Тайфун над пограничной заставой

В отрогах Гиндукуша

Вот уже две недели, как я жил на пограничной заставе на самом юге страны. Просыпаясь, я видел из окна сплошь покрытые красными тюльпанами сопки, а за ними голубоватые с белыми прожилками льда горы Гиндукуша. Это уже был Афганистан.

Пока солнце не начинало жечь и не поднималось слишком высоко, оно подсвечивало тюльпаны сбоку, и тогда и без того чистые краски их приобретали неправдоподобно яркий цвет. Казалось, что склоны холмов объяты холодным пожаром.

Возвращающиеся с нарядов пограничники приносили с собой по охапке цветов, и на заставе не осталось ни одного подоконника, на котором бы не стояли тюльпаны.

— Будьте осторожны, — предупредил меня капитан Иван Петрович Свиридов, — вместе с тюльпанами оживают змеи.

На заставу змеи пока не заползали, но капитан сказал, что все еще впереди и не было лета, чтобы кто-либо из пограничников разок-другой не обнаружил в казарме то гюрзу, то кобру.

Старшина Сидоренко, сочувственно улыбаясь, принес мне со склада сапоги и сказал, чтобы я их обязательно надел, если собираюсь идти в сопки.

— Гюрза, коли подскоче, выше колена може цапнуть, — заявил он со знанием дела.

Я натянул сапоги, взял в целях самозащиты саксауловую палку и вышел за ворота заставы. Палку я выбрал на дровяном складе. Она оказалась тяжелой и такой твердой, что, когда я попробовал чуть заострить конец, топор отскакивал от нее, как от камня.

На границу я приехал на все лето. Я занимался в университете и проходил свою первую производственную практику. Много лет назад наш профессор Олег Петрович Соколовский служил здесь на границе, а потом не раз бывал в экспедициях в этих краях. Он утверждал, что нет другого места на земле, где было бы такое удивительное сочетание пустынной и степной растительности, и добился, чтобы меня послали именно сюда.

На заставу же мне удалось попасть вот каким образом. В университете я сотрудничал в многотиражке, посещал занятия литобъединения, и там встретился однажды с заведующим отделом журнала «Пограничник». Это случилось незадолго до отъезда на практику, и Сергей Сергеевич — так звали завотделом — предложил мне написать для них очерк, а может быть и рассказ. Отношения от журнала оказалось достаточным, чтобы меня радушно приняли на одной из застав, зачислили на довольствие и поставили узкую солдатскую койку в маленькой пустовавшей комнате.

— Ну что ж, — сказал мне при встрече начальник заставы капитан Свиридов, — живите, пока не наскучит. Правда, комфорта тут особого нету, вода солоновата, жара пятьдесят градусов в тени скоро начнется, однако я со своим семейством тут уже двадцать первый год служу. И ничего...

Когда я приехал, сопки еще стояли голые, на их склонах в беспорядке валялись сухие стебли ферул, напоминавшие оглобли. Пограничники называли их дудками за то, что внутри стеблей ничего не было, одна пустота. Потом сопки зазеленели, потом вроде бы порыжели, стали в крапинку, это выходили из земли острые стрелки с похожими на пули тугими бутонами тюльпанов, а еще через день-другой все это вдруг занялось огнем и заполыхало.

Надо сказать, что сопки лишь издали казались сплошь красными, на самом деле здесь росли тюльпаны разных оттенков. От профессора Соколовского я слышал, что тут можно встретить даже черный тюльпан, такой, как в романе Дюма того же названия, и мне захотелось поискать в горах — нет ли там этой диковины. На заставе рассказывали, что в прошлом году приезжали сюда голландские цветоводы, которые собирали луковицы диких туркменских тюльпанов для скрещивания со знаменитыми культурными формами.

Утро только началось; когда я вышел за ворота, солнце еще грело, а не жгло, и после довольно прохладной ночи и тумана, заволакивавшего на рассвете Гиндукуш, прикосновение его лучей было приятно.

— Пойду на Зеленую падь, — доложил я начальнику заставы.

Я всегда говорил ему, куда собираюсь идти, так распорядился капитан, чтобы знать, где меня искать, если я заблужусь.

— Добро, — ответил начальник заставы.

Кроме саксауловой палки я взял с собой гербарную рамку, сверток с едой, флягу и, конечно, блокнот, с которым вообще никогда не расставался.

На Зеленую падь я уже ходил однажды с пограничным нарядом. Это был трудный и изнурительный путь— все время с сопки на сопку, без малейшей тени и без единого кустика, куда ни кинешь взгляд. Зато в самой пади журчал текший из Афганистана ручеек и росли дикие маслины, алыча и яблони.

Но дотуда еще было далеко.

Я шел прямо по тюльпанам, по драгоценной россыпи их, раздвигая ногами упругие стебли, и меня не оставляло ощущение, будто я нахожусь в каком-то большом городе и забрался на клумбу, которую обычно устраивают перед горсоветом, и что вот-вот раздастся резкий и требовательный свисток милиционера. Но было тихо, никто не свистел, кроме птиц, среди которых выделялась одна, величиной с дятла и голубоватая. Правильного имени ее я не знал, здесь же пичугу прозвали «пограничником» за то, что она всегда отдыхала на телефонных столбах, которые шли вдоль контрольно-следовой полосы.

«Интересно, где же змеи, которыми меня так пугали?» — подумал я, поглядывая время от времени под ноги. Змеи, к счастью, не попадались, хотя я не только вглядывался, но и прислушивался: не раздается ли зловещее шипение кобры и не поднимается ли над тюльпанами ее маленькая головка с раздутой шеей? Все это было мне известно по книгам и научно-популярному фильму об Индии, случайно увиденному перед отъездом.

Сказать откровенно, мне даже хотелось встретить змею. Со мной была тяжелая саксауловая палка, вполне достаточная для того, чтобы справиться с любой ползучей тварью, и кроме того мне казалось, что в этой первобытной безлюдной пустыне я просто был обязан чувствовать себя таким царем природы, перед которым все живое должно бежать в трепете и страхе.

Поразительно, как быстро набирало силу солнце.

Буквально с каждой минутой оно пекло все сильнее, и моя белая похожая на детскую панамку шляпа, тоже взятая у пограничников, казалось, готова была вот-вот сморщиться и свернуться от жары, как сорванный с дерева лист. Особенно чувствовалась духота, когда приходилось идти через песчаные голые лысины: песок там накалялся до такой степени, что жег даже через толстые подметки армейских сапог.

В такие минуты на меня находила хандра, замедлялось движение мысли и единственное, о чем я думал — зачем занесло меня в эту жарко натопленную печь, что потянуло в это чертово пекло, вместо того, чтобы поехать в милые моему сердцу брянские леса. Там тоже можно было составить великолепный гербарий и даже найти в глухой чаще бора такую редкость, как орхидею «венерин башмачок».

А здесь...

Кругом было пустынно и голо, ничего кроме тюльпанного ковра да голубоватых гор на горизонте. Места эти славились каракулевыми овцами, но на всем пути мне ни разу не встретилось ни одной овечьей кошары, ни одного глинобитного домика чабанов и ни одного человека. Хозяевами тут были пограничники, которые сейчас, быть может, даже следили за мной из своего секрета.

Что касается меня, то я ничего не видел, а тяжело шагал в сторону Зеленой пади, с каждым шагом все медленнее и труднее, иногда доставал из рюкзака флягу с нагревшейся водой и делал два глубоких глотка. Тревожное ощущение границы, владевшее мною в первые дни пребывания на заставе, несколько притупилось, и теперь мне хотелось только одного — поскорее добраться до ручья и намочить в нем свою разгоряченную, пылающую голову. Я даже прислушивался время от времени — не донесется ли далекий лепет потока, бегущего по камням, но было тихо.

И вдруг — нет, это мне не показалось, потому что галлюцинациями я, слава богу, пока не страдаю, — я отчетливо услышал песню. Женский, и как мне почудилось, молодой голос пел что-то незнакомое, и эти неожиданно возникшие звуки в том месте, где никого не должно было быть, мне показались настолько удивительными, что я невольно остановился. Первым делом я попытался разглядеть, кто же это поет, но никого не увидел: очевидно, нас разделяла самая макушка сопки, куда я взбирался.

«Кто это? — спросил я сам себя. — Жена одного из офицеров заставы?». Пожалуй, нет. Когда я уходил, все три женщины были дома и никуда не собирались. Значит, кто-то другой. Версию о нарушителе я отбросил немедленно: надо быть круглым дураком, чтобы петь песни, собравшись тайком перейти границу.

Я почему-то перестал чувствовать жару, прибавил шагу и через несколько минут вышел на гребень сопки.

Среди моря цветов да еще сверху я в первый момент даже не приметил сидевшую, должно быть, на камне девушку лет семнадцати, в пестром коротком, до колен, платье и платке, стянутом узлом на затылке. Меня она, очевидно, увидела сразу, потому что перестала петь и ни с того ни с сего обратилась ко мне с такими словами.

— Так это ты на пятой заставе поселился?.. Я давненько тебя разглядела издали еще, когда ты около Змеиной сопки шел.

— А ты кто такая? — спросил я, не зная поначалу, как себя вести с ней.

— Гюрза... Разве тебе на заставе ничего про меня не говорили?

— Нет... А почему это у тебя такое странное имя — Гюрза?

— Прозвище, однако... А тебя как кличут?

Я ответил, и начал довольно бесцеремонно рассматривать свою новую знакомую. У нее была смуглая кожа, из-под платка торчали темные подстриженные волосы, а в круглом лице, особенно в чуть прищуренных от природы глазах, чувствовалась хоть и далекая, однако ж заметная тюркская кровинка.

Тут Гюрза встала, одернула платьице и даже попыталась прикрыть подолом голые коленки, одной рукой забросила на плечо мешок, а в другую взяла лежавшие рядом тюльпаны. Ни мешка, ни тем более тюльпанов я, сказать по правде, раньше не заметил, потому что смотрел только на девчонку. Между тем тюльпаны у нее были особенные, редчайшие — таких крупных и таких темных, почти черных тюльпанов я ни здесь, ни в другом месте не видел ни разу. Кроме того, все цветы были не сорваны, а бережно выкопаны — с луковицами и комочками земли на них.

— Ты что это, тюльпаны разводишь? — спросил я заинтересованно.

— Ага... — ее голос прозвучал довольно рассеянно.

Она посмотрела куда-то вправо и вниз, прищурила свои и без того узкие глаза и, бросив наземь мешок, вихрем помчалась с сопки. Через десяток шагов выбранный способ передвижения ей, очевидно, показался неудачным, потому что она резко остановилась, села, притянула колени к груди, сложилась втрое, прижала юбчонку руками и... покатилась, как колобок, все быстрее и быстрее.

— Вот это да! — я мысленно ахнул, глядя, как мелькали на фоне красно-зеленого ковра ее платье, голые ноги в тапочках и белый платок.

Через несколько минут почти у подножия сопки она замедлила движение, распрямилась, словно внутри у нее спрятана пружина, и как ни в чем не бывало вскочила на ноги.

— Эй ты! — донесся снизу ее голос. — Иди сюда. Тут один цветок я нашла. Покажу.

— А мешок твой тут оставить? — крикнул я.

— Нет, с собой захвати... Только осторожно. В нем змеи.

Сообщение насчет змей я, конечно, принял за шутку, но все же мешок не вскинул на спину, как она, а держал в руке, пока долго и не совсем уверенно спускался по травянистому, мягкому, однако ж довольно крутому склону.

— Глянь-ка, какой тюльпан, такой нечасто и сыщешь, — сказала Гюрза.

В руке она держала нож довольно устрашающей формы и размера, которым окапывала цветок. Цветок был бледно-лимонный, почти белый, и крупный, по крайней мере его чашечка заметно возвышалась над другими.

Закончив работу, Гюрза старательно вытерла лезвие о траву, нажала какую-то кнопку на пластмассовом блестящем черенке, отчего сам клинок сразу же куда-то спрятался, потом проделала еще какую-то манипуляцию, после чего клинок мгновенно появился снова. Так она баловалась ножом несколько раз, по всей вероятности для того, чтобы похвастаться передо мной своим хитрым инструментом.

— Из контрабанды... Английский, — сказала она как бы между прочим, а сама блеснула, стрельнула в меня восхищенными и озорными глазами.

— Таким ножом человека убить можно.

— А зачем человека убивать? Пускай живет... Мешок-то поклади, чего держишь?

Спохватившись, я опустил мешок на землю и вдруг к немалому своему ужасу заметил, что внутри что-то пошевелилось.

— Так что, там действительно змеи? — спросил я испуганно.

— А то нет... Я ж кричала тебе, чтоб ты осторожнее нес. А то попортишь мне добычу... Проверить надо.

Она подошла к мешку, склонилась над ним и стала раскручивать веревку, которой он был завязан. Движения ее рук, такие быстрые вначале, постепенно становились осторожнее и медленнее.

— Отойди-ка ты немножко, — сказала она мне, не спуская глаз с мешка.

Я поспешно отодвинулся на шаг, продолжая с любопытством и беспокойством наблюдать за ее руками.

Послышалось злое и долгое шипение, будто выпускали воздух из велосипедной камеры, бок мешка зашевелился сильнее, и не успел я опомниться, как из образовавшегося отверстия высунулась блестящая узкая змеиная голова. Но тут отпущенная было веревка слегка затянулась снова, сдавив шею змеи, которая теперь не могла ни просунуться вперед на волю, ни уползти назад в мешок. Единственное, что она делал, это шипела, вращала головой, пытаясь дотянуться до рук Гюрзы, и высовывала свой красный, горящий, как пламя, язычок.

— Потерпи, ну потерпи, глупенькая... — послышался ласковый голосок Гюрзы. — Убивать я тебя не собираюсь, это только плохие люди змей губят...

Несмотря на ласковые слова, она все сильнее затягивала веревку, и движения змеи становились все более вялыми и сонными.

Гюрза, очевидно, ждала какого-то момента. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели, рот чуть-чуть приоткрылся, обнажив мелкие влажные зубы, все в ней было напряжено, собрано, словно перед броском, наконец ожидаемый момент наступил — правая рука Гюрзы метнулась в сторону, затем вверх и через секунду длинная, почти полутораметровая плеть змеи оказалась в воздухе: Гюрза ловко и крепко держала ее за шею у самой головы.

— Завяжи бечевку, а то другие выползут, — крикнула она мне, и я, преодолевая слепой страх, поспешно и, наверно, бестолково сделал несколько узлов.

— Без меня тебе б кто мешок завязывал? — спросил я, чувствуя себя немножко героем.

— Сама б справилась. Не первый раз, однако.

Тем временем змея немного ожила и начала извиваться своим черным блестящим телом.

— Хочешь ядовитые зубы посмотреть? — спросила Гюрза и, не дожидаясь моего ответа, проделала что-то такое, что заставило змею открыть широко рот. — Гляди!

Я осторожно подошел и увидел красную слизистую оболочку, похожую на обыкновенное человеческое небо, и какие-то белые бугорки на нем.

— И ты не боишься? — спросил я. Очевидно, в моем голосе были достаточно слышны почтительные нотки, потому что Гюрза весело улыбнулась.

— А чего бояться! — ответила она. — Кобра—змея благородная, никогда первая на человека не нападает.

— Так я тебе и поверил!

Мое возражение, наверно, задело Гюрзу: она как-то странно посмотрела на меня и вдруг то ли нечаянно, то ли нарочно выпустила кобру из рук. Я тихонько вскрикнул, отпрянул на шаг, Гюрза же расхохоталась, и было в ее звонком смехе что-то первобытное, дикое, сродни той змее, с которой она только что играла.

Первые секунды кобра лежала неподвижно, очевидно отдыхая от немалых испытаний, выпавших на ее долю, а затем, как бы вновь увидев людей и опомнившись, зашипела и поднялась, выгнулась, став чем-то похожей на шею черного лебедя.

— Видишь, — сказала Гюрза, — это она тебя предупреждает, говорит, чтобы ты не подходил к ней близко.

— А я и так не пойду, без предупреждения, — пробормотал я.

В руке Гюрзы появился белый платочек, который она поднесла к змеиной голове. Кобра сделала резкий мгновенный выпад, но Гюрза отдернула руку еще быстрее. Так повторялось несколько раз, несколько раз жало проносилось в двух-трех миллиметрах от смуглой руки Гюрзы.

— Да хватит тебе! — крикнул я.

Но Гюрза уже явно вошла в роль. Сейчас она смотрела только на змею, стараясь охватить взглядом ее всю, чтобы предупредить малейшее движение, любое поползновение кобры. Две трети змеиного тела было свернуто в спираль и лежало на траве неподвижно, третья же часть, увенчанная раздувшимся мешком и головой, стояла в воздухе. И в это время, когда все внимание змеи было направлено на платок, Гюрза стала гладить ее сзади свободной рукой.

— Ах ты глупенькая... Ах ты моя хорошая, — в ее голосе слышалась неподдельная ласка, даже умиление. — Можешь и ты погладить, если хочешь, она не укусит...

— Да ну тебя!

— Да ты, оказывается, трусишка, — сказала Гюрза насмешливо.

— Я не трусишка, но гладить змею по голове не имею ни малейшего желания... Ты что ее теперь на волю выпустишь? — спросил я, чтобы замять неприятный разговор о моей предполагаемой трусости.

— Как бы не так! За змею двадцать рублей заповедник платит.

— Ого, как дорого!

— Дорого?! — в ее голосе снова прозвучала насмешка, а раскосые глаза блеснули. — Ты сам сперва попробуй словить, а потом говори, дорого или дешево. А до той поры молчи... Лучше помоги мне ее назад в мешок запрятать.

Я деликатно промолчал, а она снова начала двигать перед змеей высунутым вперед кончиком платка. Вторая рука ее, продолжавшая поглаживать кобру, опускалась все ниже.

«Что еще затеяла эта девчонка?» — подумал я. Гюрза была по-прежнему сосредоточена, собрана и смотрела только на змею. Мне даже показалось со стороны, что взгляд ее был направлен одновременно в две точки: один глаз — на голову змеи, а другой — куда-то в землю, где лежало завитое в спираль тело кобры. Туда, книзу и двигалась осторожно, медленно свободная рука Гюрзы, пока не достигла живой спирали и не нащупала в ней самый ее конец. Тут Гюрза сделал еще один эффектный взмах рукой, быстрый бросок в сторону, но тут же выпрямилась, и я увидел, что кобра уже не лежит на земле, а висит в воздухе: Гюрза снова держала ее, но на этот раз не за шею, а за хвост.

Ошалевшая и рассерженная бесцеремонным обращением кобра попыталась было поднять голову, но Гюрза тут же сильно встряхнула змею, и голова бессильно повисла. Теперь кобра напоминала мне толстый и неживой резиновый жгут.

— Как тебе не противно змею в руки брать! — сказал я, брезгливо морщась.

— Сейчас и ты возьмешь...

— Ну, знаешь ли, это еще как сказать — возьму или не возьму!

— Разве ты мне помочь не хочешь? — спросила она и впервые с тех пор, как занялась змеей, посмотрела на меня.

— Ладно... Что надо делать?

— Взять у меня змейку и подержать, пока я развяжу мешок.

— Может все же лучше я развяжу мешок?

— Как хочешь, — она пожала узкими плечиками.— Я думала, что тебе интересно подержать змею в руке.

— Нет, мне гораздо интереснее развязать мешок.

— Дело твое... Только осторожно с мешком, как бы змей не потревожил.

Я нервно пожал плечами.

— Как вам это нравится! Она беспокоится о змеях, а не о человеке!

— Ты о себе и сам побеспокоишься, а если змеи пропадут, мы денег лишимся.

— Кто это мы?

— Я с дедушкой... Тебе и про дедушку ничего на заставе не рассказывали? Странно. Он за свою жизнь двадцать одного нарушителя задержал! — сказала она гордо.

Не спуская глаз с висящей змеи, она все же умудрилась наблюдать за моей работой и, когда я не без труда распутал узел вверху, который сам же недавно затягивал, сказала строго.

— А теперь отойди от греха, а то цапнет тебя коброчка, что я с тобой буду делать?

Она свободно, будто в руке у нее был резиновый шланг, а не живая ядовитая тварь, подошла к мешку, опустила туда совсем не сопротивлявшуюся змею, потом сняла нижнюю веревку, встряхнула мешок, чтобы сбросить вниз злополучную кобру, а затем окончательно завязала веревку.

— Ну вот, можно и дальше идти, — сказала Гюрза весело. — Ты на Зеленую падь собрался?

Я удивился.

— Откуда ты знаешь?

— Гюрза все знает, — ответила она лукаво и почему-то называя себя в третьем лице.

— Имя у тебя какое-то странное — Гюрза, — сказал я. — Такая змея есть, правда?

— Правда... Гюрзы тут обильно... Славная, однако, змея, разумная. Яду много дает.

Мы шли вместе. Я взял у нее охапку тюльпанов, действительно редкостных и по величине их, и по расцветке. Гюрза небрежно закинула за спину свой страшный мешок, и мне все время казалось, что оттуда вот- вот высунется шипящая змеиная голова.

Время приближалось к полудню, и солнце уже жгло просто невыносимо.

Ветра не было, и я тщетно ловил малейшее движение воздуха, чтобы охладить лицо, и все вокруг было так плотно пропитано солнцем, что сама духота, жара этого весеннего апрельского дня как бы приобрела плоть, и ее, эту жару, можно было не только ощущать, но и видеть.

На ногах у Гюрзы были легенькие резиновые тапочки, а не армейские сапоги, как у меня, и она шла легко, свободно, быстро, так что я едва поспевал за ней. С сопок она больше не скатывалась, но, как мне кажется, не потому, что стеснялась меня, а просто из- за мешка, с которым проделывать подобную операцию было, конечно, трудновато.

Вода у меня в фляге окончилась еще до встречи с Гюрзой, и мне безумно хотелось пить.

— Куда мы идем? — спросил я.

Она пожала плечами.

— Не знаю, куда ты идешь, а я домой тороплюсь. Дедушка заждался небось, пока я тут с тобой возилась.

— Ты не со мной возилась, а с коброй.

— Странный ты какой-то. Так я ж для тебя ее показывала, кобру-то.

— Вот как?..

Сознаюсь, что мне стало приятно, что такая смелая девушка ради меня проделывала опасные опыты с коброй и даже, как мне казалось, рисковала жизнью.

— Пить очень хочется, — сказал я, облизывая запекшиеся губы.

— Идем, напою тебя немного, так и быть.

Она свернула с тропинки, и мы довольно долго и круто спускались в какой-то распадок. Я рассчитывал увидеть ручеек или родник, но ложе распадка было сухо и каменисто. Впрочем, мы до него и не дошли даже, а остановились возле крупных, выше человеческого роста растений с толстыми стеблями и рассеченными перистыми листьями, тоже толстыми и мясистыми на вид. Собственно, они-то и привлекли внимание Гюрзы.

— Булы-голова это, — сказала Гюрза.

Она достала из кармана свой шикарный контрабандный нож, все с тем же восхищением привела его в боевое состояние и срезала лист у самого стебля.

— Пей! — сказала Гюрза, подавая мне лист царственным жестом.

На дне листа, словно в горсти, скопилось немного воды, очевидно от дождя, который шел позапрошлой ночью. «Последний, — сказал тогда капитан Свиридов.— Теперь не будет до осени, до середины октября...»

Мы срезали еще немало листьев булы-головы, пока не напились вдосталь.

Идти нам пришлось еще порядочно. Я совершенно не знал, куда иду, куда меня ведет эта странная девчонка — не то змеелов, не то укротительница змей, эдакий факир в юбке, со змеиным именем-прозвищем и молниеносными движениями (я вспомнил, как она отдергивала руку от выброшенного коброй жала), быстроте которых позавидовала бы и змея... Я совершенно не знал, кто она, мне действительно ничего не говорили про нее на заставе, однако же я безропотно тащил ее диковинные тюльпаны и шел за ней, движимый не только любопытством, но и невольной симпатией, которую во мне вызвали ее необычное поведение и сам облик, так не похожий на облик других женщин, когда-нибудь встреченных мною.

— Скажи, пожалуйста, еще далеко до твоего дома? — спросил я, изнемогая от жары. На мой непросвещенный взгляд сейчас было не меньше тридцати градусов в тени. Впрочем, тени нигде не было, и мы все время шли по солнцу.

— А ты что, притомился? — спросила Гюрза с деланным лукавством в голосе.

— Нет, отдохнул и набрался сил, — ответил я не очень вежливо. — И вообще, ты мне можешь ответить, куда мы идем?

— Куда глаза глядят! — Гюрза рассмеялась. — Вот возьму да и заведу тебя в Афганистан. Ты и не заметишь! — сказала она задорно и даже обернулась, чтобы увидеть, какое это произвело на меня впечатление.

Перспектива нелегально перейти государственную границу меня не прельщала, и я решил прекратить разговор на эту скользкую тему, однако не удержался и спросил.

— А ты сама часом в Афганистан не наведывалась?

— Как тебе сказать, забредала иногда, когда змей ловила, — и она быстро залепетала что-то непонятное на чужом незнакомом языке.

Лишь через час мы дошли, наконец, до какого-то ущелья, до самого его устья. «Может быть это уже Афганистан?» — подумал я не то чтобы всерьез, но и не совсем в шутку и глянул на свою спутницу. Она по прежнему шла удивительно легко, грациозно, несмотря на свой довольно тяжелый мешок и нестерпимый зной, лившийся с ясного, без единого облачка, неба.

Я огляделся. С юга наступали невысокие скалистые горы. Я увидел две отвесные скалы, сложенные из коричневого пористого камня, стесненную этими стенами долину и буйные заросли диких плодовых деревьев по сторонам быстрого протекавшего по долине ручья.

В некотором отдалении от него, как бы на границе, где сходились два мира — жаркой всхолмленной степи без единого кустика и оазиса вдоль благодатного ручья, — одиноко стоял побеленный домик с плоской крышей и подслеповатыми окнами с железными решетками. Вокруг дома был глинобитный довольно высокий дувал.

— Дедушка, видать, не дождался меня, — сказала Гюрза разочарованно. — Но ты все равно заходи. Сейчас я тебя кормить буду.

— Спасибо. Я пить хочу.

— Ну и пей на здоровье. Водицы у нас не занимать, — она показала на ручей, который со звоном бежал с валуна на валун. — Только ты осторожно. Под ноги гляди, чтоб часом на змею не наступить, — она весело рассмеялась, заметив, что я замедлил шаги. — Иди, иди. Это я тебя напугать хотела.

Вода была удивительно чистая, вкусная и такая холодная, что от нее сразу же немели зубы и казалось странным, как это она не нагрелась в таком пекле. На заставе вода была солоноватая, ее доставали из очень глубокого колодца, который к тому ж иногда пересыхал, но капитан не уставал нахваливать заставскую воду, утверждая, что она целебна, а примесь соли лишь помогает лучше утолять жажду.

— Ты пополощись в ручье-то, — услышал я голос Гюрзы, — сразу легче станет.

Голос доносился совсем не из дома, куда она понесла своих змей несколько минут назад, а откуда-то слева, из кустов. Я глянул туда и увидел Гюрзу. Она стояла ко мне спиной и старательно натягивала свое платье на мокрое загорелое тело. В черных густых волосах блестели капли воды — волосы после купания она не вытирала, а лишь несколько раз тряхнула ими из стороны в сторону.

В домике, куда она меня привела, было прохладно и сумеречно. Пахло полынью, сеном и тем нерезким, почти незаметным запахом свежей травы, который издают тюльпаны. Я разглядел большой некрашеный стол с выскобленными добела досками, такую же чистую полку с посудой, охотничье ружье на стене, старомодную застеленную по спартански кровать с никелерованными шариками по углам и небольшой половичок, сшитый из разноцветных лоскутьев.

— А где ж ты своих змей держишь? — спросил я, боязливо заглядывая в разные подозрительные закутки.

— Комната для того у нас специальная сделана. Рядом. Хочешь посмотреть?

Отказываться было неудобно.

Дверь в специальную комнату была на массивном крючке и скрипела, когда ее открывали. Порог оказался очень высоким и, не подозревая об этом, я чуть было не растянулся, чем вызвал новый взрыв веселья у насмешливой хозяйки.

— Какой ты косолапый, однако, — сказала она сквозь смех. — Под ноги смотреть надо.

— А ты бы предупредить могла, что у вас тут такие пороги.

Здесь было гораздо светлее, чем в горнице, и я увидел у двери знакомый уже выпростанный мешок, стол, зачем-то покрытый толстым с отбитым краем стеклом, и змей. Змей было много, и все они, свернувшись в отвратительные клубки, лежали в застекленных клетках, занимавших всю левую стену — от пола и до потолка.

— Бр-р...

Я невольно поежился и глянул на Гюрзу. Вид у нее был мечтательный, задумчивый, будто она попала не к змеям, а по крайней мере в оранжерею.

— А они оттуда не выползут? — спросил я на всякий случай.

Вместо ответа Гюрза взяла похожую на кочергу металлическую палку и с ее помощью отбросила крючок на одной из верхних дверок. В клетке сразу раздалось шипение, только более грозное, чем я слышал раньше. Змеи тоже были другими, гораздо массивнее кобр и, по-видимому, длиннее.

Гюрза бесцеремонно пошевелила живой клубок и, зацепив одну из змей концом палки, ловко вытащила пленницу из клетки. Толстое, с руку у запястья, чудовище висело сложенное пополам на загнутом конце кочерги.

— Ты посмотри только, какая она у меня красавица! — сказала Гюрза, приподнимая повыше извивающуюся тварь.

Змея действительно не была лишена своеобразной красоты. Верх ее был темно-коричневым, в мелких, тесно прижатых друг к другу овальных пятнах, низ — светло-желтый, с поперечными пластинками, напоминающими рыбью чешую. На солнце змея влажно, масля- но блестела и оттого, что она все время шевелилась, светлые блики вспыхивали то тут, то там на ее теле. Даже в этой беспомощной позе она производила впечатление грозной и уверенной силы.

— Гюрза это...

— Ты — Гюрза. Она — гюрза... — я недовольно пожал плечами. — Скажи мне свое настоящее имя. Человеческое.

— А зачем тебе? Меня тут все Гюрзой кличут. И ты давай так.

— Ну что ж, дело хозяйское.

Гюрза тем временем пронесла свою опасную ношу по воздуху и опустила на покрытый стеклом стол. Почувствовав свободу, змея попыталась немедленно броситься на человека, но почему-то не смогла подняться.

— Скользко ей тут, — сказала Гюрза сочувственно, — ничего сделать не может.

В этом первобытном домике, нашпигованном змеями и пропахшем травами, оказался транзисторный приемник и переносная газовая плитка, на которую Гюрза поставила медный сосуд, напоминающий формой пузатый кувшин с узким и длинным горлышком. На столе появилась холодная баранина, хлеб, вяленый виноград и наколотый мелкими кусочками сахар.

— Есть просто ужас как хочется, — сказала Гюрза, ставя на стол три пиалы. — Это, если дедушка вернется, — объяснила она.

— Приемник работает? — спросил я, усаживаясь на табуретку. — Включи, может что интересное поймаешь.

Гюрза как-то загадочно посмотрела на меня своими узкими глазами, взяла «Спидолу» в руки и нажала на кнопку. Раздалась незнакомая, кажется, испанская речь, и Гюрза стала вращать колесико настройки, пока не послышалась музыка. Наверно, музыкальный вкус у нее был довольно своеобразный, потому что приятная на мой слух мелодия ее не устроила, и она еще долго крутила колесико и успокоилась, лишь поймав довольно заунывный восточный мотив.

И в тот же миг что-то зашелестело, словно зашуршало газетой под кроватью, и к моему немалому ужасу оттуда лениво выползла крупная отливающая чернью кобра.

Я невольно поднял ноги и проделал это столь стремительно, что Гюрза снова рассмеялась. Смех у нее был веселый, задорный, насмешливый, как и взгляд, который она на меня метнула: мол, сам просил включить приемник, теперь не обессудь, пеняй на себя.

Дальше произошло уже совсем непонятное: вместо того, чтобы немедленно загнать кобру в клетку, Гюрза выставила ей навстречу ногу, и змея, словно она только этого и ждала, проворно поползла вверх по ноге, добралась до плеч и, несколько раз обвив Гюрзу за шею, успокоилась, затихла.

— Ах ты моя хорошая, ах ты моя умница, — пролепетала Гюрза тем умильным, неестественным голосом, которым обычно взрослые разговаривают с маленькими детьми.

Я смотрел, не мигая, на охватившее ее шею зловещее темное ожерелье, заканчивающееся узкой головой с блестящими глазками-буравчиками и длинным раз* двоенным языком, которым змея иногда водила из стороны в сторону. Я, конечно, догадывался, что Гюрзе сейчас ничего плохого не угрожает, и все равно мне было страшно за нее и за себя: как-никак живая кобра рядом, и я на всякий случай немного отодвинулся от нее.

— Чего ты не ешь? — невинным голосом спросила Гюрза, пододвигая тарелку с бараниной.

— Аппетит что-то пропал, — ответил я скованно и не спуская глаз с кобры.

— Глупенький, у нее ядовитых зубов во рту нету,— сказала Гюрза. — Дедушка выломал. Да и ручная она, видишь?

— Тебе б только в цирке выступать. По-моему, такого номера еще не было, чтоб змею как ожерелье носить.

Гюрза оживилась.

— Ты правду говоришь? — она вздохнула. — Не довелось ни разу в цирке побывать. Дедушка обещал в Москву свозить, да все некогда ему, бедненькому.

— Поехали со мной, — предложил я. — Через месяц.

Она покачала головой из стороны в сторону.

— Что ты. А кто дедушке помогать будет? Летом нам никак нельзя, потому что самая у нас работа летом.

Несмотря на неприятное соседство — я имею в виду, конечно, кобру — я все же отдал должное холодной баранине, вяленому винограду, а когда вскипела на плитке вода, то и зеленому чаю, который, подражая Гюрзе, пил из пиалы вприкуску.

— Самый вкусный чай в тунчане получается, — пояснила Гюрза, держа в руке медный кувшин. — Дедушка в Марах на базаре купил, только там тунчаны делают.

Тугие кольца кобры по-прежнему лежали у нее на плечах.

— Твоя кобра танцевать не умеет? — спросил я, понемногу осваиваясь с необычной обстановкой.

— Эта не умеет. У меня другая еще есть, только она уползла куда-то. Наверно, в поддувале спит.

— Ну и домик! — я нервно пожал плечами, но Гюрза не обратила на это никакого внимания.

— Ту я научила танцевать под музыку. Просвищу ей вальс «Дунайские волны», она и раскачивается в такт... Ой, дедушка идет!

Я тоже увидел через окно, как быстрой легкой походкой шел к дому сухой, поджарый старик в туркменской папахе, горбоносый и с подстриженной черной бородой с проседью. Войдя в дом и нисколько не удивившись присутствию незнакомого человека, он с ходу протянул мне аскетическую сильную руку.

— Здравствуйте, Виктор Михайлович! — он снял папаху.

Деда я видел впервые и, конечно, поинтересовался, откуда он знает мое имя.

— Граница, однако, — ответил старик многозначительно. — Змеи-то на месте? — он повернул к Гюрзе волосатую седую голову.

Вид у него был озабоченный, и он, сделав знак внучке, вышел с ней во двор, там несколько минут шептался о чем-то, а воротясь, снял со стены ружье.

— Вас, Виктор Михайлович, капитан, между прочим, хотят поскорее на заставе видеть. Гюрза вас проводит.

Он наскоро выпил четыре пиалы чаю без сахара, снова протянул мне костлявую загорелую до черноты руку, вскинул на плечо ружье и ушел все тем же деловым легким шагом.

— Куда это твой дедушка так торопится? — спросил я.

Гюрза неопределенно хмыкнула.

— На охоту...

Я не стал надоедать расспросами: мне показалось, что Гюрза чем-то встревожена, хотя и старается не обнаружить этого. Она осторожно сняла с себя кобру, но не отпустила ее на волю, а положила в плетеную корзину с крышкой. Можно было подумать, что она собирается взять змею с собой.

— Ну ладно, пошли помалу, — сказала Гюрза. — Я б тебя провожать не стала, когда б дедушка не наказал. Своих дел хватает.

— Ну и не ходи, — я немного обиделся на нее.

— Да, не ходи! Ты ж тут как дитя малое заплутаешься среди сопок. Потом ищи тебя...

Она нарочито вздохнула, посмотрела на меня лукаво, весело, так что от моей обиды не осталось и следа, и взяла корзину с коброй.

Однако уйти из дому нам не удалось. Сначала послышались тяжелые осторожные шаги, которые на секунду-другую затихли, словно тот, кому они принадлежали, раздумывал — входить или не входить, потом дверь резко распахнулась и в комнату ввалился высокий крупный мужчина лет сорока на вид, в берете и расстегнутой куртке, из-под которой виднелась полосатая тельняшка. Расклешенные матросские брюки, запачканные внизу желтой глиной, были не по росту их обладателя, несколько длинны для него, а пряжка ремня с якорем тускла, должно быть давно не чищена.

— Здорово, люди добрые, — пробасил вошедший.— Гостей принимаете или гоните прочь?

— Кто ж это гостей прочь гонит? — ответила вопросом Гюрза, не выражая голосом ни удовольствия, ни досады. — Проходите!

— Это можно...

Человек быстро и внимательно осмотрел комнату, покосился на закрытую дверь в помещение, где были змеи, и сел на табуретку, которая протестующе скрипнула под его массивным телом.

— А где ж папаша? Или вы тут на пару прописаны?

— Папаша в город уехал, — ответила Гюрза, делая мне незаметный знак глазами. — Завтра обещался быть.

— Завтра, значит. Так-так... А я дружка своего разыскиваю, демобилизованного. В совхозе он тут, Курбан Бабаев, может слышала, а? С отарой ходит.

— Нет, не слышала, — ответила Гюрза.

— Взял пропуск в погранзону... — незнакомец полез в карман и вынул оттуда какую-то сложенную вчетверо бумажку, — да и махнул на границу. Думаю в совхозе осесть.

Вид у пришельца был очень усталый. Впрочем, такая жарища хоть кого вымотает, и этому я не удивлялся. Меня поражало другое: как по-звериному остро и подозрительно смотрели на нас его черные глубоко посаженные глаза. Скуластое лицо его обгорело, с крупного плоского носа слазила кожа, а щеки заросли по крайней мере трехдневной давности щетиной.

— Есть хотите? — спросила Гюрза.

— Хочу. И от чаю не откажусь.

Не дожидаясь приглашения, он схватил кусок мяса, и я увидел, как жадно задвигались его крупные челюсти с большими крепкими зубами. Кусок за куском быстро исчезали в пасти, казалось, он был поглощен только едой, и в то же время я постоянно ощущал его взгляд» от которого мне делалось почему-то не по себе.

Я хотел было сказать Гюрзе, чтобы она выставила этого нахала, напомнить, что меня ждут на заставе, но ничего не сказал, чутьем почувствовав, что говорить об этом сейчас нельзя.

— Теперь бы чайку попить, — сказал незнакомец, вытирая платком сальные губы.

Гюрза оживилась.

— Сейчас за водой схожу.

— Не, за водой не ходи! — неожиданно заявил незнакомец.

— Как это не ходи? — Гюрза подняла свои тонкие черные брови.

— А вот так, не ходи и все тут.

— А ты кто такой будешь, чтоб в чужом дому распоряжаться?

Она попробовала прошмыгнуть в дверь, но незнакомец ее опередил. Просто поразительно, как быстро кинулся он в сторону и загородил дверь своим огромным телом.

— Вот что, красотка, и ты, ухажер. Слухай меня внимательно, хорошо слухай, коли тебе жизнь дорога,— он вынул из кармана пистолет и в дальнейшем уже не выпускал его из рук. — Ежели придут сюда эти, сама знаешь, в зеленых фуражках, ты меня спрячешь... ну, хотя б туды, — он показал на полог, которым была завешена одежда в углу. — И скажешь, что никого в хате нема и, ты никого не видела... Не вздумай подмигивать солдатикам, убью! У меня глаз меткий, в тебя первую пулю всажу. И хахаля твоего убью. Мне, красотка, терять нечего: петелька на шею накинута, — он выразительно обвел своей лапищей вокруг бычьей шеи. — А теперича мне надо отдохнуть трохи, до ночи значитца. Понятно?

Да, положение у нас было не из веселых. Моя саксауловая палка и та лежала во дворе, шикарный нож Гюрзы, по-моему, остался в соседней комнате. Впрочем, и то и другое было слишком слабым оружием по сравнению с наведенным на нас дулом. В том, что этот тип выстрелит, у меня не было ни малейшего сомнения. Если ему действительно нечего терять, он пойдет на все.

Я глянул на Гюрзу. Она держалась молодцом, будто ничего особенного и не произошло, только сдвинула к переносице узкие брови да наморщила лоб, наверно, соображая, что же предпринять.

Непрошеный гость между тем успокоился, передвинул табуретку к стене, на которую и откинул свое усталое тело.

— Эх, покемарить бы сейчас, да нельзя. Сразу на заставу побегите, — он широко, с аппетитом зевнул. — А так посидеть можно, расслабиться... Говорят, что такое расслабление все одно, что сон. Правильно я болтаю?

Он говорил долго, наверно для того, чтобы не уснуть. Одно время мне показалось, что он задремал, и я попробовал незаметно пододвинуться к окну, но тут же раздался резкий повелительный оклик.

— Назад!.. Я вас, голубков, того не стреляю, что вы мне, как стемнеет, дорогу покажете. А то замотался я тут промеж сопок.

Очевидно, он думал, что я тоже местный и знаю, как пробраться к границе.

— Небось поджилки дрожмя дрожат, — продолжал он насмешливо. — Оно и понятно-ясно, каждому жить охота. И мне охота, и вам. Правду я балакаю?

В ответ Гюрза демонстративно отвернулась и засвистела.

— Ну, ну, посвисти, оно, може, полегчает. — Незнакомец противно усмехнулся.

Я вслушался. Гюрза насвистывала что-то очень знакомое, но что? И тут я вспомнил ее слова: «Ту я научила танцевать под музыку, просвищу ей вальс «Дунайские волны...». «Ну конечно же, это тот самый вальс!»— подумал я и закусил губу, чтобы не выдать своего волнения. Кажется, я понял, что затеяла Гюрза.

В комнате мы трое располагались так: он с пистолетом в руке сидел слева от входной двери, наблюдая одновременно за дверью и за единственным окном с железной решеткой. Напротив были мы: я стоял, Гюрза почему-то уселась на корточки, опершись спиной о стену. Комната была узкая, только три с половиной метра отделяли нас от негодяя, пытавшегося удрать за границу.

В правом углу находилась печь с поддувалом внизу.

Я боялся смотреть на это поддувало, в котором, как сказала Гюрза, спала змея. Кроме того, мне было непонятно, на что рассчитывала Гюрза: ведь кобра, услышав призывный свист своей хозяйки, поползет через всю комнату и каторжник (так я мысленно прозвал «гостя»), конечно, заметит ее и либо пристрелит, либо стукнет чем-нибудь, например табуреткой, на которой сидит. Может быть, Гюрза решила, что как раз в этот момент, пользуясь замешательством каторжника, мы бросимся на него и попробуем одолеть? Что ж, попытаемся, если так!

Змея появилась очень тихо, словно понимала, что ей нельзя шуметь. К моему удивлению, она поползла не напрямик к Гюрзе, а вдоль стены, медленно и бесшумно приближаясь к «гостю». Гюрза, конечно, заметила ее, однако продолжала свистеть как ни в чем не бывало. У меня мелькнула мысль, что она хочет, чтобы змея ужалила каторжника, но я ошибся. Когда кобра подползла почти вплотную к стоявшей на полу ноге в расклешенных брюках, Гюрза резко вскочила. Мгновенно вскочил и «гость». В тот же миг кобра зашипела и угрожающе поднялась. Гюрза закричала диким голосом: «Змея! Змея!», показывая рукой на кобру. Каторжник вздрогнул, скосил глаза вниз, к ноге, увидел стоящую перед ним змеиную голову с раздутой шеей и отпрянул в испуге. Дикий ужас мелькнул в его глазах. Раздался выстрел, другой, третий: «гость» палил в змею.

И тут я почувствовал, как крепко схватила меня за руку Гюрза, бросившись вперед — я внутренне был подготовлен к этому, — но не на «гостя», а к двери, которую мы проскочили так стремительно, как это могут сделать только люди, по пятам за которыми гонится сама смерть. Послышался глухой стук дерева по дереву, это Гюрза задвинула наружный засов и сразу же отпрянула в сторону. Это было сделано как раз вовремя: снова раздались выстрелы, и в толстых дубовых досках двери появились маленькие отверстия, проделанные пулями.

Все это, повторяю, произошло в таком молниеносном темпе, что мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы описать события, чем они заняли на самом деле.

— Открой двери, гадина! — донесся до нас хриплый взбешенный голос. — Застрелю!

— Бежим! — шепнула мне Гюрза.

— А он не выберется?

— Топора у него нету, а наш вон на дворе лежит.

Она все еще держала меня за руку, и мы, зачем-то пригнувшись, быстро побежали до зарослей дикой маслины на берегу ручья. Вдогонку нам неслись непристойные ругательства и яростные удары в дверь.

— Слушай меня, — сказала Гюрза. — Тебе надо до КСП добежать, понимаешь? Я б сама побежала, но, если он выберется, я его услежу, а ты не сумеешь.

Мне пришлось согласиться: она действительно знала местность как свои пять пальцев, чего никак нельзя было сказать обо мне.

— Беги по ручью, никуда не сворачивай, все вниз и вниз. Тропка в одном месте оборвется, по воде перейдешь на тот берег. А там и забор близко. Может, на счастье наряд встретишь, а если не встретишь, с минуту подержись за проволоку. Тревожная группа приедет. С собакой... Понял меня?..

Солнце уже садилось за сопки. Резко удлинились тени, стало прохладнее, темнело на глазах — ночь на юге приходит очень быстро, казалось, только что был яркий день, и вдруг сразу наступила темень.

Уже почти в полной темноте я скорее почувствовал, чем увидел, что тропинка исчезла, наверно, это и было то самое место, где мне следовало перейти на другую сторону. Значит, скоро и забор.

Я его увидел на фоне догорающего неба — проволочную ограду в два ряда, деревянные высокие столбы. Не раздумывая долго, я схватился руками за проволоку: этого было достаточно, чтобы на заставе в комнате связи вспыхнул на приборе сигнал тревоги.

За три недели, проведенные на границе, я несколько раз был свидетелем того, как заставу поднимали в ружье, и сейчас отчетливо представил себе, как щелкают затворы автоматов, бегут на площадку заспанные пограничники, бежит к вольеру за собакой Миртой старший сержант Бакулевский, заводит машину шофер Миша и, придерживая на ходу пистолет, прихрамывая, торопится, тоже бежит из своего домика капитан Иван Петрович Свиридов.

Первыми прибежали двое из дозора. Я услышал тяжелые быстрые шаги, увидел, как шарил по заборонованной полосе мощный луч следового фонаря.

— Стой! — раздался энергичный окрик. Он, безусловно, относился ко мне, хотя я не собирался никуда бежать.

Я торопливо рассказал ему о том, что случилось.

— Вон оно что... Понятно, — протянул Ивлев и распорядился: — Рядовой Петренко! Останетесь на месте до подхода тревожной группы. Доложите обстановку. Я ухожу с товарищем на Змеиный хутор.

Мы добрались до глинобитного домика на минуту позже тревожной группы, ехавшей на машине.

Начальник заставы уже все знал со слов оставленного у КСП Петренко, который тоже присоединился к тревожной группе.

— Он еще там? — спросил капитан у Гюрзы.

Гюрза кивнула.

— Сначала сильно буянил, потом затих. Не то притворяется, не то неживой лежит.

— Ладно, сейчас узнаем.

Пять пограничников стояли со взятыми наизготовку автоматами в то время, как капитан подошел к двери.

— Слушайте, там, в доме, — крикнул он. — Выбросьте в окно оружие!

Никто не отозвался, тогда капитан отодвинул засов и одновременно дернул на себя дверь.

В доме по-прежнему было тихо. Пограничники направили свет фонарей внутрь комнаты. На полу, раскинув руки, лежали «гость» и растоптанная кобра. Рядом валялся пистолет.

— А ведь это был опасный бандит, бежавший накануне расстрела, Федор Сапеженков, кличка Верзила, — сказал начальник заставы.

Капитан Свиридов повернулся к Гюрзе и тихонько привлек ее к себе.

— Спасибо, Фросенька! («Чудачка, неужели она стеснялась своего имени, что не сказала его мне?» — подумал я с нежностью).

— Это дедушку надо благодарить, он меня научил, как надо делать.

Когда унесли из комнаты бандита, она опустилась на колени перед мертвой змеей, и я увидел, как две слезы скатились по щекам Гюрзы. Я положил руку на ее худенькое плечо в знак того, что разделяю ее горе.

Сейчас я был очень рад, что выбрал для практики эту заставу, это место и эти дикие сопки, посередине которых стоял деревянный домик, населенный змеями.