Тайфун над пограничной заставой

Бедные вы мои

Долгая дорога, в конце которой неправдоподобно резко сменился привычный пейзаж, сплошные сумерки в разгар дня, когда солнце уже не показывалось над горизонтом, наступившая затем полярная ночь, северные сияния, охватывавшие две трети неба, — все это осталось позади. За полгода службы Степан Панкратов привык к необычному распорядку дня, казавшемуся сначала противоестественным, к утренней тишине, подчеркиваемой шепотом вернувшегося со службы наряда, к своей солдатской форме с зелеными петлицами; привык засыпать в любое время суток, валиться от изнеможения на жесткую койку с подушкой, набитой слежавшимися клочками ваты, — короче, ко всем тонкостям и тяготам пограничной жизни, знакомой до этого лишь по детективным повестям.

Их застава была самой последней, самой северной на всей огромной западной границе. У каждой заставы, как положено, было два соседа — справа и слева, у них же только один — слева, справа же лежал океан, точнее Баренцево море, а еще точнее узкий и глубокий фиорд, врезавшийся в отвесные черно-серые скалы.

Граница на их участке проходила большей частью по узенькой быстрой речке, которая, гремя и булькая на перекатах, не замерзала даже зимой в короткие, но лютые морозы, вдруг сменявшиеся слепым моросящим дождем.

Степан великолепно помнил день, когда их команда прибыла на заставу. Часы показывали полдень, но он едва смог различить угрюмые каменистые сопки на нашей и на той стороне, где находилось уже «сопредельное государство» — незнакомая и таинственная Норге, Норвегия. Оттуда, как сказал заместитель начальника заставы, мог в любую минуту проникнуть к нам непрошенный гость. Гость почему-то представлялся Степану обязательно вооруженным бесшумным пистолетом, с ампулой цианистого калия, зашитой под воротником рубахи, и невинной на вид книжкой, которая на поверку оказывалась ключом к шифру.

За прошедшие полгода гость, однако, не появлялся и на заставе была всего одна боевая тревога, когда нашли выброшенный на берег фиорда спасательный плотик с чужими опознавательными знаками. Это настораживало: на плоту мог приплыть и нарушитель. На снегу остались ни на что не похожие путаные следы, какие-то прямоугольные отпечатки, вилявшие из стороны в сторону и в довершение всего внезапно исчезнувшие.

Сержант Сушников сказал, что это, возможно, ухищренный след, то есть подложный, замаскированный, проложенный специально для того, чтобы сбить пограничников с толку.

Заставу подняли в ружье. Степан бежал три километра без отдыха, карабкался по скользким, обледенелым камням. Ни машина, ни лошадь не могли пройти к тому месту, куда полагалось прибыть Степану, чтобы отрезать гостю путь к отступлению. Усилил надзор за своим участком сосед справа. Вызванные по тревоге корабли перекрыли морскую границу. Все было сделано, чтобы задержать нарушителя, но тот словно канул в воду.

Разобраться что к чему помог случай. Дня через два Степан наткнулся на берегу фиорда на пустую банку из-под итальянских макарон и, так как на границе не принято проходить мимо незнакомых предметов, поднял ее, чтобы передать на заставу. И тут ему показалось, что следы могла оставить эта самая банка, когда ее ветром гнало по снегу. Он нарочно бросил с горы свою находку — следы получились точно такими же, как и на берегу.

Вечером начальник заставы майор Дегтярев объявил Степану благодарность.

— Однако понять не могу, товарищ майор, как она на сопку попала? — спросил Степан.

Начальник заставы добродушно ухмыльнулся. Двадцать семь лет провел он на погранзаставах, и это научило его разбираться во многих загадках, которые на каждом шагу задавала граница.

— Думаю, что ворона принесла, — сказал майор — Уж очень эта птица к блестящим предметам неравнодушна. А у этой банки дно как солнце сияет.

В душе Степан жалел, что все со следом объяснилось так буднично и просто, что виновниками оказались заграничная банка и обыкновенная черномазая ворона, что не было ни нарушителя, ни задержания, за которыми бы обязательно последовали другие события: допрос, частые телефонные звонки через многие коммутаторы, возможно, прилетел бы сам командир отряда, генерал, и было бы тревожно и радостно на душе от его присутствия, от сознания, что отличилась именно твоя, а не какая-то другая застава.

Происшествий больше не было, если не считать нескольких учебных тревог, о которых несмотря на их внезапность солдаты почему-то знали загодя, да случая, когда с вышки заметили в море серый подозрительный комок. В сумерках его приняли за надувную лодку, оказавшуюся на деле до смерти уставшим крупным лебедем. Его поймали, назвали человечьим именем Лука и устроили жить в прожекторном тепляке возле самого моря.

Все текло размеренно и, по глубокому убеждению Степана, излишне буднично: служба, чистка оружия, еда, сон, занятия, сплошь состоявшие из всевозможных подготовок — политической, пограничной, огневой, тактической, физической, строевой. В сутки полагалось полтора часа так называемого личного времени, но людей на заставе было мало, и эти полтора часа сжимались, урезывались зычным голосом старшины: «Панкратов, идите чистить конюшню! Панкратов, на уборку помещения! Панкратов, пойдете заготовлять сено!»

В те редкие дни, когда отпущенное по уставу свободное время удавалось использовать для себя, Степан шел в ленинскую комнату и, усевшись в углу, писал письма в свой далекий Новозыбков. Там он родился, окончил школу и поступил в педагогический институт; оттуда с третьего курса его и взяли в армию.

Двадцать второго января возле дома по ту сторону границы старик вывесил национальный флаг: Северная Норвегия отмечала праздник солнца; впервые после пятидесяти двух темных дней оно должно было выглянуть из-за горизонта.

Перед рассветом вся казарма высыпала во двор. Поднялись те, кто спал, и не ложились те, кому пришла пора отдыхать. Старшина Гаркуша, обычно нетерпимый к любым нарушениям заведенного распорядка, на этот раз сделал вид, что ничего не заметил. Он тоже стоял вместе со всеми, оборотясь лицом к тому месту, откуда вот-вот должен был брызнуть солнечный луч. Восемь зим провел старшина на заставе и знал ту минуту, даже ту секунду, когда вспыхивала огнем сопка. С нее можно было увидеть и само солнце, но сопка была на норвежской стороне, и там четко вырисовывались на фоне охваченного зарей неба два силуэта: мужской и женский.

— Сейчас начнется, — сказал старшина, и Степан радостно вздрогнул, увидев, как вдруг загорелись ослепительно ярким светом казавшиеся ночью почти черными снега. Золотое сияние держалось над сопками несколько минут. Когда оно потускнело, две фигуры, неподвижно маячившие на вершине, неторопливо повернули к хутору.

Хутор стоял совсем близко, метрах в ста от берега, и выделялся пестрым пятном среди однообразных заснеженных камней. За несколько месяцев Степан привык к этому одинокому деревянному дому с двухцветными стенами, с мансардой под рыжей черепицей и с большими окнами, обращенными на заставу. Когда Степану выпадало нести службу на посту наблюдения, он мог следить в бинокулярную трубу за каждым шагом жильцов. Было их всего двое — крепкий, худой старик, державшийся очень прямо, и старуха, наверно жена, тоже щуплая, поджарая и быстрая.

В трубу были видны даже морщины на лицах или узоры на кофте, в которой ходила по двору старуха. Солдаты знали, что ровно в семь утра (в пять по норвежскому времени) она направится в ярко-красный сарай доить корову и что потом будет сбивать масло — крутить на кухне ручку сепаратора (это было видно через незанавешенное окно), кормить кур и выносить помои в пластмассовом желтом ведре. Небольшой ветрячок исправно крутился под ветром, почти не утихавшим всю зиму, освещая дом и двор, открытый со всех сторон.

Ни старик, ни старуха не обращали ни малейшего внимания на пограничников и, если случайно и смотрели в сторону заставы, то всегда скользили взглядом мимо, будто и не жили тут своей трудной, чужой для них жизнью несколько десятков русских солдат.

Иногда старик становился на лыжи, и легко, словно это не стоило ему никакого труда, поднимался на соседнюю сопку, и вскоре исчезал из виду. Наверно, он направлялся в соседнее село за покупками, потому что возвращался всегда с полным рюкзаком за плечами.

По воскресеньям, правда, не каждое воскресенье, старик уходил со старухой на лыжах: майор говорил, что в церковь. Дверь в доме хозяева никогда не запирали, а лишь пользовались крючком. У них не было соседей, и повсюду, насколько мог видеть глаз с нашей стороны, расстилалась каменистая земля, кое-где поросшая невысокими березками, да севернее, на горизонте, торчал полуразрушенный копер, оставшийся от заброшенной никелевой шахты.

Никто на заставе не знал, как звали старика и старуху, но, чтобы удобнее было обходиться в разговоре, им придумали имена: старику Тор и старухе Кирсти. Тор иногда ловил рыбу в речке: становился на берегу, широко расставив свои длинные ноги, и забрасывал спининг. Новички на заставе украдкой и с любопытством рассматривали вблизи «человека из того мира», его теплую короткую куртку на молнии или пестрый свитер с высоким воротником, конфедератку и трубку, с которой Тор, казалось, никогда не расставался. Но и здесь, в нескольких шагах от границы, старик делал вид, будто нет рядом с ним ни солдат, ни заставы, ни чужой земли.

Степана удивляло и даже обижало это равнодушие, конечно показное, как уверял капитан, приказывая ни на минуту не прекращать наблюдения за домом норвежца. Приказ выполнялся строго, и поэтому все на заставе знали быт старика и старухи едва ли не лучше, чем сами Тор и Кирсти. Возвратившись с поста наблюдения, старший по наряду обязательно докладывал начальнику заставы и о том, чем занимались старики, куда ходили и не было ли у них гостей.

Гостей не было. Старики жили одиноко, и Степан втайне даже жалел их за это; он не представлял, как это можно провести жизнь вдали от людей. Лишь один раз, на Рождество, на хуторе появился некто третий: быстро спустился с сопки, снял на крыльце лыжи и скрылся в дверях. Лицо его не успели как следует разглядеть, но наблюдавший в трубу сержант Сушников сказал, что оно ему не понравилось.

С двадцать второго января день начал нарастать очень быстро. Тесня ночь он каждые сутки отвоевывал у нее все больше и больше времени, пока с двадцать четвертого мая не начал господствовать безраздельно. К этому сроку солнце уже растопило снега. Сначала сопки из белых сделались пегими, стали слезиться камни, зазвенели упрятанные под ними ручьи, бежавшие в пограничную речку, обнажились рыжие мхи, зеленые валуны и серые непрочные осыпи. Стала заметна и дорога, по которой каждый четверг старик ездил на велосипеде.

В один прекрасный день тишину на границе нарушил громкий, нарастающий треск мотора. Из-за сопки показался мотоцикл, он лихо, на предельной скорости пронесся вниз, к хутору, и так же лихо остановился, замер, предварительно сделав крутой, замысловатый поворот. И тут Степан увидел девушку в коротких брючках и пестром свитере, тонкую и высокую, с белыми волосами, сбитыми на затылок встречным ветром. К ней навстречу торопливо сходили с крыльца улыбающиеся старик и старуха, девушка их порывисто обняла, обоих сразу, расцеловала и, обернувшись к заставе лицом, стрельнув глазами по солдатам, убежала в комнату.

Не только Степан, но и все, кто был на спортплощадке, невольно замерли от неожиданности, но тут из казармы вышел капитан Петренко и строгим срывающимся голосом приказал прекратить безобразие — не глазеть по сторонам, а продолжать занятия. На заставе не было женщин, если не считать жены майора, уже пожилой расплывшейся Марии Петровны, и появление молоденькой норвежки замполит расценил как ЧП. Вечером на политзанятии он долго говорил о бдительности и о том, насколько преступно устанавливать контакты с представителями сопредельного капиталистического государства.

— Про ЧП на турецкой границе знаете? — строго спросил капитан Петренко.

Об этом чрезвычайном происшествии капитан рассказывал не один раз, постепенно сгущая краски, а заключалось оно в том, что на какой-то из южных застав наши и турецкие пограничники собирались тайком вместе и мирно играли в карты. Происшествие было действительно выходящим из ряда вон — Степан понимал это — и в то же время случай на турецкой границе говорил ему о том, что и сейчас, когда не все ладно в мире, простые люди всюду могут найти общий язык, что этим простым людям не нужны ни военные блоки, ни тем. более войны, и что куда лучше тихо посидеть рядом и, за незнанием языка, похлопать друг друга по плечам или даже срезаться на щелчки в подкидного.

Об этих своих мыслях Степан, конечно, ничего не сказал капитану, а майору Дегтяреву не побоялся и сказал сегодня, когда они ехали вместе вдоль границы верхом на конях. Майора на заставе любили и за глаза называли фамильярно Папа или же по имени-отчеству — Иван Архипович.

— Молодой ты еще, Панкратов, и глупый, — ответил начальник заставы добродушно.

Степан возразил, не подумав.

— Годы вовсе не дают мудрости, кроме старости, годы не дают ничего... Знаете, чьи это слова, товарищ майор?

— Нет, не знаю.

— Норвежца Кнута Гамсуна. Есть у него повесть такая — «Странник, играющий под сурдинку».

— «Пана», «Викторию» и еще, кажется, «Мистерии» его читал. Попался как-то на глаза первый том, в Кушке это было, году в сороковом, что ли. А этого, как его там, «Странника», не приходилось, — он помолчал. — Так значит, говоришь, годы мне не дали ничего, кроме старости?

Степан покраснел.

— Что вы, товарищ майор, я не хотел вас обидеть, честное слово! К вам это изречение никак не подходит.

— И на том спасибо, — Иван Архипович усмехнулся. — А что до твоих рассуждений, то они все-таки объективно вредны... Ты думаешь, мне не хочется пойти хотя бы к нашему деду с бабкой, посидеть за столом, покалякать, рюмку водки выпить? Хочется! Потому что, говоря откровенно, для веселья застава наша мало оборудована и, если б не работа да забота, пропасть можно. Так вот хочется, а нельзя. Нельзя потому, что этим я могу нанести вред государству. В общем, оправданий тут нет и быть не может. Понял?

Остальную дорогу они ехали молча, молча подходили к пограничным знакам, проверяя, не попортил ли их ураган, к постам наблюдения и замаскированным проводам, подключившись к которым можно было связаться с заставой. Но вот послышался глухой шум моря. Здесь был конец правого фланга их участка границы и «конец земли русской», как значилось на гранитном обелиске, врытом в берег еще по приказу царя Петра. Камень потрескался от времени, буквы надписи стерлись, но на заставе берегли его как память о далеких предках, которые еще в одиннадцатом веке селились на этом конце русской земли.

Тут майор и Степан спешились и сели на теплый валун. Начальник заставы закурил и стал смотреть на воду в фиорде, прозрачную как стекло. Был час прилива, и вода прибывала.

— Не знаете, товарищ майор, что за третий жилец на хуторе появился? — нарушил молчание Степан.

— Знаю.

Степан удивленно присвистнул. Свистеть при начальстве не полагалось, капитан сразу сделал бы замечание, но с Иваном Архиповичем Степан мог позволить себе такую вольность.

— Откуда знаете, товарищ майор?

— Начальник заставы все должен знать... Приехала внучка стариков, учится в Осло в университете. Два года назад сюда на каникулы приезжала, тогда и узнал. Случайно.

— А как ее зовут?

Майор улыбнулся.

— А тебе зачем?

— Просто так.

— Ну, если просто так, то Виктория. Нравится?

— Нет, лучше Ингеборг.

— Пускай и Ингеборг, — согласился начальник заставы. — Все равно.

Им осталось осмотреть еще один пограничный столб. Был он такой, как все столбы на границе, в четыре зеленых и четыре красных полосы, стандартной высоты и сечения, и все же это был столб особенный самый последний, самый северный на всей нашей русской земле.

Напротив него, в нескольких шагах, но уже на той, норвежской стороне стоял их столб, выкрашенный в канареечный цвет, с черной шапочкой на макушке. Со столбов смотрели друг на друга государственные гербы: наш земной шар, обвитый колосьями, и норвежский — под короной геральдический лев, вставший на задние лапы.

Между столбами лежала нейтральная полоса, посередине которой проходила невидимая черта, разделяющая две страны. То, что она оканчивалась именно здесь, у самого берега моря, что это было своеобразное устье всей гигантской западной границы государства, еще больше возвышало ее в глазах Степана.

Первые дни его нестерпимо мучило желание сделать шаг, всего один шаг на ту сторону, просто дотронуться ногой до чужой земли. Это была какая-то навязчивая идея, какое-то наваждение, глупое мальчишество, которое томило его до тех пор, пока он не признался сержанту Сушникову. Сержант ответил, что этим все болеют на границе и что это не опасно и пройдет, как грипп, но только, как и при гриппе, надо быть осторожным, чтобы не получить осложнений.

Теперь с заставы можно было каждый день наблюдать за девушкой-норвежкой. В отличие от своего деда и бабки она при всяком удобном случае с любопытством разглядывала заставу, ее интересовало все, что там делается, и Степану казалось, что он не раз ловил на себе ее быстрый любопытный взгляд. Чаще всего случалось это, когда Ингеборг купалась: сбегала вприпрыжку с каменистого склона, на глазах у всей заставы, стягивала свое платьице и входила в воду. На своем берегу она могла это делать, потому что до границы оставалось еще метров восемь реки, каменистого плеса, валунов и быстрин. В первый момент Ингеборг ахала, взвизгивала от студеной, обжигающей воды, плескалась, ничуть не стесняясь наших солдат, а выбравшись на глубину, плыла по течению. Солдаты — что греха таить — не сводили глаз с ее белых волос и гибкого тела, не стесненного ничем, кроме очень аккуратного миниатюрного купальника, закрывавшего от посторонних взоров только то, что не закрыть уже было нельзя.

Когда кто-то попытался развязно сострить на этот счет, Степан, рассердившись, ответил, что на Западе так принято и что, мол, нечего лезть со своим уставом в чужой монастырь.

Придуманное Степаном имя все приняли охотно, и даже начальник заставы, выслушав рапорт возвратившегося со службы наряда, только улыбнулся, когда сержант назвал девушку Ингеборг.

Степану нравилось это имя и он фантазировал, кто она такая, стараясь представить себе ее привычки, университет в Осло и студентов в корпорантских шапочках, ухаживающих за Ингеборг. Мысль об ухаживающих студентах почему-то не доставила ему ни малейшего удовольствия.

О норвежском характере Степан знал только по книгам, и он представлялся ему неизменно суровым, замкнутым, как сама природа Норвегии. Именно так выглядели Тор и Кирсти, но Ингеборг явно не подходила под стандарт.

Из спальни Степан мог наблюдать за Ингеборг. Он видел, как по утрам она делала зарядку, всегда повернувшись лицом к заставе, не стесняясь, а скорее наоборот, показывая всем, какая у нее красивая и гибкая фигура. У нее был свой, не похожий на наш набор упражнений, изящных и трудных.

Наши солдаты тоже занимались физкультурой — на брусьях, на турнике или бревне. Они и раньше любили снаряды и в свободную минуту упражнялись на них, особенно Борис Замятин, который прославился тем, что мог десять раз подряд крутить солнце. Теперь интерес к спорту возрос еще больше и происходило это не без влияния незнакомой норвежки. Как только пограничники появлялись на площадке, Ингеборг выходила из дома и садилась на камень. И тогда ребята проделывали упражнения особенно лихо, стараясь не ударить лицом в грязь перед единственным зрителем. Этот зритель, однако, никак не устраивал капитана, который сразу же начинал нервничать и придираться. Если бы мог, он прогнал бы Ингеборг с ее камня, но власть Петренко не распространялась на тот берег, и он не мог запретить Ингеборг смотреть на что ей вздумается, да еще не таясь и даже прикрывая глаза от солнца ладонью.

Сегодня, проснувшись, Степан заметил из окна, что Тор возится на своем берегу с деревянным столбом. Один столб уже был вкопан, а другой стоял в яме, которую он сейчас закладывал камнями. Ингеборг суетилась рядом, видимо что-то советуя деду, потом побежала в красный сарай и притащила оттуда железную трубу. Степан догадался: Тор делал для внучки турник, точно такой же, какой стоял на заставе. Едва дождавшись, когда он укрепит стержень, Ингеборг легко, словно внизу лежали пружины, взлетела наверх.

Должно быть ей очень хотелось вот так, с ходу покрутить солнце, как Борис, но без тренировки это не получилось.

Степан раскрыл окно и, пока не пришли его будить, стал смотреть на Ингеборг. Она сразу же заметила это, и, повернувшись в его сторону, улыбнулась, и стукнула ладошкой ни в чем неповинную перекладину.

Совершенно непроизвольно Степан тоже улыбнулся и поднял вверх оттопыренный большой палец, желая показать, что дела у нее идут хорошо. Ингеборг, кажется, поняла жест, она ответила на него почти так же, но только опустив палец книзу, очевидно в знак того, что дела у нее идут плохо. Затем она снова попыталась крутить солнце, но опять неудачно. Степан догадался, почему у нее не получается. Он жестом показал, что вниз надо идти рывком и резче, Ингеборг поняла и повторила упражнение. Теперь ей удалось перекрутиться два, потом три раза подряд, и, соскочив на землю, она на радостях захлопала в ладоши.

Степан тоже, правда бесшумно, захлопал в ладоши, но тут послышался скрип шагов на крутой лестнице, и это вернуло его к действительности. Он отпрянул от окна и задернул занавеску.

— Что так рано поднялись? — спросил замполит шепотом, чтобы не разбудить спящих.

— Не спится, товарищ капитан, осмелюсь доложить!

— Что значит не спится?! Солдат обязан спать в отведенное для сна время. Поняли?

— Так точно!

Петренко подошел к окну, чтобы поправить занавеску, второпях неплотно задернутую Степаном, и вдруг тупо уставился на Ингеборг, которая продолжала делать какие-то знаки. В первый момент он хотел было накричать на нее или погрозить кулаком, но вовремя спохватился, ибо это как раз и могло быть расценено как контакт с представителем капиталистического государства.

— Это что еще такое? — капитан подозрительно посмотрел на подошедшего к окну Степана.

— Осмелюсь доложить, товарищ капитан, но мне кажется, что девчонка пытается наладить связь с вами. Наверно, вы ей понравились.

Петренко побагровел.

— Со мной?!

— Так точно! Она на вас смотрела, осмелюсь доложить, — разговаривая с Петренко, Степан, как всегда, не мог удержаться от швейковского лексикона. — А девчонка красивая, правда, товарищ капитан?

— У меня жена есть, — отчеканил замполит, но сразу же опомнился, что говорит солдату лишнее, и перешел на официальный тон.

У замполита действительно была жена, красивая пустая женщина, которая приезжала на заставу в прошлом году, прожила около месяца и уехала в город. Так и остался капитан соломенным вдовцом, питался в столовой, когда никого из солдат там не было, и жил в двух комнатах, пустых и неуютных, с массивной двухспальной кроватью.

Возможно, это было лишним, но пограничники в разговоре не обходились без того, чтобы не рассказать друг другу что-либо новое про Ингеборг и не похвастаться, кто и когда «засек» ее, а сделать это не представляло труда, потому что дом Тора стоял открыто и к тому же все сутки светило солнце.

Меньше всего говорил об Ингеборг Степан и часто резко пресекал разговоры, когда кто-либо допускал нетактичность по отношению к норвежке. Но чем меньше Степан говорил о ней, тем чаще и больше оставался с ней в своих думах и тем отчетливее осознавал, что она ему нравится. Степану доставляло удовольствие смотреть на нее, когда она по утрам бежала умываться к речке, как чистила зубы и полоскала горло, запрокинув голову. Степан выходил во двор и смотрел.

В таком небольшом и дружном коллективе, как пограничная застава, трудно скрыть что-либо друг от друга. Ребята, конечно, поняли что к чему и стали беззлобно подтрунивать над Степаном, но он не обижался и лишь, чуть улыбаясь, слушал их простодушную болтовню.

Однажды Ингеборг выкатила из сарая свой трескучий мотоцикл и умчалась, не забыв помахать рукой не столько деду с бабкой, сколько пограничникам, тем, что были во дворе и незаметно наблюдали за нею. Норвежка не появлялась три дня, и эти три дня Степан ходил сам не свой.

Все, что происходило с ним, было нелепо и лишено здравого смысла, ибо никакая другая любовь не могла быть столь платонической, лишенной даже малейшей надежды на счастливый конец, чем эта. Он всячески сопротивлялся своему чувству, но оно от этого не угасало, а напротив, ширилось, пока в один прекрасный момент он не понял окончательно, что произошло нечто серьезное и важное в его жизни.

Порой Степану казалось, что он знает Ингеборг уже много лет, чуть не с детства. Это было странное ощущение, когда все происходило как во сне, вне реального мира и реальных событий, которыми жила застава. Степан тоже жил ими и одновременно жил какой-то другой, своей жизнью, в которой дарила и правила норвежская девушка с выдуманным им самим именем Ингеборг. Он великолепно понимал, что не в силах изменить ход событий, что его желания беспочвенны и недостижимы, и в то же время не мог отказаться от них, от молчаливого и благоговейного отношения к норвежке.

Она вернулась неожиданно. Степан косил траву около самой границы. Было на заставе свое маленькое хозяйство — две коровы, лошади и козы, и в погожие летние дни все свободные от службы солдаты заготовляли сено — обкашивали маленькие поляны среди камней, а потом долго сушили накошенное на вешалах, как это делал у себя Тор.

Степан услышал нарастающий треск мотоцикла и увидел, как на полном ходу мчалась с горы Ингеборг. Дорожка тут вилась вдоль самой речки, приближаясь к тому месту, где он работал. Ингеборг заметила его, резко затормозила и подбежала к берегу.

— Здравствуйте... — неожиданно сказала она по русски с каким-то удивительно приятным и незнакомым акцентом.

У Степана замерло от радости сердце.

— Здравствуйте! — ответил он, забыв о том, что не вправе отвечать ей, что по уставу, по закону полагается вести себя совсем не так.

Сейчас он видел только Ингеборг, чужую красивую девушку с раскрасневшимся от ветра загорелым и улыбающимся лицом. Никогда до этого он не видел ее так отчетливо и близко и никогда она ему не казалась такой чудесной, как сейчас. Там, у заставы, река была куда шире, чем здесь, да и Степан не мог, не смел приблизиться к Ингеборг на такое расстояние, как приблизилась она, легко и весело, нарушая суровые законы границы. Сейчас он различал цвет ее глаз, не голубой, а голубоватый, как высокое и бледное северное Небо над головой, выбившиеся из-под берета белесые волосы и трогательные ямочки на щеках, державшиеся все время, пока она улыбалась.

— Здравствуйте... — повторил он. — Вы знаете русский?

— Учусь. Осло. Университет. Отделение русского языка, — она сложила рупором ладони, чтобы перекричать шум бегущей по камням воды.

— Чудеса прямо! — скорее для себя, чем для нее пробормотал Степан.

— Что вы сказали? — не поняла Ингеборг.

Степан махнул рукой.

— Это я просто так...

— Мне нужен практикум... Хочу говорить с вами.. По-русски.

— Говорить? Где ж это мы с вами будем говорить? — он растерянно улыбнулся, все еще не понимая, не осознавая, что он не должен делать то, что делает, а тем более договариваться о встрече, что так нельзя, и надо, как наказывал замполит, не замечать человека «с той стороны» или же демонстративно уйти от него. «А собственно, зачем уходить? — мелькнула крамольная мысль. — Разве я сделал что-либо плохое, ответив норвежке?»

— Я буду возле сосны, которая растет на нашей стороне. Там самая узость речки, — медленно и тщательно произнесла Ингеборг.

— Самое узкое место, говорят по-русски, — машинально поправил Степан, отчетливо представив себе корявую приметную сосну на том краю сузившегося: русла.

Ингеборг обрадовалась и старательно повторила.

— Самое узкое место. Возле сосны... Около сосны. Рядом сосны. Вблизи сосны. Подле, бок о бок сосны — синонимы. — Она засмеялась. — Я там всегда, нет, часто буду.

— О чем же мы будем говорить с вами? — он спросил это просто так, лишь бы она не ушла, а постояла с ним еще хоть минуту.

— О любви! — Ингеборг вдруг заразительно и вызывающе засмеялась.

Степан недоверчиво улыбнулся.

— Так сразу и о любви?

— Да. О любви с первого... — она замялась, — с первого глаза... Нет! С первого взгляда. — Ингеборг шумно обрадовалась, что нашла нужное слово и исправила ошибку, — может быть, я в тебя влюбилась с первого взгляда. Так бывает? Да?

От неожиданности и радости у Степана защемило сердце. Он понял, что Ингеборг шутит, балуется, не подозревая, как много отдал бы он за то, чтобы это было правдой.

— Может быть, я в тебя тоже влюбился! — крикнул он, облизывая губы и стараясь выдержать ту же шутливую интонацию в голосе.

— Тогда иди сюда, ко мне! — Ингеборг поманила его пальцем.

— Ты с ума сошла! Я не могу...

— Тогда я к тебе приду.

Степан опомнился.

— Это тоже нельзя!

— А если я все-таки приду к тебе?

— Я стрелять буду.

— В меня или в воздух?

— Сначала в воздух, потом в тебя.

Она вздохнула, — значит, мы так на разных берегах и будем любить друг друга?

Степан не ответил, да Ингеборг и не ждала должно быть ответа: расхохоталась на всю границу, завела мотор, вскочила на мотоцикл и умчалась.

Только теперь Степан понял, что с ним случилось нечто необыкновенное, что отныне у него есть тайна ото всех, которую он должен, но не в силах нарушить, не в силах покаяться, рассказать обо всем майору или даже Борису, своему лучшему дружку на заставе. Он попробовал себя мысленно казнить за случившееся, за совершенный проступок, но не мог, ибо что-то другое, более сильное и могучее, поднималось из глубины к горлу и это что-то всего более напоминало радость, граничащую с восторгом.

Он долго и неподвижно стоял, опершись руками о косовище, и смотрел в сторону, куда уехала Ингеборг. Работать не хотелось. Он вяло прошел полоску, зазубрил о валун лезвие, потом неторопливо и без интереса отбивал его, точил на бруске, все время думая об Ингеборг и о том, что будет дальше.

Начальник заставы говорил как-то, что нигде в Заполярье не растут сосны, а вот на Кольском полуострове, обогреваемом Гольфстримом, выживают даже на шестьдесят девятом градусе северной широты.

Степан хорошо знал ту сторону, сосну Ингеборг, как он мысленно называл ее теперь. Знали ее все на заставе, потому что на нашей стороне не было поблизости таких крупных деревьев. Особенно хорошо выделялась она зимой при полной луне, когда вокруг лежал незапятнанный, отливающий синью снег. На крутых склонах сопок, на стоящих торчком камнях снег почти не задерживался, разве что на верхушках, и от этого все вокруг выглядело пестро даже в снежную и вьюжную зиму. Сосна первой оповещала о приходе весны: вокруг ствола снег таял раньше, чем по соседству это оживали, бродили в волокнах дерева теплые соки. Весна в этом краю наступала стремительно, день тоже нарастал непривычно быстро, и тогда с веток сосны свешивались искрящиеся на солнце сосульки. Они слезились, таяли, роняли капли, пока не растапливались, не превращались в пар и воду чистейшие снежные подушки, всю зиму лежавшие на зеленых лапах.

Вокруг Новозыбкова тоже росли сосны, правда, не корявые, как эта, не кривобокие, а мачтовые, словно выверенные по отвесу, но все равно и норвежская сосна щемяще и сладко напоминала Степану о родных краях. А теперь и об Ингеборг.

Наш берег в этом месте был пологий и голый. Первобытная, кое-как проложенная дорога огибала речку метрах в ста и шла дальше на север вдоль границы. Пестрели лишайники на валунах, в низинах ядовито и ярко зеленели мхи, а из щелей в камнях, прикрывавших болото, протискивались тщедушные стволики полярной березки.

Лишь через два дня Степану удалось побывать возле сосны: подошла его очередь идти в дозор на тот участок границы. Эти два дня Степан почти не видел Ингеборг, наверно она сдержала свое обещание и ждала его там. Это тревожило и радовало Степана, хотя он, как и в день встречи с нею, не знал, как ему вести себя и что вообще с ним будет.

В дозор он шел с Борисом, тем самым, который лучше всех на заставе умел крутить солнце. Как всегда, прежде чем отправиться на службу, Борис доложил начальнику заставы, проговорил заученной скороговоркой о том, что пограничный наряд в составе рядовых Замятина и Панкратова готов к охране государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Как всегда, майор, козырнув, сказал свое обычное «Можете выполнять!» и они быстро, каким-то особенным, выработанным на границе шагом, спорым и деловым, вышли за ворота (несмотря на полное безлюдье вокруг, ворота все же построили) и пошли дальше хоженой и перехоженой дорожкой, именуемой в обиходе пограничной тропой.

Тропа петляла между диких скал, взбиралась на сопки, пересекала ручей — через него перебирались по кладкам — и выводила к линии связи, к кособоким коренастым столбам, гудевшим на ветру. Путь был нелегкий. За четыре часа им надо было пройти километров семь в один конец и столько же в другой, не считая петель, подъемов и спусков, заметно увеличивавших это расстояние. Только в одном месте дорога шла более или менее ровно — у берега речки, где росла на норвежской стороне та сосна.

Но до сосны еще было далеко, и они двигались все тем же размеренным шагом, переговариваясь и поглядывая по сторонам, а всего более наверх — не повредил ли кто телефонные провода. Этим самым «кто» мог быть ветер, свалившийся с кручи камень, полярная куропатка, ударившаяся о провод и замкнувшая его, и мог быть кто-то чужой, о котором так настойчиво напоминал пограничникам капитан Петренко.

Но пока вокруг ничто не нарушало спокойствия. Между прочим, Степан давно решил про себя, что в наши дни, когда в страну ежедневно приезжают сотни иностранных туристов, только круглый идиот станет пересекать границу тайком, рискуя попасть под пулю. Куда проще сделать это в купе международного вагона или же в собственном автомобиле. Километрах в ста от их заставы, южнее как раз есть такой КПП — контрольно-пропускной пункт, через который переезжают к нам из Норвегии разные иностранцы, большей частью скандинавы.

Дорогой они изредка переговаривались. Борис что- то рассказывал, спрашивал, Степан же отвечал коротко и невпопад, думая о том, увидит он Ингеборг или нет. До условного места был час хорошего ходу, но сосна открывалась раньше с вершины сопки, и Степан с замиранием сердца бегом взобрался на нее, стараясь зачем-то обогнать товарища. Но тот не отставал, и они одновременно вышли на гребень и заметили Ингеборг.

— Смотри-ка, — удивился Борис. — Что она тут делает?

— Загорает, — не своим голосом ответил Степан.

Ингеборг была в пестром купальничке — набедренной повязке, как за малостью использованной материи называли на заставе ее трусики, и лифчике, сшитом столь же экономно.

— Ой, да она машет кому-то! Тебе, наверно...

«Этого еще не хватало, — с тревогой подумал Степан. — И зачем это она?» Он нарочно чуть поотстал от Бориса и как можно ласковее погрозил ей головой — медленно покачал из стороны в сторону. «Ну вот, снова контакт, — вздохнул Степан, — а что делать?» Ингеборг поняла, едва заметно кивнула ему, будто глянула вниз, уселась на камень и включила транзистор. Ветер дул с той стороны, и стала слышна какая-то русская песня.

— Москву поймала... Ай да девка, ай да Ингеборг! — пришел в шумный восторг Борис.

— Помолчи. Дай послушать. Да это и не Москва, наверно. Лещенко поет.

— А кто этот Лещенко?

— Был тенор такой. Эмигрант. Белый.

— Тогда, может, и слушать не стоит?

— Конечно... Вата у тебя есть?

— Зачем?

— Уши заткнуть.

Борис обиделся.

— Да ну тебя...

Сосна росла совсем близко, внизу, но, чтобы добраться до нее, надо было обогнуть сопку. Степан остановился.

— Может, напрямик махнем? — спросил он.

— Круто больно.

— Ну и что... Не впервой.

Они стали спускаться по гулкой осыпи, по шевелящимся под ногами скользким каменным плитам.

— Чего это она пришла сюда? — ни с того ни с сего спросил Борис. — На заставу о твоей докладывать будем? — «о твоей» означало об Ингеборг.

— Можешь докладывать, — сердито буркнул Степан.

Теперь до них снова доносился голос, на этот раз женский, и снова раздавалась русская старинная песня, незнакомая Степану. Он прислушался и вдруг улыбнулся.

— Это она поет, понимаешь?.. Она!

— Ингеборг?

— Ну да. Это ее голос.

— А ты откуда знаешь ее голос? Слышал, что ли?

Степан смутился.

— Так мне кажется.

Они наконец выбрались на дорогу, теперь уже совсем близкую к речке, к сосне и к Ингеборг, и пошли медленнее, одергивая гимнастерки и поправляя свои зеленые фуражки. Ингеборг тоже их увидела, замолчала и выжидающе повернулась к ним лицом. Рядом на камне лежало ее платье, транзистор и фотоаппарат.

— Границу фотографировала, что ли... — сказал Борис.

— А ты видел? — Степан сухо усмехнулся.

Он встретился взглядом с Ингеборг. Этого не надо было делать, но он не удержался и чуть заметно улыбнулся ей, сам не замечая этой улыбки, совершенно непроизвольной и естественной в любой другой обстановке, кроме этой. Больше того, он повел головой в сторону Бориса, как бы напоминая, что он не один, объясняя свое поведение, и было это опять же совершенно безотчетно, даже против его воли. Ингеборг тоже улыбнулась и махнула рукой, но на этот раз ни Степан, ни Борис не ответили ей, будто ничего не заметив.

— Трава густая, — сказал Степан громко в надежде, что Ингеборг услышит его. — Пора косить.

— Ишь чего захотел. Губа не дура, — Борис добродушно усмехнулся. — Ты думаешь, она все время тебя тут ждать будет?

— Тише, пожалуйста!

— Боишься, услышит? Да она по-нашему ни бельмеса не смыслит.

— Ладно, помолчи!

Они, не торопясь, куда медленнее, чем обычно, прошли берегом до того места, где дорога снова поворачивала за сопку. Степан оглянулся, Ингеборг стояла и смотрела в их сторону.

— А фигурка у нее на все сто! Видел? — подмигнул Борис.

— Глупый ты, Борька, — невесело отозвался Степан. — Фигурка. Глаза. Голос... Все не наше, все чужое. Мы на этой стороне, она на той. А между нами — черта, — под влиянием минуты он чуть было не признался во встрече с Ингеборг, но вовремя спохватился: «Зачем, еще сболтнет кому сгоряча, разговоров не оберешься».

Дорога снова увела их на крутую сопку, откуда уже не было видно сосны, но открывался другой вид — на нежилой, давно заброшенный дом. Пограничники наблюдали и за этим домом, но никто из них ни разу за последние годы не заметил в нем ни одной живой души. Разноцветные стекла веранды покрылись пылью, деревянные перила и ступени крыльца позеленели от плесени, а на крыше между рыжими черепицами поднялась тоненькая березка. Чуть поодаль виднелось такое же заброшенное угрюмое кладбище — несколько десятков могил под черными замшелыми крестами.

Дом этот пользовался у пограничников недоброй славой, наверно потому, что они знали его печальную историю. Принадлежал он какому-то разорившемуся промышленнику, бывшему владельцу шахты, который устроил в нем пансионат для безнадежно больных туберкулезом. Там они доживали свой короткий век и заранее оплачивали похороны. Их не лечили, считая, что в этом не было смысла, и кроме хозяина жили там врач, три служанки да столяр, делавший по мерке гробы. Потом что-то случилось, и промышленник закрыл свое заведение похоронил последнюю пациентку и уехал вместе со своими помощниками. С той поры дом стоял пустой.

Не только по привычке, но и по обязанности Степан посмотрел на него, скользнул равнодушным взглядом, заранее зная, что он увидит, и вдруг остановился удивленный. Дверь, которую он всегда привык видеть плотно затворенной, была чуть-чуть приоткрыта. Кто сделал это? Ветер? Зверь? Хозяин? Нет, пожалуй, не он. Если бы вернулся хозяин, он либо распахнул бы дверь настежь, либо прикрыл бы ее за собой, но не оставил бы приоткрытой, как сейчас.

Борис тоже все увидел, заметил. Не сговариваясь, они быстро зашли за камень, сели и стали наблюдать. Казалось бы, что за дело этим двоим, до чужого дома на чужой стороне? До приоткрытой чуть-чуть двери? Но на границе нет мелочей и незначительных фактов, там все важно и все достойно внимания.

— Может, твоя Ингеборг? — спросил Борис.

— Не знаю...

Они устроились поудобнее и замолчали. В затишье заметно припекало солнце, клонило ко сну.

— Смотри, там кто-то есть! — Степан схватил товарища за руку.

За цветными стеклами веранды почти незаметно продвинулась вперед и остановилась размытая тень крупного человека, наверно, мужчины.

— Следит за нами, что ли... — сказал Борис.

Тень не уходила, не двигалась.

Им почему-то стало не по себе, хотя сама эта тень еще не означала ничего опасного для них. Всегда было спокойно на участке первой заставы, да и зачем было нарушать это спокойствие, если сто километров южнее через КПП спокойно проезжали иностранные машины? И все же...

— Пойду на связь. А ты тут понаблюдаешь, — почему-то шепотом сказал Борис.

— Есть понаблюдать!

Пригнувшись так, чтобы его не могли увидеть из дома, Борис сошел с тропы вниз, и Степан слышал, как шуршали под ногами потревоженные каменные плиты. Потом все смолкло, кроме тревожно попискивавших птиц: где-то рядом были их гнезда.

Тень в окне стояла неподвижно, будто неживая. В бинокль Степан хорошо видел пыльные разноцветные стекла, облупившуюся краску на рамах и злополучную приоткрытую дверь. Он подумал, что дверь должно быть сильно осела от времени и незнакомец дернул ее изнутри как раз в то время, когда они с Борисом показались на вершине сопки. Закрывать ее он не рискнул, чтобы не привлечь внимания пограничников. Да и щель была достаточно узка, и тот, кто проник в дом, мог рассчитывать, что ее не заметят. «А может быть, все это чепуха, — подумал Степан, — плод воображения, и все не так сложно, как кажется: просто в дом забежала на минутку Ингеборг....»

Он снова с нежностью подумал о ней, представив ее такой, как там, по ту сторону черты — в набедренной повязке, загорелую и стройную...

В этот миг Степан увидел ее наяву. Ингеборг шла по дорожке, но вдруг резко остановилась, глянула на дом, потом на границу, на ту сопку, где он наблюдал за ней, однако дальше не пошла, а круто повернулась и, как показалось ему, озабоченно и торопливо зашагала обратно. Степан инстинктивно перевел в ее сторону бинокль, всего на секунду-другую, но, когда снова посмотрел на окно веранды, тени уже не было. Напрасно он напрягал зрение, обшаривал глазами окна, дверь, тропинки вокруг — незнакомец как в воду канул. Он или перебрался в задние комнаты и теперь спокойно сидел там, издали наблюдая за пограничной тропой, или же вообще ушел черным ходом — завернул за сопку и был таков.

К докладу Бориса на заставе отнеслись внимательно, однако сенсации из этого не сделали. Правда, майор приказал срочно оборудовать скрытый пост наблюдения напротив заброшенного пансионата, а также внимательнее следить за семьей Тора, не появится ли тут новый человек. По убеждению начальника заставы Тор не мог не быть в курсе событий, которые происходили в районе его усадьбы. К северу по всей границе не было больше жилого дома, кроме дома Тора и Кирсти. Не было на той стороне и заставы до самого фиорда — лишь изредка наши замечали медленно идущих вдоль берега норвежских пограничников в куртках цвета хаки, массивных ботинках и в фуражках с большим козырьком. Что же касается повседневных обязанностей: блюстителя порядка, то здесь их выполнял, должно- быть, сам Тор: иногда он появлялся с национальной повязкой на рукаве своего сугубо штатского свитера.

Наблюдения за бывшим пансионатом не дали, однако, ничего нового. Снова в доме никто не подавал признаков жизни. Дверь так и оставалась приоткрытой, никто не дотрагивался до позеленелых перил и не протирал пыльных стекол веранды.

И все же происшествие, хотя и незначительное на первый взгляд, почему-то тревожило Степана. «Может быть, прав капитан Петренко, — думал он, — и на границе все не так просто, не так спокойно, как кажется, может быть, там неусыпно действуют темные силы и одной из этих темных сил является Ингеборг, которую сюда специально подослали...» Он отгонял от себя ату мысль, казавшуюся ему противоестественной, нелепой, По проходило время и она снова напоминала ему о себе. Тогда он жмурился, представлял в своем воображении Ингеборг с ее чистыми, невинными глазами цвета северного неба, слышал ее голос, в котором не было ровным счетом ничего коварного, подозрительного, и с облегчением вздыхал, освобождаясь от подозрений.

Иногда он видел Ингеборг из своего окна. Она почему-то перестала заниматься на турнике, крутить солнце, а лишь быстро делала гимнастику, стремительно бросалась, повизгивая, в ледяную воду, после чего ее не замечали на усадьбе Тора до следующего утра. К большому удовольствию капитана Петренко Ингеборг перестала усаживаться на камень перед заставой и смотреть на спортплощадку, прикрыв от солнца глаза ладонью.

Все это тоже смутно тревожило и печалило Степана.

Каждому пограничнику за то, что он не знал покоя ни в будни, ни в праздники, полагался в месяц один свободный от нарядов день. Дали такой выходной и Степану, но, как всегда, старшина Гаркуша попытался посягнуть на этот день — слишком много хозяйственных дел надо было решить, и притом не когда-нибудь, а немедленно. Степан на этот раз не спорил, но попросил, чтобы его послали косить к сосне. Трава там густая, высокая, скоро начнет сохнуть на корню, давно пора ее убрать, а то в сене не останется витаминов.

Бориса при этом разговоре не было, а старшина сразу согласился, — боялся, как бы Степан не передумал — выдал ему косу, продукты со склада и сказал, чтобы Степан не возвращался на заставу, пока не выкосит весь лужок.

— Оружие с собой возьми, — сказал старшина.

— А зачем? Никогда на покос не брали.

— Приказ начальника заставы.

Степан торопился: два раза перешел вброд бурный ручей, сполз, используя пятую точку опоры, с крутого обрыва, все время спрямляя дорогу и оставляя в стороне петлю, которую здесь делала пограничная речка. Он отгонял от себя неприятные мысли, например, зачем майор приказал брать автомат на покос, или о незнакомце в заброшенном доме, и чем меньше оставалось до цели, тем эти мысли становились расплывчатее, теряли остроту, уступая место другим, более приятным и радужным. Теперь он думал только об Ингеборг. В конце концов он решил, что не будет разговаривать с ней, а лишь смотреть, как она загорает, и то не откровенно, а искоса, поглядывать на нее, будто случайно — и в этом тоже будет свое очарование, и никто его не сможет упрекнуть потом, даже капитан Петренко.

Ингеборг на месте не было.

Степан не поверил сначала своим глазам. Он пошарил взглядом по чужому берегу, по камням, где она тогда загорала, по склону круто спускавшейся к речке сопки и не заметил ни платья, ни транзистора, ни фотоаппарата. Ничего! Степан опешил, настолько это было для него неожиданно и удивительно. Все время, все эти дни, всю дорогу сюда он думал о встрече, может быть опасной, рискованной и уж во всяком случае запретной, что отнюдь не мешало ему ждать ее тем сильнее, чем ближе он подходил к сосне, и вдруг убедился в том, что все рухнуло и никакой встречи не будет, — что может быть печальнее!

Другого ничего не оставалось, как приняться за дело. Степан обошел покос, скупо пахнувший разнотравьем, — неожиданный островок луга среди камней, примерил мысленно, откуда сподручнее начинать, чтобы, работая, все время видеть противоположный берег, и пошел. Послышался звонкий посвист металла на два голоса, один в воздухе, высокий и резкий, другой, когда лезвие срезало траву — жих-жах... жих-жах....

Степан вспомнил свой Новозыбков, дом на окраинной улице с большим садом, полого спускавшимся к речушке на дне ложка. Вместе с отцом каждое лето он выкашивал этот ложок, вернее неширокую полоску, которую отводил им в пользование горсовет. Они шли вместе, отец впереди, сын немного сзади, и всегда косили на зорьке, пока держалась роса, и еще потому, что отец к восьми утра уходил на завод. Часов в семь раздавался звонкий голос матери, еще молодой, не потерявшей свежести: «Работники! Снедать пора». Мать стояла вверху, на бугре, раскрасневшаяся от печного жара.

Была она родом из Западной Белоруссии и часто употребляла слова, казавшиеся Степану деревенскими, простецкими, которых он почему-то стыдился, когда она так говорила на людях, вроде вот этого «снедать» вместо «завтракать». Отцу же, напротив, нравилось, когда она путала два языка, это напоминало ему молодость и те дни, когда он впервые встретился с будущей матерью Степана. Было это тоже на границе, в 1939 году на тихой речке Случь, отделявшей СССР от Польши. За речкой виднелась белорусская деревушка; деревянные избы, крытые почерневшей соломой, и узкие полоски земли, спускавшиеся с косогора — крестьянские наделы. На одной из таких полосок, самой узкой, и приметил отец Степана девушку; как увидел ее со своего погранпоста в трубу, так и влюбился с первого взгляда. Тоже шутили над ним товарищи, корили, кое-кто пытался даже обвинить его в измене родине, однако впустую. Когда семнадцатого сентября наши войска перешли границу, все жители деревушки прибежали на заставу — обнимали наших бойцов, плакали, пели песни, плясали... Тут они и познакомились.

Степан невесело усмехнулся аналогии, сходству положений — отца и своего, — в которых было и весьма существенное различие: Западная Белоруссия, как известно, стала советской, чего никак не скажешь о Норге... Да, разница.

Размышляя, Степан не сразу заметил, как вдали показалась худенькая фигурка Ингеборг. Он увидел ее, когда она была уже совсем близко, и тотчас забыл о своем намерении не напоминать о себе ничем, а лишь искоса, исподтишка посматривать в ее сторону, забыл обо всем этом и, положив наземь косу, повернул к Ингеборг лицо, невольно расплывшееся в широкой восторженной улыбке. Но Ингеборг лишь повела глазами, предостерегающе приложила палец к губам и прошла, торопясь, налево — к дому Тора.

Степан ничего не понял. Улыбка сбежала с его лица и он инстинктивно потянулся к автомату, лежавшему на камне. Что случилось? Чего он должен опасаться? А может быть, Ингеборг просто-напросто разыгрывает его, чтобы, притаившись где-либо по соседству, посмотреть, посмеяться над трусостью русского пограничника?

И все же он верил Ингеборг. Было в ее взгляде, в жесте что-то абсолютно искреннее, правдивое, и не было никакой рисовки и фальши в выражении ее встревоженного лица. Но почему она ни слова не сказала ему, а прошла молча?.. Он решил ничем не выдавать своей тревоги, опять взялся за косу, по работал медленно, оборотясь в сторону границы и прислушиваясь. Редкая для таких широт тишина стояла вокруг. Не шелохнулась хвоя на сосне, не качалась ни одна травинка, изморенная зноем, и в этой тишине с особой отчетливостью слышалось, как звенели, пели на тончайшей ноте комары да жалобно попискивали ржанки.

И тут Степан заметил, как еле-еле зашевелился на том берегу густой кустарник полярной ивы, будто прошел по нему легкий ветерок, встрепенулась белесая листва и замерла. Кто-то осторожно пробирался за кустами, и этот кто-то явно не хотел чтобы его видели русские.

«Вот чего боялась Ингеборг», — сказал себе Степан. Наверно, она знала про того, кто только что прошел, крадучись, за кустами ивы; возможно, он давно засел там, наблюдая за нашей стороной, и об этом предупреждала пограничника норвежка. И он снова с нежностью, к которой прибавилась тревога, подумал об Ингеборг.

День подходил к концу. Правда, солнце стояло все еще высоко, но часы показывали девять вечера, и Степан решил, что пора возвращаться на заставу. Последний раз он посмотрел на луг. Накосил он немало, хотя мог бы накосить и побольше, если б все было спокойно у сосны на той стороне. И мог бы накосить меньше, если б все время там была Ингеборг и задавала ему свои смешные вопросы — о любви и будет ли он стрелять в нее, если она вздумает перейти границу. Девчонки всюду одинаковые, что наши, что норвежские... Старшина тоже останется недоволен, приедет сюда завтра на коне проверить, что сделал Степан, а вечером, как всегда, упрекнет, мол, больше загорал Панкратов, чем косил траву. В другой раз Степана бы это огорчило, но сейчас показалось мелким и не заслуживающим внимания.

Он натянул нагретую на солнце гимнастерку, вскинул на плечо косу, взял автомат и в этот миг услышал, как у его ног что-то ударилось, цокнуло о валун. Он вздрогнул, почему-то подумал, что это пуля, но увидел плоскую небольшую гальку с привязанной к ней крест- накрест бумажкой: кто-то швырнул ее через речку с противоположного берега. Степан глянул туда и увидел, как убегала по тропинке Ингеборг. Он чуть не крикнул ей сгоряча, но вовремя спохватился, обождал несколько минут, пока она не скрылась, а потом поднял камешек и отвязал бумажку.

На ней было написано по-русски: «Надо быстро говорить с твой начальник. Очень. Есть нехорошее дело. Виктория».

Он быстро спрятал в карман записку, шпагат, камень и зашагал напрямик к дому.

— Ну что там у тебя? — устало поинтересовался майор, когда Степан, запыхавшись, спросил разрешения войти.

— Экстренное дело, товарищ майор.

Начальник заставы махнул рукой на стул.

— Садись, раз экстренное.

В кабинете Степану все было знакомо до мелочей. И этот самый стул, стоящий в ряду с четырьмя другими, письменный стол у окна, сейф, диван, шкаф с зеленой фуражкой начальника на нем, портрет Дзержинского и задернутая синей шторой карта того участка границы, который охраняла их застава. На столе, рядом со стопкой газет стоял телефон и пузатый графин с крепким холодным чаем. Время от времени Иван Архипович наливал питье в стакан и отхлебывал.

Еще по дороге на заставу, — впрочем, никакой дороги не было, а были нагромождения камней, хаос плит, топи горной тундры — Степан решил не просто отдать записку, а рассказать майору обо всем, кроме, может быть, совсем ненужных на его взгляд деталей вроде «любви с первого глаза». Он понимал, что признается задним числом, что совершил проступок (если не больше!), не доложив о встрече с Ингеборг сразу, так сказать по горячему следу, но Ивану Архиповичу он мог покаяться в этом своем грехе без страха, надеясь, что всем остальным с лихвой искупил вину.

Начальник заставы ни разу не перебил Степана, не задал ни одного вопроса. Он разложил перед собой на столе записку, камень, шпагатик и долго молча изучал эти предметы. Потом посмотрел бумагу на свет, сказал, что бумага и карандаш норвежские, что писана записка в сильной спешке, что бечевка перекушена зубами, а галька взята с берега пограничной реки. Лицо его было серьезно, взгляд сосредоточен, движения рук неторопливы.

— Думаю, что норвежке надо верить, — подытожил свои размышления начальник заставы.

— А как же иначе, товарищ майор! — искренне удивился Степан. — Я, например, ни на йоту не сомневаюсь!

Иван Архипович сдержанно улыбнулся и задумался.

Замполит вошел в кабинет без стука, спросил: «Не помешаю?» и, кивнув поднявшемуся с места Степану, чтобы тот сел, остановился у стола, разглядывая разложенные там предметы.

— Я как раз хотел пригласить вас, Владимир Тарасович, — сказал начальник заставы. — Познакомьтесь, — он кивнул на бумагу. — Переброшена оттуда через речку.

— Оттуда?!

Лицо капитана вытянулось. Он взял записку и долго, очевидно не один раз, читал ее, шевеля губами.

— Понятно, — протянул он наконец. — Кто эта самая Виктория? Установлено?

— Думаю, что знакомая нам норвежка, которая гостит на хуторе Тора.

Капитан криво усмехнулся.

— И которую с чьей-то легкой руки окрестили Ингеборг... Понятно.

— Очень рад, что вам понятно. И что именно?

— Что все это либо провокация, либо обыкновенная чепуха. Взбалмошной девчонке захотелось побывать на советской заставе. С жиру бесится! Подобные факты, как вы знаете, уже имели место. На восемнадцатой, если не ошибаюсь.

— Разрешите обратиться к товарищу капитану? — Степан посмотрел на майора. — А если это все-таки не провокация, а сигнал, товарищ капитан?

— Какой именно, Панкратов?

— Что возможно нарушение границы.

Замполит смерил Степана строгим взглядом.

— Нарушение границы в условиях сопредельного капиталистического государства, к тому же входящего в НАТО, всегда возможно. Я говорил и буду говорить об этом. Тут вы правы. Но при чем здесь записка?

— В записке, осмелюсь доложить, сказано о срочном и неприятном для нас событии, всего вернее о подготовке к нарушению границы.

— Ну, так знаете ли можно до чего угодно домыслить! Нужны факты, — капитан снисходительно улыбнулся. — Вы еще слишком мало служите, Панкратов.

Майор перебил его.

Мне кажется, капитан, Что записку Нельзя оставить без внимания и вариант Панкратова отнюдь не исключается.

— Иными словами, вы полагаете, что Ингеборг, или как ее там, Виктория, вот так, ни с того ни с сего решила выдать нам своего же норвежца! Какая сознательность!.. А если она сама шпионка и хочет пробраться на заставу с целью разведки?

Майор отпил глоток чаю.

— И все-таки вариант Панкратова меня привлекает.

— Это же несерьезно, Иван Архипович! — капитан для пущей убедительности широко развел руками.

— Почему, Владимир Тарасович?

— Отвечу!.. Ну вот вы, Панкратов. Предположим, что вы не военнослужащий, а просто житель, лесник например, и живете вблизи границы. Вы заметили на нашей стороне какое-то подозрительное лицо. Больше того, Панкратов, вы убедились в том, что означенное лицо готовится совершить переход границы. Скажите, что бы вы предприняли в данном конкретном случае?

Степан не задумывался.

— Пошел бы на заставу и рассказал о своих подозрениях.

— Совершенно верно. Пошли бы на свою заставу и рассказали бы... А что делает Ингеборг, или как ее там, Виктория? Она, если верить вашей версии, почему-то предупреждает не своих, а наших! Очевидная чепуха. Это равносильно тому, если бы вы стали искать связи не с советскими, а с норвежскими пограничниками. Где ж тут логика?

Степан оторопел. Логики вроде бы и верно не было, и он растерялся, не зная, что ответить.

— Молчите? — капитан улыбнулся, и в его улыбке чувствовалось обидное превосходство. — Вот так, Панкратов... Прежде чем строить предположения, надо подумать. И крепко!

Майор понимал, что его заместитель расправлялся сейчас не столько со Степаном, сколько с ним, начальником заставы. Капитан искренне считал, что Иван Архипович слишком добр, даже мягкотел, что ему пора бы и в отставку, а он все тянет, занимает место, которое мог бы занять он, Петренко, и что майор отстал от жизни и свои отношения с подчиненными строит, мягко говоря, не таким образом, чтобы это укрепляло дисциплину и поднимало боевой дух заставы. Все это капитан не высказывал вслух ни в отряде, ни тем более в лицо майору, разве что в разговоре с начальством тяжело вздыхал всякий раз, когда заходила речь о майоре Дегтяреве.

— Человеческие поступки не всегда подчиняются логике, по крайней мере той, к которой мы привыкли, — сказал начальник заставы после некоторой паузы. — И кроме того, Владимир Тарасович, мы не можем игнорировать тот факт, что за рубежом есть и всегда были искренние друзья Советского Союза. Не только враги, но и друзья... Все! — он поднял телефонную трубку. — Дежурный, срочно вызовите «Пантеру».

Ночь прошла спокойно. Собственно, спокойствия как раз и не было, просто ночью ничего особенного не произошло.

После разговора с «Пантерой» начальник заставы приказал усилить наряды на трех участках границы. Он не делал секрета из записки Ингеборг — майор по- прежнему называл ее так, как привыкли называть пограничники.

Степан сразу стал героем дня. Его без конца расспрашивали: как он заметил записку, и говорила ли ему что-либо норвежка, и зачем она убегала от него. Степану было приятно рассказывать об этом, и он рассказывал.

С минуты на минуту на заставе ждали боевой тревоги. В отличие от прежних тревог, о приближении которых тоже всегда догадывались, эта тревога была совсем другой — настоящей, и совсем другим, настоящим было ее напряженное ожидание. С наблюдательного поста не спускали глаз с усадьбы Тора: не покажется ли Ингеборг.

Ингеборг не появлялась. Утром ее тоже не видели. Первый раз с тех пор, как она поселилась на границе, она не делала зарядки и не купалась. Возможно, тут была виновата погода, которая вдруг испортилась. Небо заволокли тучи, резко похолодало. Впрочем, такое уже случалось, но Ингеборг не изменила тогда своим привычкам.

На заставе притихли. Никто не отпускал острых шуток в адрес норвежки, как это бывало раньше. На нее как бы глянули другими глазами, как на своего человека, судьба которого стала волновать. Всех сильнее тревожился Степан, ему мерещилось, что Ингеборг уже нет в живых: ее убил тот самый негодяй, о котором она предупреждала.

Майор тоже нервничал, не ушел на ночь домой, а вздремнул у себя в кабинете, и то не больше часа, а потом тяжело шагал по двору, заметно прихрамывая. Он всегда начинал прихрамывать перед тем, как портилась погода, — это давали себя знать раны и контузии, полученные на фронте. Под утро он отправился на пост, откуда наблюдали за усадьбой Тора, и долго рассматривал в трубу знакомую до мелочей усадьбу. Уже говорилось, что Кирсти обычно вставала первой в пять часов по норвежскому времени, и он ждал этой минуты, чтобы увидеть, не нарушит ли сегодня старуха заведенный порядок. Ровно в пять Кирсти спустилась с крыльца и пошла с подойником в руке в свой красный сарай. Вслед за ней минут через пятнадцать обычно показывался Тор, он шел качать ручным насосом воду в бак, что стоял на чердаке дома. Но минуло двадцать минут, полчаса, а Тор не появлялся. Ночью его тоже не видели. Накачав бак. Тор обычно помогал жене выгонять коров, но сегодня этим занялась сама Кирсти. Она несколько раз посмотрела в сторону тропинки, что вела к пансионату. Очевидно, Кирсти кого-то ждала, и этот кто-то должен был вскоре прийти. Держалась Кирсти спокойно и работала, как обычно, без суеты.

Начальник заставы передал трубу сержанту и стал мысленно рассуждать. Ни Тор, ни Ингебоог не заболели, решил он, потому что, случись такое, Кирсти была бы встревожена и смотрела бы на дорогу, ведущую в поселок: только оттуда можно было ждать доктора. Ни Тора, ни внучки дома, пожалуй, нет иначе, почему работает одна старуха. Но ни Тор, ни Ингеборг не уехали в поселок, ибо велосипед стоит у крыльца, а мотоцикл ни разу за ночь не подал своего зычного голоса. Тор и внучка могли, следовательно, только уйти пешком, причем не в поселок, а куда-то еще, по всей вероятности в сторону заброшенного пансионата.

Майор тут же связался по телефону с постом, наблюдавшим за этим пансионатом, но дежуривший там Борис Замятин доложил, что ни в доме, ни вблизи от него ничего подозрительного заметить не удалось.

Часам к восьми наполз с севера туман: исчезла из глаз усадьба Тора. Мелкие холодные капли дождя ручейками текли по капюшону плаща, когда майор возвращался на заставу. «Нога вернее барометра», — невесело подумал он, с трудом одолевая скользкий спуск с сопки.

На заставу он пришел одновременно с нарядом возвращавшимся с самого северного участка, выслушал рапорт ефрейтора Симоняна («Признаков нарушения государственной границы не обнаружено»), спросил у дежурного, что нового («Спокойно, товарищ майор») и чуть поразмыслив, где перекусить — дома или на кухне, завернул на кухню, где сейчас дежурил Панкратов.

— Здравия желаю, товарищ майор! — приветствовал Степан начальника заставы.

— Здравствуй... Мне молока, если осталось, — майор с шумом стянул с себя мокрый плащ и грузно сел за стол.

— Кипяченого? А может, парного хотите? Только что подоил.

— Тогда парного... Ну и погодка! — начальник заставы зябко поежился.

— Самая подходящая для нарушителя! — Степан выжидающе посмотрел на майора, рассчитывая вызвать его на откровенность. Но майор молчал, пил маленькими глотками молоко, и Степан сказал, что Ингеборг сегодня не выходила из дому.

— Знаю.

— И вообще ее на хуторе не видно.

— Не видно, — подтвердил начальник заставы.

— Так что ж вы так и не встретитесь с ней?

Майор усмехнулся.

— Не переходить же мне границу!.. Капитан где, не видел?

— Отдыхать пошел. Как с границы вернулся, чаю попил и пошел. Промок весь.

— Тогда и мне, пожалуй, налей чаю. Только погорячей.

Но выпить его майору не удалось: вбежал запыхавшийся дежурный.

— Товарищ майор! Кто-то «спасите» кричит с речки... Тонет, что ли. Ничего не видать из-за тумана...

Начальник заставы, за ним Степан, дежурный выбежали во двор. У берега уже толпилось несколько пограничников, они что-то пытались разглядеть в кромешной серой пелене, окутавшей реку.

— Слышите, товарищ майор! — сказал дежурный.

С реки явственно донесся женский голос, то же русское слово «спасите».

— Это Ингеборг! — воскликнул Степан.

Не раздумывая ни секунды, он начал стягивать с себя сапоги, белую поварскую курточку, гимнастерку...

— Дер-жи-тесь! — крикнул он уже набегу.

— Дер-жи-тесь! — хором подхватили другие.

— Стой! Куда!? — в окрике капитана Петренко слышалась ярость. Его квартира была рядом, и он выскочил из нее, услышав суматоху. — Ах. вы здесь, товарищ майор... Простите, не заметил... Что случилось?

— Человек тонет... Шлюпку! Быстро!

Степан ничего этого не слышал. Он был уже в воде, в бурном, стремительном потоке. Пограничная речка отличалась одной особенностью: стоило начаться дождю, как она быстро разбухала и становилась довольно грозной.

Сперва Степан бежал по скользким валунам, потом, когда вода дошла до пояса, поплыл к тому месту, откуда все еще доносилось: «Спа-си-те!». Он не мог думать ни о чем, а лишь плыл, борясь с течением, с ледяной водой и туманом, который мешал ориентироваться, и через минуту Степан уже не знал бы, куда плывет, если бы не голос. Теперь он раздавался отчетливее; вот что-то светлое мелькнуло впереди, Степан бросился туда и увидел Ингеборг. Она держалась обеими руками за голый, чуть выступавший из воды валун. «Так вот почему ее не отнесло вниз», — мелькнуло в голове Степана.

— Я здесь! — крикнул он.

Она заметила его, отпустила руки, чтобы поплыть к нему, но вдруг вскрикнула и камнем ушла под воду. Степан успел нырнуть одновременно с ней, подхватил почти невесомое ее тело, вытолкнул его наверх и, поддерживая одной рукой, стал что есть силы загребать другой к своему берегу. Через несколько минут он с облегчением почувствовал, что может достать ногами дно. Тогда он стал, взял Ингеборг на руки, поднял ее над водой и, шатаясь от течения и усталости, внезапно охватившей его, пошел со своей ношей. Ингеборг машинально обхватила его за шею руками, обняла, и только тут Степан понял, осознал, кого он несет, что у него на руках девушка, та самая норвежка, которую он любит, и что все, что происходит сейчас, не сон, а явь, которая, наверно, никогда больше не повторится. Тогда он остановился, наклонил голову, отыскивая дрожащими губами ее лицо, и бережно, с наслаждением поцеловал Ингеборг в губы.

Она вздрогнула и улыбнулась.

— Отпусти меня, — сказала она. — Я теперь сама пойду... Надо быстро найти твой начальник. Где он, скажи?

— Ты сейчас его увидишь, близко уже...

Он обнял ее, поддерживая, чтобы она не упала, и повел напрямик на доносившиеся голоса.

— Ой, больно! — Ингеборг споткнулась о камень.— Русская земля... Она такая же, как наша.

Навстречу им уже бежали.

— Живая! — выдохнул кто-то с облегчением.

— Где Папа? — спросил Степан тихонько.

— Вот он идет.

— Товарищ майор!.. — начал было Степан, но начальник заставы махнул рукой.

— Отставить!.. Проводишь в кабинет... Повар, быстро горячего чаю... Никитин, сходите ко мне домой и попросите у Марии Петровны халат.

Лишь после этого он остановился перед норвежкой и, козырнув, сказал.

— Вы хотели меня видеть, фрекен Виктория. Я к вашим услугам. Пройдемте в помещение.

Ингеборг улыбнулась.

— Спасибо...

Она смотрела по сторонам с явным любопытством. Ее ничуть не смущала ни набедренная повязка, ни восхищенные взгляды, которые бросали на нее солдаты. Она шла, радостно улыбаясь и поворачивая голову то вправо, то влево, иногда оглядываясь. Теперь она опиралась о плечо Степана, который, кажется, смутно понимал, что происходит вокруг. У него кружилась голова от усталости, от близости Ингеборг и счастья, что она осталась жива, и со стороны казалось, что не он ведет норвежку, а она его. Он не сводил с нее влюбленных глаз, и она тоже откровенно выделяла его из других, то и дело поворачивала к нему свое восторженное лицо и улыбалась не так, как всем, а сдержанно и смущенно.

Замполит поджидал их у входа в казарму. Он подозрительно и хмуро смотрел на норвежку, которая кивнула и ему, как кивала всем встречным, приветливо и удивленно. Капитан не ответил.

— Слишком много сопровождающих, товарищ майор — угрюмо сказал он. — И вообще, этот вид! Разврат какой-то...

— Успокойтесь, капитан, халат уже несут.

С халатом пришла сама Мария Петровна.

— Какая хорошенькая! — сказала она, с откровенным интересом разглядывая неожиданную гостью. — Ну, здравствуй, здравствуй... Надеюсь, ты с добрыми намерениями к нам пришла?

— Здравствуйте... — Ингеборг поморщила лоб. — Намерения... намерения.. Что такое намерения? Забыла!

— Ну как тебе сказать, с мыслями, значит.

— А... а... Поняла. Конечно! Конечно.

— Нам некогда, Маруся, — начальник заставы нетерпеливо посмотрел на жену. — Ты уж извини.

В кабинете на письменном столе стоял стакан горячего чая.

— Прошу. И так, что вы хотели мне сообщить, фрекен Виктория?

— Мне кажется, товарищ майор, что сначала следует соблюсти формальности, — сухо, но настойчиво сказал капитан.

Норвежка поняла его.

— Нет... Формальности лучше дальше... потом то есть. Сначала есть дело. Неприятность сначала... Правда, господин майор?

— Да, да, конечно. Сначала дело, фрекен.

Они остались в кабинете втроем: начальник заставы, заместитель и норвежка.

— Вы мне верьте... Я правду буду говорить... Один плохой, очень плохой человек скоро перейдет вашу границу.

— Вы знаете, где он ее перейдет, фрекен?

— Если вы дадите карта местности, я могу указать.

Майор открыл сейф и достал карту.

— На ней гриф «Совершенно секретно», товарищ майор.

— Я знаю об этом, товарищ капитан! — повысил голос начальник заставы. — Прошу вас, фрекен.

Ингеборг довольно быстро разобралась в карте, нашла заставу, провела пальцем от нее к северу, бормоча по-норвежски названия каких-то урочищ, потом ее палец скользнул вправо, к востоку, и остановился в тылу, километрах в двух от границы.

— Вот, — сказала норвежка.

— Извините, это невозможно, фрекен. Граница, как вы видите, проходит здесь. — Майор показал на широкую извилистую линию между двумя государствами.

— Я знаю... Но он вылезет там, где я показала. Вот!

— По-моему, она нас сбивает с толку, — шепнул на ухо майору Петренко.

— Да не мешайте вы, ради бога! — поморщился начальник заставы. — Что значит «вылезет», фрекен?

— Из земли... Есть ход подземельный, длинный, три километра. Бывалая... Нет, бывшая, правильно, бывшая шахта. Никель. Понимаете? Смешанная акционерная компания.

Майор поднял на Ингеборг внимательные глаза.

— Вы твердо знаете про подземный ход, фрекен?

— Да... Я видела карту... Тот человек приносил дедушке... Плохой человек. А дедушка хороший, — она волновалась и путала слова. — Но дедушка боится, что его убьют, — для пущей убедительности она показала, как это сделает плохой человек выхватила из воображаемой кобуры воображаемый пистолет, прищурилась, целясь в капитана, и нажала пальцем воображаемый курок. — Вот так!.. Дедушка двадцать один лет работал в той шахте. Он помнит вход и выход. У него хороший память.

— Значит, фрекен, если я вас правильно понял, ваш дедушка взялся проводить плохого человека.

— Да. Он сказал бабушке, что идет посмотреть один старый дом. Вот этот, — она сразу же нашла на карте пансионат. — Из него можно спускаться... погреб называется, да?.. А мне сказал быстро идти сюда и все рассказать.

— Где сейчас ваш дедушка и тот человек?

Ингеборг посмотрела на часы.

— Без пяти десять. Значит, по-нашему без пяти восемь... Они уже в подземном ходе.

— Черт возьми! Однако...

Не так печально! — она ободряюще и весело улыбнулась. — Дедушка сказала, что будет долго водить подземельными коридорами туда-сюда. Не меньше. чем три часа... Там в одном месте упал потолок...

Начальник заставы спрятал карту в полевую сумку.

— Спасибо, фрекен Виктория. А теперь, простите, я вынужден прервать разговор, — он снял телефонную трубку. — Объявите тревогу.

И сразу же за стеной раздался торжественный и возбужденный голос дежурного.

— Застава, в ружье!

«Застава, в ружье!» — донеслось уже со второго этажа. Послышался громкий топот ног, голоса, стук разбираемого с пирамиды оружия, щелканье затворов...

— Вы останетесь на заставе, капитан. Постарайтесь, чтобы фрекен не скучала... Надеюсь, она погостит у нас... хотя бы три часа, — майор сказал это уже на ходу, обернувшись.

Через несколько минут во дворе затарахтел мотором вездеход, заурчал зеленый газик начальника заставы, и все это стремительно умчалось куда-то, поглощенное тяжелым промозглым туманом.

Капитан Петренко смутно представлял, что делать ему с норвежкой и как ее развлекать, пока не вернется операции начальник заставы. Поручение майора он считал несерьезным, даже обидным, особенно в то время, когда возможен переход границы, во что, впрочем, капитан почти не верил, подозрительно относясь к каждому слову норвежки.

Нити операции, которая только что началась, теперь вели к нему, к телефону и открытой связи по рации. Все это было слишком секретно для того, чтобы их слушал перебежчик, к тому же понимавший по-русски, и капитан проклинал в душе норвежку и майора, взвалившего на него обязанность возиться с нею. И в то же время он считал себя в ответе за поведение норвежки и не решался, не мог перепоручить ее кому-либо другому, не имея на то прямого распоряжения начальства.

Виктория как ни в чем не бывало сидела на диване, поджав ноги, и с любопытством рассматривала обстановку кабинета или же глазела в окно, пока капитан не задернул занавеску, а когда входил дежурный, не стесняясь переводила взгляд на него и даже улыбалась к явному неудовольствию капитана. Дежурный тоже больше смотрел на перебежчицу, чем на того, к кому обращался, и это нарушение доставляло замполиту новую неприятность.

— Извините... — это было единственное слово, которое он говорил Виктории, прежде чем выйти в коридор к телефону.

Ему приходилось каждый раз выходить туда, оставлять распахнутой дверь и, прикрыв рот ладонью, шепотом бормотать в трубку, не спуская при этом подозрительного взгляда с норвежки. Будь он начальником, он, как полагается, изолировал бы иностранку до выполнения всех формальностей, связался б с отрядом, может быть даже с округом, оформил бы документы, снял допрос, а не вел бы этакую легкую беседу, как майор,— в общем, сделал бы все так, как этого требует устав пограничной службы. Но на заставе главным пока был не он, а майор, и с этим приходилось считаться.

Один звонок был из отряда. Капитан втайне ждал его, полагая, что там еще не знают о происшествии, и надеясь доложить о нем так, как он считал нужным.

— Здравия желаю, товарищ полковник!.. Норвежка? Вы оказывается уже в курсе, товарищ полковник! Она... Она здесь, — он машинально покосился на Викторию. — Очень подозрительно... — капитан вдруг осекся, и на его лице отразилось полнейшее недоумение. — Что? Создать условия? Есть, товарищ полковник. На квартиру майора Дегтярева? Понял вас. Будет исполнено, товарищ полковник... До свидания.

Он растерянно отдал трубку дежурному, медленно и тупо осознавая только что полученное распоряжение. Полковник говорил с ним резко и совсем не так и не о том, на что рассчитывал капитан, предвкушая возможный разговор с «Пантерой».

Он натужно улыбнулся, возвращаясь в кабинет, не понимая, впрочем, зачем нужна эта улыбка и как вести себя дальше после разговора, но в это время скпипнула дверь, и на пороге появилась жена майора Дегтярева.

— А, Мария Петровна!.. Я вас как раз ждал, — сказал капитан неестественно бодро.

— Знаю, что ждали...

— Познакомьтесь. Вот, фрекен Виктория. Наш гость...

— Да мы уже знакомы, Владимир Тарасович, — она обернула к норвежке добродушное оплывшее лицо. — Я за тобой пришла... Пойдем-ка, голубушка, обедом тебя накормлю. Проголодалась небось.

Виктория обрадовалась.

— С удовольствием, фру... — ей надоело сидеть под хмурым взглядом молчаливого и угрюмого капитана.

Мария Петровна взяла ее под руку, и они вышли.

Туман понемногу рассеивался, и уже стали видны, обозначились очертания ближних зданий, но противоположный берег все еще был закрыт мглою.

— Где тот юноша, который меня утащил из речки? На руках! — Виктория радостно рассмеялась, должно быть вспоминая, как ее нес Степан. — Он тоже уехал ловить плохой человек?

Мария Петровна понимающе улыбнулась.

— Как приятно, что он не уехал ловить... Я хочу ему сказать несколько благодарственных слов. Можно это?

— Панкратов... Нет, не уехал. Дежурит на кухне.

— Не возбраняется, — разрешила Мария Петровна.

Майор, наверно не без умысла, отстранил Степана от боевой операции, а оставил на заставе. Степан обиделся. Он считал в душе, что вся история с нарушителем, с возможной поимкой этого нарушителя началась благодаря ему, Степану, и что он имеет моральное право принять участие и в финише.

Это было действительно обидно — столько ждать настоящего дела, боевой, а не учебной тревоги, и остаться вместо повара на заставе. По малости прожитых на свете лет он еще не боялся риска, с которым связана каждая боевая операция на границе. Правда, сегодня опасность представлялась минимальной, слишком неравны были силы, к тому же пограничники знали то, чего не знал нарушитель. И все-таки, пытаясь перейти кордон, берут с собой не букет роз, а пистолет, может быть действительно бесшумный, как об этом не раз напоминал замполит в своих беседах.

И в то же время, оставшись на заставе, он мог увидеть Ингеборг, да что мог, он обязан был ее увидеть! Мысли его раздваивались: то он представлял в воображении машины, своих товарищей, которые, возможно, сейчас уже лежат, затаившись среди камней, то Ингеборг, которую час назад нес вот этими руками. Он с изумлением, даже почтительно посмотрел на свои руки, вспоминая в подробностях и переживая вновь и вновь, как он держал Ингеборг, стараясь не поскользнуться на покрытых слизью валунах.

Ингеборг была совсем рядом, в соседнем доме, и это заставляло Степана пребывать, когда он думал о ней, в каком-то непонятном, блаженном состоянии. На кухне стоял телефон, и Степан часто надоедал дежурному, справляясь, нет ли чего нового от ребят и не отпустил ли замполит норвежку.

...Степан не ожидал ее здесь. Когда она вошла вслед за женой майора, он ахнул от радости, которая тут же сменилась смущением: ему не хотелось, чтобы Ингеборг видела, как он чистит картошку и моет бак из-под кислых щей.

— А мы к тебе в гости, — сказала Мария Петровна, с опаской поглядывая — все ли чисто на кухне. — Примешь?

Лицо Степана расплылось в улыбке.

— С удовольствием, Мария Петровна. Как не принять!

— Вот гостью тебе привела...

— Вижу...

Он говорил с женой майора, а сам смотрел только на Ингеборг, и она тоже смотрела только на него, не опуская глаз и улыбаясь точно так же, как на берегу, смущенно и радостно.

— Я пришла принести тебе мое спасибо... нет, благодарность лучше говорить по-русски, — сказала она тихо.

— Это я тебя должен благодарить, Ингеборг. От всей заставы...

Она улыбнулась.

— Мое имя Виктория. Не Ингеборг... А твое?

— Мое — Степан... Мы тебя на заставе все звали Ингеборг.

Она стояла перед ним, тоненькая, в старомодном с чужого плеча халате, который был невероятно широк, просторен, и ей пришлось чуть не дважды завернуться в полы. Пояс почему-то отсутствовал и, когда Виктория в разговоре взмахивала руками, подкрепляя жестом не найденное русское слово, халат распахивался, и Степан снова видел ее стройную загорелую фигуру в набедренной повязке.

— Мы на минутку к тебе, — сказала Мария Петровна. — Домой собрались, обедать.

— А зачем домой? — удивился Степан. — У Меня тоже обед готов.

— А вкусный? — спросила Мария Петровна.

— Конечно! Борщ с мясом. Каша гречневая, с грибами между прочим. Компот...

— А я для гостьи куриный бульон сварила. Блины завела...

— Нет, нет! — Виктория даже замахала руками перед собой, чтобы подкрепить это свое «нет-нет!». — Лучше здесь, кухня! Можно? И Степан тоже рядом. Можно?

— В самом деле, давайте тут... — в его голосе было столько нежной просьбы, что Мария Петровна улыбнулась и сдалась.

— Будь по-вашему... Только ты позвони-ка сперва дежурному, может что слышно.

— Это я мигом, — обрадовался Степан. — Вы не беспокойтесь, Мария Петровна. Все будет хорошо.

Она тихонько вздохнула.

— Дай-то Бог!

Степан крутанул ручку аппарата.

— Ну как дела там? Ничего нового? Ясно. Мария Петровна интересуется. Если что, брякни на кухню... Обедом кормить буду... — он положил трубку. — Новостей пока нет...

Обед понравился. Тарелка с огненным борщом аппетитно дымилась, и Виктория, увидев кухонную деревянную ложку, затребовала именно ее, а потом смешно дула на эту ложку, прежде чем сделать глоток.

— Ой, как вкусно! — повторяла она каждый раз.

Она сидела наклонясь над тарелкой, и ей приходилось высоко поднимать глаза, когда она смотрела на радостно улыбающегося Степана.

Мария Петровна тоже хвалила повара, хотя и более сдержанно, особенно за кашу с грибами, которую майор не любил, а она любила, но не варила из-за мужа.

После обеда она сама помыла посуду, потом позвонила дежурному и, вздохнув, начала ходить по столовой взад-вперед, а Степан и Виктория все сидели, разговаривали и смотрели друг другу в глаза.

— Уж не влюбилась ли ты, моя милая, в нашего Степана? — спросила Мария Петровна и растерялась, услышав в ответ.

— Влюбилась... с первого глаза... нет, взгляда... Всегда забываю, как надо правильно.

Марию Петровну поразили не сами эти слова, которые также можно было принять за шутку, за шалость, а то, каким голосом их сказал Виктория.

— Вот тебе и на! — озадаченно подумала Мария Петровна и замолчала, поверив.

...Три часа подошли к концу, а на заставе все еще не знали, закончилась ли операция. Связи с секретом не было, она прекратилась в то время, когда наряд занял исходную позицию. Трижды за это время капитан самолично разыскивал по телефону Марию Петровну и справлялся, как себя чувствует фрекен Виктория.

К исходу четвертого часа его снова вызвала «Пантера» и полковник сообщил, что операция прошла успешно. Капитан хотел было получить указание, что делать с норвежкой, но на той стороне провода положили трубку, и он остался со своими мыслями, трудно переживая теперь уже очевидный факт, что оказался прав не он, а майор и даже какой-то там рядовой Панкратов, который не заканчивал ни академии, ни погранучилища даже, да к тому еще и служил на границе без году неделю.

Виктория сидела на квартире майора, и Степан упросил дежурного не звонить Марие Петровне, а помчался туда сам, чтобы первому сообщить новость.

— Можно?

По его восторженному виду Мария Петровна все поняла и без слов, и все же Степан выпалил, вытянувшись перед женщинами, как перед командиром.

— Операция прошла успешно! Только что позвонили...

Виктория бурно захлопала в ладоши, но вдруг подбежала к Степану и, не стесняясь майорши, обняла, прильнула к нему да так и замерла.

Мария Петровна посмотрела на обоих, показала головой и грустно вздохнула. «Что ж дальше будет с вами, бедные вы мои!»