Тайфун над пограничной заставой

Трудный солдат

С Валерием Костюковским начальник заставы впервые столкнулся несколько месяцев назад в отряде, где капитан вместе с другими офицерами занимался подготовкой новобранцев к несению пограничной службы. Среди солдат выделялся один — высокий, худой, с угрюмыми, чуть навыкате глазами, всегда глядевшими на него вызывающе и дерзко. Ходил этот солдат вразвалочку, с ленцой, распоряжения выполнял неохотно, будто оказывал одолжение. Это и был Валерий Костюковский, самый недисциплинированный, самый трудный изо всех солдат, которые были в роте. «Неподдающийся» — коротко и не очень лестно охарактеризовал его кто-то из офицеров.

Однажды Костюковский особенно старался довести капитана Березова до бешенства, но начальник заставы все же сумел взять себя в руки.

— Времени тут мало с тобой возиться, — сказал он. — А то бы сделал из тебя человека. Придется, пожалуй, тебя к себе на заставу забрать.

Костюковский волком посмотрел на него.

— Что ж, берите, капитан, только не пожалейте потом.

— Я вас накажу за то, как вы разговариваете со мной, — переходя на официальный тон сказал капитан.

Однако, сдержался и не наказал. Сейчас капитан Березов уже не помнил, что именно удержало его — то ли внезапно проснувшаяся жалость к этому «неподдающемуся», то ли нежелание связываться с ним, а может быть, просто неохота позорить перед начальством вверенную ему роту.

А Костюковский при первой же возможности явился к начальнику штаба просить, чтобы его направили на любую заставу, только бы не к капитану Березову. Начальник штаба отряда Кострюковскому в просьбе отказал.

На заставе Костюковский вел себя не лучше. Паясничал, старался выделиться среди других солдат, особенно новичков, но не отличной дисциплиной, не отличным несением службы, а развязностью, полнейшим равнодушием к тому, что происходило, чем жила пограничная застава. На политзанятиях демонстративно читал книжки, ходил небритый, опаздывал в строй и после отбоя включил радиоприемник в ленинской комнате.

— Ну что мне с тобой делать, Костюковский? — капитан вызвал его к себе в канцелярию после того, как заместитель начальника заставы по политчасти лейтенант Седых застал Костюковского спящим на вышке. — По-хорошему с тобой беседовал — не помогает. Взыскания накладывал — результат тот же.

— Не нравлюсь — отошлите на другую заставу. Я вам не навязывался. Сами взяли, — ответил Костюковский, ухмыляясь.

— Нет уж, извини. Обещал сделать из тебя человека, значит сделаю!

— Зря будете стараться, капитан.

Через несколько дней дозор, проверяя контрольно-следовую полосу, заметил какие-то подозрительные следы на ней, и заставу подняли в ружье.

Тревожную группу, в которую вошли три пограничника и в том числе Костюковский, возглавил сам начальник заставы. Погода, как на зло, выдалась жуткая. Море кипело, с грохотом наваливались на берег крутые волны, шел дождь со снегом, слепящий глаза, порывы ветра были так сильны, что чуть ли не валили с ног. Бежать было очень трудно.

Начальник заставы бежал последним, замыкающим. Он был уже немолод, на заставах прослужил около двадцати лет, сначала на Курильских островах, потом на восточном побережье Камчатки, потом в Арктике, и его сердце, в молодости работавшее как хороший хронометр, последнее время стало то отставать, то уходить вперед. «Чего доброго вот возьмут и уволят в запас, — подумал он вдруг, почувствовав одышку и усталость. — Что я тогда буду делать?»

Двое солдат с собакой Маратом ушли вперед. В сгустившихся сумерках на фоне серого неба начальник заставы с трудом различал их силуэты. Костюковский бежал далеко позади, хотя, если верить врачам из призывной комиссии, ничуть не был слабее тех двоих.

Начальник заставы нагнал его.

— Чего отстал? Быстрей!—крикнул капитан на бегу.

Костюковский вместо того, чтобы ускорить шаг, остановился и зло глянул на начальника заставы.

— Пускай патриоты бегут, а я... — процедил он сквозь зубы.

Наверно он тоже устал, потому что даже шум моря не мог заглушить его хриплого, с присвистом дыхания.

— Вперед! Догоняй! Ты на войне!

Солдат не сдвинулся с места.

— Марш! — крикнул начальник заставы.

Костюковский выругался и побежал вдогонку за товарищами.

Тревожная группа добралась до того места, где были замечены отпечатки пары грубых мужских ботинок. Луч следового фонаря осветил следы, дождь еще не успел окончательно размыть их.

— Сержант Антонов, ставьте собаку на след! — приказал капитан.

Началась погоня.

Собака повела в тыл. Относительно ровная полоса вдоль моря окончилась, и начались крутые песчаные увалы, в которых проваливались, по щиколотку уходили вглубь ноги. Набрякли шинели и бежать стало еще труднее. Начальник заставы не спускал глаз с Костюковского и бежал вслед за ним.

Погоня продолжалась больше часа. У ручья собака упустила след, потом снова нашла его на противоположном берегу, метрах в двухстах от того места, где след потерялся. Вскоре она резко натянула поводок, пошла крупными, сильными прыжками, и сержант едва поспевал за ней. Впереди показалась темная, едва различимая фигура. Сержант направил на нее луч фонаря.

— Стой!.. Стой, стрелять буду! — крикнул он, снимая на ходу автомат.

— Отставить! — раздался сзади голос начальника заставы. — Дайте сигнал прекратить поиск.

Тревога оказалась учебной.

На заставу возвращались не спеша, вместе с «нарушителем» — заместителем начальника заставы лейтенантом Седых. Костюковский по-прежнему плелся сзади, и капитан слышал его тяжелое, хриплое дыхание. Остальные солдаты тихонько переговаривались между собой, разочарованные тем, что им не удалось задержать настоящего нарушителя границы.

Капитан Березов шел молча, углубившись в свои невеселые думы. Как ему поступить с Костюковским? За грубость и пререкания ему полагалось немало. Капитану было неловко признаться себе в своей слабости, но он не хотел, не мог ставить последнюю точку на судьбе, на жизни этого «неподдающегося». За долгие годы службы на границе ему, Березову, не раз попадались похожие на Костюковского солдаты, и он делал из них людей. Приходили на заставу «неподдающимися», а уезжали с заставы отличниками. С некоторыми из них он переписывался и хранил их письма, поздравления с праздниками...

«Ладно, повременю последний раз», — сказал сам себе начальник заставы, думая о Костюковском.

Поздним вечером, придя, наконец, к себе на квартиру, к жене и детям, он достал из ящика стола те заветные письма и стал их перечитывать.

«Дорогой Владимир Александрович! Устроился я хорошо, работаю механиком в автопарке, и моя фотография висит на городской «Доске почета». Это от Недогонова Константина. «Ну до чего же был трудный солдат! — капитан даже нахмурился, вспоминая. — Воровал у своих же товарищей. Пьянствовал. Умудрился с прожекторной установки бутылку спирта стащить»...

«Многоуважаемый товарищ старший лейтенант! Мы с Наташей, моей невестой, приглашаем Вас к нам на свадьбу, которая состоится...» Это от Виктора Болотникова. С ним тоже пришлось немало повозиться.

«Поехал я в свой колхоз, а председатель глядеть на меня не хочет, думает, что я таким остался, как до армии. А теперь мне лучшую бригаду доверил... С уважением к Вам, Вере Петровне, Вале и Пете Степан Бережной, он же «Корыш» по старой воровской кличке».

Еще одно письмо, от бывшего детдомовца Соколова: «Поступил на литфак университета, как Вы и советовали»...

«А ведь Костюковский, кажется, тоже рос без матери», — подумал начальник заставы.

Он раскрыл общую тетрадь, в которую были занесены фамилии всех пограничников, служащих сейчас на заставе. Каждому капитан отвел лист, разделенный пополам, вдоль, жирной чертой. На левой половине он записывал положительные поступки, на правой — отрицательные. На листе с фамилией Костюковский левая половина была чиста, зато правая — изрядно исписана. К сожалению, сейчас ее тоже требовалось пополнить.

— Ты чего это вздыхаешь? — спросила жена Вера Петровна. — Опять твой подопечный что-нибудь натворил?

— Натворил, мать, — ответил капитан невесело.

Вера Петровна давно привыкла к этим заботам своего мужа и, как могла, помогала ему. Дочка Валя, восьмиклассница, которая ежедневно ездила в школу в город, сказала как-то, что такого хобби, как у ее папы, нет наверно ни у кого: собирать самых недисциплинированных.

Особых развлечений на заставе не было, и самым большим желанием каждого солдата было получить увольнительную и побывать в городе. Там у причалов торгового порта швартовались пароходы многих стран мира, по улицам гуляли подвыпившие иностранные матросы, яркие афиши звали в кино, а в Доме моряка по вечерам гремел духовой оркестр и были танцы.

Работы на заставе хватало, и в город, естественно, отпускали редко и только самых достойных — отличников и значкистов. Так было заведено еще прежним начальником заставы несколько лет назад, так оно выполнялось и сейчас, пока вчера капитан Березов не нарушил эту традицию самым неожиданным образом.

На заставе собирались организовать шахматный турнир, но дело поначалу не клеилось, желающих играть в шахматы почему-то не находилось, и капитан Березов объявил.

— Кто меня обыграет в шахматы, тот завтра получит увольнительную в город.

Желающие сыграть партию с начальником нашлись сразу.

— А мне и садиться за доску нечего, — сказал Костюковский. — Все равно не пустите, — на заставе он получал одни лишь взыскания и рассчитывать на увольнение в город, конечно, не мог.

— Я своих слов на ветер не бросаю, — ответил начальник заставы. — Выиграешь — пущу.

Капитан Березов имел по шахматам первый разряд, несколько раз выходил победителем на окружных соревнованиях — на Курилах и на Камчатке, и был уверен в успехе. И действительно, он легко обыграл двух солдат, которым все равно не дал бы увольнительной. Третьим сел за доску Костюковский.

Все, кто в это время были свободны от службы, уставились на шахматную доску. Начальник заставы зажал в кулаках две фигуры и протянул Костюковскому. Тот дотронулся до правой руки, в ней лежала белая пешка.

— Гроссмейстер пошел е-два — е-четыре, — сострил кто-то сзади, когда Костюковский сделал первый ход.

Начальник заставы ответил тоже ходом королевской пешки. Игра началась.

Капитан Березов неплохо знал теорию дебютов и с первых же ходов понял, что его соперник в теории смыслит немного. Это его обрадовало, потому что он должен был играть только на выигрыш.

Партия затянулась. Начальника заставы вызвали к телефону, и собравшиеся у доски стали вслух разбирать позицию и давать Костюковскому советы.

— Заткнитесь! — оборвал Костюковский и сделал совсем другой ход.

— Ну и продуешь за милую душу!

— Да пошли вы все подальше... — огрызнулся Костюковский.

Он выучился играть еще в одном не очень веселом заведении и там не было воспитанника, которого бы он не обыгрывал. Но затем ему стало не до шахмат, и это была первая партия, которую он играл после многолетнего перерыва.

Ехать в город Костюковскому не очень хотелось, хотелось только выиграть. Ему представлялось, как капитан, проиграв партию, начнет выкручиваться, искать повод, чтобы отказать ему в увольнительной, в конце концов откажет, и Костюковский наконец-то будет вознагражден за многое, что ему пришлось пережить по милости капитана.

Над ответным ходом начальник заставы думал долго. На доске создалось запутанное, напряженное положение, когда первый же правильный ход черных или белых мог привести к победе и тех, и других.

Сделали еще несколько ходов. Костюковский — решительно, быстро, начальник заставы — осторожно, после долгого раздумья. Сейчас капитану казалась, что ему удалось уравнять шансы, больше того, если противник не заметит ловко расставленную ловушку и пойдет слоном...

Ответного хода он ждал с нетерпением и надеждой.

Костюковский пошел конем. И тут же, словно гром среди ясного неба, прозвучал его торжествующий голос.

— Мат в три хода.

Обступившие игроков зрители весело рассмеялись, настолько нелепыми и хвастливыми показались им эти слова. Но начальник заставы играл достаточно хорошо, чтобы увидеть, что Костюковский не ошибся в расчетах. Он еще немного подумал над доской, а потом протянул сопернику своего короля.

— Ну что ж, Костюковский, завтра поедешь в город.

— Завтра ему в наряд идти, товарищ капитан, — сказал старшина. Он недавно подошел к доске и равнодушно наблюдал за игрой, мало в ней разбираясь.

— Придется заменить другим. Кто у нас завтра выходной? Иванов? Готовьте на службу Иванова.

...В город уезжали пять человек. Старшим группы начальник заставы назначил сержанта Антонова.

— За Костюковским присматривай, как бы сдуру чего не натворил, — сказал он, вызвав сержанта в канцелярию.

— Есть присматривать за Костюковским, товарищ капитан.

Впервые за несколько месяцев службы «трудный солдат» привел себя в порядок: тщательно выбрился, расчесал свои густые черные волосы и надраил до блеска сапоги в комнате быта.

— К двадцати трем всем возвратиться на заставу, — повторил провожавший группу старшина. — Костюковский! Это к тебе относится перво-наперво. Слышишь?

— Никак нет, товарищ старшина. Уши плотно закрыты шапкой.

— Отставить шуточки! А то как аннулирую твою увольнительную, будешь знать!

— Не имеете права приказ начальства отменять, — в голосе Костюковского слышались издевательские нотки.

День выдался ясным и морозным. Морозы в этом приморском краю бывали редко, зима обычно стояла гнилая, с частыми оттепелями, дождями и мокрым снегом, с порывистым ветром с моря, кoтopoe замерзало только у самых берегов и то не каждый год.

Ехали на открытой машине, сидя на откидных скамейках вдоль бортов. По обеим сторонам дороги стояли белые, опушенные инеем березы. По ухоженному асфальту машина шла быстро, и минут через двадцать вдали показался город — острые черепичные крыши, портальные краны, высокие заводские трубы.

— Ну, куда пойдем, ребята? — спросил Антонов, когда нашли место, чтобы поставить машину.

— К бабам, — не задумываясь ответил Костюковский.

— Ты мне брось эти штучки! Я серьезно спрашиваю.

— Тогда в музей. Или в картинную галерею, если она тут есть. Там тоже можно посмотреть на баб, правда нарисованных, зато в соблазнительных позах.

Идти в музей никому не хотелось, но сержант помнил наставление начальника заставы — не упускать из виду Костюковского, и согласился.

В музее было тесно и душно. Откуда-то приехали сразу несколько экскурсий, и пожилая, неинтересная женщина заученно рассказывала о том, что было в этих местах несколько миллионов лет назад, подводила к витринам, в которых лежали каменные топоры, наконечники для стрел и просто камешки с дыркой, которые первобытные люди носили на шее в качестве амулетов.

Сержант старался не упустить из виду долговязую фигуру Костюковского, но когда в зал ввалилась еще одна группа экскурсантов-школьников, потерял его. Он пробежал по всем залам, потом спустился в раздевалку и там узнал от гардеробщицы, что «товарищ пограничник минут десять назад оделся и вышел». На душе у сержанта было неспокойно, он боялся, что ему попадет от капитана.

Тем временем Костюковский бесцельно шагал по главной улице, от нечего делать заходил в магазины, главным образом в продовольственные, смотрел на выложенные в витринах сладости, до которых был охотник, но ничего не покупал — было не на что. Те несколько рублей, полагавшиеся ему в виде денежного довольствия, он давно истратил на сигареты, которые продавались в изредка приезжавшей на заставу автолавке.

Почти все солдаты получали из дома посылки, деньги, а Костюковскому за все время службы никто не прислал даже письма.

Конечно, не представляло большого труда незаметно запустить два пальца в сумку какой-либо рассеянной дамочки и вытащить оттуда кошелек, но Костюковский решил не испытывать судьбу. «С чего бы это?» — подумал он и вдруг понял: он не может рисковать, потому что в случае провала доставит еще одну, и немалую, неприятность капитану, который не побоялся отпустить его в город.

Эта мысль показалась ему настолько неожиданной, непривычной, нелепой, что он удивленно пожал плечами. Вместо того, чтобы, как всегда, при любом удобном случае чем-либо досадить капитану, он сейчас думал о том, как бы этого не сделать.

В конце главной улицы он увидел кинотеатр. Билет на дневной сеанс стоил десять копеек, Костюковский нащупал в кармане завалявшиеся три медяка — не хватило одной копейки, — но кассирша, улыбнувшись, сказала, что это пустяки, «занесете должок в следующий раз», и он, зайдя в полупустой зал, посмотрел документальную картину о невероятно далеком времени, когда советские моряки и пилоты спасали итальянскую экспедицию генерала Нобиле, отважившегося долететь до Северного полюса на дирижабле «Италия».

Сеанс окончился в четыре часа дня. Костюковский почувствовал голод и решил вернуться к машине. Там в кабине лежал его сухой паек — два яйца, кусок колбасы и несколько крупно нарезанных ломтей хлеба.

Место, где осталась машина, он вроде бы запомнил хорошо и, решив для быстроты сократить путь, свернул в первый попавшийся переулок. Центр города уцелел во время войны. Его каменные двух- трехэтажные дома были похожи друг на друга. Похожи были и улицы, мощенные булыжником.

В путанице кварталов Костюковский заблудился: потерял ориентировку, упирался в какие-то тупики, кружил, возвращался на то самое место, с которого ушел минут пятнадцать назад, и никак не мог найти свою машину. Он даже немного испугался, и не потому, что он может опоздать вернуться на заставу к двадцати трем, а потому, что не придя туда вовремя, он опять же подведет капитана, который, конечно же, подумает о нем черт знает что.

Тогда он решил не искать больше машину, а выйти на шоссе. Там наверняка попадется какой-либо попутный грузовик, который и подбросит его до заставы.

Городские часы на башне гулко пробили шесть раз. В распоряжении Костюковского оставалось еще пять часов — вполне достаточно, чтобы не опоздать к назначенному сроку. Он спросил у первого встречного, как добраться до Приморского шоссе, сел в автобус и без билета доехал до конечной остановки.

— Шуруй по этой дороге, солдат, никуда не сворачивая, — сказал ему шофер автобуса.

— Понятно... Сколько сейчас времени?

— Без двадцати семь.

«Успею», — подумал Костюковский и быстро зашагал по правой стороне дороги.

День прибавился еще ненамного, и скоро стало смеркаться. К тому же небо нахмурилось, подул ветер и через дорогу понеслись тоненькие струйки снега. Ветер дул в лицо, и идти становилось все труднее. «Хотя бы машина какая попалась», — подумал Костюковский, прислушиваясь. На четвертом километре дороги он наконец услышал шум мотора, поднял руку, но черная «Волга» промчалась мимо, даже не притормозив. «Ну и бес с тобой», — выругался он, имея в виду единственного пассажира, сидевшего рядом с водителем. Больше машин не было, и тишину нарушал только все усиливающийся вой ветра.

В медленно сгущавшихся сумерках он вдруг заметил черный комочек, который барахтался в глубоком снегу в нескольких шагах от дороги и услышал жалобный кошачий писк, взывавший о помощи. Ему стало жалко это беззащитное, гибнущее существо, бог знает как очутившееся вдали от дома, и он свернул с шоссе, чтобы подобрать котенка. И в этот миг мимо пронесся грузовик с сержантом Антоновым и солдатами. Костюковский запоздало закричал им вслед, но грузовик уже был далеко. Тогда он все же добрался до котенка, спрятал его себе за пазуху и, выбравшись на шоссе, зашагал дальше, уже больше не надеясь ни на какую машину. Неподалеку светилось окошко одинокого хутора, откуда, наверно, и выбросили котенка.

Костюковский подумал, что минут через пятнадцать на заставе узнают, что он исчез, начнут звонить в комендатуру, в отряд, капитан подумает невесть что, может быть даже зажмурится от обиды, а старшина ему скажет вроде бы по-дружески, с этакой укоризной, что он же предупреждал вчера, что таким разгильдяям, как этот Костюковский, нечего догонять и всякое такое прочее.

Это мысль заставила его ускорить шаг, хотя в борьбе с ветром и снегом он порядком устал, если не сказать измучился. Котенок лежал спокойно, может быть, даже уснул в тепле после всего пережитого.

Костюковский потерял всякое представление о времени и ориентировался только по километровым столбам: дойдя, стряхивал с металлической дощечки снег и наощупь, по выпуклостям, оставленным краской, определял цифру. Недавно он дошел до двенадцатого столба. Значит, километра через полтора надо будет свернуть вправо, к морю, на узкую дорогу, наверно сплошь занесенную снегом. Но оттуда уже будут видны огни заставы — фонари над воротами, над складом, над входом в казарму.

Последние полтора километра он шел очень медленно, едва переставляя ноги, местами увязавшие в снегу чуть ли не до колена. Но огни заставы уже были видны, и это прибавляло ему силы.

Часовым у ворот стоял рядовой Кадзюлис, в тулупе и валенках. Завидя едва плетущегося Костюковского, он тут же набросился на него.

— Ты что, напился? Старшина знаешь, что про тебя болтает?

— Знаю, — ответил Костюковский. — Который час?

Кадзюлис взглянул на часы.

— Без малого двадцать три.

— Успел все-таки...

На крыльце он отряхнул шинель, шапку, обмел веником сапоги и вошел в казарму.

— А, явился, гуляка! — старшина сразу набросился на Костюковского. — А ну дыхни!

Костюковский в ответ ухмыльнулся и вынул из-за пазухи котенка. Котенок открыл глаза, потянулся и зевнул, показывая розовый рот с острыми белыми зубками.

— А это еще что такое? — крикнул старшина, увидев котенка.

— Гиппопотам, — ответил Костюковский вежливо.— Вы, наверное, никогда не видели такого страшного зверя, товарищ старшина?

— Как ты со мной разговариваешь! А ну дыхни!.. Сколько раз я тебе должон приказывать?

— Приказывают, товарищ старшина, вежливо, на «вы», а на «ты» гавкают. Вроде гиппопотамов.

— Ах так! Вот сейчас я твого гипотама, или как его там... — старшина попытался схватить котенка, но Костюковский увернулся.

— Не трогайте! — в его голосе послышалась угроза.

— А вот и трону! Вышибу из тебя дурь... А ну-ка марш к капитану! Он тебя быстро в чувство приведет.

В этот момент открылась дверь канцелярии и показался начальник заставы. Костюковский вытянулся и, держа в левой руке котенка, правой отдал честь.

— Товарищ капитан, рядовой Костюковский явился из увольнения в город.

— Вольно.

— Товарищ капитан, он со мной в пререкания вступил, — начал было старшина, но начальник заставы прервал его.

— Я все слышал.

— Так он же, товарищ капитан...

— Повторяю, я все слышал... Вы свободны, старшина.

...Прошло несколько дней. Костюковский исправно нес службу, не выкидывал никаких фокусов, и начальник заставы подумал, что человек начал исправляться, что произошел какой-то душевный перелом и дальше все пойдет хорошо.

И вдруг...

В канцелярию вбежал испуганный дежурный по заставе.

— Товарищ капитан! Костюковский по двору за старшиной с колом гоняется. Сержант Петраускас с солдатами пытались его утихомирить, так он на них тоже... Около стога.

Начальник заставы схватил шапку и без шинели выбежал из казармы.

Стог сена стоял в дальнем углу двора и предназначался для двух лошадей и коровы, которые были на заставе. Внезапно налетевший ночью шквальный ветер изрядно потрепал стог и теперь его увязывали веревками.

Завидя начальника заставы, старшина трусцой побежал ему навстречу.

— Товарищ капитан! Так дальше не можёт продолжаться. Этот бандит на меня с колом бросился.

— Причина? — спросил начальник заставы.

— Да какая там причина! — старшина махнул рукой. — Вы что, не знаете Костюковского?

— Знаю. И все же, что вызвало у него такую реакцию?

— Работал спустя рукава. Ну, я на него и цикнул... По-мужски. Послал его, куда следует.

— Ладно. Сейчас разберусь.

Стог уже привели в порядок, увязали. Несколько солдат сгребали граблями остатки сена. Начальник заставы поискал глазами Костюковского, не нашел и спросил.

— Где он?

— За стогом сидит.

— Осторожней, товарищ капитан, а то он еще и на вас кинется, — предупредил старшина. Он был малого роста, крепкий, собраный, смотрел на людей исподлобья и почти всегда подозрительно. В личной жизни ему не повезло, жена от него сбежала с демобилизованным солдатом, с той поры он ожесточился и стал грозой для всех, кто был ниже его чином.

Костюковский лежал около стога на припорошенном сеном снегу, уткнувшись лицом в землю. Плечи его конвульсивно вздрагивали. Рядом валялась шапка и кол, очевидно тот, с которым он гонялся за старшиной.

— Встать! — приказал начальник заставы.

Костюковский не изменил позы. Подошли солдаты и остановились в некотором отдалении.

— Встать, тебе говорят, — повторил начальник заставы. — Ну, чего нюни распустил? — сказал он уже помягче.

— Я его убью... — повышалось в ответ.

— Не говори глупостей. Вставай! Еще простудишься.

Костюковский поднял голову и искоса, снизу вверх посмотрел на начальника заставы. На его лице не было привычной маски деланного равнодушия, нахальства, высокомерия, сейчас оно выглядело только жалким.

— Поднимайся и пойдем ко мне. Только сначала приведи себя в порядок. Вера Петровна не любит плаксунов.

Старшина недовольно хмыкнул.

— Напрасно вы с ним цацкаетесь, товарищ капитан, — сказал он хмуро.

Костюковский поднялся, отряхнул шинель и надел шапку.

— На расправу поведете? — спросил он.

— Пошли, пошли. Там видно будет.

В голосе начальника заставы Костюковский не уловил ни угрозы, ни насмешки и покорно пошел за капитаном к стоявшему чуть в сторонке от казармы дому, где жили офицеры и старшина.

— Привел гостя, Вера Петровна, — сказал начальник заставы жене, пропуская вперед Костюковского.

— Это хорошо. Я гостей люблю... Раздевайся, проходи, — обратилась она к солдату.

Тут полагалось что-либо ответить, сказать хотя бы «спасибо», но Костюковский ничего не сказал и понуро вошел в комнату. В доме было тепло и уютно. На подоконниках цвела герань, в углу висела клетка с канарейкой, на стенах — семейные фотографии и какая-то старинная, возможно трофейная, картина в тяжелой раме.

— Ну, Костюковский, садись и рассказывай. Только начистоту. Хватит тебе притворяться, строить из себя этакого сверхчеловека. Старо и неумно... Так что у тебя вышло со старшиной?

Костюковский долго молчал, опустив лохматую голову на грудь.

— Он меня обложил... Тут ваша жена, а то я бы сказал как. А я своей матери не знал. Она под поезд попала, когда мне два года было.

Начальник заставы вздохнул.

— Понятно, Костюковский... Старшина, конечно, неправ. Но и ты хорош! Погнаться с колом!

«Трудный солдат» невесело улыбнулся.

— Счастье его, что он бегать быстро умеет. А то б...

— Это, скорей, твое счастье.

— А что мое? — он нервно пожал плечами. — Все равно моя жизнь уже пропащая.

— Опять глупости говоришь, Валерий, — начальник заставы впервые назвал его неофициально, по имени. — Расскажи о себе.

Вера Петровна тихонько поставила на стол два стакана с чаем, конфеты, вазочку с домашним печеньем. Но ни Костюковский, ни капитан не притронулись ни к чему этому. Костюковский рассказывал, капитан слушал... Когда не стало матери, он попал в дом ребенка в маленьком городке Брянской области. Потом в детдом, откуда сбежал вместе с троими такими же, как и он, шкетами. Начались скитания по стране, площадки товарных вагонов, песни тоненьким голоском в переполненных электричках, кражи, чтоб как-нибудь прокормиться. Наконец, колония для малолетних преступников, откуда его выпустили досрочно за примерное поведение и отличные успехи в школе. Затем завод — один, другой, пятый, десятый... Его либо увольняли за хулиганство, прогулы, пьянки, либо давали возможность уйти самому «по собственному желанию». Два года проработал в геологической партии на Тазовском полуострове, в тундре, где чуть было не образумился, если бы не несчастная любовь к одной геологине — жене начальника отряда, молодой, красивой до ослепления. С ее мужем он подрался, после чего его, естественно, отправили на материк первым же самолетом. Тут и подошел призывной возраст...

— Вся моя жизнь шла как-то шиворот навыворот, не той дорожкой, что надо...

— Что да, то да, — согласился начальник заставы. — Но, как говорит моя Вера Петровна, у тебя еще все впереди.

— Где уж там все впереди. Третий десяток отсчитываю.

Капитан улыбнулся.

— В общем, — старик. И жизнь подходит к концу. Так, что ли?

Костюковский согласно кивнул в ответ.

— Не могу себя переломить, товарищ капитан. Чуть что не по мне, словно вожжа под хвост попадает. Верховодить привык на гражданке. А тут все на подчинении держится. «Разрешите, пройти?», «Разрешите встать?», «Разрешите чихнуть?»

— Чего это вы чай не пьете, совсем остыл, — сказала Вера Петровна. — Сейчас я сменю на горячий.

С этих пор Костюковский стал наведываться на квартиру начальника заставы: то притащит Вере Петровне вязанку дров, то воды из колодца, то заведет домой вывалявшегося в снегу шестилетнего Петьку или принесет ему котенка.

Котенок остался на заставе. Старшина требовал, чтобы его утопили («Будет гадить, где попало»), но капитан распорядился иначе.

— Раз принес человек из такой дали, пускай котенок живет.

На других заставах, где работал Березов, всегда жили коты и не только ловили мышей, но и служили утехой для солдат. Так получилось и здесь. Теперь начальник заставы частенько видел, как Костюковский, едва выдавалась у него свободная минута, играл с котенком, приговаривая при этом что-то ласковое, и его грубое, насупленное лицо светлело. В заветной тетради, которую вел капитан, появилась еще одна запись на левой половине листа, отведенного Костюковскому.

Несколько дней спустя начальник заставы вместе со старшиной составлял план охраны границы на следующие сутки.

— А Костюковского куда денем? — спросил старшина. — Дадим выходной, чтобы с котеночком поигрался?

Капитан поморщился.

— Костюковского назначим дежурным по заставе.

— Дежурным? Костюковского? — мохнатые брови старшины поползли кверху. — Ох, и лихо, Владимир Александрович!.. Он нам с вами знаете что натворит?

— Ладно, старшина. Попытка — не пытка, — капитан взглянул на часы. — Однако пора проводить боевой расчет.

Начальник заставы мог не прислушиваться к раздавшемуся за дверьми топоту ног, негромким голосам, отрывистым словам команды. Чутьем, выработанным за долгие годы службы, он безошибочно определил, когда закончилось построение, вышел в коридор, выслушал рапорт дежурного по заставе и привычно, как это проделывал тысячи раз, стал подводить итоги работы за прошедшие сутки нарушений государственной границы на охраняемом участке зафиксировано не было службу все наряды несли в основном правильно, за исключением рядового Иванова, который плохо маскировался, и ефрейтора Кадзюлиса, который вел по телефону разговоры неслужебного характера.

До последнего времени в этом перечне неизменно фигурировала фамилия рядового Костюковского, но вот уже больше недели капитану не было необходимости ее называть. «Трудный солдат» стоял правофланговым, деревянно вытянувшись, с отсутствующим выражением на лице.

Начальник заставы раскрыл план охраны границы и объявил, кто когда заступает в наряд.

— Дежурный по заставе — рядовой Костюковский, — закончил капитан.

Костюковский вздрогнул, и капитан встретился с его растерянным недоумевающим взглядом. В строю тоже произошло едва уловимое движение. Стараясь это сделать незаметно, многие скосили глаза в сторону, где стоял правофланговый. Дежурных по заставе обычно назначали из сержантского состава или же из самых дисциплинированных солдат.

— Вопросы есть? — спросил капитан. — Нету? Вольно! Разойдись...

Через некоторое время в канцелярию вошли Костюковский и ефрейтор Царев с широкой красной повязкой на рукаве.

Начальник заставы встал.

— Товарищ капитан! Ефрейтор Царев дежурство по заставе сдал.

— Товарищ капитан! Рядовой Костюковский дежурство по заставе принял.

— Разрешите идти?

Царев вышел, а Костюковский задержался. Он хотел сказать капитану, что не подведет, будет стараться, но раздумал и только благодарно посмотрел на него.

Если бы капитан Березов служил «на гражданке» или даже в каких-либо других войсках, он мог бы сейчас, справив все дела, спокойно уйти домой к жене и детям. Но на заставе это не получалось. Наступала ночь — самое тревожное на границе время суток. И к тому же сегодня по заставе дежурил «трудный солдат».

Комната дежурного находилась рядом с канцелярией, и начальник заставы через приоткрытую дверь слышал, как Костюковский отвечал по телефону «соседу справа», принимал сигнал о штормовом предупреждении и передавал его на границу. Видел, как он провожал и встречал наряды. И уже под утро, возвращаясь с проверки службы пограничников и услышав четкий доклад Костюковского, спросил его.

— Как дежурится?

— Нормально, товарищ капитан, — улыбнулся тот в ответ.

Наступила весна. Отговорили ручьи. Просохли пограничные тропы.

За это время заметно подрос котенок, которого на заставе не мудрствуя лукаво назвали Васькой. Среди пограничников не было, пожалуй, ни одного (за исключением старшины), кто бы при всяком удобном случае не ласкал Ваську. Кот тоже был ласков со всеми, терся головой о сапоги и мурлыкал, когда его гладили.

Но больше всех Васька привязался к Костюковскому. Если «трудный солдат» стоял в строю — во время боевого расчета, когда заставу поднимали «в ружье», или когда Костюковский уходил в наряд и возвращался с границы, кот Васька обязательно появлялся в коридоре и, усевшись в сторонке перед строем, смотрел на него круглыми желтыми глазами. Если же «трудного солдата» в строю не было, кот Васька лениво проходил мимо. Он хорошо знал койку Костюковского и, обнаружив там ее хозяина, прыгал к нему на одеяло или же становился на задние лапы и заглядывал в лицо.

И что, наконец, было самым удивительным, кот Васька угадывал, когда Костюковский должен вернуться с наряда.

Первый раз это случилось ранним апрельским утром. Капитан ночью проверял, как несут службу наряды на границе, и с одним из нарядов вместе с Костюковским, Ивановым и ефрейтором Царевым возвращался домой, на заставу.

Когда наряд миновал рощицу, откуда уже рукой подать до заставы, капитан посмотрел вперед (он всегда любовался с этого места открывшимся видом на море) и увидел, что на пригретом солнцем валуне сидит кот Васька и смотрит в их сторону.

Васька тоже заметил наряд, спрыгнул с валуна и весело бросился навстречу людям, безошибочно нашел среди них Костюковского и потерся головой о его сапоги.

— Ай да Васька! Во дает! — радостно воскликнул Царев.

Начальник заставы посмотрел на Костюковского и увидел на его лице широченную, от уха до уха, улыбку.

«А старшина все мне бубнит, что из этого парня ни в какую не сделать человека. Вот чудак!» — подумал капитан и тоже улыбнулся.