Служу Советскому Союзу!», но здесь, на квартире начальника, рядом с больной Тоней, Константинов замялся и ответил домашним «Спасибо».

Он виновато улыбнулся.

— На обратном пути с дороги сбился, думал пропаду. Хорошо, что Орленок сам на заставу пришел.

— Иди отдыхай, Константинов. — сказал Бочкарев.

...Утром шквальный, небывалой силы порыв ветра сорвал крышу со склада, и несколько солдат вместе со старшиной с превеликим трудом укутывали брезентом продукты. Связи с ушедшими на границу нарядами по- прежнему не было. Надежды на то, что сегодня прилетит вертолет, — тоже.

Бочкарев пару часов поспал, пока у него дома дежурил Перепелица, а проснувшись, вспомнил о наказе доктора. Он разбинтовал Тонину ногу и увидел, что вокруг раны появились какие-то бронзового цвета пузыри, наполненные жидкостью, хотел было сказать об этом Тоне, но не сказал и был рад, что она даже не взглянула на свою ногу.

— Почти не болит, — сказала она. — Только вот что-то пальцы не очень слушаются.

Это открытие совсем ее не огорчило, а Бочкарев похолодел от ужаса, представляя, что это значит.

— Вот и отлично, — сказал он через силу. — Сейчас я тебе опять ниточку повяжу.

Целый час Бочкарев ходил из угла в угол сам не свой. Страшные мысли лезли в голову, нервное напряжение нарастало, особенно, когда он увидел, что нитка утонула, глубоко врезалась в набухшую ногу. Бочкарев до боли стиснул зубы.

— Ну, как там? — спросила Тоня.

— Порядок, Тонечка... Как вчера... Пойду вызывать доктора.

— Иди. Скажи ему, что после горячей ванны мне гораздо лучше. И вот еще что...

Бочкарев заметил, что Тоня была чем-то неестественно возбуждена. Если вчера она все время молчала и плакала, то сейчас ей все время хотелось говорить.

— Когда я поправлюсь, мы с тобой поедем в Крым. Правда, Вася? — произнесла она скороговоркой, и эти планы на будущее были в таком противоречии с ее теперешним состоянием, что Бочкарев испугался еще сильнее.

— Лучше всего в Ялту, — продолжала Тоня. — Или в Феодосию. Там, говорят, пляж песчаный, а в Ялте галька. Сходим в музей Грина, в галерею Айвазовского. Оттуда Коктебель недалеко, где жил Волошин...

— Я сейчас должен идти звонить доктору, Тонечка, — осторожно перебил жену Бочкарев. Он не мог больше ждать ни минуты, ему надо было немедленно обо всем рассказать врачу.

— Ну, иди, если ты так торопишься...

Михаил Михалыч был дома, он даже не поехал на аэродром. Пурга неистовствовала по-прежнему, и синоптики не могли ответить, когда она стихнет.

— Слушаю вас, товарищ Бочкарев. Докладывайте, как больная, — раздался в трубке знакомый голос.

Бочкарев рассказал обо всем — о появившихся пузырях и о врезавшейся глубоко в тело нитке, о том, что Тоня даже не почувствовала этого. И почему-то стала разговорчива, строит планы на будущее, будто и не больна совсем...

— Пальцами на ноге она может шевелить? — спросил доктор.

— Немного... Они у нее как бы не свои, Михал Михалыч.

— Ногти на ноге не синюшные? Ну, не синие?

— Кажется, — ответил Бочкарев упавшим голосом.

Михал Михалыч надолго замолчал, Бочкарев даже подумал, что нарушилась связь с отрядом.

— Слушайте меня очень внимательно, а еще лучше, возьмите ручку и записывайте, — каждое слово доктор выговаривал очень четко и громко. — У вашей жены газовая гангрена, и я не скрою, что ее жизнь в опасности. В большой опасности, — добавил он.

— Что же мне делать? — в отчаянии крикнул Бочкарев.

— Прежде всего не утрачивать веры в благополучный исход. Вот сделаем операцию...

— Но вы же не можете вылететь?

— Не могу. Операцию сделаете вы! Сейчас. Не теряя ни одного часа... Еще раз повторяю: слушайте меня внимательно и записывайте. В вашей аптечке должны быть марганцовка, йод, перекись водорода. Так?

Бочкарев машинально кивнул головой.

— Прокипятите клеенку и простыню и расстелите их на столе, где будет лежать больная. Вскипятите острый нож, после чего кончик его прокалите докрасна на огне. Нож будет вашим скальпелем... Вы записываете?

— Записываю, доктор.

— Тщательно вымойте руки с мылом, оботрите их спиртом, а ногти — йодом. Только после этого вы можете приступить к операции.

— Без анестезии? — ахнул Бочкарев.

— Нога на этой стадии болезни не так уж чувствительна. Но потерпеть, пожалуй, придется. Слушайте далее. Настойкой йода два раза смажьте кожу больной по всей голени... Забыли, что такое голень? Ну, от колена до щиколотки. Поняли? После этого возьмите нож и сделайте четыре надреза от коленного сустава до лодыжек по передней и задней поверхности голени. Надрезы должны быть глубокими, до мышц. Вы поняли меня, Бочкарев? Не бойтесь! Вы увидите, что мышцы через рану будут выпухать, и будет течь отечная жидкость. Крови не должно быть, но если она появится, прижгите кровоточащее место раскаленным кончиком ножа. Следовательно, вам надо иметь два ножа, одним вы будете резать, другой должен быть раскален и лежать наготове. На этом первая и основная часть операции заканчивается.

— Но кто же ее сделает, кто? — упавшим голосом спросил Бочкарев.

— Вы! Если у вашей жены нет на заставе более близкого ей человека! — жестко ответил доктор. — Теперь надо обработать рану. Откройте стерильные бинты, они тоже должны быть в вашей аптечке. Смочите их в перекиси водорода, вложите в рану и через минуту уберите, после чего промойте рану еще раз. Не жалейте перекиси, Бочкарев! Потом смочите марлю в слабом, чтобы не было ожога, растворе марганцево-кислого калия и оставьте марлю ,в ране. После этого забинтуйте ногу, только не туго, и положите на подушку. Теперь все. Да, забыл, дайте больной крепкий кофе и сто грамм водки. Вы все поняли?

— Кажется, все, — неуверенно ответил Бочкарев.— Но я записал.

— Все будет хорошо. Бочкарев, не отчаивайтесь! Но при одном условии: операцию надо начать как можно скорее... Я сейчас договорюсь с полковником, чтобы на это время нам обеспечили надежную связь. Не мешкайте. И желаю вам успеха!..

Бочкарев забыл поблагодарить доктора. Он ошалело смотрел на исписанный лист бумаги, с трудом разбирая слова.

— Санинструктора ко мне!

Санинструктор Потапенко, крупный, с рыжими волосами в круглых очках, пришел очень быстро.

— Вам на наших медкурсах приходилось делать какие-нибудь операции? — спросил Бочкарев. — Ну хотя бы вскрывать нарыв?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. Не приходилось, — он смущенно потупился.

— Ладно, Потапенко. Приготовьте срочно... — Бочкарев заглянул в свои записи... — перекись водорода, слабый раствор марганцовки, настойку йода, стерильные бинты... кажется, все.

— Это для Антонины Кирилловны? — задал нелёпый вопрос Потапенко.

— Да. Будем делать операцию... Выполняйте! — Бочкарев снова нажал на кнопку звонка. — Дежурный, разыщите старшину, пусть немедленно зайдет.

Стародубцев вошел весь залепленный снегом и закоченевший.

— Ну и погодка, черт бы ее побрал... Вызывали, товарищ старший лейтенант?

Бочкарев кивнул.

— Садитесь, Иван Иванович... В общем, такое дело, — начальник заставы тяжело вздохнул и вдруг жалко, болезненно улыбнулся. — У Тони газовая гангрена, и нужна немедленно операция. Я только что разговаривал с доктором Седых...

И Бочкарев передал старшине содержание разговора.

— Понимаете, Иван Иванович, ждать нельзя, все надо делать сейчас, иначе будет поздно. Умрет Антонина Кирилловна...

— -Ладно, товарищ старший лейтенант. Тогда не будем терять времени и займемся подготовкой. Значит, перво-наперво надо прокипятить клеенку и простыню. Это Надежда Петровна мигом сделает.

— Иван Иванович, дорогой, как вы думаете, кто может взяться за операцию? Я, честное слово, не могу. Я курицу ни разу не резал, не то, что человека... по живому...

— Давайте, товарищ старший лейтенант, спросим у личного состава.

— То есть, как спросим? — Бочкарев недоуменно посмотрел на него.

— А очень просто. Выстроим в коридоре тех, кто есть, и спросим. Может, кто умеет или уверенность в себе чувствует, чтобы пойти на риск. Что мы теряем?

— Хорошо, давайте попробуем. Только надо все это очень быстро.

— А мы по тревоге. Не возражаете?

На заставе оставалось восемнадцать человек, и все они выстроились перед дверью в канцелярию. Оттуда вышли Бочкарев и Стародубцев.

Пограничники чутьем догадывались, что их подняли по тревоге не как обычно, а по случаю болезни жены начальника. Радист слышал разговор Бочкарева с доктором, шепнул об этом своему другу, и через несколько минут вся застава знала, что положение Тони очень тяжелое и что она умрет, если сейчас не сделать операцию.

— Вольно, товарищи... — тихо сказал Бочкарев, остановившись перед строем. — На этот раз я обращаюсь к вам по глубоко личному делу. Как вы знаете, Антонина Кирилловна тяжело больна, больше того... — тут его голос почти сорвался, и он с трудом овладел собой. — Больше того, она при смерти, и спасти ее может только немедленная операция: надо сделать четыре разреза на больной ноге. Хирург, и это вы тоже хорошо знаете, прилететь не может... И я в данном случае не как начальник заставы, а как муж Антонины Кирилловны, как человек, потрясенный горем, обращаюсь к вам с просьбой: есть ли среди вас кто-нибудь, кто мог бы сделать операцию...

Наступило долгое, тягостное молчание.

Бочкарев обводил всех тяжелым, ждущим ответа взглядом. Но что могли ответить они, эти восемнадцать молодых людей, приехавших сюда прямо со школьной скамьи? Чем могли помочь они, не имевшие жизненного опыта юнцы, лишь здесь, на далекой заставе, учившиеся жить? И они молчали. Им было очень трудно в эту тяжелую минуту, они всем сердцем хотели помочь и Антонине Кирилловне, и Бочкареву, но сказать «Да», взвалить на себя такую ответственность они не решались.

Бочкарев остановился взглядом на Константинове, на Гоберидзе, на Потапенко, на других, но все они не выдерживали его взгляда и опускали глаза.

— Понятно... Разойдись! — тихо скомандовал начальник заставы.

— Нет, стойте! — вдруг раздался голос Надежды Петровны, и она, простоволосая, в накинутой на плечи шали, вошла в коридор. — Я тут за дверью была и все слышала. Так вот, перед всем личным составом говорю: я сделаю операцию! Только двух помощников мне сейчас выделите. Чтоб крови не боялись. Есть такие?

Первым вышел из строя Константинов, за ним сражу же еще пятеро. Надежда Петровна внимательно оглядела каждого, будто видела впервые, и отобрала двоих — Потапенко и Константинова.

Через час к операции все было готово. За это время состояние Тони резко изменилось. Еще так недавно она без умолку болтала, строила радужные планы на будущее, а сейчас лежала молча, безжизненно, ни на что не реагируя и не откликаясь.

— Сейчас мы тебе поможем, милая ты моя. Ты только не бойся, все обойдется, образуется, — ласково сказала Надежда Петровна. Она надела белый халат, повязала голову косынкой, чтобы не мешали волосы, и стояла, подняв кверху руки, как хирург.

Горела паяльная лампа, и на белом стерильном бинте лежали два ножа. Рядом на тумбочке стояли флаконы с лекарствами. У телефона сидел взъерошенный Бочкарев и повторял вслух указания доктора.

— Михал Михалыч спрашивает, есть ли нашатырный спирт? Что, нету? Срочно кто-нибудь за нашатырем!

Константинов и Потапенко, тоже в халатах, перенесли Тоню на раздвинутый обеденный стол (последний раз его раздвигали, когда здесь были в гостях геологи). Стол был покрыт сначала клеенкой, а поверх — влажной еще простыней.

— Антонина Кирилловна, не бойтесь, больно не будет, ни капельки не будет больно, — пробормотал Константинов. Он знал, что будет больно, и сказал так, чтобы подбодрить не только ее, но и себя. Но Тоня ничего не услышала, ее бледное, похожее на маску лицо оставалось неподвижным.

— Значит, тут и тут... — Надежда Петровна посмотрела на Бочкарева и показала, где она собирается делать надрезы.

Бочкарев приподнялся, не отнимая уха от трубки, и кивнул.

— Да, тут... Доктор говорит, что пора начинать.

В дверях стоял старшина и, высунув голову, смотрел на происходящее. Сзади него переминались с ноги на ногу несколько пограничников — все, кто был свободен в это время.

Надежда Петровна глубоко вздохнула и, окунув ватный тампон в посуду с кодом, густо смазала им Тонину ногу. Затем чуть помедлила, взяла в руку нож и, поджав губы, полоснула им вдоль ноги — от колена до щиколотки. Из раны потекла прозрачная желтоватая жидкость.

Тоня вскрикнула, закатила кверху глаза и вдруг застыла, как неживая.

— Скорее нашатырный спирт! — крикнул Бочкарев, которого доктор предупредил, что надо делать в подобных случаях.

Константинов схватил стоявший на тумбочке флакон, открыл пробку и дал понюхать Тоне. Тоня вздрогнула, дернулась всем телом и открыла глаза.

— А-а-а! — закричала она, пытаясь вырвать ногу. — Я не дам больше резать!

— Нет, дашь, миленькая, дашь, — прошептала Надежда Петровна сквозь зубы... — Да держите ж вы ее! — крикнула она, и Константинов обеими руками крепко прижал к столу Тонины плечи.

— Потапенко! Чего стоишь, как пень, ногу, ногу ей подержи!

Надежда Петровна, не мешкая ни минуты, сделала новый надрез, за ним еще и еще.

— Все, моя милая, все, моя хорошая, успокойся. Все уже, все!.. — прошептала она.

Тоня затихла.

Распухшая как колода нога на глазах становилась тоньше, худела. Крови так и не показалось, и второй нож, лежавший наготове, не понадобился.

— Да, да, Михал Михалыч, уменьшается... Видно, как опухоль спадает, — заикаясь от волнения сказал Бочкарев. — Теперь главное как следует обработать рану, — повторил он слова доктора. — Не жалеть перекиси водорода.

Надежда Петровна сделала все так, как приказал врач: дважды промыла перекисью рану, вложила туда смоченную в марганцовке марлю и не туго забинтовала.

— Попросите больную пошевелить пальцами и подвигать стопой... — Бочкарев не заметил, что, повторяя слова доктора, называет Тоню «больная».

Тоня была в сознании и слышала, что сказал Бочкарев. Она попробовала пошевелить ногой и обрадовалась: она могла двигать большим пальцем; правда, очень немного, с трудом, но могла. Стопой она тоже чуть-чуть покачала — взад-вперед.

— Михал Михалыч! Стопа и один палец работают! — крикнул в трубку Бочкарев.

— Отлично!.. Значит, заработают и остальные... Да, передайте больной, что ее нога разболится сильнее. Не пугайтесь, это будет означать, что нога из полумертвой опять стала живой.

— Сейчас скажу... Тонечка! — Бочкарев зачем-то закрыл трубку ладонью. — У тебя скоро может довольно сильно разболеться нога, по доктор сказал, что это очень хорошо...

— Что ж тут хорошего?.. — Тоня поморщилась.

— Про кофе и водку не забыли? — спросил доктор.

— Сейчас поднесем, — не теряя радостного чувства, ответил Бочкарев. — О-бя-за-тельно!

— Дайте обезболивающее. Если нет понтапона, пусть примет анальгин.

— Понял вас... Огромное спасибо, Михал Михалыч, — с чувством сказал Бочкарев.

— Это жене старшины, запамятовал как ее величать, спасибо скажите. И от меня передайте. Героическая женщина!.. Кстати, как там у вас погода? Метет по-прежнему?

— Бушует, Михал Михалыч.

— А у нас вроде начинает затихать. Как только заваруха кончится, немедленно прилечу.

«Заваруха» на заставе кончилась через три часа. Пурга утихла так же внезапно, как и началась. Перестало дрожать стекло в канцелярии, улегся трое суток мотавшийся снег. Выглянуло солнце. Оно как-то недоуменно и неодобрительно взирало с высоты на то, что натворила за эти дни природа.

С заставы немедленно вышли наряды — встречать и сменять тех, кто застрял на границе.

Первым вернулся на заставу наряд, который проверял Невиномысский. Все изрядно натерпелись почти за трое суток, обросли, но старались держаться бодро.

— Товарищ старший лейтенант! Пограничный наряд выполнял приказ по охране государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. За время несения службы признаков нарушения границы не обнаружено.

— Благодарю за службу! — начальник заставы чуть помедлил и улыбнулся. — Все в порядке?

— В порядке, товарищ старший лейтенант!

— Добро!.. А теперь в баню и отдыхать!

— Есть в баню и отдыхать! — весело ответил старший наряда.

— Разойдись!

Никто, однако, не уходил: хотели узнать о самочувствии жены начальника.

— Спасибо, лучше. Про операцию вы уже, наверно, знаете... Через полчаса должен прилететь доктор. Вертолет уже в воздухе.

— Может быть, Антонине Кирилловне мою «Спидолу» дать, пускай музыку послушает, — со стороны младшего лейтенанта это была большая жертва, и Бочкарев оценил ее.

— Большое спасибо, Владимир Павлович. Но мне кажется, ей сейчас нужен абсолютный покой.

Вертолет прилетел вовремя. Доктор Седых, большой, грузный, с выбивающимися из-под шапки седыми вихрами, в мешковато сидевшем на нем полушубке, тяжело спрыгнул с лесенки вертолета. За ним сошла миловидная молодая женщина в штатском с докторским чемоданчиком в руке.

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — приветствовал начальник заставы.

— Здравствуйте, дорогой... Как больная? Впрочем, вижу по вашему улыбающемуся лицу, что получше. Ну, ведите нас к ней... Это Нина Николаевна, не знакомы? — доктор показал на молодую женщину. — Наша операционная сестра.

Все трое пришли на квартиру Бочкарева. У порога их встретила Надежда Петровна, и начальник заставы представил ее.

— Ах, вот вы какая, героическая женщина! — шумно приветствовал ее доктор. — Здравствуйте, здравствуйте, рад вас видеть, коллега. Да, да, коллега, если рискнула оперировать!

— А что было делать, Михаил Михайлович? Мужики-то забоялись. — Надежда Петровна улыбнулась.

Тоня встретила доктора благодарным, однако ж настороженным, тревожным взглядом; что он скажет, осмотрев ногу?

Сидевший у постели санинструктор Потапенко встал при виде вошедших.

— Мы тут что-то вроде санитарного поста организовали, — пояснил Бочкарев. — Солдаты изъявили желание дежурить возле Антонины Кирилловны в свободное от службы время.

— Молодцы солдаты! Хотя возле такой очаровательной больной каждый мужик сутками сидеть согласится. Правда? — доктор подмигнул Потапенко. — Но шутки в сторону. Давайте-ка посмотрим, что у вас тут получилось... Нина Николаевна, разбинтуйте.

Доктор осмотрел Тоню очень внимательно. Слушал, мерил давление и долго, Надев очки, разглядывал рану.

— Болит?.. Ну-ка, пошевели пальцами!... Молодец!.. Стопой! Тоже неплохо... Болит?

— Болит, Михал Михалыч. Очень.

— Оно и положено по закону.. Значит, так. Антибиотики и обезболивающее продолжать. Перевязки ежедневно, не жалея перекиси. Ногу держать на подушке. Через две недели будешь на этой ноге прыгать... Нина Николаевна сейчас по всем правилам обработает рану. А ты, — доктор глянул на Потапенко, — смотри и перенимай. Небось, все забыл, чему мы тебя учили?

— Так точно, товарищ подполковник медицинской службы. Забыл. Потому что практики никакой нету.

— Чтоб ее у тебя совсем не было, — буркнул доктор.

Сестра закончила обрабатывать рану, и Надежда Петровна стала потихоньку собирать на стол.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Потапенко. — Разрешите?

— Ступай, ступай! — легко согласился доктор. — Я улечу сегодня, а Нина Николаевна тут у вас с недельку поживет, — продолжал он. — Понаблюдает за Антониной Кирилловной. Физиологический раствор ей надо вливать, глюкозу, кровь. Кровь мы сейчас ей дадим.

Нина Николаевна, не дожидаясь, пока распорядится доктор, вынула из своего чемоданчика прибор для переливания крови и саму кровь в большой стеклянной ампуле.

— Ой, я боюсь! — прошептала Тоня. — Может, немножко позже, нога после перевязки успокоится...

— Можно чуток и повременить, — согласился Михал Михалыч.

— Тогда прошу дорогих гостей к столу, — пригласила Стародубцева. — А то, небось, проголодались... Может, пилотов позвать?

— Не надо, Надежда Петровна. Мы тут с вами сейчас кое-что разопьем, — доктор достал из портфеля пузатую бутылку коньяка с иностранной этикеткой. — А им, бедолагам, нельзя. Ни граммули!.. Пускай в столовой поедят.

— Я распорядился, там все готово, Михал Михалыч, — сказал Бочкарев.

— Ну и лады... К такой закуске, — доктор оценивающим взглядом окинул стол, — водочка больше подходит, но ничего, снизойдем и к виноградному зелью.

Михал Михалыч аппетитно, будто с мороза, потер руки и разлил по рюмкам коньяк.

— Мне, наверное, лучше воздержаться, — сказал Бочкарев. — К войскам скоро пойду.

— Ничего! Я как старший по званию разрешаю вам выпить за здоровье больной. И вам, Антонина Кирилловна, в качестве лечебного средства, — доктор встал из-за стола и поднес Тоне полную рюмку. — Ну, как говорят пижоны, поехали!

— А по выздоровлении, Антонина Кирилловна, что собираетесь предпринять? — спросил доктор, закусив ложкой икры. — Я бы вам весьма рекомендовал съездить в санаторий, например, в Сочи. На воды. Путевку мы вам достанем.

Тоня в ответ легонько пожала плечами.

Тоня повернула голову и посмотрела в глаза мужа. Они были очень серьезные, грустные и просящие.

Тоня улыбнулась. Улыбнулся в ответ и Бочкарев.

— Никуда я от вас не уеду, — сказала она тихо. — Мне и здесь хорошо. Правда, Вася?

Бочкарев незаметно вздохнул и посмотрел на нее.

— Антонине Кирилловне вообще встряхнуться надо, — сказал он. — Скучно ей тут, на нашей заставе, Михал Михалыч. Скучно и грустно. Я тоже так думаю, пускай съездит на материк, подлечится, потом дома у матери поживет до лета. А летом опять сюда... если захочет.

Бочкарев говорил с трудом, искоса поглядывая на жену, — как она отнесется к его словам.

Тоня лежала, устремив отсутствующий взгляд куда- то далеко, за стены дома. Тепло от рюмки коньяка уже распространилось по телу, немного зашумело в голове. Она вдруг вспомнила о том, как ее спасали пограничники из пещеры, затопляемой приливом, как лежал без сознания ее Вася... Проплыли перед глазами все эти несколько месяцев, которые она прожила на заставе... Последние страшные, едва не стоившие ей жизни дни, выстрелы, толчок в ногу, который она приняла за ушиб... Как ее нес на руках Константинов через пропитанную удушливыми парами долину... Бессонные Васины ночи у ее постели... Подвиг Надежды Петровны. Добровольные дежурства усталых солдат...